На осколках мира (джен)

Уезжали на рассвете.

Прощание далось тяжело. Многие слова были сказаны, и многие слезы выплаканы, но, как оказалось, не до конца, и Тейвен не сдерживала рыдания — до боли горько было покидать отца, брата и родные места. Мать тоже украдкой утирала слезу; она, пожалуй, с большей охотой осталась бы дома, но не могла отпустить Тейвен в далёкий путь одну, да и отец был против. «Женщинам тут не место, — угрюмо сказал он. — По крайней мере, в ближайшее время. Да и нам будет спокойнее, если вы уедете, и мы будем знать, что вы в безопасности. А там неизвестно, как дела повернутся... Может, ничего и не случится. Дай Творец, всё закончится хорошо, и мы все скоро свидимся».

Все хотели в это верить — в то, что дело не затянется, что расставание ненадолго, что через пару недель дурацкая заварушка закончится, и к началу сева все успеют вернуться по домам... Все знали, что надежды на это слабы и почти несбыточны, но уезжать совсем безо всяких надежд было и вовсе невыносимо.

В обозе, который вышел из Горшков ещё затемно, насчитывалось всего-то несколько телег: первыми на двух повозках ехало семейство Клива, за ними тянулись две телеги Бранна-бондаря с грузом домашнего скарба и копченых гусей, за ними лошадка старухи Неррен тащила двуколку, в которой бряцали глиняные горшки, и замыкающей была крепкая, крытая рогожей повозка Тейвен и её матери. Чуть поодаль позади обоза пастух Берм и его сын — отрок тринадцати лет — гнали небольшое стадо из полудюжины коров. Клив, Фрейм, Бранд и двое сыновей Бранна ехали верхами, несли дозор и охранение, вооруженные кто мечом, кто топором, кто острогой. У селения Клинцы к обозу присоединилась ещё пара телег — местные, опасаясь пускаться в путь через степи в одиночку, ждали оказию.

Мирно топали лошади, скрипели повозки. Был конец февраля, и кое-где в оврагах ещё лежал снег, но степь уже пробуждалась от зимнего сна: среди жухлой прошлогодней травы пробивались свежие зелёные ростки, там и сям на солнечных пригорках жизнерадостно желтели головки первоцветов, и по обочине дороги прыгали греющиеся в мягком весеннем тепле жаворонки. В придорожных канавках журчали ручьи; ночью неподвижные лужицы затягивались тонкой корочкой льда, но днем ледяной хрусталь таял, и над землей висела плотная сизая дымка весенних испарений.

После полудня сделали небольшой привал возле встретившегося на дороге озерца, напоили лошадей и коров, накормили скотину и поели взятой в дорогу снеди сами. Бранн и его жена угостили всех копчёной гусятиной. Мать сходила к пастухам проведать Рыжуху, отнесла ей пару вареных морковин. Чуть отдохнув, вновь пустились в дорогу, надеясь добраться до Сырого Луга, небольшого городка на берегу Энтавы, засветло — ночевать в чистом поле никому не хотелось. Повернули на Южный тракт...

Места вокруг были пустынные, дикие, почти безлюдные — одинокие хутора, стоявшие чуть в стороне от дороги и обнесенные частоколом, как на Эдорасском тракте, здесь почти не попадались, люди опасались селиться поодиночке. Во все стороны простиралась бесконечная, чуть всхолмленная равнина, лишь на севере, по левую руку, далеко на краю земли виднелась едва заметная темная полоса — опушка Фангорнского леса, в котором — это было всем известно — жили лесные чудища и всякая нечисть. Мать знала множество былей и небылиц и рассказывала маленьким Тейвен и Эорейну: про лесовиков, про блуждающие огни, про причудливых зверей и про говорящие деревья, по ночам выходящие из чащи... Зимним вечером, при неверном свете свечей и масляной лампадки эти сказки звучали особенно впечатляюще; сердце Тейвен замирало от восторга и страха и, ложась спать, она со сладким ужасом прислушивалась к скрипам старого дома и шумам, доносящимся снаружи: в завываниях ветра ей чудились шаги и грубые голоса, в смутных тенях во дворе угадывались силуэты огромных, склоняющихся к окнам чудовищ, а редкий стук веток по крыше и вовсе вгонял в дрожь с головы до пят...

Приближался полдень; солнце лениво ползло по небосклону, порой скрываясь за рваной пеленой туч. Клив, единогласно выбранный за старшего и ехавший во главе колонны, что-то хрипло выкрикнул и поднял руку раскрытой ладонью вверх. Возчики придержали лошадей, и обоз остановился. Мать Тейвен тоже натянула поводья. На гребне ближайшего холма показались несколько всадников в кожаных шлемах и кольчугах, надетых поверх стеганых поддоспешников; Тейвен сразу узнала стяг с изображением вздыбленного коня. Воины Марки...

Сердце Тейвен затрепетало. Конечно, надежда была почти невероятной, но... может, это ратники из эотеода Эомера? Поскольку Горшки были селением почти приграничным, третий сенешаль Марки со своей дружиной наведывался туда нередко, и Тейвен несколько раз доводилось видеть его воочию. Высокий, статный, красивый, с золотистыми, рассыпающимися по плечам локонами, Эомер любил промчаться на ухоженном гнедом жеребце по главной улице, вздымая тучи пыли и пугая кур, рисуясь перед глазеющими на него деревенскими зеваками. На коне он держался так, точно родился в седле, и его изяществом и искусством верховой езды невозможно было не залюбоваться; он прекрасно понимал силу своего обаяния, и девицы, которые бросали к ногам его коня цветы и которым он небрежно салютовал в ответ раскрытой ладонью, краснели, как майские розы, поймав его взгляд. Тейвен тоже краснела, подглядывая за Эомером в щели забора. Однажды она набралась храбрости, выбежала на обочину дороги, приветствуя королевскую дружину, и бросила под копыта эомерова коня букет садовых ромашек. Она надеялась на благосклонную улыбку или хотя бы на мимолетный кивок, но, должно быть, выскочила с подношением как-то слишком внезапно, и конь Эомера испугался: захрапел, сбился с ноги, сделал «свечку»... Эомер натянул поводья, едва справляясь с возбужденным жеребцом.

— Эй, дуреха, куда лезешь, с ума сошла? Щас затопчу...

С полдюжины сопровождающих его парней дружно захохотали. Тейвен попятилась, багровая от стыда, и поспешно юркнула во двор, за калитку. Единственным её желанием было тотчас же на веки вечные провалиться сквозь землю.

В общем, с Эомером у неё как-то не складывалось. Ей оставалось только вздыхать, глядя ему вслед, и предаваться мечтам, которые ни при каких обстоятельствах не имели возможности осуществиться; конечно, Фрейм или Бранд тоже были сами по себе неплохи, но до блистательного королевского племянника им было далеко...

Заметив обоз беженцев, всадники подъехали ближе, о чем-то заговорили с Кливом и его сыновьями. По повозкам прошелестело неприятное слово: «Орки». «Где?» — спросил Клив. Один из дружинников рукой указал на дальние, вздымавшиеся на полудень холмы.

— Южнее, у леса Фангорн. Ночью целую ватагу зарубили, сотни две, не меньше. Да и вообще на дорогах неспокойно, чужаки, разбойники, лихой люд и нелюд... Так что держитесь кучнее и глядите в оба. Впрочем, вы на юг едете, там, вроде, потише.

— Потише... — Клив устало утер рукавом лицо. — Только в это и вера. К вечеру надеемся до Сырого Луга добраться, там заночевать. Но путь ещё далек, а охрана-то у нас — я, да он, да вон тот парень, сами видите.

Один из дружинников покачал головой:

— Дали бы вам сопровождение, да не можем, срочно едем к Бродам по приказу Эркенбранда. Но местные с Сырого Луга за безопасностью дорог стараются следить, дозорами по округе ходят. Вот, — дружинник вынул из-за пазухи и протянул Кливу простенький охотничий рожок на кожаном ремне, — коли нужда случится, трубите что есть силы, вдруг кто и услышит. А ежели дозор вдруг окажется поблизости, так, глядишь, и на подмогу придёт.

— Спасибо, люди добрые. — Клив вздохнул. И, чуть помедлив, добавил: — Что в столице слышно? Старик Теоден войско супротив чародея собирает или как? Теодреда, говорят, у Бродов убили...

Дружинники, темнея взорами, переглянулись.

— Коли так, вести совсем дурные... Теоден плох, в Эдорасе Гнилоуст всем заправляет. И господин Эомер ему как кость поперек горла. Смута...

Клив, поджимая губы, обеспокоенно покачал головой. Нервно погладил пальцами охотничий рожок, словно порываясь прямо сейчас позвать на подмогу неведомые силы.

Надежда и впрямь оставалась только на чудо.

* * *

Углук не помнил, как выбрался из леса.

Вода в реке была ледяной, и на несколько мгновений у орка, погрузившегося с головой, перехватило дыхание, но он сумел кое-как выплыть и встать на ноги — река была не так уж и глубока, Углуку по горло. На воде лежало бревно, старое, лишенное коры, обросшее зелёными шматьями тины, Углук уцепился за него и, подталкивая перед собой, точно плот, где вплавь, где нащупывая ногами дно, добрался на противоположного берега. Выкарабкался, стуча зубами, по камням и корягам на твердую землю. От холодной воды ломило все тело, но зато мерзкое дергающее нытье в ране слегка поутихло, и какое-то время, прежде чем боль вернулась, орк бежал вниз по течению рысцой, прихрамывая, придерживая рукой висящий у пояса и бьющий по бедрам меч — а позади него кто-то хрустел валежником, клубился серой тенью, утробно гудел и шелестел невнятными голосами. Потом в памяти Углука образовался провал...

Он пришёл в себя лежащим на берегу реки невдалеке от опушки.

Солнце уже пересекло полуденную черту и катилось к закату. Углук проследил за ним взглядом — там, в той стороне, был Изенгард. До него оставалось с полсотни миль — напрямик, по лесу, сквозь душную мертвую чащу и бурелом, кишащий лесными чучелами. А если тащиться вдоль опушки? По пустой февральской степи, без еды и припасов, раненым и практически безоружным, по землям враждебных коневодов... Сколько времени пройдёт, прежде чем Углуку удастся добраться до крепости? Седмица, две?..

Да и стоило ли оно того? Углук не выполнил приказ, упустил недомерков, потерял весь отряд, провалил задание... Вряд ли Шарки вообще будет рад его возвращению. Вот только идти, кроме Изенгарда, орку было некуда.

Рана на бедре вновь начала кровоточить. Углук не обращал на неё внимания; он вымок с головы до ног, и его трясло от холода. Обломок копья он потерял, но главное — меч — остался при нем, как и фляга на кожаном ремешке, и кое-какая мелочевка, спрятанная в мешочек у пояса. Мордорские сухари размокли в серую кашу, и орк разложил вязкое месиво на камнях, чтобы дать ему чуть-чуть просохнуть. Стуча зубами и передвигаясь практически на карачках, набрал на берегу более-менее сухого плавника, принесенного рекой, и попытался развести костер. Трут, найденный в загашнике Грышнака, безнадежно подмок, и его пришлось выкинуть, но после нескольких попыток высечь огонь сухой тростник, собранный для растопки, всё же вспыхнул, и костер нехотя разгорелся. Углук стянул с себя кожаный гамбезон и нательную рубаху, бросил их на ветви ближайших кустов, чтобы хоть немного просушить, потом, поудобнее умостив больную ногу, долго сидел возле огня, пытаясь согреться, склонившись над пламенем так низко, что оно почти обжигало кожу. Зуб на зуб у него не попадал то ли от холода, то ли от озноба, голова была тяжелой и одновременно пустой, точно набитой прошлогодней соломой, которая время от времени неприятно хрустела и шелестела в висках. И мысли были такие же вялые, прелые, ломаные, как старая солома, грозящие вот-вот рассыпаться в гнилую труху... Кое-как обсохнув, Углук промыл рану на бедре остатками воды из фляги и перетянул глубокий разрез обрывком грышнаковской рубахи, потом заставил себя пожевать кусок серого мордорского сухаря. Лес по-прежнему был рядом, за плечом, злобно смотрел ему в спину, и выдерживать этот раздражающе-мрачный взгляд было невыносимо до зубовного скрежета. Собравшись с силами, Углук с горем пополам поднялся, не без труда натянул недопросохшее одеяние и наполнил флягу талой водой, ручейком бегущей с ближайшего холма. Показал лесу презрительный жест. Выломал в зарослях прибрежных ив более-менее подходящую ветку, которая могла бы послужить ему опорой, и в несколько ударов обтесал её мечом.

Выбор у него был невелик: либо ложиться и подыхать на месте, либо продолжать трепыхаться и попытаться-таки дойти до Изенгарда... Углук решил — идти, пока ноги держат, сдохнуть тем или иным способом он всегда успеет. Времени до темноты оставалось ещё порядком, и орку не хотелось терять его зря, с каждым часом его и без того призрачные шансы добраться до безопасных земель таяли; он отковылял от стены деревьев чуть дальше в степь, чтобы лесные уродцы не могли до него дотянуться, и, хромая, опираясь на палку, побрел к западу, вдоль опушки.

* * *

Скрипели повозки. Чавкала под колёсами кое-где не просохшая весенняя грязь. Клонило в сон, почти непреодолимо смыкались веки, но дорожная тряска не позволяла уснуть крепко, по-настоящему.

Мать Тейвен пересела на одну из телег, выехавших из Клинцов — поболтать со знакомой. Умная светлогривая кобылка, запряженная в повозку, шла сама, и Тейвен даже не нужно было держать поводья. Она намотала их на крепление на передке, и, устроившись на деревянной скамье поудобнее, достала из заплечной сумы кожаный мешочек, который перед отъездом дал ей отец.

В мешочке лежал серебряный браслет — небольшой, но притом странно тяжелый, изящной и искусной работы, поражающей замыслом и тонкостью исполнения. Он был выполнен в виде крупной ящерицы (или маленького дракона?), и концы его, слегка разомкнутые, представляли собой искусно сработанные драконьи голову и хвост. Тейвен долго разглядывала затейливую чеканку на поверхности, изображающую драконью чешую, поводила пальцем по изящному тельцу и голове, совсем как настоящей, стреловидной, с круглыми глазами под выпуклыми надбровьями, раздвоенным языком и острыми клычками, видневшимися в приоткрытой пасти. Глаза серебряному дракону заменяла пара темных, почти черных камней — агатов, — и ещё пять таких же камешков, поменьше, тянулись вдоль драконьего хребта, поблескивая среди чешуек серебра. Тейвен никогда не носила подобных украшений и сомневалась, что браслет будет уместен в сочетании с простым домотканым платьем — слишком уж он казался вычурным, слишком чужеродным, слишком неподходящим для скромного одеяния обычной селянки. Он требовал богатых одежд и пышных нарядов, шелков и бархата, золота и драгоценных камней, королевских приёмов и роскоши белокаменных палат... Тем не менее Тейвен примерила вещицу на руку; концы браслета сошлись, соприкоснулись, и, к её удивлению, серебряный дракончик тут же заглотил собственный хвост — совершенно бесшумно, без малейшего щелчка. Тейвен восхитилась: надо же, какая хитроумная застежка!

Браслет, до сих пор казавшийся не слишком-то для неё подходящим, тем не менее плотно обхватил её запястье, сел так красиво и удобно, словно был сделан точно для неё по особому заказу. Тейвен повертела рукой так и этак, полюбовалась поблескиванием темных камешков — под лучами солнца в их глубине рождались алые искры. Казалось, дракон внимательно посматривает на неё строгими чёрными гла́зками. Какая красивая и наверняка ценная вещь! По́лно — да не эльфийская ли это работа? Уж больно тонка и искусна... «Делал пару лет назад меч на заказ для одного заезжего купца, и в качестве платы он отдал мне эту вещицу, — пояснил отец. — Я собирался подарить его тебе на семнадцатилетие, но, знаешь, возьми-ка лучше сейчас. До твоего дня рождения ещё несколько месяцев».

«И неизвестно, удастся ли нам увидеться, или нет», — этого он все-таки не сказал, но Тейвен прочитала это в его глазах и услышала в его голосе. Горло у неё сжалось...

Она вздохнула.

Как ни до́рог и красив был отцовский подарок, держать его на виду было не слишком благоразумно. Тейвен поискала застежку, чтобы его снять, и — не нашла. Браслет сидел как влитой, и не желал расстегиваться, как Тейвен ни дергала за драконий хвост, надеясь выдернуть его из драконьих же зубов, и как ни ощупывала браслет, пытаясь найти искусно спрятанный рычажок. Она попыталась стянуть его с руки через ладонь, но он внезапно оказался слишком узок и больно впивался в основание большого пальца.

Да что же это такое?! Заколдован он, что ли? И серебряный дракончик не только выглядит как живой, но и словно становится то больше, то меньше...

Тейвен стало не по себе. В сказках и древних легендах, которые так любила рассказывать мать, частенько фигурировали разумные животные, а также всякие зачарованные вещицы: всевидящие зеркала, самозавязывающиеся верёвки, волшебные кольца, говорящие кошельки и прочие странные штуки. Что, если браслет тоже... зачарован? И не покинет руку носителя без соответствующего заклинания? Какая глупость...

Или браслет и впрямь — эльфийский? То есть по-настоящему чародейный? Кто́ знает, откуда тот странный купец его взял...

Впереди кто-то закричал.

Тейвен подняла голову. Возчики на головных повозках всполошились. На гребне ближайшего холма вновь показались несколько вооружённых всадников в темных одеяниях верхом на лохматых дунландских лошадях. Очередной пограничный разъезд? Но при них не было никакого стяга...

Она отыскала взглядом Клива-старшего, но тот, сидя верхом на приметном соловом мерине, никаких знаков не подавал и всматривался в появившихся незнакомцев с тревожной внимательностью: новых встреч на пути он сейчас явно не ожидал. На дороге возник небольшой затор: видимо, передние возницы тоже пришли в замешательство. Белогривка, лошадка Тейвен, забеспокоилась, тревожно прижала уши. Всадников было около дюжины; в следующий миг они с воплями ринулись с холма вниз, к дороге, на ходу обнажая мечи, оглашая окрестности пронзительным свистом и горланя во весь голос что-то воинственно-угрожающее. У одного из них в руках оказался лук; что-то пронзительно свистнуло в воздухе — и весёлый вихрастый Бранд, младший сын Клива, взмахнув руками, всем корпусом повалился назад, на лошадиный круп, и остался висеть в седле вниз головой.

Тейвен остолбенела. Что происходит?!

В обозе раздался душераздирающий женский крик. Клив-старший издал яростный, надрывный вопль, больше похожий на отчаянный рык; он взмахнул рукой, и в этой руке оказался топор...

Тейвен ничего не могла понять. В них стреляют? Кто, зачем?!

...на дорогах неспокойно, чужаки, орки, разбойники...

Орки? Разбойники?!

Звонкий, пронзительный звук охотничьего рожка прорезал чуткую степную тишину, разнесся над холмами и пустошами: Клив трубил громко, яростно, изо всех сил. «Местные за безопасностью дорог стараются следить, дозорами по округе ходят». Услышит ли кто-нибудь этот отчаянный зов, придёт ли на помощь?..

Ответа не было.

В обозе возникла неразбериха, переходящая в панику. Заржали кони, испуганно закричали женщины. Где-то на повозках Бранна-бондаря заплакал младенец. Мужчин-защитников, способных обращаться с оружием, и так было немного, к тому же все они — обычные фермеры и мастеровые — в первые мгновения растерялись, нападения — здесь, в глубине Рохана, вдали от рубежей, — да ещё настолько внезапного и жестокого, никто не ждал, и оно всех застало врасплох. Щит был только у Фрейма, а простые деревенские стёганки, набитые щетиной и паклей, защитой от стрел служили неважнецкой, и, прежде, чем стало окончательно ясно, что́ происходит, несколько разбойничьих выстрелов нашли свои цели. Упал с простреленным горлом один из сыновей Бранна, тут же и сам Бранн рухнул с коня со стрелой в глазу. Разбойничий стрелок бил без промаха... Лиходеи не дали никому времени опомниться, составить повозки в круг, занять за ними оборону: они налетели вихрем, с бранью и воплями, разя саблями и дубинками направо и налево, убивая мужчин, топча лошадьми перепуганных детей и женщин. Сколько их было — десяток, дюжина? В первую секунду Тейвен обмерла в ужасе; кругом лязгало железо, клубилась пыль, ржали кони, истошно кричали женщины, пытаясь забиться под телеги и закрыть собой детей.

— Пощадите! Детей... Пощади.. те...

Рог все трубил и трубил. Резкий звук ввинчивался в уши, разносился над степью, возвращался невнятными отголосками... Возвращался? Или это был ответ? Их услышали? К ним спешат на подмогу?.. Или что?!..

Тейвен схватила поводья. Она почти ничего не соображала от страха, единственная мысль крутилась в голове: хлестнуть Белогривку и мчаться прочь, галопом, все равно куда, лишь бы подальше... прочь, прочь! Но мама! Где мама?!

Вокруг стоял крик и стон. Звенела сталь. Разбойники никого не щадили и щадить не собирались, ни старух, ни детей; они кружили вокруг, точно коршуны над стайкой воробьёв, выискивая тех, кто пытался спрятаться или убежать, и лица их до самых глаз были закутаны в темную ткань. Орки? Люди?.. Старую Неррен за волосы выволокли из двуколки; она даже не сопротивлялась, только плакала, корчилась в пыли и умоляла не убивать... Жена Бранна лежала на обочине дороги, зарубленная мечом, и тут же распласталось тельце младенца со вспоротым животиком... Пение рога умолкло; между Кливом и каким-то ражим темнолицым мужиком завязалась короткая схватка: разбойник размахивал кривой саблей, Клив, взбешенный и потрясенный происходящим, яростно орудовал топором, глаза у него были круглые и совершенно безумные, как у ошалевшего пса. На глазах Тейвен другой разбойник, подскочивший к Кливу со спины, обрушил ему на затылок деревянную булаву, и череп бедняги треснул, словно спелый орех...

Охотничий рожок упал в пыль и хрупнул под копытом косматого разбойничьего коня.

За плечом Тейвен кто-то громко заорал, хрипло заулюлюкал:

— Лови девок!

Испуганная каурая лошадь во главе обоза понесла, с грохотом таща за собой повозку, за которой волочилось зацепившееся за брошенную вожжу тело женщины. На какую-то секунду Тейвен увидела мать — та бежала к Тейвен, что-то крича и взмахивая руками. За её спиной вырос всадник, взмахнул мечом — заходящее солнце ярко блеснуло на взметнувшемся лезвии...

— Мама! — закричала Тейвен. Бросила поводья, привскочила на повозке, чтобы... что? Спрыгнуть на землю, бежать на помощь, защитить мать, отбить удар меча? Как, чем?..

Она не знала. И ни о чем не думала. Не могла ни о чем думать.

В следующий миг на неё пала чёрная тень — кто-то из разбойников подъехал ближе, схватил под уздцы храпящую Белогривку. Перед глазами Тейвен мелькнула замотанная темной тканью физиономия, перекошенная мутной яростью, и Тейвен в ужасе отшатнулась. Повозка дернулась, дно её ушло из-под ног — и Тейвен упала, ударилась грудью о деревянную переборку так, что перехватило дыхание, тяжело перевалилась через бортик. Она нырнула лицом в грязь, и рот её наполнился песком и кровью, но в последний миг, прежде чем потерять сознание, Тейвен услышала — или ей показалось, что услышала, — как в отдалении тонко пропел боевой рожок, и земля задрожала под тяжелым приближающимся дроботом многих лошадиных копыт...

* * *

С каждым шагом ему становилось хуже.

Нога вновь налилась болью, точно расплавленным свинцом, и волочить её стало неудобно и тяжело. В ушах звенело, навалилась слабость — ленивая и вязкая, тело сделалось слабым и бесформенным, будто наспех слепленным из подтаявшего воска. Одолевал сон — впрочем, в предыдущие несколько суток спать Углуку почти не довелось, поэтому в том, что сейчас он то и дело задремывал на ходу, ничего удивительного не было. Даже орочьей выносливости приходил конец; надо было найти какое-то относительно безопасное убежище и наконец как следует отоспаться, иначе совсем скоро Углук будет ни на что не годен...

Начинало смеркаться. Солнце уходило на запад, за горы, и от деревьев по траве потянулись длинные тени — лес протягивал к орку длинные лапы, точно надеясь схватить его за ногу, опрокинуть в траву и утащить под свою мрачную сень. «Грабки у тебя коротки, тварь, — висела в голове Углука единственная мысль, порой прорывавшаяся сквозь мутную завесу горячечной сонливости, — не достанешь... Вот у урода Грышнака лапы были куда длиннее — и что? Напоролся он на коневодское копье, как драная курица...»

Он бесконечно долго поднимался на вершину оказавшегося на пути длинного пологого косогора — и, наконец одолев гребень холма, остановился.

Перед ним открылась небольшая долина, отделенная от леса невысоким взгорком, и внизу, под склоном, темнело несколько построек — дом под двускатной крышей, несколько сараев вокруг двора, загоны для скота, огороженные изгородями из жердей и кольев. Углук замер под защитой торчащих у вершины холма хилых безлистных кустиков, внимательно вглядываясь — встреча с лошадниками, пусть даже простыми фермерами и скотоводами, ему ничего доброго не сулила, и по-хорошему человеческое обиталище следовало бы обойти по большой дуге, но...

Ни в доме, ни во дворе не было света, не замечалось никакого движения, не мычали коровы, не гоготали гуси, не лаяли собаки — дом стоял темен и мрачен, и казался пустым и покинутым хозяевами. Казался?.. Или таким и был? Если так, то, вероятно, там даже можно было чем-нибудь поживиться... Впрочем, совсем уж заброшенным жилище не выглядело, несмотря на покосившийся частокол и вросшие в землю дворовые постройки: вокруг царило запустение, кое-где на крыше отвалилась дранка, в заборе не хватало нескольких кольев — но калитка не заросла травой, к ней даже тянулась едва заметная тропка, сбегающая со склона холма, и это настораживало.

Некоторое время Углук сидел на корточках под жидким, ничего не скрывающим кустом, вглядываясь в предвечерние сумерки, но вокруг все было тихо. Никакого движения, никакой жизни... Тем не менее орк дождался, пока темнота вокруг станет гуще, и тогда принялся осторожно спускаться с холма, останавливаясь на каждом шагу, внимательно осматриваясь по сторонам и ловя ухом каждый звук — но ничего подозрительного по-прежнему не замечалось...

Он подошёл к дому со стороны леса. Вновь замер, прислушиваясь...

Тишина.

Сумрак.

Серые тени на жухлой траве возле забора.

Что-то едва слышно стукнуло в напряженном безмолвии, и Углук, вздрогнув, положил руку на эфес меча... но это была всего лишь незапертая калитка, негромко хлопнувшая под порывом ветра. Дом по-прежнему молчал — темный, ко всему безучастный, равнодушно наблюдающий за незваным пришельцем. Где хозяева? Уехали? Умерли? Спят? Впрочем, какая разница... Углука это не интересовало: главное, до того, что происходит на заднем дворе их жилища, хозяевам, по-видимому, никакого дела не было. Вот и славно... Ноги едва держали орка, и лихорадка наваливалась с новыми силами; спотыкаясь от слабости, он в сгущающейся темноте пробрался вдоль изгороди, сложенной из неошкуренных жердей, до старого сарая, задняя дверь которого выходила на выгон. Она была не заперта, только привалена камнем, и пробраться внутрь не составило труда.

Когда-то здесь был сеновал, и терпкий, чуть горьковатый запах сухой травы до сих пор едва заметно витал в воздухе. Из полумрака выступали темные слежавшиеся кучи старого сена, смётанного на деревянных настилах — явно никому не нужного и давно позаброшенного. У двустворчатой двери с противоположной стороны сарая, выходящей, видимо, во двор, стояло пустое деревянное ведро с подгнившем днищем, старые вилы, лопаты и ещё какой-то садовый скарб, но у Углука уже не было ни сил, ни особого желания этим интересоваться; из предосторожности он вынул из ножен меч, чтобы в случае нужды оружие сразу оказалось под рукой, потом повалился на ближайшую, достаточно большую кучу соломы, источающую едва заметный аромат прелой травы, зарылся поглубже в её мягкое шелестящее нутро и мгновенно уснул сном младенца.