На осколках мира (джен)

Отец пришёл с деревенского схода мрачный, как ночь.

В округе уже давно было неспокойно. Говорили, что Белый маг — изменник, предавший дело Света и переметнувшийся ко злу, говорили, что он разводит в Изенгарде орков и волков и творит прочие бесчинства, говорили, что у Бродов Изена собирается враждебное воинство, и вот-вот грядет жестокая битва. Жизнь в Северном Вестфольде замерла... Не шли торговые караваны, не навещали друг друга родичи из Рохана и Дунланда, все старались сидеть по домам, подозрительно поглядывая на каждого чужака; по дорогам разъезжали вооруженные всадники — то ли порубежные дозоры, то ли разбойники; двигались к Изену ратники Теодреда, гнали запасных лошадей табунщики, рыскали шайки какого-то сброда — не то дунландцев, не то орков, не то вовсе пришельцев с неведомых краев... Отец, поджимая губы и ничего не объясняя, качал головой. Мать волновалась.

Село Горшки находилось в дюжине миль от Бродов, на тракте, и потому в ближайшее время вряд ли могло считаться особенно безопасным местом. (Вообще-то его полное название было Звонкие Горшки, но слово «Звонкие» как-то затерялось за давностью лет). Несколько дней назад в село прискакал вестник на взмыленном коне, передал старосте приказ Эркенбранда — немедленно собирать ополчение, готовиться по первому сигналу выступить к Бродам, — и умчался дальше, в следующую деревню, нести недобрую весть соседям... Бабы завыли. Мужики сделались угрюмыми и неразговорчивыми, разошлись в мрачных раздумьях: одни принялись вынимать из схронов оружие и править оставленное до лучших (вернее, худших) времен боевое снаряжение, другие прятали нажитое добро по мешкам и сундукам и закапывали на огородах. Все проклинали наступившие дурные дни, сумасшедшего колдуна и его орков; толком никто ничего, конечно, не знал, но кого-то проклинать было надо.

Отец помалкивал — он был не местный, прозвище имел Рагнар-гондорец, и склонностью к скоропалительным суждениям не отличался. По молодости, лет тридцать назад, он некоторое время жил в Минас-Тирите, отданный в подмастерья к хорошему ковалю, и успел превосходно выучиться там кузнечному делу. Встретил на гондорской ярмарке миловидную золотоволосую девушку-роханку и, женившись по большой любви, уехал на родину жены, в Вестфолд. Купил у местной общины старую, оставшуюся без хозяина кузню...

Дела пошли в гору, до прошлого года село не бедствовало: через эти места проходили торговые пути в Изенгард и Дунланд, и здесь, невдалеке от Врат Рохана, всегда было шумно и оживленно. Изенгард вёз в Рохан льняные ткани, стекло, металлы, скобяные изделия, красители и чернила, Дунланд бойко торговал лесом, пенькой, пушниной и медвежьими шкурами, Рохан снабжал соседей солью, мёдом, хлебом и фуражем. Рагнара-гондорца все хорошо знали, и его изделия с именным клеймом — ножи, кинжалы, ажурные кованые подсвечники и каминные решетки, даже простые серпы и сошники — покупали охотно и в Рохане, и в Дунланде. Но полгода назад всё изменилось: в Эдорас буквально с неба свалился Гэндальф Грейхем, Серый маг, два месяца томившийся в изенгардском плену, и открыл Теодену глаза на все непотребства, происходившие на западном берегу Изена. Сотканный коварным сарумановым чародейством покров дружбы и благожелательности был сорван и развеян вмиг; Белого мага объявили тем, кем он и являлся — двуличным предателем, и иметь с Изенгардом хоть какие-то дела стало сродни измене. Хорошее и относительно дешёвое железо, которое местные кузнецы для своих работ заказывали в крепости, отныне нельзя было достать ни за какие деньги. В Рохане добычей железа толком не занимались, а возить добротное сырье из Гондора было дорого... Отец тихо ругался сквозь зубы.

Ещё через пару дней у Бродов что-то произошло. Под утро в село явился всадник в окровавленной одежде, принёс недобрую весть: ночью отряд Теодреда перешёл Изен, чтобы вступить в битву с погаными сарумановыми тварями, но отчаянная вылазка закончилась трагически: смельчаков разбили, а сам Теодред пал в жестоком бою. Впрочем, оркам тоже досталось изрядно — их отогнали далеко за Изен, и в ближайшие несколько дней они вряд ли нападут, но Белый маг хитер и злопамятен, и че́м теперь всё это закончится, один Творец ведает...

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, че́м всё это закончится.

— Собирайся, — сказал отец матери. — Завтра поутру уезжаете — ты и Тейвен. Поедете к твоей сестре в Истемнет. Нельзя дольше тянуть, опасно.

Отец был родом из Южного Гондора (по крайней мере, он сам так утверждал), но крови бабушки, урожденной харадрим, в нем явно было больше, чем крови гондорца-деда. Да и Тейвен удалась скорее в отца, чем в светловолосую роханку-мать: была смуглокожая и темноглазая, с каштановыми волосами, отливающими на солнце рыжеватым золотом; среди светлых, белолицых подруг она выглядела уткой-чернавкой, по недоразумению затесавшейся в стаю нежных белых лебедей. В детстве её так и дразнили — чернавка...

— Клив, сосед, тоже завтра семейство прочь отправляет — с ними и поедете, вместе безопаснее, — пояснил отец. — Сыновья Клива, средний и младший, тоже едут, будут вам заместо охраны. Старший остаётся.

— А ты?

— Я тоже остаюсь. И Эорейн. Если уж совсем нужда припрет, в ополчение пойдем. Мужики мы или кто?

Мать охнула:

— Ты же вроде не охотник воевать...

— Не охотник. А куда деваться-то? — пробурчал отец. — Что же нам — за бабьими спинами отсиживаться, коли война начнётся?

Мать заплакала. Эорейн был старшим братом Тейвен, любимцем матери, похожим на неё и лицом, и нравом; статный, светловолосый и сероглазый — типичный рохиррим. Девушки на него заглядывались, но он в свои двадцать лет не помышлял о женитьбе, хотя и мать, и отец уже прозрачно намекали; Эорейн помогал отцу в кузнице, но втайне (Тейвен знала) мечтал уехать в Эдорас и поступить на службу в королевскую дружину. Может быть, даже в эотеод Эомера. Все свободное от работы в кузнице время он проводил на пустыре за домом, упражняясь во владении мечом, который сам для себя и выковал; увы, обучить его боевым искусствам по-настоящему в Горшках было некому, а в Эдорас отец его отпускать не желал — не на кого было оставить кузню.

— Не реви, дуреха, — буркнул отец матери. — За хозяйством-то кто будет смотреть? Сама же говорила... — не досказав, он досадливо крякнул и махнул рукой.

Многие уехали раньше, ещё несколько дней назад, но мать Тейвен сопротивлялась до последнего. Не хотела уезжать, бросать хозяйство — коня, корову с телком, овец, кур. Тейвен тоже было не по себе — тревожно и тошно; в другое время она обрадовалась бы неожиданной поездке, но сейчас за горло хватали душная тоска и страх, а от неминуемого расставания с отцом и братом саднило в груди, точно от вколоченного под ребра гвоздя. Заставив себя уложить в дорожный сундучок платья, рубахи, гребни, ленты, незаконченное рукоделье и прочий немудреный девичий скарб, она поспешно вышла на улицу. Видеть мать, которая бродила по дому как потерянная, брала одну вещь, другую — и тут же ставила их на место, поводила рукой по лавкам, трогала углы печи, перебирала посуду на столе, как будто желая попрощаться с каждой чашкой и каждой тарелкой, было невыносимо.

В деревне царила нервная суета. Большинство дворов уже стояли пустыми и запертыми; те из соседей, кто ещё не уехал, спешно собирали пожитки. Старуха Неррен грузила на телегу единственное свое богатство — оставшиеся от мужа-гончара глиняные горшки и кувшины: крепкие, ровные, как на подбор, в самую ярую жару сохраняющие молоко холодным и свежим, покрытые затейливой росписью, принадлежавшей её, Неррен, руке. Зачем ей сейчас, когда надо было хватать самое необходимое и спешно уезжать, тащить с собой всё это тяжёлое и громоздкое добро, никто не знал, да и сама Неррен вряд ли сумела бы это объяснить, но в последние годы старуха сделалась слегка с сумасшедшинкой и расстаться с этой глиняной роскошью явно было выше её сил. Видимо, кувшины напоминали ей об ушедшей молодости — о тех временах, когда они с мужем, полные сил и надежд, работали в гончарной мастерской, муж — за гончарным кругом, она, Неррен — рядом, за столом, с кистью и красками в руках.

— Помочь, бабушка? — спросила Тейвен. Она, как и другие соседки, иногда заходила к Неррен, чтобы принести воды из колодца или прополоть огород. Иных помощников у старухи не имелось.

Неррен щурила подслеповатые глаза:

— Ты ещё не уехала, дочка?

— Завтра уезжаем...

Глаза старухи увлажнились. Она затрясла головой:

— Уезжать, уезжать. Все говорят — надо уезжать... А куды уж мне кости по дорогам таскать, да и кому я, старая, нужна? Ну, поеду к дочке в Лысые Холмы, так у неё там своих ртов и забот хватает, чтоб со мной ещё тешкаться...

В соседнем дворе Бранн-бондарь и его семейство резали гусей — ошпаривали, ощипывали тушки и коптили их тут же в саду. Над улицей плыл вкусный аромат копчёной гусятины. Чуть дальше Клив с двумя сыновьями — Фреймом и Брандом, возились возле телег, осматривали оси; проходя мимо, Тейвен вежливо поздоровалась. Мать, обеспокоенная тем, как бы Тейвен в свои неполные семнадцать лет не осталась старой девой, советовала ей приглядеться к какому-нибудь из братьев попристальнее, и Тейвен добросовестно приглядывалась. Не то чтобы ей очень уж хотелось замуж, но, в целом, в том, чтобы назвать своим супругом работящего, всегда серьёзного Фрейма или весёлого вихрастого Бранда, она не возражала — конечно, не в этом году, и, надеялась она, не в следующем, но когда-нибудь потом. А вообще сердце её уже давно и безвозвратно было отдано другому... Впрочем, он, этот другой, был далеко и вряд ли подозревал не только о грезах Тейвен, но и о самом её существовании, а обзаводиться мужем и детьми рано или поздно было необходимо где-нибудь поближе.

Она вздохнула. А ведь Фрейму и Бранду родители тоже наверняка советовали приглядывать себе будущих невест, и, вполне возможно, чернавка Тейвен в их число и вовсе не входила. Впрочем, если Клив и его жена решат, что кузнецова дочь — вполне подходящая партия для какого-нибудь из братьев, мнения последних никто и спрашивать особо не будет...

В конце улицы дорога, иссякнув, заворачивала за крайний дом и узкой стёжкой сбегала к берегу речки Безымянки, впадающей в Изен. Наверное, сейчас было не лучшее время в одиночку гулять по окрестностям, но берега этой скромной речушки занимали в сердце Тейвен особое место, и уехать, не навестив напоследок милые душе места, она не могла. Она спустилась к воде и немного прошла вверх по течению, до излучины, где берег порос кустами тальника и огромными, седыми от старости серебристыми ивами. Тейвен любила бывать здесь летом, когда на мелкий речной песок падала кружевная тень от листвы, в густой мягкой траве мирно гудели шмели и темнели ягодки ежевики, а над водой метались яркие, как детские свистульки, стрекозы. Здесь можно было собирать ежевику, или ловить на удочку пескарей, или купаться, скинув платье, в одной исподней рубахе, или просто сидеть на берегу с вышивкой в руках... Сейчас же вокруг было серо и грязно, в мокрой глине у берега застыли отпечатки коровьих копыт, в сухой стене камыша шуршал ветер, в темной февральской воде вперемешку с ледяной кашей колыхалась соломенная труха. В низинке ещё лежал осевший снег, но на солнечной стороне, у корней деревьев, земля была мягкая, жирная, набухшая новой жизнью; вот-вот здесь должна была начать пробиваться молодая травка. Тейвен некоторое время стояла, кутаясь в плат, глядя на реку, смахивая непрошенную слезу, скользнувшую по щеке от щемящей, теснящей грудь грусти; провела рукой по морщинистой коре старой ивы, чтобы попрощаться — когда теперь ей вновь доведётся увидеть эту старушку и тихонько помолчать с ней наедине, послушать её негромкий голос — шелест листвы, помечтать о несбыточном под прохладной уютной сенью?..

Приближался вечер. Начинало смеркаться, и Тейвен заторопилась домой: надо было покормить кур, подоить корову, помочь матери приготовить ужин и собрать оставшиеся вещи... День крестьянина полон забот и хлопот и летом, и зимой, и весной, перед началом сева. Справится ли отец в одиночку с большим хозяйством? А если им с Эорейном и в самом деле придётся пойти в ополчение, что станется со скотиной? Лошадь и корову мать и Тейвен уводили с собой, а деревенских овец старый пастух, дед Вельм, и его подпаски отгонят на дальнее пастбище, находящееся в стороне от тракта, наверное, раньше обычного, хотя и свежей травы ещё толком нет... Впрочем, если орки прорвут рубежи и перейдут через Изен, даже самый дальний и тайный лог деревенскую отару от разора вряд ли спасет.

Поднявшись на откос, ведущий к деревне, Тейвен замедлила шаг. У дальнего выгона, облокотившись на ограду, в компании двух незнакомых мужиков, что-то прихлебывающих из кожаных фляжек, стоял местный вертопрах и задира Хормунд, и, завидев его, Тейвен растерялась, не зная, продолжать путь или вернуться назад — встречаться с сомнительной троицей ей совсем не хотелось. Но было уже поздно: её заметили, и отступать ей показалось постыдным и глупым. Хормунд что-то негромко сказал своим дружкам, и все трое уставились на Тейвен нахальными оценивающими взглядами, неприятно ухмыляясь.

— Эй, чернявая! — крикнул Хормунд. — Что за суета в деревне? Уезжаете завтра, что ли? И ты, и матушка твоя — а старый брюзга Рагнар остаётся, роханских вояк тут ждать? Ну-ну.

Его дружки весело скалили зубы. Какое этому хмырю вообще дело, кто и куда уезжает, а кто и зачем остается? От хамства и нахрапистости Хормунда Тейвен всегда терялась и не находила подходящих слов для ответа. Лучше всего было сделать вид, что она и вовсе ничего не услышала; с каменным лицом Тейвен шла мимо, глядя прямо перед собой. Всего лишь несколько шагов, сказала она себе — и можно будет свернуть в ближайшую улицу...

— Слушай, чернявая, зачем тебе уезжать? Лучше выходи за меня замуж! — Хормунд, хрюкая от смеха, скорчил издевательски-просительную рожу. — Прямо щас, пока орки до тебя не добрались! Хочешь? Кто тебе, кроме меня, предложит?

Тейвен стиснула зубы. До поворота было уже недалеко — она торопливо шмыгнула прочь, невольно ускоряя шаг. Все трое ржали ей вслед.

— Ишь, недотрога, гордая какая! — донесся до неё гогочущий выкрик Хормунда. — Ну ничего, это дело поправимое, не таких горячих кобылиц под седло обламывали...

Хормунд был родом из соседнего села, которое стояло почти у Врат Рохана, на границе с Дунландом, и родичей-дунледингов его жители имели едва ли не больше, чем роханцев. Впрочем, Хормунда не слишком жаловали ни в Рохане, ни в Дунланде, он не был ни фермером, ни коневодом, ни каменщиком, ни лесорубом, не держал коз, не ремесленничал, не работал по найму, занимался чем-то невнятным: разъезжал по соседним селам и торговал то тканями, то посудой, то пряностями и благовониями, то ношеной одеждой (Тейвен все это добро представлялось краденым, или, во всяком случае, добытым нечестным путем: уж больно у Хормунда был мерзкий прищур и разбойничья, вечно заросшая крупной щетиной физиономия). Тейвен он не давал проходу уже пару лет, хотя, чем она его привлекала, она не могла понять: ни особенной красавицей, ни искусницей она не была, не отличалась ни бойким нравом, ни острым языком, но, завидев её на улице или крохотном деревенском базарчике, Хормунд неизменно присвистывал, причмокивал, подмигивал и норовил выдать какую-нибудь скабрезную шуточку. Наконец Эорейн, потеряв терпение, хорошенько взгрел его за сараем, и после этого Хормунд присмирел и некоторое время обходил Горшки десятой дорогой. А сейчас, надо же, опять объявился, да с какими-то дружками...

Тейвен ускорила шаг и постаралась побыстрее обо всем забыть. Хормунд и его пьяницы-дружки явно не стоили того, чтобы долго держать их в памяти.

* * *

Опираясь на обломок копья, Углук медленно тащился к лесу, не оборачиваясь.

Оборачиваться было ни к чему. Покончив с невеселыми делами, лошадники уехали. Несколько коней, оставшихся без всадников, они вели за собой в поводу. Опушка леса опустела, и дробный перестук копыт вскоре затих в отдалении; Углук остался один — наедине с насаженной на палку орочьей головой, которая, казалось ему, пристально глядит ему в спину.

К запаху дыма, стелившегося над землей, примешивался едкий смрад горелого мяса. Огромная куча дерева и не-дерева, сваленная лошадниками неподалеку у опушки, просела и вяло дымилась, мертвая и страшная, как отвал пустой породы. Углук брел бездумно — все равно куда, лишь бы подальше и с наветренной стороны. Он доверял своим ногам, и ноги сами несли его — на север.

Через пару сотен ярдов путь ему преградила река.

Она была не особенно велика и, как все равнинные реки, течение имела плавное и неспешное, и переплыть её, пожалуй, не стоило бы большого труда — но сейчас у орка даже на это не было сил, да и купание в студёной февральской воде представлялось делом малоприятным. Углук постоял, отдыхая, тупо глядя на воду, потом медленно пошёл вдоль берега то ли в слабой надежде набрести на брод, то ли просто потому, что двигаться сейчас представлялось жизненно необходимым. Точно затейливой шагающей кукле, которую показывал в Изенгарде кто-то из краснорожих морийских гномов: кукла ощущает себя живой, пока она способна передвигать ноги, пока крутятся внутри неё шестерни и колеса, пока не лопнула туго затянутая пружина; сто́ит кукле остановиться и замереть, как она тут же падает и умирает, превращается в серый бездыханный кусок деревяшки...

На пути Углука, в траве неподалеку, что-то темнело.

Это был Грышнак... вернее, труп Грышнака, копьё одного из лошадников пригвоздило его к земле. Он лежал чуть в отдалении, почти у кромки леса — видимо, поэтому коневоды не нашли его и не бросили в кучу к остальным. Подлая тварь! Эвон куда удрал, спасая шкуру, чуть ли не к лесу, а толку? Углуку хотелось раздробить ему череп сапогом — это было все, чего Грышнак заслуживал, — но вместо этого он наклонился, опираясь на палку, и кое-как обыскал труп. Оружия не нашел, но обнаружил пару завернутых в тряпицу серых сухарей и снял с пояса орка мешочек с огнивом и трутом. Из-под кольчуги Грышнака торчала грязная холщовая рубаха, и Углук некоторое время размышлял, не порвать ли это отрепье на повязки — глубокая рана у него на бедре всё ещё кровоточила. Грязное грышнаково шмотьё выглядело мерзко, но Углук был не брезглив: оторвал от подола рубахи длинную полосу и сунул её за пазуху, решив заняться врачевательством позже.

Сейчас его вниманием завладело кое-что другое, более интересное — в жухлой траве неподалеку от трупа валялись обрезки веревок. Тут же рядом нашлись обломки ножа, которыми, судя по всему, эти верёвки и разреза́ли.

Эге. Выходит, этот мордорский урод пытался не только сбежать, но и недомерков с собой прихватить? И где же они теперь? Удрали? Или попали в лапы коневодам? Судя по полосе примятой травы, тянущейся от веревочных обрывков, недомерки, избавившись от пут, поползли к лесу, чтобы там спрятаться. Ну, вполне ожидаемо... П-пес, да если бы не эта гребаная рана...

Припадая на больную ногу, Углук медленно шёл по следу, тянущемуся вдоль высокого речного берега. Вот здесь недомерки ползли... а здесь остановились и, видимо, сели перекусить — на земле орк нашёл несколько хлебных крошек. Ну да, только эти мохноногие кролики могут спокойно сидеть и жрать чуть ли не на трупах посреди бранного поля... Потом они двинулись дальше — вверх по течению реки, к лесу.

Дойдя до первых деревьев, Углук остановился. Прислушался, всматриваясь в разлитый под лесной сенью сумрак. Он не любил леса.

И лес отвечал ему взаимностью.

Он был темный, недружелюбный, настороженный. Как будто пялился на орка из чащи тысячью невидимых глаз — нехорошо пялился, злобно. Под деревьями стояла духота — стылая, неподвижная, затхлая, как в брошенном доме с наглухо закрытыми ставнями. Не слышалось пения птиц, не шелестел ветер в ветвях, ни малейшего движения не ощущалось под пологом темных крон, даже комары не зудели; плотную, как рогожа, тишину порой нарушал лишь скрип старого дерева из чащи — глухой и протяжный, точно кто-то, невидимый во тьме, большой и грузный, яростно скрежетал зубами.

Лесное безмолвие не было мертвым. Оно было — неживым.

Углук брел, тяжело опираясь на обломок копья, подволакивая ногу, которая вновь налилась болью и начала мерзко неметь. Его знобило, кружилась голова, не в лад трепыхалось сердце. Идти становилось всё тяжелее — неторная тропа взбиралась на холм, и чем дальше, тем подъем становился круче; справа тянулась глухая, залитая серым туманом лесная чаща, по левую руку в неверном рассеянном свете поблескивала река. След, едва заметный, тянулся по берегу, то пропадая, то появляясь вновь — видимо, зайдя в лес, недомерки перестали таиться и живо продвигались вверх по течению. Старое скрипучее дерево в глубине чащи наконец утихло, и сгустившаяся тишина неприятно давила на уши; только сухо шелестели под ногами Углука прошлогодние листья да хрустел прелый валежник. В лесу было много бурелома, там и сям валялись поваленные грозами и ветрами трупы деревьев — древние, морщинистые, с вывороченными корявыми корнями, обросшие мхом. Их пока ещё живые сородичи мрачно толпились в сумраке, окружали Углука — такие же древние, замшелые, неподвижные, переплетающие высоко вверху руки-ветви, настороженно наблюдающие за пришельцем и как будто недовольные его появлением...

В какой-то момент ощущение смутной угрозы, исходящей из мрака, стало настолько острым, что ощущалось почти физически, как лезвие ножа, прижатое к горлу.

Углук остановился. По загривку его побежали мурашки, точно от лихорадочного озноба.

Он не чувствовал страха. После утренних событий он вообще ничего особо не чувствовал. Но ощущать неясную и оттого ещё более опасную угрозу было неприятно.

Неподалеку, в чащобе, кто-то был. Кто-то темный, огромный, неведомый… Не волк, не олень, не медведь. «В Фангорн лучше не заходить без особой нужды, — говорил Шарки, давая Углуку последние указания перед рейдом. — Этот лес не любит незваных гостей и может быть опасен. Держитесь опушки». Шарки, как всегда, оказался прав... Углук никогда не был паникером и трусом и не отступал перед врагами, но то, что скрывалось в лесу, было опасностью незнаемой, колдовской, а от всякого невнятного чародейства орк благоразумно предпочитал держаться подальше. Особенно от такого — лесного, дикого, дремучего.

Он внимательно осмотрелся, пытаясь понять, откуда исходит угроза: иметь дело с видимым и осязаемым врагом было куда проще и привычнее, чем с мутной лесной нечистью. Впереди, среди плотной стены деревьев забрезжил просвет, и Углук, хромая, побрел туда — на открытом месте он чувствовал себя увереннее. На небольшой поляне вздымался высокий, поросший мхом скалистый утес — на вершину его вели огромные каменные ступени, выдолбленные в камне скорее самой природой, нежели руками разумных существ. По камням карабкались сухие плети плюща и зеленоватого мха, но верхушка была лысой, как плешивая голова; кто-то сложил на ней друг на друга горку плоских, точно зачерствевшие лепешки, серых камешков.

Куда делись паршивые недомерки? Их след обрывался у подножия утеса. Они взобрались по каменным уступам? Или этот поганый лес их поглотил? Втянул в себя, переварил и выблевал вонючей отрыжкой? Надо было собраться с силами и подняться наверх, на каменную лысину, чтобы осмотреться — тогда, возможно, что-нибудь и прояснилось бы...

Что-то темное двигалось между деревьями чуть в отдалении. Медленно, переваливаясь с боку на бок, хрустя валежником. Оно надвигалось из чащобы прямо на Углука, и орк замер. Потянул из ножен меч, стараясь не обращать внимания на боль в ноге... Тьма под деревьями ожила, поднялась; лес зашелестел бурой листвой, зашуршал жухлой травой, заскрипел старыми корягами, зашептался высоко вверху темными кронами. Что-то окружало Углука, подбиралось ближе, справа, слева — и против того, что́ скрывалось в лесу, меч был бессилен...

Он отступил. Попятился, подволакивая ногу, по-прежнему держа меч в руке. Он стоял возле утеса, у начала каменной «лестницы», у кромки невысокого обрыва — внизу, в паре десятков локтей, неторопливо несла темные воды река, куда менее широкая и более бурливая, чем ниже, на равнине. На берегу показалась странная фигура — высокая, серовато-коричневая, поросшая по «телу» мхом и суковатыми ветвями, всем видом напоминающая длинный, обрубленный в пятнадцати футах над землей пенек на кривых ножках. Она стояла, свесив до колен руки-ветви и смотрела (кажется, смотрела. Есть ли у этих чудищ вообще глаза?) на Углука в упор — потом медленно качнулась вперед. Сделала шаг.

— Хр-р-ум-м... Грру-ум! Ур-р... Ор-р-рк! — разнеслось по лесу гулкое утробное уханье. — Бру-у-ум-м... Ху-у-ум-м...

Уханье звучало сердито, даже зло — Углук был здесь явно незваным гостем.

Зов чудища был услышан: ещё одна древообразная фигура появилась из леса чуть в отдалении и встала возле утеса; она не двигалась, просто стояла, как стоит сломанная сосна на обрыве, но ни обойти, ни обежать её на узкой тропинке, тянущейся обочь утеса, было невозможно, да и не больно-то Углук мог сейчас бегать, с подрезанной-то ногой. Он чуть передвинулся, встал так, чтобы позади него оставалась каменная стена утеса, почти прижался к ней спиной... Возвращаться назад было поздно. Отступать — некуда, разве что прыгать с высокого берега вниз, в ледяную речную воду. Видимо, оставалось только ждать, когда эти лесные коряги окончательно его окружат и прижмут к скале, а потом принять бой и сдохнуть, как подобает воину, с оружием в руке и крепкой бранью на устах. Что́ может сделать обычный меч против этих огромных трухлявых пней?..

Углук процедил ругательство сквозь сжатые зубы. Решительно вогнал клинок в ножны:

— Ладно, твари... Радуйтесь, что у меня сейчас лапы коротки, а то нарубил бы вас на дрова, чтоб горело лучше...

Что-то едва слышно зашуршало обочь, и Углук успел краем глаза уловить движение на каменной «лестнице», но не стал дожидаться, пока до него доберётся очередное замшелое пугало — быстро шагнул вперед и сиганул с невысокого обрыва вниз, в реку.