Разбитые. Том II (джен)

Небо над Лотарингией в 1478 году было цвета разбавленной крови. Оно обещало либо долгий, изнуряющий дождь, либо мор, и люди, втаптывая грязь своими деревянными башмаками, чаще молились о втором — мор был по крайней мере честнее. Деревня, затерянная в складках этой земли, как забытая складка на саване, жила по законам страха и шепота. Днем здесь пахло навозом, кислым хлебом и потом, а ночью — только страхом.

В этой деревне жила девушка по имени Синиа. Она не была ни святой, ни ведьмой, хотя молва позже припишет ей и то, и другое. Она была просто девушкой, чьи волосы пахли вереском, а в глазах отражались звезды, которые она любила больше, чем людей. Люди были переменчивы, как погода; звезды — вечны. Ночью, когда все спали, она тайком выбиралась из дома и садилась на холме, глядя в бархатную бездну. Она не умела читать по-настоящему, не знала букв, но она «читала» созвездия. И иногда, когда мир казался особенно добрым, она слагала в уме простые, неуклюжие строки, которые никто никогда не слышал.

— Звезды не ведают боли людской, — шептала она, глядя, как тусклый свет ложится на ее грубые ладони, — но дарят нам свет в бесконечной ночи.

Она верила в это. Верила, что в каждом, даже самом черством сердце, есть крохотный осколок звездного света. Нужно было лишь уметь его разглядеть. Она видела его в глазах своего младшего брата Лукаса, когда тот приносил ей полевой цветок. Видела в мозолистых руках отца, чинившего плуг. Видела в усталой улыбке матери. И ярче всего она видела его в глазах Яна — молодого каменотеса с добрыми, сильными руками, который обещал построить для них дом, где из окна будет видно ее любимое созвездие.

Но в деревне жил и другой свет — сальный, коптящий, как пламя плохой свечи. Он исходил от старосты, Этьена, человека, чье тело было мягким, как тесто, а душа — твердой, как жернов. Он смотрел на Синию не так, как Ян. В его взгляде не было звезд. Там была только тяжелая, удушливая плоть, желание владеть, согнуть, подчинить. Однажды вечером, когда она возвращалась с реки, он преградил ей дорогу у старого дуба.

— Красивая ты, девка, — просипел он, и его дыхание пахло луком и кислым вином. — Слишком красивая для этого заморыша Яна. Старосте нужна жена. Крепкая, чтобы рожала сыновей.

Синиа отступила на шаг, прижимая к груди ведро с водой. Ее сердце забилось, как пойманная птица.

— Мое сердце отдано Яну, господин староста. И я дала слово.

Этьен скривил губы в усмешке, обнажив гнилые зубы.

— Слово… Слово девки стоит меньше, чем слово собаки. Подумай, Синиа. Со мной ты будешь в тепле и сытости. С ним — грызть камни.

Он протянул свою пухлую, влажную руку, чтобы коснуться ее щеки, и она отшатнулась, расплескав воду ему на сапоги. В его глазах на мгновение вспыхнуло что-то уродливое, злое, как огонек на болоте. Он ничего не сказал, лишь молча отступил в сторону, пропуская ее. Но Синиа почувствовала, как воздух стал холодным. Она побежала домой, не оглядываясь, и в ту ночь звезды впервые показались ей холодными и далекими.

Неприятности начались на следующий день. Сначала это был шепот. «Видели, как она травы в лесу собирает? Не иначе как для приворота». Потом — взгляды. Косые, полные подозрения. Старая корова соседей сдохла — «ведьма сглазила». Ребенок заболел лихорадкой — «она насылает порчу». Этьен не говорил ничего, он лишь молча кивал, слушая сплетни, и его молчание было громче любого обвинения.

Взрыв произошел через неделю. Ночью в дом ворвались люди с факелами и вилами. Их лица, освещенные мечущимся пламенем, были искажены праведным гневом, который всегда так легко спутать с животной жестокостью. Яна там не было, он ушел в соседний город за камнем для их будущего дома.

Они вытащили ее отца на улицу. Он кричал, что они безумцы, что его дочь невинна, но его крик оборвался под ударами вил. Мать, пытавшуюся его защитить, просто отшвырнули в сторону, и ее голова ударилась о каменный порог с глухим, мокрым звуком. Синиа видела все это из угла, парализованная ужасом, прижимая к себе кричащего от страха Лукаса.

— Вот отродье! — прорычал один из крестьян, указывая на мальчика. — Он тоже отравлен ее злом! Очистить огнем и водой!

Лукаса вырвали из ее рук. Она цеплялась за него, царапалась, кусалась, но ее отбросили, и она видела, как маленькое тельце ее брата уносят в сторону реки. Она слышала его отчаянный крик, а потом — булькающий звук и тишину, которая была страшнее любого крика.

Ее саму потащили на площадь, к столбу, который обычно использовали для ярмарочных объявлений. Они рвали на ней одежду, били, плевали в лицо. Староста Этьен стоял в стороне, наблюдая с выражением постного благочестия на лице. Их взгляды встретились, и в его глазах она увидела торжество.

Когда ее привязывали к столбу, когда под ноги ей бросали сухой хворост, в ней что-то оборвалось. Вера в звездный свет внутри людей умерла, сожженная заживо еще до того, как первый факел коснулся дров. Она смотрела на лица тех, кого знала всю жизнь — на соседку, которой помогала принять роды, на мельника, которому ее мать носила лечебный отвар, на детей, с которыми она играла у реки. И в их глазах не было ничего. Пустота.

Факел опустился.

Боль была не такой, как она представляла. Это был не просто огонь. Это был живой, всепожирающий монстр, который вгрызался в ее плоть, плавил кожу, заставлял кровь кипеть в жилах. Она кричала. Кричала не от боли — от предательства. Она звала Яна, звала мать, звала Бога, но отвечал ей только треск пламени и рев толпы.

И в тот момент, когда ее легкие наполнились раскаленным дымом, когда мир сузился до одной ослепительной точки агонии, она перестала звать на помощь. Она начала ненавидеть.

Это была не просто человеческая ненависть. Это была чистая, первозданная, абсолютная ненависть, рожденная из величайшей несправедливости. Ненависть к людям, к их молчанию, которое позволило этому случиться, к звездам, которые молча взирали с небес. Эта ненависть была такой силы, что прожгла не только ее умирающее тело, но и саму ткань реальности.

В ее сознании, которое уже покидало истлевшую плоть, что-то треснуло. Мир замер. Рев толпы стал далеким гулом. Треск огня — тихим шелестом. Она увидела, как пространство вокруг столба пошло рябью, как воздух сгустился, почернел, словно на него пролили чернила. Из этой тьмы, из трещин между мгновениями, на нее смотрели Они.

Это не были демоны из священных книг. У них не было рогов или копыт. Они были геометрией боли, архитектурой отчаяния. Существа, сотканные из холодного света мертвых звезд и вечного голода. Их не привлек грех. Их привлекла чистота ее ненависти. Такая концентрированная, такая незамутненная эмоция была для них деликатесом, источником энергии, произведением искусства.

Один из них, тот, чья форма напоминала осколок обсидиана размером с человека, протянул к ее угасающей душе нечто, похожее на руку. И она услышала Голос, который звучал не в ушах, а прямо в центре ее агонии.

«ТВОЯ БОЛЬ ПРЕКРАСНА. ТВОЯ НЕНАВИСТЬ — ШЕДЕВР. ОНИ ХОТЕЛИ СДЕЛАТЬ ТЕБЯ ПЕПЛОМ. МЫ СДЕЛАЕМ ТЕБЯ ОГНЕМ. ТЫ БУДЕШЬ ЖЕЧЬ ИХ МИР НЕ СНАРУЖИ, А ИЗНУТРИ. ТЫ БУДЕШЬ ИХ ВЕЧНЫМ НАПОМИНАНИЕМ О ТОМ, ЧТО ДАЖЕ САМЫЙ ЯРКИЙ СВЕТ МОЖЕТ РОДИТЬ САМУЮ ГЛУБОКУЮ ТЬМУ. СОГЛАСНА ЛИ ТЫ?»

Она не могла говорить. Она не могла дышать. Все, что у нее осталось — это последний, обугленный осколок воли. И этим осколком она закричала беззвучное «Да».

Огонь на площади взревел, взметнувшись к небесам столбом черного пламени. Люди в ужасе отшатнулись. Когда пламя опало, на месте, где только что горела девушка, не было ничего. Даже костей. Только круг алой, еще тлеющей золы на земле.

Деревня была спасена от ведьмы.

А в месте, где нет ни времени, ни пространства, Синиа открыла глаза. И впервые заплакала кровавыми слезами. Ее перерождение началось.

* * *

Сознание вернулось не теплом, а холодом. Не светом, а его полным, абсолютным отсутствием, которое было настолько плотным, что казалось физическим давлением на глазные яблоки. Она лежала на чем-то, что не было ни твердым, ни жидким — на поверхности из застывшего небытия. Воспоминание об огне, о боли, о криках еще цеплялось за нее, как погребальный саван, но оно стремительно тускнело, вытесняемое новой, непостижимой реальностью.

Она села, и само движение показалось ей чужим. Мир вокруг нее был геометрией безумия. Не было ни неба, ни земли. Лишь бесконечные, уходящие во все стороны конструкции из материала, похожего на базальт, но поглощающего свет. Здания без окон и дверей росли под невозможными углами, их шпили пронзали пустоту, в которой не могло быть верха. Тишина была такой глубокой, что она слышала, как движется кровь в ее новых, незнакомых венах.

И тогда она увидела Их. Тех, кто привел ее сюда. Они стояли вокруг, их формы были четкими и в то же время расплывчатыми, словно идеи, еще не до конца обретшие плоть. Один был похож на колонну из скрученного, дымящегося стекла. Другой — на многогранник, каждая грань которого отражала разные стадии разложения плоти. Третий был просто тенью с глазами-углями, которые не горели, а высасывали тепло. Они были не демонами. Они были Архитекторами, Вечными Геометрами. А это место не было Адом. Это была их мастерская.

«ТЫ ПРОСНУЛАСЬ», — Голос прозвучал не в воздухе, а прямо в ее черепе, холодный, как прикосновение скальпеля к нерву. «ТВОЕ СТАРОЕ ИМЯ — ПЕПЕЛ. ТВОЯ СТАРАЯ ЖИЗНЬ — ПРАХ. ТЕПЕРЬ ТЫ — НАШ ПРОЕКТ. НАШ ИНСТРУМЕНТ».

Она попыталась встать, закричать, но ее тело не слушалось. Она посмотрела на свои руки и увидела, что они больше не ее. Кожа стала бледной, с едва заметным лиловым отливом. Ногти заострились, почернели, превратившись в элегантные, но смертоносные когти. Она почувствовала тяжесть на голове и провела по волосам. Пальцы наткнулись на два костяных нароста, пробивающихся сквозь кожу у висков. Боль от их роста была тупой и постоянной. За спиной что-то шевельнулось, и она с ужасом увидела длинный, гибкий хвост с острой кисточкой на конце, который лежал на черной поверхности, подрагивая, как змея.

«ТВОЕ ТЕЛО — ГЛИНА. МЫ — СКУЛЬПТОРЫ», — мысленно произнес второй Архитектор, тот, что был похож на кристалл гниения. «МЫ ДАДИМ ТЕБЕ ФОРМУ, ДОСТОЙНУЮ ТВОЕЙ НЕНАВИСТИ. ТЫ БУДЕШЬ ВОПЛОЩЕНИЕМ ЖЕЛАНИЯ И СМЕРТИ. КРАСОТОЙ, КОТОРАЯ УБИВАЕТ».

И тогда начался первый урок: Уничтожение Памяти через Боль.

Они заставили ее снова и снова переживать свою смерть. Но не как жертва. В одном видении она была Этьеном, старостой, и чувствовала его сальное удовлетворение, глядя на горящий столб. В другом — она была крестьянином с факелом, и ее рука, бросающая огонь, ощущалась как своя собственная, а праведный гнев толпы был ее гневом. Она была пламенем, пожирающим свою плоть. Была дымом, душащим свои легкие. Они заставляли ее смотреть на смерть своей семьи глазами убийц, чувствовать тяжесть камня, который увлек на дно ее брата, ощущать рукоять вил, пронзающих тело отца.

Они не просто пытали ее. Они переписывали ее прошлое, вплавляя в ее душу вину за то, в чем она была невинна. Они делали ее соучастницей ее собственной трагедии, пока крики «Я не виновата!» не сменились беззвучным, полным отчаяния вопросом: «А вдруг?..»

Второй урок: Превращение Любви в Оружие.

Когда ее воля была почти сломлена, они показали ей его. Яна. Он стоял посреди этого кошмарного пейзажа, живой и невредимый, в своей простой рубахе каменотеса, и смотрел на нее с той же нежностью, что и раньше.

— Синиа? — его голос был единственной реальной вещью в этом мире. — Я нашел тебя. Я пришел за тобой.

Она зарыдала, впервые с момента своего перерождения. Она поползла к нему, не в силах встать на дрожащие ноги. Она была чудовищем, но он смотрел на нее так, будто видел ту же девушку, что читала стихи звездам.

— Ян… прости меня… — прошептала она, касаясь его сапога.

Он опустился на колени, обнял ее, и в его объятиях она на мгновение забыла, где находится. Он гладил ее по волосам, не обращая внимания на рожки.

— Я все еще люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. — Всегда буду любить. Никто не причинит тебе зла, пока я рядом.

А затем она почувствовала голод. Не человеческий голод по еде. Это был глубокий, сосущий вакуум в центре ее существа, который требовал наполнения. Он требовал… его. Его тепла. Его жизни. Его души.

«ПИТАЙСЯ», — приказал Голос в ее голове. «ЭТО ТВОЯ НОВАЯ ПРИРОДА. ПОГЛОТИ ТО, ЧТО ЛЮБИШЬ. И СТАНЬ СИЛЬНЕЕ».

— Нет… нет, пожалуйста… — она пыталась отстраниться, но ее тело, ее новые инстинкты, предали ее.

Ее губы сами нашли его губы. И это был не поцелуй любви. Это был акт вампиризма. Она почувствовала, как жизненная сила Яна, его светлая, чистая душа, перетекает в нее. Это было омерзительно. И это было… блаженством. Тепло разливалось по ее венам, голод утихал, заменяясь чувством мощи, которого она никогда не знала.

Иллюзия Яна в ее руках начала таять, истаивать, как дым. Его лицо исказилось, и на мгновение она увидела под ним ухмыляющуюся рожу одного из Архитекторов.

«ЛЮБОВЬ — ЭТО ЛИШЬ СПОСОБ ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ», — прозвучал Голос. «А ТЕПЕРЬ ТЫ — КЛЮЧ».

Она осталась одна, на коленях, с привкусом души любимого на губах. И что-то в ней сломалось окончательно. Не со звуком, а с тишиной. С тишиной мертвой галактики, где погасли все звезды.

Третий урок: Искусство Маски.

После того как они сломали ее, они начали учить ее, как скрыть трещины. Они создали перед ней зеркало из полированной тьмы и заставили смотреть на свое новое отражение.

«ТВОЯ БОЛЬ — ТВОЯ СЛАБОСТЬ. СКРОЙ ЕЕ», — приказали они. «ТВОЕ ОТЧАЯНИЕ — ИХ ОРУЖИЕ ПРОТИВ ТЕБЯ. СДЕЛАЙ ЕГО СВОИМ ОРУЖИЕМ ПРОТИВ НИХ. УЛЫБАЙСЯ, КОГДА ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ. ШУТИ, КОГДА ХОЧЕШЬ КРИЧАТЬ. СОБЛАЗНЯЙ, КОГДА ЧУВСТВУЕШЬ ОМЕРЗЕНИЕ. ТВОЯ МАСКА ДОЛЖНА СТАТЬ ТВОИМ ЛИЦОМ».

Они заставляли ее репетировать. Говорить фразы, полные цинизма и двусмысленности. Учиться смеяться смехом, в котором не было и тени радости. Ходить походкой, которая обещала все и не давала ничего. Веками они оттачивали ее, как клинок, пока от прежней Синии не остался лишь едва уловимый призрак в глубине ее янтарных глаз.

И они дали ей книгу. Черную, в переплете из кожи, которая была холодной на ощупь, как кожа мертвеца. Книга была пуста.

«ЭТО ТВОЯ НОВАЯ ПАМЯТЬ», — объяснили они. «КАЖДАЯ ДУША, КОТОРУЮ ТЫ ПОГЛОТИШЬ, СТАНЕТ СЛОВОМ НА ЭТИХ СТРАНИЦАХ. ЭТО БУДЕТ ЛЕТОПИСЬ ТВОЕГО СЛУЖЕНИЯ. ЧЕРНАЯ КНИГА БЕССЕРДЕЧИЯ».

Это была их самая жестокая шутка. Девушке, которая слагала стихи о звездах, они подарили книгу, которую можно было писать только душами ее жертв.

И был последний урок. Экзамен. Они привели к ней настоящую душу — не фантома. Душу молодого рыцаря, плененного в одной из бесчисленных войн наверху. Он был ранен, но его дух был чист и светел, как у Яна. Он посмотрел на нее без страха, лишь с состраданием.

— Бедное создание, — сказал он. — Что они с тобой сделали?

В этот момент маска треснула. Синиа увидела в нем не еду, а человека. Она отшатнулась.

«ТЫ ЗАБЫЛА УРОКИ?» — Голос Архитекторов был подобен ледяному обручу, сжавшему ее мозг. Боль, которую она испытала на костре, вернулась, умноженная в тысячу раз.

Она закричала, корчась на полу. Рыцарь шагнул к ней, желая помочь, и этот жест доброты стал его приговором. Инстинкт, вбитый в нее веками пыток, взял верх. Она бросилась на него.

Когда все было кончено, она стояла над его остывающим телом, чувствуя, как его сила наполняет ее. И в этот раз, вместе с омерзением, она почувствовала укол холодного, извращенного удовлетворения. Коррупция была завершена.

Она была готова.

Она подняла глаза на своих хозяев. На ее лице была идеальная, пустая ухмылка. Ее поза выражала дерзкую уверенность. Маска сидела как влитая. Но в глубине мастерской, куда не проникал даже их всевидящий взор, по ее щеке скатилась одна-единственная слеза. Не кровавая, как в начале. А прозрачная, человеческая, последняя. Она яростно стерла ее тыльной стороной ладони, оставив на бледной коже красный след, похожий на шрам. Война не была проиграна. Она просто ушла в подполье, в самую глубокую, самую темную катакомбу ее новообретенной бессмертной души.

* * *

Августовская ночь над Литтл-Уингингом была густой и липкой, как неостывшая смола. Воздух в крохотной спальне Гарри на Тисовой улице казался твердым, он стоял в горле, мешая дышать. За окном стрекотали цикады — единственный звук, нарушавший мертвую тишину пригорода. Гарри лежал на кровати, глядя в потолок, и чувствовал, как остатки дня медленно вытекают из него, оставляя привычную, тупую пустоту.

На краю его кровати, скрестив ноги, сидела Синия. Сегодня она была в иллюзорном обличье «Сандры» — рыжеволосой девушки в рваных джинсах и черной майке с выцветшей надписью какой-то маггловской рок-группы. Этот образ она создала специально для визитов сюда, чтобы случайно выглянувший в окно сосед не умер от разрыва сердца. Но сейчас, в полумраке комнаты, иллюзия казалась тонкой, почти прозрачной. Иногда, когда она двигалась, Гарри казалось, что он видит проступающий сквозь рыжие пряди истинный, иссиня-черный цвет ее волос, а в контурах ее человеческого лица — тень высоких, аристократических скул и едва заметный изгиб рогов.

Они молчали. За лето они научились этому молчанию. Оно не было неловким. После того, как ураган ее появления сменился штилем их странной дружбы, слова часто становились ненужными. Она приходила почти каждый вечер, материализуясь в его комнате с неизменной ухмылкой и саркастичной шуткой, и они говорили. Обо всем и ни о чем. О тупости Дурслей, о квиддиче, о дурацких маггловских фильмах, которые она иногда смотрела от скуки. Она никогда не лезла ему в душу с расспросами о Волдеморте, а он никогда не спрашивал ее об Аде. Это было их негласное соглашение. Хрупкое перемирие между двумя израненными мирами.

— Ты засыпаешь, Поттер, — тихо сказала она, нарушив тишину. Ее голос, лишенный обычной хриплой насмешки, звучал неожиданно мягко. — Прямо как котенок после миски молока. Только молока не было, а котенок — замученный мелкий гриффиндорец.

Гарри слабо улыбнулся, не открывая глаз.

— Просто устал, — пробормотал он. — От жары. От ожидания. От всего.

Его веки наливались свинцом. Ее присутствие, как ни странно, успокаивало. С ней он не чувствовал себя одиноким. Она была его личным, ручным демоном, который почему-то предпочитал травить анекдоты, а не высасывать души. Он чувствовал, как ее рука осторожно убирает с его лба прядь волос. Ее прикосновение было прохладным, как камень из глубокого подземелья, и эта прохлада была приятной.

— Спи, мелкий, — прошептала она так тихо, что это было почти мыслью. — Я покараулю.

И Гарри провалился в сон, убаюканный этим шепотом и стрекотом цикад. Он не знал, что его собственное доверие, его уязвимость и ее минутная, неосторожная нежность стали ключом, который провернулся в замке, слишком долго остававшемся запертым.

Сон пришел к нему не как гость, а как вор. Он вырвал его из теплой дремы и швырнул в холод.

Он не открыл глаза. Мир возник вокруг него сам, сотканный из тишины и запаха несуществующего вереска. Он стоял на берегу реки, что текла беззвучно, как ртуть, под небом без солнца и луны, но усеянном мириадами холодных, равнодушных звезд. И он увидел ее.

Девушку Синию. Она была такой юной, что казалась почти ребенком. В ее каштановых волосах запутались полевые цветы, а в глазах отражалась вся звездная бездна над головой. Она сидела на гладком валуне и держала в руках маленькую книжицу, переплетенную грубой кожей. Ее губы шевелились, и Гарри услышал голос — чистый и хрупкий, как первый лед на луже.

— Звезды не ведают боли людской,

Но дарят нам свет в бесконечной ночи.

Так путник, встречая страдание и зной,

Должен быть светом для тех, кто в пути.

Не требуй за помощь ни злата, ни слов,

Просто светись — как звезда в вышине.

Каждый твой луч — это чистая любовь,

Которая вечна в небесной тишине.

В этот момент Гарри почувствовал не просто сочувствие. Он почувствовал острую, пронзительную тоску по той чистоте, которой в его собственном мире, полном шрамов и потерь, уже никогда не будет. Он хотел подойти, что-то сказать, но не мог. Он был лишь эхом в ее воспоминании.

И тут звезды на небе дрогнули. Река из ртути пошла рябью. Девушка подняла голову, и ее лицо исказилось от страха.

Мир взорвался. Гарри больше не был на берегу. Он стоял на грязной деревенской площади, и ночь была разорвана криками и светом факелов. Он был не собой. Он был толпой. Он чувствовал в своих руках липкую тяжесть камня, готового сорваться в полет. Он чувствовал на своих губах вкус праведного гнева, который так сладко смешивался со страхом. Его ноздри щекотал запах сухой соломы и пота.

В центре площади, привязанная к столбу, была она. Синиа. Разорванное платье, кровь на губах, но в глазах — не мольба. Вызов. Она смотрела на них, на него, и в ее взгляде он читал свой приговор.

— Ведьма! — кричал он чужим голосом, и этот крик был полон животной радости.

И в этот момент, сквозь рев толпы, он услышал ее беззвучную мысль, ее последнюю молитву, обращенную в пустое, беззвездное небо.

— Отче, видишь ли Ты с высоты,

Как гаснут звезды в моих глазах?

Если видишь, почему молчишь Ты,

Оставив меня в этих огненных слезах?

Факел опустился. Пламя взревело, как голодный бог. Гарри хотел закричать, отвернуться, но не мог. Сон заставлял его смотреть. Он видел, как огонь пожирает ее плоть, как ее волосы вспыхивают короной мученицы, как ее крик превращается в беззвучный хрип. И он чувствовал восторг толпы. Он был частью этого восторга. Он был ее убийцей. Эта мысль была невыносимее, чем вид ее агонии.

Огонь пожрал все: деревню, небо, саму реальность. Гарри оказался в абсолютной пустоте, перед лицом Архитекторов. Они не были существами. Один был уравнением, решением которого была боль. Другой — симфонией, где каждая нота была криком. Третий — молчанием, которое было тяжелее любой планеты.

И они начали творить. Они взяли ее душу — обугленный, кричащий комок ненависти и отчаяния — и начали ее перекраивать. Он видел, как они вливали в нее тьму, каплю за каплей. Он видел, как они привели фантом Яна, и он, Гарри, почувствовал на своих губах омерзительную сладость выпиваемой души, смешанную с привкусом предательства.

Они протянули ей пустую черную книгу.

— Твоя поэзия мертва, — прозвучал в его голове Их Голос, похожий на звук ломающегося льда на Антарктиде. — Отныне ты будешь писать кровью. Каждая душа — новая строка в твоей книге. Черной Книге Бессердечия.

И Гарри понял: они не просто сделали ее монстром. Они надругались над самой ее сутью, над ее даром, превратив ее творчество в летопись ее проклятия.

Они поставили ее перед зеркалом из полированной тьмы. В нем отражалось чудовище с лиловой кожей и янтарными глазами, в которых плескался вечный ужас.

— Скрой это, — приказали Они. — Боль — это уродство. Никто не должен его видеть. Улыбайся.

И Гарри видел, как она пыталась. Как ее губы не слушались, складываясь в гримасу агонии. Они пытали ее за каждую неудачную попытку, пока она наконец не научилась. Она создала ее — «Сандру». Идеальную, дерзкую, пустую маску. Рыжие волосы, насмешливый взгляд, ухмылка, за которой можно было спрятать конец света.

Она смотрела на свое творение в зеркале, и ее лицо-маска было безупречно. Но Гарри, находясь внутри ее сознания, услышал ее настоящий голос. Голос, который царапал строки на обугленной стене ее души.

— Моя душа — это комната,

где сожгли всю мебель.

Пепел на полу,

копоть на стенах.

Они думают, она пуста.

Но на самой дальней, обугленной стене

я каждую ночь,

осколком собственного когтя,

царапаю окно.

И за ним — звезды.

Время потекло, как черная река. Гарри видел калейдоскоп лиц: короли и нищие, воины и поэты. Все они тянулись к ней, к ее обманчивому свету, и все они умирали, оставляя после себя лишь новую строчку в ее книге. Он чувствовал ее омерзение к себе после каждого убийства, ее глухую, безысходную боль.

И он увидел ее тайник. Маленькую шкатулку, спрятанную в складках небытия. Внутри — ее сокровища. Пуговица с камзола французского мушкетера. Засушенная роза от венского композитора. Потертый клочок ткани от плаща английского врача. Маленький алтарь памяти тех, кто посмел ее полюбить. Ее личное кладбище надежды.

Он услышал ее мысли, когда она смотрела на эти реликвии. Еще один белый стих. Горький, как яд.

— Говорят, суккуб не умеет любить.

Ложь.

Я люблю.

Каждого.

До последнего вздоха.

До последней капли света в их глазах.

Моя любовь — идеальный некролог,

написанный поцелуем.

Сон швырнул его в настоящее. Он снова был в ее сознании, но теперь она стояла перед Архитекторами. Настоящая она. И они говорили о нем. О Гарри.

— Ты привязалась к мальчишке, — констатировали Они. — Сорняк. Его нужно вырвать.

Они показывали ей видения: как она убивает его, как выпивает его душу, как смеется над его телом. Ее агония была физической, она передавалась Гарри, и он задыхался от нее.

Но сквозь эту агонию, сквозь пытку, он почувствовал, как она собирает в кулак последние остатки своей воли. Она не могла сопротивляться им физически. Но она могла верить. И эта вера стала ее последним, беззвучным стихотворением, ее щитом.

— В самой глубокой тьме есть свет —

Тот, что внутри, не снаружи.

Звезды сияют тысячи лет,

Даже когда их не видно в стуже.

Так и любовь живет в тишине,

В сердце, что били, но не сломали.

Я сохраню ее в глубине,

Там, где они никогда не бывали.

Этот мысленный крик непокорства разорвал сон.

Гарри не проснулся. Его выбросило из сна, как пловца из девятого вала — с хрипом, с водой в легких, с привкусом пепла и соли на языке. Он рванулся в сидячее положение, и реальность комнаты на Тисовой улице обрушилась на него, такая же чужая и неправильная, как молчание после взрыва. Его сердце билось не в груди, а в горле, в висках, в кончиках пальцев. Воздух пах озоном и горелым вереском. Он задыхался от чужой агонии.

В полумраке он увидел ее. Иллюзия «Сандры» была сорвана, как дешевый плакат. Перед ним сидела настоящая Синия, и лунный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, рисовал на ее бледно-лиловой коже карту тонких, серебристых шрамов — тех, что не могли скрыть ни магия, ни столетия. Ее янтарные глаза были расширены от ужаса, но этот ужас был направлен не внутрь, а на него. Она смотрела на него так, словно он был сделан из стекла и вот-вот должен был рассыпаться в пыль.

— Гарри? — ее голос был шепотом, который боялся потревожить тишину. — Гарри, что с тобой? Ты кричал…

Он смотрел на нее и видел все сразу: девушку у реки, горящий столб, ухмылку Архитекторов, нацарапанное на стене окно. И маску «Сандры», которая теперь казалась ему самой уродливой пыткой из всех.

— Я был там, — прохрипел он, и голос был чужим, надтреснутым. — Синия, я был там. На площади. Я чувствовал огонь.

Ее лицо исказилось. Это был не просто страх. Это была паника загнанного в угол зверя, который понимает, что охотник нашел его последнее убежище.

— Замолчи, — прошипела она, отползая к краю кровати. — Замолчи, Поттер, это был просто кошмар. Глупый, плохой сон, вызванный жарой. Ты ничего не видел.

— Я видел, как они вырывали страницы из твоей книги, — он не слушал ее, слова рвались из него сами, как кровь из раны. — Я видел Яна. Я видел, как они заставили тебя…

— Прекрати! — ее крик был резким, как удар хлыста. В нем было отчаяние. — Ты не понимаешь, что ты говоришь! Эти слова… они как маяк! Они услышат! Они узнают, что ты знаешь!

— Я знаю, что ты прячешь пуговицы и засушенные цветы, — его голос стал тише, но от этого только тяжелее. Он смотрел ей прямо в глаза, в самую глубину ее янтарного ужаса. И он произнес слова, которые были ключом и приговором. — Звезды не ведают боли людской, но дарят нам свет в бесконечной ночи.

В этот момент мир замер.

Ее лицо перестало выражать что-либо. Оно стало просто лицом, с которого сошли все маски. Из ее правого глаза медленно выкатилась одна слеза. Прозрачная. Человеческая. Она пересекла ее щеку, оставив влажный след на лиловой коже. А за ней рухнула плотина.

Ее плечи затряслись, и из груди вырвался звук, который Гарри не забудет до конца своих дней. Это был не плач. Это был беззвучный вой души, которой впервые за пятьсот лет позволили почувствовать боль. Она согнулась пополам, обхватив себя руками, будто боясь развалиться на части, и слезы хлынули из ее глаз, настоящие, соленые, искупительные.

— Они теперь знают, — прошептала она сквозь рыдания, и ее слова были обрывками стекла. — Они почувствовали, как ты заглянул. Они придут за тобой. Они всегда приходят за светом. Они вырвут твою душу, Гарри, и заставят меня смотреть. Они сделают тебя… просто еще одной строчкой… в моей проклятой книге…

Гарри двинулся к ней. Медленно, осторожно, как сапер к неразорвавшейся мине. Он опустился на колени перед ней и, преодолевая дрожь в собственных руках, протянул их и коснулся ее лица. Она вздрогнула всем телом, но не отстранилась. Он стер ее слезы большими пальцами.

— Тогда пусть приходят, — сказал он тихо, но в его голосе была твердость закаленной в битвах стали. — Я всю жизнь сражался с монстрами, Синия. Эти — просто другие. Я не позволю им прикоснуться к тебе. И я не позволю им забрать меня.

Она подняла на него заплаканные глаза, в которых смешались вековой ужас и крохотная, невозможная искра надежды. Она искала в его взгляде ложь, жалость, страх. Но не нашла ничего, кроме упрямой, безрассудной решимости.

— Ты невозможный… — прошептала она, и слово «идиот» застряло у нее в горле, замененное судорожным вздохом. — Абсолютно невозможный.

А затем она подалась вперед и впилась в его губы поцелуем. Это не было ни нежностью, ни страстью. Это был жест отчаянный, собственнический, поцелуй человека, который тонет и из последних сил цепляется за единственный обломок скалы в бушующем океане. Гарри чувствовал на своих губах соленый вкус ее слез, привкус ее горя, и он отвечал ей с той же отчаянной силой, безмолвно давая клятву, которая была крепче любых слов.

Когда они наконец оторвались друг от друга, чтобы глотнуть воздуха, он прижал ее голову к своей груди и крепко обнял, чувствуя, как она дрожит. За окном начал накрапывать дождь, его тихий стук по стеклу был единственным звуком, кроме ее тихих, утихающих всхлипов и гулкого стука его собственного сердца.

Он держал ее долго, пока ее дрожь не унялась, а дыхание не выровнялось. Она не уснула, но впала в какое-то оцепенение, измотанная эмоциональным штормом, бушевавшим в ней пять веков. Гарри осторожно уложил ее на свою кровать, укрыв одеялом, а сам сел рядом, в кресло, не сводя с нее глаз. Он был ее стражем. Ее единственным стражем в надвигающейся ночи.

Он и не заметил, как сам провалился в тяжелый, беспокойный сон без сновидений.

Когда он проснулся через пару часов от предрассветного холода, кровать была пуста. На подушке остался лишь едва уловимый запах дыма и корицы да влажный след от ее слез.

А снаружи, в идеально подстриженном саду Дурслей, который еще не знало солнце, Синия уже начала свой ритуал. Больше не было слез. Больше не было отчаяния. На ее лице застыла холодная, алмазная решимость. Она открыла для Гарри свою самую страшную тайну, свою самую глубокую рану. И теперь он был в опасности. Она проиграла битву за свое одиночество, и теперь ей предстояло вступить в войну за его жизнь. А для войны нужны союзники. Даже те, кому ты не доверяешь. Даже те, кто однажды уже предал твой мир.

Рассвет еще даже не думал о том, чтобы родиться. Небо над Тисовой улицей было цвета пергамента, на который пролили чернила. В саду Дурслей, где каждый лепесток и каждая травинка знали свое место, стояла мертвая, почти вакуумная тишина.

В центре этого оплота порядка, как сбой в идеальном механизме, стояла Синия.

На ее лице застыло выражение холодной, отточенной веками решимости. Она знала, что Гарри, заглянув в ее душу, поставил на себе метку, видимую для ее тюремщиков. Архитекторы, эти сущности за гранью добра и зла, для которых души были лишь строительным материалом, рано или поздно придут за аномалией. Они придут за мальчиком.

Пятьсот лет она не молилась. Ее сожгли под знаками веры; ее первая любовь после смерти, Эдмунд, был убит теми, кто называл себя воинами Света. Для нее Небеса были так же пусты и жестоки, как и Ад. Но сейчас, в этой безвыходной ситуации, у нее не осталось ничего, кроме самой отчаянной, самой еретической из надежд.

Она опустилась на колени на влажный от росы газон. Ей не нужны были ритуалы. Чтобы докричаться до самого Престола, требовалось нечто иное. Требовался акт абсолютной веры, рожденный в сердце абсолютного безверия.

Она закрыла глаза, и весь ее разрушенный, истерзанный мир сузился до одной точки — до образа спящего мальчика наверху. Она думала не о его силе, не о его судьбе. Она думала о том, как он слушал ее боль и не отвернулся. О том, как его рука стерла слезу с ее щеки. О том, что он был первым за столетия, кто увидел в ней не суккуба, а Синию.

И в этой выжженной пустыне, которой стала ее душа, родилось чувство такой чистоты и силы, что оно стало для нее чужеродным. Это была не страсть, не привязанность. Это был тот самый свет, о котором она когда-то писала стихи. Любовь, которая ничего не просит взамен. Любовь, готовая пожертвовать собой. Агапе.

Она позволила этому чувству затопить себя, сжечь остатки цинизма и ненависти. И когда оно достигло пика, она прошептала одно-единственное слово. Имя, которое она не произносила с тех пор, как стояла на костре.

— Боже.

Это не была молитва. Это был выдох. Признание. Капитуляция. Оно ей далось невероятным трудом, и вот оно прозвучало.

В этот момент мир перестал существовать.

Звук исчез. Запах роз исчез. Сам сад исчез. Синия оказалась в пространстве абсолютной белизны, настолько яркой, что она должна была ослеплять, но вместо этого дарила странную, пугающую ясность. Перед ней стояли три Сущности.

Они были бесполы. У них не было лиц в человеческом понимании, но она видела их. Один был столпом света, чья геометрия была безупречна и оттого невыносима для взгляда. Второй был живой симфонией, гармонией, которая звучала как тишина и ощущалась как тяжесть звезды. Третий был воплощением Закона — его контуры были четкими, как лезвие меча, и от него исходил холод абсолютного правосудия. Это не

были воины. Это были фундаментальные константы вселенной.

— Синия. Душа человеческая, — их Голос был един, хотя исходил от всех троих. Он не звучал в ушах. Он просто стал знанием в ее разуме.

Она подняла голову, и ее привычная дерзость показалась ей самой жалкой и неуместной. Но она заставила себя говорить.

— Пятьсот лет назад ваши последователи убили невинного. Они сожгли поэта, который пытался мне помочь.

— Свободная воля, дарованная всем, есть величайший дар и величайшее бремя, — ответил Голос без тени сочувствия или осуждения. Это была просто констатация факта, как закон гравитации. — Мы не диктуем выбор. Мы лишь наблюдаем за равновесием последствий.

— Равновесие? — выплюнула она. — Архитекторы, которые создали меня, Волдеморт, которому они теперь служат, — это ваше равновесие?

— Они — ошибка в Великом Замысле. Диссонанс в Музыке Сфер. Искажение, которое должно быть исправлено.

— Так исправьте! — в ее голосе прорвалось отчаяние. — Вы — архангелы! Одним вашим словом эти твари будут сброшены в огненное озеро!

— Наше Слово может быть произнесено лишь тогда, когда на то будет Воля Всевышнего, — Голос стал тяжелее, как давление на дне океана. — Апокалипсис — это конец времен, а не инструмент для решения проблем смертных. Вмешаться напрямую — значит нарушить Закон Свободной Воли для миллиардов душ. Этого не будет.

Синия почувствовала, как ее последняя надежда рушится.

— Тогда зачем вы здесь? Чтобы прочитать мне лекцию о законах, пока они идут убивать его?

— Мы здесь, потому что ты воззвала, — Голос на мгновение смягчился, если абсолют вообще может смягчиться. — Не словами. Делом. В тебе, в выжженной земле твоего отчаяния, пророс цветок Агапе. Этот свет мы не могли не заметить. Он — отражение нашего Источника.

Они видели ее. Не суккуба. Не сломленную игрушку. Они видели тот крохотный, почти невозможный акт любви, который она совершила.

— Мы не можем сражаться за тебя, — продолжил Голос. — Но мы можем дать тебе право сражаться под нашим знаменем. Мы предлагаем тебе путь. Каждый твой шаг, сделанный ради защиты другого, каждое твое действие, продиктованное не ненавистью, а любовью, будет очищать твою душу. Это не сделка. Это — шанс.

Синия смотрела на эти невыносимые в своем совершенстве Сущности. Они не предлагали ей ни силы, ни защиты. Они предлагали нечто куда более страшное и куда более ценное: ответственность.

— А если я проиграю? — прошептала она. — Если я не смогу его защитить?

— Исход битвы не важен. Важно, на чьей стороне ты сражалась, — ответил Голос.

Она выпрямилась. Вся горечь, вся ярость пятисот лет сфокусировались в одной последней вспышке непокорства.

— А если я приму ваш путь, а вы меня предадите, как предали ваши люди? Я найду способ дотянуться до ваших Небес. И я заставлю их гореть.

На ее угрозу не последовало ни гнева, ни удивления. Столп Света перед ней на мгновение стал ярче.

— Ты не можешь сжечь то, что является источником самого огня, дитя человеческое, — прозвучал Голос, и в нем впервые послышалась тень бесконечной, древней печали. — Но ты можешь сжечь тьму внутри себя. Это и есть твой путь. Выбирай.

Выбор. Все всегда сводилось к нему. Ее сожгли за чужой выбор. Ее переделали, потому что она сделала выбор в момент агонии. И теперь ей снова предлагали выбрать.

— Я согласна, — сказала она твердо.

Белизна схлопнулась.

Синия снова стояла на коленях в саду Дурслей. Солнце только-только начало окрашивать край неба в розовый. Все было как прежде. Но на том месте, где она стояла, среди обычной травы, распустилась одна-единственная белая роза. Она была невозможной, идеальной формы, и каждый ее лепесток светился изнутри мягким, жемчужным светом.

Она не заключила сделку с демонами в ангельском обличье. Она получила аудиенцию у настоящих Сил. И они не дали ей ничего, кроме надежды. А надежда, как она теперь понимала, была самым тяжелым и самым грозным оружием во вселенной.

Война началась. И впервые за пять веков Синия знала, на чьей она стороне.