Разбитые. Том II (джен)

Лето 1996 года пришло в Литтл-Уингинг с жарой, от которой асфальт на Тисовой улице плавился, а газоны Дурслей пожелтели, несмотря на все усилия тёти Петуньи поливать их из шланга. Гарри сидел в своей комнате — всё той же тесной каморке под лестницей, куда его вернули после возвращения из Хогвартса, — глядя в окно на однообразный пригород. Шрам не болел, но тяжесть пророчества всё ещё лежала на его плечах, как невидимый груз. Дурсли вели себя как обычно: дядя Вернон пыхтел над газетами, тётя Петуния вытирала несуществующую пыль, а Дадли разваливался на диване с очередной порцией чипсов. Но в этом году что-то было иначе — и это «что-то» звали Синия.

После событий в Хогвартсе и их разговора у озера Гарри не ожидал, что она найдёт его здесь, среди магглов. Но однажды утром, когда дядя Вернон орал на газонокосилку, а тётя Петуния причитала про соседей, в дверь постучали. Гарри спустился вниз, ожидая очередного продавца или почтальона, но вместо этого увидел её — Синию, в иллюзии «Сандры», с рыжими волосами, завязанными в неряшливый хвост, и озорной улыбкой. На ней была простая футболка и джинсы, но её глаза — даже под иллюзией — выдавали её настоящую суть.

— Привет, мелкий, — сказала она, прислонившись к косяку. — Скучал?

Гарри замер, а потом улыбнулся так широко, что чуть не забыл про Дурслей, которые уже выглядывали из гостиной.

— Ты как сюда попала? — спросил он, понизив голос.

— Магия, Поттер, — подмигнула она. — И немного хитрости. Я же суккуб, помнишь? Умею находить тех, кто мне нужен.

* * *

Дурсли, конечно, не обрадовались гостье. Дядя Вернон побагровел, увидев «эту рыжую девчонку» на своём пороге, и пробурчал что-то про «соседских хулиганов». Тётя Петуния поджала губы, глядя на потёртые кеды Синии, а Дадли просто пялился, пока чипсы не выпали у него изо рта. Но Синия, с её врождённым талантом к хаосу и обаянию, не дала им шанса выставить её за дверь.

— О, вы, должно быть, дядя Вернон! — сказала она, врываясь в дом с такой уверенностью, будто её приглашали на чай. — Гарри рассказывал, какой вы… крупный мужчина. А это тётя Петуния? У вас такой милый дом, прямо как в журнале! И Дадли, да? Чувствую, мы подружимся.

Она плюхнулась на диван рядом с Дадли, забрав у него миску с чипсами и закинув ноги на журнальный столик. Дурсли остолбенели, а Гарри подавил смешок, закрывая дверь. Это было начало чего-то невероятного.

— Кто ты такая и что тебе надо? — рявкнул дядя Вернон, сжимая газету, как оружие.

Синия пожала плечами, хрустя чипсами.

— Я Сандра, подружка Гарри из школы, — сказала она, её голос был лёгким, но с лукавой ноткой. — Решила заглянуть, проверить, как он тут. Вы же не против, правда?

Тётя Петуния открыла рот, чтобы возразить, но Синия уже переключилась на неё.

— Ой, а это что за цветы в вазе? — сказала она, вставая и нюхая искусственные лилии на камине. — Вы так здорово их сохраняете! У моей тёти всё вечно вянет, а у вас — как настоящее!

Петунья моргнула, её щёки слегка порозовели от неожиданного комплимента, и она пробормотала:

— Ну… это просто уход…

Гарри смотрел, как Синия вертится по гостиной, будто это её собственный дом, и чувствовал, как тепло разливается в груди. Она была здесь — не в Хогвартсе, не в бою, а тут, среди магглов, и это было так… правильно.

Когда Дурсли немного отошли от шока, Синия утащила Гарри на задний двор, где они сели на старую скамейку под кривым деревом. Солнце садилось, окрашивая небо в оранжевый, и она наконец сбросила иллюзию — её тёмная кожа и огненные глаза проступили, как картина из-под холста. Она вытянула ноги, глядя на него с мягкой улыбкой.

— Ну и семейка у тебя, мелкий, — сказала она, её голос был тёплым, без привычной насмешки. — Они как из комедии. Но знаешь, я их понимаю. Живут в своём маленьком мирке, боятся всего, что за его краем.

Гарри хмыкнул, глядя на траву.

— Они ненавидят меня, — сказал он тихо. — Всегда ненавидели. Я для них неудачник, который всё портит.

Синия повернулась к нему, её глаза сузились, но не от гнева, а от чего-то более глубокого.

— Неудачник, да? — сказала она, её голос стал серьёзнее. — Тогда мы с тобой пара, Поттер. Я тоже неудачница. Пять веков шаталась по аду и земле, теряла всех, кого любила, и думала, что это всё, что мне светит. А потом появился ты — с твоими Дурслями, шрамом и этим дурацким геройством. И я вдруг поняла, что неудачники вроде нас… мы можем быть чем-то большим.

Гарри посмотрел на неё, чувствуя, как её слова пробиваются сквозь его броню. Он протянул руку и коснулся её ладони, как тогда у озера, и она сжала его пальцы в ответ, её когти были осторожны, но тёплы.

— Ты не неудачница, Синия, — сказал он тихо. — Ты… ты как свет. Даже здесь, среди всего этого дерьма, ты заставляешь меня смеяться. И я… я рад, что ты пришла.

Она улыбнулась — не ухмылкой, а настоящей, мягкой улыбкой, и её глаза блестели.

— А ты заставляешь меня чувствовать себя человеком, Гарри, — сказала она, её голос дрогнул. — Не демоном, не тварью. Просто… Синией. И я хочу быть рядом с тобой, даже если это значит болтаться с твоими чокнутыми магглами.

Он засмеялся, и она тоже, и этот смех был как лёгкий ветер, уносящий тени прошлого года.

Вечер прошёл неожиданно весело. Синия, вернувшись в гостиную, уговорила Дадли сыграть с ней в карты — маггловскую игру, которую она тут же переделала, добавив свои правила вроде «проиграл — ешь ложку горчицы». Дадли, к удивлению Гарри, хохотал, когда проигрывал, и даже не злился, когда она назвала его «Дадлик». Тётя Петуния, глядя на это, вдруг принесла поднос с печеньем — настоящим, а не магазинным, — и Синия похвалила её так искренне, что Петунья смутилась и пробормотала что-то про «старый рецепт».

Дядя Вернон ворчал, но когда Синия похвалила его газонокосилку («Мощная штука, прямо как дракон!»), он неожиданно расслабился и даже показал ей, как она работает. Гарри смотрел на это, не веря своим глазам: Дурсли, эти холодные, злые люди, таяли под её обаянием — не магическим, а человеческим, тем, что она сама, может, ещё не осознавала.

Когда она ушла — через дверь, как обычный гость, пообещав вернуться, — Дурсли молчали дольше обычного. Петунья вдруг сказала:

— Она… не такая, как те ваши… волшебники.

Дадли кивнул, жуя печенье.

— Прикольная. Не то что ты, Гарри.

Вернон хмыкнул, но промолчал, глядя в окно, где Синия исчезла в сумерках. И Гарри понял: она не просто развеселила их — она показала им что-то, чего они не видели в себе. Возможность быть лучше. Не сразу, не громко, но этот вечер посеял в них семя — как и в ней самой, где добро, давно забытое, начинало расти под влиянием их дружбы, их любви.

Гарри лёг спать с улыбкой, чувствуя её тепло даже через расстояние. Лето обещало быть не таким паршивым, как раньше, потому что у него была она — Синия, его свет в тени. И где-то в глубине души он знал: их история, начавшаяся с неудач, приведёт их к чему-то большему — к надежде, к искуплению, к тому, что даже в мире магии и тьмы можно найти свет подлинной истины, или хотя бы его отражение.

* * *

Лето на Тисовой улице продолжалось, и жара только усиливалась, заставляя дядю Вернона ворчать о «проклятом солнце», а тётю Петунию — поливать газон с маниакальным упорством. Но для Гарри это лето было другим — светлым, несмотря на тень пророчества, висящую над ним. Причина этого света сидела рядом с ним на заднем дворе, жуя яблоко и лениво подбрасывая маленький огненный шарик, который тут же гас в её ладони. Синия, сбросившая иллюзию «Сандры» в укромном уголке сада, выглядела как воплощение огня и тьмы: её тёмная кожа с красноватым отливом блестела на солнце, длинные алые волосы струились по спине, слегка касаясь земли, а чёрные рога с красными прожилками гордо торчали из её головы. Её остроконечные уши подрагивали, когда она прислушивалась к ворчанию Дурслей из дома, а длинный хвост с острым концом лениво покачивался, обвивая её талию. На ней был чёрный кожаный костюм с красными акцентами, который подчёркивал её фигуру — строгий, но с ноткой дерзости, с золотыми эполетами на плечах, будто она была генералом какой-то адской армии. Её глаза, ярко-красные, с вертикальными зрачками, смотрели на Гарри с мягким теплом, которое он всё чаще замечал.

— Ты чего такой задумчивый, мелкий? — спросила она, откусив ещё кусок яблока. Её голос был лёгким, но в нём звучала забота. — Думаешь, как твои магглы меня примут, если я вдруг забуду про иллюзию?

Гарри улыбнулся, качая головой.

— Они и так еле справляются с «Сандрой», — сказал он, глядя на неё. — Если увидят тебя настоящую, дядя Вернон, наверное, вызовет полицию. Или священника.

Синия засмеялась, её смех был как звон колокольчиков, но с низкой, тёплой ноткой, от которой у Гарри каждый раз замирало сердце.

— Пусть попробует, — сказала она, подмигнув. — Я могу устроить такое шоу, что он забудет, как говорить.

* * *

Через несколько дней Тисовая улица стала ареной для событий, которые Дурсли точно не забудут никогда. Первым сюрпризом стало письмо от Рона, доставленное Хедвигой, которая гордо приземлилась на подоконник Гарри, невзирая на возмущённое шипение тёти Петунии. В письме Рон писал, что они с Гермионой собираются навестить его, и, к удивлению Гарри, с ними будут родители Гермионы. Гарри показал письмо Синии, которая уже стала частым гостем в доме Дурслей, к их вящему неудовольствию.

— О, это будет весело, — сказала она, её глаза загорелись озорством. — Маглы, волшебники и я. Твои Дурсли с ума сойдут.

И она оказалась права. Когда Рон и Гермиона прибыли, вместе с мистером и миссис Грейнджер, дом на Тисовой, 4, превратился в цирк. Рон, с его рыжими волосами и веснушками, ввалился в гостиную с криком:

— Гарри, старик, как ты тут выживаешь?!

Гермиона, более сдержанная, обняла Гарри, её глаза светились радостью.

— Мы так волновались, — сказала она, а потом заметила Синию, которая сидела на диване, жуя чипсы Дадли. — Сандра! Ты здесь?

Синия подмигнула, её иллюзия была на месте, но она нарочно добавила в образ пару искр, которые мелькнули в её волосах.

— А где мне ещё быть? — сказала она. — Кто-то же должен следить за нашим героем.

Мистер и миссис Грейнджер, оба дантисты, выглядели слегка ошарашенными, но их манеры были безупречны. Миссис Грейнджер, невысокая женщина с тёплыми карими глазами, протянула тёте Петунии коробку шоколадных конфет.

— Спасибо, что приютили Гарри, — сказала она искренне. — Мы знаем, что это, должно быть, непросто.

Тётя Петуния поджала губы, но взяла коробку, пробормотав что-то невнятное. Мистер Грейнджер, высокий и слегка лысеющий, с любопытством разглядывал дом, а потом повернулся к дяде Вернону.

— У вас очень… аккуратно, — сказал он, явно пытаясь быть вежливым. — Мы с женой всегда хотели завести газон, но у нас вечно всё зарастает одуванчиками.

Дядя Вернон, к удивлению Гарри, расправил плечи и даже улыбнулся.

— О, это целая наука, — сказал он, и через пять минут они с мистером Грейнджером уже обсуждали удобрения, будто старые друзья.

Но настоящий хаос начался, когда на пороге появились Невилл и его бабушка, Августа Лонгботтом. Миссис Лонгботтом, в своей строгой мантии и шляпе с чучелом грифа, вошла в дом с таким видом, будто собиралась инспектировать его на предмет чистоты. Невилл, держа в руках горшок с мимбулус мимблетонией, смущённо улыбнулся Гарри.

— Привет, — сказал он. — Бабушка захотела посмотреть, где ты живёшь. Она… э… очень любопытная.

Миссис Лонгботтом посмотрела на тётю Петунию, которая нервно теребила фартук, и кивнула.

— Хм, — сказала она. — У вас, магглов, такие странные дома. Где же ваши защитные чары? А мантии? Вы что, всегда так ходите?

Тётя Петуния побледнела, а дядя Вернон начал багроветь, но Синия вскочила с дивана, её иллюзия всё ещё держалась.

— О, миссис Лонгботтом, вы выглядите как настоящая волшебница! — сказала она с восторгом, который был наполовину искренним, наполовину насмешливым. — А эта шляпа — просто огонь! Где вы такую достали?

Августа Лонгботтом моргнула, но её суровое лицо смягчилось.

— Это семейная реликвия, — сказала она, явно польщённая. — А ты кто такая, девочка?

— Сандра, подружка Гарри, — ответила Синия, подмигнув Невиллу, который покраснел.

Но настоящий апофеоз наступил, когда на Тисовую улицу заявились Лавгуды. Ксенофилиус Лавгуд, в своей ярко-жёлтой мантии, увешанной амулетами против нарглов, и Луна, с её мечтательным взглядом и серьгами в виде редисок, вошли в дом, будто это была экскурсия. Ксено сразу же начал рассказывать дяде Вернону про «заговор Министерства против мозгошмыгов», а Луна, увидев Синию, улыбнулась.

— У тебя очень красивая аура, Сандра, — сказала она. — Она вся огненная. Ты случайно не встречала огнехвостых дракончиков?

Синия моргнула, но улыбнулась в ответ.

— Не-а, но звучит как моё, — сказала она, и они с Луной тут же начали обсуждать выдуманных существ, будто старые подруги.

Дурсли были в шоке. Дядя Вернон пытался спорить с Ксено, но тот только улыбался и предлагал ему журнал «Придира». Тётя Петуния, к своему ужасу, обнаружила, что миссис Грейнджер и миссис Лонгботтом обсуждают её цветочные горшки, а Дадли, поддавшись обаянию Рона, играл с ним в маггловский футбол во дворе. Гарри смотрел на всё это, чувствуя, как его сердце наполняется теплом. Это было не просто хаос — это была жизнь, настоящая, живая, полная смеха и странностей.

* * *

Когда гости начали расходиться, Синия осталась, помогая тёте Петунии убрать посуду. Петунья, всё ещё слегка ошарашенная, вдруг сказала:

— Ты… ты не такая, как другие его друзья. Ты странная, но… не злая.

Синия улыбнулась, её иллюзия дрогнула, показав на миг её настоящие глаза.

— Я просто хочу, чтобы Гарри был счастлив, — сказала она тихо. — И, может, чтобы вы тоже. Вы ведь не такие уж плохие, правда?

Петунья не ответила, но её взгляд смягчился, и она отвернулась, пряча слабую улыбку. Дурсли, сами того не осознавая, начали меняться — не из-за магии, а из-за света, который Синия несла в себе, света, который разгорался всё ярче под влиянием Гарри и их друзей.

Гарри проводил её до конца улицы, где она собиралась аппарировать. Солнце садилось, окрашивая небо в алый, и он вдруг сказал:

— Ты сделала это лето лучшим в моей жизни.

Синия посмотрела на него, её глаза блестели, и она шагнула ближе, коснувшись его щеки кончиками когтей.

— А ты делаешь меня лучше, мелкий, — сказала она тихо. — И я не остановлюсь, пока мы не победим. Вместе?

— Вместе, — кивнул он, и их улыбки были как обещание — светлого, несмотря на тьму, что уже собиралась на горизонте.

* * *

Лето на Тисовой улице продолжалось, и с каждым днём Гарри всё больше ощущал, как его связь с Синией становится глубже. Она приходила почти каждый день, то принося с собой маггловские сладости, то делясь историями из своего долгого прошлого, которые она рассказывала с лёгкой насмешкой, но всё чаще — с теплотой. Дурсли, к удивлению Гарри, начали привыкать к её присутствию. Тётя Петуния даже стала оставлять для неё лишнюю порцию печенья, а дядя Вернон, хоть и ворчал, больше не пытался выгнать её из дома. Дадли, похоже, вообще считал её «крутой», особенно после того, как она научила его паре маггловских карточных фокусов.

Однажды вечером, ближе к концу июля, Гарри и Синия снова сидели на заднем дворе, скрытые от глаз Дурслей старым деревом. Небо было усыпано звёздами, а воздух пах скошенной травой и жасмином. Синия сбросила иллюзию «Сандры», и её настоящая суть сияла в полумраке: тёмная кожа с красноватым отливом, длинные алые волосы, струящиеся по спине, чёрные рога с красными прожилками, остроконечные уши, слегка подрагивающие, и длинный хвост, который лениво обвивал её талию. Она сидела, скрестив ноги, в своём кожаном костюме с золотыми эполетами, который делал её похожей на воина из другого мира. Её красные глаза с вертикальными зрачками смотрели на Гарри с мягкостью, которая всё чаще заставляла его сердце биться быстрее.

— Знаешь, мелкий, — сказала она, подбрасывая маленький огненный шарик, который тут же гас в её ладони, — я раньше думала, что такие вечера — не для меня. Сидеть, болтать, смотреть на звёзды… это было для людей, а не для таких, как я.

Гарри повернулся к ней, его очки слегка съехали на нос, и он поправил их, улыбнувшись.

— Ты и есть человек, Синия, — сказал он тихо. — Может, не совсем обычный, но… ты чувствуешь, смеёшься, злишься. И ты здесь, со мной. Это что-то значит.

Она посмотрела на него, её глаза сверкнули, и она вдруг наклонилась ближе, её когти слегка коснулись его руки. Её хвост, словно сам по себе, скользнул по земле и слегка обвился вокруг его запястья — не сжимая, а будто обнимая.

— Ты делаешь меня лучше, Гарри, — сказала она, её голос был тише, чем обычно, и в нём звучала уязвимость, которую она редко показывала. — Я жила века, прячась от себя, от того, кем я могла бы быть. Но с тобой… я хочу быть больше, чем просто суккубкой. Я хочу быть… твоей.

Гарри почувствовал, как тепло разливается в груди. Он сжал её руку в ответ, её когти были тёплыми, и он не боялся их — они были частью неё, как её смех, её сила, её свет. Он наклонился ближе, их лица оказались совсем рядом, и он почувствовал её дыхание — горячее, с лёгким запахом серы и яблок, которые она ела весь день.

— Ты уже моя, — сказал он тихо, его голос дрогнул, но был полон уверенности. — И я твой. Я не знаю, что будет дальше, но я знаю, что с тобой я могу всё.

Синия улыбнулась — не ухмылкой, а настоящей, мягкой улыбкой, которая делала её глаза ещё ярче. Она наклонилась ещё ближе, и их губы встретились — осторожно, нежно, как первый шаг в неизведанное. Поцелуй был коротким, но в нём было всё: обещание, тепло, надежда. Её когти слегка коснулись его щеки, а хвост мягко сжался вокруг его запястья, будто боясь, что он исчезнет. Когда они отстранились, её глаза блестели, и она засмеялась — тихо, почти смущённо.

— Чёрт, Поттер, — сказала она, отводя взгляд, но её улыбка осталась. — Ты заставляешь меня чувствовать себя девчонкой, а не пятисотлетней тварью.

Гарри засмеялся, его щёки покраснели, но он не отпустил её руку.

— Ты не тварь, — сказал он. — Ты Синия. И я… я люблю тебя.

Она замерла, её глаза расширились, и на миг он подумал, что сказал что-то не то. Но потом она наклонилась и уткнулась лбом в его плечо, её рога слегка задели его волосы, а хвост обвился вокруг его руки чуть крепче.

— Дурак ты, мелкий, — прошептала она, но её голос дрожал от счастья. — Но я тоже тебя люблю.

Они сидели так, обнявшись, под звёздами, и в этот момент мир казался светлым, несмотря на тьму, что уже собиралась на горизонте.

* * *

Пока Гарри и Синия находили свет друг в друге, в магическом мире тьма сгущалась. Волдеморт, зная, что Министерство под руководством Фаджа продолжает отрицать его возвращение, использовал это в своих целях. Он не торопился — его планы были холодными, расчётливыми, и он знал, что марионетка Фаджа в Хогвартсе, Долорес Амбридж, играет ему на руку. Чем больше Министерство закрывало глаза на правду, тем легче было его Пожирателям Смерти проникать в их ряды, сеять хаос и подготавливать почву для грядущей войны.

Эти новости доходили до Гарри и его друзей через «Ежедневный пророк», который, несмотря на свою лояльность Министерству, не мог полностью игнорировать тревожные события. Однажды утром, когда Синия сидела в гостиной Дурслей, жуя тост и подшучивая над Дадли, который пытался собрать кубик Рубика, Хедвига принесла свежий номер газеты. Гарри развернул его, и заголовок заставил его нахмуриться:

«Таинственные исчезновения: Министерство отрицает связь с «выдумками о Том-Кого-Нельзя-Называть»

Статья, написанная Ритой Скитер, была полна сарказма и намёков. Она описывала, как в последние недели несколько волшебников и магглов исчезли без следа, включая сотрудника Отдела Тайн, который, по слухам, работал над «секретным проектом». Министерство, через голос Фаджа, утверждало, что это «обычные преступления», не связанные с «выдумками Поттера и Дамблдора». Но в конце статьи Скитер добавила:

«Некоторые источники утверждают, что видели странных людей в чёрных мантиях неподалёку от мест исчезновений. Может ли это быть совпадением, или Министерство снова прячет голову в песок?»

Гарри передал газету Синии, которая прочитала её, хмурясь. Её когти слегка царапнули бумагу, и она посмотрела на него, её глаза потемнели.

— Эта жаба в розовом всё ещё правит Хогвартсом, — сказала она, её голос стал ниже. — А твой змееголовый использует это. Пока Министерство притворяется, что его нет, он может делать что угодно.

Гарри кивнул, чувствуя, как шрам заныл, словно в подтверждение её слов.

— Он готовит что-то, — сказал он тихо. — Я чувствую это. Но мы не знаем, что именно.

Синия сжала его руку, её когти были тёплыми, но твёрдыми.

— Тогда мы будем готовы, мелкий, — сказала она. — Вместе.

* * *

В тот же день Гарри получил письмо от Рона, доставленное совой Уизли, Сычиком, который чуть не врезался в окно, прежде чем влететь в гостиную. Дурсли, уже привыкшие к совам, только вздохнули, а Дадли даже бросил Сычику кусок хлеба. В письме Рон писал:

«Гарри, тут творится что-то странное. Папа говорит, что в Министерстве полный бардак — Фадж только и делает, что кричит на всех, кто упоминает Волдеморта. Но мы слышали от Кингсли, что Пожиратели Смерти замечены в Косом переулке, и никто ничего не делает! Мама сходит с ума, хочет забрать нас всех в Нору, но я сказал, что мы должны быть с тобой. Как ты там? Сандра всё ещё с тобой? Гермиона говорит, что приедет к тебе через пару дней, хочет обсудить всё вживую. Держись, дружище!»

Гарри показал письмо Синии, которая фыркнула, но её глаза были серьёзными.

— Твой рыжий прав, — сказала она. — Нам надо держаться вместе. И если эта жаба в розовом всё ещё правит школой, нам нужно придумать, как её скинуть, прежде чем твой змееголовый сделает свой ход.

Гарри кивнул, чувствуя, как тепло её руки успокаивает его. Они были вместе, и это давало ему надежду, даже когда тень Волдеморта становилась всё ближе. Лето ещё не закончилось, но он знал: их свет будет сиять, даже если тьма накроет мир. А Синия, с её огнём и любовью, будет рядом, чтобы сражаться за них обоих.

* * *

Конец июля на Тисовой улице пах жжёной травой и раскалённым асфальтом. Гарри сидел в своей каморке под лестницей, листая старый учебник по заклинаниям, который Синия каким-то образом стащила из Хогвартса («Не спрашивай, мелкий, я просто умею убеждать», — сказала она с ухмылкой). За окном дядя Вернон пыхтел над газонокосилкой, тётя Петуния чистила серебряные ложки, которых никто никогда не использовал, а Дадли смотрел какой-то дурацкий сериал про полицейских. Но в этом доме, где раньше царили только холод и ругань, теперь витало что-то новое — тепло, которое принесла Синия.

Она появилась снова утром, как обычно, через окно заднего двора, сбросив иллюзию «Сандры», едва оказавшись в тени старого дуба. Гарри уже привык к её настоящему облику: тёмная кожа с красноватым отливом, будто закат отражался в полуночи, длинные алые волосы, струящиеся, как расплавленный металл, чёрные рога с тонкими красными прожилками, остроконечные уши, подрагивающие от малейшего звука, и длинный хвост с острым концом, который она то обвивала вокруг талии, то лениво покачивала в воздухе. Её костюм — чёрная кожа с красными вставками и золотыми эполетами — делал её похожей на генерала из какого-то адского войска, но в её движениях было что-то мягкое, почти домашнее. Сегодня он впервые разглядел её лицо в деталях: высокие скулы, слегка заострённый подбородок, тонкий нос с едва заметной горбинкой, и эти глаза — красные, с вертикальными зрачками, как у кошки, но полные глубины, которую он всё чаще замечал. Её губы, тёмные и полные, растянулись в улыбке, обнажая острые клыки, когда она поймала его взгляд.

— Чего пялишься, Поттер? — сказала она, плюхнувшись рядом на кровать и ткнув его когтем в бок. — Решил, что я слишком красивая для этого сарая?

Гарри покраснел, отводя взгляд, но улыбнулся.

— Просто… ты выглядишь по-другому, — сказал он тихо. — Не знаю, спокойнее, что ли.

Она фыркнула, но её хвост мягко коснулся его руки, будто соглашаясь.

— Может, ты на меня так действуешь, мелкий, — сказала она, её голос стал чуть ниже. — Раньше я бы уже подожгла что-нибудь, просто чтобы развлечься. А теперь… сижу тут, с тобой, и мне это нравится.

Он посмотрел на неё, чувствуя, как тепло её слов разливается в груди. Они молчали, но это молчание было живым, полным того, что они уже сказали друг другу под звёздами. Синия менялась — не резко, не громко, но он видел это в её глазах, в том, как она теперь смотрела на мир не только с насмешкой, но и с чем-то похожим на надежду.

* * *

Этот день мог бы остаться просто ещё одним тёплым воспоминанием, если бы не стук в дверь ближе к вечеру. Дядя Вернон, уже уставший от газонокосилки, открыл её с привычным ворчанием, но тут же замер, увидев на пороге Альбуса Дамблдора. Его длинная мантия серебристо-синего цвета переливалась в свете заката, борода развевалась, как облако, а глаза за полумесяцами очков смотрели с лёгкой насмешкой. За ним стоял Сириус Блэк, небрежно прислонившийся к косяку, с ухмылкой, которая обещала неприятности, и Ремус Люпин, чья потёртая мантия и усталый взгляд контрастировали с его тёплой улыбкой. Тонкс, с ярко-зелёными волосами, замыкала процессию, весело помахав Гарри, который уже выбежал в коридор.

— Какого чёрта… — начал дядя Вернон, но Дамблдор поднял руку, и его голос, мягкий, но властный, прервал тираду.

— Мистер Дурсль, я Альбус Дамблдор, директор школы, где учится ваш племянник, — сказал он. — Мы здесь по важному делу. Не могли бы вы впустить нас? Это займёт немного времени.

Дурсли остолбенели. Тётя Петуния уронила ложку, которую чистила, а Дадли, выглянув из гостиной, пробормотал: «Это что, ещё твои психи?» Гарри подавил смешок, но напряжение в воздухе было ощутимым. Синия, всё ещё в иллюзии «Сандры», вышла из каморки, её рыжие волосы слегка дымились от сдерживаемой магии.

— О, привет, старик, — сказала она Дамблдору, подмигнув. — Решили устроить вечеринку у магглов?

Дамблдор улыбнулся, его глаза сверкнули, будто он знал больше, чем говорил.

— Сандра, рад видеть тебя в добром здравии, — сказал он, и Гарри понял, что он, скорее всего, давно разгадал её секрет, но молчал. Сириус, заметив её, ухмыльнулся шире.

— Ты всё ещё таскаешься с этим сопляком? — сказал он, хлопнув Гарри по плечу. — Хороший вкус, девочка.

Тонкс хихикнула, а Люпин кашлянул, пытаясь сохранить серьёзность.

— Мы здесь не просто так, — сказал он, глядя на Гарри. — Ордену нужно обсудить кое-что, и это место… неожиданно стало безопасным.

— Безопасным? — переспросил Гарри, хмурясь. — Но почему здесь?

Дамблдор кивнул, шагнув в гостиную, где Дурсли всё ещё стояли, как статуи.

— Министерство усилило слежку за Хогвартсом и домами членов Ордена, — сказал он. — Мадам Амбридж, хотя и остаётся в Хогвартсе как верховный инквизитор, больше не преподаёт — её заменили новым учителем Защиты от Тёмных Искусств, о котором мы пока мало знаем. Но её влияние растёт, и она следит за каждым нашим шагом. А вот дом твоих родственников, Гарри, под защитой древней магии крови, остаётся вне её досягаемости. Волдеморт тоже пока избегает этого места — он знает о защите и не хочет рисковать. Мы решили, что это идеальная точка для встречи.

Дядя Вернон побагровел, но, к удивлению Гарри, промолчал, когда Сириус плюхнулся на диван и закинул ноги на журнальный столик.

— Неплохая хата, — сказал он, оглядываясь. — Чистенько, как в больнице. Вы что, живёте или притворяетесь?

Тётя Петуния поджала губы, но Синия, не теряя времени, подскочила к ней.

— О, тёть Пет, давайте я помогу с чаем! — сказала она с такой искренностью, что Петунья растерялась и кивнула. Гарри смотрел, как Синия, всё ещё в иллюзии, ловко схватила поднос и начала разливать чай, подмигивая ему через плечо.

Когда Дурсли, ворча, ушли на кухню (Дадли остался подглядывать из-за двери), Орден собрался в гостиной. Дамблдор сел в кресло Вернона, Сириус растянулся на диване, Люпин и Тонкс встали у камина, а Гарри с Синией устроились на полу, скрестив ноги. Синия сбросила иллюзию, едва Дурсли скрылись, и её хвост лениво покачивался, пока она слушала.

— Волдеморт набирает силу, — начал Дамблдор, его голос был спокойным, но тяжёлым. — Он использует слепоту Министерства. Фадж продолжает отрицать его возвращение, а Амбридж, сидя в Хогвартсе, укрепляет его иллюзию контроля. Но мы знаем, что Пожиратели Смерти уже действуют — исчезновения, о которых писала Скитер, это их работа. Они ищут что-то… или кого-то.

Гарри почувствовал, как шрам заныл, и сжал руку Синии. Её когти слегка сжались в ответ, тёплые и твёрдые.

— Пророчество? — спросил он тихо.

Дамблдор кивнул.

— Возможно, — сказал он. — Но я подозреваю, что его планы шире. Он хочет ослабить нас, разделить. И Хогвартс под властью Амбридж становится уязвимым.

Сириус фыркнул.

— Эта жаба в розовом думает, что всё под контролем, — сказал он. — А на деле она открывает дверь для Тома. Надо её убрать.

— Это не так просто, — возразил Люпин. — Она под защитой Фаджа. И новый учитель… мы должны узнать, кто он и на чьей стороне.

Синия, молчавшая до этого, вдруг подалась вперёд, её глаза сверкнули.

— Дайте мне пять минут с этой жабой, — сказала она, её голос был хриплым, но живым. — Я ей мозги выжгу, и она забудет, как дышать.

Тонкс засмеялась, её волосы сменились с зелёного на оранжевый.

— Я бы посмотрела на это, — сказала она. — Но нам нужен план, а не пожар.

Дамблдор улыбнулся, глядя на Синию.

— Твоя страсть похвальна, дитя, — сказал он. — Но мы должны действовать умнее. Гарри, Синия, вы оба будете нашими глазами в Хогвартсе. Амбридж не знает, на что вы способны вместе.

Гарри кивнул, чувствуя, как рука Синии сжимает его сильнее. Он посмотрел на неё, и в её глазах увидел не только огонь, но и решимость — не просто сражаться, а защищать.

* * *

Когда Орден ушёл — Дамблдор через камин, Сириус с подмигиванием, а Люпин и Тонкс через заднюю дверь, — Синия осталась с Гарри в гостиной. Дурсли вернулись, но, увидев её настоящую форму (она забыла вернуть иллюзию), замерли. Петунья уронила поднос, Вернон побагровел, а Дадли выдавил: «Круто!»

— Ой, — сказала Синия, её хвост дёрнулся, и она быстро вернула иллюзию «Сандры». — Забыла переодеться. Не ссыте, я не кусаюсь… обычно.

Но вместо криков случилось неожиданное. Петунья, дрожа, подняла поднос и сказала:

— Ты… ты не такая, как они, — её голос был тихим, но в нём не было злобы. — Ты странная, но… не злая.

Синия моргнула, её иллюзия дрогнула, показав на миг её настоящие глаза.

— Я пытаюсь быть лучше, — сказала она тихо, глядя на Гарри. — Из-за него.

Вернон хмыкнул, но промолчал, а Дадли вдруг спросил:

— А ты можешь ещё что-нибудь поджечь? Ну, типа, для прикола?

Синия засмеялась, её смех был тёплым, и щелчком пальцев создала маленький огненный шарик, который превратился в танцующую фигурку Дадли. Он захохотал, и даже Петунья слабо улыбнулась.

Гарри смотрел на это, чувствуя, как его сердце наполняется светом. Синия менялась — не ради себя, а ради него, ради них всех. Её прошлое, полное боли и огня, уступало место чему-то новому — добру, которое она находила в нём, в их любви. И он знал: что бы ни ждало впереди — Амбридж, Волдеморт, война — они встретят это вместе, с её огнём и его надеждой.

* * *

Начало августа на Тисовой улице было жарким и душным, но в воздухе витало что-то тревожное, как перед грозой. Гарри и Синия проводили дни вместе, то прячась от Дурслей на заднем дворе, то обсуждая новости из «Ежедневного пророка», которые становились всё мрачнее. Волдеморт оставался в тени, но его присутствие ощущалось — в исчезновениях, в слухах, в нытье шрама Гарри. Орден готовился, но никто не знал, с какой стороны ждать удара. А Синия… она становилась всё ближе к Гарри, её огонь смягчался теплом, которое он в ней разжигал.

Однажды вечером, когда они сидели в каморке под лестницей, она вдруг замолчала, глядя на свои когти. Её хвост, обычно подвижный, замер, обвившись вокруг её талии. Гарри заметил это и коснулся её руки.

— Что случилось? — спросил он тихо.

Она вздохнула, её красные глаза с вертикальными зрачками потемнели, и впервые он увидел в них не только силу, но и старую боль.

— Я рассказывала тебе про него, да? — сказала она, её голос был хриплым, но мягким. — Про Эдмунда.

Гарри кивнул. Она упоминала его однажды, в ту ночь у озера, когда впервые открылась ему. Эдмунд был человеком, которого она любила пять веков назад, когда сама ещё была смертной. Он погиб от рук охотников на демонов — людей, которые выследили её после того, как она стала суккубом против своей воли, поддавшись проклятию, наложенному тёмным магом. Эдмунд пытался защитить её, и это стоило ему жизни.

— Они называли себя «Орден Сумерек», — продолжила она, её когти слегка царапнули пол. — Не церковь, не инквизиция, а что-то своё. Они охотились на существ вроде меня — демонов, духов, тварей из теней. Но у них были свои правила. Они не просто убивали — они изучали, искали, как «очистить» мир. Эдмунда они убили, потому что он встал у них на пути. А меня… оставили жить. Сказали, что я «не совсем потеряна». С тех пор я их ненавижу.

Гарри сжал её руку, чувствуя, как её тепло смешивается с его собственным.

— Ты не потеряна, Синия, — сказал он твёрдо. — Ты здесь, со мной. И я не дам им тебя забрать.

Она улыбнулась, слабо, но искренне, и её хвост мягко обвился вокруг его запястья.

— Ты не знаешь, на что они способны, мелкий, — сказала она. — Они всё ещё существуют. И я чувствую… они близко.

* * *

На следующий день её слова оказались пророческими. Утро началось как обычно: дядя Вернон читал газету, тётя Петуния чистила кастрюли, а Дадли жевал тосты. Синия сидела в гостиной с Гарри, подбрасывая огненный шарик и подшучивая над его попытками научить её маггловской игре в «крестики-нолики». Но внезапно воздух сгустился, как перед её появлением, только на этот раз он был холодным, почти ледяным. Хедвига заухала, взлетев к потолку, а дверь в дом распахнулась сама собой.

На пороге стояли трое. Они не были похожи на магов или магглов — их одежда была строгой, чёрной, с серебряными знаками на груди: круг, пересечённый тремя линиями, как символ равновесия. Первый — высокий мужчина с седыми волосами и шрамом через левую бровь, его глаза были холодными, как сталь. Вторая — женщина средних лет, с короткими тёмными волосами и тонким кинжалом на поясе, её взгляд был цепким, но не злым. Третий — молодой парень, почти ровесник Гарри, с тёмной кожей и нервной улыбкой, державший в руках что-то вроде компаса, который слабо светился. Они не выглядели угрожающе, но их присутствие давило, как тяжёлое небо.

Дядя Вернон вскочил, побагровев.

— Кто вы такие и какого чёрта ломаете мне дверь?! — рявкнул он.

Седой мужчина шагнул вперёд, его голос был ровным, но властным.

— Мы из Ордена Сумерек, — сказал он. — Нам нужен Гарри Поттер и та, что зовётся Синией. Мы не причиним вреда, если вы не дадите нам повода.

Гарри встал, сжимая палочку, а Синия вскочила, её иллюзия «Сандры» дрогнула, обнажая её настоящую форму: тёмную кожу, алые волосы, рога и хвост. Её когти сверкнули, и она зарычала, её глаза запылали ярче.

— Вы, ублюдки, — прорычала она, шагнув к ним. — Я знала, что вы придёте. Чего вам надо? Моей головы? Или вы опять хотите поиграть в свои игры?

Женщина с кинжалом подняла руку, её голос был спокойным, но твёрдым.

— Мы знаем тебя, Синия, — сказала она. — Я — Элиза Кроу, это Виктор Рейн (она кивнула на седого) и Лукас Терн (парень с компасом неловко кивнул). Мы здесь не для того, чтобы убивать. Мы следили за тобой весь год в Хогвартсе. Ты изменилась.

Синия замерла, её хвост дёрнулся, но она не опустила когти.

— Изменилась? — фыркнула она. — Вы убили Эдмунда, а теперь говорите, что я изменилась? Да пошли вы!

Гарри шагнул к ней, встав между ней и охотниками.

— Если вы тронете её, вам придётся иметь дело со мной, — сказал он, его голос дрожал от гнева, но был твёрд. — Она не ваша добыча.

Виктор Рейн посмотрел на него, его глаза сузились, но в них мелькнуло что-то похожее на уважение.

— Мы не охотимся на неё, Поттер, — сказал он. — Мы знаем, что происходит в вашем мире. Волдеморт — угроза не только для волшебников, но и для нас. Его тьма распространяется, и демоны, вроде неё, становятся его пешками. Но Синия… она другая. Мы видели, как она сражается за вас, за добро. И мы хотим предложить сделку.

Дурсли, ошарашенные, сбились в угол гостиной, но не вмешивались — присутствие Ордена Сумерек подавляло даже их. Синия сжала руку Гарри, её когти слегка впились в его кожу, но он не отстранился.

— Сделку? — переспросила она, её голос был полон подозрения. — Вы никогда не предлагали мне ничего, кроме смерти.

Элиза шагнула вперёд, её взгляд был прямым.

— Мы знаем твою историю, — сказала она. — Проклятие, которое сделало тебя суккубом, было не твоим выбором. Ты любила Эдмунда, и он умер, защищая тебя. Мы ошиблись тогда, и мы сожалеем. Но теперь у нас общий враг. Волдеморт использует демоническую силу, чтобы усилить свои армии. Мы можем помочь вам остановить его — у нас есть знания, оружие, магия, которой нет у ваших волшебников. Но нам нужна ты, Синия.

Гарри нахмурился.

— Что вы хотите от неё? — спросил он.

Виктор посмотрел на Синию, его голос стал тише.

— Мы можем снять проклятие, — сказал он. — Вернуть тебе человеческую природу полностью. Но есть цена. Чтобы победить Волдеморта, нам нужно уничтожить его источник силы — артефакт, который он создал, питаясь демонической энергией. Ты должна помочь нам найти и уничтожить его. Это опасно. Возможно, смертельно. И если ты выживешь… ты станешь смертной. Уязвимой. Обычной.

Синия замерла, её глаза расширились. Гарри почувствовал, как её рука дрожит, и сжал её сильнее.

— А если я откажусь? — спросила она, её голос был хриплым.

Лукас, молодой парень, впервые заговорил, его голос был мягким, но серьёзным.

— Тогда мы уйдём, — сказал он. — Но Волдеморт найдёт тебя. Он уже знает о тебе, Синия. Ты слишком сильна, чтобы остаться в стороне. Он либо подчинит тебя, либо убьёт.

Тишина повисла в комнате, тяжёлая, как свинец. Синия посмотрела на Гарри, её глаза блестели — не от гнева, а от страха и надежды.

— Я не хочу терять тебя, мелкий, — прошептала она. — Но если я останусь такой… я могу стать угрозой. Для тебя, для всех.

Гарри покачал головой, его горло сжалось.

— Ты не угроза, — сказал он твёрдо. — Ты моя сила. И если ты сделаешь это, я пойду с тобой. Мы сделаем это вместе.

Элиза кивнула, её взгляд смягчился.

— Мы дадим вам время подумать, — сказала она. — Но не долго. Волдеморт не ждёт.

Охотники ушли так же тихо, как появились, оставив за собой холодный ветер и вопросы. Дурсли молчали, но в их глазах было что-то новое — не страх, а уважение, смешанное с тревогой.

* * *

Гарри и Синия сидели на заднем дворе под звёздами, её голова лежала на его плече, а хвост обвился вокруг его талии. Она молчала, но он чувствовал её тепло, её борьбу.

— Я хочу быть человеком, Гарри, — сказала она наконец, её голос был тихим, почти сломленным. — Для тебя. Чтобы мы могли жить… по-настоящему. Но я боюсь. Что, если я не вернусь?

Он повернулся к ней, его руки обняли её, не боясь её когтей, её рогов, её огня.

— Тогда я найду тебя, — сказал он, его голос был полон решимости. — В этом мире или в другом. Я люблю тебя, Синия. И я не отпущу тебя одну.

Она улыбнулась, её глаза блестели от слёз, которые она не могла скрыть.

— Дурак ты, Поттер, — прошептала она, но её губы нашли его, и их поцелуй был обещанием — жить, бороться, найти свет даже в самой тёмной тени.

Они не знали, что ждёт впереди — жертва, искупление или рай, который они построят вместе. Но в этот момент, под звёздами, они были счастливы, и это было началом их пути — к войне, к любви, к тому, что могло стать их маленьким кусочком вечности.

Небо над Лотарингией в 1478 году было цвета разбавленной крови. Оно обещало либо долгий, изнуряющий дождь, либо мор, и люди, втаптывая грязь своими деревянными башмаками, чаще молились о втором — мор был по крайней мере честнее. Деревня, затерянная в складках этой земли, как забытая складка на саване, жила по законам страха и шепота. Днем здесь пахло навозом, кислым хлебом и потом, а ночью — только страхом.

В этой деревне жила девушка по имени Синиа. Она не была ни святой, ни ведьмой, хотя молва позже припишет ей и то, и другое. Она была просто девушкой, чьи волосы пахли вереском, а в глазах отражались звезды, которые она любила больше, чем людей. Люди были переменчивы, как погода; звезды — вечны. Ночью, когда все спали, она тайком выбиралась из дома и садилась на холме, глядя в бархатную бездну. Она не умела читать по-настоящему, не знала букв, но она «читала» созвездия. И иногда, когда мир казался особенно добрым, она слагала в уме простые, неуклюжие строки, которые никто никогда не слышал.

— Звезды не ведают боли людской, — шептала она, глядя, как тусклый свет ложится на ее грубые ладони, — но дарят нам свет в бесконечной ночи.

Она верила в это. Верила, что в каждом, даже самом черством сердце, есть крохотный осколок звездного света. Нужно было лишь уметь его разглядеть. Она видела его в глазах своего младшего брата Лукаса, когда тот приносил ей полевой цветок. Видела в мозолистых руках отца, чинившего плуг. Видела в усталой улыбке матери. И ярче всего она видела его в глазах Яна — молодого каменотеса с добрыми, сильными руками, который обещал построить для них дом, где из окна будет видно ее любимое созвездие.

Но в деревне жил и другой свет — сальный, коптящий, как пламя плохой свечи. Он исходил от старосты, Этьена, человека, чье тело было мягким, как тесто, а душа — твердой, как жернов. Он смотрел на Синию не так, как Ян. В его взгляде не было звезд. Там была только тяжелая, удушливая плоть, желание владеть, согнуть, подчинить. Однажды вечером, когда она возвращалась с реки, он преградил ей дорогу у старого дуба.

— Красивая ты, девка, — просипел он, и его дыхание пахло луком и кислым вином. — Слишком красивая для этого заморыша Яна. Старосте нужна жена. Крепкая, чтобы рожала сыновей.

Синиа отступила на шаг, прижимая к груди ведро с водой. Ее сердце забилось, как пойманная птица.

— Мое сердце отдано Яну, господин староста. И я дала слово.

Этьен скривил губы в усмешке, обнажив гнилые зубы.

— Слово… Слово девки стоит меньше, чем слово собаки. Подумай, Синиа. Со мной ты будешь в тепле и сытости. С ним — грызть камни.

Он протянул свою пухлую, влажную руку, чтобы коснуться ее щеки, и она отшатнулась, расплескав воду ему на сапоги. В его глазах на мгновение вспыхнуло что-то уродливое, злое, как огонек на болоте. Он ничего не сказал, лишь молча отступил в сторону, пропуская ее. Но Синиа почувствовала, как воздух стал холодным. Она побежала домой, не оглядываясь, и в ту ночь звезды впервые показались ей холодными и далекими.

Неприятности начались на следующий день. Сначала это был шепот. «Видели, как она травы в лесу собирает? Не иначе как для приворота». Потом — взгляды. Косые, полные подозрения. Старая корова соседей сдохла — «ведьма сглазила». Ребенок заболел лихорадкой — «она насылает порчу». Этьен не говорил ничего, он лишь молча кивал, слушая сплетни, и его молчание было громче любого обвинения.

Взрыв произошел через неделю. Ночью в дом ворвались люди с факелами и вилами. Их лица, освещенные мечущимся пламенем, были искажены праведным гневом, который всегда так легко спутать с животной жестокостью. Яна там не было, он ушел в соседний город за камнем для их будущего дома.

Они вытащили ее отца на улицу. Он кричал, что они безумцы, что его дочь невинна, но его крик оборвался под ударами вил. Мать, пытавшуюся его защитить, просто отшвырнули в сторону, и ее голова ударилась о каменный порог с глухим, мокрым звуком. Синиа видела все это из угла, парализованная ужасом, прижимая к себе кричащего от страха Лукаса.

— Вот отродье! — прорычал один из крестьян, указывая на мальчика. — Он тоже отравлен ее злом! Очистить огнем и водой!

Лукаса вырвали из ее рук. Она цеплялась за него, царапалась, кусалась, но ее отбросили, и она видела, как маленькое тельце ее брата уносят в сторону реки. Она слышала его отчаянный крик, а потом — булькающий звук и тишину, которая была страшнее любого крика.

Ее саму потащили на площадь, к столбу, который обычно использовали для ярмарочных объявлений. Они рвали на ней одежду, били, плевали в лицо. Староста Этьен стоял в стороне, наблюдая с выражением постного благочестия на лице. Их взгляды встретились, и в его глазах она увидела торжество.

Когда ее привязывали к столбу, когда под ноги ей бросали сухой хворост, в ней что-то оборвалось. Вера в звездный свет внутри людей умерла, сожженная заживо еще до того, как первый факел коснулся дров. Она смотрела на лица тех, кого знала всю жизнь — на соседку, которой помогала принять роды, на мельника, которому ее мать носила лечебный отвар, на детей, с которыми она играла у реки. И в их глазах не было ничего. Пустота.

Факел опустился.

Боль была не такой, как она представляла. Это был не просто огонь. Это был живой, всепожирающий монстр, который вгрызался в ее плоть, плавил кожу, заставлял кровь кипеть в жилах. Она кричала. Кричала не от боли — от предательства. Она звала Яна, звала мать, звала Бога, но отвечал ей только треск пламени и рев толпы.

И в тот момент, когда ее легкие наполнились раскаленным дымом, когда мир сузился до одной ослепительной точки агонии, она перестала звать на помощь. Она начала ненавидеть.

Это была не просто человеческая ненависть. Это была чистая, первозданная, абсолютная ненависть, рожденная из величайшей несправедливости. Ненависть к людям, к их молчанию, которое позволило этому случиться, к звездам, которые молча взирали с небес. Эта ненависть была такой силы, что прожгла не только ее умирающее тело, но и саму ткань реальности.

В ее сознании, которое уже покидало истлевшую плоть, что-то треснуло. Мир замер. Рев толпы стал далеким гулом. Треск огня — тихим шелестом. Она увидела, как пространство вокруг столба пошло рябью, как воздух сгустился, почернел, словно на него пролили чернила. Из этой тьмы, из трещин между мгновениями, на нее смотрели Они.

Это не были демоны из священных книг. У них не было рогов или копыт. Они были геометрией боли, архитектурой отчаяния. Существа, сотканные из холодного света мертвых звезд и вечного голода. Их не привлек грех. Их привлекла чистота ее ненависти. Такая концентрированная, такая незамутненная эмоция была для них деликатесом, источником энергии, произведением искусства.

Один из них, тот, чья форма напоминала осколок обсидиана размером с человека, протянул к ее угасающей душе нечто, похожее на руку. И она услышала Голос, который звучал не в ушах, а прямо в центре ее агонии.

«ТВОЯ БОЛЬ ПРЕКРАСНА. ТВОЯ НЕНАВИСТЬ — ШЕДЕВР. ОНИ ХОТЕЛИ СДЕЛАТЬ ТЕБЯ ПЕПЛОМ. МЫ СДЕЛАЕМ ТЕБЯ ОГНЕМ. ТЫ БУДЕШЬ ЖЕЧЬ ИХ МИР НЕ СНАРУЖИ, А ИЗНУТРИ. ТЫ БУДЕШЬ ИХ ВЕЧНЫМ НАПОМИНАНИЕМ О ТОМ, ЧТО ДАЖЕ САМЫЙ ЯРКИЙ СВЕТ МОЖЕТ РОДИТЬ САМУЮ ГЛУБОКУЮ ТЬМУ. СОГЛАСНА ЛИ ТЫ?»

Она не могла говорить. Она не могла дышать. Все, что у нее осталось — это последний, обугленный осколок воли. И этим осколком она закричала беззвучное «Да».

Огонь на площади взревел, взметнувшись к небесам столбом черного пламени. Люди в ужасе отшатнулись. Когда пламя опало, на месте, где только что горела девушка, не было ничего. Даже костей. Только круг алой, еще тлеющей золы на земле.

Деревня была спасена от ведьмы.

А в месте, где нет ни времени, ни пространства, Синиа открыла глаза. И впервые заплакала кровавыми слезами. Ее перерождение началось.

* * *

Сознание вернулось не теплом, а холодом. Не светом, а его полным, абсолютным отсутствием, которое было настолько плотным, что казалось физическим давлением на глазные яблоки. Она лежала на чем-то, что не было ни твердым, ни жидким — на поверхности из застывшего небытия. Воспоминание об огне, о боли, о криках еще цеплялось за нее, как погребальный саван, но оно стремительно тускнело, вытесняемое новой, непостижимой реальностью.

Она села, и само движение показалось ей чужим. Мир вокруг нее был геометрией безумия. Не было ни неба, ни земли. Лишь бесконечные, уходящие во все стороны конструкции из материала, похожего на базальт, но поглощающего свет. Здания без окон и дверей росли под невозможными углами, их шпили пронзали пустоту, в которой не могло быть верха. Тишина была такой глубокой, что она слышала, как движется кровь в ее новых, незнакомых венах.

И тогда она увидела Их. Тех, кто привел ее сюда. Они стояли вокруг, их формы были четкими и в то же время расплывчатыми, словно идеи, еще не до конца обретшие плоть. Один был похож на колонну из скрученного, дымящегося стекла. Другой — на многогранник, каждая грань которого отражала разные стадии разложения плоти. Третий был просто тенью с глазами-углями, которые не горели, а высасывали тепло. Они были не демонами. Они были Архитекторами, Вечными Геометрами. А это место не было Адом. Это была их мастерская.

«ТЫ ПРОСНУЛАСЬ», — Голос прозвучал не в воздухе, а прямо в ее черепе, холодный, как прикосновение скальпеля к нерву. «ТВОЕ СТАРОЕ ИМЯ — ПЕПЕЛ. ТВОЯ СТАРАЯ ЖИЗНЬ — ПРАХ. ТЕПЕРЬ ТЫ — НАШ ПРОЕКТ. НАШ ИНСТРУМЕНТ».

Она попыталась встать, закричать, но ее тело не слушалось. Она посмотрела на свои руки и увидела, что они больше не ее. Кожа стала бледной, с едва заметным лиловым отливом. Ногти заострились, почернели, превратившись в элегантные, но смертоносные когти. Она почувствовала тяжесть на голове и провела по волосам. Пальцы наткнулись на два костяных нароста, пробивающихся сквозь кожу у висков. Боль от их роста была тупой и постоянной. За спиной что-то шевельнулось, и она с ужасом увидела длинный, гибкий хвост с острой кисточкой на конце, который лежал на черной поверхности, подрагивая, как змея.

«ТВОЕ ТЕЛО — ГЛИНА. МЫ — СКУЛЬПТОРЫ», — мысленно произнес второй Архитектор, тот, что был похож на кристалл гниения. «МЫ ДАДИМ ТЕБЕ ФОРМУ, ДОСТОЙНУЮ ТВОЕЙ НЕНАВИСТИ. ТЫ БУДЕШЬ ВОПЛОЩЕНИЕМ ЖЕЛАНИЯ И СМЕРТИ. КРАСОТОЙ, КОТОРАЯ УБИВАЕТ».

И тогда начался первый урок: Уничтожение Памяти через Боль.

Они заставили ее снова и снова переживать свою смерть. Но не как жертва. В одном видении она была Этьеном, старостой, и чувствовала его сальное удовлетворение, глядя на горящий столб. В другом — она была крестьянином с факелом, и ее рука, бросающая огонь, ощущалась как своя собственная, а праведный гнев толпы был ее гневом. Она была пламенем, пожирающим свою плоть. Была дымом, душащим свои легкие. Они заставляли ее смотреть на смерть своей семьи глазами убийц, чувствовать тяжесть камня, который увлек на дно ее брата, ощущать рукоять вил, пронзающих тело отца.

Они не просто пытали ее. Они переписывали ее прошлое, вплавляя в ее душу вину за то, в чем она была невинна. Они делали ее соучастницей ее собственной трагедии, пока крики «Я не виновата!» не сменились беззвучным, полным отчаяния вопросом: «А вдруг?..»

Второй урок: Превращение Любви в Оружие.

Когда ее воля была почти сломлена, они показали ей его. Яна. Он стоял посреди этого кошмарного пейзажа, живой и невредимый, в своей простой рубахе каменотеса, и смотрел на нее с той же нежностью, что и раньше.

— Синиа? — его голос был единственной реальной вещью в этом мире. — Я нашел тебя. Я пришел за тобой.

Она зарыдала, впервые с момента своего перерождения. Она поползла к нему, не в силах встать на дрожащие ноги. Она была чудовищем, но он смотрел на нее так, будто видел ту же девушку, что читала стихи звездам.

— Ян… прости меня… — прошептала она, касаясь его сапога.

Он опустился на колени, обнял ее, и в его объятиях она на мгновение забыла, где находится. Он гладил ее по волосам, не обращая внимания на рожки.

— Я все еще люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. — Всегда буду любить. Никто не причинит тебе зла, пока я рядом.

А затем она почувствовала голод. Не человеческий голод по еде. Это был глубокий, сосущий вакуум в центре ее существа, который требовал наполнения. Он требовал… его. Его тепла. Его жизни. Его души.

«ПИТАЙСЯ», — приказал Голос в ее голове. «ЭТО ТВОЯ НОВАЯ ПРИРОДА. ПОГЛОТИ ТО, ЧТО ЛЮБИШЬ. И СТАНЬ СИЛЬНЕЕ».

— Нет… нет, пожалуйста… — она пыталась отстраниться, но ее тело, ее новые инстинкты, предали ее.

Ее губы сами нашли его губы. И это был не поцелуй любви. Это был акт вампиризма. Она почувствовала, как жизненная сила Яна, его светлая, чистая душа, перетекает в нее. Это было омерзительно. И это было… блаженством. Тепло разливалось по ее венам, голод утихал, заменяясь чувством мощи, которого она никогда не знала.

Иллюзия Яна в ее руках начала таять, истаивать, как дым. Его лицо исказилось, и на мгновение она увидела под ним ухмыляющуюся рожу одного из Архитекторов.

«ЛЮБОВЬ — ЭТО ЛИШЬ СПОСОБ ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ», — прозвучал Голос. «А ТЕПЕРЬ ТЫ — КЛЮЧ».

Она осталась одна, на коленях, с привкусом души любимого на губах. И что-то в ней сломалось окончательно. Не со звуком, а с тишиной. С тишиной мертвой галактики, где погасли все звезды.

Третий урок: Искусство Маски.

После того как они сломали ее, они начали учить ее, как скрыть трещины. Они создали перед ней зеркало из полированной тьмы и заставили смотреть на свое новое отражение.

«ТВОЯ БОЛЬ — ТВОЯ СЛАБОСТЬ. СКРОЙ ЕЕ», — приказали они. «ТВОЕ ОТЧАЯНИЕ — ИХ ОРУЖИЕ ПРОТИВ ТЕБЯ. СДЕЛАЙ ЕГО СВОИМ ОРУЖИЕМ ПРОТИВ НИХ. УЛЫБАЙСЯ, КОГДА ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ. ШУТИ, КОГДА ХОЧЕШЬ КРИЧАТЬ. СОБЛАЗНЯЙ, КОГДА ЧУВСТВУЕШЬ ОМЕРЗЕНИЕ. ТВОЯ МАСКА ДОЛЖНА СТАТЬ ТВОИМ ЛИЦОМ».

Они заставляли ее репетировать. Говорить фразы, полные цинизма и двусмысленности. Учиться смеяться смехом, в котором не было и тени радости. Ходить походкой, которая обещала все и не давала ничего. Веками они оттачивали ее, как клинок, пока от прежней Синии не остался лишь едва уловимый призрак в глубине ее янтарных глаз.

И они дали ей книгу. Черную, в переплете из кожи, которая была холодной на ощупь, как кожа мертвеца. Книга была пуста.

«ЭТО ТВОЯ НОВАЯ ПАМЯТЬ», — объяснили они. «КАЖДАЯ ДУША, КОТОРУЮ ТЫ ПОГЛОТИШЬ, СТАНЕТ СЛОВОМ НА ЭТИХ СТРАНИЦАХ. ЭТО БУДЕТ ЛЕТОПИСЬ ТВОЕГО СЛУЖЕНИЯ. ЧЕРНАЯ КНИГА БЕССЕРДЕЧИЯ».

Это была их самая жестокая шутка. Девушке, которая слагала стихи о звездах, они подарили книгу, которую можно было писать только душами ее жертв.

И был последний урок. Экзамен. Они привели к ней настоящую душу — не фантома. Душу молодого рыцаря, плененного в одной из бесчисленных войн наверху. Он был ранен, но его дух был чист и светел, как у Яна. Он посмотрел на нее без страха, лишь с состраданием.

— Бедное создание, — сказал он. — Что они с тобой сделали?

В этот момент маска треснула. Синиа увидела в нем не еду, а человека. Она отшатнулась.

«ТЫ ЗАБЫЛА УРОКИ?» — Голос Архитекторов был подобен ледяному обручу, сжавшему ее мозг. Боль, которую она испытала на костре, вернулась, умноженная в тысячу раз.

Она закричала, корчась на полу. Рыцарь шагнул к ней, желая помочь, и этот жест доброты стал его приговором. Инстинкт, вбитый в нее веками пыток, взял верх. Она бросилась на него.

Когда все было кончено, она стояла над его остывающим телом, чувствуя, как его сила наполняет ее. И в этот раз, вместе с омерзением, она почувствовала укол холодного, извращенного удовлетворения. Коррупция была завершена.

Она была готова.

Она подняла глаза на своих хозяев. На ее лице была идеальная, пустая ухмылка. Ее поза выражала дерзкую уверенность. Маска сидела как влитая. Но в глубине мастерской, куда не проникал даже их всевидящий взор, по ее щеке скатилась одна-единственная слеза. Не кровавая, как в начале. А прозрачная, человеческая, последняя. Она яростно стерла ее тыльной стороной ладони, оставив на бледной коже красный след, похожий на шрам. Война не была проиграна. Она просто ушла в подполье, в самую глубокую, самую темную катакомбу ее новообретенной бессмертной души.

* * *

Августовская ночь над Литтл-Уингингом была густой и липкой, как неостывшая смола. Воздух в крохотной спальне Гарри на Тисовой улице казался твердым, он стоял в горле, мешая дышать. За окном стрекотали цикады — единственный звук, нарушавший мертвую тишину пригорода. Гарри лежал на кровати, глядя в потолок, и чувствовал, как остатки дня медленно вытекают из него, оставляя привычную, тупую пустоту.

На краю его кровати, скрестив ноги, сидела Синия. Сегодня она была в иллюзорном обличье «Сандры» — рыжеволосой девушки в рваных джинсах и черной майке с выцветшей надписью какой-то маггловской рок-группы. Этот образ она создала специально для визитов сюда, чтобы случайно выглянувший в окно сосед не умер от разрыва сердца. Но сейчас, в полумраке комнаты, иллюзия казалась тонкой, почти прозрачной. Иногда, когда она двигалась, Гарри казалось, что он видит проступающий сквозь рыжие пряди истинный, иссиня-черный цвет ее волос, а в контурах ее человеческого лица — тень высоких, аристократических скул и едва заметный изгиб рогов.

Они молчали. За лето они научились этому молчанию. Оно не было неловким. После того, как ураган ее появления сменился штилем их странной дружбы, слова часто становились ненужными. Она приходила почти каждый вечер, материализуясь в его комнате с неизменной ухмылкой и саркастичной шуткой, и они говорили. Обо всем и ни о чем. О тупости Дурслей, о квиддиче, о дурацких маггловских фильмах, которые она иногда смотрела от скуки. Она никогда не лезла ему в душу с расспросами о Волдеморте, а он никогда не спрашивал ее об Аде. Это было их негласное соглашение. Хрупкое перемирие между двумя израненными мирами.

— Ты засыпаешь, Поттер, — тихо сказала она, нарушив тишину. Ее голос, лишенный обычной хриплой насмешки, звучал неожиданно мягко. — Прямо как котенок после миски молока. Только молока не было, а котенок — замученный мелкий гриффиндорец.

Гарри слабо улыбнулся, не открывая глаз.

— Просто устал, — пробормотал он. — От жары. От ожидания. От всего.

Его веки наливались свинцом. Ее присутствие, как ни странно, успокаивало. С ней он не чувствовал себя одиноким. Она была его личным, ручным демоном, который почему-то предпочитал травить анекдоты, а не высасывать души. Он чувствовал, как ее рука осторожно убирает с его лба прядь волос. Ее прикосновение было прохладным, как камень из глубокого подземелья, и эта прохлада была приятной.

— Спи, мелкий, — прошептала она так тихо, что это было почти мыслью. — Я покараулю.

И Гарри провалился в сон, убаюканный этим шепотом и стрекотом цикад. Он не знал, что его собственное доверие, его уязвимость и ее минутная, неосторожная нежность стали ключом, который провернулся в замке, слишком долго остававшемся запертым.

Сон пришел к нему не как гость, а как вор. Он вырвал его из теплой дремы и швырнул в холод.

Он не открыл глаза. Мир возник вокруг него сам, сотканный из тишины и запаха несуществующего вереска. Он стоял на берегу реки, что текла беззвучно, как ртуть, под небом без солнца и луны, но усеянном мириадами холодных, равнодушных звезд. И он увидел ее.

Девушку Синию. Она была такой юной, что казалась почти ребенком. В ее каштановых волосах запутались полевые цветы, а в глазах отражалась вся звездная бездна над головой. Она сидела на гладком валуне и держала в руках маленькую книжицу, переплетенную грубой кожей. Ее губы шевелились, и Гарри услышал голос — чистый и хрупкий, как первый лед на луже.

— Звезды не ведают боли людской,

Но дарят нам свет в бесконечной ночи.

Так путник, встречая страдание и зной,

Должен быть светом для тех, кто в пути.

Не требуй за помощь ни злата, ни слов,

Просто светись — как звезда в вышине.

Каждый твой луч — это чистая любовь,

Которая вечна в небесной тишине.

В этот момент Гарри почувствовал не просто сочувствие. Он почувствовал острую, пронзительную тоску по той чистоте, которой в его собственном мире, полном шрамов и потерь, уже никогда не будет. Он хотел подойти, что-то сказать, но не мог. Он был лишь эхом в ее воспоминании.

И тут звезды на небе дрогнули. Река из ртути пошла рябью. Девушка подняла голову, и ее лицо исказилось от страха.

Мир взорвался. Гарри больше не был на берегу. Он стоял на грязной деревенской площади, и ночь была разорвана криками и светом факелов. Он был не собой. Он был толпой. Он чувствовал в своих руках липкую тяжесть камня, готового сорваться в полет. Он чувствовал на своих губах вкус праведного гнева, который так сладко смешивался со страхом. Его ноздри щекотал запах сухой соломы и пота.

В центре площади, привязанная к столбу, была она. Синиа. Разорванное платье, кровь на губах, но в глазах — не мольба. Вызов. Она смотрела на них, на него, и в ее взгляде он читал свой приговор.

— Ведьма! — кричал он чужим голосом, и этот крик был полон животной радости.

И в этот момент, сквозь рев толпы, он услышал ее беззвучную мысль, ее последнюю молитву, обращенную в пустое, беззвездное небо.

— Отче, видишь ли Ты с высоты,

Как гаснут звезды в моих глазах?

Если видишь, почему молчишь Ты,

Оставив меня в этих огненных слезах?

Факел опустился. Пламя взревело, как голодный бог. Гарри хотел закричать, отвернуться, но не мог. Сон заставлял его смотреть. Он видел, как огонь пожирает ее плоть, как ее волосы вспыхивают короной мученицы, как ее крик превращается в беззвучный хрип. И он чувствовал восторг толпы. Он был частью этого восторга. Он был ее убийцей. Эта мысль была невыносимее, чем вид ее агонии.

Огонь пожрал все: деревню, небо, саму реальность. Гарри оказался в абсолютной пустоте, перед лицом Архитекторов. Они не были существами. Один был уравнением, решением которого была боль. Другой — симфонией, где каждая нота была криком. Третий — молчанием, которое было тяжелее любой планеты.

И они начали творить. Они взяли ее душу — обугленный, кричащий комок ненависти и отчаяния — и начали ее перекраивать. Он видел, как они вливали в нее тьму, каплю за каплей. Он видел, как они привели фантом Яна, и он, Гарри, почувствовал на своих губах омерзительную сладость выпиваемой души, смешанную с привкусом предательства.

Они протянули ей пустую черную книгу.

— Твоя поэзия мертва, — прозвучал в его голове Их Голос, похожий на звук ломающегося льда на Антарктиде. — Отныне ты будешь писать кровью. Каждая душа — новая строка в твоей книге. Черной Книге Бессердечия.

И Гарри понял: они не просто сделали ее монстром. Они надругались над самой ее сутью, над ее даром, превратив ее творчество в летопись ее проклятия.

Они поставили ее перед зеркалом из полированной тьмы. В нем отражалось чудовище с лиловой кожей и янтарными глазами, в которых плескался вечный ужас.

— Скрой это, — приказали Они. — Боль — это уродство. Никто не должен его видеть. Улыбайся.

И Гарри видел, как она пыталась. Как ее губы не слушались, складываясь в гримасу агонии. Они пытали ее за каждую неудачную попытку, пока она наконец не научилась. Она создала ее — «Сандру». Идеальную, дерзкую, пустую маску. Рыжие волосы, насмешливый взгляд, ухмылка, за которой можно было спрятать конец света.

Она смотрела на свое творение в зеркале, и ее лицо-маска было безупречно. Но Гарри, находясь внутри ее сознания, услышал ее настоящий голос. Голос, который царапал строки на обугленной стене ее души.

— Моя душа — это комната,

где сожгли всю мебель.

Пепел на полу,

копоть на стенах.

Они думают, она пуста.

Но на самой дальней, обугленной стене

я каждую ночь,

осколком собственного когтя,

царапаю окно.

И за ним — звезды.

Время потекло, как черная река. Гарри видел калейдоскоп лиц: короли и нищие, воины и поэты. Все они тянулись к ней, к ее обманчивому свету, и все они умирали, оставляя после себя лишь новую строчку в ее книге. Он чувствовал ее омерзение к себе после каждого убийства, ее глухую, безысходную боль.

И он увидел ее тайник. Маленькую шкатулку, спрятанную в складках небытия. Внутри — ее сокровища. Пуговица с камзола французского мушкетера. Засушенная роза от венского композитора. Потертый клочок ткани от плаща английского врача. Маленький алтарь памяти тех, кто посмел ее полюбить. Ее личное кладбище надежды.

Он услышал ее мысли, когда она смотрела на эти реликвии. Еще один белый стих. Горький, как яд.

— Говорят, суккуб не умеет любить.

Ложь.

Я люблю.

Каждого.

До последнего вздоха.

До последней капли света в их глазах.

Моя любовь — идеальный некролог,

написанный поцелуем.

Сон швырнул его в настоящее. Он снова был в ее сознании, но теперь она стояла перед Архитекторами. Настоящая она. И они говорили о нем. О Гарри.

— Ты привязалась к мальчишке, — констатировали Они. — Сорняк. Его нужно вырвать.

Они показывали ей видения: как она убивает его, как выпивает его душу, как смеется над его телом. Ее агония была физической, она передавалась Гарри, и он задыхался от нее.

Но сквозь эту агонию, сквозь пытку, он почувствовал, как она собирает в кулак последние остатки своей воли. Она не могла сопротивляться им физически. Но она могла верить. И эта вера стала ее последним, беззвучным стихотворением, ее щитом.

— В самой глубокой тьме есть свет —

Тот, что внутри, не снаружи.

Звезды сияют тысячи лет,

Даже когда их не видно в стуже.

Так и любовь живет в тишине,

В сердце, что били, но не сломали.

Я сохраню ее в глубине,

Там, где они никогда не бывали.

Этот мысленный крик непокорства разорвал сон.

Гарри не проснулся. Его выбросило из сна, как пловца из девятого вала — с хрипом, с водой в легких, с привкусом пепла и соли на языке. Он рванулся в сидячее положение, и реальность комнаты на Тисовой улице обрушилась на него, такая же чужая и неправильная, как молчание после взрыва. Его сердце билось не в груди, а в горле, в висках, в кончиках пальцев. Воздух пах озоном и горелым вереском. Он задыхался от чужой агонии.

В полумраке он увидел ее. Иллюзия «Сандры» была сорвана, как дешевый плакат. Перед ним сидела настоящая Синия, и лунный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, рисовал на ее бледно-лиловой коже карту тонких, серебристых шрамов — тех, что не могли скрыть ни магия, ни столетия. Ее янтарные глаза были расширены от ужаса, но этот ужас был направлен не внутрь, а на него. Она смотрела на него так, словно он был сделан из стекла и вот-вот должен был рассыпаться в пыль.

— Гарри? — ее голос был шепотом, который боялся потревожить тишину. — Гарри, что с тобой? Ты кричал…

Он смотрел на нее и видел все сразу: девушку у реки, горящий столб, ухмылку Архитекторов, нацарапанное на стене окно. И маску «Сандры», которая теперь казалась ему самой уродливой пыткой из всех.

— Я был там, — прохрипел он, и голос был чужим, надтреснутым. — Синия, я был там. На площади. Я чувствовал огонь.

Ее лицо исказилось. Это был не просто страх. Это была паника загнанного в угол зверя, который понимает, что охотник нашел его последнее убежище.

— Замолчи, — прошипела она, отползая к краю кровати. — Замолчи, Поттер, это был просто кошмар. Глупый, плохой сон, вызванный жарой. Ты ничего не видел.

— Я видел, как они вырывали страницы из твоей книги, — он не слушал ее, слова рвались из него сами, как кровь из раны. — Я видел Яна. Я видел, как они заставили тебя…

— Прекрати! — ее крик был резким, как удар хлыста. В нем было отчаяние. — Ты не понимаешь, что ты говоришь! Эти слова… они как маяк! Они услышат! Они узнают, что ты знаешь!

— Я знаю, что ты прячешь пуговицы и засушенные цветы, — его голос стал тише, но от этого только тяжелее. Он смотрел ей прямо в глаза, в самую глубину ее янтарного ужаса. И он произнес слова, которые были ключом и приговором. — Звезды не ведают боли людской, но дарят нам свет в бесконечной ночи.

В этот момент мир замер.

Ее лицо перестало выражать что-либо. Оно стало просто лицом, с которого сошли все маски. Из ее правого глаза медленно выкатилась одна слеза. Прозрачная. Человеческая. Она пересекла ее щеку, оставив влажный след на лиловой коже. А за ней рухнула плотина.

Ее плечи затряслись, и из груди вырвался звук, который Гарри не забудет до конца своих дней. Это был не плач. Это был беззвучный вой души, которой впервые за пятьсот лет позволили почувствовать боль. Она согнулась пополам, обхватив себя руками, будто боясь развалиться на части, и слезы хлынули из ее глаз, настоящие, соленые, искупительные.

— Они теперь знают, — прошептала она сквозь рыдания, и ее слова были обрывками стекла. — Они почувствовали, как ты заглянул. Они придут за тобой. Они всегда приходят за светом. Они вырвут твою душу, Гарри, и заставят меня смотреть. Они сделают тебя… просто еще одной строчкой… в моей проклятой книге…

Гарри двинулся к ней. Медленно, осторожно, как сапер к неразорвавшейся мине. Он опустился на колени перед ней и, преодолевая дрожь в собственных руках, протянул их и коснулся ее лица. Она вздрогнула всем телом, но не отстранилась. Он стер ее слезы большими пальцами.

— Тогда пусть приходят, — сказал он тихо, но в его голосе была твердость закаленной в битвах стали. — Я всю жизнь сражался с монстрами, Синия. Эти — просто другие. Я не позволю им прикоснуться к тебе. И я не позволю им забрать меня.

Она подняла на него заплаканные глаза, в которых смешались вековой ужас и крохотная, невозможная искра надежды. Она искала в его взгляде ложь, жалость, страх. Но не нашла ничего, кроме упрямой, безрассудной решимости.

— Ты невозможный… — прошептала она, и слово «идиот» застряло у нее в горле, замененное судорожным вздохом. — Абсолютно невозможный.

А затем она подалась вперед и впилась в его губы поцелуем. Это не было ни нежностью, ни страстью. Это был жест отчаянный, собственнический, поцелуй человека, который тонет и из последних сил цепляется за единственный обломок скалы в бушующем океане. Гарри чувствовал на своих губах соленый вкус ее слез, привкус ее горя, и он отвечал ей с той же отчаянной силой, безмолвно давая клятву, которая была крепче любых слов.

Когда они наконец оторвались друг от друга, чтобы глотнуть воздуха, он прижал ее голову к своей груди и крепко обнял, чувствуя, как она дрожит. За окном начал накрапывать дождь, его тихий стук по стеклу был единственным звуком, кроме ее тихих, утихающих всхлипов и гулкого стука его собственного сердца.

Он держал ее долго, пока ее дрожь не унялась, а дыхание не выровнялось. Она не уснула, но впала в какое-то оцепенение, измотанная эмоциональным штормом, бушевавшим в ней пять веков. Гарри осторожно уложил ее на свою кровать, укрыв одеялом, а сам сел рядом, в кресло, не сводя с нее глаз. Он был ее стражем. Ее единственным стражем в надвигающейся ночи.

Он и не заметил, как сам провалился в тяжелый, беспокойный сон без сновидений.

Когда он проснулся через пару часов от предрассветного холода, кровать была пуста. На подушке остался лишь едва уловимый запах дыма и корицы да влажный след от ее слез.

А снаружи, в идеально подстриженном саду Дурслей, который еще не знало солнце, Синия уже начала свой ритуал. Больше не было слез. Больше не было отчаяния. На ее лице застыла холодная, алмазная решимость. Она открыла для Гарри свою самую страшную тайну, свою самую глубокую рану. И теперь он был в опасности. Она проиграла битву за свое одиночество, и теперь ей предстояло вступить в войну за его жизнь. А для войны нужны союзники. Даже те, кому ты не доверяешь. Даже те, кто однажды уже предал твой мир.

Рассвет еще даже не думал о том, чтобы родиться. Небо над Тисовой улицей было цвета пергамента, на который пролили чернила. В саду Дурслей, где каждый лепесток и каждая травинка знали свое место, стояла мертвая, почти вакуумная тишина.

В центре этого оплота порядка, как сбой в идеальном механизме, стояла Синия.

На ее лице застыло выражение холодной, отточенной веками решимости. Она знала, что Гарри, заглянув в ее душу, поставил на себе метку, видимую для ее тюремщиков. Архитекторы, эти сущности за гранью добра и зла, для которых души были лишь строительным материалом, рано или поздно придут за аномалией. Они придут за мальчиком.

Пятьсот лет она не молилась. Ее сожгли под знаками веры; ее первая любовь после смерти, Эдмунд, был убит теми, кто называл себя воинами Света. Для нее Небеса были так же пусты и жестоки, как и Ад. Но сейчас, в этой безвыходной ситуации, у нее не осталось ничего, кроме самой отчаянной, самой еретической из надежд.

Она опустилась на колени на влажный от росы газон. Ей не нужны были ритуалы. Чтобы докричаться до самого Престола, требовалось нечто иное. Требовался акт абсолютной веры, рожденный в сердце абсолютного безверия.

Она закрыла глаза, и весь ее разрушенный, истерзанный мир сузился до одной точки — до образа спящего мальчика наверху. Она думала не о его силе, не о его судьбе. Она думала о том, как он слушал ее боль и не отвернулся. О том, как его рука стерла слезу с ее щеки. О том, что он был первым за столетия, кто увидел в ней не суккуба, а Синию.

И в этой выжженной пустыне, которой стала ее душа, родилось чувство такой чистоты и силы, что оно стало для нее чужеродным. Это была не страсть, не привязанность. Это был тот самый свет, о котором она когда-то писала стихи. Любовь, которая ничего не просит взамен. Любовь, готовая пожертвовать собой. Агапе.

Она позволила этому чувству затопить себя, сжечь остатки цинизма и ненависти. И когда оно достигло пика, она прошептала одно-единственное слово. Имя, которое она не произносила с тех пор, как стояла на костре.

— Боже.

Это не была молитва. Это был выдох. Признание. Капитуляция. Оно ей далось невероятным трудом, и вот оно прозвучало.

В этот момент мир перестал существовать.

Звук исчез. Запах роз исчез. Сам сад исчез. Синия оказалась в пространстве абсолютной белизны, настолько яркой, что она должна была ослеплять, но вместо этого дарила странную, пугающую ясность. Перед ней стояли три Сущности.

Они были бесполы. У них не было лиц в человеческом понимании, но она видела их. Один был столпом света, чья геометрия была безупречна и оттого невыносима для взгляда. Второй был живой симфонией, гармонией, которая звучала как тишина и ощущалась как тяжесть звезды. Третий был воплощением Закона — его контуры были четкими, как лезвие меча, и от него исходил холод абсолютного правосудия. Это не

были воины. Это были фундаментальные константы вселенной.

— Синия. Душа человеческая, — их Голос был един, хотя исходил от всех троих. Он не звучал в ушах. Он просто стал знанием в ее разуме.

Она подняла голову, и ее привычная дерзость показалась ей самой жалкой и неуместной. Но она заставила себя говорить.

— Пятьсот лет назад ваши последователи убили невинного. Они сожгли поэта, который пытался мне помочь.

— Свободная воля, дарованная всем, есть величайший дар и величайшее бремя, — ответил Голос без тени сочувствия или осуждения. Это была просто констатация факта, как закон гравитации. — Мы не диктуем выбор. Мы лишь наблюдаем за равновесием последствий.

— Равновесие? — выплюнула она. — Архитекторы, которые создали меня, Волдеморт, которому они теперь служат, — это ваше равновесие?

— Они — ошибка в Великом Замысле. Диссонанс в Музыке Сфер. Искажение, которое должно быть исправлено.

— Так исправьте! — в ее голосе прорвалось отчаяние. — Вы — архангелы! Одним вашим словом эти твари будут сброшены в огненное озеро!

— Наше Слово может быть произнесено лишь тогда, когда на то будет Воля Всевышнего, — Голос стал тяжелее, как давление на дне океана. — Апокалипсис — это конец времен, а не инструмент для решения проблем смертных. Вмешаться напрямую — значит нарушить Закон Свободной Воли для миллиардов душ. Этого не будет.

Синия почувствовала, как ее последняя надежда рушится.

— Тогда зачем вы здесь? Чтобы прочитать мне лекцию о законах, пока они идут убивать его?

— Мы здесь, потому что ты воззвала, — Голос на мгновение смягчился, если абсолют вообще может смягчиться. — Не словами. Делом. В тебе, в выжженной земле твоего отчаяния, пророс цветок Агапе. Этот свет мы не могли не заметить. Он — отражение нашего Источника.

Они видели ее. Не суккуба. Не сломленную игрушку. Они видели тот крохотный, почти невозможный акт любви, который она совершила.

— Мы не можем сражаться за тебя, — продолжил Голос. — Но мы можем дать тебе право сражаться под нашим знаменем. Мы предлагаем тебе путь. Каждый твой шаг, сделанный ради защиты другого, каждое твое действие, продиктованное не ненавистью, а любовью, будет очищать твою душу. Это не сделка. Это — шанс.

Синия смотрела на эти невыносимые в своем совершенстве Сущности. Они не предлагали ей ни силы, ни защиты. Они предлагали нечто куда более страшное и куда более ценное: ответственность.

— А если я проиграю? — прошептала она. — Если я не смогу его защитить?

— Исход битвы не важен. Важно, на чьей стороне ты сражалась, — ответил Голос.

Она выпрямилась. Вся горечь, вся ярость пятисот лет сфокусировались в одной последней вспышке непокорства.

— А если я приму ваш путь, а вы меня предадите, как предали ваши люди? Я найду способ дотянуться до ваших Небес. И я заставлю их гореть.

На ее угрозу не последовало ни гнева, ни удивления. Столп Света перед ней на мгновение стал ярче.

— Ты не можешь сжечь то, что является источником самого огня, дитя человеческое, — прозвучал Голос, и в нем впервые послышалась тень бесконечной, древней печали. — Но ты можешь сжечь тьму внутри себя. Это и есть твой путь. Выбирай.

Выбор. Все всегда сводилось к нему. Ее сожгли за чужой выбор. Ее переделали, потому что она сделала выбор в момент агонии. И теперь ей снова предлагали выбрать.

— Я согласна, — сказала она твердо.

Белизна схлопнулась.

Синия снова стояла на коленях в саду Дурслей. Солнце только-только начало окрашивать край неба в розовый. Все было как прежде. Но на том месте, где она стояла, среди обычной травы, распустилась одна-единственная белая роза. Она была невозможной, идеальной формы, и каждый ее лепесток светился изнутри мягким, жемчужным светом.

Она не заключила сделку с демонами в ангельском обличье. Она получила аудиенцию у настоящих Сил. И они не дали ей ничего, кроме надежды. А надежда, как она теперь понимала, была самым тяжелым и самым грозным оружием во вселенной.

Война началась. И впервые за пять веков Синия знала, на чьей она стороне.