Встреча. Глава из романа (гет)

Поздней весной 1995 года, когда Ира была здорова, Саша рос и развивался, как подобает годовалому ребенку, и дома все было в розовом цвете, я редко надолго задерживался на работе, стараясь пораньше вернуться к жене и сыну. Но в этот день приезжали важные гости из Сибири говорить о ставшем весьма редким делом заказе на строительство и оборудование моей новой маленькой производственной точки. Поэтому, желая прийти домой пораньше, я колебался, стоит ли мне задержаться на пьянку с ними или оставить за меня Свешникова, переехавшего в Петербург и ставшего моей правой рукой. Чтобы Ира не расстраивалась и не корила меня за задержку на работе, я на всякий случай специально еще раз поговорил с ней о том, что новых строительств так мало, что надо хвататься за каждый шанс, поэтому скорее всего я останусь пить с гостями и слушать пьяные речи малоприятных людей.

Дела и в целом шли довольно вяло, внутрироссийских звонков было немного, и я, как правило, говорил секретарше соединять меня со всеми иногородними абонентами, а также известными или знакомыми мне людьми или спрашивать меня, если звонит кто-то, о ком она никогда слышала. В соответствии с этим правилом секретарша по внутренней связи задает мне вопрос: «Вы будете говорить с Еленой Коренковой? Она утверждает, что вы знакомы в течение семнадцати лет». В первую секунду я даже не понимаю, кто это такая, из какой она организации, не из числа ли сохранившихся поклонниц фильма «Худший выбор», которым удается прорваться через мою бдительную секретаршу. Но после секундного затмения до меня доходит, что это Лена Веремеева, о которой я уже шесть лет практически ничего не слышал. Нельзя сказать, что я ее совсем забыл, когда моя Ира делала какую-то глупость или приходила в бунтарское настроение, то я иногда вспоминал, что из Веремеевой вышла бы более уравновешенная жена, чем моя Ира, которая, даже родив сына, все равно сохраняла черты ребенка, нуждающегося в няньке.

— Антон, ты помнишь, когда мы встречались с тобой шесть лет назад, ты сказал, что забронируешь для нас столик, за которым мы встретимся еще раз. Я понимаю, что очень глупо через шесть лет вспоминать какие-то пьяные слова, но я не выдумала другого предлога, чтобы встретиться и поговорить с тобой.

Я с удивлением думаю о том, что она поразительно удачно выбрала день, именно тот, когда после работы мне предстоит пить с сибирскими гостями, но я вполне могу перекинуть эту встречу на Сергея Свешникова, мы уже на рабочей встрече обговорили самые важные вещи, и он может без меня развить эти соображения, Сергей достаточно компанейский человек, чтобы заменить меня на пьянке с гостями, он уже это не раз делал, когда я был в Москве, в Швеции, в Южной Америке или даже как-то раз еще два года назад, когда я договаривался в Голливуде о съемках «Худшего выбора».

Более того, я могу солгать Ире, что я пил с гостями и вовсе скрыть встречу с Веремеевой, и это будет моя первая серьезная ложь жене с того времени, как я окончательно расстался со своими шведками. Нет, я не планирую изменять Ире с Леной, заводить с ней роман, предполагаю, что первая встреча будет невинной, первой и последней, но Ира начнет допытываться, что мне говорила Веремеева, а это наверняка будут очень личные жалобы, которые я должен оставить при себе. Однако мой отказ поведать ей содержание встречи вызовет естественные подозрения, а лгать и сочинять за Веремееву какие-то нейтральные вещи уж совсем глупо, и столь глупая ложь имеет большие шансы выплыть на поверхность.

— Я могу встретиться с тобой прямо сегодня, ты будешь на факультете?

— Да, конечно.

— Тогда подходи к Якорю между Ростральными колоннами к половине шестого.

— Спасибо, спасибо, конечно, я обязательно приду.

Сами словами не были жалкими, но тон, поспешность ее ответа содержали что-то жалкое и несчастное, более нищенское и горемычное, чем ее самая отчаянная жалоба при нашей первой и единственной встрече сразу после моего возвращения шесть лет назад.

Я делаю вид, что не замечаю торопливости ее ответов, и говорю, что вышло очень удачно, ты выбрала подходящий день для звонка, когда у нас обоих есть возможность вечером выбраться из дома.

Это очень некрасиво, но я опаздываю на встречу, мои гости где-то заплутали, а я считал себя обязанным их дождаться и еще раз повторить им в присутствии Сергея главные слова, обговоренные на рабочей встрече, которые Сергей потом разовьет на деловой пьянке, а также извиниться перед ними за невозможность присутствовать на встрече из-за семейных дел и попрощаться до завтра. У меня нет опыта обманывать Иру, поэтому действия с машиной и шофером представляют для меня проблему, в итоге я прошу своего шофера довести меня до университетской поликлиники, якобы это связано с семейными проблемами, а потом доставить машину до дома, как он обычно делал, когда я собирался не отказываться от спиртного на какой-то вечерней встрече с партнерами и заказчиками и после банкета вызывал такси. Когда моя машина скрылась из виду, я почти бегом добрался до Якоря, где меня уже минут пятнадцать ждала Лена.

Как ни странно, Лена опять внешне почти не изменилась, такая же стройная фигура, такое же красивое лицо с гладкой кожей, сейчас она выглядит, вероятно, на много лет моложе меня, хотя ей почти сорок. Изменилось выражение лица, оно было мрачным, сосредоточенным и одновременно растерянным из-за моего опоздания. Я целую руку, цветы я не купил, на работе у меня не было времени, а посылать кого-то за цветами, значит впутывать лишних людей. Я всячески прошу прощения, говорю, что меня задержали, что я не мог уйти от важных гостей, что мне некуда было звонить предупреждать. Она слушает мои извинения с печальным и слегка ироничным выражением лица, мол, кому до меня есть дело, даже тебе важнее другие дела, хотя ты так быстро откликнулся на мою просьбу.

Я ловлю какую-то случайную машину, и мы едем в Европейскую, ныне Гранд Отель Европа, в тот самый зал, где мы встречались шесть лет назад. Хотя ресторан роскошен, но уже не главный ресторан города, а большая часть посетителей производит впечатление сброда — от малиновых пиджаков до каких-то почти комедийных смокингов с множеством ночных бабочек, изображающих светских дам. Я говорю метрдотелю, столик на двоих, полтора счета и подальше от этого сброда, говорю слишком громко, и на меня оборачиваются. Их много, но я их не боюсь, я первым выхвачу пистолет, если до этого дойдет дело. Да и нет смысла говорить о пистолетах, если некоторые из них, увидев меня, кланяются мне едва ли не в пояс. Метрдотель, как мне кажется, понимающе смотрит на меня, вряд ли он меня когда-либо видел, на сохранившихся киноафишах в городе есть моя фамилия, но лицо актера, а не мое, однако почему-то он кивает головой в ответ на мою просьбу и сажает нас с Леной за столик в том же месте, где мы сидели шесть лет назад.

Лена от этого несколько приободрилась, на ее лице промелькнуло подобие улыбки. Я говорю, что можно попробовать заказать ту же еду и те же вина, Лена соглашается. Я ничего о себе не говорю, мы встретились для ее рассказа. Как и в прошлый раз, рассказ начинается с ее успехов. Успехи у нее вполне настоящие, ей доверили чтение одного самых важных курсов лекций на кафедре, у нее вышло несколько серьезных статей, ей присвоено ученое звание доцента, более того, она уже пишет докторскую, причем одну главу из нее уже с успехом доложила на кафедре (все это с ее слов, но она, насколько я ее знаю, не склонна к лжи и хвастовству).

Что в моих глазах важнее всего, так это явно возросший уровень, изменившийся стиль рассказа о своих изысканиях и текстах. Это уже не рассказ ученицы о хорошо выполненных заданиях, не следование канонам, а самостоятельный подход исследовательницы, попытки найти, что прячется за гладкой поверхностью видимого издалека. Мне показалось, что тон и стиль ученицы несколько раз проскальзывали в уверенных речах лектора и доцента, но, возможно, я слишком придираюсь, а, может быть, она просто стеснялась меня и прятала за деланным ученичеством свои непроверенные догадки.

Но ее тон резко меняется при переходе к семейным проблемам, жалобы начинаются с отца, который, с одной стороны, получил большее научное признание, чем раньше, а, с другой стороны, убедился на опыте в пагубности перестройки, и стал еще более безапелляционен и нетерпим, что, естественно, участило и ужесточило семейные конфликты. Я замечаю, что в ее рассказах фигурируют только родители и сын, вступающий в переходный возраст с его всеми его проблемами, и спрашиваю о муже. Оказалось, что они уже два года как расстались, не просто рассорились, но официально развелись, причем, по-видимому, он, не выдержав такой жизни, ушел от нее. Я полунамеками пытаюсь понять, есть ли у нее кто-нибудь, неужели такая красивая и милая женщина совсем одна, погрязшая в сложных отношениях с родителями и сыном. Она отвечает, что она не шлюха, у нее есть гордость и честь, и вступит в близкие отношения она только с тем человеком, которого по-настоящему полюбит.

Но резко и высокопарно ответив на мои намеки, она переходит к своей любимой теме — теме отдельной квартиры. В ее словах, как мне кажется, уже чувствуются суждения ее отца, с которым мне в последнее время довелось иметь дело. Она говорит, что раньше была хоть какая-то надежда получить квартиру, родив второго ребенка, через ведомственную кооперативную очередь или еще как-то. Сейчас нет никакой надежды, ни ее зарплата, ни даже зарплата ее отца рядом не лежали с покупкой квартиры, ипотеки в России нет, деньги в долг при такой инфляции можно взять только под грабительский процент. В общем шансов нет.

Я уклоняюсь от прямого ответа и, как это часто со мной бывает, перехожу от обсуждения ее конкретной проблемы к неким общим рассуждениям, позволяющим мне избежать немедленного реагирования на ее отчаянные слова. Она слушает мои рассуждения с грустным и несколько скептическим выражением лица, но слушает внимательно, не перебивая меня. Я говорю, что в историческом плане она ошибается, их семья пропустила шанс в 88-91 годах., когда люди в большом количестве уезжали и по-быстрому продавали свое жилье, потом появится следующее окно возможностей.

— Когда? — иронически спрашивает она.

— Когда экономическая обстановка в стране устаканится, люди привыкнут к новым правилам, а цены на нефть и газ вырастут. Тогда и ипотека должна появиться.

— И когда это случится?

— Если бы я мог такое предсказывать, я был бы миллиардером, это может случиться и через три-четыре года и через десять-пятнадцать лет, беда только в том, что живем мы лишь один раз и недолго. Свободная торговля жильем на самом деле открывает множество возможностей, но нужны благоприятные условия, чтобы эти возможности начали реализовываться. Пока бедные люди, более бедные, чем ты и твои родители, в основном теряют квартиры и метры жилой площади, продавая свое жилье более обеспеченным. Приватизация в основном была правильным шагом, но сделанным, как и многое другое, очень топорно, я еще в 89 году в Москве говорил, что торговлю квартирами надо начинать с кооперативных, со мной согласились, но ничего не сделали, а потом с Гайдаром и Чубайсом, особенно с Чубайсом, я общего языка не нашел.

Но эту длинную речь она выслушала со скукой и нетерпением и совсем не заинтересовалась моими отношениями с Чубайсом. И, продолжая прежнюю тему, она сказала, что, по моим словам, когда-нибудь, когда ее родителей давно не будет в живых, а она будет пожилым профессором, она сможет доплатить и обменять свою квартиру на две приличные квартиры себе и сыну. Такое, вероятно, было возможно при советской власти, тогда почти легально квартиры обменивались с доплатой. А она хочет жить без семейных скандалов сегодня и не хочет желать смерти отцу и матери.

Я сказал, что кроме покупки или получения в условную собственность, есть вариант съема квартиры. Она ответила, что, она, конечно, интересовалась такими вариантами, что у нее на съем квартиры двухкомнатной квартиры где-то на окраине будет уходить ее зарплата целиком. Ее иногородние коллеги в основном снимают комнаты в коммуналках или однушки за чертой города, а не двухкомнатные квартиры, причем часто оказываются в еще более скандальной обстановке, чем та, что у нее дома. Да и при нынешней инфляции комнаты и квартиры сдают обычно на короткие сроки, а она хочет читать лекции, писать докторскую и воспитывать сына, а не заниматься переездами и переводить сына из школы в школу, и без того он от рук отбился.

В ее глазах, как мне показалось, блеснули слезы, она выпила едва ли не полбокала залпом и замолчала. А потом сказала каким-то отчаянным голосом: «Если ты мне купишь…», опять помолчала и добавила: «Если ты снимешь надолго квартиру мне и сыну, то я буду самой ласковой и послушной любовницей».

Мне казалось, что я понимаю слова женщин, но этой ситуации я не могу понять. Она полчаса назад сказала, что она не шлюха и будет спать только с тем, кого по-настоящему полюбит. Тогда выходит, что это признание в любви, но признание в любви — это не выпрашивание квартиры в обмен на секс, ее слова — это предложение стать содержанкой. Но если покупка может быть заменена съемом квартиры, то это не расчет содержанки, а уже отчаянная просьба, мольба, я отдамся тебе, сделаю все, что ты хочешь, только спаси, даже не спаси, дай мне хоть на какое-то время вздохнуть свободно.

Я ничего не отвечаю, я действительно не знаю, как отвечать. Я от нее никакого добра по отношению к себе никогда не видел, но она и не была обязана что-то давать мне, я ей тогда не понравился, она полюбила другого и вышла за него замуж. Тем не менее, мне ее очень жалко, и в то же время поперек жалости в глубине души начинают шевелиться мерзкие мысли воспользоваться ситуацией. Я давлю эти мысли и просто жду, что она скажет дальше, не кончится ли это все просто пьяными слезами.

И, действительно, к этому вроде бы шло. У нее действительно появились слезы в уголках глаз, но при этом она не всхлипывала, не закрывала лицо руками, вообще не издавала звуков. Потом выпила еще и произнесла совсем отчаянным тоном: «Я буду послушной любовницей, даже если ты только попытаешься мне помочь и будешь выслушивать и жалеть меня». Это было бы уже почти объяснением в любви, если бы не ее отчаянный голос, и порядок, в котором шли ее предложения.

К этому времени не только она, но и я уже чувствовал опьянение. И чем больше я пьянел, тем сильнее становилось желание. Даже не совсем желание, скорее не похоть, а некое совсем неуместное ощущение победы над той единственной оставшейся женщиной, которая не ответила на мои чувства. Пусть с тех пор прошло шестнадцать лет, но все же… Трезвая часть меня просто кричала против этих чувств. Я, конечно, неоднократно спаивал женщин, но это сопровождалось танцами и шутками, воспользоваться опьянением, смешанным с отчаянием — это почти изнасилование. Моя трезвая половина также спрашивала меня: «Неужели ты забыл о своей жене, о твоей близости с ней, о пяти годах, прожитых вместе, о тех испытаниях, через которые ты с ней прошел, чтобы завести ребенка?» И еще ехидно намекала, что я, проживший восемь лет под чужим именем, могу не справиться с тем обманом, с которым справляется немалая часть женатых мужчин моего возраста с куда более простыми биографиями. Мы слишком близки с Ирой, она слишком чувствительна к оттенкам интонаций моих речей, а у Иры и Лены слишком много общих знакомых. И даже, если я смогу обманывать обеих женщин, то я потеряю самое дорогое, что я приобрел, вернувшись в Россию. Но вопреки всем этим рассуждениям моя рука потянулась к Лениной руке, и она не отдернула руку, а, наоборот, легонько прижала ладошку к моим пальцам.

Надо что-то решать, по меньшей мере надо разобраться в себе, что во мне говорит больше — вспыхнувшее желание, жалость к ней, благоразумие, которое советует проводить до дома женщину, которую когда-то любил, а потом забыть об ее просьбах, да и о ней самой. Всем помочь невозможно, я предприниматель, а не благотворительная организация.

Я беру тайм-аут. Я говорю, что сейчас мы выпьем кофе, я расплачусь по счету, и мы уходим, и около ее дома я отвечу на все ее слова.

Она теряется, она не ждала такого ответа. На ее лице недоумение, возможно, она жалеет о своих последних словах, может быть, о всех своих словах, но ей очень интересно услышать ответ. Если бы я хотел сделать ее своей любовницей или, наоборот, отказать во всем, я бы ответил здесь. Она явно не понимает, зачем я откладываю ответ.

После этого мы оба замолкаем. Я прошу два кофе, счет и вызвать мне такси. Мы молча пьем кофе, я мучительно думаю, что мне делать, и решаю, что хоть раз в своих отношениях с женщинами приму благородное решение. Она получит свою двухкомнатную квартиру, но больше меня не увидит, разве только случайно на улице или в каком-то публичном месте, ее квартирой займется мой агент.

Мы едем, я невежливо сажусь рядом с шофером, так что разговора нет и в машине. Я останавливаю машину не у ее дома, а на пересечении соседних улиц. Мы выходим, пока мы идем, я говорю ей, что в твоих словах я услышал две темы, одна тема — это необходимость получить двухкомнатную квартиру, вторая тема менее внятная, если бы ты начала с нее, то твои слова можно было бы трактовать как объяснение в любви. Но ты начала с квартиры, поэтому о квартире и пойдет речь, квартиру ты получишь, но меня ты больше не увидишь, все переговоры о покупке квартиры, которые могут затянуться на долгие месяцы, с тобой будет вести мой агент. Он на днях тебе позвонит.

На этих словах мы уже подходим к ее дому. Я останавливаюсь, чтобы попрощаться, а она вдруг резко поворачивается ко мне — то ли ей становится стыдно, то ли у нее просыпается желание. Она наклоняет мою голову и целует меня в губы, пытаясь просунуть язык мне в рот. При этом она берет мою руку и засовывает за пояс юбки и за резинки колготок и трусов, прижимая к своей щелке. Следуя выбранной благородной линии, я должен был бы превратить поцелуй в дружеский и немедленно выдернуть руку из ее трусов. Но я этого не делаю, я по-настоящему целую ее и медленно-медленно глажу пальцем ее нежную влажную щелку, от клитора до входа в вагину. Потом все-таки спохватываюсь, чем я занимаюсь, с силой прижимаю ее к себе, отрываю свои губы от ее губ, выдергиваю руку и скороговоркой прощаюсь с ней: «До свидания, мой агент тебе позвонит». И ухожу быстрым шагом, подавляя в себе желание обернуться.

Я сам не знаю, что значили для нее мои последние действия — я показал ей, что мной руководят желания, а не жалость, дал ей возможность думать, что она хоть капельку расплатилась со мной, превратил ее деланную попытку унизить себя в настоящее унижение или оставил ее с нереализованным желанием. Остается только гадать, но я ее слишком плохо знаю, а ее, 39-летнюю, можно сказать, не знаю вовсе, и мне не найти отгадки.

* * *

На следующий день, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, я составил требования к квартире и ее обстановке, включающей максимальный набор бытовой и компьютерной техники, внимательно их перечитал и передал их своему агенту. Он несколько раз звонил мне по делам, связанным с ее квартирой, многое оказывалось дороже и сложнее, чем предполагалось. Но каждый раз я говорил: «Платите», и примерно через четыре месяца он вручил ей документы и ключи от двухкомнатной квартиры в доме поблизости от дома ее родителей. Лена, не зная, как меня отблагодарить, присылала мне свои статьи с дарственными надписями, отзыв о фильме «Худший выбор», где подробно сравнивала его с книгой, и сразу после получения квартиры прислала конверт, в который была только короткая записка «Я никогда не смогу отблагодарить тебя в полной мере. Если тебе будет нужна моя помощь, я брошу все свои дела, только скажи мне. Если ты хочешь, то я жду тебя в любое время дня и ночи. С любовью, Лена». Я сжег записку, чтобы не компрометировать Веремееву, и ничего не ответил.

* * *

Мне пришлось сказать Ире, что я встречался с Веремеевой, пожалел ее и купил ей квартиру, ибо все равно поползли слухи об ее любовнике, причем чаще всего указывающие на меня. За все пять лет нашего брака я так и не рассказал Ире всего моего прошлого, хотя из разговоров с Широй и Кристиной она узнала обо мне несколько больше, чем я намеревался ей рассказать. Однако при этом после свадьбы, если исключить встречу с Веремеевой, я ни разу не лгал о настоящем, даже о самом непристойном эпизоде в Голливуде. Я не произносил лжи ни о чем, кроме как сущих мелочей, а в мелочах даже самые честные люди, не такие, как я, не бывают до конца честны. И Ира поверила мне, тем более, что никто не видел моих встреч с Веремеевой, да и не мог видеть, ибо их просто не было, и вскоре слухи пропали или во всяком случае стали столь редкими, что более до меня не доходили.