Запертое Детство (джен)

Холодный сентябрьский ветер швырял мокрые листья под ноги Гарри, когда он, нагруженный пакетами из магазина, подходил к дому №4 по Тисовой улице. Из приоткрытого окна гостиной вырвался не просто голос диктора — это был рев, леденящий душу, гул беды.

ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК BBC: КАТАСТРОФА НА АЛЯСКЕ! ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КОЛЛАПС!

— ПЕТУНИЯ! — прорвался крик дяди Вернона, такой громкий, хриплый и наполненный первобытным ужасом, что Гарри чуть не выронил пакеты. Дядя так никогда не кричал, даже когда ловил его, Гарри, за кражами печенья. Этот крик был о другом — о чем-то огромном и страшном, что ворвалось в их дом с экрана.

Гарри замер у двери, сердце колотясь как молот. Сквозь гул в ушах пробивались обрывки новостей, врезаясь в сознание острыми осколками: ...чудовищный взрыв... месторождение Прайдхо-Бэй... число погибших превысило 100... адский пейзаж... шестая часть суточной добычи нефти США... энергетический коллапс... столб пламени виден за 150 миль... СССР, чудом избежавший катастрофы в Чернобыле, предлагает помощь...

— Вернон, милый, что случилось? — испуганный, почти визгливый голос тети Петунии донесся из кухни.

— Быстрее сюда! Чертовы русские! — рычал дядя, его толстый палец яростно долбил в телеэкран, где плясали кадры огня и разрушения. — Наверняка, это их рук дело! Диверсия! Видишь?! Видишь?! Нефть — она же теперь взлетит в цене как сумасшедшая! Бензин! Отопление! ВСЕ! Нам всем крышка! ВСЕМ!

Гарри осторожно просунулся в прихожую, стараясь не издавать ни звука. Он должен был отнести покупки на кухню, но взрослые в гостиной были похожи на разъяренных зверей, загнанных в угол. Лицо дяди Вернона пылало багровым, жилы на шее натянулись как канаты, кулаки сжимались и разжимались. Тетя Петуния, бледная как мел, заламывала руки, ее глаза бегали от экрана к мужу и обратно. Гарри инстинктивно прижался к стене, стараясь стать невидимкой. Ведь он знал: что бы там ни случилось на краю света, гнев дяди Вернона, обрушится прямо на него. Значит, сегодня вечером или завтра утром он получит больше толчков, подзатыльников, его в очередной раз обвинят в чем-то, чего он не делал. В горле запершило.

* * *

Солнечные зайчики, словно живые золотые монетки, третий день подряд прыгали по грязным, потрескавшимся плитам школьного двора. Гарри, прижавшись спиной к шершавой, прохладной кирпичной стене, наблюдал, как Дадли и его обычная свита — Гордон и Малкольм — громко хохоча, пинали потрепанный футбольный мяч, целясь не в воображаемые ворота, а в головы перепуганных первоклашек, с визгом разбегавшихся кто куда. Он привычно втянул голову в плечи, стараясь слиться с кирпичной кладкой, стать невидимым, ненужным камнем. Вдруг длинная тень упала на его кроссовки, разодранные на большом пальце.

— Эй, ты. Гарри, да?

Гарри вздрогнул, словно его ударили током, и поднял голову. Перед ним стоял Пирс Полкисс, новичок, переведшийся на прошлой неделе. Он был высоким для своих шести лет, с аккуратно прилизанными темными волосами и любопытным, оценивающим, но пока что незлым взглядом. Главное — он не был в «команде» Дадли. Он держался особняком, наблюдал.

— Ага, — пробормотал Гарри, машинально нащупывая пальцем знакомую дырку на коленке штанов.

— Почему ты всегда один? — спросил Пирс просто, без привычной издёвки или высокомерия, которые Гарри слышал от других. Он прислонился к стене рядом, но не слишком близко, сохраняя дистанцию. — Ты же не новенький. Уже год тут, да?

Гарри пожал плечами, уткнувшись взглядом в глубокую трещину в асфальте у своих ног. «Потому что Дадли сказал всем, что я заразный, вонючий, тухляк и вообще урод», — пронеслось в голове, как заезженная пластинка. Сказать правду? Но правда была опасна. Правда могла привлечь внимание Дадли. Он сглотнул комок в горле.

— Не знаю, — выдавил он, глядя на трещину. — Просто так.

Пирс кивнул, как будто этот бессмысленный ответ его полностью удовлетворил. Он не уходил. Вместо этого он начал рассказывать про свою старую школу, где был злой учитель физкультуры, который заставлял всех бегать кросс под дождем, про то, как здорово, что здесь есть настоящий футбольный мяч, даже если он старый, и как он скучал по нормальным дворовым играм. Гарри слушал, почти не веря своим ушам. Никто. Абсолютно никто не разговаривал с ним просто так, вот так спокойно, без насмешек, без требования что-то сделать или уйти. Несколько раз он осторожно, украдкой взглядывал на Пирса. Тот ловил его взгляд и... улыбался. Не кривой усмешкой, а нормальной, открытой улыбкой. Непривычное, сбивающее с толку тепло начало медленно разливаться по его груди, борясь с привычным холодком одиночества и страха. Это было странно. Очень странно.

На следующий день Пирс снова подошел на перемене. Не к Дадли, а к нему, Гарри. Заговорил о вчерашнем домашнем задании по чтению. А после уроков, когда Гарри уже крался к калитке у спортзала, чтобы начать свой долгий, извилистый обходной путь домой через парк и вдоль старого, облупившегося завода (избегая короткой, прямой дороги мимо кондитерской «Сладкоежка», где обычно кучковалась банда Дадли), Пирс его догнал легкой трусцой.

— Эй, Гарри! Идем вместе? — спросил он, легко встряхивая почти пустой рюкзак. — Кажется, нам в одну сторону? Я на Глициний живу, это же рядом с Тисовой?

Гарри замер, как олень в свете фар. Улица Глициний действительно была буквально за углом от Тисовой. Но его путь лежал в другую сторону — в обход. Идти напрямую с Пирсом… мимо «Сладкоежки»… это было не просто опасно. Это было самоубийство. Его ладони моментально вспотели.

— Я… я обычно другой дорогой, — пробормотал он, снова уставившись в асфальт, чувствуя, как горит лицо. — Длиннее, но… привычнее.

Пирс нахмурился, искренне удивленный.

— Другой? Но это же дольше, наверное, в два раза! — воскликнул он. — Вот прямо тут, мимо магазинчиков на Хай-стрит, и мы уже почти дома! Пойдем, а? Скучно же одному тащиться. Давай поболтаем.

Сердце Гарри забилось, словно маленькая, перепуганная птица в клетке. Он посмотрел на длинную, успокаивающую тень парка, тянувшуюся от школы — символ относительной безопасности, пусть и ценой лишних минут ходьбы. Потом на открытую, залитую последним осенним солнцем улицу, ведущую прямо к «Сладкоежке» — путь, полный смертельного риска встретить Дадли. Но рядом был Пирс. Пирс, который улыбался. Пирс, который говорил с ним. Тепло, обманчивое и манящее, перевесило голос разума.

— Ладно, — прошептал Гарри, и сам удивился этому тихому, предательскому слову. — Пойдем.

Первые несколько минут были… неловкими. Гарри нервно озирался по сторонам, поджимая голову в плечи при каждом громком звуке — хлопке двери магазина, сигнале машины. Каждый шаг по знакомому маршруту, который он всегда избегал, отдавался тревогой в животе. Пирс, казалось, не замечал его напряжения. Он болтал о вчерашнем футбольном матче по телевизору, о новом комиксе про Людей Икс с необычными способностями, спрашивал мнение Гарри о школе. Тепло от простого, дружелюбного голоса Пирса отчаянно боролось с плохим предчувствием в груди Гарри. Они миновали пекарню, и запах свежего хлеба на секунду перебил привычный для Гарри запах страха. Он осмелел, даже коротко ответил на вопрос Пирса про сложность вчерашней задачи по математике. «Он не смеется. Он слушает», — с удивлением подумал Гарри.

Они свернули за угол аптеки, где начинался узкий, грязный проулок, заставленный переполненными мусорными баками — короткий путь между двумя рядами старых, покосившихся гаражей. Здесь всегда было тихо, пустынно и пахло затхлостью. Из-за неприятного запаха Гарри всегда обходил это место стороной.

— Почти пришли, — сказал Пирс, внезапно ускоряя шаг. Голос его звучал как-то… напряженно? — Смотри, тут короче, если свернуть во-от сюда, между этими гаражами…

Именно в этот момент по спине Гарри пробежали ледяные мурашки, а в ушах зазвенело. Пирс шел слишком быстро, слишком целенаправленно. Он не оглядывался, чтобы проверить, идет ли Гарри. Он просто шел вперед, к открытому концу проулка, где виднелся кусочек тротуара и угол дома на Глициний.

«Нет!» — панически мелькнуло в голове Гарри. Он инстинктивно попятился. Но было уже поздно.

Из-за угла последнего гаража вывалилось знакомое, тучное тело, загораживая выход. Дадли. Его свиное лицо было красным не от бега, а от предвкушения охоты, глаза блестели злорадством. За ним, как тени, материализовались Гордон и Малкольм. И в их глазах светилась та же хищная, тупая радость.

— Лови урода! — пронзительно, до боли знакомым визгом завизжал Дадли, и этот звук, как удар кнута, вывел Гарри из оцепенения.

Гарри рванулся назад, к улице, но Пирс... Пирс!... подставил ногу. Удар под колено, земля, больно стукнулся локтем. А потом голос Дадли радостный, оттого еще более противный:

— Молодец, Полкисс! Не зря мы тебя в банду взяли! Провел его, как последнего лоха!

Пирс засмеялся коротким, писклявым, подхалимским смешком. Он даже не посмотрел на Гарри, валяющегося у его ног. Его взгляд был прикован к Дадли, ища одобрения.

— Я же говорил, Дадс, все получится! — запищал Пирс, стараясь подражать «крутому» тону. — Легко, как два пальца об асфальт! Думал, он по своему дурацкому длинному пути попрет, пришлось уговаривать, представляешь? Такого придурка уговаривать!

Эти слова ударили Гарри больнее, чем любой кулак Дадли, который уже со свистом летел в его живот, вышибая весь воздух и оставляя ощущение разрыва. Больше, чем пинок Гордона в колено. Больше всего болело там, где секунду назад было это тепло. Там, где только что зародилась глупая, предательская надежда на что-то нормальное. Предательство. Оно было таким простым. Таким обыденным на ухмыляющемся, внезапно ставшем отвратительно знакомым лице Пирса, который теперь стоял рядом с Дадли, поддакивая и даже, чтобы не ударить в грязь лицом, неуклюже ткнув Гарри носком ботинка в бок. «Чтобы быть как все». Его новый «друг». Его иллюзия того, что он может быть не один. Она рассыпалась в пыль под визг Дадли и глумливый хохот его банды, в которой теперь был и Пирс Полкисс.

Гарри съежился на холодном, грязном асфальте, закрывая голову руками от града ударов, пытаясь спрятаться в самом себе. А в голове, громче визга и хохота, навязчиво звучало эхо простого вопроса: «Почему ты всегда один?»

* * *

Запах жареной индейки, клюквенного соуса и рождественского пудинга едва пробивался сквозь плотную, щелястую дверь чулана под лестницей. Гарри сидел, поджав колени к груди, на своем тонком, продавленном матрасе, прислушиваясь к гулу голосов и звону посуды из гостиной. До него доносились обрывки разговора тети Петунии и дяди Вернона. Они явно забыли, что он здесь, или просто не считали нужным понижать голос из-за «мальчишки в чулане».

— ...просто невозможно, Петуния! — гневно бубнил голос дяди Вернона, заглушая даже телевизор. — Эти проклятые процентные ставки... Безобразие! Экономика катится в тартарары, как твой пудинг без бренди! Банк... они там все с ума посходили! Деньги как вода утекают!

Тихая, успокаивающая воркотня тети Петунии была неразборчивой, но в ней явно звучали нотки тревоги.

— Новый Кортина! — почти взвыл Вернон, и Гарри живо представил, как его толстая шея наливается багровым цветом, а жилы пульсируют. — Мечтал весь год, дорогая! Копил! А теперь? Теперь даже подержанный — непозволительная роскошь! Все из-за этого чертового кризиса! Из-за правительства недоделанного и этих русских гадов, которые нефть взвинтили!

Слово «кризис» висело в доме №4 тяжелее рождественского гуся. Для Гарри оно означало: овсянку, разведенную до прозрачной серой жижи; порванные штаны, зашитые кривыми, злыми стежками Петунии; вечно хмурое лицо дяди Вернона и его кулак, грохочущий по столу над газетными графиками, похожими на обрывы; и постоянный, гнетущий вопрос — будет ли завтра еще хуже?

Внезапно в гостиной разразился воплем Дадли, похожим на сирену воздушной тревоги. Меньше всего это было похоже на плач обиженного ребенка.

— НЕЕЕЕТ! ЭТО ЧТО, ВСЕ?! — орал он так, что, казалось, задрожали стены чулана. — ПРОШЛЫМ РАЗ БЫЛО ТРИДЦАТЬ! ТРИДЦАТЬ! А СЕЙЧАС? ДВАДЦАТЬ ТРИ! ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО! Я ХОЧУ БОЛЬШЕ! ВЫ ОБЕЩАЛИ!

Послышались торопливые, заискивающие голоса Петунии и Вернона, пытающихся утихомирить свое «сокровище». Звякнуло что-то стеклянное — возможно, дорогая модель машины или новый трансформер швырнутый на пол в бессильной ярости.

— ...но, Дадлик, милый, солнышко, кризис же... — доносилось паническое воркование тети Петунии. — Нефть дорогая, папе трудно...

— НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ ПРО НЕФТЬ! — завопил Дадли. — ДВАДЦАТЬ ТРИ! ЭТО ПОЗОР! ГДЕ МОЙ ВЕЛОСИПЕД НОВЫЙ? ГДЕ БОЛЬШОЙ КОНСТРУКТОР? ВЫ ОБМАНЩИКИ!

Гарри прижался лбом к прохладной, шершавой деревянной стенке чулана. Двадцать три подарка. Для Дадли — катастрофа. Гарри с горечью смотрел на свои жалкие карандаши. Мир за окном, должно быть, рухнул окончательно, если даже золотой Дадлик недосчитался игрушек.

Ведь Дадли всегда получал самое лучшее, самое дорогое, самое первое. Новейшие игрушки, самые модные вещи, горы сладостей, о которых Гарри мог только мечтать. Лишение Дадли хотя бы части его «законной» доли подарков казалось событием апокалиптического масштаба в доме №4. Кризис... Он должен был быть поистине ужасным, чудовищным, если даже Дурслей и их обожаемого сына он задел так ощутимо.

Гарри медленно, почти нехотя, перевел взгляд. В тусклом желтоватом свете, пробивавшемся из-под двери, была видна узкая, пыльная полка. На ней, аккуратно разложенные, как драгоценности, лежали несколько потрепанных авторучек с выщербленными колпачками, коробка простых деревянных карандашей, пара цветных карандашей и два потёртых ластика, один из которых был весь в дырочках от иголки Дадли, который «проверял его на прочность». О происхождении этих вещей... да, лучше бы никто, особенно Дурсли, не узнал. Это было его тайное, жалкое сокровище.

— Даже когда у них «кризис», у кузена — двадцать три подарка, — с горечью, смешанной с отчаянием, подумал Гарри, сжимая в кулаке один из ластиков. — А у меня... вот это. Сам. Всегда сам.

Он замолк мысленно, слушая, как Дадли заходится в новом приступе негодования, требуя немедленно купить «тот самый велосипед» и обвиняя родителей в скупердяйстве. Гарри просто сидел в темноте, сжимая ластик, пока его пальцы не побелели. Одиночество в эту рождественскую ночь было гуще и чернее, чем когда-либо.

* * *

Холодный январский воздух 1987 года въедался в кости еще до того, как они подошли к мрачному зданию церкви Святого Григория. С приходом нового года Дурсли обрели новую, необъяснимую для Гарри привычку ходить на воскресные службы. Отчего — он не знал. Они брали его с собой только если миссис Фигг, их соседка, оказывалась занята, поскольку оставлять Гарри одного в доме они считали рискованным. «Веди себя ТИХО и НЕ ОТСВЕЧИВАЙ! Никаких твоих выходок! И смотри мне!» — шипел дядя Вернон каждый раз перед выходом, тыча толстым пальцем ему в грудь. От мысли, что Гарри пойдёт с ними, дядя Вернон всегда отчего-то невероятно злился.

Церковь пахла застоявшимся воском, холодным камнем и какой-то пыльной затхлостью. В то же время само здание было красивым, даже величественным, особенно окошки. Гарри следовал за широкой, напряженной спиной дяди Вернона, стараясь не наступать на пятки тете Петунии, нервно поправлявшей свою воскресную шляпку с искусственным цветком. Дадли, надутый от скуки, ковырял пальцем в носу. Гарри притулился на самом краю жесткой деревянной скамьи, стараясь стать невидимым, втянуть голову в плечи. Священник говорил размеренно, голос его плыл под высокими сводами, но слова сливались в монотонный, невнятный гул, не трогая ни разум, ни сердце. Гарри думал о вчерашней газете, которую читал дядя, а Гарри лишь украдкой посматривал, в ней было странное слово «фьючерсы», которое он так и не понял.

Однако в тот день служба была особенной. Поминальной. Воздух внутри старого здания казался тяжелее, гуще, пропитанным не только ладаном, но и тихой, сдержанной печалью, смешанной с отстраненностью. Священник читал что-то по бумажке, голос его был ровным, почти бесцветным, лишенным той силы и убежденности, которые Гарри, пусть и неосознанно, ожидал услышать от человека, говорящего о Вечности, о Боге, о конце пути. Его слова звучали для Гарри как отчет, как объявление расписания поездов. Зато, когда зазвучали орган и хор, мальчик ощутил приятную, теплую вибрацию в груди. В первых рядах — вероятно, близкие — тихо всхлипывали, сжимая в руках мокрые от слез платки, но таких было мало. Большинство же, включая Дурслей, сидели с отрешенными, каменными лицами. Вернон украдкой поглядывал на свои массивные часы. Петуния перешептывалась с соседкой о «возмутительных» ценах на картошку и говядину. Дадли явно мечтал о телевизоре и воскресном мультфильме, который он пропускает. Ледяная волна всеобщего безразличия накрыла Гарри. Он почувствовал себя еще более потерянным.

Когда служба, наконец, закончилась, началось неловкое, тягучее движение к выходу. По традиции, прихожане ненадолго задерживались у открытого гроба, стоявшего в боковом приделе, чтобы проститься с усопшим. Дурсли, явно торопясь поскорее уйти к воскресному ростбифу и телевизору, нехотя, с тяжелыми вздохами, влились в медленно движущуюся очередь. Гарри, подталкиваемый тетей Петунией («Не задерживайся, мальчик! И не смотри по сторонам!»), вскоре оказался перед черным, полированным гробом, установленным на постаменте.

Он замер, как вкопанный.

Внутри, на белом атласе, лежал мужчина. Лицо его было странного, воскового оттенка, мертвенно-бледное, неестественно гладкое и абсолютно неподвижное. Совсем не такое, как у живых людей. Ни морщинки, ни тени улыбки, ни намека на мысль или чувство. Этот человек... ушел. Исчез. Навсегда. Гарри невольно вгляделся, пытаясь понять, что же из этого человека ушло. Где оно, то, что заставляло его дышать, говорить, смеяться?

Сердце Гарри сжалось от внезапного, острого и недетского вопроса, пронзившего его, как ледяная игла:

Неужели всех ждет вот это?

Вот ЭТО... Безжизненное, восковое лицо в гробу. Формальные, невыразительные слова, сказанные без настоящей скорби или веры. Горстка искренних слез на фоне огромного, равнодушного моря. Полное исчезновение. Забвение. Разве это конец? Разве ТАК прощаются со всеми? Даже с теми, кто... не такой как он, кого любят и... кто может быть важен кому-то? Гарри смотрел на спины Дурслей, уже спорящих о воскресном ростбифе. Никто не плакал по чужому дяде. Никому не было дела. Ты умрешь — а они всё так же будут жевать свой ростбиф, ругаться из-за цен и мечтать о машинах. Мир не остановится. Он даже не заметит, что ты ушел. От этой мысли внутри стало пусто и холодно, как в чулане ночью.

«Мальчишка! Шевелись! Чего уставился?!» — резкий, раздраженный шепот тети Петунии вырвал его из оцепенения. Гарри вздрогнул, как от удара, отвел взгляд от мертвеца и поспешил за ними. Но все же...

Неужели всех?..

* * *

Промозглый мартовский ветер 1987 года злобно свистел в щелях чулана под лестницей, пробирая до костей. Гарри сидел, обхватив колени, стараясь сохранить скудное тепло. Его локоть горел тупой, навязчивой болью после «случайного» столкновения с разъяренным дядей Верноном на лестнице час назад. Дядя шел вниз, Гарри (по приказу тети) нес пылесос наверх — столкновение было неизбежно, и виноват, конечно же, был Гарри. Синяк под рукавом свитера пульсировал и мешал думать.

После предательства Пирса Гарри отчаянно хотел понять правила этого мира. Узнать, что он постоянно делал не так, отчего его так часто ругали.

Мальчик видел, как по утрам дядя Вернон читал газеты столь тщательно, что его не мог отвлечь даже Дадли, а по вечерам мужчина смотрел новости по телевизору, и стал брать с него пример. Украденные газеты стали его окном в страшный взрослый мир. Он выхватывал их из мусорной корзины дяди Вернона, когда тот, накричавшись, швырял их в угол. Или, когда сердце колотилось как бешеное, а во рту пересыхало от страха, засовывал свежий номер под свитер в уличном киоске, пока невнимательный продавец отворачивался на секунду. Он читал их поздно ночью, при тусклом, желтоватом свете выброшенного Дадли фонарика (кузен поленился заменить батарейки), стараясь понять правила огромного, страшного мира, где банды были размером со страны, а драки — целыми войнами. Мира, который влиял на его голод, его синяки, его жизнь в чулане.

Он видел заголовки, которые били прямо в желудок: «Цены взлетели: Хлеб, молоко, бензин дороже на 30%!». И другие, от которых дядя Вернон орал на телевизор: «Конец нейтралитета Югославии: союз Белграда и Москвы», «Коммунисты захватили Давао⁽¹⁾!»

— Пакистан в огне?! Кашмир?! Да эти русские гады везде суют свой грязный нос! Подыгрывают индусам! Чтоб тебя громом поразило, Горбачёв! Устроили кризис, а теперь войны развязывают! — кричал дядя Вернон на телевизор в конце июля, когда показывали карту с флажками.

В газете от 4 мая Гарри увидел фото, от которого замер: грозные, покрытые грязью советские БТРы на выжженных склонах гор, унылая колонна пленных бородачей в тюрбанах и халатах с пустыми, потухшими глазами. Заголовок бил как молот: «КРАСНЫЕ ЛИШАЮТ АФГАНИСТАН ПОСТАВОК! Операция «Залп»: Уничтожено 17 караванов с оружием! Поставки медикаментов из Пакистана рухнули на 70%!» Гарри долго смотрел на суровое, непроницаемое лицо советского офицера, командующего операцией. «СССР сильные. Их все боятся». Эхо слов тетки Мардж, приезжавшей на Рождество, ударило в висок: «Отбросам не положено подарков! Знай свое место!» «Отбросы...» — прошипел Гарри, сжимая газету так, что бумага порвалась. Откуда они знают, что он отброс, а Дадли нет? Может, это ему нужно дарить подарки. Может его тоже нужно бояться, как СССР? Он аккуратно сложил вырезку и спрятал ее под половицу, к компании огрызков карандашей и ластиков. Сила больше не была далеким призраком — она гудела вертолетными лопастями на фото, пахла порохом и холодной сталью.

* * *

12 июня 1987 года. Заголовок The Sun, валявшейся на кухонном полу после утреннего скандала, кричал кроваво-красными буквами: «КРАСНЫЕ У ВЛАСТИ: ЛЕЙБОРИСТЫ ПОЛУЧАЮТ 344 МЕСТА В ПАЛАТЕ ОБЩИН! МАРГАРЕТ ТЭТЧЕР УШЛА!» Это стало сигналом для настоящей катастрофы в доме №4. Дядя Вернон, буквально разорвав газету в клочья и швыряя их на пол, орал так, что, казалось, задрожали фундамент дома и стаканы в буфете:

— Теперь эти нищеброды, эти красные твари отберут последнее у честных тружеников! Наворуют! Раздадут тунеядцам и отбросам! Конфискуют мою фирму! Посадят нас всех на хлеб и воду! Конец! Полный конец!

Победа «красных» означала перемены, а если что дяди и не любил так это их. А если дяде что-то не нравится... он становится раздражительным. За одну только эту неделю он отхватил:

Две порки ремнем за неправильный, наглый взгляд (когда он просто смотрел в пол, думая о газетах);

Оглушительный удар дверным косяком в спину, когда «не посторонился достаточно быстро» на лестнице. От боли он не мог разогнуться полдня;

И звенящую затрещину напоследок, когда Вернон в слепой ярости лупил кулаком по спинке кресла, а Гарри оказался «слишком близко».

Ненависть, холодная и острая, как лезвие, впивалась ему в ребра каждый раз, когда он слышал по телевизору имя нового премьер-министра или видел торжествующие лица лейбористов. Дадли надрывался ревом из-за отмены покупки новой игровой приставки (ей не было места в «новой, социалистической экономике», как язвительно заявил Вернон), тетя Петуния всхлипывала над счетами за электричество и газ: «Никакого отпуска этим летом! Даже на море нельзя!» «Победа лейбористов» означала для Гарри только усиление боли, голода и уныния в его чулане. Он шептал в темноте, прижимая к ушибленной щеке вырезку о победе лейбористов: «Они сильнее тебя, дядя... Сильнее...» Но это не приносило облегчения, только добавляло горечи.

1) Крупный город на Филиппинах

Вернуться к тексту