Мистер и я (джен)

Я не придумывал ему имя. У меня не было на это фантазии. В коробке, в Лютном, на боковине был прилеплен жирный, грязный, полурассыпающийся ценник, на котором криво, шариковой ручкой, было выведено: «Мистер Чудо».

И, может, кто-то другой, поумнее, посмеялся бы и переименовал его. Но я стоял под дождём, в насквозь промокших джинсах, с этим визжащим и царапающимся комком на руках, и единственное, что у меня получилось выдавить:

— Ну, привет, Мистер.

И с тех пор — так и повелось. Мистер. Потому что был. Чудо — потому что я до сих пор жив. Ирония судьбы, блядь.

Он не рос. Он разрастался. Как проклятие. Как опухоль. Как долговая яма. Я думал, он сфинкс. Маленький, лысый, вонючий ублюдок. Кто ж знал, что он начнёт пушиться? На третьем месяце у него вырос хвост — огромный, пушистый, как у енота на стероидах. Потом — уши. Потом — лапы, которыми он выбивал двери и душил подушки. На полгода он уже весил больше, чем моя подушка, и спал исключительно на моей груди. Просыпался я, захлёбываясь его шерстью.

Из уродливого инопланетного цыплёнка он превратился в нечто, напоминающее помесь мейн-куна, кабана и маньяка. Смотрел на меня снизу вверх — с этими своими тёмными, коричневыми, слишком осмысленными глазами — и я реально пару раз ловил себя на мысли, что он точно всё понимает. Он знал, когда я грустный. Он знал, когда мне плохо. Он знал, как именно громко прыгнуть мне на лицо в 3:47 ночи, чтобы спасти меня от снов, но сломать нос.

Утро. Душ у меня — импровизированный. Стоит пластиковое корыто, грею воду на плите, лью из кружки. Почти не ругаюсь. Почти. Полотенце — бывшая футболка. Старая, дырявая, но пахнет…

Иногда я думаю, что всё это — наказание. Или испытание. Или просто прикол судьбы. Может, я в коме. Может, и умер вообще, а это мой чистилищный ситком: герой войны, одинокий, без друзей, жрущий макароны из кастрюли и разговаривающий с котом, который мог бы одним движением лапы расчленить медведя.

У меня нет чистых носков. Никогда. Потому что Мистер — это машина по уничтожению носков. Он их не рвёт. Он их жрёт. Потом блюёт. Потом опять жрёт. Мои руки выглядят так, будто я каждый день дерусь с барсуками. Шрамы. Царапины. Один укус почти до кости — за то, что я случайно задел его хвост, когда вставал с кровати.

Ест он только тёплую еду. К холодной относится как к личному оскорблению. Знаете, что он сделал однажды? Я опоздал на ночную смену, оставил ему в миске холодную курицу. Вернулся — миска в коридоре, курица на моей подушке, а сам Мистер — сидит на холодильнике и, не мигая, смотрит. Иногда мне кажется, он планирует мою смерть. А иногда — что он уже её отложил, потому что ему пока удобно.

У нас есть традиция. Вечером — ужин. И разговоры. Ну как, разговоры… Я говорю, Мистер слушает. Иногда уходит посреди моей фразы, как настоящая скотина, но я знаю, что он всё равно всё слышит. Сейчас, например, я сижу на полу. На импровизированном столе — картонной коробке из-под кондиционера, которую я стащил пару дней назад у мусорки.

— Курицу будешь, или опять будешь сидеть, как голодный граф, и смотреть на меня, пока я жру свои обрезки?

Мистер, разумеется, сидел. Сидел, как король на троне из коробок и старого покрывала. Корона — из собственных шерстяных ошмётков, взгляд — как у начальника налоговой. Я нарезал куриную грудку. Половина — в картошку. Остальное — в миску. Я не говорил ему, что для него — лучшая часть. А то, знаешь, ещё возомнит.

— Ну что, Мистер, у нас ужин королевский, — говорю, разделяя мясо пополам.

— Только не грызи меня, уродец. Ты получишь. Всё честно. Как всегда.

Он молчит. Сидит на подоконнике, распластав хвост по батарее, которую я грею старым ритуалом раз в три дня. Магия теперь — для выживания. Никакой роскоши. Я кладу мясо, ставлю миску, сам сажусь на матрац и начинаю жевать. Мистер спрыгивает, подходит, шумно нюхает и начинает тоже есть.

— Знаешь, — говорю я, когда наполовину доел. — Я, вообще-то, думал, что после войны всё будет… ну… лучше. Что мне кто-то поможет. Что меня обнимут. Что Гермиона сделает чай, Рон поржёт, Джинни поцелует…

Он поднимает голову и смотрит.

— Не то чтобы я был гением. Но я ж, блядь, старался. А в итоге — спасибо, Гарри, ты спас мир, а теперь иди сортируй акты и получай в морду за то, что магия твоя обычная.

Он машет хвостом, не переставая есть. Я замолкаю на пару минут, доедаю, убираю тарелку в тазик, где мою всё — и посуду, и голову, и носки. Потом иду чистить зубы. У меня нет раковины. Только маленький кувшин с водой. Зубы чищу дешёвой пастой. Щётка — лысая. Её, кажется, кусал Мистер. Или она уже была такой, когда я её купил. Зеркала нет, но я научился чистить по памяти.

— Сегодня я снова разбил чайник, — рассказывал я Мистеру, пока он вылизывал миску, как будто в ней был мёд из кармана Мерлина. — Упал с полки. Я на него случайно полотенце уронил. Хотя, может, ты его и скинул?

Кот лишь вздохнул. Ритмично. Судя по звуку — с осуждением.

Была у нас ещё история со шлейкой. Я, дурак, подумал, что будет прикольно гулять с ним. Купил. Дорогую, между прочим. Красную, с черепами. На первой же прогулке он с ором сиганул с лестницы, опрокинул мусорный бак, заорал на соседскую собаку и пытался удушить голубя. Вернулся я в кровавом месиве. Шлейку выкинул в тот же день. Плевал я.

Лоток — это вообще шедевр инженерной мысли. Я взял пластиковый контейнер из-под белья, на дно — газеты, сверху — песок. Мистеру не нравится. Но он понял, что если не туда — то жить он будет на улице. Он сделал вид, что оскорблён, и теперь гадит туда с выражением вселенской тоски. Но гадит.

Ночь. Я лежу на старом матрасе, который уже не пружинит, а хрипит. Мистер — рядом. Распластался, как оживший ковёр. Хвост — на моём лице. Классика. Он ложится мордой мне на шею. Я выключаю свет. Квартира погружается в полумрак.

— Спокойной ночи, Мистер, — шепчу. — Спасибо, что не убил меня сегодня.

Он урчит.

— За это — отдельный респект.

И я засыпаю.

Мисс Нэтти жила этажом ниже. Слышала, как я топаю. Слышала, как Мистер орёт. Слышала, как я в три ночи спотыкаюсь и матерюсь.

У неё вечно пахло корицей, укропом и пивом. В какой-то странной, но чертовски домашней комбинации. Она не носила лифчик, зато носила красную помаду. Всегда. Даже с утра, даже в халате с пятном от еды. Когда мы впервые столкнулись в подъезде, она посмотрела на меня, как на мокрую тряпку, которую кто-то случайно принёс из тюрьмы.

— Шляется, — пробормотала она. — Вечно грязный. Наркоман, сто пудов.

Я, конечно, промолчал. Потому что поспорить особо нечем: мешки под глазами, одежда вперемешку с кошачьей шерстью, порванный рукав и запах — ну, скажем, не «Диор Саваж». Мистер в тот день ещё и сбежал на лестничную площадку и пытался убить почтальона. Соседка вздохнула, подняла газеты, которые я по дороге рассыпал, и ушла, цокая тапками.

— Отлично, — сказал я себе. — Теперь ещё и миссис Халат считает, что я торгую метом.

В тот день у меня сдох холодильник. Потом сдох автобус. Потом я сорвался и чуть не врезал какому-то идиоту в министерстве, который решил, что у меня слишком хмурое лицо, чтобы носить имя Поттер. Я шёл домой, как зомби. Промокший, уставший и голодный. Шёл, обгоняя своё же отчаяние, как будто если я зайду в дом быстрее, оно не успеет за мной. Не успел. На лестничной клетке, между вторым и третьим, я сел. Просто сел. И вдруг — как прорвало. Я разревелся, уткнувшись в колени. По-настоящему. Беззвучно.

Не знаю, сколько прошло времени. Мистер, видимо, почувствовал что-то и начал орать из-за двери. Как сирена. А потом я услышал шаги. Женские.

— Эй?

Я поднял глаза. Мисс Нэтти стояла в халате, с банкой тушёнки в одной руке и пивом — в другой.

— Ты чего? — спросила она без всяких нежностей. — Кто умер?

— Да я. Лет пять назад. Просто никто не сообщил.

Она посмотрела. Долго. Очень долго. А потом села рядом, поставила пиво между нами и сказала:

— Ну и хуй с ним. Поплачь. Я посторожу.

На следующий день у моей двери стоял контейнер с макаронами. Пластиковая вилка. Салфетка. И записка: «Не обляпайся. Сопля.»

Через день — кусок пирога. Потом был чай в термосе, который я честно вернул, повесив в пакетике на дверную ручку. Потом — тарелка красного супа и записка: «Я не боись, это борщ, русское варево.» Сначала я не стал рисковать и просто приподнял фольговую «крышку», а потом увидел, как стокилограммовая туша несется на меня со скоростью света. В общем, после хорошей драки борщ залетел как родной.

А потом она просто начала стучать.

— Гарри! Чай хочешь?

— Гарри, Мистер снова обосрался на коврике!

— Гарри! Жив?

— Гарри, ты, блядь, мёртв или просто не слышишь?

Я орал из-за двери:

— Да, почти!

Иногда она смеялась.

Мистер её сначала не любил. Шипел. Сидел у двери и дулся, как надутый жук. Но потом она принесла ему коробку с подогревом. Положила у порога и ушла. На ней было написано: «Для жирного». С тех пор он начал сидеть у двери, как собака. Ждал её прихода.