Мистер и я (джен)

Лютный вонял так, что хотелось вывернуть лёгкие. Дождь хлестал прямо в глаза, ботинки сосали воду, а мои джинсы уже давно облепили ноги, как вторая кожа — холодная, мерзкая и тяжёлая.

Я шёл наугад, без особой цели, просто чтобы не сидеть дома и не считать трещины на стенах. Ну как «дома» — три доски, дырявая крыша и арендодатель, который раз в неделю приходил нюхать, не завелся ли я там плесенью. И вот, на повороте возле вонючего бара, я увидел коробку. Она шевелилась.

Я, конечно, дебил, но не настолько, чтобы игнорировать шевелящуюся коробку в Лютном переулке. Особенно учитывая, что оттуда ещё и шёл какой-то странный вой, словно кто-то пытался прокричать «пошли все нахуй», но был слишком слаб. Я присел. Заглянул внутрь. И увидел его.

Лысый, сморщенный комок с глазами бешеного оборотня. Маленький. Лапы кривые. Зубы — как у акулы в миниатюре. И при этом он смотрел на меня так, будто уже вынашивал план моего убийства. Я почему-то улыбнулся.

— Привет, — сказал я.

Он злобно пискнул и попытался укусить меня за палец.

— За сколько? — спросил я у какого-то страшного типа, который стоял недалеко и курил, пялясь на коробку.

Видимо, его хозяин. Или торговец лысыми монстрами. Мужик сплюнул на тротуар и ухмыльнулся криво.

— Да просто забирай, парень. Он всех тут заебал.

— Серьёзно?

— Серьёзно. Проклятый, наверное. Жрёт всё. Царапается. Орёт по ночам так, что крыши трещат. Даже крысы от него бегут.

— Круто.

Я запихнул комок себе под куртку. Он попытался выгрызть мне сосок через ткань, но я только расхохотался.

Домой мы добирались как два утопленника. Я мокрый насквозь, он — дрожащий, злобный шарик. Когда я наконец втащился на свой чердак, поставил его на пол и стянул куртку, он немедленно забился в угол и зарычал. Реально зарычал, будто был не кошкой, а мини-волком.

Я вздохнул, бросил ему кусок хлеба (единственное, что у меня было) и завалился на продавленную кровать. Минут через десять я почувствовал, как что-то тяжёлое шмякнулось мне на живот. Я приоткрыл один глаз. Маленький урод с важным видом восседал у меня на пузе и смотрел сверху вниз, как король на своего нового слугу.

— Ну заебись, — буркнул я.

Он промурлыкал что-то угрожающее. Первую ночь мы провели в эпическом сражении за одеяло. Он вырывал его когтями и зубами, я пытался не замёрзнуть и не получить лишнюю дырку в теле.

Когда я под утро, весь в ссадинах и укусах, наконец заснул, Мистер уже мирно спал у меня на груди, изредка подергивая лапами и тихонько урча. И это было самое живое, что со мной случалось за последние пять лет.

Жизнь до Мистера была простой, как кирпич по затылку. Днём — министерская совятня, где даже тупые домовые эльфы смотрели на меня с жалостью. Таскай бумаги. Печатай бумажки. Забивай клюв и не мешай взрослым людям делать вид, что они чем-то заняты. За всё это счастье мне платили так, что приходилось брать ночные смены в круглосуточном на углу.

Маггловский район. Плесень на стенах, тараканы больше моей ладони и драки каждую пятницу. Однажды меня избили за банку газировки. Причём даже не за мою. Домой я возвращался, когда ещё было темно. Иногда с синяком под глазом, иногда — без одной перчатки. Иногда — без понятия, какого хуя я вообще ещё жив.

Чердак, который я снимал, был больше похож на крышу сарая. Сквозняки свистели так, что зимой я спал в куртке, а летом — вместе с мухами. Вода в кране была холодной даже в июле. Отопление… Ха. Однажды я растопил камин старой газетой, но вместе с газетой загорелась половина комнаты. Так что — спасибо, но нет. Еды — почти не было. Друзей — не было вообще.

Когда-то у меня были деньги. И друзья. Теоретически.

После войны на моём счету было столько, что я мог бы купить себе отдельный остров и водить туда шлюх. Или хотя бы спокойно пить пиво до конца жизни. Но, как сказал Кингсли, «стране нужен герой, который не забудет о народе». А Гермиона подпевала: «вложись в восстановление, Гарри, это твой долг!» И я, дебил, вложился. В школы. В больницы. В новые отделы Министерства. В реабилитацию бывших Пожирателей. В какие-то грандиозные проекты Гермионы, где надо было «переосмыслить общество» или хрен его знает что ещё.

Поначалу мне кивали. Благодарили. Жали руку. А потом, когда деньги кончились — о, тут началось веселье. Меня выперли из Аврората под предлогом «реорганизации». Занимать никто не хотел — ну конечно, зачем помогать парню, который даже за себя постоять не может? Геройство своё отработал — катись отсюда. Гермиона мельком написала сову: «Гарри, прости, сейчас очень занята, давай потом спишемся». Потом — это когда? Через сто лет? Рон… Я вообще не знаю, был ли ему не похуй. Короче, я остался с голой жопой в руках. И коробкой долгов.

А ночью снова приснилось. Тот ебаный сон, который не давал мне жить.

Запретный лес. Я стою один. Всё во мне дрожит. Передо мной Лорд. Смерть уже в воздухе. В реальности я тогда выжил. Но умер крестраж. Тот кусок чужой магии, который всё это время жужжал у меня под кожей, заставлял двигаться, бить сильнее, держать щит, когда не было сил. Я думал, я сильный. Ха.

Когда крестраж сдох — оказалось, что я обычный слабенький ребёнок. Ни магии тебе, ни знаний. Ни стойкости. На дуэли любой шкет из Хаффлпаффа мог бы меня уделать. Это всплыло быстро — на тренировках, на миссиях в Аврорате. Пока вежливо не выставили за дверь с фразой: «Вы и так сделали для мира достаточно, мистер Поттер». Ага. Сделал.

С трудом сдал теорию. С трудом удерживал палочку в правильном хвате. Когда надо было что-то вспомнить из курса ЗОТИ — вместо заклинаний всплывали обрывки сражений, крики, кровь. Всё моё образование было приключениями. К учебникам я прикасался только чтобы ударить ими Пивза по башке.

Мистер появился в самый пиздец. И принёс с собой маленький карманный ад. Он не ел ничего, кроме варёной курицы (которую у меня не всегда было за что купить). Он гадил где попало — в обувь, в кастрюлю, на кровать. Он царапал меня в кровь за то, что я слишком долго чесал ему за ухом или слишком громко дышал.

Пару раз я всерьёз подумывал его прибить. Или хотя бы сдать обратно в Лютный. Но каждый вечер, когда я возвращался, разбитый и злой, Мистер сидел у двери. Не убегал. Не плевался. Просто ждал. И этого было достаточно, чтобы я снова нацепил на себя тряпки, сделал вид, что живой, и продолжал. Иногда, лёжа ночью на продавленной кровати, я чесал ему пузо и шептал: — Ну что, Мистер, пока ещё не самое хуёвое, да?

И он урчал.

Я не придумывал ему имя. У меня не было на это фантазии. В коробке, в Лютном, на боковине был прилеплен жирный, грязный, полурассыпающийся ценник, на котором криво, шариковой ручкой, было выведено: «Мистер Чудо».

И, может, кто-то другой, поумнее, посмеялся бы и переименовал его. Но я стоял под дождём, в насквозь промокших джинсах, с этим визжащим и царапающимся комком на руках, и единственное, что у меня получилось выдавить:

— Ну, привет, Мистер.

И с тех пор — так и повелось. Мистер. Потому что был. Чудо — потому что я до сих пор жив. Ирония судьбы, блядь.

Он не рос. Он разрастался. Как проклятие. Как опухоль. Как долговая яма. Я думал, он сфинкс. Маленький, лысый, вонючий ублюдок. Кто ж знал, что он начнёт пушиться? На третьем месяце у него вырос хвост — огромный, пушистый, как у енота на стероидах. Потом — уши. Потом — лапы, которыми он выбивал двери и душил подушки. На полгода он уже весил больше, чем моя подушка, и спал исключительно на моей груди. Просыпался я, захлёбываясь его шерстью.

Из уродливого инопланетного цыплёнка он превратился в нечто, напоминающее помесь мейн-куна, кабана и маньяка. Смотрел на меня снизу вверх — с этими своими тёмными, коричневыми, слишком осмысленными глазами — и я реально пару раз ловил себя на мысли, что он точно всё понимает. Он знал, когда я грустный. Он знал, когда мне плохо. Он знал, как именно громко прыгнуть мне на лицо в 3:47 ночи, чтобы спасти меня от снов, но сломать нос.

Утро. Душ у меня — импровизированный. Стоит пластиковое корыто, грею воду на плите, лью из кружки. Почти не ругаюсь. Почти. Полотенце — бывшая футболка. Старая, дырявая, но пахнет…

Иногда я думаю, что всё это — наказание. Или испытание. Или просто прикол судьбы. Может, я в коме. Может, и умер вообще, а это мой чистилищный ситком: герой войны, одинокий, без друзей, жрущий макароны из кастрюли и разговаривающий с котом, который мог бы одним движением лапы расчленить медведя.

У меня нет чистых носков. Никогда. Потому что Мистер — это машина по уничтожению носков. Он их не рвёт. Он их жрёт. Потом блюёт. Потом опять жрёт. Мои руки выглядят так, будто я каждый день дерусь с барсуками. Шрамы. Царапины. Один укус почти до кости — за то, что я случайно задел его хвост, когда вставал с кровати.

Ест он только тёплую еду. К холодной относится как к личному оскорблению. Знаете, что он сделал однажды? Я опоздал на ночную смену, оставил ему в миске холодную курицу. Вернулся — миска в коридоре, курица на моей подушке, а сам Мистер — сидит на холодильнике и, не мигая, смотрит. Иногда мне кажется, он планирует мою смерть. А иногда — что он уже её отложил, потому что ему пока удобно.

У нас есть традиция. Вечером — ужин. И разговоры. Ну как, разговоры… Я говорю, Мистер слушает. Иногда уходит посреди моей фразы, как настоящая скотина, но я знаю, что он всё равно всё слышит. Сейчас, например, я сижу на полу. На импровизированном столе — картонной коробке из-под кондиционера, которую я стащил пару дней назад у мусорки.

— Курицу будешь, или опять будешь сидеть, как голодный граф, и смотреть на меня, пока я жру свои обрезки?

Мистер, разумеется, сидел. Сидел, как король на троне из коробок и старого покрывала. Корона — из собственных шерстяных ошмётков, взгляд — как у начальника налоговой. Я нарезал куриную грудку. Половина — в картошку. Остальное — в миску. Я не говорил ему, что для него — лучшая часть. А то, знаешь, ещё возомнит.

— Ну что, Мистер, у нас ужин королевский, — говорю, разделяя мясо пополам.

— Только не грызи меня, уродец. Ты получишь. Всё честно. Как всегда.

Он молчит. Сидит на подоконнике, распластав хвост по батарее, которую я грею старым ритуалом раз в три дня. Магия теперь — для выживания. Никакой роскоши. Я кладу мясо, ставлю миску, сам сажусь на матрац и начинаю жевать. Мистер спрыгивает, подходит, шумно нюхает и начинает тоже есть.

— Знаешь, — говорю я, когда наполовину доел. — Я, вообще-то, думал, что после войны всё будет… ну… лучше. Что мне кто-то поможет. Что меня обнимут. Что Гермиона сделает чай, Рон поржёт, Джинни поцелует…

Он поднимает голову и смотрит.

— Не то чтобы я был гением. Но я ж, блядь, старался. А в итоге — спасибо, Гарри, ты спас мир, а теперь иди сортируй акты и получай в морду за то, что магия твоя обычная.

Он машет хвостом, не переставая есть. Я замолкаю на пару минут, доедаю, убираю тарелку в тазик, где мою всё — и посуду, и голову, и носки. Потом иду чистить зубы. У меня нет раковины. Только маленький кувшин с водой. Зубы чищу дешёвой пастой. Щётка — лысая. Её, кажется, кусал Мистер. Или она уже была такой, когда я её купил. Зеркала нет, но я научился чистить по памяти.

— Сегодня я снова разбил чайник, — рассказывал я Мистеру, пока он вылизывал миску, как будто в ней был мёд из кармана Мерлина. — Упал с полки. Я на него случайно полотенце уронил. Хотя, может, ты его и скинул?

Кот лишь вздохнул. Ритмично. Судя по звуку — с осуждением.

Была у нас ещё история со шлейкой. Я, дурак, подумал, что будет прикольно гулять с ним. Купил. Дорогую, между прочим. Красную, с черепами. На первой же прогулке он с ором сиганул с лестницы, опрокинул мусорный бак, заорал на соседскую собаку и пытался удушить голубя. Вернулся я в кровавом месиве. Шлейку выкинул в тот же день. Плевал я.

Лоток — это вообще шедевр инженерной мысли. Я взял пластиковый контейнер из-под белья, на дно — газеты, сверху — песок. Мистеру не нравится. Но он понял, что если не туда — то жить он будет на улице. Он сделал вид, что оскорблён, и теперь гадит туда с выражением вселенской тоски. Но гадит.

Ночь. Я лежу на старом матрасе, который уже не пружинит, а хрипит. Мистер — рядом. Распластался, как оживший ковёр. Хвост — на моём лице. Классика. Он ложится мордой мне на шею. Я выключаю свет. Квартира погружается в полумрак.

— Спокойной ночи, Мистер, — шепчу. — Спасибо, что не убил меня сегодня.

Он урчит.

— За это — отдельный респект.

И я засыпаю.

Мисс Нэтти жила этажом ниже. Слышала, как я топаю. Слышала, как Мистер орёт. Слышала, как я в три ночи спотыкаюсь и матерюсь.

У неё вечно пахло корицей, укропом и пивом. В какой-то странной, но чертовски домашней комбинации. Она не носила лифчик, зато носила красную помаду. Всегда. Даже с утра, даже в халате с пятном от еды. Когда мы впервые столкнулись в подъезде, она посмотрела на меня, как на мокрую тряпку, которую кто-то случайно принёс из тюрьмы.

— Шляется, — пробормотала она. — Вечно грязный. Наркоман, сто пудов.

Я, конечно, промолчал. Потому что поспорить особо нечем: мешки под глазами, одежда вперемешку с кошачьей шерстью, порванный рукав и запах — ну, скажем, не «Диор Саваж». Мистер в тот день ещё и сбежал на лестничную площадку и пытался убить почтальона. Соседка вздохнула, подняла газеты, которые я по дороге рассыпал, и ушла, цокая тапками.

— Отлично, — сказал я себе. — Теперь ещё и миссис Халат считает, что я торгую метом.

В тот день у меня сдох холодильник. Потом сдох автобус. Потом я сорвался и чуть не врезал какому-то идиоту в министерстве, который решил, что у меня слишком хмурое лицо, чтобы носить имя Поттер. Я шёл домой, как зомби. Промокший, уставший и голодный. Шёл, обгоняя своё же отчаяние, как будто если я зайду в дом быстрее, оно не успеет за мной. Не успел. На лестничной клетке, между вторым и третьим, я сел. Просто сел. И вдруг — как прорвало. Я разревелся, уткнувшись в колени. По-настоящему. Беззвучно.

Не знаю, сколько прошло времени. Мистер, видимо, почувствовал что-то и начал орать из-за двери. Как сирена. А потом я услышал шаги. Женские.

— Эй?

Я поднял глаза. Мисс Нэтти стояла в халате, с банкой тушёнки в одной руке и пивом — в другой.

— Ты чего? — спросила она без всяких нежностей. — Кто умер?

— Да я. Лет пять назад. Просто никто не сообщил.

Она посмотрела. Долго. Очень долго. А потом села рядом, поставила пиво между нами и сказала:

— Ну и хуй с ним. Поплачь. Я посторожу.

На следующий день у моей двери стоял контейнер с макаронами. Пластиковая вилка. Салфетка. И записка: «Не обляпайся. Сопля.»

Через день — кусок пирога. Потом был чай в термосе, который я честно вернул, повесив в пакетике на дверную ручку. Потом — тарелка красного супа и записка: «Я не боись, это борщ, русское варево.» Сначала я не стал рисковать и просто приподнял фольговую «крышку», а потом увидел, как стокилограммовая туша несется на меня со скоростью света. В общем, после хорошей драки борщ залетел как родной.

А потом она просто начала стучать.

— Гарри! Чай хочешь?

— Гарри, Мистер снова обосрался на коврике!

— Гарри! Жив?

— Гарри, ты, блядь, мёртв или просто не слышишь?

Я орал из-за двери:

— Да, почти!

Иногда она смеялась.

Мистер её сначала не любил. Шипел. Сидел у двери и дулся, как надутый жук. Но потом она принесла ему коробку с подогревом. Положила у порога и ушла. На ней было написано: «Для жирного». С тех пор он начал сидеть у двери, как собака. Ждал её прихода.

Есть дни, когда всё просто говно. И ты сам — говно. И кот твой — говно, но хотя бы с характером.

Меня накрыло с утра. Снился сон. Опять тот — лес, крестраж, смерть, та мерзкая тишина перед «Авада». Просыпаешься — и дышать будто не умеешь. Паника — она как мышь в стенах. Не видно, но она там, шуршит, грызёт, не даёт дышать. Когда я не могу больше лежать, я иду. Вниз по лестнице. Вниз по улице.

Спортзал — если это можно так назвать — подвальный, с облезшими гантелями и ржавой перекладиной. Но тут можно орать в грушу и не быть странным. Боль в мышцах — это хоть что-то реальное. Пока больно телу — не больно в голове. Ухожу обычно — с синяками. Иногда — с порезами. Всё честно: ты бьёшь — тебя бьют.

Вернувшись, я едва успел переодеться, как Мистер налетел. Он притаился у входа, и стоило мне разуться — прыг. Цапнул за икру, как будто я таракан с Лютного. Кровь. Опять.

— Ты ебанутый, — сказал я ему.

Он смотрел. Не отводя глаз. Мол, сам виноват, папаша, я охраняю территорию. Я промыл рану, проматерился, наложил пластырь. Через час он пришёл, лег на мою грудь и впился когтями в шею — мол, люблю же, дурак ты мой.

На работу я всё равно пошёл. Потому что если не пойти — не будет курицы. А если не будет курицы, Мистер устроит мне третью мировую прямо на чердаке. Боль от тренировок — нормально. Боль от Мистера — привычно. Боль от жизни — фоново, на постоянке. Я сортировал бумажки в министерской совятне, слушал, как в соседней комнате храпит домовик, и считал до двадцати, чтобы не сорваться и не врезать кому-нибудь табуреткой.

Вечером смена в круглосуточном. Туда я всегда прихожу будто на расстрел. Там лампы холодные, полы липкие, посетители странные. Шеф дал тряпку и список: Уборка, раскладка, «будь вежливым». Ха-ха.

Я вытер прилавок, ползком расставлял газировку. Один клиент бросил в меня чипсы — промахнулся. Уволить не за что.

Домой вернулся под утро. Мистер встретил меня, как только я вошел в подъезд. Я снова не закрыл дверь, и эта туша просто пригнула на ручку и вышла прогуляться. В подъезде пахло морозом. Мисс Нэтти стояла в дверях, когда мы поднимались.

— Господи, ты как мешок дерьма, — сказала она.

— И вам здравствуйте, Нэтти.

— Заходите ко мне, хоть чаю налью.

Я не стал отказываться. И правда, как мешок. Я увидел, как пушистая пуля размером с дикого кабана влетела в квартиру соседки, и последовал за ней. Сел за её маленький столик. Пахло чем-то домашним. Мистер устроился прямо на табуретке у стены. На столе стояла банка кошачьего паштета.

— У тебя что, кошка есть? — спросил я.

— Нет, — пожала плечами она. — Просто почему-то купила.

Я усмехнулся. Кот получил свое угощение в маленьком блюдце с пестрыми цветами. Он был явно оскорблен размером порции, но отказываться не стал. Я сидел, облокотившись на стол, держал пустую кружку и ждал, пока она заварит чай.

— А ты откуда вообще? — спросила она.

— Оттуда, — пожал я плечами. — Из сельской глуши.

— Родители живы?

— Погибли. Когда я был мелким.

— Сочувствую.

Я кивнул. Она налила чай. Потом резала пирог. Я жевал медленно. Слишком вкусно.

— А невеста есть?

— Была.

— Почему «была»?

Я сглотнул.

— Не смог… не получилось у нас… завести ребёнка.

Она ничего не сказала, просто кивнула. А я продолжил, сам не заметив, как язык развязался.

— В тот день, когда она ушла, у меня не было даже дивана, на котором можно было бы поспать. Я шлялся по городу. Не ел. Не пил. Всё казалось — может, если свернуть за угол, всё будет нормально. Но за углом — тот же мусор, та же слякоть, и я.

— Есть родственники?

— Тётя. Шлёт открытки раз в год. Типа «С Рождеством», «Скорей бы весна», «Надеюсь, у тебя всё хорошо». Такие, знаешь, без души.

— Но шлёт?

— Да.

— Значит, хоть кто-то о тебе помнит.

— Или просто не хочет, чтобы я умер на её совести.

Она замолчала. Только трубы шумели.

На чердаке было как всегда — пахло мокрым деревом, затхлой тряпкой и шерстью. В животе приятно переваривался пирог. Я скинул куртку, швырнул ботинки и завалился спать.

Новый день и новая подработка — подкинули через знакомого. Типа «ну ты же здоровый, подкачанный, коробки потаскать сможешь». Смогу. Мне жрать надо. Подработка грузчиком в ночную смену. Склад где-то у задницы Лондона. Холодрыга, как в морге, и запахи — старый металл, картон, моча в подворотне. Классика.

На третий день у меня начали трястись руки. На четвёртый — ноги. Температура как будто в глазах плавала. Всё вокруг дрожит, как в кривом зеркале. Я сожрал две таблетки, что остались с прошлой зимы. И пошёл. Потому что деньги. Потому что грудка. Потому что Мистер. Утром, еле плетясь домой, я понял, что зря. Всё плыло. Я споткнулся, а потом стало тихо. Очень тихо.

Мистер чувствует всё. Когда я в панике — он кусается. Когда я в депрессии — ложится рядом и смотрит. А когда я болен — он орёт. Громко. Без остановки. Так, что стёкла дрожат. Сначала мисс Нэтти стучала в потолок. Потом — вышла на лестничную клетку и закричала:

— Гарри! Гарри! Всё в порядке?!

Ответа не было. Мистер носился по квартире, швырял всё с полок, потом вылетел в коридор. Я опять не закрыл дверь. И замер. Обернулся на Нэтти — мол, ты чё стоишь, иди уже!

— Что за чёрт… — пробормотала она и пошла.

Я лежал за углом, в темноте. На спине. Холод пробирался сквозь рваную куртку. Меня обчистили. Денег не было. Я даже не сразу понял. Просто смотрел в небо, где тихо падал снег. Мистер сидел рядом. Подпрыгивал, мяукал, тёрся мордой. Миссис Нэтти подбежала, ахнула, присела рядом. Проверила пульс.

— Живой… Господи… ты ж горячий как костёр. Что с тобой?

Я не ответил. Просто дышал. Каждое дыхание — как выстрел. Она позвала кого-то, потом всё стало как в воде. Меня тащили, прижимали, кутали в чужое пальто. Мистер не отходил. Даже когда меня поднимали, он впился в штанину и поехал вместе со мной. Последнее, что я услышал перед тем, как вырубиться — его тихое, жалобное мяуканье у моего уха.

Очнулся в белом. Голова гудела, тело словно не моё, горло жгло — сухо, будто цемент ел.

— О, вы проснулись! — медсестра улыбнулась так, будто ей сейчас премию дадут. — Состояние стабильное. Поздравляю. А теперь… на этом бесплатная медицина заканчивается.

— Что?

— Ну что, мистер Поттер, два дня вы были в отключке. Состояние стабильное, всё неплохо… Поэтому на этом бесплатная медицина заканчивается. Хотите остаться — карточку на стол.

Я, конечно, сразу встал. Вернее, попытался. Всё тело ныло, как будто меня избили битой. Что, в принципе, недалеко от истины. Но я сказал, что мне срочно надо. Что у меня дома кот. И что я в порядке. Никто не спорил. Никто не остановил. Потому что без денег ты не человек, ты — груз. И мне указали на дверь.

Чердак встретил привычным холодом и тишиной. Я спустился к Нэтти, но как только открыл дверь, в меня врезалось что-то пушистое, горячее и явно недовольное. Мистер. Он вопил, как сирена. Вцепился когтями в рукав. Обнюхал. Мяукнул возмущённо и… обнял? Не знаю, как иначе это назвать — он просто ткнулся в меня лбом, как будто проверял: я точно настоящий?

— Ты бы видел, как он тут орал, — сказала Нэтти, выглянув из-за двери. — Я думала, у меня стены рухнут. Да ещё и мышей всех у меня переловил, работяга. Это он честно заработал. Вот. — И сунула мне пакет: яблоки, хлеб, баночка с чем-то мясным и даже сыр.

Я попытался что-то промямлить — мол, спасибо, не стоило, я справлюсь. Она махнула рукой. Я чуть не заплакал, но ограничился всхлипом.

Впервые за долгое время ел завтрак не на ногах, не в спешке. На коробке, что называлась у нас «столом», стояла чашка чая и кусок хлеба с сыром. Мистер сидел напротив, как будто ждал, когда ему подадут меню.

— На, — сказал я и кинул ему кусочек курицы.

Он не ловил. Он жрал на лету. А потом… улёгся мне на ноги. И начал урчать. Так, будто у него внутри трактор «Родина». На улице кто-то матерился, что не работает проводка. Где-то хрипел радиоаппарат.

Сова в министерской совятне даже не посмотрела мне в лицо. Просто передала записку: «Уважаемый Гарри Поттер, вы уволены в связи с неоднократным отсутствием без уважительной причины. С благодарностью за сотрудничество. Министерство магии.»

Стоял я, как дурак, с бумажкой в руках, как будто это письмо от Хогвартса. Мой «начальник», мистер Тибблз, возник из-за стойки, как привидение.

— Поттер, — сказал он вежливо, будто мы всегда были друзья. — Нам жаль. Но дисциплина — это дисциплина.

— Я болел, — сказал я. — Меня ограбили, я… я в больнице лежал.

Он лишь кивнул и пожал плечами. В глазах у него была скука.

— Очень сожалею. Но документы уже оформлены. У нас нет ресурса… — он говорил ещё что-то, но я уже не слушал.

Мне указали на дверь и я вышел. И, знаете, может, оно и к лучшему. Эта работа не спасала меня. Она держала меня в агонии. Грязные клетки. Дерьмо. Перья в кофе.

Решил не идти домой. Ноги сами понесли в сторону парка. День был серый, асфальт блестел после утреннего дождя. Машины шипели, как змеи. Люди — как всегда: в себе, не глядят, не слышат. Я пересек улицу, глядя на голубя. Он шёл по асфальту, как будто у него был диплом бухгалтера и ипотека. Уверенный голубь. С таким бы я в разведку пошёл. Шею держал ровно, лапы — будто в лакированных ботинках. Он не спешил. Просто знал, что он в порядке.

Пожалуй, он был круче, чем я. Потом я свернул на одну из тех улочек, где пахнет сдобой и дешёвой парфюмерией. Люди мельтешили, дети смеялись, кто-то жевал круассан, кто-то целовался на ходу. Я остановился у витрины хлебной лавки. Там был коричный рулет. Я почти почувствовал его вкус. А рядом, на стекле, висела табличка: «Ищем помощника пекаря. Внутри спросить у Розы.»

Я посмотрел на себя — джинсы мятые, рубашка как после драки, но… А почему бы и нет? Колокольчик над дверью хлебной лавки звякнул. Внутри было тепло. Живот урчал от запаха: ваниль, тесто, корица, дрожжи. Внутри сидела бабушка, ела слойку с творогом и смотрела в окно, как будто жизнь там шла медленно, специально для неё.

— Здравствуйте, — сказал я в сторону кассы. — Я… по объявлению.

Женщина лет под сорок, полная, с круглым лицом и хвостом, в фартуке с клубничками, подняла на меня глаза.

— Привет, заходите, не стойте в проходе. Я — Роза. Сейчас позову Аркадия, он у нас пекарь.

Я уже открыл рот, чтобы сказать что-то вроде «можно без Аркадия», потому что имя звучало слишком официально. Но дверь в подсобку сама распахнулась. Громадина. Серьёзно. Весь в муке, фартук на груди как броня. Волосы в сетке. Смотрел исподлобья, но глаза были, не злые. Уставшие. Рабочие глаза.

— Кто это? — спросил он.

— По объявлению, — улыбнулась Роза. — Поговоришь?

Он вытер руки о фартук и кивнул мне на жестяной табурет возле стойки.

— Имя?

— Гарри.

— Опыт?

— Нет. Но… я быстро учусь. Упорный. Честный.

Он приподнял бровь.

— Рано вставать сможешь?

— Да.

— Тесто руками месить?

— Смогу.

Он посмотрел на меня, прищурился.

— А руки у тебя как? Видел, у тебя там шрамы, пальцы будто кошка отгрызала.

Я посмотрел на ладони и улыбнулся.

— Это кошка. В смысле, не совсем — сфинкс. Ну, то есть… теперь не совсем сфинкс. Ну… кот, да.

— Ладно. Сначала на подхвате. Подметать, муку таскать, формочки мазать. Если не убежишь — через месяц на замес поставлю.

Роза добавила:

— Платим честно. Смена длинная, но мы кормим.

Я сидел. Пытался найти что сказать, но мозг будто притормаживал. Вместо слов вырвался короткий смешок. Потом второй. Потом я улыбнулся и кивнул.

— Спасибо.

— Начнёшь завтра в шесть утра. Без опозданий.

— Не опоздаю, — пообещал я.

Выйдя из лавки я понял: хочу попробовать. Без нытья. Без «а вдруг». Просто — сыграю в одну карту, а там как ляжет. Решил: пойду в круглосуточный. Уволюсь. Закрою старую главу.

Шёл долго — не спеша. Всё тело ещё болело, но мысли были светлыми. Дошёл. Захожу — знакомая касса, полки, стойка. Та же сменщица.

— Привет, Гарри, — сказала она. — А ты чего?

— Хотел поговорить с менеджером. Уволиться.

Она хлопнула глазами, потом нахмурилась.

— Так тебя ж уже убрали. Сказали — «долго болеет, без связи». Но ты не обижайся, — она протянула конфету, как в утешение. — Тут всё так. Я вот тоже болела, так часы урезали.

Я взял конфету. Засунул в карман.

— Ладно. Спасибо.

Я вышел и выдохнул. Старые мосты сгорели сами. Ну и чёрт с ними. Завтра — новая работа. Мистер рядом, Нэтти — где-то снизу, а жизнь возможно налаживается.

Первый день в пекарне был адом. Не потому что пахло плохо — наоборот. Это был самый тёплый, самый вкусный запах, который я когда-либо вдыхал. А потому что я, блядь, узнал, что у муки есть вес. Не в граммах — в кило. В тоннах. В вечности. Я таскал мешки, как проклятый, пока руки не дрожали, как щенок в мороз. У Аркадия было только два состояния: молчит и рычит. Роза улыбалась всегда — но я чувствовал, что если не вытяну, не вцеплюсь зубами в это место, как в шанс, — вылечу к ебеням.

Сначала таскал мешки с мукой. Потом мыл полы. К полудню всё болело — плечи, спина, лицо, даже уши. Роза поставила передо мной тарелку с горячей кашей и хлебом.

— Ешь. Не геройствуй.

Я съел. Там, где у меня раньше был желудок, теперь была просто яма, в которую закидывали угли.

День седьмой. Я знал все ведра поимённо. Научился мазать формы и молчал. Особенно когда Аркадий начинал в своей фирменной манере:

— Эй, трудяга, ты там форму промыл или просто полюбовался?

Я не отвечал. Потому что если вякнешь — будет хуже. Роза подмигивала из-за кассы, иногда ставила передо мной чашку кофе. Один раз я ей сказал:

— Он меня ненавидит.

Она хмыкнула.

— Он боится.

— Чего?

— Что ты его печь угробишь.

Я удивлённо уставился на неё.

— Это просто печь.

Она усмехнулась.

— Аркаша её сам выкладывал. Кирпич за кирпичом. Шесть лет назад. Она для него как… как ребёнок. Жар держит как живая. Спал бы с ней, если б я не возражала.

— А ты возражаешь?

— Возражаю. Поэтому спит на диване.

Я не знал, смеяться или сочувствовать, поэтому просто кивнул.

День пятнадцатый. Аркадий поставил меня замешивать багетное тесто. Я накосячил. Слишком много воды. Тесто поплыло, как утопленник. Я понял это по его лицу — он даже не крикнул, просто сжал кулаки так, что пальцы побелели. Но Роза вмешалась.

— Аркаша, это просто тесто. Он исправится.

Он молча закатил глаза и отвернулся. Через пять дней мне позволили работать рядом. Он ничего не говорил. Просто положил рядом мешок с мукой, вытер руки, и показал жестом: «Повторяй». Я вёл себя, как обезьяна на кухне. Но руки слушались. Мозоли уже не лопались, а грубели.

Потом был вечер. Работа на закате — отдельное дело. Магия без палочек. Ты стоишь у печи, в зале темно, но от печи светится всё. Как будто ты в святилище. Запах хлеба, шум поднимающегося теста, звук швабры по плитке. Всё было как часть ритуала. Я впервые вынул из печи свой батон. Он был кривой. Один край слегка пригорел. Но он был мой. Аркадий молча подошёл, разрезал. Посмотрел на мякиш. Понюхал и сказал:

— Ещё учиться и учиться. — но в голосе не было злости.

Конец месяца пришёл внезапно. Я даже не заметил — счёт времени потерялся между сменами, недосыпами и ожогами на запястьях. Роза подошла к нам вечером. Замес был тихий, спокойный, печь гудела, как старый автобус. Я месил. Аркадий стоял рядом, как обычно — молча, как тень. Роза вытерла руки о фартук, оценивающе на меня посмотрев сказала:

— Ну всё, Гарри, справился. Отдохни два дня и выходи как полноценный помощник. Пора.

Я чуть не просыпал миску с мукой. Аркадий только хмыкнул:

— Помощник из него, как из меня балерина.

И тут же — шлёп. Полотенце прилетело ему по затылку с точностью Аврорского Ступефая.

— Да ладно тебе, Розань, я ж… — попытался буркнуть Аркадий и тут же получил ещё одно шлёп — уже по плечу. Он почесал затылок и вздохнул. — Ладно. Приходи. Но не помощником. Младшим пекарем будешь. Если хлеб сгорит — ты виноват. Если тесто уйдёт — ты виноват. Если клиенты в обморок упадут от вкуса — я виноват.

И ушел. Как ни в чём не бывало. Роза подмигнула мне. Я просто кивнул. Не было слов. Только тепло — от печи и от ощущения, что я это заслужил. За чаем в конце смены, когда уже все устали, но никто не жаловался, Роза вручила мне конверт. Моя первая зарплата в пекарне. Честные деньги за честный хлеб.

Я не сразу пошёл домой. Круглосуточный пах как всегда: чем-то странным, резким, недовольным. Менеджер был за кассой. Узнал меня сразу. Удивительно, но его лицо просветлело.

— О, Поттер! Вернулся, наконец. Так. Смотри. У нас изменилась система. Теперь две ночи подряд, потом один выходной. Бонусы по картам пока отменили, но кофе — бесплатно. Форма осталась твоя, на складе. — Он заглянул в какие-то бумажки. — Так что можешь выходить завтра, если хочешь. Только без прогулов на этот раз. Нам стабильные нужны.

— Я пришёл купить паштет.

Он стоял, как будто ему скормил кирпич. Я развернулся и пошёл к полке с консервами. Паштет с курицей. Паштет с индейкой. Потом купил, мать его, целую курицу — могу себе позволить. И бутылку газировки. Королевский ужин для Мистера и меня.

Когда-то я просыпался от того, что в лицо дуло сквозняком, а Мистер жрал мои носки. Теперь я просыпался от будильника, который недавно купил и желанием выпить кофе. Ну или от того, как Мистер со всего размаха прыгал мне на грудь — тоже, считай, как утренний кофе.

Работал я теперь младшим поваром. «Не ученик, но и не мастер», — как выразился Аркадий, разрезая один из моих батонов и крутя крошку между пальцами. Иногда мы даже перекидывались шутками. Ну, его шутками. То есть шутками, от которых нормальный человек обиделся бы. Но я уже давно привык.

— О, глянь, хлеб получился. Гарри, ты случаем душу не продал?

— Только жопу, — отвечал я, и Роза ухахатывалась с кассы.

Домой я возвращался поздно. Мистер встречал у двери. Иногда с недовольным видом, мол, «опять припёрся после отбоя, мудак». Но, как бы он ни ворчал, всё равно лез под руку. А то и на голову.

Я начал его баловать — консервами с диким названием «Филе оленя в брусничном соусе» и маленькой подушкой, которую купил на распродаже.

Еще в момент мне показалось, что я готов. Не к полному примирению, нет, но хотя бы к нормальному разговору. Мы сидели в какой-то маггловской кофейне, потому что я выбрал, а они даже не предложили что-то своё. Как будто я сам себя позвал. Гермиона была сдержанно вежлива, Рон ковырял бумажный стакан. Вроде поговорили. Вроде всё нормально. Только ни смеха, ни привычных колкостей, ничего. Только общие фразы.

— Я работаю.

— Ну, здорово.

— А ты как?

— Нормально.

— А у тебя всё… нормально? — вдруг спросила Гермиона.

— В целом да, — пожал я плечами.

Рон что-то мямлил про новый отдел в Министерстве. Гермиона проверяла часы. Я просто смотрел на стол. Думал, что стул подо мной неудобный. Думал, что домой хочется. А потом — долгая, давящая пауза. Я понял. Это не «друзья». Это люди, с которыми у меня был общий фронт. А фронт давно закрылся. И мы расходимся.

— Пиши, если что, — сказала Гермиона, вставая.

— Конечно, — сказал я, тоже поднимаясь. — А потом я добавил, уже надевая куртку. — Хотя… знаете. Не стоит.

И вот тогда они кивнули. Почти синхронно. С таким облегчением, как будто у них умер старый, вонючий, противный дед, которого надо было кормить с ложки и вытирать ему задницу. Мы вышли на улицу. Никто не обнял. Разошлись как люди, которым неловко даже вспоминать, что когда-то делили жизнь.

Когда дошёл до дома, Мистер уже сидел у двери и мяукал как проклятый. Настаивал. Словно ему приснилось, что сегодня надо идти гулять. Шлейка давно валялась в мусорке, но я рискнул. И что вы думаете — шёл рядом. Иногда убегал вперёд, но всегда оглядывался. Прохожие оборачивались и умилялись, дети пытались погладить — он, правда, всех игнорировал с царским выражением морды, но не шипел.

Когда мы дошли до моста, ветер стал сильнее. Я сунул руку в карман… и нащупал палочку. Старую. Крючковатую. Нашёл её в хламе, который Мистер вытащил из-под пола чердака.

Последний раз, когда я пытался ею воспользоваться — я едва смог вызвать люмос. Вернулась слабая дрожь в пальцах. И тянущая боль в груди. Я достал её, покрутил в руках.

— Ну что, родная. Пока.

И бросил в реку. Бульк. Мистер оглянулся, точно понял. Подошёл к краю и посмотрел вниз, как будто прощался с этой частью меня.

По дороге домой заглянул в подержанный ларёк.

— Есть что-то рабочее, но не в кредит?

— Нокиа 8110. Держит заряд три дня.

Купил. Поиграл в змейку. Затянуло, сука.

Купил Мистеру мышку на батарейках. Ту самую, что мигала красными глазками и носилась по комнате как бешеная. Через день она пропала. Ещё через день — началась трагикомедия. Мистер не ел. Ходил по периметру. Орал. А потом… Сидим мы вдвоём, он в лотке, я перед.

Я — как группа поддержки, он — как жертва медицинского эксперимента. Выглядело это как акт экзорцизма. И вот оно. Чудо. Мышка родилась обратно. Мистер обернулся, как будто спрашивал: «Что, блядь, сейчас произошло?» А я — ржал

Потом случился непростой вечер. Я только вернулся с работы — Мистер голодный и наглый, как всегда. Открывал банку паштета, когда услышал глухой грохот. Как будто шкаф упал.

Выбежал на лестничную площадку. Нэтти лежала на ступеньках. Лицо в ссадинах, губа рассечена, глаза — мутные от боли. Я не помню, как перескочил через три пролёта, но оказался рядом. Как позже выяснилось, какой-то хмырь — молодой, с наушниками и рюкзаком, не оглядываясь, задел её плечом. Она пошатнулась, попыталась что-то сказать, и… покатилась вниз. И никто, кроме меня, даже не открыл дверь. Старая добрая цивилизация.

— Вызывать скорую?!

— Нет-нет, только не… — начала, но замялась, замерка, и всё же кивнула.

Когда мы приехали в больницу, в приёмной она вдруг тихо сказала:

— Позвони ему… Я скажу номер. — Она увидела вопрос в моих глазах, чуть усмехнулась. — Это мой сын, Нико.

Я не стал расспрашивать. Просто набрал. Подняли быстро. Мужской голос, с акцентом — немецкий или просто уставший:

— Да?

— Здравствуйте, вы Нико, сын мисс Нэтти?

— Да, всё в порядке?

— Нет. Она в больнице. Перелом ноги и ушиб руки. Сказала вам позвонить.

— Вот же упрямая старуха… — выдохнул он. — Говорил же ей… А ты кто?

— Гарри. Сосед.

— Гарри… побудь с ней, пожалуйста. Я вылетаю ближайшим рейсом.

Нэтти уже лежала на койке и выглядела удивительно бодрой.

— Зря мы ему сказали. Устроит концерт.

На следующий день Нико прибыл. Мужчина лет сорока пяти, с широкими плечами, в дорогом костюме и с тяжёлыми глазами, в которых уже не было терпения.

— Почему ты не хочешь жить с нами? У тебя внуки. У нас вой дом! Там не эти подъезды, не эти соседи, не это… — он махнул рукой в сторону облезлого потолка.

— Это мой дом, — тихо сказала она. Её глаза бегали, будто ища подсказку на потолке. — И Гарри. Я его не брошу.

Я отпрянул, но было поздно — Нико посмотрел прямо на меня. И в его взгляде я увидел короткий, но яркий сценарий моей смерти. Там был и кирпич, и пластиковый пакет, и фраза «он сам решил переехать, взрослый мальчик».

Я поднял руки, почти миротворчески:

— Мисс Нэтти… вы ему нужны. А он вам. Не тяните, пока кто-то снова не упал. Только уже — насмерть. — Сказал и подумал, что получу ложкой по лбу. Но она только прикрыла глаза.

Через неделю, решив погулять с котом, я увидел у её двери чемоданы. Решил постучать. И вот она, в кресле-каталке, с сыном за спиной. Глядела вверх, будто на последний этаж небоскрёба. Сказала:

— Ты не против?

— Конечно нет.

Мистер подбежал, потёрся о её ноги.

— Следи за этим зверем.

— Будет как в армии, мадам.

Мы не обнялись. Мы пожали руки. Как взрослые. Как те, кто понимает: за словами «прощай» остаётся только жизнь. Через пару недель мне пришло письмо. Настоящее — на бумаге. Почерк Нэтти, чёткий, будто она писала на линейке.

«Гарри,

Спасибо тебе. У меня всё хорошо.

Познакомилась наконец с внуками, милые ребята. Поиграли в карты, обыграли меня к чёрту.

И нашла общий язык с невесткой.

PS: Я не хотела переезжать, потому что боялась невестки. Она такая строгая!

Но, оказывается, просто умеет держать дом.

Обнимай Мистера.

И берегись сквозняков.

Соседка Нэтти.»