Мистер и я (джен)

Лютный вонял так, что хотелось вывернуть лёгкие. Дождь хлестал прямо в глаза, ботинки сосали воду, а мои джинсы уже давно облепили ноги, как вторая кожа — холодная, мерзкая и тяжёлая.

Я шёл наугад, без особой цели, просто чтобы не сидеть дома и не считать трещины на стенах. Ну как «дома» — три доски, дырявая крыша и арендодатель, который раз в неделю приходил нюхать, не завелся ли я там плесенью. И вот, на повороте возле вонючего бара, я увидел коробку. Она шевелилась.

Я, конечно, дебил, но не настолько, чтобы игнорировать шевелящуюся коробку в Лютном переулке. Особенно учитывая, что оттуда ещё и шёл какой-то странный вой, словно кто-то пытался прокричать «пошли все нахуй», но был слишком слаб. Я присел. Заглянул внутрь. И увидел его.

Лысый, сморщенный комок с глазами бешеного оборотня. Маленький. Лапы кривые. Зубы — как у акулы в миниатюре. И при этом он смотрел на меня так, будто уже вынашивал план моего убийства. Я почему-то улыбнулся.

— Привет, — сказал я.

Он злобно пискнул и попытался укусить меня за палец.

— За сколько? — спросил я у какого-то страшного типа, который стоял недалеко и курил, пялясь на коробку.

Видимо, его хозяин. Или торговец лысыми монстрами. Мужик сплюнул на тротуар и ухмыльнулся криво.

— Да просто забирай, парень. Он всех тут заебал.

— Серьёзно?

— Серьёзно. Проклятый, наверное. Жрёт всё. Царапается. Орёт по ночам так, что крыши трещат. Даже крысы от него бегут.

— Круто.

Я запихнул комок себе под куртку. Он попытался выгрызть мне сосок через ткань, но я только расхохотался.

Домой мы добирались как два утопленника. Я мокрый насквозь, он — дрожащий, злобный шарик. Когда я наконец втащился на свой чердак, поставил его на пол и стянул куртку, он немедленно забился в угол и зарычал. Реально зарычал, будто был не кошкой, а мини-волком.

Я вздохнул, бросил ему кусок хлеба (единственное, что у меня было) и завалился на продавленную кровать. Минут через десять я почувствовал, как что-то тяжёлое шмякнулось мне на живот. Я приоткрыл один глаз. Маленький урод с важным видом восседал у меня на пузе и смотрел сверху вниз, как король на своего нового слугу.

— Ну заебись, — буркнул я.

Он промурлыкал что-то угрожающее. Первую ночь мы провели в эпическом сражении за одеяло. Он вырывал его когтями и зубами, я пытался не замёрзнуть и не получить лишнюю дырку в теле.

Когда я под утро, весь в ссадинах и укусах, наконец заснул, Мистер уже мирно спал у меня на груди, изредка подергивая лапами и тихонько урча. И это было самое живое, что со мной случалось за последние пять лет.

Жизнь до Мистера была простой, как кирпич по затылку. Днём — министерская совятня, где даже тупые домовые эльфы смотрели на меня с жалостью. Таскай бумаги. Печатай бумажки. Забивай клюв и не мешай взрослым людям делать вид, что они чем-то заняты. За всё это счастье мне платили так, что приходилось брать ночные смены в круглосуточном на углу.

Маггловский район. Плесень на стенах, тараканы больше моей ладони и драки каждую пятницу. Однажды меня избили за банку газировки. Причём даже не за мою. Домой я возвращался, когда ещё было темно. Иногда с синяком под глазом, иногда — без одной перчатки. Иногда — без понятия, какого хуя я вообще ещё жив.

Чердак, который я снимал, был больше похож на крышу сарая. Сквозняки свистели так, что зимой я спал в куртке, а летом — вместе с мухами. Вода в кране была холодной даже в июле. Отопление… Ха. Однажды я растопил камин старой газетой, но вместе с газетой загорелась половина комнаты. Так что — спасибо, но нет. Еды — почти не было. Друзей — не было вообще.

Когда-то у меня были деньги. И друзья. Теоретически.

После войны на моём счету было столько, что я мог бы купить себе отдельный остров и водить туда шлюх. Или хотя бы спокойно пить пиво до конца жизни. Но, как сказал Кингсли, «стране нужен герой, который не забудет о народе». А Гермиона подпевала: «вложись в восстановление, Гарри, это твой долг!» И я, дебил, вложился. В школы. В больницы. В новые отделы Министерства. В реабилитацию бывших Пожирателей. В какие-то грандиозные проекты Гермионы, где надо было «переосмыслить общество» или хрен его знает что ещё.

Поначалу мне кивали. Благодарили. Жали руку. А потом, когда деньги кончились — о, тут началось веселье. Меня выперли из Аврората под предлогом «реорганизации». Занимать никто не хотел — ну конечно, зачем помогать парню, который даже за себя постоять не может? Геройство своё отработал — катись отсюда. Гермиона мельком написала сову: «Гарри, прости, сейчас очень занята, давай потом спишемся». Потом — это когда? Через сто лет? Рон… Я вообще не знаю, был ли ему не похуй. Короче, я остался с голой жопой в руках. И коробкой долгов.

А ночью снова приснилось. Тот ебаный сон, который не давал мне жить.

Запретный лес. Я стою один. Всё во мне дрожит. Передо мной Лорд. Смерть уже в воздухе. В реальности я тогда выжил. Но умер крестраж. Тот кусок чужой магии, который всё это время жужжал у меня под кожей, заставлял двигаться, бить сильнее, держать щит, когда не было сил. Я думал, я сильный. Ха.

Когда крестраж сдох — оказалось, что я обычный слабенький ребёнок. Ни магии тебе, ни знаний. Ни стойкости. На дуэли любой шкет из Хаффлпаффа мог бы меня уделать. Это всплыло быстро — на тренировках, на миссиях в Аврорате. Пока вежливо не выставили за дверь с фразой: «Вы и так сделали для мира достаточно, мистер Поттер». Ага. Сделал.

С трудом сдал теорию. С трудом удерживал палочку в правильном хвате. Когда надо было что-то вспомнить из курса ЗОТИ — вместо заклинаний всплывали обрывки сражений, крики, кровь. Всё моё образование было приключениями. К учебникам я прикасался только чтобы ударить ими Пивза по башке.

Мистер появился в самый пиздец. И принёс с собой маленький карманный ад. Он не ел ничего, кроме варёной курицы (которую у меня не всегда было за что купить). Он гадил где попало — в обувь, в кастрюлю, на кровать. Он царапал меня в кровь за то, что я слишком долго чесал ему за ухом или слишком громко дышал.

Пару раз я всерьёз подумывал его прибить. Или хотя бы сдать обратно в Лютный. Но каждый вечер, когда я возвращался, разбитый и злой, Мистер сидел у двери. Не убегал. Не плевался. Просто ждал. И этого было достаточно, чтобы я снова нацепил на себя тряпки, сделал вид, что живой, и продолжал. Иногда, лёжа ночью на продавленной кровати, я чесал ему пузо и шептал: — Ну что, Мистер, пока ещё не самое хуёвое, да?

И он урчал.

Я не придумывал ему имя. У меня не было на это фантазии. В коробке, в Лютном, на боковине был прилеплен жирный, грязный, полурассыпающийся ценник, на котором криво, шариковой ручкой, было выведено: «Мистер Чудо».

И, может, кто-то другой, поумнее, посмеялся бы и переименовал его. Но я стоял под дождём, в насквозь промокших джинсах, с этим визжащим и царапающимся комком на руках, и единственное, что у меня получилось выдавить:

— Ну, привет, Мистер.

И с тех пор — так и повелось. Мистер. Потому что был. Чудо — потому что я до сих пор жив. Ирония судьбы, блядь.

Он не рос. Он разрастался. Как проклятие. Как опухоль. Как долговая яма. Я думал, он сфинкс. Маленький, лысый, вонючий ублюдок. Кто ж знал, что он начнёт пушиться? На третьем месяце у него вырос хвост — огромный, пушистый, как у енота на стероидах. Потом — уши. Потом — лапы, которыми он выбивал двери и душил подушки. На полгода он уже весил больше, чем моя подушка, и спал исключительно на моей груди. Просыпался я, захлёбываясь его шерстью.

Из уродливого инопланетного цыплёнка он превратился в нечто, напоминающее помесь мейн-куна, кабана и маньяка. Смотрел на меня снизу вверх — с этими своими тёмными, коричневыми, слишком осмысленными глазами — и я реально пару раз ловил себя на мысли, что он точно всё понимает. Он знал, когда я грустный. Он знал, когда мне плохо. Он знал, как именно громко прыгнуть мне на лицо в 3:47 ночи, чтобы спасти меня от снов, но сломать нос.

Утро. Душ у меня — импровизированный. Стоит пластиковое корыто, грею воду на плите, лью из кружки. Почти не ругаюсь. Почти. Полотенце — бывшая футболка. Старая, дырявая, но пахнет…

Иногда я думаю, что всё это — наказание. Или испытание. Или просто прикол судьбы. Может, я в коме. Может, и умер вообще, а это мой чистилищный ситком: герой войны, одинокий, без друзей, жрущий макароны из кастрюли и разговаривающий с котом, который мог бы одним движением лапы расчленить медведя.

У меня нет чистых носков. Никогда. Потому что Мистер — это машина по уничтожению носков. Он их не рвёт. Он их жрёт. Потом блюёт. Потом опять жрёт. Мои руки выглядят так, будто я каждый день дерусь с барсуками. Шрамы. Царапины. Один укус почти до кости — за то, что я случайно задел его хвост, когда вставал с кровати.

Ест он только тёплую еду. К холодной относится как к личному оскорблению. Знаете, что он сделал однажды? Я опоздал на ночную смену, оставил ему в миске холодную курицу. Вернулся — миска в коридоре, курица на моей подушке, а сам Мистер — сидит на холодильнике и, не мигая, смотрит. Иногда мне кажется, он планирует мою смерть. А иногда — что он уже её отложил, потому что ему пока удобно.

У нас есть традиция. Вечером — ужин. И разговоры. Ну как, разговоры… Я говорю, Мистер слушает. Иногда уходит посреди моей фразы, как настоящая скотина, но я знаю, что он всё равно всё слышит. Сейчас, например, я сижу на полу. На импровизированном столе — картонной коробке из-под кондиционера, которую я стащил пару дней назад у мусорки.

— Курицу будешь, или опять будешь сидеть, как голодный граф, и смотреть на меня, пока я жру свои обрезки?

Мистер, разумеется, сидел. Сидел, как король на троне из коробок и старого покрывала. Корона — из собственных шерстяных ошмётков, взгляд — как у начальника налоговой. Я нарезал куриную грудку. Половина — в картошку. Остальное — в миску. Я не говорил ему, что для него — лучшая часть. А то, знаешь, ещё возомнит.

— Ну что, Мистер, у нас ужин королевский, — говорю, разделяя мясо пополам.

— Только не грызи меня, уродец. Ты получишь. Всё честно. Как всегда.

Он молчит. Сидит на подоконнике, распластав хвост по батарее, которую я грею старым ритуалом раз в три дня. Магия теперь — для выживания. Никакой роскоши. Я кладу мясо, ставлю миску, сам сажусь на матрац и начинаю жевать. Мистер спрыгивает, подходит, шумно нюхает и начинает тоже есть.

— Знаешь, — говорю я, когда наполовину доел. — Я, вообще-то, думал, что после войны всё будет… ну… лучше. Что мне кто-то поможет. Что меня обнимут. Что Гермиона сделает чай, Рон поржёт, Джинни поцелует…

Он поднимает голову и смотрит.

— Не то чтобы я был гением. Но я ж, блядь, старался. А в итоге — спасибо, Гарри, ты спас мир, а теперь иди сортируй акты и получай в морду за то, что магия твоя обычная.

Он машет хвостом, не переставая есть. Я замолкаю на пару минут, доедаю, убираю тарелку в тазик, где мою всё — и посуду, и голову, и носки. Потом иду чистить зубы. У меня нет раковины. Только маленький кувшин с водой. Зубы чищу дешёвой пастой. Щётка — лысая. Её, кажется, кусал Мистер. Или она уже была такой, когда я её купил. Зеркала нет, но я научился чистить по памяти.

— Сегодня я снова разбил чайник, — рассказывал я Мистеру, пока он вылизывал миску, как будто в ней был мёд из кармана Мерлина. — Упал с полки. Я на него случайно полотенце уронил. Хотя, может, ты его и скинул?

Кот лишь вздохнул. Ритмично. Судя по звуку — с осуждением.

Была у нас ещё история со шлейкой. Я, дурак, подумал, что будет прикольно гулять с ним. Купил. Дорогую, между прочим. Красную, с черепами. На первой же прогулке он с ором сиганул с лестницы, опрокинул мусорный бак, заорал на соседскую собаку и пытался удушить голубя. Вернулся я в кровавом месиве. Шлейку выкинул в тот же день. Плевал я.

Лоток — это вообще шедевр инженерной мысли. Я взял пластиковый контейнер из-под белья, на дно — газеты, сверху — песок. Мистеру не нравится. Но он понял, что если не туда — то жить он будет на улице. Он сделал вид, что оскорблён, и теперь гадит туда с выражением вселенской тоски. Но гадит.

Ночь. Я лежу на старом матрасе, который уже не пружинит, а хрипит. Мистер — рядом. Распластался, как оживший ковёр. Хвост — на моём лице. Классика. Он ложится мордой мне на шею. Я выключаю свет. Квартира погружается в полумрак.

— Спокойной ночи, Мистер, — шепчу. — Спасибо, что не убил меня сегодня.

Он урчит.

— За это — отдельный респект.

И я засыпаю.

Мисс Нэтти жила этажом ниже. Слышала, как я топаю. Слышала, как Мистер орёт. Слышала, как я в три ночи спотыкаюсь и матерюсь.

У неё вечно пахло корицей, укропом и пивом. В какой-то странной, но чертовски домашней комбинации. Она не носила лифчик, зато носила красную помаду. Всегда. Даже с утра, даже в халате с пятном от еды. Когда мы впервые столкнулись в подъезде, она посмотрела на меня, как на мокрую тряпку, которую кто-то случайно принёс из тюрьмы.

— Шляется, — пробормотала она. — Вечно грязный. Наркоман, сто пудов.

Я, конечно, промолчал. Потому что поспорить особо нечем: мешки под глазами, одежда вперемешку с кошачьей шерстью, порванный рукав и запах — ну, скажем, не «Диор Саваж». Мистер в тот день ещё и сбежал на лестничную площадку и пытался убить почтальона. Соседка вздохнула, подняла газеты, которые я по дороге рассыпал, и ушла, цокая тапками.

— Отлично, — сказал я себе. — Теперь ещё и миссис Халат считает, что я торгую метом.

В тот день у меня сдох холодильник. Потом сдох автобус. Потом я сорвался и чуть не врезал какому-то идиоту в министерстве, который решил, что у меня слишком хмурое лицо, чтобы носить имя Поттер. Я шёл домой, как зомби. Промокший, уставший и голодный. Шёл, обгоняя своё же отчаяние, как будто если я зайду в дом быстрее, оно не успеет за мной. Не успел. На лестничной клетке, между вторым и третьим, я сел. Просто сел. И вдруг — как прорвало. Я разревелся, уткнувшись в колени. По-настоящему. Беззвучно.

Не знаю, сколько прошло времени. Мистер, видимо, почувствовал что-то и начал орать из-за двери. Как сирена. А потом я услышал шаги. Женские.

— Эй?

Я поднял глаза. Мисс Нэтти стояла в халате, с банкой тушёнки в одной руке и пивом — в другой.

— Ты чего? — спросила она без всяких нежностей. — Кто умер?

— Да я. Лет пять назад. Просто никто не сообщил.

Она посмотрела. Долго. Очень долго. А потом села рядом, поставила пиво между нами и сказала:

— Ну и хуй с ним. Поплачь. Я посторожу.

На следующий день у моей двери стоял контейнер с макаронами. Пластиковая вилка. Салфетка. И записка: «Не обляпайся. Сопля.»

Через день — кусок пирога. Потом был чай в термосе, который я честно вернул, повесив в пакетике на дверную ручку. Потом — тарелка красного супа и записка: «Я не боись, это борщ, русское варево.» Сначала я не стал рисковать и просто приподнял фольговую «крышку», а потом увидел, как стокилограммовая туша несется на меня со скоростью света. В общем, после хорошей драки борщ залетел как родной.

А потом она просто начала стучать.

— Гарри! Чай хочешь?

— Гарри, Мистер снова обосрался на коврике!

— Гарри! Жив?

— Гарри, ты, блядь, мёртв или просто не слышишь?

Я орал из-за двери:

— Да, почти!

Иногда она смеялась.

Мистер её сначала не любил. Шипел. Сидел у двери и дулся, как надутый жук. Но потом она принесла ему коробку с подогревом. Положила у порога и ушла. На ней было написано: «Для жирного». С тех пор он начал сидеть у двери, как собака. Ждал её прихода.

Есть дни, когда всё просто говно. И ты сам — говно. И кот твой — говно, но хотя бы с характером.

Меня накрыло с утра. Снился сон. Опять тот — лес, крестраж, смерть, та мерзкая тишина перед «Авада». Просыпаешься — и дышать будто не умеешь. Паника — она как мышь в стенах. Не видно, но она там, шуршит, грызёт, не даёт дышать. Когда я не могу больше лежать, я иду. Вниз по лестнице. Вниз по улице.

Спортзал — если это можно так назвать — подвальный, с облезшими гантелями и ржавой перекладиной. Но тут можно орать в грушу и не быть странным. Боль в мышцах — это хоть что-то реальное. Пока больно телу — не больно в голове. Ухожу обычно — с синяками. Иногда — с порезами. Всё честно: ты бьёшь — тебя бьют.

Вернувшись, я едва успел переодеться, как Мистер налетел. Он притаился у входа, и стоило мне разуться — прыг. Цапнул за икру, как будто я таракан с Лютного. Кровь. Опять.

— Ты ебанутый, — сказал я ему.

Он смотрел. Не отводя глаз. Мол, сам виноват, папаша, я охраняю территорию. Я промыл рану, проматерился, наложил пластырь. Через час он пришёл, лег на мою грудь и впился когтями в шею — мол, люблю же, дурак ты мой.

На работу я всё равно пошёл. Потому что если не пойти — не будет курицы. А если не будет курицы, Мистер устроит мне третью мировую прямо на чердаке. Боль от тренировок — нормально. Боль от Мистера — привычно. Боль от жизни — фоново, на постоянке. Я сортировал бумажки в министерской совятне, слушал, как в соседней комнате храпит домовик, и считал до двадцати, чтобы не сорваться и не врезать кому-нибудь табуреткой.

Вечером смена в круглосуточном. Туда я всегда прихожу будто на расстрел. Там лампы холодные, полы липкие, посетители странные. Шеф дал тряпку и список: Уборка, раскладка, «будь вежливым». Ха-ха.

Я вытер прилавок, ползком расставлял газировку. Один клиент бросил в меня чипсы — промахнулся. Уволить не за что.

Домой вернулся под утро. Мистер встретил меня, как только я вошел в подъезд. Я снова не закрыл дверь, и эта туша просто пригнула на ручку и вышла прогуляться. В подъезде пахло морозом. Мисс Нэтти стояла в дверях, когда мы поднимались.

— Господи, ты как мешок дерьма, — сказала она.

— И вам здравствуйте, Нэтти.

— Заходите ко мне, хоть чаю налью.

Я не стал отказываться. И правда, как мешок. Я увидел, как пушистая пуля размером с дикого кабана влетела в квартиру соседки, и последовал за ней. Сел за её маленький столик. Пахло чем-то домашним. Мистер устроился прямо на табуретке у стены. На столе стояла банка кошачьего паштета.

— У тебя что, кошка есть? — спросил я.

— Нет, — пожала плечами она. — Просто почему-то купила.

Я усмехнулся. Кот получил свое угощение в маленьком блюдце с пестрыми цветами. Он был явно оскорблен размером порции, но отказываться не стал. Я сидел, облокотившись на стол, держал пустую кружку и ждал, пока она заварит чай.

— А ты откуда вообще? — спросила она.

— Оттуда, — пожал я плечами. — Из сельской глуши.

— Родители живы?

— Погибли. Когда я был мелким.

— Сочувствую.

Я кивнул. Она налила чай. Потом резала пирог. Я жевал медленно. Слишком вкусно.

— А невеста есть?

— Была.

— Почему «была»?

Я сглотнул.

— Не смог… не получилось у нас… завести ребёнка.

Она ничего не сказала, просто кивнула. А я продолжил, сам не заметив, как язык развязался.

— В тот день, когда она ушла, у меня не было даже дивана, на котором можно было бы поспать. Я шлялся по городу. Не ел. Не пил. Всё казалось — может, если свернуть за угол, всё будет нормально. Но за углом — тот же мусор, та же слякоть, и я.

— Есть родственники?

— Тётя. Шлёт открытки раз в год. Типа «С Рождеством», «Скорей бы весна», «Надеюсь, у тебя всё хорошо». Такие, знаешь, без души.

— Но шлёт?

— Да.

— Значит, хоть кто-то о тебе помнит.

— Или просто не хочет, чтобы я умер на её совести.

Она замолчала. Только трубы шумели.

На чердаке было как всегда — пахло мокрым деревом, затхлой тряпкой и шерстью. В животе приятно переваривался пирог. Я скинул куртку, швырнул ботинки и завалился спать.

Новый день и новая подработка — подкинули через знакомого. Типа «ну ты же здоровый, подкачанный, коробки потаскать сможешь». Смогу. Мне жрать надо. Подработка грузчиком в ночную смену. Склад где-то у задницы Лондона. Холодрыга, как в морге, и запахи — старый металл, картон, моча в подворотне. Классика.

На третий день у меня начали трястись руки. На четвёртый — ноги. Температура как будто в глазах плавала. Всё вокруг дрожит, как в кривом зеркале. Я сожрал две таблетки, что остались с прошлой зимы. И пошёл. Потому что деньги. Потому что грудка. Потому что Мистер. Утром, еле плетясь домой, я понял, что зря. Всё плыло. Я споткнулся, а потом стало тихо. Очень тихо.

Мистер чувствует всё. Когда я в панике — он кусается. Когда я в депрессии — ложится рядом и смотрит. А когда я болен — он орёт. Громко. Без остановки. Так, что стёкла дрожат. Сначала мисс Нэтти стучала в потолок. Потом — вышла на лестничную клетку и закричала:

— Гарри! Гарри! Всё в порядке?!

Ответа не было. Мистер носился по квартире, швырял всё с полок, потом вылетел в коридор. Я опять не закрыл дверь. И замер. Обернулся на Нэтти — мол, ты чё стоишь, иди уже!

— Что за чёрт… — пробормотала она и пошла.

Я лежал за углом, в темноте. На спине. Холод пробирался сквозь рваную куртку. Меня обчистили. Денег не было. Я даже не сразу понял. Просто смотрел в небо, где тихо падал снег. Мистер сидел рядом. Подпрыгивал, мяукал, тёрся мордой. Миссис Нэтти подбежала, ахнула, присела рядом. Проверила пульс.

— Живой… Господи… ты ж горячий как костёр. Что с тобой?

Я не ответил. Просто дышал. Каждое дыхание — как выстрел. Она позвала кого-то, потом всё стало как в воде. Меня тащили, прижимали, кутали в чужое пальто. Мистер не отходил. Даже когда меня поднимали, он впился в штанину и поехал вместе со мной. Последнее, что я услышал перед тем, как вырубиться — его тихое, жалобное мяуканье у моего уха.

Очнулся в белом. Голова гудела, тело словно не моё, горло жгло — сухо, будто цемент ел.

— О, вы проснулись! — медсестра улыбнулась так, будто ей сейчас премию дадут. — Состояние стабильное. Поздравляю. А теперь… на этом бесплатная медицина заканчивается.

— Что?

— Ну что, мистер Поттер, два дня вы были в отключке. Состояние стабильное, всё неплохо… Поэтому на этом бесплатная медицина заканчивается. Хотите остаться — карточку на стол.

Я, конечно, сразу встал. Вернее, попытался. Всё тело ныло, как будто меня избили битой. Что, в принципе, недалеко от истины. Но я сказал, что мне срочно надо. Что у меня дома кот. И что я в порядке. Никто не спорил. Никто не остановил. Потому что без денег ты не человек, ты — груз. И мне указали на дверь.

Чердак встретил привычным холодом и тишиной. Я спустился к Нэтти, но как только открыл дверь, в меня врезалось что-то пушистое, горячее и явно недовольное. Мистер. Он вопил, как сирена. Вцепился когтями в рукав. Обнюхал. Мяукнул возмущённо и… обнял? Не знаю, как иначе это назвать — он просто ткнулся в меня лбом, как будто проверял: я точно настоящий?

— Ты бы видел, как он тут орал, — сказала Нэтти, выглянув из-за двери. — Я думала, у меня стены рухнут. Да ещё и мышей всех у меня переловил, работяга. Это он честно заработал. Вот. — И сунула мне пакет: яблоки, хлеб, баночка с чем-то мясным и даже сыр.

Я попытался что-то промямлить — мол, спасибо, не стоило, я справлюсь. Она махнула рукой. Я чуть не заплакал, но ограничился всхлипом.

Впервые за долгое время ел завтрак не на ногах, не в спешке. На коробке, что называлась у нас «столом», стояла чашка чая и кусок хлеба с сыром. Мистер сидел напротив, как будто ждал, когда ему подадут меню.

— На, — сказал я и кинул ему кусочек курицы.

Он не ловил. Он жрал на лету. А потом… улёгся мне на ноги. И начал урчать. Так, будто у него внутри трактор «Родина». На улице кто-то матерился, что не работает проводка. Где-то хрипел радиоаппарат.

Сова в министерской совятне даже не посмотрела мне в лицо. Просто передала записку: «Уважаемый Гарри Поттер, вы уволены в связи с неоднократным отсутствием без уважительной причины. С благодарностью за сотрудничество. Министерство магии.»

Стоял я, как дурак, с бумажкой в руках, как будто это письмо от Хогвартса. Мой «начальник», мистер Тибблз, возник из-за стойки, как привидение.

— Поттер, — сказал он вежливо, будто мы всегда были друзья. — Нам жаль. Но дисциплина — это дисциплина.

— Я болел, — сказал я. — Меня ограбили, я… я в больнице лежал.

Он лишь кивнул и пожал плечами. В глазах у него была скука.

— Очень сожалею. Но документы уже оформлены. У нас нет ресурса… — он говорил ещё что-то, но я уже не слушал.

Мне указали на дверь и я вышел. И, знаете, может, оно и к лучшему. Эта работа не спасала меня. Она держала меня в агонии. Грязные клетки. Дерьмо. Перья в кофе.

Решил не идти домой. Ноги сами понесли в сторону парка. День был серый, асфальт блестел после утреннего дождя. Машины шипели, как змеи. Люди — как всегда: в себе, не глядят, не слышат. Я пересек улицу, глядя на голубя. Он шёл по асфальту, как будто у него был диплом бухгалтера и ипотека. Уверенный голубь. С таким бы я в разведку пошёл. Шею держал ровно, лапы — будто в лакированных ботинках. Он не спешил. Просто знал, что он в порядке.

Пожалуй, он был круче, чем я. Потом я свернул на одну из тех улочек, где пахнет сдобой и дешёвой парфюмерией. Люди мельтешили, дети смеялись, кто-то жевал круассан, кто-то целовался на ходу. Я остановился у витрины хлебной лавки. Там был коричный рулет. Я почти почувствовал его вкус. А рядом, на стекле, висела табличка: «Ищем помощника пекаря. Внутри спросить у Розы.»

Я посмотрел на себя — джинсы мятые, рубашка как после драки, но… А почему бы и нет? Колокольчик над дверью хлебной лавки звякнул. Внутри было тепло. Живот урчал от запаха: ваниль, тесто, корица, дрожжи. Внутри сидела бабушка, ела слойку с творогом и смотрела в окно, как будто жизнь там шла медленно, специально для неё.

— Здравствуйте, — сказал я в сторону кассы. — Я… по объявлению.

Женщина лет под сорок, полная, с круглым лицом и хвостом, в фартуке с клубничками, подняла на меня глаза.

— Привет, заходите, не стойте в проходе. Я — Роза. Сейчас позову Аркадия, он у нас пекарь.

Я уже открыл рот, чтобы сказать что-то вроде «можно без Аркадия», потому что имя звучало слишком официально. Но дверь в подсобку сама распахнулась. Громадина. Серьёзно. Весь в муке, фартук на груди как броня. Волосы в сетке. Смотрел исподлобья, но глаза были, не злые. Уставшие. Рабочие глаза.

— Кто это? — спросил он.

— По объявлению, — улыбнулась Роза. — Поговоришь?

Он вытер руки о фартук и кивнул мне на жестяной табурет возле стойки.

— Имя?

— Гарри.

— Опыт?

— Нет. Но… я быстро учусь. Упорный. Честный.

Он приподнял бровь.

— Рано вставать сможешь?

— Да.

— Тесто руками месить?

— Смогу.

Он посмотрел на меня, прищурился.

— А руки у тебя как? Видел, у тебя там шрамы, пальцы будто кошка отгрызала.

Я посмотрел на ладони и улыбнулся.

— Это кошка. В смысле, не совсем — сфинкс. Ну, то есть… теперь не совсем сфинкс. Ну… кот, да.

— Ладно. Сначала на подхвате. Подметать, муку таскать, формочки мазать. Если не убежишь — через месяц на замес поставлю.

Роза добавила:

— Платим честно. Смена длинная, но мы кормим.

Я сидел. Пытался найти что сказать, но мозг будто притормаживал. Вместо слов вырвался короткий смешок. Потом второй. Потом я улыбнулся и кивнул.

— Спасибо.

— Начнёшь завтра в шесть утра. Без опозданий.

— Не опоздаю, — пообещал я.

Выйдя из лавки я понял: хочу попробовать. Без нытья. Без «а вдруг». Просто — сыграю в одну карту, а там как ляжет. Решил: пойду в круглосуточный. Уволюсь. Закрою старую главу.

Шёл долго — не спеша. Всё тело ещё болело, но мысли были светлыми. Дошёл. Захожу — знакомая касса, полки, стойка. Та же сменщица.

— Привет, Гарри, — сказала она. — А ты чего?

— Хотел поговорить с менеджером. Уволиться.

Она хлопнула глазами, потом нахмурилась.

— Так тебя ж уже убрали. Сказали — «долго болеет, без связи». Но ты не обижайся, — она протянула конфету, как в утешение. — Тут всё так. Я вот тоже болела, так часы урезали.

Я взял конфету. Засунул в карман.

— Ладно. Спасибо.

Я вышел и выдохнул. Старые мосты сгорели сами. Ну и чёрт с ними. Завтра — новая работа. Мистер рядом, Нэтти — где-то снизу, а жизнь возможно налаживается.

Первый день в пекарне был адом. Не потому что пахло плохо — наоборот. Это был самый тёплый, самый вкусный запах, который я когда-либо вдыхал. А потому что я, блядь, узнал, что у муки есть вес. Не в граммах — в кило. В тоннах. В вечности. Я таскал мешки, как проклятый, пока руки не дрожали, как щенок в мороз. У Аркадия было только два состояния: молчит и рычит. Роза улыбалась всегда — но я чувствовал, что если не вытяну, не вцеплюсь зубами в это место, как в шанс, — вылечу к ебеням.

Сначала таскал мешки с мукой. Потом мыл полы. К полудню всё болело — плечи, спина, лицо, даже уши. Роза поставила передо мной тарелку с горячей кашей и хлебом.

— Ешь. Не геройствуй.

Я съел. Там, где у меня раньше был желудок, теперь была просто яма, в которую закидывали угли.

День седьмой. Я знал все ведра поимённо. Научился мазать формы и молчал. Особенно когда Аркадий начинал в своей фирменной манере:

— Эй, трудяга, ты там форму промыл или просто полюбовался?

Я не отвечал. Потому что если вякнешь — будет хуже. Роза подмигивала из-за кассы, иногда ставила передо мной чашку кофе. Один раз я ей сказал:

— Он меня ненавидит.

Она хмыкнула.

— Он боится.

— Чего?

— Что ты его печь угробишь.

Я удивлённо уставился на неё.

— Это просто печь.

Она усмехнулась.

— Аркаша её сам выкладывал. Кирпич за кирпичом. Шесть лет назад. Она для него как… как ребёнок. Жар держит как живая. Спал бы с ней, если б я не возражала.

— А ты возражаешь?

— Возражаю. Поэтому спит на диване.

Я не знал, смеяться или сочувствовать, поэтому просто кивнул.

День пятнадцатый. Аркадий поставил меня замешивать багетное тесто. Я накосячил. Слишком много воды. Тесто поплыло, как утопленник. Я понял это по его лицу — он даже не крикнул, просто сжал кулаки так, что пальцы побелели. Но Роза вмешалась.

— Аркаша, это просто тесто. Он исправится.

Он молча закатил глаза и отвернулся. Через пять дней мне позволили работать рядом. Он ничего не говорил. Просто положил рядом мешок с мукой, вытер руки, и показал жестом: «Повторяй». Я вёл себя, как обезьяна на кухне. Но руки слушались. Мозоли уже не лопались, а грубели.

Потом был вечер. Работа на закате — отдельное дело. Магия без палочек. Ты стоишь у печи, в зале темно, но от печи светится всё. Как будто ты в святилище. Запах хлеба, шум поднимающегося теста, звук швабры по плитке. Всё было как часть ритуала. Я впервые вынул из печи свой батон. Он был кривой. Один край слегка пригорел. Но он был мой. Аркадий молча подошёл, разрезал. Посмотрел на мякиш. Понюхал и сказал:

— Ещё учиться и учиться. — но в голосе не было злости.

Конец месяца пришёл внезапно. Я даже не заметил — счёт времени потерялся между сменами, недосыпами и ожогами на запястьях. Роза подошла к нам вечером. Замес был тихий, спокойный, печь гудела, как старый автобус. Я месил. Аркадий стоял рядом, как обычно — молча, как тень. Роза вытерла руки о фартук, оценивающе на меня посмотрев сказала:

— Ну всё, Гарри, справился. Отдохни два дня и выходи как полноценный помощник. Пора.

Я чуть не просыпал миску с мукой. Аркадий только хмыкнул:

— Помощник из него, как из меня балерина.

И тут же — шлёп. Полотенце прилетело ему по затылку с точностью Аврорского Ступефая.

— Да ладно тебе, Розань, я ж… — попытался буркнуть Аркадий и тут же получил ещё одно шлёп — уже по плечу. Он почесал затылок и вздохнул. — Ладно. Приходи. Но не помощником. Младшим пекарем будешь. Если хлеб сгорит — ты виноват. Если тесто уйдёт — ты виноват. Если клиенты в обморок упадут от вкуса — я виноват.

И ушел. Как ни в чём не бывало. Роза подмигнула мне. Я просто кивнул. Не было слов. Только тепло — от печи и от ощущения, что я это заслужил. За чаем в конце смены, когда уже все устали, но никто не жаловался, Роза вручила мне конверт. Моя первая зарплата в пекарне. Честные деньги за честный хлеб.

Я не сразу пошёл домой. Круглосуточный пах как всегда: чем-то странным, резким, недовольным. Менеджер был за кассой. Узнал меня сразу. Удивительно, но его лицо просветлело.

— О, Поттер! Вернулся, наконец. Так. Смотри. У нас изменилась система. Теперь две ночи подряд, потом один выходной. Бонусы по картам пока отменили, но кофе — бесплатно. Форма осталась твоя, на складе. — Он заглянул в какие-то бумажки. — Так что можешь выходить завтра, если хочешь. Только без прогулов на этот раз. Нам стабильные нужны.

— Я пришёл купить паштет.

Он стоял, как будто ему скормил кирпич. Я развернулся и пошёл к полке с консервами. Паштет с курицей. Паштет с индейкой. Потом купил, мать его, целую курицу — могу себе позволить. И бутылку газировки. Королевский ужин для Мистера и меня.

Когда-то я просыпался от того, что в лицо дуло сквозняком, а Мистер жрал мои носки. Теперь я просыпался от будильника, который недавно купил и желанием выпить кофе. Ну или от того, как Мистер со всего размаха прыгал мне на грудь — тоже, считай, как утренний кофе.

Работал я теперь младшим поваром. «Не ученик, но и не мастер», — как выразился Аркадий, разрезая один из моих батонов и крутя крошку между пальцами. Иногда мы даже перекидывались шутками. Ну, его шутками. То есть шутками, от которых нормальный человек обиделся бы. Но я уже давно привык.

— О, глянь, хлеб получился. Гарри, ты случаем душу не продал?

— Только жопу, — отвечал я, и Роза ухахатывалась с кассы.

Домой я возвращался поздно. Мистер встречал у двери. Иногда с недовольным видом, мол, «опять припёрся после отбоя, мудак». Но, как бы он ни ворчал, всё равно лез под руку. А то и на голову.

Я начал его баловать — консервами с диким названием «Филе оленя в брусничном соусе» и маленькой подушкой, которую купил на распродаже.

Еще в момент мне показалось, что я готов. Не к полному примирению, нет, но хотя бы к нормальному разговору. Мы сидели в какой-то маггловской кофейне, потому что я выбрал, а они даже не предложили что-то своё. Как будто я сам себя позвал. Гермиона была сдержанно вежлива, Рон ковырял бумажный стакан. Вроде поговорили. Вроде всё нормально. Только ни смеха, ни привычных колкостей, ничего. Только общие фразы.

— Я работаю.

— Ну, здорово.

— А ты как?

— Нормально.

— А у тебя всё… нормально? — вдруг спросила Гермиона.

— В целом да, — пожал я плечами.

Рон что-то мямлил про новый отдел в Министерстве. Гермиона проверяла часы. Я просто смотрел на стол. Думал, что стул подо мной неудобный. Думал, что домой хочется. А потом — долгая, давящая пауза. Я понял. Это не «друзья». Это люди, с которыми у меня был общий фронт. А фронт давно закрылся. И мы расходимся.

— Пиши, если что, — сказала Гермиона, вставая.

— Конечно, — сказал я, тоже поднимаясь. — А потом я добавил, уже надевая куртку. — Хотя… знаете. Не стоит.

И вот тогда они кивнули. Почти синхронно. С таким облегчением, как будто у них умер старый, вонючий, противный дед, которого надо было кормить с ложки и вытирать ему задницу. Мы вышли на улицу. Никто не обнял. Разошлись как люди, которым неловко даже вспоминать, что когда-то делили жизнь.

Когда дошёл до дома, Мистер уже сидел у двери и мяукал как проклятый. Настаивал. Словно ему приснилось, что сегодня надо идти гулять. Шлейка давно валялась в мусорке, но я рискнул. И что вы думаете — шёл рядом. Иногда убегал вперёд, но всегда оглядывался. Прохожие оборачивались и умилялись, дети пытались погладить — он, правда, всех игнорировал с царским выражением морды, но не шипел.

Когда мы дошли до моста, ветер стал сильнее. Я сунул руку в карман… и нащупал палочку. Старую. Крючковатую. Нашёл её в хламе, который Мистер вытащил из-под пола чердака.

Последний раз, когда я пытался ею воспользоваться — я едва смог вызвать люмос. Вернулась слабая дрожь в пальцах. И тянущая боль в груди. Я достал её, покрутил в руках.

— Ну что, родная. Пока.

И бросил в реку. Бульк. Мистер оглянулся, точно понял. Подошёл к краю и посмотрел вниз, как будто прощался с этой частью меня.

По дороге домой заглянул в подержанный ларёк.

— Есть что-то рабочее, но не в кредит?

— Нокиа 8110. Держит заряд три дня.

Купил. Поиграл в змейку. Затянуло, сука.

Купил Мистеру мышку на батарейках. Ту самую, что мигала красными глазками и носилась по комнате как бешеная. Через день она пропала. Ещё через день — началась трагикомедия. Мистер не ел. Ходил по периметру. Орал. А потом… Сидим мы вдвоём, он в лотке, я перед.

Я — как группа поддержки, он — как жертва медицинского эксперимента. Выглядело это как акт экзорцизма. И вот оно. Чудо. Мышка родилась обратно. Мистер обернулся, как будто спрашивал: «Что, блядь, сейчас произошло?» А я — ржал

Потом случился непростой вечер. Я только вернулся с работы — Мистер голодный и наглый, как всегда. Открывал банку паштета, когда услышал глухой грохот. Как будто шкаф упал.

Выбежал на лестничную площадку. Нэтти лежала на ступеньках. Лицо в ссадинах, губа рассечена, глаза — мутные от боли. Я не помню, как перескочил через три пролёта, но оказался рядом. Как позже выяснилось, какой-то хмырь — молодой, с наушниками и рюкзаком, не оглядываясь, задел её плечом. Она пошатнулась, попыталась что-то сказать, и… покатилась вниз. И никто, кроме меня, даже не открыл дверь. Старая добрая цивилизация.

— Вызывать скорую?!

— Нет-нет, только не… — начала, но замялась, замерла, и всё же кивнула.

Когда мы приехали в больницу, в приёмной она вдруг тихо сказала:

— Позвони ему… Я скажу номер. — Она увидела вопрос в моих глазах, чуть усмехнулась. — Это мой сын, Нико.

Я не стал расспрашивать. Просто набрал. Подняли быстро. Мужской голос, с акцентом — немецкий или просто уставший:

— Да?

— Здравствуйте, вы Нико, сын мисс Нэтти?

— Да, всё в порядке?

— Нет. Она в больнице. Перелом ноги и ушиб руки. Сказала вам позвонить.

— Вот же упрямая старуха… — выдохнул он. — Говорил же ей… А ты кто?

— Гарри. Сосед.

— Гарри… побудь с ней, пожалуйста. Я вылетаю ближайшим рейсом.

Нэтти уже лежала на койке и выглядела удивительно бодрой.

— Зря мы ему сказали. Устроит концерт.

На следующий день Нико прибыл. Мужчина лет сорока пяти, с широкими плечами, в дорогом костюме и с тяжёлыми глазами, в которых уже не было терпения.

— Почему ты не хочешь жить с нами? У тебя внуки. У нас вой дом! Там не эти подъезды, не эти соседи, не это… — он махнул рукой в сторону облезлого потолка.

— Это мой дом, — тихо сказала она. Её глаза бегали, будто ища подсказку на потолке. — И Гарри. Я его не брошу.

Я отпрянул, но было поздно — Нико посмотрел прямо на меня. И в его взгляде я увидел короткий, но яркий сценарий моей смерти. Там был и кирпич, и пластиковый пакет, и фраза «он сам решил переехать, взрослый мальчик».

Я поднял руки, почти миротворчески:

— Мисс Нэтти… вы ему нужны. А он вам. Не тяните, пока кто-то снова не упал. Только уже — насмерть. — Сказал и подумал, что получу ложкой по лбу. Но она только прикрыла глаза.

Через неделю, решив погулять с котом, я увидел у её двери чемоданы. Решил постучать. И вот она, в кресле-каталке, с сыном за спиной. Глядела вверх, будто на последний этаж небоскрёба. Сказала:

— Ты не против?

— Конечно нет.

Мистер подбежал, потёрся о её ноги.

— Следи за этим зверем.

— Будет как в армии, мадам.

Мы не обнялись. Мы пожали руки. Как взрослые. Как те, кто понимает: за словами «прощай» остаётся только жизнь. Через пару недель мне пришло письмо. Настоящее — на бумаге. Почерк Нэтти, чёткий, будто она писала на линейке.

«Гарри,

Спасибо тебе. У меня всё хорошо.

Познакомилась наконец с внуками, милые ребята. Поиграли в карты, обыграли меня к чёрту.

И нашла общий язык с невесткой.

PS: Я не хотела переезжать, потому что боялась невестки. Она такая строгая!

Но, оказывается, просто умеет держать дом.

Обнимай Мистера.

И берегись сквозняков.

Соседка Нэтти.»

Жизнь, как это ни странно, налаживалась. Тихо, как после бури, когда улицы ещё мокрые, но уже пахнет чем-то мирным. Хлеб пёкся, зарплата приходила, Мистер разваливался на окне как король, и я научился наконец не сжигать гречку. Пекарня пахла дрожжами и мукой — и чем-то другим, что я не сразу мог распознать. Наверное, смыслом. Потому что впервые за долгое время я делал что-то, что имело прямой, тёплый результат. Люди ели — и улыбались. В меня никто не стрелял, никто не командовал, никто не просил «судьбу человечества спасти». Просто мука, вода, соль, время. И Аркадий, вечно хмурый и вечно справедливый, который теперь вместо «эй ты, безрукий» звал меня по имени. Иногда.

Всё шло своим чередом, пока я не решил… поэкспериментировать. Сказать, что это была плохая идея — значит ничего не сказать. Я прочитал пару старых рецептов в книге, которую нашёл у Нэтти до её отъезда, вдохновился и… добавил в тесто курагу, немного орехов, и щепотку корицы. Аркадий узнал сразу. Он — как пес на контрабанду. Выловил из печи мой противозаконный батон и огрел меня этой самой буханкой по плечу.

— Это тебе за ересь, Шеф-фантазёр.

— Протестую! — ответил я, но сам смеялся. Больно, но по-семейному.

Он отрезал кусок, попробовал, поморщился.

— На вкус как если бы булочка с похмелья пыталась вспоминать молодость. Но жрать можно.

С тех пор я продолжал эксперименты втихаря. Иногда получалось нечто несъедобное. Иногда — сносно. Один раз даже вкусно. Ну, по моим меркам. Мистер ел всё подряд, хотя ему, кажется, больше нравилась упаковка, чем содержимое. И вот — вечер перед Рождеством. Пекарня закрылась раньше, на столах остались крошки и запахи, Аркадий уже укатил с Розой на дачу, а я остался, чтобы закончить уборку и забрать домой свежевыпеченный рождественский хлеб. Фирменный, душистый, как будто в нём запекли не изюм, а воспоминания. Кстати шишка от Аркадия — не метафора. Он швырнул в меня половником, когда я опять сунул в опару ваниль и мёд.

— Ты или повар, или поэт! А я не люблю поэтов!

Но хлеб я успел вытащить. И он пах просто… чертовски правильно. Я шёл домой по вечернему снегу, с хлебом под мышкой, шишкой на лбу и глупой улыбкой на лице. Люди сновали туда-сюда, дети лепили не то снеговика, не то слона. Где-то играла музыка из магазина — навязчивая, но теплая.

Я поднялся на свой чердак, вставил ключ, открыл дверь. Мистер встретил меня у входа с недовольным мявом. Типа, «поздно пришёл, объясняйся». Но когда я поставил хлеб на стол, он сразу стал виться у него, как будто в нём был тунец. Я заварил чай. Настоящий, листовой, купленный в лавке, а не пыль в пакетиках. Нарезал хлеб, намазал сливочное масло. Сел у окна. Снег падал медленно, как в кино. Квартира больше не казалась чердаком — теперь это было место. Место, где я живу. Маленькое и тёплое. Где каждая вещь — моя, куплена за свой труд. Где в ванной (тазике) не страшно раздеться. Где не дует из щелей, потому что я сам замазал все трещины. Я подумал: «Вот оно. Самое лучшее Рождество.» Без ёлок, без подарков, без шума. Только я, Мистер, тишина, хлеб и улица, где всё, наконец, идёт своим чередом.

Это был один из тех дней, когда всё на грани: вроде обычный, а вроде… как будто что-то не так с атмосферой. Воздух липкий, как клей ПВА, и в нем будто свербит ожидание чего-то странного. Такой день, когда даже голуби глядят на тебя с подозрением. Утром я чинил холодильник. Точнее, пытался его запугать. В нём не работала лампочка, а еда внутри начала подозрительно пахнуть философией. Я уже было сдался, но в отчаянии — хлопнул дверцей со всей дури. И вуаля — лампочка зажглась. Вот оно, техническое волшебство. Почти расплакался от гордости. Или от того, что ударил слишком сильно и прикусил язык.

Весь день был такой: ничего не происходило, но каждый момент казался будто бы важным. Как будто бы жизнь притаилась за углом, чтобы сделать тебе подножку, а потом — сюрприз. К вечеру в пекарне я уже почти сдался. Тесто, как обычно, жило своей жизнью, Аркадий рыкал по делу и без, Роза щёлкала семечки у кассы. Но вдруг — я не знаю, что на меня нашло — меня охватила какая-то чёртова бравада.

Я вытер руки, подошёл к Аркадию, и, не дожидаясь, пока он отвлечётся от замешивания, выдал:

— Можно я попробую ещё один эксперимент? Последний. Клянусь.

Он уставился на меня, как будто я предложил нам обоим обмазаться тестом и побежать по улице в одних тапках. Я уже хотел отступить, но тут вмешалась Роза, глядя на меня исподлобья:

— Дай парню шанс, Аркадий. У него вон глаза горят.

— Это гастрит, наверное, — буркнул он, но отступил от миски. — Одну. Последнюю. Попробуешь что-то из разряда ‘священного хлеба драконьей эпохи’ — я тебя в тесто и запеку.

И я встал у миски. Впервые за долгое время я не думал. Я не читал рецепт. Не заглядывал в блокнот, не сверял пропорции. Я просто мешал. Руки двигались сами. Мука, дрожжи, вода — простые вещи. Никакой магии. Хотя… тесто под руками было каким-то другим. Теплее. Мягче. Податливее. Я ловил себя на том, что почти с ним разговариваю. А оно будто отвечало. Мягкое свечение — да, возможно, просто свет падал как-то особенно. Или… не просто.

Когда я вынул буханки из печи, воздух в пекарне стал густым от запаха. Серьёзно. Как будто ты вошёл в комнату, где кто-то только что открыл крышку чего-то давно забытого, но очень родного. Аркадий молчал. Подошёл. Отрезал ломоть. Надкусил. И вдруг — хряп! — и сдавил меня в медвежьих объятиях так, что у меня вылетел воздух из лёгких.

— Сука ты, Поттер. Ну как же ты… ну мать твою!

— Ты меня… душишь, — просипел я.

— Да ладно тебе! Это же шедевр! Завтра — ещё партию, понял? И если она такая же — половина выручки твоя!

Я шёл домой с головой, полной дрожжей и электричества. Радость была какая-то странная — не победная, не громкая. А тёплая, как хлеб в руках. И тревожная. Как будто я вдруг стал тем, кем мог бы быть. И это пугало. И где-то по дороге, пока я пинал снег и слушал, как Мистер мяукает с крыши, мне вспомнились слова Гермионы. Давно, в одном из тех вечеров, когда она часами могла объяснять вещи, от которых у меня глаза закатывались.

«Магия зависит не от палочки, а от тебя. Эмоции, психика, физическое состояние — это не шутки, Гарри. Магия — это ты. И если в тебе бардак — то и результат будет как у Станшунпа, когда он пытался трансфигурировать свою селёдку в дамскую шляпку.»

И вот, стою я посреди улицы, холодный воздух, пахнет дымом и хлебом, а внутри — тишина. Та самая. Настоящая. Впервые за долгое время. Я выдохнул. Закрыл глаза. И просто… попробовал. Без палочки. Без заклинаний. Что-то дрогнуло в пальцах. Еле заметно. Как если бы тебя тронул ветер. Или кто-то тёплый положил руку на плечо.

Я влетел на чердак как сумасшедший. Мистер подпрыгнул на своей подстилке, зашипел и вжался в угол, как будто я только что пришёл с головой в муке и ножом в руке. А может, именно так я и выглядел. Не знаю.

Я начал… ну, скажем честно — ломать. Переворачивать, швырять, хватать первое попавшееся и проверять, могу ли я сделать обратно. Старый будильник с сорванной пружиной — хлоп, и он снова тикал. Сломанная ножка табуретки — пальцы на ней задержались на пару секунд, и она уже стояла, будто никто её не трогал с восьмидесятых. Дверь, которая вечно скрипела и не закрывалась — я приложил руку и она тихо защёлкнулась, как будто извинялась за неудобства. Мистер наблюдал за этим шоу с видом «я знал, что ты ебанутый, но не на столько».

На великие дела, конечно, меня всё же не хватало. Я даже пробовал превратить таз в душевую кабинку. Ну, логика у меня железная — таз, вода, мне нужен душ — почему бы и нет? Он просто нагрелся и начал пахнуть пластиком, а потом развалился на две половинки, как скорлупа. Мистер нос воротил.

Но вот холодильник, который снова закосячил — теперь уже заело дверцу — послушно защёлкнулся. Стол и стул, купленные за какие-то смехотворные деньги с рынка, в которых болтались все шурупы, вдруг обрели устойчивость и даже начали казаться почти мебелью. Даже не верилось. Когда всё это улеглось, я рухнул на койку, в носу щекотал запах муки, Мистер, видимо, решив, что я пережил истерику и не опасен, пришёл ко мне и улёгся рядом. Я уснул.

На следующее утро я проснулся слишком рано и слишком нервный. Всё тело ныло, как будто я не спал, а таскал на себе Аркадия с мешком муки за плечами. Поправлял рукава каждые две минуты. Протирал руки. Потом опять мыл. Снова протирал. Мистер смотрел на меня с явным неодобрением, как будто хотел сказать: «Ты чё, опять начнёшь с тазом?» Но я молчал.

Пекарня встретила меня привычной суетой — скрип дверцы, запах дрожжей, голос Розы из-за стойки, приглушённый грохот Аркадия, сыплющего муку, как снег. И вот я снова встал у миски. Я не знал, вернётся ли то чувство. Не был уверен. Может, вчера просто совпало — состояние, настроение, атмосферное давление. Может, ничего не получится. Но стоило погрузить руки в тесто — и оно было тёплым. Не как обычно. Как будто бы — своим. Оно слушалось меня. Не спорило. Не скрипело под пальцами. Легло, как надо. Податливо. Умно. Мягко.

Я не чувствовал, как проходят часы. Я просто делал. Я работал. К вечеру, когда зал уже затих, запах стоял такой, что пару клиентов подходили не за хлебом, а просто понюхать. И вот — подсчёт выручки. Я стою у стены, усталый, но с каким-то глухим внутренним свечением, как догорающий уголь. Аркадий и Роза у кассы. Считают. Пересчитывают. Потом оба поворачиваются на меня, и я клянусь, будто передо мной жюри «Британия ищет таланты». Только британцы бы не смотрели на меня, как будто я восьмое чудо света, а они — его немые свидетели.

— Это… ты точно это сам сделал? — Роза смотрела на меня как на младенца Иисуса, который сказал «я сделал калач».

— Да кто бы ещё?! — буркнул Аркадий, хотя в голосе у него было больше… удивления, чем злости.

Он подошёл ко мне, почесал лоб, как будто не верил, что произнесёт это, и сказал:

— Поттер… Ты, конечно, всё ещё упрямый, как ржавый гвоздь в жопе, но… — Пауза. Такая, что я уже начал думать, не сбежал ли он. — .но, если ты завтра сделаешь то же самое — я напишу твою фамилию мелом у себя в подсобке.

А Роза, как ни странно, взяла и хлопнула меня по плечу.

— Ты молодец. Только не возгордись. Скромный хлеб вкуснее.

И в этот момент я понял — день удался. Вышел я в тёмную улицу, с батоном под мышкой и ощущением, что я… на своём месте. И пусть великие дела пока не для меня. Но стол у меня ровный, кот сыт, и хлеб — пахнет.

Письма от Нэтти приходят редко. Обычно на тонкой, мягкой бумаге, с аккуратным почерком, будто каждую букву она гладит пальцем прежде, чем отправить. Иногда — открытки. То пляжи, то города. Недавно — Амазонка. На фото — она в огромной соломенной шляпе, рядом с улыбающимся сыном, внуками и какой-то женщиной, у которой на лице написано: «да, я та самая страшная невестка». Но лицо у неё при этом было доброе, хоть и строгое. На обратной стороне Нэтти написала:

«Гарри, я всё-таки подружилась с этой ведьмой (в хорошем смысле). Живём душа в душу. Была на экскурсии — чуть не унесло течением, пришлось спасать меня как в кино. Внуки зовут меня «бабуля-экшн». А ты как? Пиши.»

Я пишу ей в ответ. Рассказываю про муку, Аркадия, Розу, кота. Пишу коротко, без поэтики. Просто и честно.

«Жив, цел, хлеб пеку, кот живёт лучше меня.»

А в пекарне… шли золотые времена. Не в смысле денег (хотя и они стали водиться), а в смысле того, что дела шли правильно. Как-то медленно, как тесто в прохладной комнате, но шли. Аркадий даже в один день, потирая бровь, которую сжёг газом в девяностых, сказал:

— А ведь, Поттер, ты мне не только пуд соли съел, но и денег теперь приносишь.

У нас появилась веранда. Маленькая, на три стола, зато с занавесками от мух и мелкими цветами, которые приносила Роза, вечно с кем-то поссорившаяся и всё равно сияющая. А потом… появился кофе. Аркадий долго плевался, говорил, что «кофе — это не хлеб, а чёрная дрянь для офисных крыс», но потом как-то попробовал эспрессо с нашей корицей и промолчал. И всё, пошло дело. А ещё — десерты. Аркадий каждый пробовал лично, и если на его лице не появлялось выражение лёгкого приступа печёночной колики, то десерт добавляли в меню.

А хлеб… Хлеб теперь как будто сам себя месит. Магия — остаточная, древняя, полусонная — будто проснулась. Иногда, если стою у теста слишком долго, в воздухе появляются искры. Мелкие, как пыль. Иногда исчезают. Иногда остаются. Вкус — нечто. Аркадий не говорит ничего, но когда пробует, его лицо становится каменным, и он просто кивает. Это, поверьте, высшая похвала.

В один казалось бы, обычный день. Я проспал. Это уже почти традиция. Подъём в панике, зубы чистить, штаны не те, головы в рукав кофты. Я вылетаю из дома, забываю закрыть дверь, бегу в пекарню, несусь как ошпаренный, открываю дверь — и…

Между ног пролетает Мистер. Он уже внутри. На кухне. Посреди мешков с мукой. Аркадий стоит как памятник Победы, бледный как смерть, и держит в руке скалку. Кот в ответ выгибается, как будто сейчас покажет кунг-фу.

— Что ЭТО?! — рявкнул Аркадий, указывая на клубок шерсти, который только что, кстати, грохнул банку с орехами.

— Это Мистер. — сказал я, влетая на кухню.

— Это не кот, это террорист!

— Он… он просто зашёл. Это случайно. Я забыл дверь.

— КАТАСТРОФА! — заорал Аркадий, как будто увидел дракона. — УБРАТЬ ЭТОГО ПАРШИВОГО ГРЯЗНОУСОГО ДЬЯВОЛА!

Я пытался схватить Мистера, но тот, как танцор с ножами, ушёл в уклон и скрылся за мешками муки. Всё шло к позорной драке, но тут — грохот, мешок, и из-под мешка — мышь. Живая, наглая, с хвостом, как кнут.

Мистер издал боевой клич и метнулся. Через минуту он вышел, весь в муке, с крошечным хвостом во рту. Роза закричала. Аркадий побледнел. Оказалось, что нам завезли партию муки с сюрпризом. Сюрпризами.

Аркадий схватил телефон, ушёл в подсобку, откуда доносились такие слова, что даже мука в мешках приуныла.

Когда всё улеглось, мука уехала, Аркадий — после короткого, но красочного телефонного разговора с поставщиком — прошёлся по кухне, взъерошил себе волосы и выдал:

— Ладно. Считай, принят. Но с условиями.

С того дня у Мистера появился официальный статус. Если он прибегал вместе со мной — а он всегда прибегал вместе со мной — ему разрешалось входить на кухню только после закрытия. Под строгим надзором. Аркадий называл это «инспекцией». Он обходил мешки, нюхал запасы, сидел у духовки как шеф и неодобрительно смотрел, если кто-то бросал мусор мимо ведра. Особенно Роза. Она его теперь уважала. А возле кассы, прямо у её стойки, появилась миска со свежим молоком. Белая, с буквой «М» — нацарапана была Аркадием, но все делали вид, что это так продовалась. Покупатели сначала удивлялись, а потом привыкли. Теперь никто и не думал возражать.

Мистера обожали. Дети тащили ему свои булки и пытались с ним дружить. Старики разговаривали, как с человеком. Мамочки гладили и цокали языком, будто он младенец. А суровые мужики в робах и с пятнами цемента на ботинках — и те, не стесняясь, чесали ему подбородок и отпускали что-то типа:

— Во, зверь! Такой бы у нас на стройке порядок навёл!

И он принимал эту любовь как должное. С достоинством. Как будто он действительно инспектор, просто в отставке. А я смотрел на всё это — на миску, на кассу, на счастливых людей — и думал: иногда достаточно кота, свежего хлеба и того, чтобы дверь не всегда закрывалась.

Аркадий стал хмуриться реже, Роза купила себе новые серьги, а я… я откладывал. По чуть-чуть, без фанатизма. Просто складывал в банку. Зарплата стала выше. А в конце месяца Роза, с её загадочным лицом и хищной помадой, вызывала меня в подсобку, доставала блокнот и произносила как заклинание:

— Три процента.

— Вы серьёзно?

— Как инфаркт у Аркаши.

И записывала цифру в тетрадь. Потом добавляла:

— Спасибо не мне — Мистеру. Кот этот, не кот, а ребрендинг. Клиенты прутся как на премьеру. И булки берут, и кофе. У одной старушки вообще иконка с ним теперь в телефоне.

Я даже не спорил. Мистер действительно стал брендом. Он спал на подоконнике, демонстративно игнорировал покупателей, как истинный звезда, а потом внезапно подходил к какому-нибудь подростку, начинал тереться о ногу, и тот покупал эклеров на всю стипендию. Это был его бизнес-подход. Хитрый, пушистый и прибыльный.

Когда накопилось достаточно, я стал искать квартиру. И вот тут начался ад. О, сколько я натоптался. Сначала было всё дорого. Потом — страшно. Потом — и дорого, и страшно. Потом — вроде бы ничего, но пахло тухлым супом и краской одновременно. А потом я нашёл её. Маленькая. Уютная. Тихая улица, магазин в двух шагах, никаких соседей, которые сверлят по ночам. Одна комната. Одна кухня. Нормальный душ. НОРМАЛЬНЫЙ. Не таз с ковшиком. Не в коридоре. Не на этаж. Своя кабинка! С дверцей! С горячей водой! Я почти расплакался, когда покрутил кран. А потом зашёл Мистер и занял половину кровати, и стало ясно — это оно. Наше место. . Кровать — узкая, но крепкая. Стол — тот самый, починенный. Шторы — не в цвет, но с характером. На кухне я поставил тостер, хотя он был лишним — хлеб у меня был лучший в районе.

Холодильник — работает. Чайник — кипит. Кот — мурчит.

Теперь каждое утро у меня начинается одинаково. Я просыпаюсь от того, что мне в лицо дышат. Громко. Пушисто. С полным правом собственника. Иногда это лапа по щеке. Иногда — нос в ухо. Иногда — коготь строго по ребру, если я, не дай бог, зазевался. Потом я встаю, открываю окно. И вот он — момент, ради которого стоит вообще вставать. Свежий воздух, прохладный, щекочущий. Пахнет кофе с улицы, мокрым асфальтом и какой-то чужой булкой с корицей. Мистер запрыгивает на подоконник, садится строго и важно, как будто он лично сейчас будет инспектировать восход солнца и раздавать предсказания. Пока он охраняет город от голубей, я варю кофе. Настоящий. Не растворимый. Купил турку, купил молотый — потому что ну сколько можно пить шлак. Аромат забирается в комнату, щекочет под носом, зовёт обратно в кровать, но нет.

Работа. Одеваюсь. Привожу себя в порядок. От шерсти — никуда. Везде. На постельном, в чашке, в обуви, в холодильнике (!), в ванной, на голове.

Но на работе от меня — ни единой шерстинки. Ни одной в муке, ни одной у Розы на юбке. Как? Не знаю. То ли магия остаточная, то ли Мистер у нас профессионал. Типа как ассасин, только среди котов. Мистер как будто уважал это место. Или боялся Аркадия.

Завтрак — бутерброд или кусок вчерашнего хлеба с сыром. Обязательно оставить что-то Мистеру, он устраивает представление, будто умирает с голодухи. Хотя Роза кормит его на работе. И даже молоко подогревает, между прочим. Спускаюсь. Путь до пекарни — пятнадцать минут. Я их иду, как в старом кино. Всё по расписанию. Угол, дерево, старушка с собакой, дядька с газетой. Качество жизни можно измерить количеством знакомых лиц на маршруте. У меня — уже семь.

В пекарне всё просто. Вошёл, кивнул Розе — она отвечает с тем взглядом, будто я опять экспериментировать вздумал. Аркадий кивает без слов. У него сегодня хорошее настроение, значит, он ворчит меньше обычного. Переодеваюсь. Фартук, руки — под воду, мука — в воздухе. Печь гудит. Тесто живёт. Сегодня в замесе я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Просто так. Потом жара, работа, закваска, шутки через плечо, спор про корицу, битва за правильную температуру в духовке, запахи, шорох, пыхтение.

Роза угощает клиентов кофе. К обеду перерыв. К вечеру всё выгорает. Тепло. Пахнет как в доме. Считаем кассу, Аркадий бурчит, но довольный. Роза говорит:

— На завтра, Гарри, нужен замес двойной. И чтоб без твоей лаванды!

— Это была один раз!

— И последний, слава булке.

Смеёмся. Я вытираю руки, кидаю взгляд на часы. Переодеваюсь. Прощаюсь. Домой. Через те же знакомые лица. Мистер идёт рядом. У подъезда — пауза, он делает вид, что обдумывает жизнь. Потом — резкий дёрг. Прыжок, хвост трубой, и Мистер уже за углом.

— Эй! — кричу, но он не реагирует.

Я бегу следом. Поворачиваю. И… всё. Ничего. Ни звука, ни шороха. Ни ушей, ни тени. Сначала думаю: да ну, прячется. Играет. Ну любит он драму. Сейчас высунется из-под машины или спрыгнет с дерева с этим видом «ну и где ты шлялся?» Но проходит пять… десять… пятнадцать минут. Уже сижу на лавке. Смотрю в тьму. Жду. Уже почти полночь. Прохожу вдоль улицы, сворачиваю к мусорным бакам, обхожу задворки, заглядываю под скамейки, под капоты, под лестницы. Ничего.

В квартиру возвращаюсь, будто без кожи. Пусто. Шерсть всё ещё в чашке, на полу, на моей одежде. Но её носителя — нет. Ложусь, кручу простыни, ворочаюсь. Сон — рваный, тревожный, как обрывки разговоров.

Просыпаюсь несколько раз, встаю, проверяю окно, подоконник, кухню, ванну. Пусто. Наутро — паника. Настоящая. Бегу на улицу. В свитере, с глазами, как будто я два месяца по пустыне шёл. Кричу, зову:

— Мистеееер! Эй, дурак пушистый, выходи! Я тебе паштету куплю! Рыбу! Колбасу! Всё прощу!

Люди оборачиваются. Старушка с бульдогом сочувственно кивает. Прохожу все вчерашние места. Заглядываю в подвал. Лезу в кусты. Сердце колотится, как бешеное. В груди тяжело, будто не кот потерялся, а лёгкое выпало. Час. Другой. Люди выходят с детьми, идут на работу, кто-то вытаскивает мусор. Меня шатает. Стою в тапках, с ключами в одной руке и пачкой корма в другой. Но выбора нет.

И я иду. Пахну улицей и страхом. До пекарни минут пятнадцать. Сегодня будто сто. Дверь я открываю не ногой, как обычно, а плечом, будто надеюсь, что от этого внутри что-то изменится.

— Утро… — начинает Роза и обрывает.

Смотрит на меня. В глазах — вопрос. И уже сразу ответ. Я молча вешаю куртку, молча мою руки, молча надеваю фартук. Аркадий кивает, как будто я принес не торт, а гроб.

— Умер? — рычит.

— Потерялся.

— Вернётся. Они такие. Скоты. — И потом добавляет, тише, уже почти сочувственно. — Ты только не тупи у теста. И соль не перепутай.

Но всё идёт наперекосяк. Замес не тот. Мука какая-то злая. Дрожжи не поднимаются. В печи — всё дышит мимо. Мои руки делают, но как будто без меня. На обед я не выхожу. Просто сажусь в угол у мешков с мукой. Смотрю на дверь. Жду. Как дурак.

На третий день без Мистера всё окончательно пошло по бороде. Хлеб — как вата. Сдобное — плоское и горькое. Тесто не живёт, не дышит, не поднимается. Роза закатывает глаза, Аркадий матерится на семи языках, включая, подозреваю, старославянский.

— Гарри, — говорит Роза и поднимает на меня глаза так, будто сейчас скажет: «Только без истерик». — Мы с Аркадием решили… тебе нужен отпуск.

— Что?

— Неделя. Платим как есть. Но иди. Отдохни. Найди его. Или себя. Или хрен знает что, но иди.

— Это потому что плохо пеку?

Аркадий бухает кулаком по прилавку.

— Да и это просто жопа! И клиенты жалуются! Даже Берти — эта старая сука — сказала, что ей не хватает прежней… как там, «поэзии во вкусе». УБЕДИШЬ её обратно — приходи.

Так я оказался дома, посреди дня, с полным ощущением, что меня выдернули с операции на сердце. С этого момента я стал местным чокнутым. Каждый вечер — лавка у подъезда. Куртка, шарф, корм в пакете. Сижу. Жду. Иногда зову:

— Мистер!.. Мистер, ну ты чего, выходи!

Люди проходят мимо. Иногда кидают взгляды, чаще — нет. Дети смотрят с жалостью. Мамы ускоряют шаг. Иногда я просто сижу, закутавшись, и смотрю в пустоту, которая пахнет тем, кто раньше спал у меня на голове. На третий вечер ко мне подсаживается дед с первого этажа. Он пахнет старым табаком, ментолом и тем советским терпением, которое не выветривается, даже если его трижды постирать.

— Потерял кого-то?

— Кота.

— Машка тоже уходила. Три дня… Я чуть сердце не выгрыз. А вернулась — как будто просто сходила сигарет купить.

Он хмыкает, трёт пальцем нос.

— Ты не отчаивайся, парень. Кошки — они такие. Ходят, думают, возвращаться ли к идиотам. А потом всё равно возвращаются. У них жопы к диванам привязаны, — Он протягивает руку. — Геннадий. Но зови дед. Все так зовут.

— Гарри.

— Гарри? Ох, как у меня внучок хотел собаку Гарри назвать, но жена не разрешила. Дура.

Он смеётся так, будто весь мир хоть на миг перестал быть таким холодным. И мы просто сидим. Двое мужиков. Один в тапках, другой в шерстяной шапке. Ждём. А где-то за углом, я надеюсь, Мистер думает вернуться.

Прошло ещё дня три. Три безумно длинных, одинаково пахнущих сыростью и отчаянием вечера, в которых у подъезда начинала прорастать привычка: я, лавка, шарф, термос с остывшим кофе, и Геннадий. Он появлялся, как будто по расписанию, то с расстёгнутым пальто и сигаретой за ухом, то в клетчатом шарфе, который, по его словам, «украл у своей жены в 76-м и носит с тех пор, потому что греет лучше, любой грелки». Иногда с ним выбегала Машка — огромная старая кошка с лицом генерала и походкой пьяного инспектора. Каждый раз она выбегала из подъезда вперёд, как ракета, и, громко фыркая, запрыгивала ко мне на колени. Она позволяла себя погладить, урчала и без стеснения вытирала морду о мою куртку.

— Вот она, хулиганка, — усаживался рядом Геннадий, отдуваясь. — Машка всегда вперёд меня бежит. Думает, что я медлительный. А я просто старый, — и он улыбался, как будто это было преимущество, а не приговор.

Каждый вечер он рассказывал. Однажды он рассказал, как познакомился со своей женой.

— Подвал был. Я там курил. Она спустилась за банкой огурцов. Я подумал: сейчас получу по шее, а она только хмыкнула и сказала: «Накурил тут как в паровозе». Через месяц расписались. И с тех пор — каждый день огурцы проклинаю, но за подвал спасибо.

На другой вечер — про молодость. Как дрались за место на заводе. Как один раз сбежал с парада, потому что не выносил марши, и вместо этого целый день сидел у пруда, ел хлеб и пил водку из горла. Но чаще — про свою сварливую жену.

— Женушка у меня — караул, — сказал как-то Геннадий. — Сорок лет вместе — и всё как первый день войны. Утро начинается не с кофе, а с артобстрела: «Ты опять всё раскидал! Ты где носки оставил?!» Я один раз не выдержал, сказал: «Зой, ты как радио, только вместо новостей — укор». А она мне: «Так выключи, если не нравится». А я что? Повернулся, ушёл… и через десять минут сам включаю обратно: голодно, скучно, и вообще, привычка. Но люблю, собака такая, — продолжал он, и в его голосе пряталась нежность. — Я ей каждый вечер цветы ношу. С клумбы. Соседской. Там у этой, Фрейи. У неё розы — как у королевы на юбилее. Я подкрадусь, как партизан, отрежу бутон, принесу Зое. А она сначала ворчит: мол, опять ты, ворюга старый. А потом в вазочку ставит и щурится довольная. А Фрейя, — и тут он начал смеяться, — потом под окнами возмущается: «Опять кто-то цветы тырит! Вот сволочь!» А Зоя ей: «Ой, Фрейечка, ты не поверишь, мой Гена каждый вечер мне цветы приносит!» Та аж чернеет от злости, а Зоя, прикинь, ей: «Не пойман — не вор». И хихикает, как девчонка. Ну как такую не любить? — Он прикурил, стряхнул пепел мимо урны и добавил. — Мы с ней, как два старых чайника: свистим друг на друга, греем, кипим, но врозь — ни черта не выйдет. Я бы и рад порой посидеть в тишине, но без её бурчания как будто не дышится, — Потом Машка зевнула, свесив лапу с лавки, и он тихо добавил, глядя в тёмные окна. — Женщина должна быть с характером. Чтобы было с кем ругаться и мириться.

Я какое-то время молчал, разглядывал Машку, дремлющую, словно старая серо-пятнистая подушка, у Геннадия на коленях. Думал, как странно всё устроено — и тепло, и тоска, и этот дед, которого он даже по имени не знал неделю назад, теперь вот сидит рядом, как будто всю жизнь тут был. И вдруг — не выдержал:

— Слушайте… А как вы вообще… ну, из Советского Союза выехали? Это ж не очень просто было, — тихо спросил я, почти шепотом, будто спрашивал о чём-то незаконном.

Геннадий не удивился. Только усмехнулся — уголком губ, в глазах мелькнуло что-то старое, из другого времени.

— А нам, — сказал он, потягивая, — людские законы не почём.

Он встал, хлопнул меня по плечу — тяжёлой, но доброй ладонью. Ладонью, которой, наверное, не раз грел щеку жене, гладил внуков, таскал сумки с базара, и по затылку себе бил, когда забывал, зачем пошёл на кухню.

— Бывай, волшебничек.

И ушёл, покачиваясь, с Машкой за спиной, как генерал с мохнатым адъютантом. А я сидел с новой информацией, которая еще не переварилась, и думал, к худу или добру это.

На следующее утро — ещё серое, ни свет, ни заря — в дверь что-то едва слышно поскреблось. Я вскочил так, как не вскакивал даже во времена охоты на крестражи, когда по ночам в лесу щёлкали ветки и шуршали шакалы. Дверь открыл не сразу — сперва задержал дыхание. А потом распахнул — и чуть не расплакался. На коврике, немного облезлый, пыльный, как будто натёр мордой все подъезды мира, сидел Мистер. Морда наглая, как и раньше. Только взгляд — усталый, но гордый. Мол, «вернулся, герой, принимай». Я рухнул на колени, готов был схватить гада, прижать, обругать, расцеловать — всё сразу. Но как только протянул руки — Мистер степенно отступил назад. И из-за его спины, как из-за генеральского кителя, вышла она.

Кошечка. Маленькая, тонкая, пушистая как перо подушечное. Рыже-белая, с глазами цвета мокрого янтаря. Смотрит на меня, как будто уже знает, где лежит сухой корм, как зовут мою бывшую, и почему я плакал над мультиком про динозавра. Прелесть и кошмар.

— Ты, — выдыхаю я, — ты что, её привёл?

Мистер вальяжно трётся о мою ногу, словно говорит: «Ага. И что ты мне теперь сделаешь?» Я стою, как вкопанный. Ну да. Ну конечно. Значит, пока я ночами сижу на лавочке, как идиот, он там устраивает себе мурлыкающий гарем. А теперь привёл домой. Вот так просто. Даже цветы не купил, кобель. Кошечка осторожно переступает порог. Понюхала носок, фыркнула (ну и ладно), прошла дальше. Мистер оглянулся на меня, важно моргнул.

— Она остаётся? — спрашиваю почти шёпотом.

Он зевает. Медленно. С достоинством. Типа, «само собой, человек, ты что, глупый?» Я вздыхаю. Закрываю дверь. Тихо. На кухне уже кто-то шуршит.

— Ладно. Окей. Пусть остаётся. Но только если без детей.

Он обернулся. И я поклялся, что на его морде мелькнула ехидная усмешка. Так у Мистера появилась Миссис. А я, ошарашенный, сварил кофе, вытер мокрые от слез ладони (ну не знаю, может, пыль в глаза попала), погладил обоих — хотя Миссис пока не доверяла, — и пошёл на работу.

Хотя формально «отпуск» у меня ещё не закончился — до послезавтра, если быть точным. Но кому какая разница, когда ты стоишь под дверью пекарни с видом гордого победителя. Влетел на кухню с таким энтузиазмом, будто собирался вручить всем премии. Роза чуть не выронила противень.

— Гарри?! Ты что тут делаешь? У тебя же отпуск, — она уже начинала намыливать слова, как булочник — лопату.

Но я, не дав ей начать лекцию, вытащил козырь:

— Он вернулся!

— Кто?

— Мистер. — Говорю это, как будто представляю короля с войны. — И не один.

Тут уже Аркадий, который мыл доску с таким лицом, как будто доска была в личных врагах, обернулся:

— В смысле «не один»?

— У него теперь подружка. Я серьёзно. Он притащил её домой, и, похоже, она теперь живёт с нами. Миссис. Я её так назвал.

Пауза. Роза прикрыла рот рукой, сдерживая смех. Аркадий фыркнул:

— Ну всё, теперь вас трое. Может, оформить семейный подряд?

— Не смейся. Я, между прочим вновь в строю!

Роза кивнула, и в её взгляде было что-то очень тёплое. Она даже положила мне на тарелку лишнюю булочку — просто так, без объяснений. Это у неё был акт великой благосклонности, почти как рыцарство.

За обедом я разболтался окончательно. Рассказал всё: и как он встал в дверях, и как не посмел не пустить эту пушистую даму в дом. Роза слушала, улыбалась, изредка вставляла «ох уж этот Мистер», а Аркадий молча жевал, но потом вдруг выдал:

— Ну, раз ты тут, значит, встанешь к замесу. Я, знаешь ли, не собирался один всю пекарню тянуть, даже если ты будешь с роялем на шее и в крыльях.

— А рояль мне зачем?

— Для пафоса.

Вот так я и вернулся — не дождавшись конца отпуска, с двумя котами, полным сердцем и чувством, будто дом опять наполнился теплом.

Миссис сначала смотрела на меня с лёгким презрением, как будто я — обслуживающий персонал, нанятый исключительно для выноса лотка и открывания двери. Мистер сидел рядом и наблюдал за процессом знакомства так пристально, будто проводил собеседование на роль гувернёра в королевской семье. Я, естественно, подходил аккуратно. Без резких движений. Без навязчивости. На уровне «Здравствуйте, я просто хочу подышать в вашем присутствии, мадам». Иногда приносил ей лакомства, ставил ближе и отступал. Через пару дней она начала позволять мне находиться рядом, когда ест. Ещё через пару — не убегала, если я проходил мимо. И только спустя неделю я осмелился осторожно погладить её за ухом. Она фыркнула, но не укусила. Мистер утвердительно моргнул — одобрение получено. Прошла неделя. Потом ещё.

И вот однажды я заметил, что Миссис стала… ну, округляться. Я сперва списал на хорошее питание и то, что она любит разваливаться на подоконнике, как пушистое облако. Но потом она перестала прыгать, стала осторожней ходить и начала устраивать себе гнёзда в самых странных местах. Под столом. В корзине с носками. В пустом рюкзаке. А потом у неё появился животик. Маленький. Очаровательный. И в тот же день Мистер начал ходить за ней хвостом.

Через месяц это уже был не животик, а животище. Её движения стали вальяжными, степенными. Она начала выгонять Мистера с подушки и занимать половину моей кровати. Я больше не имел прав на свою же постель. Только временная аренда, и то если оплатишь влажный корм. И вот однажды — дождливым утром — я услышал странные звуки. Мяуканье. Писк. Какой-то шорох. Вскочил, как будто зелье вскипело на плите. Под столом, среди старого одеяла, которое я когда-то выбросил, а она — явно подобрала, лежала Миссис. А рядом — пять комочков. Пять. Шевелятся. Дышат. Пищат.

Настоящие. Живые. Мини-копии их. Разноцветные. Глазки ещё не открылись, лапы корявые, как у гусениц, но… это было невероятно. Я сел рядом, не дыша. Потом, как идиот, прошептал:

— Ну всё. Теперь у нас есть мистерята и миссисята.

Мистер зашёл, гордо оглядел потомство, подошёл ко мне и тыкнулся лбом в мою руку. Мол, справился. Молодец, Гарри. Можно теперь работать нянькой. И всё бы ничего. Только у меня не было плана. Пять. Котят. Маленьких, шумных, жрущих всё, что не приколочено. Они ползали, кричали, залезали в тапки, падали в миски, кусались, драли всё подряд и срали, извините, где попало. И всё это — одновременно. Я жил в режиме «папа в панике». Просыпался в пять утра от того, что один из них свалился с кровати. Засыпал в три ночи, вылавливая второго из миски с водой. Один успел залезть в розетку, второй — в кастрюлю, третий чуть не съел мыло.

Я стал звать их по номерам. Один. Два. Три. Четвёртый — это который серый бандит. Пятый — спит в обуви. Мистер и Миссис, вели себя как родители на удалёнке. Типа «мы родили — ты разбирайся». Иногда Миссис приходила и начинала громко мурлыкать, как будто вручала мне их обратно: «Ну? Я устала. Твоя очередь». А Мистер просто ходил по квартире с видом: «Мое дело сделать, дальше сами». Пекарня от этого, кстати, тоже начала страдать. Потому что теперь я засыпал на мешках с мукой, забывал соль и однажды, в попытке вспомнить рецепт, вместо сахара насыпал туда… не хочу даже говорить что.

Котята подрастали. Уже не пищали, а визжали, как маленькие фурии, шустро носились по квартире, прыгали на занавески, воровали еду из моей тарелки и устраивали гладиаторские бои в миске с мукой. Особенно им нравилось носиться по столу, пока я пил кофе, — два прыжка, пролёт, сальто — и вся кружка на полу. Наконец, Мистер с Миссис, словно сговорившись, перешли в режим воспитателей. Стали таскать нерадивых детёнышей за шкирку, шипеть, показывать, где лоток, где можно спать, а где нельзя (хотя по их логике «нельзя» — это именно там, где им не хочется). Миссис часто сидела посреди комнаты, наблюдая за малышами с видом полководца, выигравшего затяжную войну. Мистер же начал активно выгонять их из моей кровати. Видимо, считал, что пора уже им снимать свою. Мне оставалось только наблюдать и поддакивать.

Потом стало понятно — котята, какими бы милыми и обнимательными они ни были, должны найти свои дома. Пять котов — это не семья, это уже преступная группировка. Особенно с их аппетитом.

С двумя повезло почти сразу. Одну из девочек, маленькую черепаховую бестию с белыми лапками и ярко-оранжевым пятном на лбу, забрали Аркадий и Роза. Аркадий сначала бурчал, что он уже старый для такой головной боли, но когда малышка запрыгнула ему на плечо, потянулась к его уху и лизнула — всё. Сдался.

— Зовите её Хулиганка, — сказал он и, как ни странно, улыбнулся. Настоящая, открытая улыбка — с морщинками в уголках глаз.

Роза только закатила глаза:

— Ну все, попала ты Хулиганка.

Второго котёнка — огромного рыжего малыша, круглого как булка и тяжёлого, как совесть — забрали Геннадий с дочкой. Я как раз выходил из подъезда, когда он меня выловил, шёл с единственной розой в руках, как кавалер.

— Слышь, волшебничек, — сказал, — у тебя ж выходной скоро, да? Мы с дочкой заглянем, ей пацан нужен. Маленький тайфун, чтоб по дому шуршал.

Пришли в воскресенье, всей семьёй. Дочка — серьёзная, но добрая женщина лет тридцати пяти, её муж — с чувством юмора и, главное, восьмилетний пацан с широко раскрытыми глазами. Рыжий котёнок сразу залез ему на голову.

— Берём! — прокричал мальчишка, пока родители ещё даже не открыли рта. Назвали его Шустрик. Я подозреваю, через неделю он уже будет влезать в стиральную машину или висеть на люстре.

Ещё одного, дымчатого с чёрной маской на морде и взглядом древнего мага, забрала старая соседка снизу — мадам Лавиния, бывшая оперная певица, живущая одна. Она сперва пришла «просто посмотреть», но котёнок прыгнул ей на колени и моментально заснул. Лавиния прижала его к груди и заявила:

— Имя ему — Артур. В честь моего покойного мужа. Он тоже был серый и ворчливый.

Четвёртую — очень тихую девочку, почти белоснежную с пятнышком на лбу, взяла хозяйка местного цветочного. Она сказала:

— Моей собаке надо кто-то, кого можно бояться.

Остался один. Маленький чёрный комочек, вечно прячущийся за кресло. Сначала я подумал, что его никто не возьмёт. Он был не особо игривый, слишком тихий, будто наблюдал за всеми с какой-то взрослой подозрительностью. Но мурчал — до дрожи в полу. И вот однажды в пекарню зашла она.

Девушка. Кривая, будто нарочно, ухмылка. Зелёные глаза, очень зелёные. Даже не кошачьи — лисий какой-то оттенок. Пальцы в чернилах, куртка на пару размеров больше, волосы цвета сухой соломы, собранные в пучок, из которого торчало всё, что можно. И запах — книг, ночей и чего-то обугленного.

— Вы ещё раздаёте котят? — спросила она, глядя на объявление возле кассы.

— Один остался, — ответил я и тут же понял, что именно этот «один» — как раз про неё.

— Покажите?

Я привёл её домой. Котенок сидел на подоконнике и делал вид, что его ничего не интересует. Потом подошёл. Обнюхал кеды. Потом — руку. Потом… залез ей на плечо.

— Ну, — сказала она, будто кот сам сдал экзамен. — Пойдём, демон.

И ушла. Я только потом осознал, что даже не спросил, как её зовут.

Обычный день. Обычная жизнь. Обычный кофе — крепкий, как характер Аркадия. Обычный кот, размером с дикого кабанчика, вальяжно развалившийся на подоконнике, греющийся в лучах утреннего солнца и издающий звуки, будто у него в животе квасят капусту.

Ах, да. И Миссис. Как можно не упомянуть такую даму? Она не ходила — она шествовала. Грациозная, с хвостом, как у персидской принцессы, с выражением морды «я здесь живу, а ты временный». Чистая, ухоженная, всегда сверкающая — даже после ночных гонок по шкафам. И да, её любили. Особенно Мистер. Бывало, сидят вдвоём на подоконнике, будто влюблённая пара в парке — он закинул лапу ей на спину, она опёрлась на него, зарылась мордой в его шею и урчит. Урчат оба, но по-разному. У Миссис это тихо, почти вибрация. У Мистера — как будто старый мотор решил дать знать, что не сдох. Но в дни, когда отдали последнего котёнка… было как-то иначе.

Миссис вела себя тихо. Бродила по дому, искала. Подходила к коробке, в которой раньше жили её дети, нюхала, дышала в пустоту, мяукала один раз — как будто спрашивала: «Где?» — и уходила. И снова возвращалась. И снова мяукала. Но уже не спрашивая, а утверждая: «Нету». В такие дни она не ела. Не дремала в привычных местах. Просто ложилась возле двери и смотрела в щель. Ждала. А Мистер…

Гад с характером, царь в тапках, быдловатый лорд с хвостом, а в такие дни ложился рядом. Не трогал. Не ластился. Просто был. Иногда аккуратно подползал и начинал вылизывать ей уши. Неспешно, терпеливо, по-хозяйски. Смывал тоску. Она тогда прикрывала глаза. Не мурчала. Но и не уходила. И было понятно — им больно. Ну как не больно, когда по дому бегало пятеро, а теперь тишина. Только память — в царапинах на шкафу, в разбитой кружке, в заваленной газетами коробке, которую я до сих пор не выкинул.

Иногда и сам ловил себя на том, что хожу по квартире и думаю: где они? Потом вспоминал. А потом смотрел на этих двоих, свернувшихся калачиком рядом. И становилось легче. Они остались друг у друга. А у меня — они. Мистер и Миссис.

Всё хорошо. Я хожу на работу — стабильно, как дряхлый гном по расписанию. Мистер — иногда. У него теперь дома есть перед кем хвост трубой держать, кого вылизывать за ушами и по чьей маленькой голове заботливо поглаживать лапой. А в пекарне теперь выстраивает порядки Хулиганка. Больше не котёнок — юная дама с характером. Дочка своих родителей. С прыжка залезает на стойку, драпает спину Аркадию, шипит на швабру и гоняется за крышками.

Аркадий? Позволяет. Позволяет абсолютно всё. Даже тот случай, когда она вылила на него взбитые сливки, потому что не успел налить ей молока — спустил с рук. Правда, потом долго вытирался и ворчал, что «у неё точно его характер, Поттер». А вот Роза иногда уже скрипит зубами. Особенно когда Хулиганка утащила у неё резинку с волос и гордо пронеслась по залу с ней в зубах, как военный трофей.

Я снова встретил Её. Кривая, будто нарочно, ухмылка. Зелёные глаза, очень зелёные. Узнал, как зовут. Лиса. Ей подходит. Не потому что звучит красиво, а потому что — это она. Хитрая, немного колючая. Свободная, как будто вечно в дороге. Слишком прямая, чтобы быть мягкой, и слишком мягкая, чтобы быть прямой. Иногда мы болтали в перерывах — ни о чём и обо всём. Иногда она невзначай заходила ко мне в обед — говорила, что хотела просто взять кофе, но потом почему-то оставалась.

Я клянусь, видел, как Роза ей подмигивает, а потом делает вид, что ничего не было. Сидели за одним столом. Я слушал, в основном. О котах. О книгах. Об историях, которые ещё не написаны. О бессонных ночах и печатных машинках, которые, кажется, живут своей жизнью.

Ах да — она писательница. «Мелкая, но голодная к буквам,» — как она сама про себя говорит. Я пообещал себе купить её книгу. Пока не купил. Пока… Впрочем, всё, что связано с ней, каким-то образом становится приятным. Даже кофе остывает медленнее, когда она рядом.

Прошло уже два месяца. Миссис снова живет — настоящая, живая, а не та пустая тень, что была раньше. И всё это — благодаря Мистеру. Он вытаскивал её из той дыры, в которую она забилась, словно котёнок, оставленный на морозе. Приносил ей «подарки» — то мышь поймает и аккуратно положит у её лап, то кувырки перед ней крутит, как цирковой артист, так что несколько раз в порыве энтузиазма влетал башкой в дверь — бедняга этот кабанчик. Ещё он любил устроить для неё маленькие «шоу»: запрыгивал на спинку кресла, раскручивался вокруг себя, как вихрь, а потом «падал» прямо перед ней, показывая всем, кто тут главный комик. Когда Миссис была совсем уж хандрой, он устраивал небольшие погромы в комнате — валил книги, разбирал коробки, шумел так, что она не могла не обратить на него внимание. Этот мохнатый идиот знал, как растормошить её и заставить смеяться.

Сегодня они лежали вдвоём на подоконнике, солнце мягко падало на их пушистые шкурки, а я суетился рядом — собирался выходить. Перекидывал одежду, пытаясь подобрать что-то нормальное: шерсть на одежде казалась бесконечной. На кухонном столе стояла ваза с букетом полевых цветов — купленных в цветочном магазине. Смотрел на них и невольно улыбался, пока одновременно спрашивал пушистую парочку:

— Ну что, ребята, как думаете, стоит ли мне надеть ту синюю рубашку или лучше что-то поярче? А то писательницы, любит креатив.

Мистер лениво открыл один глаз, словно судья на суде:

— Мяу.

Миссис потянулась, выгнув спину, и как будто прошептала:

— Мяу-мяу.

Я рассмеялся:

— Отлично, значит голосуют за яркое. На свидание с размахом, ага?

Мистер фыркнул и сместился чуть ближе, чтобы почесать Миссис за ушком. Они оба выглядели такими спокойными и уверенными, что я вдруг понял — этот дом с ними стал настоящим домом. Я погладил Мистера, наклонился к Миссис, улыбнулся и сказал:

— Ладно, пора. Пора и мне выходить.

Я метнулся на кухню и вынул цветы из вазы. Захватил бархатную темно зеленую коробочку. Взял со стола ключи и…

Закрыл дверь.