Мальчик, который отказался быть богом (джен)

В тот день воздух был неподвижен, как во сне. Небо висело низко и тоскливо, как чужое пальто, а детская площадка, облупленная, покрытая граффити и кошачьими следами, лежала в полном одиночестве. Пока — не появилась процессия.

Впереди шёл господин в идеально сидящем костюме, словно сотканном из дымки и чужих признаний. Лицо его было… неопределённым: каждый смотрящий видел своё. Кто-то — профессора, кто-то — судью, а кто-то и вовсе отца, которого давно похоронили. Но глаза… Левый — зелёный, как утреннее зелье. Правый — чёрный, как бездна, в которую падают надежды. Позади — трое.

Коровьев — в бешеном пиджаке цвета кирпичной пыли, с пенсне, державшимся на ностальгии и невежестве. Он смеялся уже при подходе, и смех его походил на концерт дешёвых духовых.

Азазелло — как всегда, злобно молчащий, с чемоданчиком, в котором пряталось то, что никто не хотел бы видеть.

И, конечно же, Кот Бегемот. Огромный, бархатный, с сигарой, длинной как грех, и походкой дамского угодника. Он тащил за собой старый патефон и жевал сосиску прямо через обёртку.

— Мессир, — пронеслось в воздухе, и вместе с этим словом из-за угла, где не было улицы, вышли Маргарита и мальчик.

Гарри держался за её руку, узкую и холодную, как вода из колодца. На нём был тёмный плащ, сшитый из кусочков старых театральных занавесок, а в глазах — ничего. Ни страха, ни восторга. Только интерес. Он вышел в свет впервые. Впервые увидел мир.

Площадка шевельнулась. Несколько детей прекратили кататься на облезлом карусельном дракончике. Мамаши в халатах с фиалками и лицами, похожими на кислую капусту прищурились. Один папаша, куривший у ворот, пригляделся и выронил газету.

— Кто это? — прошептал мальчик, глядя на Воланда.

— Мессир, — ответила Маргарита.

Но когда Гарри подошёл ближе и негромко произнёс:

— Здравствуйте, мессир.

Тот поднял бровь.

— Просто Воланд, — сказал он. — Сегодня ты новорождённый, Гарри Поттер. Поздравляю.

Гарри кивнул. Он не спросил, откуда тот знает его имя. Он вообще не задавал вопросов — он знал.

— Это твой первый день в этом мире. Всё до сих пор было прелюдией. А теперь — зрелище.

И Воланд обернулся к площадке.

— Прошу прощения, дамы и господа, — его голос скользнул по воздуху, как лезвие. — Мы сегодня отмечаем рождение. Он — новорождённый. Особенный. Надеюсь, вы не против, если мы немного пошумим?

— Мы против! — вскрикнула какая-то мать, злобно притягивая к себе ребёнка. — Что за безобразие? Кто вы такие вообще?!

— Мы… артисты, — пропел Коровьев, и хлопнул в ладоши.

— Это что, клоуны? — спросила чья-то мама.

— Педофилы! — заорала другая.

— Мы позовем полицию! — закричал третий, уже вскакивая.

— Замечательно! — воскликнул кот, жуя бутерброд. — Пусть вызовут! Я давно мечтал поиграть в шахматы с сыщиками.

Воланд щёлкнул пальцами. И случилось то, что современная педагогика назвать бы не смогла. Родители… исчезли. Просто исчезли. Никто из детей не мог понять, куда ушли те, кто давал им пищу, наказания и бесконечные «иди спать».

Тишина на площадке стала оглушающей. Дети остались — беспомощные, но любопытные. Их лица были бледны и серьёзны, будто они только что узнали, что мир — это не то место, где живут взрослые.

— Дьявол, — выдохнула Маргарита, сжав руку Гарри сильнее.

— К вашим услугам, — ответил Воланд и вздохнул. — Ну что, начнём?

— Уважаемая публика, — закричал Коровьев, который уже стоял на скамейке с мегафоном и тростью, — представление начинается! Сегодня у нас на арене: цирк без зверей, акробаты без тел, и фокусы без объяснений!

Он хлопнул в ладоши, и из старой урны вылетели вороны, превратившиеся в карликов с клоунскими носами. Один из них запел «Боже, Царя храни» задом наперёд. Кот Бегемот вытащил из-под лавки чайник, разливая в воздухе ром, который тут же превращался в облака.

Азазелло… просто стоял. И этого было достаточно, чтобы земля слегка треснула. Гарри хохотал. Он никогда не смеялся так.

— А теперь! — орал Коровьев, — смотрите внимательно! Появление и исчезновение в один приём! Кто хочет исчезнуть? Мадам в фиалках? Прошу! Нет, не бойтесь — мы вернём вас. Может быть.

И дама, упомянутая им, материализовалась из воздуха… с собачьей головой.

— Обратно, обратно, — крякнул Кот, — это уже было в Варшаве.

— Ну тогда, — завопил коровьев. — Бегемот! Начинай!

Кот зевнул, сделал кувырок и… превратился в плюшевого медведя, который начал танцевать чечётку на крыше песочницы, пуская мыльные пузыри с запахом клубники и керосина. Азазелло взял детскую лейку и превратил её в огнемёт, но он не сжигал, а пускал цветы. Коровьев вынул из кармана скрипку и заиграл что-то, отдалённо напоминающее вальс и проклятие одновременно.

Площадка расцвела. Песок стал сахарной пудрой. Качели начали петь. Горка заговорила голосом старого шотландского профессора, поучая об устройстве мира. Гарри смеялся.

Дети — визжали от восторга.

— Это цирк? — спросил один мальчик.

— Нет, — ответил Воланд. — Это жизнь.

Прохожие сбежались. Остановилось два автобуса. Полиция приехала, но тут же уехала, потому что один из офицеров внезапно вспомнил, что он — бабочка. Воланд посмотрел на Гарри. Долго. Внимательно. Почти грустно.

— Ты будешь помнить всё это как сон. Но оно останется. В костях. В дыхании. В голосе, когда ты начнёшь спорить с учителями. А теперь — пора.

Площадка стала прежней. Родители вернулись. Они зевнули, почесались, поправили шапки и забыли. Потому что такова природа чудес — быть забвенными. Представление закончилось — вороны растворились в рваных облаках а фокусники исчезли в фонарных столбах.

— Прогуляемся. — произнес воланд отходя от площадки.

Коровьев, поправив пенсне и подбросив в воздух гнутую ложку, тут же подскочил к Гарри, принял театрально-согбенную позу и прохрипел:

— Милорд, юный рыцарь, принц всех чудес и благородный постоялец безвременья! Позвольте, так сказать, представить вам столицу абсурда, город обманутых ожиданий, меченых кирпичей и злонамеренных табличек «газон не ходить»! Он же — Лондон. Следуйте за мной, не отставайте, а то потеряетесь где-нибудь между эпохами — а там, знаете ли, своя бюрократия…

Они шли по улицам, которые менялись под ногами, как сцены в плохо поставленном спектакле: то викторианские фасады, то грязные кирпичные громады, то стеклянные офисы, у которых отражения были важнее самих людей. Гарри не задавал вопросов. Он слушал.

— Вот, — указал Коровьев на здание с надписью «Банк», — здесь хранятся чужие мечты и деньги. Люди приходят, отдают их под проценты, потом забывают, что мечтали вообще.

— Молчание — главная валюта современности, — негромко добавил Воланд. — Кто умеет молчать, тот управляет. Кто боится тишины — будет всегда в подчинении.

— А вот здесь, — продолжал Коровьев, — господин лорд Джереми однажды проклял весь парламент, перепутав кофе с чернилами. С тех пор оба напитка подаются в разных чашках.

— Я бы выпил и то и другое, — проворчал Бегемот. — В хорошем роме и чернила растворяются.

Они миновали мост, под которым никого не было. Потому что там давно поселилась тишина, плотная, как старое одеяло. Воланд обернулся к Гарри:

— Люди думают, что боятся зла. На самом деле они боятся последствий. Но самое страшное — не наказание, а отсутствие. Когда никто не придёт, не узнает, не отомстит, не спасёт. И тогда ты остаёшься с собой. Вот тогда начинается суд.

— Гарри, — говорил Коровьев, вытаскивая из кармана глобус и стуча по нему костяшкой пальца, — человечество — это такой народ... Не в смысле национальность, а в смысле профессия. Они строят империи, чтоб потом по ним водить экскурсии. Они придумывают богов, чтоб было на кого жаловаться в пятницу вечером. А потом — о, потом! — сжигают всё это в каминах собственного цинизма. Как по мне, это достойно аплодисментов.

— Люди, — вдруг подхватил Воланд, — любят называть свои города «вечными». Смешно. Ни один город не вечен. Даже ад — лишь аренда на время. Вот тут, например, на этой улице, четыре века назад торговали ядом. Теперь — булочки и кофе без кофеина. Удивительный прогресс.

Пока они шли — улицы укорачивались. Окна домов, словно устав от наблюдения, отворачивались. Фонари становились кривыми, как старые усы. Мир начинал подчиняться не логике, а настроению. И настроение это было... сладкое, как ром, горькое, как старое вино, и туманное, как мечта о справедливости.

И вот, когда башня Биг-Бена сдвинулась вбок, словно решила немного отдохнуть, Воланд сказал:

— Пора домой.

Дом, куда они вернулись, не имел адреса. Он стоял в переулке между «Бейкер-стрит» и «Нигде». Без окон. Без зеркал. Без дверей, если не знаешь, как постучать. Внутри было тепло. Не телу — костям. Запах корицы, табака, дождя и подгоревшего пергамента.

Воланд не вошёл. Он встал у порога. И достал Книгу. Она была чёрной. Настолько чёрной, что на её поверхности не отражался свет. Дерево — гладкое, как масло. Замки — из меди, на которой дышали глифы. На корешке — ни слова. Только символ: два переплетённых зрачка.

— Это тебе, — сказал Воланд, протягивая книгу Гарри.

— Что с ней делать? — спросил Гарри, приняв книгу обеими руками, как куклу, которую не хочешь сломать.

— Читать, если умеешь. Думать, если осмелишься. И молчать. Это — молчаливая магия. Ты не будешь махать палочкой. Ты будешь желать.

И Воланд исчез. Не в тумане. Не в огне. А взглядом. Он посмотрел — и его не стало.

Ночь была вязкой. Дом заснул. Азазелло — стоя у двери. Коровьев — на люстре. Кот храпел в ванной, обнимая чайник и мурлыча похабные частушки. Гарри сидел на полу. Перед ним — Книга.

На первой странице не было текста. Только тёмное пятно. Как чернильная капля. Как глаз. Он коснулся её пальцем. В эту секунду город изменился. Сначала было кап-кап-кап. Где-то в Челси. Потом на Брикстон. Потом — на весь Лондон.

С неба падали капли чёрных чернил, жирных, вязких, пахнущих старой типографией и покаянными письмами. Они покрывали улицы, стекали по стеклам, расползались по крышам. Лондон стал страницей.

Автобусы буксовали в чернилах, люди кричали, спасались под газетами. Беглецы, зеваки, туристы — все теперь были чернильными человечками. И только одна фигура стояла на перекрёстке.

В это время в доме Гарри стоял у окна. Книга шептала. Не голосом — внутри груди.

«Ты можешь создать. Ты можешь стереть. Но сначала испачкай всё. Мир должен быть чёрным, прежде чем ты сделаешь его твоим.»

Маргарита зашла в комнату. Её платье было сухим. Даже дождь боялся её трогать.

— Ты вызвал дождь?

— Я… не знаю.

— Значит, да.

Она подошла к нему, взяла книгу, погладила обложку.

— Он будет повторяться. Когда ты будешь сомневаться — он придёт. Когда будешь влюблён — он затопит улицы. Когда будешь убивать — он скроет следы. Это твоя погода, Гарри.

— А если я не хочу, чтобы он шёл?

— Но ты уже захотел.

Внизу улицу уже блестела. Бегемот возил швабру в ритм вальса. Азазелло мрачно натирал пешеходный переход. Коровьев командовал, как на генеральной репетиции судного дня.

Из окна доносился его голос:

— Быстро, живо, чтоб не блестело, а сияло, как совесть честного налогового инспектора!

Дом семьи Уизли в этой реальности не был Норой. Это был длинный, перекошенный сарай с антеннами, вырастающими прямо из черепицы, и с дверью, которая каждый раз открывалась в новое время суток.

В эту пятницу Молли Уизли жарила оладьи из ничего (в буквальном смысле — магия в доме появлялась выборочно и урывками), а Артур, забравшись на чердак, пытался поймать радиоволну из Каира, где, как ему казалось, велась передача о левитирующих автомобилях.

А Рон сидел на полу второго этажа, теребил пятку и думал о том, что скука — это самое длинное животное на свете.

— Здорово, мальчик, — прорычал кот, появившись в окне. — Ты уронил вилку в кашу. Это плохо. Дисциплина начинается с прибора, — кот нагло влез через окно и сел на семейный ковёр.

— Мама не разрешает...

— А мне мама твоя сказала: «Садись, милок, хоть ковёр протри пузом». Так и сказала! — соврал Бегемот с искренностью, достойной слепого нотариуса.

— Кто ты? — выдавил Рон.

— Твой репетитор, — ответил кот. — Называй меня Бегемот. Или просто «Учитель». Только не путай с другими. Я не Господь. Я хуже.

С этого дня кот приходил каждый вечер. Не всегда через дверь. Иногда через стену. Иногда через окно. Иногда Рон просто открывал шкаф — и оттуда падала сигара и голос:

— Ну что, начинаем? Сегодня: исчезновение носка в присутствии свидетеля!

Он учил его исчезать. Не себя — предметы. Иногда — слова. Иногда — мысли.

— Вот ты сказал «мама», — говорил Бегемот. — А теперь скажи его так, чтобы никто не понял, что ты это сказал.

— Это как?

— Не знаю, придумай звук.

Иногда кот приводил с собой тени. Те садились по углам и аплодировали. Иногда — плакали. Иногда — исчезали, оставляя после себя запах варёной капусты. Рон смеялся. И всё больше понимал.

Он начал чувствовать пространство. Слышать, как половицы шепчут. Как стекло в окне рассказывает сны. Он однажды зашёл в чулан и случайно оказался на крыше. Второй раз зашёл — попал в подвал.

А однажды Бегемот сказал:

— Скоро ты увидишь его. Гарри. Он будет пахнуть чернилами и страхом. Не бойся. Он твой друг. Но ты будешь завидовать ему. Это нормально. Главное — завидуй красиво.

Она жила в доме, где стены молились. Не вслух — внутри. Каждый вечер они трещали молитвами, как старые доски — эхом прежних хозяев. Родители Гермионы работали много.

Гермиона давно знала, что у неё есть две жизни. В первой она читала. Жадно, с хрустом страниц, как сухарики. Поглощала словари, медицинские книги, сказки, рецепты, судебные отчёты. Она считала буквы на крышках зубных паст. Считала ступени в церкви. Считала количество повторений в слове грех.

А во второй жизни — по воскресеньям — она шла в церковь. Не к Богу. А к Гелле. Гелла была прихожанкой. Или, как она говорила: пришлой. Бледная. Высокая. С голосом, который одновременно мог остановить сердце и зажечь свечу в душе. Никто не знал, откуда она пришла. Только то, что она не отбрасывала тени.

— Ты хочешь знать, — сказала она Гермионе. — Значит, будешь страдать.

— Я не боюсь.

— Это плохо. Страх — костыль ума.

И уроки начинались. На скамейке, среди пустых псалмов и неработающего органа.

— Повтори за мной, — говорила Гелла, и слова её звучали как заклинания:

«Тело — сосуд. Мысль — вино. Не пролей. Не переполни. Не разбей.»

Гермиона училась видеть сквозь. Не через стены — через людей.

— Смотри на священника, — говорила Гелла. — Что он скрывает?

— Любовь к мальчику с флейтой.

— Хорошо. А теперь скажи, не открывая рта.

Гелла учила её говорить внутренним голосом. Не телепатия. Печать смысла, которая проникает в разум другого, как вино в ткань скатерти. Иногда Гермиона чувствовала, как шатается мир. Как будто весь город стоит на гигантском шарнире, и кто-то невидимый крутит его пальцем.

И тогда Гелла брала её за руку и шептала:

— Он скоро придёт. Гарри. Он будет знать тебя. Но ты не узнаешь его. До тех пор, пока не увидишь, как он плачет дождём.

Гермиона кивала.

Раз в неделю Гермиона и Рон встречались у ручья. Она — с книгой, он — с грязными руками и фокусом. Она рассказывала про слова, что можно читать в обратную сторону, и тогда они становятся заклятиями. Он показывал, как можно склеить облака в форме носа.

— У тебя кот настоящий? — спрашивала она.

— Конечно. Он разговаривает. И ругается. А у тебя?

— Женщина из церкви. Её боится священник.

— Моего кота боится холодильник.

Они оба смеялись. А потом — сидели в тишине. Детской, густой. Она была их. Эта тишина.

А в это время где-то в Лондоне улицы покрывались чернильной влагой, и трое артистов — Кот в косынке, Азазелло со шваброй и Коровьев с губкой — мыли асфальт, пели мрачные шансонетки и спорили, какая магия хуже всего отстирывается.

— Ни одного пятнышка, господа, — все повторял Коровьев. — Ни одного.