Игры Пита (гет)

«А ты, а ты к дереву придёшь?

Где вздёрнули убийцу трёх — а может, это ложь.

Странности случались тут, но станет всё странней,

Коль в полночь к древу ты придёшь ко мне».

Я резко просыпаюсь в темноте, и в ушах стоит только грохот моего дыхания после кошмара, не оставившего за собой ничего, кроме песни в моей голове — песни, которую я не слышал очень давно. Когда человек из моего сна исполнил её, волкоподобные монстры перестали меня преследовать и сразу переключились на него. Этот человек из моего сна… в реальности он был уже много лет как мёртв.

Пока моё сердце успокаивается, я всматриваюсь в комнату: над полуоткрытым окном лениво хлопают шторы, и сквозь возникающие щели проглядывает тёмно-серое небо раннего утра. Сейчас наверняка должно быть около половины шестого. Вставать слишком рано, а возвращаться ко сну слишком поздно.

Я спускаюсь вниз так тихо, как только могу (хотя три ступеньки всё равно предательски громко скрипят). У подножья лестницы я осторожно открываю дверь в пекарню. Горизонт чист: мамин офис всё ещё пустует. Кухня, граничащая с ним, так же заброшена, хотя по запаху раскалённой печи, мискам на столе и открытому мешку с мукой я могу судить о том, что мой отец уже давно не спит. Я слышу его голос — нет, не у главного входа, а со стороны окна, что выходит во двор. Приоткрываю дверь и всматриваюсь в щель, достаточную, чтобы разглядеть его затылок и узнать юношу, с которым он разговаривает.

День Жатвы — официальный выходной, поэтому мой отец не обязан работать, но было бы глупо с его стороны этого не делать. Этим утром никто и не подумает закупаться едой. А вот после Жатвы для большинства из нас всё перевернётся с ног на голову, и спрос на хлеб, торты и пироги резко возрастёт, когда страх сменится на торжество в честь завершения церемонии. Это один из лучших дней для нашего семейного бизнеса: мы и правда редко когда так легко выполняем норму, и это учитывая, что посетители появляются только во второй половине дня.

Отец возвращается в пекарню, а я всё сомневаюсь, стоит ли мне уходить или нет. Он вздрагивает, когда видит меня, и едва не роняет освежёванную белку, которую я предполагал увидеть, как только понял, что он говорил с Гейлом Хоторном. Если папа себе не изменил, то он получил за неё хлеб — не такой уж и равноценный обмен по всем меркам. Но мой отец любит белок, а у Гейла и так все шансы попасть в Игры.

— Пит! Ты чего здесь в такую рань? — спрашивает он.

— Не спится, — отвечаю я. А затем с внезапно возникшей тревогой, что я слишком взрослый для таких отговорок, добавляю: — Кошмары.

Лицо его становится таким печальным, что мне приходится отвести взгляд.

— Ясно, — говорит он приглушённо, а затем примеряет натянутую невозмутимость: — У вас с друзьями на сегодня есть какие-нибудь планы?

Я смотрю на него и стараюсь не расстраиваться из-за того, что он съехал с темы. День Жатвы всё же волей-неволей располагает к бегству от реальности или самоанализу, а иногда даже ко всему сразу. И в этот момент я вдруг осознаю, что мы с ним стали уже одного роста. Да, мне говорили, что я на него похож. И хоть его светло-русые волосы темнее моих, мне кажется, что в остальном у нас много общего; если прищуриться, то в своём отражении мне удаётся разглядеть его черты: квадратную челюсть, широко посаженные глаза, массивные плечи, плотное телосложение (сейчас он уже не в форме, но когда-то тоже был борцом).

— Ага, — говорю. — Но не особо значительные: просто встретимся утром, поболтаем. Я вернусь к ланчу. А Уилл придёт?

— Конечно, — отвечает он. — Конечно.

Отец будто удивляется тому, что я вообще об этом спросил. Но какими бы плохими ни были отношения между мамой и Уиллом, это бы не помешало ему преломить хлеб со мной и Райаном в Жатву, вполне возможно, что в последний раз.

Я сбегаю от этих мыслей (и от опечаленного лица отца) через заднюю дверь. На минуту застываю в нашем крошечном дворе, наблюдая за тем, как медленно начинает заниматься заря, окутывая светом всё вокруг: и ветхий свинарник (пустеющий с прошлого года), и старую узловатую яблоню, такую зелёную и такую родную. Через дорогу располагается захламлённый задний двор лавки Фессерсов — они изготавливают мебель и реставрируют её. В нескольких домах отсюда раздаются голоса: Гейл Хоторн продолжает свой ранний обход с обменом, и такое чувство, будто его хохот отзывается эхом по всей улице.

Я поворачиваю за угол и иду в другом направлении, к главному входу в пекарню и западной части городской площади, которая станет центром сегодняшнего «торжества». Люди из Капитолия ещё не прибыли, и площадь почти безлюдна — лишь одинокий рабочий подметает ступеньки Дома правосудия, находящийся в северной её части.

Я пересекаю площадь, прохожу мимо магазинов на другой стороне, а затем через восточный район добираюсь до школы. До начала встречи есть ещё немного времени, поэтому я обхожу здания старшей школы и иду к полям для игры в футбол и стикбол, что за ними. Так я выбегаю на дорожку стадиона и начинаю наматывать круги медленным, но ровным темпом — хороший способ освободить разум от накопившихся мыслей и остатков кошмаров. Ну или хотя бы попытаться. Трасса пролегает в пределах видимости забора на северной границе Дистрикта-12, поэтому я вижу край густого и запретного леса, который нас окружает. Говорят, он так опасен, что забор возвели не для того, чтобы ограничить нашу свободу, а чтобы защитить нас. Там живут переродки (или перерождения) — сохранившиеся после Тёмных Времён генетически усовершенствованные существа, которые были специально выведены, чтобы подавлять, ловить и убивать нас. А теперь они просто бродят на воле.

Но также в лесу плодородная земля. На опушке растут яблони, и осенью люди тайно выбираются туда, чтобы собрать фрукты. Ещё дальше встречаются ягоды, травы, дикие овощи, а из дичи — олени, кролики и, конечно, белки.

Откуда нам это известно? Да потому что, несмотря на все ограничения, Гейл Хоторн и его кузина, Китнисс Эвердин, совершают рискованные вылазки для охоты и собирательства, чтобы потом торговать добытым в городе с владельцами магазинов, вроде моего отца; с миротворцами, которые закрывают глаза на незаконную деятельность ради свежего мяса или фруктов; даже с самим мэром, как мне рассказывали (но шёпотом — никто из нас открыто не обсуждает такую торговлю). И ведь они ещё дети! Гейлу семнадцать или восемнадцать лет, а Китнисс моя ровесница. Они с Гейлом оба лишились отцов, и оба охотятся и занимаются торговлей, чтобы выжить. И хоть многие в Дистрикте-12 сводят концы с концами, они единственные достаточно смелые, чтобы посмотреть сразу двум опасностям в глаза: монстрам и закону.

Я покидаю дорожку, подхожу к прогнувшемуся сетчатому ограждению за школой, хватаюсь за рабицу, глядя на лес, и чувства мои скручиваются в сложное переплетение ужаса и тоски, страха и любопытства.

— Подумываешь слинять, Мелларк?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Это Эстер, мы учимся вместе, и вообще она из моего круга общения, но нас вряд ли можно назвать близкими друзьями. В последнее время она проводит время с другими девчонками, и, похоже, одна из них позвала её сегодня. Вижу, как за ней идут остальные: Делли и Лили, Сэмми, Хендри и Квилл. Все они, как и я, из семей торговцев — городские ребята. Но Эстер другая: почти такой же изгой, как дети из Шлака, и относятся к ней иногда с не меньшим недоверием. Ещё во времена восстания некоторые семьи решили сотрудничать с государством до окончания конфликта, а после были за это вознаграждены: они получили дома и определённое состояние, которое частично сохранилось спустя три поколения. Нынешнее уже давно не имеет к этому никакого отношения, но старые раны долго заживают. Хотя проблема Эстер и в другом: она является одной из самых симпатичных девушек школы — честная и дерзкая, стройная и фигуристая. А ещё у неё постоянно надменное выражение лица, будто в напоминание о том, что у неё есть все возможные преимущества. И это одна из причин, по которой у меня выработался антидот к её обаянию. Особенно в последний год, когда она таинственным образом затесалась в наш круг.

— Привет, Эстер, — отвечаю я.

— А серьезно, — продолжает она, одаривая меня косой улыбкой. — Ты думаешь сбежать в лес?

Совсем нет. Пропаганда слишком сильно повлияла на меня: я боюсь леса и чудовищ, которые там рыщут. Они тревожат меня в кошмарах и преследуют моё воображение.

Но я пожимаю плечами:

— Конечно, почему нет?

— Тебе-то с чего? Вряд ли тебя выберут на Жатве. И не факт, что вообще кого-нибудь из нас выберут.

Она права, но я стараюсь не морщиться от отвращения из-за того, как она это сказала.

Остальная часть группы вскоре настигает нас, и мы дружно идём к школе. Сэмми хвастается спичками и дымовыми шашками, которые ему удалось каким-то неведомым способом раздобыть. Делли, моя самая давняя подруга, которая живёт по соседству, внимательно следит за ним, проявляя чрезмерный интерес к его планам поджечь мусорные баки. Лили пытается взять Эстер за руку, но та ловко обходит её и отступает, чтобы идти рядом со мной.

Это интересно. Правда, что-то подобное уже происходило не раз и даже не два за этот год. С тех пор, как я попал в команду по борьбе, стали проявляться некоторые признаки — едва заметные, которые с легкостью можно проигнорировать — что девушки начали обращать на меня внимание. И вообще буквально на прошлой неделе Сэмми и Хендри дразнили меня из-за того, что я не нашёл себе девушку в пару для танцев в честь окончания учебного года, хотя, очевидно, я мог сделать выбор.

Почти.

— Это может быть кто-нибудь из нас, — в конце концов высказываю я, возражая Эстер, которая глядит на меня в ответ с прищуром.

— Всегда выбирают кого-то из Шлака, — говорит она.

— Это точно, — поддакивает Лили.

— А как же Вайолет Фессерс? — спрашиваю я.

— То была случайность — сколько, пять лет назад?

— Она была помолвлена с братом Пита, — не останавливаясь и не оборачиваясь, отмечает Делли.

После этого разговор сходит на нет, и Эстер замолкает на всё время, что мы идем через игровые поля. На самом деле это произошло три года назад. Да уж, ужасное время было. И этого совершенно никто не ожидал, да.

Действительно, практически все дети, которые попадают на Игры, происходят из Шлака: это сыновья и дочери шахтёров. Шлак — район в восточной части дистрикта, где грубые хибары стоят вдоль дороги, ведущей к угольной шахте — нашему главному центру промышленности. Мы все ходим в одну школу, но они живут очень обособленно от нас. Не то чтобы мы не заводили дружбу или даже романтические отношения с ними, но это бывает очень редко, а браки между двумя такими группами заключаются ещё реже. Это не запрещено — просто не особо принято. Шахтёры живут на скудные выплаты, и их семьи довольно бедные. В тяжёлые, «неурожайные» времена, когда нормы по добыче угля не выполняются и выплаты удерживают, люди буквально падают замертво от голода. Это можно пронаблюдать по детям в школе. Вначале их глаза становятся мутными, рты пересыхают. И без того худые становятся костлявыми, а затем они попросту исчезают. Позже мы узнаём об их смерти, посещаем их похороны. Так бывает. И это случается с ними так или иначе.

Поэтому почти все дети из Шлака берут тессеры. За них им каждый месяц дают зерно и масло, рассчитанные на одного или на каждого члена их семьи, если они отдадут максимум. Но для того, чтобы получить тессеры, их должны включить в Жатву дополнительное количество раз. Большинство имён детей (с двенадцати до восемнадцати лет) вписывают один раз каждый год по закону. В зависимости от размера семьи дети, которые берут тессеры, могут быть вписаны гораздо, гораздо чаще. Взять, к примеру, Китнисс Эвердин: моего возраста и из Шлака. Она получает тессеры — я видел, как она таскала пайки домой. Если Китнисс берёт их за себя, свою сестру и мать, то это три дополнительные карточки с именем ежегодно. В этом году моё имя для Жатвы будет вписано пять раз, а её — уже двадцать, и это при её относительно небольшой семье.

И вот почему я, как и Эстер, Делли и Сэмми, знаю, что буду в безопасности. Мы отправляем беднейших детей в Капитолий, чтобы они представляли наш дистрикт на Играх. Обычно. Но порой и городским выпадает шанс туда попасть. В конце концов, на то воля случая. Три года назад так выбрали Вайолет, которая жила в доме через дорогу от нас. И которая встречалась с моим братом Уиллом, причём так давно, что мы и позабыли, когда всё началось. Ему только исполнилось девятнадцать, и он больше не попадал под Жатву. Ей же оставался всего год до этого. Они планировали пожениться в сентябре, но вместо этого её выбрали на Жатве и отправили в Капитолий для участия в состязании на арене, которое стало известно как «Голодные игры».

От каждого дистрикта требуется по два ребёнка для Игр. С Вайолет отправили мальчика из Шлака, но я уже почти ничего не помню о нём. В тот год моя семья была сильнее, чем обычно погружена в ужасающее чувство неизбежности конца при просмотре игр. Участники из нашего дистрикта не становятся победителями — они едва переживают первые несколько дней. Вайолет не лезла в сражения и пряталась пару ночей, прежде чем была убита шайкой детей, охотившихся вместе. Они перерезали ей горло. А мы смотрели, как она умирала.

Тогда Уилл и ушёл из дома. Всё то время он (по вполне понятным причинам, я считаю) пребывал в неистовой ярости. В ночь, когда она умерла, он принялся разглагольствовать о несправедливости всего происходящего: как из нас сделали предмет насмешки, чтобы развлекать Капитолий. Как иногда всё специально подстраивали: время от времени выбирали городских в напоминание о том, что и мы — игрушки в руках Капитолия.

В тот момент мать ударила его по лицу. Она сказала ему заткнуться и повзрослеть. И ещё добавила, что не собирается слышать об измене в своём доме и что не позволит ему поселить опасные идеи в головах его братьев. Он назвал её дурой и в ту ночь ушёл из дома жить к бабушке. С тех пор у них с матерью очень холодные отношения.

То, что он сказал о Капитолии, не произвело на меня тогда впечатление. Но это сделало осознание того, что жизнь — как бы ты ни сглаживал ужас романтикой, борцовскими титулами и наградами или свободными летними деньками — отстой.

Я вдруг осознаю, что Эстер заговаривает снова, и от одного её голоса становится тошно.

— Ну, всё равно обычно выбирают именно их, так зачем париться из-за этого? Что тут, чёрт возьми, поделать? Хотя я надеюсь, что это будет не Гейл Хоторн.

— Точно-точно! — влезает Лили.

Я поднимаю брови, и Эстер выдаёт короткий смешок.

— У меня и близко такого пока не было, но я слышала, что оно того стоит.

— О чём ты?

В ответ она только смеётся.

— Пит такой наивный, — говорит Лили. — Все знают о Гейле. И он нисколько не принадлежит только одной лишь Китнисс — не-а, ни на йоту.

— Они кузены, — поспешно добавляю я в отчаянной попытке сменить тему и вывести из распространённого заблуждения.

— Правда?

— Я так считаю.

— Откуда тебе вообще это знать? — спрашивает Хендри.

— Мой отец был близким другом её матери. В юности.

Довольно удачно получилось выкрутиться. Китнисс — настоящая редкость: она дитя и Шлака, и города. Её мать была дочерью аптекаря, а отец — шахтёром. Но непростым. До того, как он погиб — до того, как Китнисс Эвердин и Гейл Хоторн приняли на себя его обязанности — её отец был тем, кто отважился ступить в запретный лес и вернул систему обмена с торговцами.

Теперь, когда мы выходим на дорогу, разговор на некоторое время обрывается: все наблюдают, как Сэмми и Хендри поджигают дымовые шашки (только половина из них загорается) и нацеливаются на мусорные баки у стены. Я присоединяюсь с криками и подбадриванием, но как-то рассеяно. Ничто не в силах выместить из моей головы мысли о сегодняшней Жатве.

Когда затухают дымовые шашки, мы бежим по коридорам между классов, и остальные парни срывают всё, что осталось на стенах: объявления о вручении дипломов, танцах и прочем подобном. Флаер о проведении турнира по борьбе опускается у моих ног, и я подбираю его, складываю в четыре раза и отправляю в карман. Потом мы все разделяемся, но прежде Эстер выступает с приглашением на вечер.

— Встречаемся сегодня в Деревне победителей, пока все будут смотреть повтор. Будет выпивка. Приходите, — говоря это, она смотрит прямо на меня. — Ты знаешь, что хочешь. Тебе, может, даже повезёт: все и так будут блуждать в темноте.

Да, сегодня комендантский час отменят: по крайней мере, до тех пор, пока будет транслироваться вступительный комментарий к Играм. Половина дистрикта соберётся в центре города и будет смотреть всё на больших экранах, наслаждаясь… нет, не тем, что на них покажут, а редкой возможностью побыть вне дома с толпой ночью. А Деревня победителей опустеет, потому что её единственный житель, Хеймитч Эбернети, отправится в Капитолий на всё время Игр и станет ментором для двух бедных детей, которым не посчастливится быть избранными на сегодняшней Жатве.

Но это так нелепо. Везение? Да я могу надеяться только на то, чтобы оно оказалось на моей стороне во время Жатвы. Никак не могу думать о грядущей ночи, когда за спиной маячит этот надвигающийся ужас.

Я мямлю что-то в ответ и в одиночку отправляюсь обратно в город, где останавливаюсь на площади посмотреть на приготовления — теперь они идут полным ходом. Дом правосудия отмывают, вывешивают новые флаги. Из Капитолия приехал грузовик с техникой: камерами и звуковым оборудованием — и сейчас он стоит неподалёку. Сегодняшнее торжество будет транслироваться по всей стране.

Затем, совершенно не задумываясь, я иду на юг от города. Только из вида пропадают здания, как возникает неухоженная дикая трава, высохшая под летним солнцем. Всего пятнадцать минут прогулки — и я у ворот Деревни победителей, вглядываюсь в большие дома за оградой. Они двухэтажные, из каменного кирпича, и с трёх сторон обступают ухоженную зелёную лужайку. Капитолий отстроил их десятилетия назад для победителей Игр. Выигрывая, ты не только сохраняешь свою жизнь: как все любимцы Капитолия, ты в добавок получаешь солидный денежный приз и один из этих причудливых домов от государства. У нас в Дистрикте-12 за всё время было лишь два победителя, и только Хеймитч жив до сих пор, так что одиннадцать остальных домов всё ещё свободны.

Смог бы я это сделать? Я задумываюсь, всматриваясь в слепые окна пустого дома. Смог бы я напиться, как Хеймитч, и на самом деле поцеловать девушку — сделать это с девушкой? Даже если я не люблю её? Даже если она не особо мне нравится? Я к тому, что сегодня после Жатвы, я останусь в безопасности ещё на год. Кем бы она ни была, её тоже не выберут. Но в то же время это было бы так… бессмысленно. Ну никак. Может, я просто странный, но подобное меня совсем не привлекает.

Что теперь? Пока так рано: до ланча остаётся ещё час. Я обращаю взгляд на восток, откуда солнце начало свой путь по небу. В том же направлении Шлак и Луговина, которая тянется вдоль длинного забора. В этом году выдалась достаточно влажная весна, поэтому полевые цветы там до сих пор распускаются. Можно было бы отправиться туда этим утром, чтобы напоследок вдохнуть глоток свежего воздуха.

Я разворачиваюсь и иду домой.

После ланча я на некоторое время остаюсь один в своей комнате, поддавшись этой тихой панике, присущей дню Жатвы. Чтобы отвлечься, я мысленно прощаюсь со своими личными вещами — просто на всякий случай. Не сказать чтобы у меня их было много: старые игрушки, которые я давно перерос, но пока не отдал своим младшим кузенам; школьные наградные ленты — большая часть из них за атлетику и борьбу, но однажды я победил в конкурсе эссе, и ещё как-то раз учительнице настолько понравился один из моих эскизов, что она поместила его в рамку. Кстати говоря… Я приподнимаю свой матрас и достаю пару альбомов для рисования вместе с коробкой из тонкого пластика, наполненной цветными карандашами. Это личное и никого не касается, и хоть ничего такого там нет, мне хватает ума не оставлять всё на виду у брата.

Я пролистываю рисунки: когда я был младше, то делал наброски животных, поездов и машин. Позже, правда, я стал тщательнее изучать детали, пытаясь передать тончайшие прожилки на травинках или неоднородность раковины улитки. Но при этом я время от времени рисовал людей, которых знаю: ребят из моей команды и друзей, моих любимых учителей и в целом людей из школы. Теперь, когда учёба и тренировки по борьбе закончились, после Жатвы у меня будет всё лето, чтобы основательно попрактиковаться.

Пока я сижу и рассматриваю эти воспоминания о стремительно ускользающем детстве, что так ярко проглядывается в грубых набросках, у меня возникает жуткая мысль. А что если меня выберут на Жатве и потом убьют? Кому всё это достанется? Кто должен будет это получить? Мои братья, чьи представления о достойной художественной работе ограничиваются зарисовками голых девушек? Моя мать, которая охотно бы наткнулась на доказательства того, как много времени я трачу впустую на свои «раскраски»? Нет. Я складываю альбомы в стопку, вырываю лист бумаги и пишу записку. Прикрепляю её на первый альбом, после складываю их в свой верхний ящик комода и прячу под носками и нижним бельём. Никто не притронется к ним, пока я не умру.

Едва я задвигаю ящик, как появляется мой брат. На секунду наши глаза встречаются, а затем мы оба отводим взгляд. Я бормочу, что увижу его на площади, и покидаю комнату.

Снаружи зловещая атмосфера фестиваля достигла своего самого мрачного и праздничного пика. Сложно определить, где начинается одно настроение и заканчивается другое — они существуют одновременно, как в каком-то безумии. Кругом снуют механики, доводя до ума освещение, камеры и динамики; рабочие вносят финальные штрихи в установку огромного экрана, расположенного перед фасадом Дома правосудия; перемещается толпа — дети Дистрикта-12, и все нарядные, в своей лучшей одежде. Взрослые выстраиваются по периметру площади: родители переговариваются с отсутствующим видом, соседи качают головами, любители азартных игр в углах принимают ставки. Голоса: пронизанные отчаянием или безразличием, воодушевлённые или напряжённые — все смешиваются в одну тревожную какофонию. Я занимаю место в движущейся толпе, отмечаюсь в регистрационном журнале и перемещаюсь к ограждённой верёвками очереди из шестнадцатилетних, задумываясь о том, какой близкой кажется сцена в этом году. Все группы начинают выстраиваться по рядам. Делли присоединяется ко мне вместе с Лили и парнями; Эстер же остаётся с остальными богатыми детишками. Они выглядят так расслабленно… вне опасности.

Я вижу Гейла Хоторна в паре рядов впереди: на мгновение он оборачивается, чтобы посмеяться над чьей-то шуткой, брошенной ему в спину, и я с любопытством разглядываю его лицо, вспоминая разговор ранее. Я никогда прежде не обращал на это внимание, но он на самом деле бесспорно симпатичный парень — из тех, кто рано взрослеет и обретает полную уверенность в себе. Он высокий и хорошо сложенный: не мускулистый, скорее, а жилистый и гибкий. И с непринуждённым видом — у него всегда усмешка на лице, будто он знает какую-то тайну, о которой остальные не в курсе. Понимаю, почему он так привлекает.

К слову… Я осматриваюсь и вижу её мельком в конце ряда: её тёмные волосы искусно заплетены (в этом мастерство её матери), а руки сжимают юбку голубого платья. Китнисс Эвердин, девушка из Шлака. Мне вспомнилось, почему я всегда считал их кузенами, её и Гейла Хоторна: они внешне очень похожи. У них обоих красивые лица, само собой, но есть что-то большее. Их черты почти одинаковые: схожая форма глаз, рта. Только у неё за этим стоит какое-то притягательное качество — нечто интригующе неуловимое, это сложно определить. Оно скрывается в её выразительных глазах, невозмутимой выдержке, природной грации. Не то чтобы я обращал на это внимание или ещё что.

«Удачи, Китнисс», — думаю я. Это ежегодный ритуал. Она нужна ей — напоминаю я себе — нужна больше, чем мне самому.

А тем временем уже два часа дня, и Жатва начинается. Встаёт мэр Андерси — я вижу отсюда явную усталость на его лице. Ему в любом случае непросто, так ещё и его дочь тоже среди нас в толпе, в соседнем ряду от меня.

— Когда-то давным-давно этот мир был больше, — начинает он.

Фраза прямо из нашего учебника по истории. Тогда существовал огромный участок суши: во много раз крупнее того, что занимает наша нынешняя страна, и назывался он Северная Америка. Жадность наших предков к ресурсам, недальновидность и скатывание в варварство обрекло эти земли и людей на разорение и разрушение вместе почти со всем остальным миром, насколько нам известно. Их дымящие двигатели забили атмосферу, что повлекло за собой таяние льдов северных морей и повышение уровня мирового океана, и многие земли затопило. Иссохли реки и сельскохозяйственные угодья, а сильные бури смели лагеря, где собирались выжившие. Потом вспыхнули болезни. Давние территориальные споры уже нельзя было решить мирно, поэтому начались войны.

По их итогу сильно сократившееся население перегруппировалось и сформировало новое правительство. С надеждой они назвали новую страну Панем, что переводится как «хлеб» с древнего языка (хлеб, как говорил мой отец, всегда означал мир, поддержку и обмен). В Панеме образовалось тринадцать дистриктов, и резиденция правительства расположилась на западе, в большом городе, окружённом горами. Каждый дистрикт специализировался на каком-то определённом производстве, необходимом Капитолию, что подтверждало их исключительное и важное место в Панеме. В теории. С властью и богатством, сконцентрированными в Капитолии, торговля с дистриктами довольно скоро вылилась в обязательный побор, и возникли недовольства.

По официальной версии самый восточный Дистрикт-13 стал жадным до своих ресурсов, захотел получать прибыль за свой графит и почувствовал, что должен обрести власть над другими дистриктами. В конце концов Тринадцатый бросил вызов Капитолию, втянул остальные двенадцать дистриктов в войну, известную сейчас как Тёмные Времена, и в результате был разрушен Капитолием, после чего другие дистрикты сдались. По условиям мирного соглашения Капитолий требовал человеческую жертву — трибута, и вот мы здесь: расплачиваемся своими жизнями из-за каких-то давних действий наших предков. Дети повстанцев — хотя свидетельств осталось не так много — бесконечно отбывают своё наказание. Могло быть и хуже, конечно; вместо массовой гибели людей, как в Тринадцатом, у нас свой растянутый ужас, длящийся из поколения в поколение, чтобы мы никогда не забыли о нашей неблагодарности или милосердии Капитолия.

— Это время и раскаяния, и благодарности, — напоминают нам заключительные слова этой длинной и нудной речи.

Иногда, вопреки своим убеждениям, мне приходится признавать эффективность этой системы, которая так тщательно запугала нас. Она создана, чтобы препятствовать кооперациям. Естественно, сложно думать о ком-то ещё в этой толпе помимо себя — даже о своём брате. Я просто хочу быть спасённым, и это как раз то, чего добивается Капитолий: чтобы я цеплялся за свою жизнь ценой других детей вокруг. Это отвратительно и неизбежно. И я, скорее всего, не единственный, у кого проскальзывают такие же мысли. Но поскольку я не могу их озвучить, они уходят в никуда и беспокоят только меня.

Посреди всего этого безобразия возникает Эффи Бряк. В сером, мрачном окружении она как ослепительный самоцвет, о существовании которого ты никогда не догадывался и, возможно, даже не мог вообразить. Костюм её ярко-зелёного цвета, а густые и вьющиеся волосы — розового. Эффи из Капитолия, что можно сразу понять по её одежде, даже если бы мы её не знали. И каждый год она приезжает сюда на Жатву, чтобы вытащить имена из стеклянных шаров. Как бы описать жителей Капитолия? Мы всё время наблюдаем их по телевизору, но сложно сказать, чем занимается большинство из них. Исходя из того, что мы видели, они только и делают, что слоняются по улицам Капитолия, ходят по магазинам, носят диковинную одежду и причудливым образом укладывают свои волосы и украшают лица. Наверное, это намеренное противопоставление нам, жителям дистриктов. Мы однообразны в наших отраслях, а они, без всей этой промышленности, свободны развивать свою индивидуальность, насколько только могут. Нам это кажется бесперспективным и странным. Возможно, мы просто им завидуем чуть больше обычного.

Эффи появляется здесь каждый год, и каждый раз у неё исключительно редкий оттенок волос и одежда, на фоне которой даже наши зелёные леса и полевые цветы кажутся серыми. Мы видели её интервью по телевизору и знаем, что она чувствует, застряв в самом маленьком и бедном дистрикте. Её присутствие каждый год всё равно что упрёк: будьте ярче, будьте интереснее! Но мы в школе только смеёмся над ней, когда никого нет.

Прямо сейчас она кивает, пока перечисляют победителей Дистрикта-12 — всего двух. На этих словах выходит Хеймитч. С учётом прошедших лет с момента его победы на Играх ему должно быть сейчас уже около сорока, но выглядит он на двадцать лет старше. На лице его изнеможение, особенно в его глазах. Сейчас он пьян — невероятно пьян. Восхождение по ступеням на сцену, похоже, отнимает все его силы, и он тянется к Эффи, чтобы, скорее всего, по-дружески её обнять, но это в итоге смотрится как паршиво спланированное домогательство. У меня едва не вырывается нелепый нервный смешок, но я сдерживаюсь. Нас транслируют по телевидению, и я могу попасть в большие неприятности за насмешку над Играми.

Эффи берёт себя в руки и заменяет мэра у микрофона.

— Счастливых Голодных Игр! И пусть удача всегда будет на вашей стороне! — Это её обычные вступительные слова, озвученные резким жизнерадостным голосом, который совершенно не соответствует происходящему. — Дамы вперёд!

Вот он, этот момент — всегда именно этот момент — когда страх сжимает, как тиски, мои внутренности. Пока Эффи ковыляет на своих невероятных каблуках к девичьему шару, вся площадь — весь дистрикт задерживает дыхание и молчит, выжидая. Сначала имя, а потом вздох, сопровождаемый криком, плачем или воплем. А пока только невыносимое напряжение.

Я смотрю на девушек рядом и впереди меня, думаю о девушке в конце ряда и жду, жду, пока назовут имя.

— Примроуз Эвердин.