Проект "Полярный рассвет" (джен)

Архангельская область, метеостанция «Заря», 19 ноября 1995 года, 23:47

Дежурный метеоролог Антон Воронин с тревогой смотрел на ленту самописца. Перо прибора вычерчивало невиданные ранее синусоиды, выходя за красные границы шкалы.

— Что за чертовщина… — пробормотал он, поправляя очки.

Внезапно все приборы на станции одновременно тревожно взвыли. Антон вскочил со стула, когда в углу зала ожила старая, давно не используемая аппаратура — советский военный осциллограф 1978 года выпуска. На его экране без всякого подключения появилась идеальная синусоида с частотой 14.8 Гц.

Тем временем в Архангельске

В квартире на улице Попова проснулась пятилетняя Лиза. Ей снилось, что в розетке у кровати живет дядя с длинными пальцами. Когда она открыла глаза, ночник мерцал в такт какому-то неслышимому ритму.

— Мама… — девочка попыталась крикнуть, но голос не слушался.

Из розетки действительно что-то вытягивалось — сначала тонкие, как проволока, пальцы, потом ладонь с неестественно длинными суставами…

Заброшенный бункер

Генераторы работали на пределе. В главной лаборатории, где когда-то стояла экспериментальная камера, воздух дрожал, как над раскаленным асфальтом.

На стене, покрытой странными черными подтеками — их химический анализ так и не дал результатов в 1993 году — проступили влажные пятна. Они складывались в слова:

«СЕРГЕЙ ОТКРЫЛ ДВЕРЬ»

Внезапно все лампы лопнули. На несколько секунд воцарилась абсолютная темнота.

Когда аварийное освещение включилось, в центре комнаты стояла фигура в пропитанной потом майке с надписью «Советская Армия».

Сергей Морозов.

Но что-то было не так. Его глаза… Они были полностью черными. Без белка, без радужки — как два куска обсидиана.

— Мы должны завершить эксперимент, — сказал он голосом, в котором смешались десятки тонов. — Земля проснулась.

Метеостанция

Антон Воронин в ужасе наблюдал, как перо самописца начало выводить не графики, а… буквы: «ПРИГЛАШАЕМ ВОЙТИ»

В этот момент радио, настроенное на частоту аэропорта, захлебнулось белым шумом. И сквозь него прорвался знакомый голос:

— Это… это доктор Лебедева. Они… — хриплый шепот прервался на полуслове, — они не извне. Мы просто… забыли. Все эти годы… мы забыли, что здесь жили другие… до нас…

Затем эфир наполнился звуком, от которого у Антона пошла носом кровь.

Это был чистый тон 14,8 Герц.

Когда на следующий день военные прибыли на место заброшенного бункера, они обнаружили: все генераторы работают, хотя топливные баки пусты; в центре экспериментальной камеры лежит стопка одежды Сергея Морозова — будто кто-то просто… испарился; на стене, под слоем свежей известки, проступили те же слова: «ЗЕМЛЯ ПРОСНУЛАСЬ».

В Архангельске той ночью родилось семеро детей. У всех — неестественно черные глаза. И когда медсестра в роддоме случайно уронила рядом с ними камертон, все семеро одновременно повернули головы… На частоте 14,8 Герц.

Архангельский роддом №3, 20 ноября 1995 года, 3:15

Медсестра Наталья Петровна застыла с камертоном в руке. Звук ещё вибрировал в воздухе, а семеро новорожденных в палате уже смотрели на неё. Их глаза — чёрные, без белка, без радужки — казались бездонными, как провалы в земной коре.

— Господи… — прошептала она, отступая к двери.

Один из младенцев улыбнулся. Слишком широко. И заговорил. Голос был хриплым, словно исходил из глубины шахты:

— Мы вспомнили.

Заброшенная станция «Полярный Рассвет», основной бункер, 20 ноября 1995 года, 03:47

Подполковник Ермаков ощутил, как по его позвоночнику пробежали ледяные мурашки. Фонарь в его дрожащей руке выхватывал из темноты фрагменты надписи на стене: «ЗЕМЛЯ ПРОСНУЛАСЬ». Буквы светились мертвенным голубоватым светом, будто наполненные жидким фосфором. Но страшнее было то, что происходило вокруг. Бетонные стены дышали.

— Боже правый… — прошептал старший лейтенант Гусев, поднося ладонь к стене.

Поверхность была теплой. И влажной. Как человеческая кожа при лихорадке. Где-то в глубине бетона, в арматуре, в самой сердцевине бункера, что-то билось. Медленно. Методично.

Тук.

Тук.

Тук.

— Это… это невозможно. — Техник Малышев прижался спиной к противоположной стене, но тут же вскрикнул. Его пальцы погрузились в бетон, как в густую смолу.

— Она… она липкая!

Ермаков резко развернулся, свет фонаря выхватил потолок. Черные прожилки. Они расползались по швам между плитами, как вены на теле умирающего. Толстые, пульсирующие, они явно росли, с каждым ударом этого подземного сердца становясь длиннее, шире, ближе…

— Отходите! Прочь от стен! — Ермаков рванулся к центру помещения, но рядовой Семёнов, самый молодой в группе, завороженно смотрел на свою руку.

Он прикоснулся. Всего на секунду. Прожилки ожили.

То, что произошло дальше, заняло не больше трех секунд, но в памяти каждого очевидца растянулось в вечность.

Первая секунда: тонкие, как гитарные струны, щупальца вырвались из стены, впиваясь в руку Семёнова. Его кожа почернела мгновенно — не как при ожоге, а словно превратилась в уголь.

Вторая секунда: чернота поползла вверх по руке. Плоть под ней вздувалась, лопалась, обнажая… не кость, а нечто гладкое, черное, блестящее, как хитиновый панцирь.

Третья секунда: Семёнов открыл рот для крика, и из горла хлынул поток черной жижи, густой как нефть. Его глаза лопнули, но вместо крови — те же угольные слезы.

А потом он растворился. Не исчез — именно растворился, как сахар в кипятке. Его форма на секунду застыла в воздухе — рот в беззвучном крике, пальцы, скрюченные в судороге. И только когда его фуражка с глухим шлепком упала в лужу черной слизи, стало ясно: человека больше нет.

— Частота… — Малышев, бледный как смерть, тыкал дрожащим пальцем в экран портативного осциллографа. — Четырнадцать и восемь десятых Герц. Она везде. В стенах. В воздухе. В… в нас.

Ермаков посмотрел на свои руки. Капельки пота на коже вибрировали в такт. Тонкий, едва слышный гул заполнял бункер. Он исходил не от генераторов — он шел из-под пола. С глубины. С тех самых двенадцати километров.

— Отступаем, — прошептал подполковник. — На выход. Сейчас же.

Но когда они рванули к двери, та захлопнулась сама. Стены вокруг задышали чаще. Прожилки на потолке соединились в единый узор. И в тишине, прежде чем раздались первые крики, кто-то прошептал из всех углов одновременно: — «Вы разбудили нас. Теперь мы выходим».

Примечание: Последняя радиопередача с места событий содержала 14 секунд криков, 8 секунд странного скрежета (анализ показал схожесть с сейсмическими колебаниями на глубине 12 км) и ровно 3 секунды чистого тона 14.8 Гц перед обрывом связи.

Архангельск, улицы

Архангельск, 20 ноября 1995 года, 4:13 утра

Город лежал в странном, неестественном полусне. Не спал, но и не бодрствовал — застыл в липком, дрожащем ужасе.

В пятиэтажке на улице Гайдара, в квартире 34, пенсионерка Вера Степановна проснулась от того, что ее старый будильник «Слава» завелся сам. Стрелки бешено крутились, пока не замерли на 4:13.

Из розетки у кровати доносилось гудение — низкое, вибрирующее, будто где-то глубоко под домом работал гигантский трансформатор.

— Господи… — прошептала старушка, но тут же замерла.

Телевизор "Рубин-714" включился сам. Экран заполнила белая рябь, но сквозь помехи проступали лица. Слишком вытянутые. Слишком бледные. Одно из них медленно повернулось и заморгало.

Вера Степановна закричала, но звук будто застрял в горле.

Из динамиков полился шёпот — сотни голосов одновременно, накладывающихся друг на друга: «Мы здесь. Мы всегда были здесь».

На перекрестке Ленина и Чумбарова-Лучинского троллейбус номер семь резко остановился.

— Что за черт?! — водитель Василий дернул ручку дверей, но они не открывались.

Пассажиры закричали.

Провода над троллейбусом ожили. Они извивались, как змеи, свиваясь в узлы, а потом рванулись вниз.

Стекла лопнули. Тонкие металлические щупальца вползли внутрь, обвивая ноги, руки, шеи.

—Они в проводах! — успел кто-то закричать, прежде чем ток прожёг его голосовые связки.

Люди дергались в странных неестественных позах, будто марионетки. Их глаза темнели, зрачки расширялись, пока не становились совершенно черными.

А потом… Все разом замолчали. И улыбнулись одной и той же слишком широкой улыбкой.

Во всем городе включились динамики: в квартирах, в машинах, даже в брошенных на улице транзисторных приемниках.

Сначала белый шум. Потом голос. Он звучал из всех устройств одновременно, но при этом казался шепотом прямо в ухе:

— Вы забыли нас.

Пауза.

Город замер.

— Но мы помним вас.

И в этот момент погас свет. Весь Архангельск погрузился во тьму, только в окнах домов, где еще минуту назад метались люди, теперь стояли тени.

Высокие. Слишком худые. С черными глазами. И ждали.

В здании городского радио диктор Марина в панике надиктовывала в резервный магнитофон:

— Это… это последнее сообщение. Они везде. В проводах. В воде. Они… О боже, они в зеркалах!

Звук бьющегося стекла. Шёпот: «Мы выходим».

Щелчок.

Тишина.

На пленке осталась только одна частота: 14.8 Гц.

Архангельск, 21 ноября 1995 года, 06:00

Город больше не дышал. Тишина. Радиоэфир был мертв. Ни единой станции — только плотная, давящая тишина между частотами. Телефоны молчали, даже на диспетчерских пультах «Скорой помощи» и милиции не горело ни одной лампочки.

Но страшнее всего было отсутствие ветра.

Флаги на административных зданиях висели неподвижно, как в вакууме. Деревья не шевелили листьями. Даже дым из труб замер в воздухе странными, застывшими клубами, как будто сам воздух боялся шевелиться.

На Кольской сверхглубокой скважине сейсмографы сходили с ума. Иглы чертили на лентах идеально ровные зубцы — ровно четырнадцать ударов в минуту.

— Это… это невозможно, — бормотал дежурный геолог, вытирая пот со лба. — На глубине двенадцать километров… такой ритм…

Он замер, заметив, что каждый удар совпадает с его собственным пульсом, а потом опережает его.

Сердце земли билось быстрее человеческого.

* * *

В «Полярном Рассвете» наконец стих гул генераторов. Лампы, годами мигавшие в полуразрушенных коридорах, погасли навсегда. Но в главной лаборатории что-то изменилось. Дверь камеры для экспериментов — та самая, с красной табличкой «ОПАСНО! НЕ ОТКРЫВАТЬ!» — теперь зияла пустотой. Порог был влажным. На бетоне остались следы босых человеческих ступней, но… Слишком длинные пальцы. Слишком глубокие вмятины от ногтей.

Первым появился Сергей Морозов. Его форма медленно выплыла из темноты коридора. Одежда — та самая, в которой он исчез: помятая рубашка, заляпанные грязью ботинки. Но кожа… Кожа была идеально гладкой. Без морщин. Без пор. Без единого волоса. Как у куклы.

За ним — доктор Лебедева. Ее медицинский халат был чистым, будто только из прачечной. Волосы аккуратно собраны. Но когда она повернула голову, стал виден шов — аккуратная, почти хирургическая линия от одного виска к другому, будто голову сняли и пришили обратно.

Испытуемый номер четырнадцать шел последним. Он дышал. Но дыхание было… Не своим. Каждый выдох сопровождался тихим, влажным хрипом — будто внутри работали не легкие, а жабры.

Они вышли на поверхность.

Утро было странно ярким: солнце висело в небе неестественно большим, отбрасывая слишком черные тени.

Впереди лежал Архангельск. Безмолвный. Недвижный. Готовый.

В окнах домов стояли фигуры — сотни, тысячи людей с такими же черными глазами. Они ждали.

Сергей улыбнулся. Его губы растянулись ровно настолько, насколько позволяла анатомия — ни миллиметром больше. Идеально. Как у них.

— Мы дома, — произнес он голосом, в котором слилось множество тонов.

И Архангельск вздохнул в ответ.

Последняя запись

В опустевшем здании радиостанции магнитофонная кассета дожевывала последние сантиметры пленки.

Голос диктора, записанный ровно сутки назад, звучал странно искаженным:

— …повторяю, это не учебная тревога. Избегайте контакта с водой, зеркалами и…

Пленка порвалась. В тишине лаборатории осталось только тиканье часов да тихий, влажный звук чего-то шевелящегося внутри магнитофона.

14.8 Герц.

Дверь открыта.