Тихая гавань (гет)

Зелёный.

Всё всегда начиналось с зелёного. Не с цвета молодой травы или листвы, а с ядовитого, неестественного оттенка проклятия, которое въелось в его сетчатку, в саму душу. Этот цвет не имел аналогов в природе, он был цветом самой смерти, абсолютной и неотвратимой.

Во сне Гарри снова стоял в Запретном лесу. Под ногами хрустели сухие ветки, воздух был холодным и пах прелой землёй. Он был безоружен. Бузинная палочка была у Волдеморта, а его собственная — сломана. Воскрешающий камень — маленький, треснувший камушек, исполнивший своё предназначение, — выскользнул из его онемевших пальцев и затерялся в лесной подстилке. Напротив него, в нескольких ярдах, стоял Волдеморт, его змеиное лицо искажено триумфальной ухмылкой.

— Авада Кедавра!

Но луч сорвался с палочки не в его сторону. Он летел медленно, мучительно медленно, словно пробиваясь сквозь густой сироп времени. Гарри хотел закричать, броситься наперерез, но его ноги будто вросли в землю. Он мог только смотреть.

Луч ударил не в него. Он ударил в Джинни.

Она стояла там, где её не должно было быть, между ним и Тёмным Лордом, её рыжие волосы горели в неверном свете, а на лице застыло выражение недоумения. Когда зелёная вспышка поглотила её, она не издала ни звука. Просто упала, как сломанная марионетка, с внезапно опустевшими глазами.

Беззвучный крик разорвал горло Гарри.

Он проснулся рывком, сев на кровати. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная в клетку птица. Рубашка прилипла к спине, холодная от пота. В комнате было темно и тихо, если не считать мерного, оглушительного храпа Рона с соседней кровати. Этот звук, такой реальный и приземлённый, был спасательным кругом, выдернувшим его из ледяных вод кошмара.

Гарри провёл дрожащей рукой по лицу. Джинни. Снова Джинни. Иногда это был Рон. Иногда мистер Уизли. Однажды — миссис Уизли, и этот сон был самым страшным. Его подсознание с садистской изобретательностью раз за разом доказывало ему то, что он и так знал: его присутствие, сама его жизнь, была угрозой для тех, кого он любил. Война закончилась, но проклятие, казалось, никуда не делось. Оно просто сменило форму, перекочевав с его лба в его сны.

Лежать дальше было бессмысленно. Сон не вернётся, а если и вернётся, то приведёт с собой тех же демонов.

Стараясь не шуметь, юноша соскользнул с кровати. Старые половицы под его босыми ногами протестующе скрипнули. Гарри замер, прислушиваясь к храпу Рона. Тот не прервался. Осторожно, на цыпочках, Гарри пересёк комнату и приоткрыл дверь. Коридор тонул в густом, бархатном мраке, который бывает в деревенских домах вдали от городских огней.

Он спускался по узкой лестнице, держась за стену, чтобы не наступить на особенно скрипучую ступеньку. Каждый шорох в тишине дома казался оглушительным. Он не хотел никого будить. Не хотел, чтобы миссис Уизли вышла к нему в халате, с тревогой во взгляде, и начала расспрашивать, всё ли у него в порядке. Потому что он не смог бы ей солгать, но и сказать правду не решился бы. Как объяснить этой женщине, потерявшей сына, что он, Гарри, чувствует себя виноватым за то, что выжил?

На последнем лестничном пролёте он увидел это. Тонкая полоска света, пробивающаяся из-под двери кухни.

Сердце на мгновение ухнуло вниз. Миссис Уизли. Она часто вставала по ночам, с тех пор как погиб Фред. Сидела за столом, перебирая в руках спицы, которые больше не вязали сами по себе. Встреча с ней была неизбежна. И она будет означать вопросы, участие, заботу. Ту самую заботу, от которой хотелось бежать на край света.

Гарри глубоко вздохнул, готовясь надеть маску «всё в порядке, просто захотелось пить», и толкнул дверь.

Но за столом сидела не миссис Уизли.

В мягком, трепетном свете одинокой свечи, парившей в воздухе, сидела Гермиона.

Она не заметила его появления. Девушка сидела в той же позе, в какой Гарри застал её в своём воображении час назад: прямая спина, руки, обхватившие большую кружку с чаем, взгляд, устремлённый в тёмное окно, где отражалось лишь пламя свечи и её собственное бледное лицо. Рядом на столе лежал раскрытый том — «Практическая теория защитных чар», — но было очевидно, что она его не читает. Страницы книги были неподвижны, а её взгляд был пуст.

Гарри не почувствовал ни удивления, ни неловкости. Только волну тихого, необъяснимого облегчения, которая окатила его с головы до ног, смывая липкий остаток кошмара. Это было правильно. Её присутствие здесь, в этой тихой ночной кухне, было единственно правильным и логичным событием в его нынешней иррациональной жизни.

Он тихо прикрыл за собой дверь. Скрип петель заставил её вздрогнуть. Гермиона обернулась, и в её глазах на секунду мелькнул испуг, тут же сменившийся узнаванием.

— Гарри.

Её голос был хриплым ото сна или долгого молчания.

— Тоже не спится? — спросил он так же тихо, делая шаг к столу.

Она покачала головой, и её губы тронула слабая, едва заметная улыбка — не та вежливая маска, что была на ней за ужином, а нечто подлинное, усталое и печальное.

— Слишком много мыслей, — ответила она, повторяя его собственные невысказанные слова.

Это была вся правда, которая им была нужна. В этой фразе заключались и её кошмары о пытках, и его вина выжившего, и их общая неспособность вписаться в радостный послевоенный мир.

Гарри подошёл к плите, взял с полки кружку — старую, с отбитой ручкой, — и наколдовал струю горячей воды из палочки. Он нашёл в шкафчике коробку с обычным магловским чаем в пакетиках, который Гермиона привезла из дома. В доме Уизли это было диковинкой, но сейчас этот простой, знакомый ритуал казался единственно верным.

Он сел напротив неё. Кухня, днём полная шума, суеты и запахов, ночью превращалась в совершенно иное место. Она становилась тихой гаванью. Знаменитые часы Уизли, показывавшие местонахождение каждого члена семьи, сейчас казались застывшими. Стрелка Фреда навсегда указывала на «потерян». Стрелки остальных — на «дом». Но дом был разным для каждого из них. Для Гарри и Гермионы он, кажется, был только здесь, в этой освещённой одной свечой тишине.

Они молчали. Гарри согревал ладони о тёплую керамику кружки. Тишина между ними не была неловкой или напряжённой. Она была целительной. В ней не было необходимости притворяться, подбирать слова, улыбаться, когда хочется выть. Здесь ему не нужно было быть Героем, а ей — Всезнайкой. Они были просто Гарри и Гермиона. Два солдата, вернувшиеся с войны, которую никто, кроме них, до конца не понимал.

Гарри смотрел на пламя свечи, на то, как оно отбрасывает причудливые тени на стены, на которых висели медные сковородки и пучки сушёных трав. Он думал о том, как странно устроена жизнь. Он провёл год в палатке с Роном и Гермионой, но та близость была близостью боевого отряда. Это же было чем-то иным. Более хрупким и глубоким.

Взгляд Гарри скользнул по её лицу. В неверном свете были видны тёмные круги у неё под глазами, резче обозначившиеся скулы. Она похудела. На её предплечье, которое сейчас было скрыто рукавом пижамы, был шрам. Уродливое слово «Грязнокровка», вырезанное ножом Беллатрисы. Он никогда не спрашивал её об этом. Так же, как она никогда не спрашивала его о ночи на кладбище в Годриковой впадине или о том, каково это — умереть и вернуться. Некоторые вещи были слишком страшными, чтобы облекать их в слова. Но знание об этих вещах висело между ними в воздухе, создавая связь, недоступную больше никому.

Гермиона медленно отпила из своей кружки.

— Я пыталась читать, — произнесла она, нарушив долгое молчание. Её голос был едва слышен. — Думала, это поможет. Как раньше. Но буквы просто расплываются.

Она коснулась пальцем открытой книги.

— Логика больше не работает, — тихо сказал Гарри. Это было не вопросом, а утверждением.

Девушка подняла на него взгляд, и в нём была бездна понимания.

— Не работает. Есть вещи, которые нельзя систематизировать и разложить по полочкам. Я всю жизнь верила, что на любой вопрос можно найти ответ в книге. Оказалось, это не так.

Она замолчала, глядя на свои руки, лежащие на столе.

— Я всё думаю о родителях. Я нашла их. В Австралии. Они счастливы. У них новые имена, новая жизнь. Они даже не подозревают, что у них когда-то была дочь. Я пишу им письма, но не отправляю. Кладу в ящик стола. Что я могу им написать? «Привет, мама и папа, это я, ваша дочь, чьё существование вытеснило из вашей памяти мощное заклятие, которое я сама на вас и наложила, чтобы спасти от маньяков-убийц»?

Её голос не дрожал, но в нём звучала такая безнадёжная горечь, что у Гарри сжалось сердце. Он знал, что она винит себя. За то, что не нашла другого способа. За то, что, возможно, никогда не сможет вернуть всё как было.

— Ты спасла им жизнь, Гермиона, — произнёс он единственное, что мог.

— Я знаю, — она слабо кивнула. — Головой я всё понимаю. Но от этого не легче. Иногда мне кажется, что я осиротела по собственному выбору.

И снова наступила тишина. Но теперь она была наполнена её болью. Гарри не пытался её утешать банальными фразами вроде «всё наладится». Он просто был рядом, молчаливый свидетель её горя. И он чувствовал, что это именно то, что ей нужно. Не решение, не совет, а просто чьё-то присутствие, которое говорит: «Твоя боль реальна. Я её вижу. И я не отвернусь».

Так прошёл, может быть, час. Они пили остывший чай. За окном прокричала какая-то ночная птица. Часы Уизли тихо тикали, отмеряя время их тайного перемирия с миром.

Это стало их ритуалом.

Не каждую ночь, но часто. Когда кошмары становились особенно невыносимыми, когда тишина в комнате начинала давить, Гарри спускался вниз. И почти всегда она уже была там. Иногда они тихо разговаривали — о вещах простых и далёких. О погоде. О смешном случае из детства. О книге, которую она всё-таки смогла прочесть. Но чаще они просто молчали.

Однажды ночью он застал её плачущей. Она не рыдала, а просто сидела, и по её щекам беззвучно катились слёзы. Он не спросил, в чём дело. Просто подошёл к плите, заварил ей ромашковый чай с мёдом, который, как он помнил, она любила, и поставил кружку перед ней. Гермиона прошептала «спасибо» и вцепилась в тёплую керамику, как в спасательный круг. В ту ночь они не произнесли больше ни слова до самого рассвета.

В другую ночь она застала его, когда он пытался унять дрожь в руках после очередного сна. Он сидел, уставившись на свои ладони, которые, казалось, жили своей жизнью. Гермиона молча села рядом и положила на стол плитку шоколада, которую припасла. «Съешь, — тихо сказала она. — Помогает после дементоров. И после всего остального тоже».

Они были двумя смотрителями маяка на затерянном в океане острове. Днём они выполняли свои обязанности, общались с жителями материка, улыбались и делали вид, что всё в порядке. А ночью, когда мир засыпал, они оставались наедине со своим одиночеством, со своей общей вахтой, поддерживая друг в друге слабый огонёк, чтобы не погаснуть окончательно.

В эту ночь, после ужина, который так его вымотал, их молчание было особенно глубоким. Гарри чувствовал, как напряжение, сковывавшее его плечи весь вечер, медленно отступает. Здесь, напротив неё, ему не нужно было соответствовать чьим-то ожиданиям. Он мог быть просто собой — уставшим, сломленным, растерянным. И она принимала его таким. Так же, как он принимал её.

За окном начало светать. Ночная синева медленно сменялась серой, предрассветной дымкой. Это был сигнал. Их время истекало. Скоро дом проснётся, наполнится звуками, запахами, и им снова придётся надевать свои маски.

Гермиона первая поднялась из-за стола. Она взяла свою кружку и кружку Гарри и бесшумно вымыла их у раковины.

— Пора, — сказала она так же тихо.

— Да, — кивнул он.

Они постояли мгновение в нерешительности у двери.

— Спасибо, Гарри, — прошептала она, не глядя на него.

— И тебе, — ответил он.

Гермиона скользнула из кухни и бесшумно поднялась по лестнице. Гарри подождал пару минут, а затем последовал за ней. Он вернулся в свою комнату, где Рон всё так же богатырски храпел, и лёг в кровать. Тело всё ещё было уставшим, но изматывающая тревога, которая жила в нём последние месяцы, немного отступила.

Он знал, что кошмары вернутся. Знал, что завтрашний день принесёт новые испытания, новые попытки Джинни «расшевелить» его и новые непонимающие взгляды Рона. Но сейчас, в этой предрассветной тишине, он впервые за долгое время чувствовал не всепоглощающее одиночество, а что-то другое. Хрупкую, едва зародившуюся надежду.

Не на то, что всё будет хорошо. А на то, что эту бесконечную, тёмную ночь можно пережить. Если знать, что внизу, на кухне, для тебя горит свеча.