Тихая гавань (гет)

Смех Рона был слишком громким.

Он заполнял собой всю кухню в «Норе», отскакивал от низкого потолка с тяжёлыми балками, дребезжал в стёклах маленьких окон и тонул в густом аромате жареной курицы и печёных яблок. Этот смех должен был быть звуком счастья, звуком победы и мирной жизни, ради которой было заплачено так много. Для всех за этим длинным, заставленным едой столом он, вероятно, таким и был. Для Гарри Поттера он был наждачной бумагой, скребущей по оголённым нервам.

Юноша со шрамом сидел, зажатый между Джинни и Биллом, и механически поднимал вилку ко рту. Курица, которую с такой любовью приготовила миссис Уизли, казалась во рту ватой. Он жевал, глотал, даже умудрялся кивать, когда Джинни, перекрикивая общий гвалт, рассказывала ему что-то о планах по восстановлению квиддичного поля в Хогвартсе. Её лицо, оживлённое и раскрасневшееся, было совсем близко. Её рыжие волосы пахли ветром и чем-то неуловимо цветочным. Она была прекрасна. Она была воплощением той самой нормальной жизни, о которой он когда-то мечтал в своём чулане под лестницей.

И он чувствовал себя самозванцем, укравшим это место за столом.

— ...и мадам Трюк говорит, что если мы соберём достаточно добровольцев, то к весне уже сможем провести первый матч! Представляешь, Гарри? Ты снова будешь нашим ловцом! — Голос Джинни звенел неподдельным восторгом.

Гарри заставил себя сфокусировать на ней взгляд.

— Это... это здорово, Джинни. Правда.

Его голос прозвучал глухо и неубедительно даже для него самого. Улыбка на лице девушки на мгновение дрогнула. В её карих глазах промелькнуло знакомое разочарование, которое она тут же постаралась скрыть за новой волной энтузиазма. Она искренне верила, что сможет вытащить его из той серой, безмолвной пропасти, в которую он провалился после финальной битвы. Джинни пыталась заполнить его тишину своим смехом, своими планами, своей кипучей энергией. Она любила его. И от этого осознания Гарри становилось только хуже. Он был сломанной игрушкой, которую пытались починить, не видя, что внутри вместо механизма — лишь горстка пепла.

Он чувствовал себя экспонатом в музее. «Гарри Поттер, Мальчик-Который-Выжил-и-Теперь-Должен-Быть-Счастлив». Люди на улице показывали на него пальцем, шептались, просили автографы. Семья Уизли окружала его удушающей заботой. Все ждали от него проявлений радости, облегчения, планов на будущее. А он мог предложить им только пустоту. Пустоту, гулкую, как разрушенный Большой зал, и тяжёлую, как тело Фреда, лежавшее в одном ряду с телами Люпина и Тонкс. Вина выжившего была не метафорой из учебника по психологии. Она была физическим грузом, давившим на плечи, мешавшим дышать полной грудью.

Напротив него Рон в очередной раз оглушительно захохотал над шуткой Джорджа. Джордж тоже смеялся, но его смех был другим — надтреснутым, с горькой ноткой, которая резала слух. Одно ухо уцелело, но пустота на месте второго была зияющей дырой, напоминанием о том, что теперь он — лишь половина целого. Рон, казалось, не замечал этой разницы. Его методом борьбы с горем было тотальное отрицание. Он ел за двоих, смеялся за двоих и отчаянно цеплялся за любую возможность забыться.

Рядом с ним сидела Гермиона.

Она не смеялась. Лёгкая, вежливая улыбка касалась её губ, но не глаз. Гарри наблюдал за ней искоса, как наблюдают за единственным знакомым ориентиром в чужой, незнакомой местности. Её руки двигались с выверенной точностью. Она идеально ровно расположила свои столовые приборы, промокнула губы салфеткой, сложив её затем в безупречный треугольник, отодвинула от себя соусник на два дюйма влево. Это были её маленькие ритуалы, её способ удержать контроль хоть над чем-то в мире, где она однажды полностью его потеряла.

Гарри до сих пор просыпался по ночам от воображаемого звука её криков в поместье Малфоев.

— ...я тут подумала, — начала Гермиона, обращаясь к Рону, её голос был тихим, но отчётливым островком разума в океане шума, — что необходимо срочно вносить поправки в законодательство о магических существах. Война показала, насколько уязвимы гоблины и кентавры из-за отсутствия представительства в Визенгамоте. Если мы сейчас не заложим основу для равноправия...

— Ох, Гермиона, ну давай хоть за ужином без занудства, а? — Рон добродушно, но пренебрежительно махнул куриной ножкой. — Война закончилась! Победили! Можно просто расслабиться? Съешь ещё картошки. Мам, передай Гермионе картошки!

Миссис Уизли, чьё лицо было вечной маской скорбной суеты, тут же подхватила блюдо. Её любовь была деятельной, материальной — она выражалась в количестве еды на тарелке и в чистоте одежды. Смотреть в глаза она старалась реже. Особенно Джорджу. Особенно Гарри.

Гермиона ничего не ответила. Она лишь опустила взгляд и принялась с хирургической точностью отделять мясо от кости на своём крошечном кусочке курицы. Гарри увидел, как едва заметно дрогнули её плечи. Он знал это чувство. Чувство, когда твоя боль, твои мысли, всё то, что кажется тебе жизненно важным, для других — лишь досадная помеха их веселью. Когда тебя пытаются «вылечить» едой и шутками, не понимая, что рана находится там, куда не дотянуться ни картошкой, ни анекдотом.

Их миры, которые всегда были так тесно переплетены, теперь расходились. Рон и Джинни стремились вперёд, к свету, к жизни, к «нормальности». Они хотели бежать от прошлого так быстро, чтобы ветер в ушах заглушил эхо войны. А Гарри и Гермиона застряли. Они были двумя призраками, прикованными к полю битвы, обречёнными снова и снова переживать то, что остальные хотели поскорее забыть.

Внезапно на кухне что-то с оглушительным звоном разбилось. Это Перси, неловко потянувшись за кувшином с тыквенным соком, смёл на пол пустой стакан. Осколки разлетелись по каменным плитам.

Гермиона вздрогнула так, словно рядом ударила молния. Её спина выпрямилась, пальцы вцепились в вилку с такой силой, что костяшки побелели. Её дыхание сбилось. Гарри увидел, как её зрачки расширились, а взгляд стал пустым и невидящим.

Все за столом на мгновение замерли.

— Ой, прости, Гермиона, я не хотел тебя напугать, — смущённо пробормотал Перси, взмахивая палочкой. — Репаро.

Осколки взмыли в воздух и соединились в целый стакан. Инцидент был исчерпан за три секунды. Шум за столом возобновился. Но для Гермионы он не был исчерпан. Гарри видел это. Он видел, как она отчаянно пытается вернуть себе контроль, как её губы беззвучно шепчут: «Всё в порядке, я в безопасности, это просто стакан». Он знал этот приём — сам пользовался им десятки раз.

Рон, заметив её состояние, обнял её за плечи.

— Ты чего, Герм? Совсем рехнулась от своих книжек? Это ж просто стакан.

Он сказал это ласково, но в его голосе сквозило то же непонимание. Он пытался утешить, но его прикосновение было не тем, что ей нужно. Гарри видел, как она едва заметно напряглась под его рукой. Любое неожиданное прикосновение, любой громкий звук — всё было для неё триггером, возвращавшим её на тот пол в гостиной Малфоев, под лезвие ножа Беллатрисы Лестрейндж.

И в этот момент, сквозь шум, смех и звон посуды, их взгляды встретились.

Гарри посмотрел на Гермиону через стол, и весь остальной мир исчез. Пропал гул голосов, запах еды, тяжёлый взгляд миссис Уизли. Остались только её глаза — карие, полные такого запредельного, тихого ужаса, который он знал слишком хорошо. Это был ужас беспомощности, смешанный с чувством вины за то, что ты не можешь быть «нормальным».

Он не улыбнулся ей ободряюще. Не кивнул. Он просто смотрел. И в его взгляде было всё, что он не мог сказать словами. «Я знаю. Я вижу. Я понимаю. Тебе не нужно притворяться».

Гермиона смотрела на него в ответ, и на долю секунды маска идеальной выдержки сползла с её лица. В её глазах проступила такая безмерная усталость и благодарность, что у Гарри перехватило дыхание. Она была в той же тюрьме, что и он. Они были двумя узниками, которые могли видеть друг друга через решётку в стене, разделявшей их камеры. Этот безмолвный обмен длился не более пяти секунд, но в нём было больше правды и близости, чем во всех объятиях и поцелуях, которыми их одаривали Рон и Джинни за последние четыре месяца.

А потом момент был упущен.

Джинни дёрнула его за рукав.

— Гарри? Ты меня слышишь? Я спрашиваю, может, заглянем завтра в «Качественные квиддичные товары»? Говорят, там скоро будет новая модель «Молнии».

Гарри медленно моргнул, возвращаясь в реальность. Шум снова навалился на него.

— Да. Да, конечно, — выдавил он.

Но что-то изменилось. Этот мимолётный контакт, эта ниточка понимания, протянутая через стол, стала для него спасательным кругом. Он всё ещё тонул, но теперь он знал, что тонет не один.

Ужин подходил к концу. Миссис Уизли принесла яблочный пирог, и все снова оживились. Рон, пытаясь развеселить Гермиону, начал рассказывать какую-то нелепую историю о неудавшемся заклинании на тренировке авроров. Гермиона даже сумела выдавить из себя слабую улыбку. Но Гарри видел, что её взгляд то и дело возвращается к нему — ищущий, проверяющий. Он больше не смотрел в ответ прямо, боясь, что их заметят. Джинни уже и так бросала на него настороженные взгляды, чувствуя его отстранённость острее обычного.

Когда все наконец начали расходиться, Гарри почувствовал колоссальное облегчение. Он помог убрать со стола, машинально отвечая на вопросы Артура Уизли о работе в аврорате, и как можно скорее поднялся наверх, в бывшую комнату Рона, которую они теперь делили. Рон остался внизу, помогая Джорджу с какими-то заказами для магазина.

Гарри закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Тишина. Благословенная, оглушающая тишина. Он стянул через голову свитер, пропахший дымом и едой, и подошёл к окну. Ночь была тёмной, безлунной. В саду стрекотали сверчки. Этот мирный звук был единственным, который не причинял боли.

Он стоял так долго, глядя в темноту и прокручивая в голове события вечера. Смех. Разговоры. Прикосновение руки Джинни. И взгляд Гермионы. Этот взгляд был единственным настоящим событием за весь день. Он был якорем, который на мгновение удержал его от полного погружения в пучину безразличия.

Внизу скрипнула лестница. Кто-то поднимался. Гарри замер, надеясь, что это не Джинни. Ему не хватило бы сил на ещё один раунд «всё будет хорошо». Шаги были лёгкими, почти неслышными. Они замерли не у его двери, а у соседней — бывшей комнаты Перси, где теперь жила Гермиона. Щёлкнул замок.

Он знал, что она тоже не спит. Знал, что она, так же как и он, будет сейчас сидеть на кровати, глядя в стену и пытаясь унять дрожь внутри. Они были так близко, всего в нескольких футах друг от друга, разделённые тонкой деревянной стеной, и при этом бесконечно далеки, запертые в своих личных версиях ада.

Гарри отошёл от окна и сел на кровать. Усталость навалилась разом, но это была не та усталость, что ведёт ко сну. Это было полное истощение души, измотанной необходимостью играть роль. Роль героя. Роль жениха. Роль счастливого выжившего.

И в этой оглушительной тишине собственного сознания он понял, что с отчаянным нетерпением ждёт ночи. Той глубокой, мёртвой части ночи, когда весь дом погрузится в сон, а призраки прошлого станут особенно реальными. Потому что он знал, почти не сомневался, что когда он спустится на кухню, не в силах больше бороться с кошмарами, она уже будет там. Ждать его. В их тихой, безмолвной гавани посреди бушующего мира.

Зелёный.

Всё всегда начиналось с зелёного. Не с цвета молодой травы или листвы, а с ядовитого, неестественного оттенка проклятия, которое въелось в его сетчатку, в саму душу. Этот цвет не имел аналогов в природе, он был цветом самой смерти, абсолютной и неотвратимой.

Во сне Гарри снова стоял в Запретном лесу. Под ногами хрустели сухие ветки, воздух был холодным и пах прелой землёй. Он был безоружен. Бузинная палочка была у Волдеморта, а его собственная — сломана. Воскрешающий камень — маленький, треснувший камушек, исполнивший своё предназначение, — выскользнул из его онемевших пальцев и затерялся в лесной подстилке. Напротив него, в нескольких ярдах, стоял Волдеморт, его змеиное лицо искажено триумфальной ухмылкой.

— Авада Кедавра!

Но луч сорвался с палочки не в его сторону. Он летел медленно, мучительно медленно, словно пробиваясь сквозь густой сироп времени. Гарри хотел закричать, броситься наперерез, но его ноги будто вросли в землю. Он мог только смотреть.

Луч ударил не в него. Он ударил в Джинни.

Она стояла там, где её не должно было быть, между ним и Тёмным Лордом, её рыжие волосы горели в неверном свете, а на лице застыло выражение недоумения. Когда зелёная вспышка поглотила её, она не издала ни звука. Просто упала, как сломанная марионетка, с внезапно опустевшими глазами.

Беззвучный крик разорвал горло Гарри.

Он проснулся рывком, сев на кровати. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная в клетку птица. Рубашка прилипла к спине, холодная от пота. В комнате было темно и тихо, если не считать мерного, оглушительного храпа Рона с соседней кровати. Этот звук, такой реальный и приземлённый, был спасательным кругом, выдернувшим его из ледяных вод кошмара.

Гарри провёл дрожащей рукой по лицу. Джинни. Снова Джинни. Иногда это был Рон. Иногда мистер Уизли. Однажды — миссис Уизли, и этот сон был самым страшным. Его подсознание с садистской изобретательностью раз за разом доказывало ему то, что он и так знал: его присутствие, сама его жизнь, была угрозой для тех, кого он любил. Война закончилась, но проклятие, казалось, никуда не делось. Оно просто сменило форму, перекочевав с его лба в его сны.

Лежать дальше было бессмысленно. Сон не вернётся, а если и вернётся, то приведёт с собой тех же демонов.

Стараясь не шуметь, юноша соскользнул с кровати. Старые половицы под его босыми ногами протестующе скрипнули. Гарри замер, прислушиваясь к храпу Рона. Тот не прервался. Осторожно, на цыпочках, Гарри пересёк комнату и приоткрыл дверь. Коридор тонул в густом, бархатном мраке, который бывает в деревенских домах вдали от городских огней.

Он спускался по узкой лестнице, держась за стену, чтобы не наступить на особенно скрипучую ступеньку. Каждый шорох в тишине дома казался оглушительным. Он не хотел никого будить. Не хотел, чтобы миссис Уизли вышла к нему в халате, с тревогой во взгляде, и начала расспрашивать, всё ли у него в порядке. Потому что он не смог бы ей солгать, но и сказать правду не решился бы. Как объяснить этой женщине, потерявшей сына, что он, Гарри, чувствует себя виноватым за то, что выжил?

На последнем лестничном пролёте он увидел это. Тонкая полоска света, пробивающаяся из-под двери кухни.

Сердце на мгновение ухнуло вниз. Миссис Уизли. Она часто вставала по ночам, с тех пор как погиб Фред. Сидела за столом, перебирая в руках спицы, которые больше не вязали сами по себе. Встреча с ней была неизбежна. И она будет означать вопросы, участие, заботу. Ту самую заботу, от которой хотелось бежать на край света.

Гарри глубоко вздохнул, готовясь надеть маску «всё в порядке, просто захотелось пить», и толкнул дверь.

Но за столом сидела не миссис Уизли.

В мягком, трепетном свете одинокой свечи, парившей в воздухе, сидела Гермиона.

Она не заметила его появления. Девушка сидела в той же позе, в какой Гарри застал её в своём воображении час назад: прямая спина, руки, обхватившие большую кружку с чаем, взгляд, устремлённый в тёмное окно, где отражалось лишь пламя свечи и её собственное бледное лицо. Рядом на столе лежал раскрытый том — «Практическая теория защитных чар», — но было очевидно, что она его не читает. Страницы книги были неподвижны, а её взгляд был пуст.

Гарри не почувствовал ни удивления, ни неловкости. Только волну тихого, необъяснимого облегчения, которая окатила его с головы до ног, смывая липкий остаток кошмара. Это было правильно. Её присутствие здесь, в этой тихой ночной кухне, было единственно правильным и логичным событием в его нынешней иррациональной жизни.

Он тихо прикрыл за собой дверь. Скрип петель заставил её вздрогнуть. Гермиона обернулась, и в её глазах на секунду мелькнул испуг, тут же сменившийся узнаванием.

— Гарри.

Её голос был хриплым ото сна или долгого молчания.

— Тоже не спится? — спросил он так же тихо, делая шаг к столу.

Она покачала головой, и её губы тронула слабая, едва заметная улыбка — не та вежливая маска, что была на ней за ужином, а нечто подлинное, усталое и печальное.

— Слишком много мыслей, — ответила она, повторяя его собственные невысказанные слова.

Это была вся правда, которая им была нужна. В этой фразе заключались и её кошмары о пытках, и его вина выжившего, и их общая неспособность вписаться в радостный послевоенный мир.

Гарри подошёл к плите, взял с полки кружку — старую, с отбитой ручкой, — и наколдовал струю горячей воды из палочки. Он нашёл в шкафчике коробку с обычным магловским чаем в пакетиках, который Гермиона привезла из дома. В доме Уизли это было диковинкой, но сейчас этот простой, знакомый ритуал казался единственно верным.

Он сел напротив неё. Кухня, днём полная шума, суеты и запахов, ночью превращалась в совершенно иное место. Она становилась тихой гаванью. Знаменитые часы Уизли, показывавшие местонахождение каждого члена семьи, сейчас казались застывшими. Стрелка Фреда навсегда указывала на «потерян». Стрелки остальных — на «дом». Но дом был разным для каждого из них. Для Гарри и Гермионы он, кажется, был только здесь, в этой освещённой одной свечой тишине.

Они молчали. Гарри согревал ладони о тёплую керамику кружки. Тишина между ними не была неловкой или напряжённой. Она была целительной. В ней не было необходимости притворяться, подбирать слова, улыбаться, когда хочется выть. Здесь ему не нужно было быть Героем, а ей — Всезнайкой. Они были просто Гарри и Гермиона. Два солдата, вернувшиеся с войны, которую никто, кроме них, до конца не понимал.

Гарри смотрел на пламя свечи, на то, как оно отбрасывает причудливые тени на стены, на которых висели медные сковородки и пучки сушёных трав. Он думал о том, как странно устроена жизнь. Он провёл год в палатке с Роном и Гермионой, но та близость была близостью боевого отряда. Это же было чем-то иным. Более хрупким и глубоким.

Взгляд Гарри скользнул по её лицу. В неверном свете были видны тёмные круги у неё под глазами, резче обозначившиеся скулы. Она похудела. На её предплечье, которое сейчас было скрыто рукавом пижамы, был шрам. Уродливое слово «Грязнокровка», вырезанное ножом Беллатрисы. Он никогда не спрашивал её об этом. Так же, как она никогда не спрашивала его о ночи на кладбище в Годриковой впадине или о том, каково это — умереть и вернуться. Некоторые вещи были слишком страшными, чтобы облекать их в слова. Но знание об этих вещах висело между ними в воздухе, создавая связь, недоступную больше никому.

Гермиона медленно отпила из своей кружки.

— Я пыталась читать, — произнесла она, нарушив долгое молчание. Её голос был едва слышен. — Думала, это поможет. Как раньше. Но буквы просто расплываются.

Она коснулась пальцем открытой книги.

— Логика больше не работает, — тихо сказал Гарри. Это было не вопросом, а утверждением.

Девушка подняла на него взгляд, и в нём была бездна понимания.

— Не работает. Есть вещи, которые нельзя систематизировать и разложить по полочкам. Я всю жизнь верила, что на любой вопрос можно найти ответ в книге. Оказалось, это не так.

Она замолчала, глядя на свои руки, лежащие на столе.

— Я всё думаю о родителях. Я нашла их. В Австралии. Они счастливы. У них новые имена, новая жизнь. Они даже не подозревают, что у них когда-то была дочь. Я пишу им письма, но не отправляю. Кладу в ящик стола. Что я могу им написать? «Привет, мама и папа, это я, ваша дочь, чьё существование вытеснило из вашей памяти мощное заклятие, которое я сама на вас и наложила, чтобы спасти от маньяков-убийц»?

Её голос не дрожал, но в нём звучала такая безнадёжная горечь, что у Гарри сжалось сердце. Он знал, что она винит себя. За то, что не нашла другого способа. За то, что, возможно, никогда не сможет вернуть всё как было.

— Ты спасла им жизнь, Гермиона, — произнёс он единственное, что мог.

— Я знаю, — она слабо кивнула. — Головой я всё понимаю. Но от этого не легче. Иногда мне кажется, что я осиротела по собственному выбору.

И снова наступила тишина. Но теперь она была наполнена её болью. Гарри не пытался её утешать банальными фразами вроде «всё наладится». Он просто был рядом, молчаливый свидетель её горя. И он чувствовал, что это именно то, что ей нужно. Не решение, не совет, а просто чьё-то присутствие, которое говорит: «Твоя боль реальна. Я её вижу. И я не отвернусь».

Так прошёл, может быть, час. Они пили остывший чай. За окном прокричала какая-то ночная птица. Часы Уизли тихо тикали, отмеряя время их тайного перемирия с миром.

Это стало их ритуалом.

Не каждую ночь, но часто. Когда кошмары становились особенно невыносимыми, когда тишина в комнате начинала давить, Гарри спускался вниз. И почти всегда она уже была там. Иногда они тихо разговаривали — о вещах простых и далёких. О погоде. О смешном случае из детства. О книге, которую она всё-таки смогла прочесть. Но чаще они просто молчали.

Однажды ночью он застал её плачущей. Она не рыдала, а просто сидела, и по её щекам беззвучно катились слёзы. Он не спросил, в чём дело. Просто подошёл к плите, заварил ей ромашковый чай с мёдом, который, как он помнил, она любила, и поставил кружку перед ней. Гермиона прошептала «спасибо» и вцепилась в тёплую керамику, как в спасательный круг. В ту ночь они не произнесли больше ни слова до самого рассвета.

В другую ночь она застала его, когда он пытался унять дрожь в руках после очередного сна. Он сидел, уставившись на свои ладони, которые, казалось, жили своей жизнью. Гермиона молча села рядом и положила на стол плитку шоколада, которую припасла. «Съешь, — тихо сказала она. — Помогает после дементоров. И после всего остального тоже».

Они были двумя смотрителями маяка на затерянном в океане острове. Днём они выполняли свои обязанности, общались с жителями материка, улыбались и делали вид, что всё в порядке. А ночью, когда мир засыпал, они оставались наедине со своим одиночеством, со своей общей вахтой, поддерживая друг в друге слабый огонёк, чтобы не погаснуть окончательно.

В эту ночь, после ужина, который так его вымотал, их молчание было особенно глубоким. Гарри чувствовал, как напряжение, сковывавшее его плечи весь вечер, медленно отступает. Здесь, напротив неё, ему не нужно было соответствовать чьим-то ожиданиям. Он мог быть просто собой — уставшим, сломленным, растерянным. И она принимала его таким. Так же, как он принимал её.

За окном начало светать. Ночная синева медленно сменялась серой, предрассветной дымкой. Это был сигнал. Их время истекало. Скоро дом проснётся, наполнится звуками, запахами, и им снова придётся надевать свои маски.

Гермиона первая поднялась из-за стола. Она взяла свою кружку и кружку Гарри и бесшумно вымыла их у раковины.

— Пора, — сказала она так же тихо.

— Да, — кивнул он.

Они постояли мгновение в нерешительности у двери.

— Спасибо, Гарри, — прошептала она, не глядя на него.

— И тебе, — ответил он.

Гермиона скользнула из кухни и бесшумно поднялась по лестнице. Гарри подождал пару минут, а затем последовал за ней. Он вернулся в свою комнату, где Рон всё так же богатырски храпел, и лёг в кровать. Тело всё ещё было уставшим, но изматывающая тревога, которая жила в нём последние месяцы, немного отступила.

Он знал, что кошмары вернутся. Знал, что завтрашний день принесёт новые испытания, новые попытки Джинни «расшевелить» его и новые непонимающие взгляды Рона. Но сейчас, в этой предрассветной тишине, он впервые за долгое время чувствовал не всепоглощающее одиночество, а что-то другое. Хрупкую, едва зародившуюся надежду.

Не на то, что всё будет хорошо. А на то, что эту бесконечную, тёмную ночь можно пережить. Если знать, что внизу, на кухне, для тебя горит свеча.

Идея похода в Косой переулок принадлежала, разумеется, Джинни. Она озвучила её за завтраком через пару дней после того памятного ужина, и её предложение было встречено с таким энтузиазмом, словно она объявила о втором падении Тёмного Лорда. Рон немедленно поддержал затею, предвкушая визит во «Всевозможные волшебные вредилки» и мороженое у Флориана Фортескью, чей магазинчик, к счастью, уже восстановили.

— Это будет здорово! — заявила Джинни, её глаза сияли. — Пройдёмся, развеемся! Хватит сидеть в четырёх стенах, пора показать миру, что мы не сломлены!

Последняя фраза была адресована непосредственно Гарри. Это был её очередной залп в непрекращающейся битве за его душу, попытка вырвать его из тисков апатии с помощью яркого света и громких звуков.

Гермиона, сидевшая напротив, слабо улыбнулась и кивнула. Гарри знал, что для неё, так же как и для него, мысль о погружении в шумную толпу была сродни перспективе добровольного плавания в Чёрном озере в декабре. Но отказать было невозможно. Это было бы воспринято как слабость, как нежелание жить дальше, как оскорбление тем, кто так отчаянно старался вернуть всё в «нормальное» русло.

И вот они здесь, в самом сердце возрождающегося магического мира.

Косой переулок гудел, как растревоженный улей. Он был полон жизни — строительные леса на полуразрушенных зданиях соседствовали с яркими, обновлёнными витринами. В воздухе витал запах свежей краски, пыли и сладкой выпечки из кондитерской. Но громче всего был звук — гомон сотен голосов, смех, выкрики торговцев, хлопки трансгрессии. Волшебники и волшебницы, одетые в свои лучшие мантии, праздновали мир. Они праздновали своих героев.

«Золотое Трио». Этот бренд, придуманный «Ежедневным пророком», теперь преследовал их повсюду.

— Смотрите, это же Гарри Поттер!

— И Уизли с Грейнджер! Герои!

— Мистер Поттер, можно ваш автограф для моего сына?

Их узнавали, на них показывали пальцами, им улыбались и пытались пожать руки. Рон расцветал от такого внимания. Он широко улыбался, махал рукой, по-свойски хлопал по плечу старых школьных приятелей. Джинни, шедшая под руку с Гарри, с гордостью взирала на толпу. Она была подругой Избранного, и этот статус ей явно нравился.

Гарри чувствовал себя манекеном на витрине. Он выдавливал из себя улыбку, кивал, бормотал слова благодарности. Каждое прикосновение незнакомца было подобно уколу ледяной иглы. Его инстинкты, отточенные за год в бегах, кричали об опасности. Толпа — это угроза. Открытое пространство — это уязвимость. Громкие звуки — это предвестники атаки. Он шёл сквозь этот праздник жизни, но ощущал себя так, будто движется по минному полю.

Он искоса взглянул на Гермиону. Девушка держалась стойко. Она шла рядом с Роном, её спина была прямой, а подбородок — гордо вскинут. Но Гарри видел то, чего не замечали другие. Он видел, как крепко сжаты её пальцы на ремешке её маленькой сумочки из бисера. Видел, как её взгляд непрерывно скользит по толпе, оценивая, сканируя, — точно так же, как и его собственный. Она не наслаждалась моментом, она его выдерживала. Они оба были здесь чужими, ветеранами на детском празднике.

Они остановились у витрины «Флориш и Блоттс», где были выставлены новые книги о Битве за Хогвартс с героическими портретами на обложках.

— О, глядите! «Падение Тьмы: неизвестные страницы подвига». Спорим, там девяносто процентов вранья, — хмыкнул Рон.

В этот момент толпа вокруг них сгустилась. Несколько подростков, завидев своих кумиров, ринулись к ним, расталкивая прохожих. Какой-то коренастый волшебник средних лет, пытаясь увернуться от них, неуклюже качнулся в сторону и навалился на их небольшую группу.

Его рука, грубая и бесцеремонная, случайно задела левое предплечье Гермионы.

Для всех остальных это было ничем не примечательное событие. Толчея. Случайность. Но Гарри, который как раз обернулся в её сторону, увидел всё.

Он увидел, как на долю секунды лицо Гермионы превратилось в безжизненную маску. Её глаза, только что следившие за толпой, вдруг потеряли фокус, словно она заглянула внутрь себя и увидела там нечто чудовищное. Она резко отдёрнула руку, словно обожглась, и отшатнулась назад, наткнувшись на Рона. Её дыхание оборвалось на полувздохе.

Мир для Гермионы сузился до точки. Прикосновение чужой руки к её коже, к тому самому месту, где под тканью рукава скрывался уродливый шрам, стало ключом, отворившим дверь в преисподнюю. Шум Косого переулка стих, сменившись пронзительным, безумным смехом Беллатрисы Лестрейндж. Запах пыли и сладостей сменился запахом крови и страха. Мягкий свет дня сменился ледяным полумраком гостиной поместья Малфоев.

«Это та самая грязнокровка?»

«Да-да, та самая, что путешествовала с Поттером!»

Лезвие ножа, холодное и острое, прижатое к горлу. Боль. Унижение. Кровь, стекающая по руке. И смех. Этот ужасный, всепоглощающий смех...

— Гермиона? Ты чего?

Голос Рона пробился к ней как будто сквозь толщу воды. Она моргнула, пытаясь сбросить с себя липкое покрывало воспоминаний. Гермиона стояла посреди Косого переулка. Было солнечно. Она была в безопасности. Но её тело отказывалось в это верить. Сердце бешено колотилось, в лёгких не хватало воздуха, а по спине струился холодный пот.

— Ты бледная, как привидение, — продолжал Рон с искренним, но совершенно беспомощным беспокойством. Он заметил её состояние, но интерпретировал его по-своему. — Наверное, от духоты. Пойдём, купим мороженого! Холодненькое поможет. Флориан как раз открылся!

Его предложение, такое простое и неуместное, было для неё всё равно что предложением заклеить пластырем зияющую рану. Он пытался отвлечь, увести её от проблемы, не понимая, что проблема была не снаружи, а внутри. Она не могла от неё уйти.

Она хотела ответить, сказать, что всё в порядке, но не смогла произнести ни слова. Её горло сдавил спазм. Она лишь судорожно качала головой, чувствуя, как паника начинает затапливать её, грозя утянуть на дно.

И тут она почувствовала на себе его взгляд.

Гарри.

Он стоял в паре шагов от неё, рядом с растерянной Джинни. Он не улыбался ободряюще. Он не выглядел обеспокоенным в том же смысле, что и Рон. Его лицо было спокойным, сосредоточенным, почти суровым. Это было лицо аврора на задании. Лицо человека, который видел такое раньше. В его зелёных глазах она не увидела ни жалости, ни недоумения. Она увидела узнавание. И это было единственное, что удержало её на плаву.

Он сделал шаг, решительно и мягко отстраняя Джинни. Он не пробивался сквозь толпу. Он просто двигался, и люди, чувствуя его ауру тихой власти, расступались. Гарри оказался перед ней. Он не стал задавать глупых вопросов.

— Гермиона. Посмотри на меня.

Его голос был тихим, но в нём была сталь. Это был приказ, но приказ, который успокаивал. Она с трудом оторвала взгляд от мостовой и посмотрела ему в глаза.

— Я здесь, — продолжал он тем же ровным голосом. — Всё хорошо. Ты не там. Ты со мной. В Косом переулке.

Он очень осторожно, предварительно встретившись с ней взглядом и получив безмолвное разрешение, взял её за правую руку. За ту, что была нетронута. Его пальцы были тёплыми и сильными. Это прикосновение не было вторжением. Оно было якорем.

— Пойдём, — сказал он и, не дожидаясь ответа, повёл её за собой.

Он не потащил её к магазину мороженого. Он уверенно свернул в узкий, неприметный проулок между лавкой старьёвщика и аптекой. Они оказались в тени, вдали от шума и взглядов. Здесь пахло сыростью и пылью. Единственным звуком было далёкое гудение толпы и их собственное дыхание.

Гарри отпустил её руку и прислонился к кирпичной стене напротив, давая ей пространство.

— Дыши, — сказал он всё так же спокойно. — Со мной. Медленный вдох.

Он сам сделал глубокий, медленный вдох, глядя ей прямо в глаза.

— Держи.

Они замерли на несколько секунд.

— Теперь выдох. Медленно.

Гермиона судорожно попыталась повторить. Первый вдох получился рваным, но она старалась. Она смотрела на него, на его сосредоточенное лицо, и цеплялась за его голос, как утопающий за спасательный круг. Он не суетился. Не утешал. Он давал ей инструмент, чтобы спастись самой. Потому что он знал. Он единственный знал, каково это — тонуть в собственных воспоминаниях.

— Ещё раз, — терпеливо повторил Гарри. — Вдох... держи... выдох. Ты в безопасности. Я здесь. Никто тебя не тронет.

Они повторяли это упражнение несколько раз. Постепенно бешеная скачка её сердца начала замедляться. Дрожь в руках утихла. Гермиона смогла наконец сделать полный, глубокий вдох, и он не причинил ей боли. Она медленно выдохнула и закрыла глаза, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене.

— Спасибо, — прошептала она, когда смогла снова говорить. Голос был слабым и осипшим.

— Не за что, — так же тихо ответил Гарри.

Они постояли в тишине ещё немного. Она не чувствовала необходимости объяснять, что произошло. Он не чувствовал необходимости спрашивать. Их общая травма была словарём, который не требовал перевода.

— Там... — начала Гермиона, но запнулась.

— Рон и Джинни, — закончил он за неё. — Я думаю, они нас уже ищут.

Его слова оказались пророческими. В ту же секунду в проулок заглянули сначала Рон, а за ним и Джинни. Их лица выражали смесь облегчения и раздражения.

— Ну вот вы где! — воскликнул Рон. — Мы вас обыскались! Что случилось, Гермиона? Тебе плохо?

Он подошёл ближе, и его взгляд скользнул с её бледного лица на Гарри, который всё ещё стоял напротив, сохраняя спокойствие. Джинни тоже смотрела на Гарри, и в её взгляде читалась сложная смесь беспокойства, ревности и застарелой обиды.

Они увидели сцену, которую не могли правильно истолковать. Они увидели своих любимых, стоящих слишком близко в уединённом, тёмном переулке. Они увидели ту самую тихую, невысказанную интимность, которая всегда возникала между Гарри и Гермионой в моменты кризиса. Интимность, в которую им, Рону и Джинни, вход был воспрещён.

— Я... мне просто стало немного не по себе от толпы, — произнесла Гермиона, пытаясь придать голосу твёрдость.

— И ты решил увести её сюда, вместо того чтобы просто позвать нас? — спросил Рон, обращаясь уже к Гарри. В его голосе не было прямой агрессии, но звучал явный упрёк.

— Здесь тихо, — просто ответил Гарри. — Ей нужно было прийти в себя.

Джинни ничего не сказала. Она лишь скрестила руки на груди, и её губы сжались в тонкую линию. Её молчание было громче любых слов. Оно говорило: «Почему опять она? Почему только с ней ты становишься таким — собранным, понимающим, сильным? Почему ты не можешь быть таким со мной?»

Атмосфера в узком проулке стала тяжёлой и удушливой. Паническая атака Гермионы прошла, но на её месте возникло новое, не менее мучительное напряжение. Четыре человека, связанных войной, дружбой и любовью, стояли в тишине, и между ними пролегала трещина. Трещина, которую никто из них пока не решался назвать, но которую после этого дня уже невозможно было игнорировать. Поход в Косой переулок, призванный доказать, что они не сломлены, наглядно продемонстрировал обратное. Шрамы, которые не были видны, оказались самыми глубокими.

Ночь была душной. Даже открытое настежь окно в комнате Рона не приносило прохлады. Воздух, густой и неподвижный, пах пыльной дорогой и увядающими цветами из сада миссис Уизли. Летняя гроза, обещанная тяжёлыми, низкими облаками, всё никак не могла разразиться, лишь нагнетая тягучее, нервное напряжение.

Рон лежал на своей кровати с открытыми глазами и смотрел в потолок. Сон не шёл. Рядом, на кровати Гарри, было пусто. Подушка смята, одеяло откинуто — верный признак того, что его друг снова отправился на свои ночные бдения. Рон не был глупцом. Он давно заметил эти исчезновения. Сначала он списывал их на кошмары, на привычку Гарри бродить по ночам, оставшуюся со времён Хогвартса. Но после того инцидента в Косом переулке подозрения, до этого бывшие смутными и бесформенными, обрели чёткие, уродливые очертания.

Он прокручивал в голове ту сцену в проулке снова и снова. Бледное, испуганное лицо Гермионы. И Гарри. Спокойный, собранный, говорящий с ней тихим, уверенным голосом. Рон видел, как Гермиона смотрела на Гарри — с такой безграничной верой и облегчением, с какой утопающий смотрит на протянутую ему руку. И он видел, как Гарри смотрел на неё. В его взгляде не было страсти или вожделения. Было нечто хуже. Глубокое, инстинктивное понимание. Такое, какого у него, Рона, никогда не было и, кажется, никогда не будет.

Он был её парнем. Он должен был быть тем, кто её утешает. Но в критический момент она обратилась не к нему. А Гарри... Гарри даже не подумал позвать на помощь Рона или Джинни. Он просто увёл её, будто они были единственными двумя людьми в мире, а остальные — лишь помехи.

Это было невыносимо.

Рон любил Гермиону. Любил с тех самых пор, как она врезалась в их с Гарри купе в Хогвартс-экспрессе, заносчивая и самоуверенная девчонка с копной непослушных волос. Он любил её ум, её смелость, даже её занудство, которое так его раздражало. Он мечтал о простой, понятной жизни с ней: работа в Министерстве, уютный домик, дети, воскресные обеды в «Норе». Он думал, что после войны, после того поцелуя в пылу битвы, всё наконец встало на свои места.

Но он ошибался.

Гермиона была рядом, но в то же время так далеко. Они могли сидеть рядом, он мог держать её за руку, но чувствовал, что её мысли витают где-то в другом месте. Она улыбалась его шуткам, но её глаза оставались грустными. Она стала тихой, замкнутой, постоянно погружённой в свои книги или мысли. Рон пытался её расшевелить, вытащить из этой скорлупы. Он звал её гулять, знакомил с друзьями-аврорами, рассказывал смешные истории. Но всё было тщетно. Она словно отгородилась от него невидимой стеной.

А Гарри... Гарри, кажется, нашёл в этой стене потайную дверь.

Жгучая, ядовитая смесь ревности и обиды подкатила к горлу. Рон рывком сел на кровати. Хватит. Хватит лежать здесь и мучиться догадками. Он должен увидеть всё своими глазами.

Он натянул штаны и, стараясь ступать как можно тише, вышел из комнаты. Дом спал. Из-за двери родителей доносилось мерное посапывание, из комнаты Джинни — тишина. Рон медленно, ступенька за ступенькой, начал спускаться вниз. Он уже знал, что увидит. Сердце стучало где-то в горле, глухо и тяжело.

Полоска света под дверью кухни была на месте. Такая же, как и в ту ночь, когда Гарри впервые её увидел. Но для Рона этот свет был не знаком надежды, а подтверждением предательства. Он замер у двери, прислушиваясь. Сначала он ничего не услышал. А потом различил тихие голоса.

— ...просто не понимаю, как они могут печатать такое, — это был голос Гермионы, тихий, но отчётливый. — «Героиня из народа, чей острый ум помог сокрушить Тьму». Они пишут обо мне так, будто я какой-то персонаж из сказки. Будто у меня нет чувств, нет прошлого...

— Они не хотят видеть живых людей, — ответил голос Гарри, такой же тихий и усталый. — Им нужны символы. Бронзовые статуи. На статуях нет шрамов, Гермиона. И они не просыпаются по ночам от крика.

Тишина. Рон прижался ухом к холодному дереву двери. Эта короткая фраза Гарри ударила его под дых. Он говорил о шрамах. О кошмарах. О том, о чём они никогда не говорили с ним, Роном. С ним они говорили о квиддиче, о работе, о планах на выходные. А друг с другом — о том, что было настоящим.

Ревность обожгла его изнутри, выжигая всё, кроме гнева. Это было не просто подозрение в неверности. Это было осознание того, что он — третий лишний. Всегда был им. В палатке, когда он ушёл, оставив их вдвоём. В Хогвартсе, когда они решали очередную загадку, а он стоял рядом, не понимая и половины. И сейчас, в этой тихой ночной кухне. Они были единым целым, а он — просто другом. Другом Гарри. Парнем Гермионы. Но не частью их мира.

Он больше не мог этого выносить.

Рон резко толкнул дверь.

Она со скрипом распахнулась, ударившись о стену. Сцена, открывшаяся ему, была до боли невинной и оттого ещё более мучительной. Гарри и Гермиона сидели друг напротив друга за большим кухонным столом, освещённые единственной свечой. Перед ними стояли две кружки с остывшим чаем. Они не обнимались. Не целовались. Они даже не держались за руки. Они просто сидели и разговаривали. Но интимность, висевшая между ними в воздухе, была плотной, осязаемой. Когда они увидели его, на их лицах отразилось не столько чувство вины, сколько досада от того, что в их уединённый мир вторгся кто-то посторонний.

— Так вот оно что! — Голос Рона был хриплым и громким в ночной тишине. Он сам не узнавал его. — Ночные посиделки? Тайный клуб для героев-страдальцев?

Гермиона вскочила на ноги, опрокинув свою кружку. Чайная лужица медленно поползла по старой древесине стола.

— Рон! Это не то, что ты думаешь! Мы просто...

— Просто разговаривали? — язвительно перебил он, делая шаг в комнату. Его глаза горели гневом. — О да, я слышал, о чём вы разговаривали! О шрамах! О кошмарах! Обо всём том, о чём со мной вы говорить не желаете! Почему, Гермиона? Я недостаточно умён для таких бесед? Или недостаточно настрадался? Прости, меня всего лишь пытали в подвале, а не в гостиной, наверное, это не так поэтично!

Слова были злыми, несправедливыми, но они вырвались сами собой. Он хотел ударить побольнее.

— Рон, прекрати! — Гермиона была на грани слёз. — Ты всё не так понял!

— Нет, это я впервые за всё время понял всё так! — Его голос сорвался на крик. Он ткнул пальцем сначала в Гарри, потом в Гермиону. — Вы всегда были вдвоём! Всегда! С первого курса! Я был просто приложением, да? Весёлый рыжий друг, который нужен, чтобы оттенять ваши великие страдания! Даже когда я был рядом, меня будто не было!

Гарри молча поднялся. Его лицо было бледным, но спокойным. Это спокойствие бесило Рона ещё больше.

— Оставь её, Рон, — произнёс Гарри глухо и устало. — Дело не в ней. Дело во мне.

— О, конечно, опять всё дело в тебе, Гарри! — взорвался Рон. Он подошёл почти вплотную, глядя на друга снизу вверх. — Весь мир вертится вокруг великого Гарри Поттера! Ты не можешь просто быть счастливым, да? Не можешь просто жить нормальной жизнью с моей сестрой, которая тебя любит больше всего на свете! Тебе нужно страдать! И ты тянешь её за собой во тьму, потому что она единственная, кто готов в этой тьме с тобой сидеть!

Крик разбудил дом.

Наверху зажёгся свет, послышались шаги. Первой на кухне появилась Джинни в лёгком халатике. Её заспанное лицо было встревоженным. Увидев сцену — разъярённого Рона, плачущую Гермиону и мрачного Гарри, — она всё поняла без слов. Её взгляд метнулся к Гарри, и в нём была такая боль, словно ей дали пощёчину.

Следом появился мистер Уизли, а за ним и миссис Уизли, закутанная в старый плед. Их лица выражали растерянность и страх.

— Что здесь происходит? Рональд, что за крики посреди ночи?

Но Рон уже не мог остановиться. Его прорвало. Вся боль, ревность и чувство неполноценности, копившиеся месяцами, выплеснулись наружу.

— Я скажу, что происходит! — выкрикнул он, обводя всех безумным взглядом. — Происходит то, что они всё это время водили нас за нос! Они встречаются здесь каждую ночь! Пока мы спим! Пока ты, — он повернулся к сестре, — ждёшь, что твой герой наконец обратит на тебя внимание! Пока я... пока я пытаюсь построить с ней что-то настоящее!

— Это неправда! — всхлипнула Гермиона, закрывая лицо руками. — Мы не...

— Это эмоциональная измена! — отрезал Рон, и это слово, такое взрослое и уродливое, повисло в воздухе. — Это хуже, чем если бы я застал вас в постели! Вы украли друг у друга то, что по праву принадлежало нам! Ваше доверие! Ваши тайны! Вашу боль! Вы оставили нам только пустую оболочку!

Миссис Уизли ахнула. Мистер Уизли смотрел то на Гарри, то на Рона, не зная, что сказать. А Джинни... Джинни просто смотрела на Гарри. Она больше не плакала. Её лицо стало холодным и жёстким.

— Это правда, Гарри? — спросила она тихо, и её голос звенел, как натянутая струна. — Вы встречались здесь по ночам?

Гарри не отводил взгляда. Он посмотрел на заплаканное лицо Гермионы, на искажённое гневом лицо Рона, на растерянных мистера и миссис Уизли, на свою девушку, чьё сердце он только что разбил. Он чувствовал себя чудовищем. Рон был прав. Во всём прав.

— Да, — ответил он глухо. — Это правда.

И в этом простом «да» рухнуло всё. Хрупкий мир, который они так старательно пытались построить на руинах войны, разлетелся на мелкие осколки. Больше не было «Золотого Трио». Не было будущей двойной свадьбы, о которой так мечтала Молли Уизли. Были только четыре человека, стоящие посреди кухни, опустошённые и преданные. И тишина, которая наступила после признания Гарри, была страшнее любого крика.

Тишина, наступившая после простого «да» Гарри, была не просто отсутствием звука. Она была вакуумом, в который рухнули все надежды и иллюзии, любовно выстраиваемые семьёй Уизли. Она звенела в ушах, давила на барабанные перепонки, делая каждое последующее слово оглушительным.

Миссис Уизли прижала руку ко рту, её глаза наполнились слезами. Это были слёзы не гнева, а глубокого, материнского разочарования. Она смотрела на Гарри и Гермиону так, словно они были её собственными детьми, совершившими нечто непоправимое. Мистер Уизли, всегда такой спокойный и рассудительный, выглядел совершенно потерянным. Он переводил взгляд с одного разбитого сердца на другое, и на его лице отражалась беспомощность человека, который видит, как его семья распадается на части.

Рон тяжело дышал, его грудь вздымалась. Гнев, достигший своего пика, начал сменяться опустошением. Он сказал всё, что хотел. Он сорвал покровы. Но победы это не принесло. Он смотрел на Гермиону, которая всё ещё стояла, закрыв лицо руками, и в его взгляде уже не было ярости, только бездонная боль.

А Джинни... Джинни больше не плакала. Её лицо было бледным и неподвижным, как у фарфоровой куклы. Она медленно кивнула, словно её худшие опасения, которые она так долго гнала от себя, наконец получили материальное подтверждение.

Первой молчание нарушила Гермиона. Она опустила руки и посмотрела прямо на Рона. Её лицо было мокрым от слёз, но во взгляде появилась новая, отчаянная решимость.

— Он неправ, — произнесла она, её голос дрожал, но был на удивление твёрдым. — Рон, ты неправ. Это не было... изменой. Это было... лекарство.

— Лекарство? — горько усмехнулся Рон. — Прекрасное лекарство! Лечить друг друга за нашей спиной!

— Да! — выкрикнула Гермиона, и в её голосе зазвучали нотки той самой боевой девчонки, которую они все знали. — Да, лекарство! Потому что ты... ты не хотел видеть, что я больна! Ты хотел, чтобы я была весёлой, нормальной, чтобы я забыла всё, как будто ничего не было! Ты предлагал мне мороженое, когда меня рвало от ужаса! Ты называл меня занудой, когда я пыталась осмыслить то, что с нами со всеми произошло!

Она сделала шаг к нему.

— Я люблю тебя, Рон. Мерлинова борода, я так сильно тебя люблю. Но я люблю тебя как брата. Как самого близкого друга, которого у меня когда-либо отнимали. Но я задыхаюсь рядом с тобой. Я каждый день заставляю себя быть той, кем ты хочешь меня видеть. А потом... потом я спускаюсь сюда... — её голос дрогнул, и она обвела взглядом кухню. — И здесь мне не нужно притворяться. Здесь есть кто-то, кто понимает меня без слов. Кто-то, кто знает, что такое кошмары, которые не отпускают. Кто-то, кто не пытается меня вылечить, а просто сидит рядом в темноте.

Она перевела взгляд на Гарри, и в этот момент для них двоих на кухне больше никого не существовало. Это был не взгляд влюблённой женщины. Это был взгляд утопающего, увидевшего спасательный плот.

— Рон прав, — тихо сказал Гарри, обращаясь ко всем, но глядя только на Гермиону. Его голос был ровным, лишённым всяких эмоций, что делало его слова ещё более весомыми. — Он прав в том, что я не могу без тебя.

Воздух на кухне стал ещё более разреженным. Джинни едва заметно вздрогнула.

— Я пытался, — продолжал Гарри, его взгляд был прикован к лицу лучшей подруги. — Клянусь, я пытался. Я хотел быть нормальным. Для Джинни. Для вас всех. — Он на мгновение посмотрел на миссис Уизли, и в его глазах промелькнула безмерная вина. — Я хотел быть тем, кем вы все хотели меня видеть. Героем, который победил и теперь живёт долго и счастливо. Но это как носить одежду не по размеру. Она красивая, тёплая, но она жмёт и душит. И каждую ночь я снимаю её, чтобы просто... дышать. Только с тобой, Гермиона, я могу дышать.

Это было не признание в любви. Это было признание в зависимости. В жизненной необходимости. Они были двумя половинками не романтического целого, а разбитого целого. Двумя осколками одной вазы, которые подходили только друг к другу, образуя уродливый, но прочный шов.

Рон слушал это, и его лицо медленно каменело. Он услышал всё, что боялся. Не то, что они любовники. А то, что их связь глубже, чем любовь. Она была фундаментальной.

— Значит, это всё, — произнёс он глухо. — Конец.

— Нет, — прошептала Гермиона, качая головой. — Это... правда. Горькая, ужасная, но правда. Я так виновата перед тобой, Рон. И перед тобой, Джинни. Мы не хотели причинять вам боль. Мы просто пытались выжить.

Джинни сделала шаг вперёд. Её лицо было лишено всякого выражения.

— Выжить? — переспросила она ледяным тоном. — Выживать нужно было всем. Мой брат умер, Гарри. Моя семья была на грани уничтожения. Но мы не прятались по ночам, чтобы жалеть друг друга. Мы пытались жить дальше. Вместе. А вы... вы выбрали страдать. Вдвоём.

Она подошла к Гарри и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде больше не было любви, только выжженная пустыня.

— Я любила тебя. Я ждала тебя. Я верила, что ты вернёшься ко мне. Но тот Гарри, которого я любила, умер в Запретном лесу. Ты — лишь его призрак. И, кажется, твой призрак нашёл себе идеальную компанию.

С этими словами она развернулась и вышла из кухни. Её шаги, удаляющиеся по лестнице, были чёткими и решительными. Каждый стук её каблука был гвоздём, забиваемым в крышку гроба их отношений.

На кухне повисла звенящая тишина. Мистер Уизли подошёл к жене и обнял её за плечи. Молли беззвучно плакала.

Гарри чувствовал себя выпотрошенным. Каждое слово Джинни было правдой. Он был призраком. И он причинил ей ужасную боль. Он поднял глаза и встретился взглядом с Роном. Его лучший друг, его брат. В глазах Рона больше не было гнева. Только холодное, отчуждённое презрение.

— Убирайтесь, — сказал Рон тихо, но отчётливо. — Оба.

— Рон... — начала Гермиона, протягивая к нему руку.

— Не трогай меня! — рявкнул он, отшатнувшись. — Я не хочу вас видеть. Не хочу слышать. Просто убирайтесь из моего дома.

Мистер Уизли открыл было рот, чтобы возразить, но миссис Уизли едва заметно качнула головой. Возможно, она понимала, что сейчас любые слова бесполезны. Рана была слишком свежей, слишком глубокой.

Гарри кивнул. Он не стал спорить. Не стал просить прощения. Он знал, что сейчас это бессмысленно. Он подошёл к Гермионе, которая стояла, пошатываясь, и осторожно взял её за руку. Её пальцы были ледяными. Она не сопротивлялась. Она была в шоке, её взгляд был пустым.

— Пойдём, — тихо сказал он.

Они развернулись и пошли к выходу. Они проходили мимо миссис Уизли, и Гарри не решился поднять на неё глаза. Он чувствовал себя предателем, разрушившим единственную семью, которая у него когда-либо была. Он слышал, как она всхлипнула, когда они проходили мимо. Этот звук будет преследовать его в кошмарах вместе с зелёной вспышкой.

Они вышли на крыльцо. Предрассветный воздух был прохладным и влажным. Гроза так и не разразилась. На востоке небо уже начало светлеть, окрашиваясь в нежные, пастельные тона. Новый день рождался в мире, но для них двоих мир только что рухнул.

Они стояли на крыльце, держась за руки, как двое детей, потерявшихся в лесу. За их спиной был дом, который больше не был их домом. Впереди — полная неизвестность.

— Куда мы пойдём? — прошептала Гермиона, её голос был едва слышен.

Гарри на мгновение закрыл глаза. В голове была абсолютная пустота. А потом всплыл образ. Мрачный, пыльный, забытый всеми дом. Место, полное призраков и плохих воспоминаний. Но это было единственное место, которое принадлежало ему. Место, где их никто не найдёт. Место, такое же сломленное и опустошённое, как и они сами.

— На площадь Гриммо, — ответил он.

Гермиона кивнула. Она не задавала вопросов. Сейчас у неё не было на это сил. Она доверяла ему. Потому что больше доверять было некому.

Гарри крепче сжал её руку.

— Готова?

Она снова кивнула, глядя не на него, а на окна «Норы», в которых горел свет. Она прощалась. Со своим прошлым. Со своей дружбой. Со своей любовью, которая оказалась не тем, чем она думала.

Гарри сосредоточился, представив себе обшарпанную дверь дома номер двенадцать. Ощущение сжатия, рывок, и мир вокруг них растворился в вихре цвета и звука.

Последнее, что увидел Гарри, прежде чем они исчезли, — это силуэт Рона в дверном проёме. Он стоял один, глядя им вслед, и в его фигуре было столько одиночества и боли, что у Гарри на мгновение перехватило дыхание от чувства вины.

Они оставили за собой руины. И теперь им предстояло строить что-то новое на руинах самих себя.

Возвращение на площадь Гриммо было похоже на прыжок в ледяную воду после удушающей жары. Мир вокруг них сжался, закрутился в тугой вихрь и выплюнул их на потрескавшиеся ступени знакомого крыльца. Воздух здесь был другим — тяжёлым, пропитанным запахом городской пыли, сырости и застарелого отчаяния, которое, казалось, въелось в сами камни дома.

Гарри всё ещё держал Гермиону за руку. Её пальцы были холодными и безвольными. Они стояли мгновение в тишине, оглушённые резкой сменой обстановки и ещё не до конца осознавшие необратимость того, что только что произошло. За их спинами остался не просто дом Уизли. Там осталась целая жизнь. Дружба, скреплённая годами испытаний. Смех Рона. Забота миссис Уизли. Любовь Джинни. Всё это теперь было в прошлом, отделённое от них пропастью, которую они сами и вырыли.

— Мы не можем просто так уйти, — прошептала Гермиона, её голос был глухим. Она смотрела не на Гарри, а куда-то сквозь него, на обшарпанную дверь дома Блэков. — Это неправильно. Мы должны... поговорить.

Гарри знал, что она права. Их ночной исход был бегством, продиктованным шоком и болью. Но оставлять всё так, в подвешенном состоянии, было бы трусостью. Они были должны им — Рону и Джинни — нечто большее, чем молчаливое исчезновение. Они были должны им прощание. Болезненное, уродливое, но честное.

— Ты права, — кивнул он, его собственный голос звучал чужим. — Но не вместе. Порознь.

Гермиона поняла его без слов. Это были их личные битвы. Его — с Джинни. Её — с Роном. Смешивать их — значило бы лишь усугубить боль, превратить прощание в очередной перекрёстный допрос.

— Я... я поговорю с Джинни, — произнёс Гарри, и от одной мысли об этом у него похолодело внутри. Что он мог ей сказать? Как можно облечь в слова тот факт, что ты разбил сердце человеку, который любил тебя всем своим существом, потому что ты сам — пустая оболочка?

— А я — с Роном, — выдохнула Гермиона. Её плечи поникли под тяжестью этой перспективы. Разговор с Роном, который только что выгнал их, казался невозможным, но необходимым ритуалом.

Они договорились встретиться здесь же, на площади Гриммо, после. Не было назначено точного времени. Они просто знали, что вернутся сюда. Теперь это было их единственное убежище.

Гарри аппарировал первым. Он появился на окраине сада «Норы», рядом со старым сараем для мётел. Утренний свет уже заливал холмы, окрашивая небо в нежно-розовые и оранжевые тона. Птицы пели так беззаботно, словно в мире не существовало разбитых сердец. Гарри медленно пошёл к дому, и каждый шаг отдавался в груди глухим ударом.

Он нашёл Джинни там, где и ожидал — на берегу небольшого пруда в дальнем конце сада. Она сидела на траве, обхватив колени руками, и смотрела на тёмную воду. Её рыжие волосы, обычно такие живые и яркие, казались тусклыми в утреннем свете. Она услышала его шаги, но не обернулась.

Гарри остановился в нескольких шагах позади неё. Тишина была густой и тяжёлой.

— Джинни...

Она не ответила. Её плечи были напряжены.

— Мне жаль, — произнёс он. Слова прозвучали жалко и неадекватно. Что такое «жаль» по сравнению с той болью, что он ей причинил?

— Тебе жаль, что ты сделал мне больно? Или тебе жаль, что тебя поймали? — спросила она, не поворачивая головы. Её голос был ровным и холодным, как поверхность пруда.

— Мне жаль всего, — честно ответил Гарри. — Жаль, что я не смог стать тем, кем ты заслуживаешь. Жаль, что я позволил всему зайти так далеко. Жаль, что я не был честен с тобой. И с самим собой.

Джинни медленно повернула голову и посмотрела на него. Её глаза были сухими, но покрасневшими. В них больше не было ни любви, ни обожания. Только усталость и горькое разочарование.

— Ты её любишь?

Вопрос повис в воздухе. Гарри задумался. Любовь. Было ли то, что он чувствовал к Гермионе, любовью в том смысле, в каком её понимала Джинни? Было ли это романтикой, страстью, желанием? Нет. Это было нечто иное. Более глубокое и тёмное. Это была потребность. Как в воздухе.

— Я не знаю, — наконец произнёс он. И это была самая честная вещь, которую он говорил за последние месяцы. — Я знаю только, что я не могу без неё. Она — единственная, кто видит меня настоящего. Не героя. Не Избранного. Просто... сломанного парня со шрамом.

— А я? — её голос дрогнул. — Кем была для тебя я, Гарри? Попыткой стать нормальным? Красивым фасадом, за которым ты прятал свои руины?

Каждое её слово было точным ударом.

— Нет, — покачал он головой. — Ты была моей надеждой. Надеждой на то, что я смогу всё это оставить позади. Что твоя любовь, твой свет смогут вытащить меня. Я так хотел этого, Джинни. Я так отчаянно хотел быть достойным тебя. Но я не смог. Дело не в тебе. Никогда не было в тебе. Ты яркая, ты сильная, ты живая. Ты заслуживаешь кого-то целого. А я... я сломан. Всё, что внутри меня, — это пепел и призраки. И я не имею права тянуть тебя в этот мрак за собой. Притворяться — значит медленно убивать нас обоих.

Джинни слушала его, и по её щеке наконец скатилась одинокая слеза. Она быстро смахнула её тыльной стороной ладони.

— Знаешь, что самое обидное? — сказала она тихо. — Я всё видела. Я не дура. Я видела ваши взгляды. Видела, как вы понимаете друг друга без слов. Я просто... я надеялась, что это пройдёт. Что война закончится, и вы оба вернётесь. Но вы не вернулись. Вы так и остались там, в той палатке, в том лесу. А мы все — здесь.

Она поднялась на ноги. Она была выше, чем казалась сидя, — гордая, прямая, несмотря на дрожащие губы.

— Я не ненавижу тебя, Гарри. Я просто... больше ничего к тебе не чувствую. Ты всё выжег. Иди. Иди к ней. Стройте свой мир для двоих. Только не проси у меня прощения. И не жди, что я когда-нибудь пойму.

Джинни развернулась и пошла к дому, не оглядываясь. Гарри смотрел ей вслед, пока её рыжая макушка не скрылась за углом сарая. Он чувствовал не облегчение, а страшную, сосущую пустоту. Он только что закрыл самую светлую главу своей жизни. И сделал это своими руками.

* * *

Гермиона аппарировала в деревню Оттери-Сент-Кэчпоул, на небольшую поляну, скрытую от посторонних глаз. Отсюда до «Норы» было несколько минут ходьбы. Она шла медленно, её ноги были ватными. Ей предстоял разговор, который был, возможно, ещё сложнее, чем у Гарри. Ей нужно было говорить не с разбитым сердцем, а с разбитой дружбой.

Она не знала, где искать Рона. Но когда она подошла к дому, то увидела его. Он сидел на крыльце, на том самом месте, где они с Гарри стояли всего несколько часов назад. Он чистил свою старую квиддичную метлу — занятие простое, механическое, позволяющее не думать.

Увидев её, он замер. Его руки, державшие тряпку и полироль, застыли в воздухе. Лицо его было непроницаемым. Ни гнева, ни боли. Просто пустота.

— Я же сказал, чтобы вы убирались, — произнёс он ровно, не глядя на неё.

— Я знаю, — тихо ответила Гермиона, останавливаясь у подножия лестницы. — Я пришла не для того, чтобы остаться. Я пришла, чтобы... попрощаться. Как положено.

Рон медленно положил метлу на ступеньку рядом с собой.

— Прощаться надо было раньше. Прежде чем вы месяцами лгали нам в лицо.

— Мы не лгали, — возразила она, её голос дрогнул. — Мы сами не понимали, что происходит. Мы просто... тонули. И хватались друг за друга, потому что больше было не за кого. Рон, я никогда не хотела сделать тебе больно. Ты — моя семья. Ты и Гарри. Вы оба.

— Не надо, — прервал он её, наконец подняв на неё глаза. Его веснушчатое лицо казалось старше, а в синих глазах плескался холод. — Не надо этих красивых слов. Семья так не поступает. Ты выбрала его. Как и всегда. В Министерстве, когда нужно было решить, чей план лучше. В лесу, когда нужно было выбрать, с кем остаться. Ты всегда выбирала его. А я... я был просто там.

— Это неправда! — в отчаянии воскликнула она. — Я всегда выбирала вас обоих!

— Нет! — он резко встал. — Ты выбирала его, а я был частью пакета. Другом Гарри Поттера. Это открывало многие двери, да? Но когда дело касалось чего-то настоящего, чего-то глубокого... там всегда был только он. Я видел, как ты смотрела на него в Косом переулке. Ты смотрела на него, как на бога. А на меня — как на надоедливого младшего брата, который не понимает серьёзных вещей.

Рон горько усмехнулся.

— Знаешь, я ведь собирался сделать тебе предложение. На твой день рождения. Кольцо уже купил. Лежит наверху, в ящике с носками. Дурак. Я строил планы на нашу жизнь, а ты в это время строила свой тайный мирок с ним.

Признание о кольце ударило Гермиону, как физический удар. Она пошатнулась, схватившись за перила. Воздуха не хватало. Кольцо. Свадьба. Дети. Та самая нормальная жизнь, которой она так боялась и которую, как оказалось, он уже распланировал за них обоих.

— Рон... я... я не знала...

— Конечно, ты не знала! — выплюнул он. — Ты была слишком занята своими страданиями! Ты хоть раз спросила меня, как я себя чувствую? Спросила, снятся ли мне кошмары? Снится ли мне Фред? Нет! Ты была поглощена собой и им. Вы создали свой элитный клуб для травмированных, а всех остальных оставили за дверью.

Он спустился по ступенькам и остановился прямо перед ней. Он был так близко, что она чувствовала запах полироли для мётел и его горечь.

— Я любил тебя, Гермиона. Правда любил. Но я больше не могу. Я смотрю на тебя и вижу не девушку, которую хотел назвать своей женой. Я вижу предательницу.

Он обошёл её и пошёл прочь, в сторону сада.

— Рон, подожди! — крикнула Гермиона ему в спину, слёзы текли по её щекам, не переставая.

Рон остановился, но не обернулся.

— Что? — спросил он глухо. — Что ещё?

— Я всегда буду любить тебя, — прошептала она сквозь рыдания. — Что бы ни случилось.

Рон постоял мгновение, его спина была напряжена. А потом он сказал то, что окончательно разрушило её мир.

— Жаль, что я не могу ответить тебе тем же.

И он ушёл, не оглядываясь, скрывшись за высокими подсолнухами, которые так любила его мать.

Гермиона осталась стоять одна посреди двора. Солнце уже поднялось высоко, но ей было холодно. Она потеряла его. Не просто парня. Она потеряла друга. Часть себя. Часть своего прошлого. Дружба «Золотого Трио», которая выдержала войну, троллей, василисков и Тёмного Лорда, была разрушена не магией, а тихой, горькой правдой.

Она не знала, сколько простояла так. Может, пять минут, а может, час. Наконец, собрав остатки сил, она аппарировала.

Она появилась на площади Гриммо, на том же самом месте, откуда ушла. Гарри уже был там. Он сидел на верхней ступеньке, прислонившись спиной к двери. Он не спросил, как всё прошло. Гарри просто посмотрел на её заплаканное лицо, и в его глазах было то же самое опустошение.

Гермиона молча села рядом с ним.

Они не разговаривали. Слова были не нужны. Они сидели на крыльце своего нового, мрачного дома, двое изгнанников, и смотрели на оживлённую лондонскую улицу. Они были вместе. Но цена, которую они заплатили за это, была невыносимо высока. Они выбрали друг друга, но потеряли всех остальных. И в этой гнетущей тишине каждый из них задавался одним и тем же вопросом: стоило ли оно того?

Дом номер двенадцать по площади Гриммо встретил их так, как встречает старый, больной родственник, которого давно не навещали, — вздохом застоявшегося воздуха, запахом пыли и тлена. Когда Гарри с трудом открыл заедающую дверь, их окутала холодная, промозглая тишина, которая была гуще и мрачнее, чем ночная тишина в «Норе». Там была тишина сна, здесь — тишина забвения.

Они вошли в узкий, тёмный коридор. Единственным источником света была грязная стеклянная фрамуга над дверью, сквозь которую пробивался тусклый лондонский свет, выхватывая из мрака клубы пыли, танцующие в воздухе. Под ногами хрустело что-то мелкое — то ли облупившаяся штукатурка, то ли останки давно умерших насекомых.

— Люмос, — прошептала Гермиона, и кончик её палочки вспыхнул ровным белым светом.

Свет вырвал из темноты знакомые, удручающие детали. Длинные тени от вешалки в форме змеиной головы ползли по стенам. Старые, выцветшие обои местами отошли, обнажая тёмные пятна плесени. А впереди, в конце коридора, маячила главная хранительница этого уныния — занавешенная плотной тканью рама с портретом Вальбурги Блэк.

Гарри поморщился, ожидая неминуемого. Любой громкий звук, любой неосторожный шаг мог разбудить пронзительные, полные ненависти вопли хозяйки дома. Но портрет молчал, укрытый пологом бархата, словно затаившийся хищник.

Они стояли посреди коридора, два изгнанника в своём новом королевстве руин. Одежда, в которой они сбежали из «Норы», казалась здесь неуместной — простая, домашняя, пахнущая уютом, которого они лишились. В руках у них не было ничего, кроме волшебных палочек. Всё их прошлое, все их вещи остались там, в другом мире.

— Нам нужно будет забрать наши вещи, — тихо сказала Гермиона, скорее для того, чтобы нарушить гнетущую тишину.

— Позже, — так же тихо ответил Гарри. — Не сегодня. Я попрошу Кингсли прислать их. Не думаю, что... что нам стоит появляться там снова. В ближайшее время.

Мысль о том, чтобы снова переступить порог «Норы», столкнуться с осуждающими взглядами, была невыносимой. Этот дом, который когда-то был для него символом семьи и тепла, теперь стал местом его величайшего предательства.

Первым делом нужно было хоть немного привести это место в жилое состояние. Они начали с гостиной. Когда Гарри отдёрнул тяжёлые, пыльные шторы, в комнату ворвался дневной свет, обнажив всю степень запустения. Мебель была покрыта толстым слоем серой пыли, на полу валялись какие-то старые пергаменты, а в углах разрослись густые заросли паутины, похожие на седые волосы.

Они работали молча, двигаясь по комнате с какой-то отчаянной, механической энергией. Это было единственным спасением от мыслей. Физический труд, простой и понятный, отвлекал от душевной боли, которая грызла изнутри.

Гермиона, засучив рукава, взмахами палочки поднимала в воздух целые облака пыли, направляя их в открытое окно. Гарри принялся за мебель. Он не использовал магию. Ему нужно было что-то делать руками. Он нашёл в чулане под лестницей ведро и какие-то окаменевшие тряпки, наколдовал воды и принялся оттирать грязь с полированного стола, с подлокотников кресел, с резных ножек дивана. Монотонные, повторяющиеся движения успокаивали. Скрип мокрой тряпки о дерево был единственным звуком, который он хотел сейчас слышать.

Где-то через час изматывающей работы на кухне раздался хлопок трансгрессии. Гарри инстинктивно вскинул палочку, сердце ухнуло вниз. Гермиона замерла посреди гостиной, тоже нацелив оружие на дверь.

Но на пороге появился не разъярённый Рон и не авроры из Министерства. На пороге стоял Кричер.

Старый домовик выглядел ещё более сморщенным и несчастным, чем Гарри его помнил. Его огромные, водянистые глаза были полны скорби. Он был одет в относительно чистую наволочку, а на шее у него всё ещё висел фальшивый медальон-крестраж, который Гарри разрешил ему оставить.

— Хозяин вернулся, — проскрипел Кричер, низко кланяясь. Его взгляд скользнул по Гермионе, и в нём не было прежней ненависти. Только усталое безразличие. — Кричер почувствовал, что хозяин в доме. Кричер приготовил для хозяина комнату.

Гарри опустил палочку. Он совсем забыл про Кричера. После битвы домовик остался работать на кухнях Хогвартса, но связь с хозяином и домом Блэков, очевидно, никуда не делась.

— Спасибо, Кричер, — сказал Гарри, чувствуя странную смесь благодарности и неловкости.

— Грязнокровка тоже здесь, — констатировал Кричер, глядя куда-то в сторону. Он больше не шипел это слово, а произносил его как простой, неоспоримый факт. — Кричер приготовит комнату и для неё. В доме много комнат.

С этими словами старый домовик развернулся и, шаркая ногами, скрылся в полумраке кухни. Его появление было странным, но в то же время обнадёживающим знаком. Они были здесь не совсем одни. У них был этот сварливый, несчастный союзник, связанный с ними узами магии.

Они продолжили уборку. К вечеру гостиная приобрела подобие жилого помещения. Пыли стало меньше, мебель была вычищена, а в огромном камине, который Гарри прочистил от сажи, весело потрескивал огонь, разогнанный магией. Они сидели в двух старых креслах, вытянутые в струнку от усталости, и смотрели на пламя.

Они ничего не ели с самого утра. Желудок Гарри сводило от голода, но аппетита не было. Гермиона, казалось, тоже не думала о еде. Она сидела, укутавшись в старый плед, который нашла в шкафу, и её взгляд был пуст.

— Может, стоит... — начал Гарри, но не договорил.

В этот момент на маленьком столике между ними с тихим хлопком появились две тарелки с дымящимся супом и кусок хлеба. Кричер. Он появился и исчез так быстро, что они едва его заметили.

Гарри посмотрел на Гермиону. Она медленно взяла ложку. Они начали есть. Суп был простым, но горячим и наваристым. Он согревал не только тело, но и, казалось, саму душу, заполняя хоть какую-то часть зияющей внутри пустоты. Они ели в полной тишине, и звук стука ложек о тарелки был единственным свидетельством того, что они ещё живы.

Когда с едой было покончено, усталость навалилась с новой, удвоенной силой.

— Кричер сказал, что приготовил комнаты, — произнёс Гарри, поднимаясь с кресла. — Думаю, нам стоит поспать.

Они поднялись на второй этаж. Кричер действительно потрудился. Две комнаты в конце коридора, соседние, были убраны. Постели были застелены чистым, хоть и пахнущим нафталином, бельём, а в каминах горел огонь.

— Спокойной ночи, Гермиона, — сказал Гарри, останавливаясь у порога своей комнаты.

— Спокойной ночи, Гарри, — ответила она, не глядя на него, и скрылась за соседней дверью.

Гарри вошёл в свою комнату и закрыл дверь. Он огляделся. Комната была большой и мрачной, с высоким потолком и тяжёлой мебелью из тёмного дерева. Он без сил рухнул на кровать прямо в одежде. Он был уверен, что уснёт в ту же секунду, как его голова коснётся подушки.

Но сон не шёл.

Стоило ему закрыть глаза, как перед ним вставали лица. Разъярённое лицо Рона. Ледяное, презрительное лицо Джинни. Полные слёз глаза миссис Уизли. Он слышал их голоса, их обвинения. Он ворочался с боку на бок, пытаясь отогнать эти образы, но они были настойчивы.

Гарри не знал, сколько времени прошло. Час. Два. Тишина дома давила. Здесь не было привычного храпа Рона, скрипа половиц, далёкого тиканья часов Уизли. Была только мёртвая, вязкая тишина, в которой его собственное чувство вины разрасталось до чудовищных размеров.

В какой-то момент он больше не смог этого выносить. Гарри сел на кровати. Он знал, что не уснёт. Он знал, что ему нужно. Ему нужно было её присутствие. Та самая тихая гавань, которая спасала его столько ночей подряд.

Он тихо встал и подошёл к двери. Поколебавшись мгновение, он вышел в коридор. Дверь в комнату Гермионы была закрыта. Из-под неё не пробивался свет. Может, она спит? Он не хотел её будить. Но сама мысль о том, чтобы вернуться в свою пустую, холодную комнату и остаться наедине со своими демонами, была невыносима.

Он подошёл к её двери и замер, не решаясь постучать. И в этот момент он услышал. Тихий, сдавленный звук, похожий на всхлип. Она плакала.

Не раздумывая больше ни секунды, Гарри осторожно нажал на ручку. Дверь не была заперта. Он приоткрыл её и заглянул внутрь.

Комната была почти точной копией его собственной, освещённая лишь углями, тлеющими в камине. Гермиона сидела на кровати, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом. Её плечи мелко дрожали. Она плакала так тихо, так отчаянно, стараясь не издать ни звука, что от этого зрелища у Гарри сердце сжалось в ледяной комок.

Он тихо вошёл и прикрыл за собой дверь. Она не заметила его.

— Гермиона, — позвал он шёпотом.

Она вздрогнула и подняла голову. Её лицо, мокрое от слёз, блестело в свете тлеющих углей. Увидев его, она не удивилась. В её глазах была лишь безмерная, всепоглощающая тоска.

— Я не могу, Гарри, — прошептала она, её голос срывался. — Я не могу так. Я всё разрушила. Рон... он ненавдит меня. Джинни... Миссис Уизли... Это всё моя вина.

— Нет, — твёрдо сказал Гарри, подходя ближе. — Это наша общая вина. Не только твоя.

Он сел на край её кровати, соблюдая дистанцию.

— Я думала, я сильная, — продолжала она, качая головой. — Я думала, я смогу со всем справиться. С родителями. С воспоминаниями. Но я не могу. Я сломалась.

Гарри ничего не ответил. Он просто сидел рядом. Его молчаливое присутствие было красноречивее любых слов утешения. Он не говорил, что всё будет хорошо. Он не говорил, что они всё исправят. Гарри просто был здесь, в этой тёмной комнате, и делил с ней её боль.

Гермиона плакала ещё долго. Её слёзы были очищением, выходом для всей той боли, вины и страха, что накопились за этот ужасный день. Гарри не двигался, не произносил ни слова. Он был её якорем в этом шторме отчаяния.

Постепенно её всхлипы стали тише и наконец прекратились. Она сидела, опустошённая и измученная, глядя на тлеющие угли.

— Не уходи, — попросила она едва слышно, не глядя на него. — Пожалуйста. Не оставляй меня одну.

— Я не уйду, — пообещал он.

Гарри неловко подвинулся и прислонился спиной к резной спинке кровати. Гермиона, помедлив мгновение, сделала то же самое, устраиваясь рядом с ним, но не касаясь его. Они сидели бок о бок, разделённые несколькими дюймами пространства, и смотрели на умирающий огонь.

Они были изгнанниками, потерпевшими кораблекрушение. Их выбросило на необитаемый, мрачный остров этого старого дома. Они потеряли всё, что у них было. Но в эту минуту, сидя вдвоём в тишине и темноте, они поняли, что не потеряли главного.

Они не потеряли друг друга.

И пока у них есть это, у них есть шанс построить что-то новое на этих дымящихся руинах. Пусть не сегодня. И не завтра. Но когда-нибудь.

Проходили дни, складываясь в недели. Время на площади Гриммо текло иначе, чем в остальном мире — вязко, медленно, словно густой туман. Внешний мир почти не проникал за тяжёлую входную дверь. Не было ни сов с письмами, ни утреннего выпуска «Ежедневного пророка», который Гарри запретил Кричеру приносить. Они оказались в добровольной изоляции, в карантинной зоне, где пытались излечиться от болезни, имя которой — прошлое.

Их главным лекарством стал труд.

Дом номер двенадцать был не просто зданием, а материальным воплощением вековой боли, предрассудков и тёмной магии семьи Блэк. Он был таким же раненым и запущенным, как и его новые обитатели. И, приводя его в порядок, Гарри и Гермиона, сами того не осознавая, начали приводить в порядок и собственные души.

Это было не просто уборкой. Это было ритуальным очищением.

Каждый день они выбирали новую комнату, новый уголок дома, и начинали свою войну с грязью и запустением. Гермиона, вооружённая своей палочкой и энциклопедическими знаниями о бытовых и защитных чарах, была мозговым центром операции. Она находила и обезвреживала затаившиеся в тёмных углах докси, выводила пятна плесени, которые сопротивлялись обычной магии, и ставила защитные заклинания на окна и двери.

Гарри же предпочитал физическую работу. Он отдирал от стен старые, выцветшие обои, под которыми обнаруживались слои ещё более древних и уродливых. Он скоблил полы, оттирал многолетнюю копоть с каминов, выносил мешки с мусором и хламом, который копился здесь десятилетиями. Тяжёлый труд изматывал его тело, но приносил странное удовлетворение. С каждым отмытым дюймом, с каждым выброшенным предметом, хранящим на себе печать тёмного прошлого, он чувствовал, как с его собственных плеч спадает невидимый груз.

Они редко разговаривали во время работы. Их общение свелось к коротким, деловым фразам: «Подай скребок», «Осторожно, здесь могут быть пикси», «Думаю, это заклинание сработает». Но в их слаженных действиях, в том, как они понимали друг друга без слов, двигаясь по комнате, было больше близости, чем в многочасовых беседах. Они снова стали командой. Той самой, что искала крестражи, но теперь их врагом была не вселенская Тьма, а тьма, поселившаяся в этом доме и в их сердцах.

Одним из самых тяжёлых испытаний стала библиотека. Это было огромное, мрачное помещение с высокими стеллажами, уходящими под потолок. Воздух здесь был спёртым, пах старой бумагой, кожей и едва уловимым, тошнотворным запахом тёмной магии. Полки ломились от фолиантов в чёрных переплётах, посвящённых самым отвратительным областям магического искусства.

— Это всё нужно сжечь, — твёрдо сказала Гермиона, обводя взглядом ряды книг. Её лицо было бледным, но решительным. Для неё, человека, для которого книги были святыней, это решение далось нелегко. Но она понимала: эти книги — не знание, а яд.

Они работали несколько дней. Снимали с полок том за томом и бросали их в огромный камин. Огонь жадно пожирал страницы, исписанные проклятиями, описаниями кровавых ритуалов и человеконенавистнической философией чистокровных магов. Пламя ревело, меняя цвет с оранжевого на зелёный и фиолетовый, когда в нём сгорали особо мощные заклинания. Комната наполнилась едким дымом, и им приходилось постоянно проветривать помещение.

Во время этой чистки Гарри наткнулся на небольшой, запертый на ключ шкафчик. Простое заклинание Алохомора не сработало. Гермиона, нахмурившись, несколько минут изучала замок, а затем произнесла сложное контрзаклятие. Дверца со скрипом отворилась.

Внутри, на бархатной подкладке, лежала всего одна книга в простом кожаном переплёте. На обложке не было названия. Гарри взял её в руки. Книга была лёгкой, почти невесомой. Он открыл её.

Страницы были пустыми. Все, кроме одной. На первой странице каллиграфическим почерком было выведено всего одно имя: Регулус Арктурус Блэк.

Гарри и Гермиона переглянулись. Это был дневник. Дневник брата Сириуса. Того, кто первым попытался уничтожить крестраж Волдеморта и погиб.

— Он пуст, — разочарованно произнёс Гарри, пролистывая страницы.

— Не совсем, — возразила Гермиона. Она взяла дневник и поднесла его ближе к свету. — Смотри. Чернила проявились, но тут же исчезли. Это защитные чары. Он не хотел, чтобы его мысли прочёл кто-то недостойный.

Она несколько часов билась над дневником, перепробовав десятки заклинаний. Наконец, одно из них сработало. Текст начал медленно проступать на страницах, словно проявляясь на фотобумаге.

Они сели на пол, посреди горы книг, предназначенных для сожжения, и начали читать. Это были не просто записи о повседневной жизни. Это была исповедь. Исповедь юноши, рождённого в семье, где ненависть была добродетелью, а любовь — слабостью. Регулус писал о своём восхищении Тёмным Лордом, о вступлении в ряды Пожирателей смерти, о гордости, которую он испытывал. Но постепенно тон записей менялся. Появлялись сомнения, страх, отвращение к жестокости, свидетелем которой он становился.

Последняя запись была сделана дрожащей рукой:

«Он сделал это. Он осквернил саму суть магии. Он создал чудовищную вещь, и я помог ему. Я позволил ему использовать нашего старого домовика. Кричер вернулся, он был едва жив, и он рассказал мне… о пещере… об озере… о медальоне. Лорд Волдеморт не должен жить вечно. Кто-то должен его остановить. Я знаю, что не вернусь. Но я должен попытаться. Может быть, это искупит хоть малую часть того зла, что я совершил. Прости меня, Сириус. Я выбрал не ту сторону».

Они дочитали и долго сидели в тишине. Этот дневник был не просто историческим документом. Он был голосом из прошлого, голосом ещё одного сломленного человека, запутавшегося в лабиринтах своей семьи и своего времени.

— Он был храбрым, — наконец прошептала Гермиона. — В конце он поступил правильно.

— Да, — согласился Гарри, глядя на дневник в своих руках. — Он был не таким, как остальные Блэки.

Этот дневник они не сожгли. Гарри отнёс его в комнату Сириуса и положил на ночной столик, рядом с выцветшей фотографией четырёх Мародёров. Два брата, выбравшие разные пути, но в конце концов сражавшиеся на одной стороне, воссоединились хотя бы так.

Самым большим вызовом был фамильный гобелен Блэков. Огромное, вышитое полотно, занимавшее целую стену, было уродливым памятником идеологии чистой крови. Имена тех, кто был признан «предателем рода» — Сириуса, Андромеды Тонкс, — были выжжены.

— Его нужно снять, — сказала Гермиона.

— Нет, — возразил Гарри. Он смотрел на гобелен, и в его голове рождался план. — Снимать его — значит просто прятать уродство. Его нужно изменить.

Он подозвал Кричера. Старый домовик, который за последние недели стал менее угрюмым и даже иногда позволял себе что-то вроде одобрительного ворчания в адрес Гермионы, появился с тихим хлопком.

— Кричер, ты знаешь, как вышивать? — спросил Гарри.

Домовик удивлённо моргнул.

— Кричер умеет всё, что приказывала его хозяйка. Хозяйка любила вышивать имена предателей… огнём.

— Отлично, — кивнул Гарри. — Только мы будем не выжигать, а восстанавливать.

Они провели целый день за этой работой. Гермиона нашла заклинание, которое позволяло восстанавливать выжженную ткань. А Кричер, ворча и бормоча себе под нос, с помощью магии вплетал в гобелен золотые нити, возвращая на место имена Сириуса и Андромеды.

Но Гарри пошёл дальше.

— Я хочу добавить ещё несколько имён, — сказал он. — Тед Тонкс.

Кричер вздрогнул.

— Но он же маглорождённый, хозяин!

— Он был мужем Андромеды. И он был хорошим человеком, — твёрдо сказал Гарри. — Его имя будет здесь.

Под его диктовку Кричер, кривясь, как от зубной боли, вышил имя Теда рядом с именем его жены.

— Нимфадора Тонкс, — продолжил Гарри.

Имя Доры появилось на гобелене.

— Римус Люпин.

Кричер замер.

— Оборотень, хозяин? На гобелене Благороднейшего и Древнейшего Дома Блэков?

— Да, Кричер. Он был лучшим другом Сириуса. И мужем Нимфадоры. Он был героем. Его имя будет здесь.

Имя Люпина вплелось в древнюю ткань. А потом Гарри добавил ещё одно имя, которое заставило Гермиону ахнуть.

— Фред Уизли.

— Но… но он не из семьи Блэков, — прошептала она.

— Этот дом больше не принадлежит Блэкам, — ответил Гарри, глядя на преображённый гобелен. — Он принадлежит нам. И здесь будут имена тех, кто был нашей семьёй.

Гобелен изменился. Он перестал быть памятником ненависти и стал мемориалом. Мемориалом любви, дружбы и жертвенности. Он всё ещё был старым и выцветшим, но теперь в нём появилась новая жизнь.

Финальным аккордом их очищения стала борьба с портретом Вальбурги Блэк. Несколько недель они просто проходили мимо занавешенной рамы на цыпочках. Но вечно так продолжаться не могло.

— Мы не можем жить в доме, где нельзя громко разговаривать, — сказала Гермиона. — Нужно что-то делать. Снять его нельзя, он приклеен заклинанием вечного прилипания.

Они долго изучали книги, искали контрзаклятия. Наконец, Гермиона нашла то, что им было нужно. Это было не заклятие молчания. Это были сложные чары, которые не подавляли магический объект, а… успокаивали его. Они воздействовали на ту часть магии портрета, что была связана с эмоциями изображённого.

Они встали перед занавешенным портретом.

— Готова? — спросил Гарри.

Гермиона кивнула.

Он резко сдёрнул бархатный полог.

— ГРЯЗНОКРОВКА! ПРЕДАТЕЛИ КРОВИ! ОТРОДЬЕ! КАК ВЫ СМЕЕТЕ ОСКВЕРНЯТЬ ДОМ МОИХ ПРЕДКОВ?! ВОН!!!

Проклятия и вопли обрушились на них с оглушительной силой. Но они были готовы. Одновременно, как на тренировке, они направили свои палочки на портрет и произнесли сложное заклинание, которое репетировали весь день.

Сначала ничего не произошло. Вальбурга продолжала кричать, её нарисованное лицо исказилось от ярости. Но потом её крик начал стихать. Он сменился гневным шипением, затем — бормотанием. А потом случилось нечто невероятное.

Лицо на портрете перестало быть маской ненависти. Оно смягчилось. В выцветших глазах появилось выражение растерянности и боли. Уголки губ, всегда искривлённые в презрительной гримасе, дрогнули.

— Мои сыновья… — прошептал портрет едва слышно. — Они оба ушли. Сириус… мой мальчик… И Регулус… он тоже не вернулся… Я осталась одна…

И Вальбурга Блэк, гроза и ужас дома номер двенадцать, тихо заплакала. Её нарисованные слёзы катились по пергаментной коже щёк.

Гарри и Гермиона стояли, ошеломлённые. Они не заставили её замолчать. Они пробились сквозь слои ненависти и фанатизма к тому, что лежало в основе, — к боли матери, потерявшей своих детей. Даже у самых тёмных созданий, поняли они в этот момент, есть своя трагедия.

Это помогло им начать прощать. Не Вальбургу. Не Рона или Джинни. А самих себя.

В тот вечер они сидели в обновлённой библиотеке. Книги, пропитанные тьмой, были сожжены. На их месте пока зияли пустые полки, но это была чистота, полная надежд. Они сидели в тишине, каждый со своей книгой (Гермиона нашла несколько нейтральных томов по истории магии, которые не пришлось сжигать).

В камине горел огонь. Портрет в коридоре больше не кричал. Дом дышал спокойно. И они, впервые за долгое время, тоже дышали спокойно. Они очистили этот дом от призраков прошлого. И теперь, наконец, могли начать разбираться со своими собственными.

После того как последний призрак дома Блэков был усмирён, а последний слой многолетней грязи — отмыт, в их жизнь на площади Гриммо пришла тишина. Но это была уже не та гнетущая, вакуумная тишина первых дней. Это была тишина спокойная, обжитая. Тишина, в которой можно было услышать не только эхо прошлого, но и робкие звуки зарождающегося будущего.

Они перестали быть просто двумя солдатами, зачищающими вражескую территорию. Они начали жить.

Их дни обрели неспешный, почти медитативный ритм. Утром они завтракали на кухне, которая благодаря магии Гермионы и усердию Кричера стала светлой и уютной. Днём они занимались каждый своим делом. Гермиона, получив свои вещи из «Норы» (доставленные безмолвным эльфом-домовиком из Министерства), начала разбирать свою огромную библиотеку, привезённую из родительского дома. Она раскладывала книги по полкам в очищенной библиотеке, создавая свой собственный, новый порядок. Это занятие, такое простое и знакомое, возвращало ей чувство контроля.

Гарри же нашёл себе иное пристанище. Он обнаружил в одной из комнат старую мастерскую, принадлежавшую, по-видимому, одному из более эксцентричных предков Сириуса. Там были верстаки, инструменты и куча сломанных магических артефактов: остановившиеся часы с десятком циферблатов, треснувшие летающие глобусы, самотасующиеся колоды карт, которые вечно заедали. Гарри, который никогда не считал себя мастером на все руки, с удивлением обнаружил, что ему нравится чинить эти вещи. Он часами сидел, разбирая сложные механизмы, находя сломанную шестерёнку или выгоревшую руну, и с помощью магии и обычных магловских отвёрток возвращал их к жизни. Эта кропотливая работа, требующая полной концентрации, не оставляла места для тяжёлых мыслей. Каждая починенная вещь была маленькой победой над хаосом.

Их отношения тоже менялись. Они перестали быть просто двумя выжившими, цепляющимися друг за друга от отчаяния. Их совместное горе стало фундаментом, на котором медленно, кирпичик за кирпичиком, начало строиться нечто новое. Это происходило не во взрывах страсти или громких признаниях, а в тихих, почти незаметных мелочах.

Однажды ночью Гарри снова проснулся от кошмара. На этот раз он был не в Запретном лесу. Он был в Министерстве, в Отделе Тайн, и видел, как Сириус, смеясь, падает в арку. Но в этот раз, падая, Сириус смотрел прямо на него, и в его глазах была не насмешка, а немой укор.

Гарри сел на кровати, тяжело дыша. Он не кричал. За эти недели он научился подавлять крик, превращая его в беззвучный спазм в горле. Он сидел в темноте, и чувство вины, старый, знакомый спутник, сдавливало грудь ледяными тисками. Это была его вина. Он повёлся на уловку Волдеморта. Он привёл друзей в ловушку. Сириус умер из-за него.

Дверь в его комнату тихо скрипнула. Он не удивился. Они словно чувствовали боль друг друга даже сквозь стены. В проёме появилась Гермиона, её силуэт очерчивался слабым светом из коридора. Она была в простой пижаме, её волосы были растрёпаны.

— Сириус? — спросила она шёпотом.

Гарри лишь молча кивнул.

Она не стала говорить банальностей вроде «это был не ты». Она просто подошла к его кровати. Но на этот раз она не села на край. Она помедлила мгновение, а затем забралась на кровать и села рядом, прислонившись спиной к изголовью. Точно так же, как они сидели в её комнате в первую ночь.

— Это не была твоя вина, — тихо сказала она. — Ты был ребёнком, которым манипулировал самый могущественный тёмный волшебник в истории. Ты сделал всё, что мог.

— Я должен был учить окклюменцию лучше, — глухо ответил он. — Снейп был прав. Я был высокомерным и ленивым.

— Ты был подростком, которого пытал учитель, ненавидящий твоего отца, — возразила Гермиона так же тихо. — У тебя не было шансов. Гарри, ты не можешь нести на себе всю вину мира.

Они сидели в тишине. Её присутствие рядом было тёплым и реальным. Он чувствовал тепло её плеча рядом со своим.

— Знаешь, о чём я думаю по ночам? — вдруг спросила она. — Я думаю о Годриковой впадине. О том дне, когда твоя палочка сломалась.

Гарри напрягся. Он почти никогда не вспоминал тот момент.

— Я была так напугана, — продолжала она, её голос был едва слышен. — Не из-за змеи. А из-за тебя. Когда ты предложил разделиться, я на мгновение подумала, что ты сдался. Что ты хочешь умереть. И в ту секунду я поняла, что если я тебя потеряю, то... то всё остальное не будет иметь никакого смысла. Ни победа над Волдемортом, ни спасение мира. Ничего.

Гарри медленно повернул голову и посмотрел на неё. В полумраке её глаза казались огромными и тёмными. Она смотрела не на него, а на свои руки, лежащие на коленях.

— Я тогда накричала на тебя, — прошептала она. — Потому что была в ужасе. Я была готова на всё, лишь бы ты остался жив. Лишь бы ты был рядом.

Он молчал, ошеломлённый её признанием. Гарри всегда знал, что она его лучший друг. Но он никогда не осознавал глубины её преданности, её страха за него.

Гермиона не ушла в ту ночь. Она просто осталась сидеть рядом с ним. Через некоторое время, когда напряжение покинуло его тело, Гарри откинулся на подушки. Гермиона, помедлив, легла рядом, поверх одеяла. Они лежали на расстоянии вытянутой руки, не касаясь друг друга, и просто смотрели в потолок, пока предрассветный свет не начал просачиваться сквозь шторы. И впервые за много лет Гарри уснул без кошмаров, просто зная, что она рядом.

В другой день случилось иное. Гермиона получила письмо. Сова от Кингсли Шеклболта. В конверте был официальный документ из австралийского Министерства магии. И короткая записка от её родителей.

Она читала её, стоя у окна в библиотеке. Гарри как раз вошёл, чтобы взять книгу по рунам, и застал эту сцену. Гермиона стояла абсолютно неподвижно, держа в руках листок пергамента. Её лицо было лишено всякого выражения.

— Что там? — осторожно спросил он.

Она медленно протянула ему письмо. Это было короткое, вежливое, но абсолютно безликое послание. Мистер и миссис Уилкинс (такие имена они теперь носили) благодарили её за интерес, проявленный к их скромной стоматологической практике. Они писали, что не помнят никакой Гермионы Грейнджер, и вежливо просили больше их не беспокоить, так как это вызывает у них странное, необъяснимое чувство тревоги.

Её заклятие сработало слишком хорошо. Оно не просто стёрло память, оно вживило в их сознание защитный барьер против неё. Она не просто стала для них чужой. Она стала для них угрозой.

Гарри поднял глаза от письма. Гермиона всё так же стояла, оцепенев. Она не плакала. Казалось, она даже не дышала. Он видел, как она уходит в себя, в ту ледяную скорлупу, в которую пряталась от боли.

Он подошёл к ней сзади. Он не знал, что сказать. Любые слова были бы ложью. Он не мог обещать, что всё исправит. Он просто встал за её спиной и очень осторожно, почти невесомо, обнял её за плечи. Он прижал её к себе, уткнувшись подбородком в её макушку, пахнущую книжной пылью и чем-то неуловимо сладким.

Гермиона не вздрогнула. Наоборот, она медленно расслабилась в его объятиях и тяжело, прерывисто вздохнула, словно выдыхая всю боль, которую держала в себе. Она прижалась к нему спиной, и он почувствовал, как её плечи начали мелко дрожать. Он не говорил ни слова. Просто стоял, держа её, делясь своим теплом, своим присутствием, давая ей понять, что она не одна в своём горе. У неё больше не было родителей, которые её помнили. Но у неё был он.

Их первый поцелуй случился через несколько недель после этого.

Это был тихий, дождливый вечер. Они сидели в гостиной у камина. За окном барабанил по стёклам лондонский дождь, создавая ощущение уюта и защищённости. Они не разговаривали, каждый был занят своим делом. Гермиона читала толстый том, положив ноги на скамеечку. Гарри полировал старый, потемневший от времени снитч, который нашёл в ящике стола Сириуса.

Он поднял глаза и посмотрел на неё. Свет от камина играл в её волосах, заставляя их казаться огненными. На её лице было сосредоточенное, умиротворённое выражение, которое появлялось у неё только тогда, когда она была полностью поглощена чтением. Она была прекрасна. Но это была не та яркая, очевидная красота Джинни. Это была тихая, глубокая красота, которую можно было оценить, только зная человека очень, очень хорошо.

И в этот момент Гарри почувствовал не тоску, не боль, не чувство вины. Он почувствовал тёплую, всеобъемлющую волну нежности и благодарности. Благодарности за то, что она здесь. За то, что она вытащила его из тьмы. За то, что она позволила ему вытащить её.

Он отложил снитч. Он встал с кресла, подошёл к ней и опустился на колени перед её креслом.

Гермиона оторвалась от книги, удивлённо глядя на него.

— Гарри? Что-то случилось?

Он не ответил. Гарри просто смотрел на неё, на её чуть приоткрытые губы, на вопросительный изгиб бровей. А потом он очень медленно, давая ей время отстраниться, если она захочет, наклонился и нежно коснулся её губ своими.

Это был не поцелуй страсти. Это не был отчаянный, полный вины поцелуй украдкой. Это был поцелуй, похожий на вздох облегчения. Он был тихим, мягким и бесконечно нежным. Он был подтверждением всего того, что они пережили вместе. Он был обещанием всего того, что их ждало впереди.

Когда он отстранился, они просто смотрели друг на друга. В её глазах стояли слёзы, но это были не слёзы горя. Это были слёзы освобождения.

— Я люблю тебя, Гермиона, — сказал он шёпотом. И в этот раз он точно знал, что это значит.

— Я знаю, — так же шёпотом ответила она, и на её губах появилась улыбка. Настоящая, светлая, счастливая улыбка, которую он не видел так давно. — Я тоже тебя люблю, Гарри. Всегда.

* * *

Эпилог. Год спустя.

Площадь Гриммо, дом номер двенадцать. Солнечный свет заливает чистые окна гостиной, играя на корешках книг, которыми теперь заставлены полки. В камине весело потрескивает огонь, хотя на улице тепло. Дом дышит покоем.

Гарри сидит в кресле, чинит очередной сломанный артефакт — на этот раз музыкальную шкатулку, которая никак не хочет играть нужную мелодию. Он сосредоточен и спокоен. Шрам на его лбу больше не болит. Кошмары всё ещё приходят иногда, но теперь они не имеют над ним власти.

На диване, поджав под себя ноги, сидит Гермиона. Она не читает. Она пишет длинное письмо Кингсли, в котором излагает свои предложения по реформе законодательства о домовиках. Её лицо серьёзно, но в уголках глаз прячутся смешинки.

Между ними на ковре лежит Кричер и с упоением штопает носок Гарри. Старый домовик всё ещё ворчит, но теперь в его ворчании слышится почти отеческая забота.

— Готово! — восклицает Гарри. Он поворачивает ключ, и из шкатулки доносится нежная, немного дребезжащая мелодия.

Гермиона поднимает глаза от своего пергамента и улыбается ему. Гарри улыбается в ответ. В этой улыбке нет ни тени прошлого горя. Это улыбка двух людей, которые прошли через ад и нашли свой личный, тихий рай.

Они не вылечились полностью. Шрамы, и видимые, и невидимые, остались с ними навсегда. Но они научились жить с ними, потому что теперь им не нужно было нести эту ношу в одиночку.

Мир за окном мог бушевать. Газеты могли писать о них статьи. Их бывшие друзья могли всё ещё не понимать их. Но здесь, внутри стен этого старого, преображённого дома, им было всё равно.

Они были дома. Они были в своей тихой гавани. И этого было достаточно.