Юнга (джен)

Моряки молчали, пока малыш спал в углу кают-компании, закутанный в вонючее одеяло с запахом мазута и старого табака. Рядом тихо потрескивала керосиновая лампа, а за иллюминатором хлестал дождь, как будто сама стихия пыталась прорваться внутрь, забрать своё. Изредка кто-то косился на ребёнка — не из жалости, а скорее из опаски. Этот малыш был не отсюда. Он был, как заноза под кожей, как сквозняк в пустом трюме — чужой, нежеланный, но теперь уже часть их проклятого плавания.

Первым заговорил Толя-котельщик, огромный лысый детина с руками, будто из чугуна. Он сидел, уставившись в кружку с чаем, который давно остыл.

— А давайте за борт его, а? — бросил он, как будто речь шла о дохлой чайке. — Нам что, с детсадом теперь плавать? Кормить, нянчить, пелёнки стирать?

— Ты охуел, Толя? — сказал Саныч, старший моторист, у которого на шее был набит православный крест с чётко выведенным "Иисус". — Это же человек.

— Маленький человек. С криком на десять баллов. — Толя с кривой ухмылкой отпил из кружки. — Думаешь, кто-то нас похвалит, если мы его привезём в порт? Да нас, может, за похитителей примут. Или, хлеще, за торговцев органами.

— А может, продать? — подал голос молодой юнга по прозвищу Плесень. Его всегда так звали, потому что вонял, как старый трюм. — Ну а чё? Белый, красивый. Глаза зелёные, редкость. В Китае таких любят. Говорят, на удачу.

— Ты, блядь, серьёзно сейчас? — спросил боцман, войдя в каюту и громко захлопнув дверь. Он был коренастый, с посеребрённой щетиной и вечной сигаретой, приклеенной к губе. — Продать? За борт? Это что, нахуй, современный флот, или мы уже перешли в разряд пиратов с отклонениями?

— Да не ори ты, Петрович, — буркнул Толя, — мы просто… обсуждаем.

— Обсуждаете? — Боцман подошёл ближе, снял с себя промокший бушлат и повесил на крюк. Он шлёпнулся на лавку, вытащил сигарету изо рта и ткнул ею в сторону корзины. — Это, блядь, теперь наш груз. Хотим мы или нет.

— А что капитан говорит? — Плесень понизил голос. — Может, он отдаст приказ...

— Капитан говорит, что пока плывём по расписанию, никаких остановок. В порт — через два дня. А пока — кормим, укладываем, убираем, чтоб не подох. Ясно, сукины дети?

Повисло молчание. Плесень, не выдержав, хмыкнул.

— А чё мы такие добрые стали? Это же не котёнок. Это геморрой. Он жрать будет, срать, орать... У нас даже соски нет, чтоб его кормить.

— Ну не крысы же мы, — медленно сказал боцман. Он говорил тихо, но так, что все вздрогнули. — Или уже стали?

Сигарета в его пальцах чуть дрожала, но голос был ровный. Он встал, подошёл к корзине, посмотрел на ребёнка — тот мирно спал, посапывая. Такой маленький, почти прозрачный, с кожей, будто её можно прожечь взглядом.

— Где его мать, а? — тихо спросил Петрович. — Что за сука такая, что оставила его среди железа и соляной ржавчины? Не на пороге храма, не у врача, не у полицейских — а на нашем ржавом корыте, которое и так еле держится.

— Мать шлюха, наверное, — буркнул кто-то. — Или мразь. Бросить младенца... Это ж...

— Знаешь, кого в жизни больше всего ненавижу? — перебил боцман. — Не штормы, не чиновников, не даже этих ёбаных инспекторов с портов. А тех, кто слабее себя обижает. Женщин, детей, собак. Потому что это не сила. Это гниль.

Он развернулся к остальным, взгляд — как шрапнель.

— Если кто-то из вас, мрази, ещё раз скажет слово "за борт" или "продать" — вы сами полетите за борт. Без спасжилетов. Поняли?

— Поняли, — глухо отозвались.

— Так вот. Смены по очереди. Носить, кормить, укачивать. Я составлю график. Не хуже, чем на вахте. Это теперь ваш личный штурман судьбы, поняли?

— Так точно...

Боцман снова посмотрел на ребёнка. В глазах его было что-то странное — словно он увидел в этом малыше не просто мясо с руками и ногами, а нечто важное. Напоминание. Шанс. Или просто человеческое лицо посреди этого железного, гнилого мира.

Он прикрыл малыша краем пледа, развернулся и ушёл. В каюте стало тихо.

Толя хмыкнул:

— Пиздец. Мы теперь нянечки.

— Хуже... — выдохнул Плесень. — Теперь мы люди с ответственностью.

И все как-то синхронно уставились на корзину, будто она и вправду стала новым якорем, новым грузом. Тяжёлым, но живым. И отказаться от него уже нельзя.

Когда корабль вошёл в российский порт, небо было тяжёлым и низким, будто свинцовая крышка давила на крыши доков и ржавые козырьки складов. Корабль выл, будто в предсмертной агонии, когда касался причала — старые болты дрожали, канаты скрипели от натяжения, трап опускался с хрипом, как старик, чьи кости протестуют от малейшего движения. Моряки стояли в ожидании, кто-то курил, кто-то ругался в полголоса, кто-то ссутулился под изморосью, глядя на тупые очертания портовых кранов. И только в углу, закутанный в бушлат и детское одеяло, мирно спал ребёнок.

Капитан не спускался. Он уже сказал всё, что думал, в своей каюте, заперся с бутылкой самогона и картами, даже не взглянув на «груз». Ему, в отличие от боцмана, не нужен был крест — ни моральный, ни живой. На берег пошли Петрович, Саныч и Плесень. У первого в руках — корзина. У остальных — лица, как будто они не младенца несут, а мину времён войны, которую могут разнести к хуям по дороге.

Город был привычно серым. Облупленные стены, запах рыбы и бензина, собаки в подворотнях, грязь, плотно въевшаяся в землю, будто её поливали дизелем. Они шли молча, не разговаривая, не глядя на прохожих. Люди их сторонились: трое заросших мужиков с ребёнком — это, мягко говоря, подозрительное зрелище. Но никто ничего не спросил. Никому не было дела.

Приют нашёлся на окраине — облезлый фасад, флаг выцветший, решётки на окнах. Табличка на ржавых цепях: «Государственное учреждение социального обеспечения несовершеннолетних №4». Вокруг забор, будто тюремный, и ворота, на которых кто-то нарисовал мелом сердце, а потом перечеркнул.

— Срань господня… — пробормотал Саныч.

Они нажали на звонок. Долгий гул. Потом хлопнула дверь, и на пороге появилась женщина — лет сорока, с опухшими веками и мешками под глазами, в клетчатом халате и с руками в муке. Видимо, лепила что-то. Взгляд её был тяжёлым, измождённым, но внимательным. Она оглядела троицу, потом опустила глаза на корзину.

— Это кто?

— Малыш, — сухо сказал Петрович. — Без документов. Найден в море.

— Где конкретно?

— Не ваше дело. Главное — живой.

Женщина посмотрела ещё внимательнее. Наклонилась, с опаской тронула лицо ребёнка.

— На вид год. Может, меньше.

— Мы не акушеры, мадам, — пробурчал Саныч. — Мы — моряки. Долго ещё будете нюхать?

— Пройдите.

Внутри пахло сыростью, капустой и формалином. Стены облупленные, на полу — линолеум с пузырями. Они прошли за ней в маленький кабинет, где стоял пыльный компьютер, папка с подписями и графами, и дохлая фиалка в стакане из-под томатного сока.

— Где вы его нашли?

— На корабле. Кто-то подкинул, когда мы были в Британии.

— Британец?

— А может, китаец. Мы откуда знаем.

Женщина вздохнула. Она уже видела таких детей. Их подкидывали, теряли, бросали, продавали. Глаза её немного смягчились. Молча протянула форму. Боцман дрожащей рукой заполнил графы: имя — неизвестно, происхождение — неизвестно, дата рождения — неизвестна. Просто — «мальчик».

— Вы ему дали имя? — спросила она.

— Пока нет.

— Ну, тогда у нас по инструкции. Пусть будет… Глеб.

— Нет, — сказал Петрович резко. — Он — Гарри. Так было на записке. Гарри Поттер.

— Поттер? — женщина сдвинула брови. — Не русская фамилия.

— А у вас, что, много русских детей с такими глазами?

Она посмотрела в лицо боцмана. Суровое, смятое, потрёпанное жизнью. Но взгляд — без злобы. Усталый, но не жестокий.

— Ладно. Гарри Поттер, значит. Оставляйте.

Они постояли молча. Смотрели, как она осторожно берёт корзину, уносит в соседнюю комнату. Как двери закрываются. Как тоненький писк режет тишину.

— Пойдём, — хрипло сказал Петрович. — Пока я не передумал.

Бар был рядом с портом. Воняло селёдкой и мужиками. Заказали по сто. Потом ещё. За здоровье. За море. За того, кто ушёл и за того, кто, быть может, выживет.

— Не выживет он, — сказал Саныч после третьей. — Там таких, как он, стадо. Их там не любят. Не растят, а держат. Как вольер.

— Да хрен его знает… — пробурчал Толя. — Может, и выкарабкается. Он крепкий, как ни странно. Кричит мощно.

— А если не выживет? — Плесень смотрел в пол. — Мы что, тогда — убийцы?

Боцман допил, встал и сказал:

— Мы сделали всё, что могли. Мы — не боги. Мы — моряки. Нам плыть дальше.

И они ушли в ночь, обратно к судну.

Имя «Гарри» сдулось, как пробитый мяч, едва мальчика пронесли через порог приюта. Никто здесь не заморачивался на иностранщину, и уж тем более — на то, как правильно это выговаривается. «Гарик» — коротко, грубо, по-местному. Ни на что не претендующее. Дежурная нянечка, вечно с сигаретой в зубах и халатом с пятнами свёклы, так и сказала:

— Чё за Гарри? Не в Англии, блядь, живём. Гарик и точка.

Так он и стал Гариком. Он рос и не сразу понял, что это про него. Первые осознанные дни просто смотрел, как зовут кого-то другого, не откликаясь, пока одна из воспитательниц не оттаскала за ухо и не рявкнула: «Ты, дятел, — это ты и есть! Гарик. Гарик, мать твою. Маленький, черноволосый и с шрамом на лбу.»

Приют жил по своим законам. Улицы на выжженной окраине, забор с ржавыми прутьями, замки на дверях, и окна, затянутые плёнкой зимой и летом. Кровати — железные, крашенные синей эмалью, облупленные. Стены — цвета дешёвого мела. Пол — линолеум, скользкий от натоптанной грязи. Пища — густая, как бетон, и такая же вкусная. Плач тут не любили. За него били. За крики — тем более. Единственный способ выжить — молчать.

А Гарик и молчал.

Он не понимал слов, не знал, что вокруг творится, не мог отличить ругань от угрозы. Плакал иногда — тихо, уткнувшись в угол, пока одна из старших девочек не пнула его в живот и не зашипела: «Заткнись, англичанин, а то в кастрюлю посадят». Он заткнулся. С тех пор — ни звука. Даже когда получал подзатыльник, даже когда кто-то выдергивал из-под него одеяло ночью или отнимал кашу с комком масла. Он только смотрел. Снизу вверх. Молча. Со временем это бесило других.

— Чё молчит-то? Глухонемой, что ли?

— Он типа шпион. С Англии. Глазами шевелит — и сигнал подаёт.

— Молчун хуев. Давайте уши ему завяжем, как кролику!

Издевательства начались с простого. Всыпали пыль в ботинки. Спрятали зимнюю шапку. Подожгли один раз подол рубашки — смеялись, как завывал. Потом перешли на кулаки. Пощёчины — за молчание. Подножки — за взгляд. Гарик всё ещё не говорил. Лишь раз, когда кто-то уронил на него табурет, он застонал — низко, почти по-звериному. Это на минуту их остановило.

Воспитатели, конечно, знали. Но кто они были? Уставшие женщины с затекшими ногами и холодом в глазах. Для них дети были циферками. Четыре десятка — значит, готовить надо на сорок. Кто кого ударил — неважно. Главное, чтобы никто не умер.

— Да хуй с ним, с этим Гариком. Сам вырастет — сам научится.

— Бить — тоже воспитание. А то вырастет потом — и нож тебе в печень.

— Подумаешь, царапина. У нас тут девочка пальцы кошке в жопу совала. Вот это, блядь, патология.

Гарик спал у стены. Так было безопаснее. Меньше шансов, что кто-то подойдёт со спины. Спал чутко, почти не дыша. Ночью знал каждый звук: шаги воспитателя, шорох мыши, храп мальчишки из соседней кровати. Научился быть тенью — не видят, не трогают. Не слышат — не пиздят. За кашу дрался редко — если очень голоден. Тогда хватал ложку и ел как можно быстрее. Один раз его за это ударили — с размаху, по затылку. Губа рассеклась. Он даже не моргнул.

Иногда он пытался вспомнить — как было «до». Там, где пахло другим. Не хлоркой и плесенью, а чем-то... мягким. Там, где руки были добрые — вроде бы. Или он это выдумал? Не знал. Его память была клочками — тепло, темнота, что-то мягкое, какой-то голос… женский? Или нет?

И всё.

В какой-то момент Гарик начал понимать, что говорить — это роскошь. Те, кто молчал, жили дольше. Те, кто доверял — чаще теряли. Один мальчик, Артём, рассказывал, как его папа вернётся. Через месяц его избили так, что он перестал ходить. А потом его забрали. Не домой. В больницу. Говорили, что не выживет. Гарик сделал выводы.

В глубине души он знал: он — не отсюда. Это было не в смысле "особенный" — хуй с ним, с особыми. А в смысле — чужой. Выросший в другой тени. Его не звали за стол. Его не звали в драку. Его просто терпели. Как терпят крысу, которую не успели поймать.

Так прошёл первый год. А потом ещё один.

И имя «Гарик» стало частью его. Как грязь под ногтями. Как синяк под глазом. Как холод внутри. Имя — не важно. Главное — не потерять себя. Что бы это ни значило.