И вальсы Шуберта, и хруст французской булки... (джен)

В высоких светлых окнах генеральского дома отражалось хмурое, неприветливое московское небо, затянутое тучами. На календаре было 3 марта 1917 года — первый день «без царя». Но Москва об этом ещё не догадывалась, а потому продолжала пребывать в благостной уверенности, что армия, как всегда сильна, монархия — незыблема, а император Николай Александрович будет править если и не вечно, то по крайней мере ещё очень долго…

В тот пасмурный во всех смыслах день отставной генерал-лейтенант Русской императорской армии Михаил Илларионович Карпатов сидел за столом в своём рабочем кабинете, редактируя мемуары, которые он назвал «Дневником русского генерала». То был уже уставший, поживший своё, но всё ещё крепкий и сильный медведь. Высокий (по меркам Смешариков — прим. автора), плотный и кряжистый, словно старый дуб, он производил впечатление даже на самого Царя-Миротворца, не уступавшего генералу ни ростом, ни силой. Михаил Илларионович был солдатом старой закалки, успевшим послужить отцу, деду и прадеду нынешнего императора, прошедшим и Крымскую, и Русско-турецкую кампанию. В «мирные годы» Александра-Миротворца уже стареющий генерал-лейтенант был отправлен в почётную отставку с правом пенсии и ношения мундира (и то сказать, заслужил). В Русско-японской войне на тот момент уже отставной генерал не участвовал, однако немало помогал победе русского воинства щедрыми пожертвованиями. Как все честные патриоты, он с негодованием воспринял заключённый в Портсмуте мирный договор с японцами, который называл «позорной капитуляцией», а премьера Витте, умудрившегося практически задаром уступить японцам половину Сахалина, именовал не иначе как «графом Полусахалинским». Витте в глазах генерала-отставника олицетворял собой всё то подлое и мерзкое, что было в т.н. «прогрессивной общественности», которая в ту войну совсем обнаглела, осмеливаясь не только выливать ушаты лжи и грязи на русскую армию и флот, сражающиеся с врагами Отечества, но и посылать японскому микадо (главе вражеского государства!) «поздравительные» телеграммы по случаю утопления кораблей славного русского флота. После войны эти «прогрессивные» деятели, навалившись всем скопом, вырвали у императора «Манифест 17 октября», после чего страну захлестнула волна первой революции, бушевавшей два года и только чудом не переросшей в полноценную гражданскую войну с миллионами жертв. В Государственной Думе эти «деятели» сразу показали своё истинное лицо: лицо наглых и беспринципных политиканов, для которых абстрактная «свобода» дороже чести и долга перед своим Отечеством. Чего стоил один Милюков, глава кадетов, на словах именовавший себя и свою партию «оппозицией Его Величества», а в лихие годы Второй Отечественной войны в открытую критиковавший Императора с парламентской трибуны. Чего стоит только его знаменитое «Что это — глупость или измена?».

В глубине души генерал понимал, что годы правления Царя-Миротворца, известные как «двадцать пять лет без войн», превратили русскую армию и флот в чёрт знает что. Многие офицеры, в молодости прославившие себя на Русско-турецкой войне, к Русско-японской войне подошли уже в немалых чинах, но зато «паркетными шаркунами», неспособными здраво оценить текущую ситуацию. Что поделаешь, генералы всегда готовятся к прошедшей войне…

Вдруг дверь его кабинета распахнулась, и в неё буквально влетел запыхавшийся адъютант генерала, капитан Генрих Карлович Пинберг. Судя по раскрасневшемуся лицу адъютанта, с которого обильно стекал пот, он пробежал бегом немалое расстояние, и явно не затем, чтобы просто поприветствовать своего генерала.

— Генрих Карлович, что с вами? На вас же лица нет! Успокойтесь, присядьте, может быть, воды? — засуетился генерал, явно напуганный столь неожиданным визитом.

— С удовольствием, ваше превосходительство — ответил Пинберг, тяжело дыша. Схватив протянутый генералом графин с водой, капитан в несколько глотков осушил его до дна, и теперь мало-помалу приходил в себя. По его лицу текли крупные капли пота.

— Так по какому поводу вы столь, эм… бесцеремонно ворвались ко мне, капитан? — спросил генерал, протирая стёкла своих запотевших от волнения очков.

Адъютант долго думал: сообщать ли генералу столь страшную для него весть, но, в конце-концов, собрался с духом и выпалил:

— Ваше превосходительство! Революция!

— Что? Какая ещё революция, Генрих Карлович? Вы что, шутки шутить со мной изволите? — настороженно спросил Михаил Илларионович, глядя поверх очков в красные, как у кролика (следствие постоянного недосыпания) глаза Пинберга.

— Никак нет, ваше превосходительство! — отрапортовал адъютант. — Так точно, революция! Государь Николай Александрович вчера подписал отречение от престола за себя и наследника-цесаревича Алексея Николаевича.

— Отречение? Ладно, это ещё не самое страшное. Так кто принял корону империи, Генрих Карлович?

— Император Николай Александрович отрёкся в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича, но тот также соизволил отречься от престола, передав всё «на усмотрение Учредительного собрания». В России сейчас императора нет, есть Временное правительство.

— Временное правительство? А это что за зверь? — недоуменно спросил генерал.

— А это теперь высшая власть, ваше превосходительство, созданная по соглашению между Временным комитетом Государственной думы и исполкомом Петроградского Совета.

— Да уж, «порадовали» вы меня, Генрих Карлович, нечего сказать, «порадовали». Знаете что, идите пока, отдохните, успокойтесь, мне надо подумать.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — бодро гаркнул пингвин-адъютант, после чего покинул генеральский кабинет.

Оставшись в одиночестве, генерал-лейтенант задумался. Монархия в России пала, у власти «либеральное» Временное правительство. Уже по названию понятно, что эти «временщики» долго у власти не задержатся. Никакого желания защищать эту «демократическую» власть генерал не чувствовал, но и идти на службу врагам России ему не хотелось. Оставался только один путь: да, то, что он собрался совершить, было грехом, страшным грехом. Но ведь говорят же: «Не согрешишь — так не покаешься».

Наконец, решившись, генерал подошёл к столу и снял со стены висевшую над ним шашку. Золотое Георгиевское оружие «За храбрость» — его он получил ещё в Русско-турецкую кампанию из рук наследника-цесаревича Александра Александровича (будущего Царя-Миротворца). Поцеловав оружие в последний раз, генерал отложил его в сторону. Затем он надел парадный мундир со всеми орденами (доставал он его только в самых исключительных случаях), пристегнул к поясу свою шашку и вынул из кобуры револьвер «Веблей-Скотт». Проверив, заряжен ли револьвер, генерал Карпатов поднёс его к виску.

— Прости меня, Господи. — еле слышно, одними губами, проговорил он и нажал на спуск…

Когда в кабинете генерала грохнул выстрел, Пинберг понял всё. Уже через пару минут он был возле кабинета. Толкнув тяжёлые створки дверей, он словно птица влетел внутрь, но было уже поздно. Генерал лежал на холодном мраморном полу, уставившись в потолок стремительно стекленеющими глазами, а в его руке был зажат теперь уже не нужный револьвер. На ковре возле головы генерала быстро расплывалось кровавое пятно. Присев рядом с телом, адъютант прикрыл уже невидящие, мёртвые глаза своего командира, и только тогда до него дошло, что же всё-таки случилось.

— Нееет!!! — потряс окрестности вопль отчаяния и ужаса, казалось, вырвавшийся из глубин самой души. Над генеральским особняком с противным карканьем кружились вороны. Над Москвой, да и над всей Россией, вставала весна 1917 года, и мирные московские обыватели ещё не подозревали, что произошедшие в столичном Петербурге события знаменуют собой начало конца старой России.

А генерал был мёртв. Был мёртв последний солдат павшей Империи. Он умер вместе с ней, предпочтя умереть, но не изменить ей…

Примечания:

Мрачновато получилось, наверное. Постараюсь как-нибудь разнообразить следующую часть (которая, скорее всего будет последней). Заранее извините, если глава вышла слишком тяжёлой.