И вальсы Шуберта, и хруст французской булки... (джен)

Лето 192… года в Париже было особенно красивым: залитые солнцем улицы и площади, зеленеющие парки, роскошные клумбы, усыпанные тысячами цветов, мраморные дворцы — всё это отражалось в хрустально-чистой воде Сены, а над всей этой красотой нависали тонкий, изящный силуэт Эйфелевой башни и тяжёлая, мрачная громада Собора Парижской Богоматери (именуемого парижанами «Нотр-Дам де Пари»), чьи молчаливые каменные стражи — горгульи бесстрастно взирали с высоты стен на глазеющих и просто проходящих мимо парижан и гостей французской столицы.

В один из этих прекрасных летних дней возле него встретились двое друзей — бывший штабс-капитан Белой армии Владимир Кроликов и потомственный грузинский князь, бывший полковник «Дикой дивизии» Нодари Ежидзе. Кролик, уже давно сменивший военный мундир на штатский клетчатый костюм и такую же кепку, но не утративший гордой офицерской выправки, пришёл несколько раньше намеченного срока, а потому в данный момент напряжённо вышагивал возле входа в собор, и шаги его начищенных до блеска сапог, перемежаемые постукиванием по ним офицерского стека, отдавались в ушах, словно удары хлыста.

Наконец, в очередной раз взглянув на часы, кролик заметил возле левого от входа портала (сам он находился с другой стороны) неприметную фигуру ежа, облачённого в партикулярный костюм и держащего в руках трость, и, не теряя ни минуты, поспешил навстречу.

— Как же ты меня напугал! Признаться, я уже начал подозревать, что это не ты, а ВЧК прислало мне ту записку, и вполне логично опасался засады! С твоей стороны это опоздание выглядит крайне невежливо… — обиженно проговорил офицер.

— Успокойся, — произнёс князь, останавливая своего неугомонного собеседника. По-русски он говорил довольно чисто и правильно, хотя и с заметным акцентом. — Я тебя сюда пригласил не для того, чтобы препираться из-за каких-то пяти минут опоздания. Мне просто нужно с кем-то поговорить. Но я полагаю, что наш разговор будет лучше продолжить в каком-нибудь более уединённом месте, не так ли?

— Ты как всегда прав, Нодари, — тактично ответил штабс-капитан, взяв под козырёк…

…Через полчаса друзья уже сидели за столиком маленького уютного кафе «La Maison Du Soleil» (Дом Солнца), расположенного на одной из тихих парижских улочек.

Пока штабс-капитан отдавал должное коньяку (который здесь был выше всяких похвал), князь заговорил:

— Так как у тебя дела, друг?

— А? Что? Да всё в порядке, — произнёс Владимир, с неохотой отрываясь от благородного французского напитка — Вот только… не пойму я, Нодари, к чему всё это? Вот мы с тобой сидим здесь, в Париже, сидим уже чёрт знает сколько времени, но зачем? Для чего мы прохлаждаемся здесь, на чужбине? Здесь ведь даже поговорить толком не с кем (огромная русская диаспора не в счёт) — одни французы. Я против них ничего не имею — как-никак, это нация дала миру Дидро и Рабле, Кольбера и Карла Великого, Ришелье и Вольтера. Но знаешь, они… какие-то не такие, не такие как мы, понимаешь, Нодари? Вроде относятся они к нам доброжелательно, в глаза улыбаются вот так, широко, — от переизбытка чувств штабс-капитан даже развёл руками, демонстрируя князю всю широту французской улыбки. — А вот поди пойми, что у них на уме? Может, они нам улыбаются только для приличия, а за спиной сплетничают о «белых дикарях» и «новых гуннах с Востока», которые даже свою страну отстоять не смогли. И меня иной раз такая злость пробирает, что хочется первому попавшемуся Пьеру или Анри заехать в ухо, да так сильно, чтобы навеки запомнил, кто Наполеона разбил, кто Севастополь отстоял и чьими жизнями лягушатники себе «чудо на Марне» купили! — Всё больше распаляясь, кролик, уже напрочь забыв про стоящий перед ним коньяк, начал активно жестикулировать руками, поневоле заставляя редких прохожих обращать на него внимание.

— Ну… не знаю, — задумчиво протянул ёж, пытаясь успокоить своего не в меру разошедшегося друга. — Вроде нормальные они люди, культурные, цивилизованные. Хотя ты правду сказал: есть в них что-то такое… не нашенское, я бы даже сказал, гнилое. Есть среди них такие, которые тебе в лицо будут мило улыбаться и «от чистого сердца» помощь предлагать, а только отвернёшься — живо нож в спину всадят и не поморщится. Хотя есть и нормальные люди, вон, того же Луи де Лозена для примера возьми…

— Это какого Луи де Лозена? Профессора Парижской академии наук? У которого бабушка русская? — спросил Владимир. — Как я, по-твоему, его возьму? Он ведь сейчас в Сорбонне преподаёт, и засел там накрепко. Старика оттуда за рога не вытащишь.

— Да ладно уж, кто старое помянет, тому, как говорится… — ответил Нодари и сменил тему. — А как семья? Жена, дети?

— Зачем спрашиваешь? Сам же знаешь, нет у меня ни жены, ни детей. Их ведь всех тогда, в Ростове, шашками… — задумчиво проговорил кролик, сжимая кулаки в бессильной ярости.

— Шени деда! — выругался князь сквозь зубы, и участливо похлопал друга по плечу. — Понимаю… ну да ладно, не будем об этом.

— Господи, мне же уже пора! — воскликнул штабс-капитан, проверив часы. За окном виднелось уже почти закатившееся за горизонт солнце. — Нужно ещё успеть на важную встречу! Ну что же, генацвале, давай прощаться, — сказал он, поспешно собираясь.

— Давай, до встречи! Может ещё увидимся! — крикнул ёж покидающему заведение другу, а затем отвернулся и, налив себе рюмку коньяка, окинул взглядом резко выделяющийся на горизонте силуэт Эйфелевой башни. Солнце уже закатилось, и над столицей Франции медленно сгущались вечерние сумерки…

Примечания:

Это только начало. Так что ждите, дорогие читатели: ещё не то будет.

P.S. Я понимаю, что у меня ещё мало писательского опыта, так что ваша здравая критика (и ваши здравые советы) мне не помешают.

В высоких светлых окнах генеральского дома отражалось хмурое, неприветливое московское небо, затянутое тучами. На календаре было 3 марта 1917 года — первый день «без царя». Но Москва об этом ещё не догадывалась, а потому продолжала пребывать в благостной уверенности, что армия, как всегда сильна, монархия — незыблема, а император Николай Александрович будет править если и не вечно, то по крайней мере ещё очень долго…

В тот пасмурный во всех смыслах день отставной генерал-лейтенант Русской императорской армии Михаил Илларионович Карпатов сидел за столом в своём рабочем кабинете, редактируя мемуары, которые он назвал «Дневником русского генерала». То был уже уставший, поживший своё, но всё ещё крепкий и сильный медведь. Высокий (по меркам Смешариков — прим. автора), плотный и кряжистый, словно старый дуб, он производил впечатление даже на самого Царя-Миротворца, не уступавшего генералу ни ростом, ни силой. Михаил Илларионович был солдатом старой закалки, успевшим послужить отцу, деду и прадеду нынешнего императора, прошедшим и Крымскую, и Русско-турецкую кампанию. В «мирные годы» Александра-Миротворца уже стареющий генерал-лейтенант был отправлен в почётную отставку с правом пенсии и ношения мундира (и то сказать, заслужил). В Русско-японской войне на тот момент уже отставной генерал не участвовал, однако немало помогал победе русского воинства щедрыми пожертвованиями. Как все честные патриоты, он с негодованием воспринял заключённый в Портсмуте мирный договор с японцами, который называл «позорной капитуляцией», а премьера Витте, умудрившегося практически задаром уступить японцам половину Сахалина, именовал не иначе как «графом Полусахалинским». Витте в глазах генерала-отставника олицетворял собой всё то подлое и мерзкое, что было в т.н. «прогрессивной общественности», которая в ту войну совсем обнаглела, осмеливаясь не только выливать ушаты лжи и грязи на русскую армию и флот, сражающиеся с врагами Отечества, но и посылать японскому микадо (главе вражеского государства!) «поздравительные» телеграммы по случаю утопления кораблей славного русского флота. После войны эти «прогрессивные» деятели, навалившись всем скопом, вырвали у императора «Манифест 17 октября», после чего страну захлестнула волна первой революции, бушевавшей два года и только чудом не переросшей в полноценную гражданскую войну с миллионами жертв. В Государственной Думе эти «деятели» сразу показали своё истинное лицо: лицо наглых и беспринципных политиканов, для которых абстрактная «свобода» дороже чести и долга перед своим Отечеством. Чего стоил один Милюков, глава кадетов, на словах именовавший себя и свою партию «оппозицией Его Величества», а в лихие годы Второй Отечественной войны в открытую критиковавший Императора с парламентской трибуны. Чего стоит только его знаменитое «Что это — глупость или измена?».

В глубине души генерал понимал, что годы правления Царя-Миротворца, известные как «двадцать пять лет без войн», превратили русскую армию и флот в чёрт знает что. Многие офицеры, в молодости прославившие себя на Русско-турецкой войне, к Русско-японской войне подошли уже в немалых чинах, но зато «паркетными шаркунами», неспособными здраво оценить текущую ситуацию. Что поделаешь, генералы всегда готовятся к прошедшей войне…

Вдруг дверь его кабинета распахнулась, и в неё буквально влетел запыхавшийся адъютант генерала, капитан Генрих Карлович Пинберг. Судя по раскрасневшемуся лицу адъютанта, с которого обильно стекал пот, он пробежал бегом немалое расстояние, и явно не затем, чтобы просто поприветствовать своего генерала.

— Генрих Карлович, что с вами? На вас же лица нет! Успокойтесь, присядьте, может быть, воды? — засуетился генерал, явно напуганный столь неожиданным визитом.

— С удовольствием, ваше превосходительство — ответил Пинберг, тяжело дыша. Схватив протянутый генералом графин с водой, капитан в несколько глотков осушил его до дна, и теперь мало-помалу приходил в себя. По его лицу текли крупные капли пота.

— Так по какому поводу вы столь, эм… бесцеремонно ворвались ко мне, капитан? — спросил генерал, протирая стёкла своих запотевших от волнения очков.

Адъютант долго думал: сообщать ли генералу столь страшную для него весть, но, в конце-концов, собрался с духом и выпалил:

— Ваше превосходительство! Революция!

— Что? Какая ещё революция, Генрих Карлович? Вы что, шутки шутить со мной изволите? — настороженно спросил Михаил Илларионович, глядя поверх очков в красные, как у кролика (следствие постоянного недосыпания) глаза Пинберга.

— Никак нет, ваше превосходительство! — отрапортовал адъютант. — Так точно, революция! Государь Николай Александрович вчера подписал отречение от престола за себя и наследника-цесаревича Алексея Николаевича.

— Отречение? Ладно, это ещё не самое страшное. Так кто принял корону империи, Генрих Карлович?

— Император Николай Александрович отрёкся в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича, но тот также соизволил отречься от престола, передав всё «на усмотрение Учредительного собрания». В России сейчас императора нет, есть Временное правительство.

— Временное правительство? А это что за зверь? — недоуменно спросил генерал.

— А это теперь высшая власть, ваше превосходительство, созданная по соглашению между Временным комитетом Государственной думы и исполкомом Петроградского Совета.

— Да уж, «порадовали» вы меня, Генрих Карлович, нечего сказать, «порадовали». Знаете что, идите пока, отдохните, успокойтесь, мне надо подумать.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — бодро гаркнул пингвин-адъютант, после чего покинул генеральский кабинет.

Оставшись в одиночестве, генерал-лейтенант задумался. Монархия в России пала, у власти «либеральное» Временное правительство. Уже по названию понятно, что эти «временщики» долго у власти не задержатся. Никакого желания защищать эту «демократическую» власть генерал не чувствовал, но и идти на службу врагам России ему не хотелось. Оставался только один путь: да, то, что он собрался совершить, было грехом, страшным грехом. Но ведь говорят же: «Не согрешишь — так не покаешься».

Наконец, решившись, генерал подошёл к столу и снял со стены висевшую над ним шашку. Золотое Георгиевское оружие «За храбрость» — его он получил ещё в Русско-турецкую кампанию из рук наследника-цесаревича Александра Александровича (будущего Царя-Миротворца). Поцеловав оружие в последний раз, генерал отложил его в сторону. Затем он надел парадный мундир со всеми орденами (доставал он его только в самых исключительных случаях), пристегнул к поясу свою шашку и вынул из кобуры револьвер «Веблей-Скотт». Проверив, заряжен ли револьвер, генерал Карпатов поднёс его к виску.

— Прости меня, Господи. — еле слышно, одними губами, проговорил он и нажал на спуск…

Когда в кабинете генерала грохнул выстрел, Пинберг понял всё. Уже через пару минут он был возле кабинета. Толкнув тяжёлые створки дверей, он словно птица влетел внутрь, но было уже поздно. Генерал лежал на холодном мраморном полу, уставившись в потолок стремительно стекленеющими глазами, а в его руке был зажат теперь уже не нужный револьвер. На ковре возле головы генерала быстро расплывалось кровавое пятно. Присев рядом с телом, адъютант прикрыл уже невидящие, мёртвые глаза своего командира, и только тогда до него дошло, что же всё-таки случилось.

— Нееет!!! — потряс окрестности вопль отчаяния и ужаса, казалось, вырвавшийся из глубин самой души. Над генеральским особняком с противным карканьем кружились вороны. Над Москвой, да и над всей Россией, вставала весна 1917 года, и мирные московские обыватели ещё не подозревали, что произошедшие в столичном Петербурге события знаменуют собой начало конца старой России.

А генерал был мёртв. Был мёртв последний солдат павшей Империи. Он умер вместе с ней, предпочтя умереть, но не изменить ей…

Примечания:

Мрачновато получилось, наверное. Постараюсь как-нибудь разнообразить следующую часть (которая, скорее всего будет последней). Заранее извините, если глава вышла слишком тяжёлой.

Русским людям свойственно давать чему-либо громкие, звучные, а в особенности «нерусские» названия. Вот они и придумали такое страшное, словно рычание голодного волка слово — «эвакуация». Назови они это «отъездом» или хотя бы «переселением» — никто не станет, выпучив глаза от ужаса, торопливо хватая в охапку свои чемоданы и пачки никому не нужных карбованцев, со всех ног бежать в сторону севастопольского порта, словно прямо сейчас наступит конец света.

«Эвакуация» в переводе на русский язык звучит вполне понятно — «спасение бегством». Но если вы, к примеру, встанете где-нибудь в людном месте и заорёте во весь голос: спасайтесь бегством! — вас в лучшем случае примут за умалишённого, а в худшем — пристрелят или вздёрнут на ближайшем суку, как смутьяна и бунтовщика.

А вот если вы хоть раз, хоть один раз прошепчете мистическое, воистину дьявольское слово: «эвакуация» — ой, ой, что тут начинается!.. Один почтенный обыватель уже побелел от страха и трясётся всем телом, другой сползает по стене, хватаясь за сердце, будто вживую увидел самого дьявола. Третий хватает за рукав четвертого и, бешено вращая глазами, почти срываясь на крик, спрашивает того:

— Что, опять бежать? Куда? Скоро?

— Отцепитесь вы от меня! Ничего я не знаю и знать не хочу! — кричит тот, безуспешно пытаясь вырваться.

— Так всё-таки, куда сейчас? Румыния, Батум? Или… Константинополь?

И расходится, словно волны от брошенного в воду камушка, страшное слово по всем городам и весям. Э-В-А-К-У-А-Ц-И-Я — в этих девяти на первый взгляд ничем не примечательных буквах больше мрака и ужаса, чем в любом «готическом романе»…

Бывший профессор Московского университета Аристарх Бенедиктович Лосев по собственному опыту знал, что из себя представляет эта самая «эвакуация»: ему самому не раз приходилось буквально налегке удирать то от наступающих большевиков, то от петлюровских и махновских банд, то от обычных грабителей и убийц. Но в данный момент он уже ни о чём не беспокоился: вакханалия, творившаяся в Севастополе в последние три дня, его мало интересовала, да и о чём беспокоиться, когда ты уже в буквальном смысле сидишь на чемоданах на борту парохода, который скоро отчалит, увозя скопившихся на его борту офицеров и солдат армии легендарного «чёрного барона» Врангеля, а также немногочисленных гражданских в такой далёкий и манящий Константинополь — на благословенные берега Босфора…

Рядом с ним, положив голову на вещмешок и свернувшись калачиком, дремал поручик Корниловского полка Денис Васильевич Барановский. На груди его офицерского кителя блестели два Георгиевских креста — видимо, ещё за Вторую Отечественную, — а также знак «За Кубанский ледяной поход». Когда поручик, перевернувшись на левый бок, чихнул во сне, и теперь, осоловело протирая глаза, сел на палубе, Лосев едва сдержался, чтобы не засмеяться.

— Аристарх Бенедиктович, какая встреча! Вот уж не ожидал вас здесь увидеть! Откуда вы здесь? Вас же убили в Москве, в декабре 1917 года! — раздался над профессорским ухом до боли знакомый голос. Обернувшись, Лосев увидел рядом с собой высокую фигуру ворона, одетого в поношенное драповое пальто и чёрный венский котелок на шёлковой подкладке. Шея незнакомца была обмотана белым шарфом, а в руке он держал саквояж. Конечно же, Аристарх Бенедиктович сразу его узнал. Это был некто иной, как Гавриил Медардович Карелин, преподаватель хирургии того же Московского университета, в котором они учились вместе в те далёкие благословенные годы, когда Россия ещё была империей.

— Прекрасно, просто прекрасно, Гавриил Медардович! Я тоже как-то не ожидал гостей, тем более в такой обстановке. Но позвольте, что значит «убили»! Про вас я слышал то же самое: мне говорили, что вы утонули в Одессе, во время эвакуации в начале этого года! — недоумённо спросил лось.

— Брешут, брешут, дорогой мой Аристарх Бенедиктович! Вот он я, стою здесь, перед вами, целый и невредимый! Но, позвольте мне присесть; вести разговор, в такой, эм… неудобной позе довольно сложно. — ответил ворон. Профессор кивнул, и Карелин, сняв пальто, расстелил его на палубе, затем поставил саквояж и уселся сам, скрестив ноги по-турецки.

— Так о чём вы хотели бы узнать? Кстати, профессор, вы не познакомите меня с вашим попутчиком? — спросил ворон, указывая на хлопающего глазами от непонимания происходящего Барановского.

— Ах да, разумеется… — пробормотал Лосев, и уже собирался представить Карелину своего соседа, как тот сам вскочил и, встав во фрунт, бодро отрапортовал:

— Честь имею представиться: поручик ударного Корниловского полка Денис Васильевич Барановский!

— Вольно, поручик, — ответил Гавриил Медардович, а затем рассмеялся. — Да уж, поручик, вижу, что вы свои награды не на паркете в Зимнем получали.

— Так точно, господин, эм… Карелин. На фронте с 1915 года, повоевал уже предостаточно. Первый крест — за Брусиловский прорыв, второй — за взятие Луцка. После Февраля в армии совсем тошно стало, а тут ещё этот «приказ №1», чтоб его… В общем, где-то в мае я плюнул на всё и уехал в Москву. Когда в октябре победили большевики, сначала ничего не предпринимал, но уже с января 1918-го — в Добровольческой армии. Вместе с Корниловым участвовал в Первом Ледяном походе, оттуда и знак.

— Очень хорошо, поручик. — отрешённо произнёс ворон, словно переваривая услышанное. — Вот только… — начал он, но его прервал крик «Отчаливаем!». Поручик сразу же рванулся к леерам, крикнув — За мной, господа! Полюбуемся на Россию-матушку в последний раз!

Карелин и Лосев поспешили следом, и ещё успели застать момент выхода из бухты. За кормой парохода расстилался Севастополь — город русской славы, который они покидали навсегда…

— Прощай, Россия! Мы тебя не забудем! — одновременно выкрикнули все трое.

Стоя возле борта, они молча смотрели на расстилавшийся вдали берег Крыма, медленно уплывающий в туманную даль. Профессор стоял, облокотившись на леера и сняв шапку. Свежий морской ветер шевелил его седые волосы. Но тут кто-то дёрнул его за рукав. Оглянувшись, лось увидел Карелина, который, приложив палец к губам, указал ему на стоящего рядом поручика. Тот, словно не чувствуя холода, стоял, раскачиваясь на ветру, и напевал:

— Целую ночь соловей нам насвистывал

Город молчал и молчали дома

Белой акации гроздья душистые

Ночь напролёт нас сводили с ума…

Двое друзей сначала слушали певца молча, а потом присоединились к нему. За ними последовал ещё один эмигрант, потом ещё, ещё… И вскоре уже над всем пароходом раздавалось пение нестройного хора голосов:

— Белой акации гроздья душистые

Невозвратимы как юность моя

Белой акации гроздья душистые

Неповторимы как юность моя…

Примечания:

Понимаю, что написано откровенно слабо. Фанфик вышел какой-то тяжёлый, нудный и откровенно бредовый, да и Dark-овость повествования зашкаливает. Но не бойтесь — это последняя часть.