Цветочная лихорадка (гет)

«Случайность — это иллюзия тех, кто боится признать свою судьбу.»

— Карл Густав Юнг

༺~ [❁] ~༻

Неделя пронеслась, как быстрое заклинание, незаметно и пронзительно. Гермиона, погружённая в учёбу, словно ныряла в глубины океана. Каждая формула, каждое слово из учебников складывались в чёткий ритм её мыслей, заглушая все внешние шумы. Она почти не думала о том, что происходило в её теле, пряча покалывание в горле за привычным слоем логики и упрямства. Прошло достаточно времени, чтобы не заметить, что с ней что-то не так.

Наступил вечер матча. Гермиона с Джинни вышли из замка, выдыхая прохладу свежего ветра. Стадион для квиддича — храм, арена, вихрь эмоций. Зелёное поле с мягкой, упругой травой мерцало под вечерним солнцем. Скамейки заполнялись шумной толпой: одногодки, старшеклассники, профессора. Все пришли на этот ритуал, на борьбу в небе, где пульс уносится ввысь, а дыхание замирает в ожидании.

На трибунах запахло сосисками и свежей газировкой. Настоящая магия для голодных учеников. Ли Джордан, комментатор с ослепительной улыбкой и голосом, способным разжечь любой вечер, уже настраивал эфир.

— Добрый вечер, леди и джентльмены! — залился он голосом, который пронзал воздух, но в приятной манере. — Сегодня нас ждёт матч, что точно войдёт в историю. Гриффиндор против Когтеврана! Команды готовы, болельщики на взводе.

Фред и Джордж не отходили от Гермионы, словно охранники и сообщники одновременно. Фред натянул на неё бейсболку с рогами. Эта дурацкая шапка сидела криво, но заставила её улыбнуться. Джордж хлопнул её по плечу:

— Ты сегодня в нашей команде, Герми. Так что болей как следует!

Толпа уже поднимала крики, поддерживая любимцев. Джинни махала рукой, её глаза блестели от предвкушения. Рон, в форме ловца, выглядел собранным, несмотря на давление.

Гермиона села на верхнюю скамью, кутаясь в шарф факультета. Сердце колотилось. Матч начинался.

— И мяч в воздухе! — завопил Джордан. — Игроки летят в поле, как кометы, и первая атака Гриффиндора! Рон бьёт мяч и уходит в погоню!

Ветер свистел в ушах, а игроки на мётлах резали пространство с бешеной скоростью. Каждый манёвр был танцем на лезвии ножа. Крики и аплодисменты сливались в единый рёв, создавая вибрацию, которую ощущаешь всем телом.

Гермиона смотрела, как Рон срывается с линии защиты Когтеврана, обгоняя противников, бросаясь за золотым снитчем, который мелькал, словно светлячок в вечернем тумане.

— Гол! — вскрикнул Джордан, и стадион взорвался. Рон поймал мяч!

В тот момент Гермиона почувствовала, как напряжение в груди спало, уступив место чему-то простому — радости, гордости. Вокруг неё смеялись, кричали, толкались, делились хот-догами и шутили. Звуки матча сливались с запахом горячей корицы, карамельного попкорна и мокрой травы. Гермиона забывала про учебники, про боль в горле, про все эти сложные пророчества. Сегодня был только матч, её команда и этот сумасшедший праздник магии и скорости.

Гарри мчался как вихрь, его синие глаза сфокусированы на мелькающем золотом снитче. Ветер рвал волосы, крылья мётлы звенели в ушах, а трибуны словно поднимались в едином порыве.

И вот он схватил его. Снитч исчез из поля зрения, и стадион взорвался аплодисментами и криками.

Гермиона почувствовала, как что-то щёлкнуло в её голове. Пазл, который давно ломался внутри. Пророчество, подсолнух. Тот странный символ, который всплыл в её мыслях во время занятия у Трелони. Но она резко, почти жёстко откинула эту мысль.

«Гарри — отличный ловец. Он всегда был хорош. Всё это бред», — шептала она себе, глядя на улыбающегося Поттера, на друзей, на пульсирующую энергию стадиона.

И всё же где-то глубоко, под слоями скептицизма, маленький холодок зацепился в сердце. Но она спрятала его под железный замок. Потому что, если начать верить, снесёт крышу.

Радостные гриффиндорцы, словно стая безумных птиц, ринулись в «Три метлы», чтобы праздновать, шуметь и заливать победу дешёвым элем и шутками. Гермиона стояла у входа, ощущая себя пленницей в тумане, где каждый звук гасился, словно под толстым слоем ваты.

Она вышла на улицу. Прохладный вечерний воздух ударил в лицо, отрезвляя и вместе с тем поднимая занавес с мыслей, которые она пыталась загнать обратно в угол. Солнце давно ушло за горизонт, оставив небо густым и тёмным, с тонкой полосой багрового света, словно ножом вырезанной на запястье.

Медленно, почти без цели, она прошлась по аллее. Кусты сирени пахли сладковато, навязчиво. Присела на лавку, ощутив, как холод дерева пробирает сквозь плащ и платье, оставляя жгучий след. Вокруг царила тишина, лишь редкие шаги раздавались далеко вдоль тропинки, и Гермиона почувствовала, как мир продолжает жить, хотя внутри всё рушится.

Вдалеке, сквозь змеящуюся аллею теней и фонарей, виднелись две фигуры. Узкие плечи, выверенная походка — Малфой. Чуть позади — Забини, как всегда расслабленный, с руками в карманах. Они говорили о чём-то своём, смеялись. И в этой мимолётной тишине что-то внутри неё дёрнулось, как нерв, рефлекс — страх, смешанный с чем-то другим.

Она потянулась обратно, туда, где были свет, шум, её друзья, но он уже заметил её. Их взгляды встретились. Он сверлил её взглядом, точно зная, что она думает уйти. И она осталась. Осталась потому, что не могла позволить себе перед ним выглядеть слабой. Не сейчас. Не когда у него на лице — эта высокомерная ухмылка, впаянная в кожу.

— Сидишь одна, грязнокровка? — его голос разрезал воздух, ядовито мягкий, как сталь, которую точили часами. — Твои друзья, между прочим, уже празднуют свою жалкую победу.

Он не подошёл ближе. Стоял чуть поодаль, с присущим ему аристократическим отвращением, как будто она могла заразить его просто взглядом. Но что-то в его голосе кололо не привычное презрение, нет. В нём было напряжение. Едва различимая нота, будто он сам не понимал, зачем заговорил.

Она посмотрела на него снизу-вверх, не вставая, и в уголке губ родилось что-то почти ядовитое.

— А ты всё ещё полируешь чужую победу своим присутствием, Малфой?

Блейз хмыкнул, но Драко не отреагировал. В глазах его что-то щёлкнуло. Он шагнул ближе.

— Ты всегда была такой… — он склонил голову, разглядывая её с интересом, будто впервые видел. — Жалкой. Упрямой. Одинокой.

Она встала. Медленно, но твёрдо. Рядом с ним она всё ещё была ниже, но теперь уже смотрела не снизу-вверх, а прямо в глаза.

— А ты всегда был трусом.

Ветер прошёлся по аллее. Фонари мигнули. И в этом всплеске света она увидела в его лице нечто странное, будто он хотел ударить, или поцеловать. Или исчезнуть.

— Следи за языком, Грейнджер, — процедил он, шаг назад, спина прямая, подбородок высоко.

— А ты за собой, Малфой.

Он ушёл быстро, не обернулся, а она осталась стоять с руками, сжатыми до дрожи. И почему-то ей вдруг стало холодно. Возвращаться в паб не хотелось. Лёгкие жгло. Не дышать — легче, чем дышать. Грудь сдавливало, будто туда залезла стая мелких, злобных хищников и грызла, не переставая. Не иначе, как словила лихорадку. Или проклятие. Или это просто — любовь. Такая, что от неё хочется выблевать душу.

Она ввалилась в гостиную, шатаясь, как пьяная, хотя не пила ни капли. Гриффиндорская башня встретила её старым кожаным диваном и запахом чего-то подгоревшего. Кто-то опять пытался варить зелья в камине?

Она плюхнулась, прижав щеку к прохладному подлокотнику, и застонала в пространство:

— Не хватало ещё слечь перед выпускным... как же без этого.

Голова пульсировала, она вспоминала пальцы. Не свои, чужие, тонкие, ледяные, резкие, как осколки стекла. Как он смотрел, молчал, не прикасался, но будто впивался взглядом под кожу.

Малфой. Сраный Малфой.

Сон поглотил её внезапно и резко. Она шла по длинному, слишком знакомому коридору. Стены покрыты трещинами, как растрескавшийся фарфор, а из-под плит сочилась тёмная вода. Влажные шаги отдавались эхом внутри её груди.

Драко прямо перед ней. Его глаза были серебром, залитым по горло тоской. Он смотрел так, будто знал всё. Про неё. Про то, как у неё ноет под рёбрами, когда он рядом. Про то, как она стирает его имя из своих мыслей, но оно выжжено на ней, как клеймо.

Он тянет руку, длинные пальцы с заусенцами, и она тянется в ответ, как под гипнозом.

— Грейнджер, — произносит он губами, не голосом.

Как будто имя — это проклятие. И целует не нежно, не резко. Как будто умирает, как будто тонет, и ей одной дано стать его последним вздохом. Она ломается в этом поцелуе, как ломается лёд под ногами. Его губы солёные, обожжённые. Он хватает её за талию, тянет ближе, и всё исчезает. Хогвартс, коридор, прошлое, принципы, Поттер с его вечной моралью, Рон с его глазами, полными ожиданий. Она в темноте. Только они вдвоём.

— Ты хотела этого, Грейнджер. Признайся.

И она хочет. Честно, до боли в животе, до паники, до позора.

— Я ненавижу тебя, — шепчет она.

Он улыбается. Как будто только этого и ждал.

— Лучше бы любила.

Сон скользит в бездну, она чувствует, как начинает плакать, но слёзы не падают. Он прижимает лоб к её лбу.

— Ты хотела знать, кто я? Вот смотри.

И показывает ей — не тело, не душу, а зияющую дыру вместо сердца.

— Я пустой, а ты расцветаешь.

Она застывает и вдруг падает. Сон проваливается, будто под ней исчез пол. Гермиона проснулась с криком, охрипшим и сорванным. Грудь сжалась, будто внутри лёд. Пот стекал по спине. Кожу жгло, а во рту вкус крови. Она не сразу поняла, что просто прикусила губу.

Слёзы хлынули из глаз сами. Бессмысленно. Без повода. Господи, что это было? Что он с ней сделал? Или что она сделала сама с собой?

В гостиной было темно. Всё нормально. Никто ничего не слышал. Никто не знает, что она кричала его имя, что во сне она была его. Вся. От пальцев до мозга. Ей было мерзко, холодно. И почему-то ужасно одиноко. Она свернулась на диване, зарывшись в плед. А губы всё ещё жгло, будто он и правда был здесь. И сердце, чёрт подери, билось с такой яростью, как будто только что вырвалось из чьих-то рук.

В эту секунду распахнулась дверь, будто мир вздрогнул, и в комнату ворвались сразу трое: Рон, Гарри и Джинни. Смеялись, переговаривались, пахли улицей, холодом, и… пивом. Особенно Рон.

Он шатался немного, глаза у него были стеклянные, красные от ветра и алкоголя, а улыбка — дурацкая, тёплая, но чужая. Он обнял её за плечи, поцеловал в лоб, шершаво, липко.

— Герми… ты горячая! Заболела, что ли? — пробормотал он, пахнущий сливочным пивом, праздником, который прошёл мимо неё.

И в этот момент внутри — ничего. Ноль. Не вспыхнуло ни одной искры, ни одной дрожи, как будто он прикасался к сломанной кукле. К пустой оболочке.

«Ненавижу это чувство, — подумала она, — быть с кем-то рядом и ощущать себя мёртвой».

— Всё хорошо, — сказала она вслух, хотя голос едва слушался, будто исходит из другой комнаты. — Просто… жар, наверное.

Гарри шагнул ближе, всматриваясь в неё слишком уж серьёзно, как будто всё понимал. Его рубашка была наполовину расстёгнута, шрам на лбу будто светился в тусклом свете камина, а глаза… глаза были старые. Уставшие.

— Тебе отлежаться надо, — сказал он.

Гермиона кивнула. Ей хотелось, чтобы они ушли, оставили её. Чтобы не мешали этому жару, который стягивал кожу изнутри, этому безумию, в котором жил один человек — Драко. Он был в ней. В каждой капле пота, в каждом вздохе, в каждом лихорадочном ударе сердца. Во сне он целовал её иначе. Губами, пальцами, дыханием. Там был ад. Там был рай. Там она горела, плакала, шептала его имя, умоляла остановиться, не прекращать.

И сейчас… она смотрела на Рона, который обнял её, вяло гладил по спине, и думала: «Что ты тут делаешь? Это не ты. Я не с тобой. Я уже далеко».

— Герми, — Джинни подошла ближе, — ты точно в порядке? Тебя как будто лихорадит.

«Меня не лихорадит. Меня ломает, — хотела сказать она. — Ломает от желания. От ненависти к себе. От того, что я думаю о нём даже сейчас. Оттого, что ты стоишь передо мной, Джинни, а я представляю, как его рука скользит по моей талии».

— Я лягу, — прошептала она. — Извините.

— Конечно, детка, спи, — Рон поцеловал её снова, теперь в щёку, влажно, медленно.

Она чуть не дёрнулась. И снова — пусто. Пусто. Пусто. Он даже не виноват. Просто не тот. Не он.

Рон ушёл последним, закрыв за собой дверь. Сразу стало тихо. Гермиона зажмурилась, вжавшись в подушку. Лицо горело, она была вся мокрая — от пота, от слёз, от себя самой. Как будто её вывернули.

«Почему, Драко? Почему именно ты?»

Сон снова начал затягивать её, и она сдалась. Возможно, это и вправду просто лихорадка.

Утро вползло в спальню, как змея под кожу: серое, холодное, липкое. Гермиона проснулась первой. В горле жгло так, будто ночью туда кто-то тайком зашил иголки.

Она, пошатываясь, дошла до ванной, включила воду, уставилась на себя в зеркале. Отражение моргнуло ей в ответ. Глаза — тусклые янтарные камни. Щёки бледные, пересушенные. Всё тело ныло, как после заклинания «Круциатус».

Когда холодная вода коснулась её лица, она закашлялась. Сначала тихо, будто кто-то смеялся у неё в лёгких. Потом громче. Судорожнее. Кашель вырывался наружу, не щадя ни горло, ни лёгкие. Её согнуло пополам — пальцы впились в раковину, ногти оставили царапины на эмали. В груди хрустело, будто ломались ветки. Боль раскатывалась по рёбрам и отзывалась в позвоночнике. Она сдавленно вскрикнула.

Что-то влажное вывалилось изо рта. Хрустальное. Алое. Невозможное.

Маленькое соцветие гортензии, лепестки тонкие, как пергамент, пропитанные кровью. Капли стекали по белой раковине, оставляя после себя алые дорожки, точь-в-точь как следы от слёз.

— Что за чёрт... — прошептала Гермиона, отшатнувшись.

Спина ударилась о кафель. Она смотрела на цветок, как на улику. Он лежал в раковине, пульсируя в такт её сердцу. Как живой.

Она не стала завтракать. Вместо этого — рванула в библиотеку, спотыкаясь на лестницах, словно за ней гналось что-то невидимое, но дверь оказалась закрыта. Мадам Пинс стояла на пороге, скрестив руки. Старая сова. Всегда знает, всегда видит.

— Снова ты, Гермиона, — сказала она, и в её голосе не было укора, только усталость. — Иди позавтракай, а книги подождут.

Губы мадам Пинс дрогнули в чём-то вроде улыбки, но больше похожем на гримасу.

— Ты исхудала вся.

Гермиона замерла. Не потому что голодна. Не потому что устала. А потому что впервые за долгое время кто-то это заметил.

Она поняла: найти в библиотеке что-то о людях, кашляющих цветами с кровью, невозможно. Нет таких книг. Нет таких болезней. Нет таких волшебных проклятий. Только с ней могла случиться такая хрень.

Цветы с кровью — это же бред. Слишком красиво, чтобы быть правдой.

Она шла по коридору, по лестницам, по скрипучим деревянным настилам в класс зельеварения. Слишком рано, она первая. Снейп сидел за своим столом, и лицо у него было как отпечаток восковой маски, вырезанное из усталости и злобы, но тихой, привычной, человеческой. Он пишет отчёты. Каллиграфия безупречна, почти излишне нарядна. Как будто подписывает поздравления к Рождеству, будто кому-то в этом замке важны чувства. Перо скребёт по пергаменту медленно, с едва заметной досадой. Он знает, что она здесь, но не говорит. И не смотрит. Он как глухой священник на исповеди, что устал слушать.

Гермиона молча садится. Парта холодная. Веки становятся тяжелее. Она кладёт голову на сложенные руки, будто снова молится, но нет — она просто засыпает. Не потому что хочет. Потому что не может больше держать этого в себе.

Глаза закрываются, внутри темно. Сквозь дрёму слышен скрип пера. Сквозь туман — шорох бумаг. Всё ровно, как метроном. Всё бесконечно, как проклятье. Сны приходят резкие.

Сначала лепестки. Они распускаются в горле. Мокрые, голубоватые, тянутся стеблями в лёгкие, выстилают рёбра изнутри. Потом слизеринская аудитория, но вся затоплена водой. Ученики плавают между партами, без глаз, как манекены. У кого-то изо рта свисает роза. Снейп стоит на кафедре, в чёрной мантии, как ангел смерти. Он подносит к её губам отвар, от которого пахнет железом и чернилами. Но она не может открыть рот. Там цветы. Цветы, цветы, цветы.

Когда она просыпается, кажется, что прошло всего мгновение. Но в кабинете уже сидят студенты. Голоса глухие, лица расплывчатые. А дыхание срывается. Лёгкие чешутся изнутри, будто в них что-то шевелится. Она кашляет тихо, в кулак. И на ладони остаются лепестки гортензии. Снейп поднимает глаза. Взгляд его скользит по классу и останавливается на ней. Он всё видел. Гермиона сжимает кулак и прячет его под стол.

Профессор щёлкнул дверью, как мог бы сделать это гробовщик на похоронах: без особой деликатности, но с подчёркнутой тишиной. Аудитория затихла, как поле после грозы. Он медленно подошёл к кафедре, разворачивая свиток с такой серьёзностью, будто держал в руках смертный приговор.

— Сегодня, — процедил он, — мы займёмся чем-то, что большинство из вас, вероятно, воспримет с восторгом идиота на ярмарке: зельями, срок годности которых истёк. Да, вы не ослышались. Протухшие, смердящие, опасные.

В углу засмеялся кто-то из слизеринцев. Снейп метнулся к ним, как разъярённая летучая мышь в чёрной мантии, и прежде чем хохот утих, двое получили по подзатыльнику с точной, хирургической точностью.

— Это вам не балаган. Если хотите поиграть, могу устроить экскурсию в подземелья… с практикой, — зловеще добавил он и вернулся к доске.

Он начал говорить о химических реакциях, способных нарушить структуру магического тела. О том, как в просроченных эликсирах меняется не просто состав, меняется суть. Зелье любви может стать зельем зависимости. Зелье бодрости — спусковым крючком для магической комы.

Но Гермиона не слышала почти ни слова. Гарри, сидевший через стол, украдкой наклонился к ней:

— Почему тебя не было на завтраке? — прошипел он.

— Не хотелось, — так же тихо ответила Гермиона, не поднимая глаз от пергамента, где уже поллекции выведено одно и то же слово.

Снейп вдруг оборвал речь, подошёл к её столу, и, опершись обеими руками на край, наклонился чуть ближе.

— Мисс Грейнджер, раз вы так внимательно слушали, — ядовито протянул он, — назовите мне, какое изменение произойдёт в действии зелья «Тихая ночь», если срок хранения превысит шесть месяцев?

Гарри дёрнулся, будто готов был за неё ответить, но Гермиона подняла взгляд: прямой, твёрдый, будто в его чёрные глаза она смотрела с вызовом самой себе.

— Оно перестанет усыплять, а наоборот, пробудит.

Снейп молчал дольше, чем стоило бы. Затем выпрямился, отступил на шаг и тихо бросил:

— Весьма… проницательно.

— …А если срок годности зелья истёк пять лет назад, и оно всё ещё бурлит, — протянул Снейп, обходя класс, — это не значит, что оно магическим образом стало лучше. Это значит, что вы, юные идиоты, в лучшем случае потеряете сознание, в худшем — заработаете гастрит или потеряете рассудок.

В углу хихикнула Парвати, а Дин с Роном обменялись колкими репликами. Снейп молча подошёл и со щелчком хлыста заехал Рону по затылку, затем вторым движением огрел Дина.

— Рот закрой, Томас. Пока он ещё у тебя есть.

Северус видел. Он точно видел. Цветок. Тот, что она выхаркала перед уроком себе в руку.

Из его склада недавно исчезла амортенция: старая, мутная, давно должна была быть утилизирована. Просроченная любовь. Самый коварный яд. Как именно действует амортенция, когда она гниёт, он не знал, никто не знал. Такое не преподавали. Но Снейп чувствовал — это будет что-то отвратительное. И в центре этой истории почему-то оказалась Грейнджер.

༺~ [❁] ~༻