Цветочная лихорадка (гет)

«Смерть приходит не тогда, когда её ждёшь, а когда жизнь перестаёт казаться обыденной.»

— Сильвия Плат

༺~ [❁] ~༻

Рассвет лениво скользил по каменным аркам, прожигая полумрак длинного коридора перед Большим залом. Камень под ногами ещё хранил ночной холод, а воздух был сухим и прозрачным, как впервые открытое весной окно. Лучи его цеплялись за портреты, и спящие волшебники на картинах ворочались, недовольно натягивая на лица шляпы. Где-то в глубине замка тикали часы, отмеряя время не минутами, а вздохами. Даже пыль в воздухе кружилась медленнее, будто не решаясь опуститься на пол до конца завтрака.

Первокурсники шагали вразнобой, как сорвавшиеся ноты. Старшие — поувереннее, повзрослевшие на зимних каникулах, с гладкими мантиями и быстрыми взглядами. Они шли целыми потоками. Одни тёрли глаза, зевая на ходу. Другие хохотали, уже рассказывая свежую сплетню. В воздухе плыли обрывки слов: «Ты видел, как…», «Неужели Малфой...», «…Трелони опять заговорила о смерти».

По коридору катилась усталая магия утра. Свет делал всё мягче, даже привычный шум шагов звучал глуше, будто Хогвартс не до конца проснулся, всё ещё дрожа между сном и явью.

Фред и Джордж мелькнули в толпе, как две вспышки — слишком громкие для этого времени суток. Их смех резанул по коридору, зазвенел в арке, виляя вместе с пузырьком в их руках. Капля коснулась камня, и на миг пол замер. Там, где она растеклась, воздух дрогнул, будто граница между мирами истончилась. Но близнецы уже скрылись за поворотом, а след их эксперимента остался, пульсируя едва заметным светом, словно цветок из другого измерения.

Но никто не смотрел вниз.

Гермиона Грейнджер шла медленно, почти сквозь людей, будто поток сам её обтекал. Рядом шли ученики, смеялись, обсуждали расписание, вздыхали о контрольных. Кто-то спешил, опаздывая даже на завтрак.

На её плече висела сумка, тяжёлая, как недосказанность. В ней было всё то, что не хотело укладываться в голове: сны, предсказания и чертовски невнятный учебник по Прорицаниям, который она пыталась приручить, читая по ночам. Тонкий серый том с рваными закладками.

«Если это пророчество, то почему оно так туманно? Если нет, то зачем его изучать?» — мысль билась в голове. Она сжала пальцы на ремне сумки, чувствуя, как учебник давит на плечо тяжестью чужих предсказаний. Логика здесь не работала, как и в её снах, как и в этом странном ощущении, будто что-то вот-вот случится...

Она не верила в пророчества. И предмет этот ненавидела, как любой, в котором логика гибнет под весом образов. Но упрямо продолжала читать.

Чей-то локоть задел её плечо, и Гермиона едва не выронила сумку. «Извини», — пробормотал кто-то, даже не обернувшись, и она стиснула зубы. Казалось, весь мир шумел вокруг, а она шла сквозь него, как сквозь густой туман.

У неё под глазами были тени, а во взгляде — отрешённое спокойствие.

Рядом кто-то говорил про квиддич, кто-то дразнил друга за пятно на мантии. Девочка с Пуффендуя улыбнулась ей, Гермиона ответила не глядя. Она делала шаг вперёд. Ещё один. Всё ближе — запахи еды: тыквенный сок, тёплый хлеб, чуть палёная корица. Голова гудела, но тело знало маршрут. И никто — ни Гермиона, ни те, кто шли рядом — ещё не чувствовал запаха цветов.

Цветы распускаются тише смерти.

Она села посередине, между Роном и Гарри. Сидевшие напротив близнецы, как всегда, выглядели загадочно, но Гермиона не видела в этом никакой мистики. Эти двое были катализаторами всякого дерьма, если говорить грубо.

Во рту пересохло так, будто она всю ночь глотала пыль из библиотечных фолиантов. Механически потянулась к кружке, стоявшей рядом с Роном. Какой-то странный сок цвета гортензий, переливающийся сиреневым под светом факелов. Сделала глоток. На вкус — голубика, но с чем-то ещё… цветочным? Мёдом? Или это просто в голове звенело от недосыпа?

Выпила залпом, стёрла ладонью липкую сиреневую кайму с губ и опустилась на скамью.

Близнецы переглянулись. Их взгляды слились на мгновение, слишком долгом, слишком знающем. Фред и Джордж синхронно тяжело сглотнули, а потом оба разом уткнулись в тарелки, будто внезапно ослеплённые видом яичницы.

Гермиона моргнула. Что-то здесь было не так. Но голова гудела, веки налились свинцом, а язык всё ещё щипало от странного послевкусия.

— Вы чего такие тихие? — пробормотал Рон, набивая рот тостом.

Близнецы молчали.

Она вздрогнула. Но не от боли, от странного холода, проскользнувшего вдоль позвоночника. Как будто что-то внутри неё на секунду проснулось и пошевелилось. Не физически, почти ощущение.

Гермиона потёрла лоб, отгоняя наваждение. Веки по-прежнему наливались тяжестью, как будто воздух вокруг сгущался в вязкий сироп. Ей вдруг показалось, что свет факелов стал чуть тусклее, звуки — глуше, а голоса студентов — чуть медленнее. Всё, как в воде.

Гарри что-то сказал, но она не уловила. Только смотрела на его губы, движущиеся в отдалённости, будто через стекло. Или сквозь вуаль.

— Чего? — переспросила рассеянно, и голос прозвучал слишком тихо.

— Я говорю, ты в порядке? — Гарри смотрел на неё уже с беспокойством, его брови чуть сошлись, а Рон, наконец, отвлёкся от еды.

— Да, просто не выспалась, — пробормотала Гермиона и потянулась за тыквенным пирожком. Но рука дрожала. Она это заметила. Ладонь дёрнулась, пальцы неуверенно сомкнулись на воздухе. Пирожок ускользнул из рук.

— Блин, — выдохнула. — Я, наверное, схожу проветрюсь…

Она поднялась, но, сделав шаг, внезапно замерла. Что-то защекотало в горле. Сначала как будто пыль или аллергия. Потом чуть глубже, будто волосок. Или… Она коротко кашлянула, пытаясь избавиться от ощущения, но кашель стал сильнее.

Рон отложил вилку. Гарри встал.

— Гермиона?

Она в последний раз откашлялась. На этот раз тихо, почти привычно. Присела обратно, выдохнула, потёрла шею. Горло саднило, но не критично. Просто… странно.

Рон, наоборот, начал закипать. Он резко обернулся к братьям, ткнув в них пальцем:

— Снова ваши идиотские шуточки?! — выплюнул он зло. — Вы что-то подмешали в сок?

Фред приподнял бровь, пытаясь сделать лицо: «А мы тут при чём?», но Джордж оказался на секунду медленнее. Он почесал затылок, отвёл взгляд, потом снова посмотрел на Гермиону.

— Эй, ну… — Джордж поднял ладони, как будто его сейчас обыскивают. — Не надо драматизировать…

Фред покосился на Гермиону, которая потирала горло. Джордж почесал затылок и выдал:

— Ну да… мы… эээ…

— Это было просроченное зелье, — сказал Фред почти шёпотом.

— Любовное, — добавил Джордж виновато. — Древнее, из подвала.

— Вы что, совсем охренели?! — рявкнул Рон, и весь стол резко замолчал. Даже где-то в конце зала притихли, хотя, может, это было просто совпадение.

— Мы хотели, чтобы ты его выпил! — воскликнул Джордж, глядя на Рона так, будто это он виноват, что не сидел в нужном месте.

— Да, ты же всегда хватаешь всё, что не приколочено, — добавил Фред. — Мы думали, максимум влюбишься в булочку. Или в профессора Флитвика, — рассмеялся тот.

Но в ответ никто не засмеялся. Даже Ли Джордан, обычно первый на подхвате.

Гермиона махнула рукой и выдохнула:

— Расслабьтесь. Просроченные зелья — пустышки. Магия в них выдыхается, если они не стабилизированы фокусирующим компонентом.

— Ну, звучит как официальное заключение, — хмыкнул Фред, всё ещё заметно нервничая.

Рон продолжал буравить их взглядом.

— Если с ней хоть что-то случится… — начал он.

— То ты первым побежишь истерить, — закончил Джордж, но без издёвки. Скорее с уважением, или страхом.

Гермиона закатила глаза.

— Рон, прекрати. Всё нормально. — она говорила уверенно, почти веря себе.

И всё же… что-то холодное всё ещё чесалось внутри груди. Как будто часть сока осталась жить в ней.

После завтрака Гермиона чувствовала себя немного лучше. Или просто смирилась. Голова прояснилась, хотя в горле по-прежнему что-то зудело, как будто она надышалась пыльцой в теплицах Спраут.

Они шли по лестнице. Шаг за шагом, круг за кругом — эта чёртова башня как будто специально тянулась дольше, чем обычно. Гермиона шла туда, как на каторгу.

— Почему именно этот предмет? — пробормотала она себе под нос.

— Потому что ничего нельзя ненавидеть в полсилы, — философски вставил Гарри, зевая. — Если уж ненавидеть, то на всю катушку.

— Всё равно лучше, чем зелёные сопли Слизнорта, — вставил Рон.

Комната прорицаний встретила их, как обычно, густым запахом палёного мускуса, жирных свечей и ароматических палочек, которым давно пора в Азкабан за насилие над носовыми рецепторами.

— Доброе утро, мои сияющие звёзды тумана… — пропела профессор Трелони, выныривая из-за красных занавесок, как привидение, которое слишком долго спало в саше с лавандой. — Сегодня вы будете интерпретировать своё эмоциональное состояние и грядущие события через Цветочное Таро!

Гермиона тихо стукнулась лбом о низкий выступающий потолок.

«Цветочное Таро». Каждый раз, когда она думала, что ничего более идиотского Трелони не придумает, та включала следующий уровень безумия.

— Грейнджер? — послышался рядом пренебрежительный голос.

Она подняла глаза и чуть не застонала. Драко Малфой, растянувшийся по ту сторону гадального столика с выражением смертельной скуки. Словно судьба решила наказать её за все грехи.

— Восхитительно, — буркнула она. — Просто мечтала провести пару часов в облаке дешёвого ладана и твоего лица.

Он ухмыльнулся.

— А я думал, ты будешь рада погадать на свою судьбу. Может, увидишь в ней… — он потянулся за колодой, — …конец света. Или, не знаю, свадьбу с гоблином.

— Если ты выпал мне в партнёры — значит, конец уже рядом, — парировала она и выхватила одну из карт.

Картон был плотный, края позолочены, как рамка иконы. На обороте — тонкий узор лозы, будто что-то старое и живое, переплетённое с самой тканью времени. Тонкая, почти прозрачная фигура девушки в старинном траурном платье стояла напротив фигуры в чёрных латах, чьё лицо было скрыто под серебряным черепом. Они держались за руки. Не любовники — соучастники. За их спинами полыхал закат, а вокруг ног цвели гортензии, цвета потускневшей крови и погребальных венков. Смерть склонялась к девушке, как к равной. Ни ужаса, ни боли. Только смирение и странное, притягательное спокойствие.

Гермиона молча уставилась на рисунок. Карта будто дышала в её пальцах, и на миг показалось, что гортензии шевельнулись, как будто их задел ветер из другого мира. И в этот момент мадам Трелони подошла к их столику, вытянув костлявый палец к карте.

— О-о-о… гортензии… — прошептала она, глядя на Гермиону. — Знак непризнанной любви… и неминуемого страдания…

— Знак чуши собачьей, — прошипела Гермиона сквозь зубы.

Профессор Трелони замерла с чашкой в руках, будто та вдруг стала ледяной. Её глаза, обычно затуманенные благовониями и мистическим экстазом, в этот момент стали на удивление ясными.

— Такое пренебрежение, — сказала она тихо, почти шёпотом. — Слишком много разума... слишком мало сердца. Печально, очень печально.

Карта осталась на столе, блестя золотыми краями. И никому из них не пришло в голову, что это было не случайно.

— Ну что ж, — голос Трелони дрогнул, — у нас осталось немного времени. Возьмите свои чашки... Посмотрим, кто сегодня изопьёт глоток Судьбы.

Она прошлась между столиками, заглядывая в чашки учеников. Комментировала рассеянно, туманно, как будто говорила сама с собой:

— Гарри, удача, — загадочно пробормотала Трелони, глядя на карту с ярким подсолнухом. — Жёлтый лепесток указывает на успех в деле, в котором ты не был уверен.

— Может, квиддич? — прошептал Рон, навострив уши.

Дин Томас вытянул карту с каким-то цветком, похожим на бешеную ромашку с глазами. Трелони посмотрела и тихо ахнула:

— О, мистер Томас… Эта карта — Цветок Смеющейся Смерти.

— Звучит многообещающе, — хмыкнул Дин.

— Вы будете… непристойно смеяться… в неположенном месте.

Тишина. А потом хохот, сдержанный у кого-то, истеричный у Лаванды, которая уже начала плакать от смеха. Даже Гарри прикрыл рот рукой.

— Лучше уж смерть, — заметил Невилл, вытирая глаза.

— О, не бойтесь, дети мои, — вдруг добавила она с завыванием. — Судьба — извилистая тропа, и даже мрак несёт свои уроки. Теперь... запишите увиденное.

Она вернулась к креслу, закуталась в шаль, как будто её стола касался холод из потустороннего мира.

После урока прорицаний Гермиона чувствовала себя так, будто по ней уже проехал поезд. И в каком-то болезненном смысле ей хотелось, чтобы это было правдой. Туманные предсказания, бесконечный бред про гибель, летающие чашки и чужое внимание сводили с ума. На обеде еда казалась ей воском: безвкусной, мёртвой. Она ковыряла вилкой картофель, но взгляд упорно цеплялся за слизеринский стол. На Малфоя, который сегодня сидел на самом краю, откинувшись назад, будто все в этом замке уже давно ему надоели.

— Долбанутая шарлатанка, — пробормотала она себе под нос.

— Что? — спросил Рон, жуя, как трактор на кукурузе.

— Ничего, — отмахнулась она.

И снова взгляд через весь зал. Он — в развязно расстёгнутой мантии, с ленивой ухмылкой, будто в этом мире его волновало только то, как она закусывает губу, когда злится.

В теории она ненавидела его, но на секунду, молнией, в голове мелькнула мысль: «Он чертовски хорош». Как будто внезапно и без предупреждения кто-то открыл занавес, и там — не враг, не раздражающий соперник, а кто-то… почти близкий.

Она успела ощутить это слабое тепло, неуклюжее и чуждое. И сразу же, без пощады, закричала себе в голове: «Что ты, мать его, делаешь? Это Малфой. Ты же знаешь, что он — ядовитый, обманчивый, опасный. Никакой близости, только ложь и предательство».

И эта внутренняя борьба рванула её, как лезвие между тягой и отвращением, между ненавистью и… чем-то, что она не могла назвать вслух. Внезапность чувства заставила её сердце прыгнуть, а затем сбиться с ритма, будто внутри разорвался хрупкий сосуд.

༺~ [❁] ~༻

«Случайность — это иллюзия тех, кто боится признать свою судьбу.»

— Карл Густав Юнг

༺~ [❁] ~༻

Неделя пронеслась, как быстрое заклинание, незаметно и пронзительно. Гермиона, погружённая в учёбу, словно ныряла в глубины океана. Каждая формула, каждое слово из учебников складывались в чёткий ритм её мыслей, заглушая все внешние шумы. Она почти не думала о том, что происходило в её теле, пряча покалывание в горле за привычным слоем логики и упрямства. Прошло достаточно времени, чтобы не заметить, что с ней что-то не так.

Наступил вечер матча. Гермиона с Джинни вышли из замка, выдыхая прохладу свежего ветра. Стадион для квиддича — храм, арена, вихрь эмоций. Зелёное поле с мягкой, упругой травой мерцало под вечерним солнцем. Скамейки заполнялись шумной толпой: одногодки, старшеклассники, профессора. Все пришли на этот ритуал, на борьбу в небе, где пульс уносится ввысь, а дыхание замирает в ожидании.

На трибунах запахло сосисками и свежей газировкой. Настоящая магия для голодных учеников. Ли Джордан, комментатор с ослепительной улыбкой и голосом, способным разжечь любой вечер, уже настраивал эфир.

— Добрый вечер, леди и джентльмены! — залился он голосом, который пронзал воздух, но в приятной манере. — Сегодня нас ждёт матч, что точно войдёт в историю. Гриффиндор против Когтеврана! Команды готовы, болельщики на взводе.

Фред и Джордж не отходили от Гермионы, словно охранники и сообщники одновременно. Фред натянул на неё бейсболку с рогами. Эта дурацкая шапка сидела криво, но заставила её улыбнуться. Джордж хлопнул её по плечу:

— Ты сегодня в нашей команде, Герми. Так что болей как следует!

Толпа уже поднимала крики, поддерживая любимцев. Джинни махала рукой, её глаза блестели от предвкушения. Рон, в форме ловца, выглядел собранным, несмотря на давление.

Гермиона села на верхнюю скамью, кутаясь в шарф факультета. Сердце колотилось. Матч начинался.

— И мяч в воздухе! — завопил Джордан. — Игроки летят в поле, как кометы, и первая атака Гриффиндора! Рон бьёт мяч и уходит в погоню!

Ветер свистел в ушах, а игроки на мётлах резали пространство с бешеной скоростью. Каждый манёвр был танцем на лезвии ножа. Крики и аплодисменты сливались в единый рёв, создавая вибрацию, которую ощущаешь всем телом.

Гермиона смотрела, как Рон срывается с линии защиты Когтеврана, обгоняя противников, бросаясь за золотым снитчем, который мелькал, словно светлячок в вечернем тумане.

— Гол! — вскрикнул Джордан, и стадион взорвался. Рон поймал мяч!

В тот момент Гермиона почувствовала, как напряжение в груди спало, уступив место чему-то простому — радости, гордости. Вокруг неё смеялись, кричали, толкались, делились хот-догами и шутили. Звуки матча сливались с запахом горячей корицы, карамельного попкорна и мокрой травы. Гермиона забывала про учебники, про боль в горле, про все эти сложные пророчества. Сегодня был только матч, её команда и этот сумасшедший праздник магии и скорости.

Гарри мчался как вихрь, его синие глаза сфокусированы на мелькающем золотом снитче. Ветер рвал волосы, крылья мётлы звенели в ушах, а трибуны словно поднимались в едином порыве.

И вот он схватил его. Снитч исчез из поля зрения, и стадион взорвался аплодисментами и криками.

Гермиона почувствовала, как что-то щёлкнуло в её голове. Пазл, который давно ломался внутри. Пророчество, подсолнух. Тот странный символ, который всплыл в её мыслях во время занятия у Трелони. Но она резко, почти жёстко откинула эту мысль.

«Гарри — отличный ловец. Он всегда был хорош. Всё это бред», — шептала она себе, глядя на улыбающегося Поттера, на друзей, на пульсирующую энергию стадиона.

И всё же где-то глубоко, под слоями скептицизма, маленький холодок зацепился в сердце. Но она спрятала его под железный замок. Потому что, если начать верить, снесёт крышу.

Радостные гриффиндорцы, словно стая безумных птиц, ринулись в «Три метлы», чтобы праздновать, шуметь и заливать победу дешёвым элем и шутками. Гермиона стояла у входа, ощущая себя пленницей в тумане, где каждый звук гасился, словно под толстым слоем ваты.

Она вышла на улицу. Прохладный вечерний воздух ударил в лицо, отрезвляя и вместе с тем поднимая занавес с мыслей, которые она пыталась загнать обратно в угол. Солнце давно ушло за горизонт, оставив небо густым и тёмным, с тонкой полосой багрового света, словно ножом вырезанной на запястье.

Медленно, почти без цели, она прошлась по аллее. Кусты сирени пахли сладковато, навязчиво. Присела на лавку, ощутив, как холод дерева пробирает сквозь плащ и платье, оставляя жгучий след. Вокруг царила тишина, лишь редкие шаги раздавались далеко вдоль тропинки, и Гермиона почувствовала, как мир продолжает жить, хотя внутри всё рушится.

Вдалеке, сквозь змеящуюся аллею теней и фонарей, виднелись две фигуры. Узкие плечи, выверенная походка — Малфой. Чуть позади — Забини, как всегда расслабленный, с руками в карманах. Они говорили о чём-то своём, смеялись. И в этой мимолётной тишине что-то внутри неё дёрнулось, как нерв, рефлекс — страх, смешанный с чем-то другим.

Она потянулась обратно, туда, где были свет, шум, её друзья, но он уже заметил её. Их взгляды встретились. Он сверлил её взглядом, точно зная, что она думает уйти. И она осталась. Осталась потому, что не могла позволить себе перед ним выглядеть слабой. Не сейчас. Не когда у него на лице — эта высокомерная ухмылка, впаянная в кожу.

— Сидишь одна, грязнокровка? — его голос разрезал воздух, ядовито мягкий, как сталь, которую точили часами. — Твои друзья, между прочим, уже празднуют свою жалкую победу.

Он не подошёл ближе. Стоял чуть поодаль, с присущим ему аристократическим отвращением, как будто она могла заразить его просто взглядом. Но что-то в его голосе кололо не привычное презрение, нет. В нём было напряжение. Едва различимая нота, будто он сам не понимал, зачем заговорил.

Она посмотрела на него снизу-вверх, не вставая, и в уголке губ родилось что-то почти ядовитое.

— А ты всё ещё полируешь чужую победу своим присутствием, Малфой?

Блейз хмыкнул, но Драко не отреагировал. В глазах его что-то щёлкнуло. Он шагнул ближе.

— Ты всегда была такой… — он склонил голову, разглядывая её с интересом, будто впервые видел. — Жалкой. Упрямой. Одинокой.

Она встала. Медленно, но твёрдо. Рядом с ним она всё ещё была ниже, но теперь уже смотрела не снизу-вверх, а прямо в глаза.

— А ты всегда был трусом.

Ветер прошёлся по аллее. Фонари мигнули. И в этом всплеске света она увидела в его лице нечто странное, будто он хотел ударить, или поцеловать. Или исчезнуть.

— Следи за языком, Грейнджер, — процедил он, шаг назад, спина прямая, подбородок высоко.

— А ты за собой, Малфой.

Он ушёл быстро, не обернулся, а она осталась стоять с руками, сжатыми до дрожи. И почему-то ей вдруг стало холодно. Возвращаться в паб не хотелось. Лёгкие жгло. Не дышать — легче, чем дышать. Грудь сдавливало, будто туда залезла стая мелких, злобных хищников и грызла, не переставая. Не иначе, как словила лихорадку. Или проклятие. Или это просто — любовь. Такая, что от неё хочется выблевать душу.

Она ввалилась в гостиную, шатаясь, как пьяная, хотя не пила ни капли. Гриффиндорская башня встретила её старым кожаным диваном и запахом чего-то подгоревшего. Кто-то опять пытался варить зелья в камине?

Она плюхнулась, прижав щеку к прохладному подлокотнику, и застонала в пространство:

— Не хватало ещё слечь перед выпускным... как же без этого.

Голова пульсировала, она вспоминала пальцы. Не свои, чужие, тонкие, ледяные, резкие, как осколки стекла. Как он смотрел, молчал, не прикасался, но будто впивался взглядом под кожу.

Малфой. Сраный Малфой.

Сон поглотил её внезапно и резко. Она шла по длинному, слишком знакомому коридору. Стены покрыты трещинами, как растрескавшийся фарфор, а из-под плит сочилась тёмная вода. Влажные шаги отдавались эхом внутри её груди.

Драко прямо перед ней. Его глаза были серебром, залитым по горло тоской. Он смотрел так, будто знал всё. Про неё. Про то, как у неё ноет под рёбрами, когда он рядом. Про то, как она стирает его имя из своих мыслей, но оно выжжено на ней, как клеймо.

Он тянет руку, длинные пальцы с заусенцами, и она тянется в ответ, как под гипнозом.

— Грейнджер, — произносит он губами, не голосом.

Как будто имя — это проклятие. И целует не нежно, не резко. Как будто умирает, как будто тонет, и ей одной дано стать его последним вздохом. Она ломается в этом поцелуе, как ломается лёд под ногами. Его губы солёные, обожжённые. Он хватает её за талию, тянет ближе, и всё исчезает. Хогвартс, коридор, прошлое, принципы, Поттер с его вечной моралью, Рон с его глазами, полными ожиданий. Она в темноте. Только они вдвоём.

— Ты хотела этого, Грейнджер. Признайся.

И она хочет. Честно, до боли в животе, до паники, до позора.

— Я ненавижу тебя, — шепчет она.

Он улыбается. Как будто только этого и ждал.

— Лучше бы любила.

Сон скользит в бездну, она чувствует, как начинает плакать, но слёзы не падают. Он прижимает лоб к её лбу.

— Ты хотела знать, кто я? Вот смотри.

И показывает ей — не тело, не душу, а зияющую дыру вместо сердца.

— Я пустой, а ты расцветаешь.

Она застывает и вдруг падает. Сон проваливается, будто под ней исчез пол. Гермиона проснулась с криком, охрипшим и сорванным. Грудь сжалась, будто внутри лёд. Пот стекал по спине. Кожу жгло, а во рту вкус крови. Она не сразу поняла, что просто прикусила губу.

Слёзы хлынули из глаз сами. Бессмысленно. Без повода. Господи, что это было? Что он с ней сделал? Или что она сделала сама с собой?

В гостиной было темно. Всё нормально. Никто ничего не слышал. Никто не знает, что она кричала его имя, что во сне она была его. Вся. От пальцев до мозга. Ей было мерзко, холодно. И почему-то ужасно одиноко. Она свернулась на диване, зарывшись в плед. А губы всё ещё жгло, будто он и правда был здесь. И сердце, чёрт подери, билось с такой яростью, как будто только что вырвалось из чьих-то рук.

В эту секунду распахнулась дверь, будто мир вздрогнул, и в комнату ворвались сразу трое: Рон, Гарри и Джинни. Смеялись, переговаривались, пахли улицей, холодом, и… пивом. Особенно Рон.

Он шатался немного, глаза у него были стеклянные, красные от ветра и алкоголя, а улыбка — дурацкая, тёплая, но чужая. Он обнял её за плечи, поцеловал в лоб, шершаво, липко.

— Герми… ты горячая! Заболела, что ли? — пробормотал он, пахнущий сливочным пивом, праздником, который прошёл мимо неё.

И в этот момент внутри — ничего. Ноль. Не вспыхнуло ни одной искры, ни одной дрожи, как будто он прикасался к сломанной кукле. К пустой оболочке.

«Ненавижу это чувство, — подумала она, — быть с кем-то рядом и ощущать себя мёртвой».

— Всё хорошо, — сказала она вслух, хотя голос едва слушался, будто исходит из другой комнаты. — Просто… жар, наверное.

Гарри шагнул ближе, всматриваясь в неё слишком уж серьёзно, как будто всё понимал. Его рубашка была наполовину расстёгнута, шрам на лбу будто светился в тусклом свете камина, а глаза… глаза были старые. Уставшие.

— Тебе отлежаться надо, — сказал он.

Гермиона кивнула. Ей хотелось, чтобы они ушли, оставили её. Чтобы не мешали этому жару, который стягивал кожу изнутри, этому безумию, в котором жил один человек — Драко. Он был в ней. В каждой капле пота, в каждом вздохе, в каждом лихорадочном ударе сердца. Во сне он целовал её иначе. Губами, пальцами, дыханием. Там был ад. Там был рай. Там она горела, плакала, шептала его имя, умоляла остановиться, не прекращать.

И сейчас… она смотрела на Рона, который обнял её, вяло гладил по спине, и думала: «Что ты тут делаешь? Это не ты. Я не с тобой. Я уже далеко».

— Герми, — Джинни подошла ближе, — ты точно в порядке? Тебя как будто лихорадит.

«Меня не лихорадит. Меня ломает, — хотела сказать она. — Ломает от желания. От ненависти к себе. От того, что я думаю о нём даже сейчас. Оттого, что ты стоишь передо мной, Джинни, а я представляю, как его рука скользит по моей талии».

— Я лягу, — прошептала она. — Извините.

— Конечно, детка, спи, — Рон поцеловал её снова, теперь в щёку, влажно, медленно.

Она чуть не дёрнулась. И снова — пусто. Пусто. Пусто. Он даже не виноват. Просто не тот. Не он.

Рон ушёл последним, закрыв за собой дверь. Сразу стало тихо. Гермиона зажмурилась, вжавшись в подушку. Лицо горело, она была вся мокрая — от пота, от слёз, от себя самой. Как будто её вывернули.

«Почему, Драко? Почему именно ты?»

Сон снова начал затягивать её, и она сдалась. Возможно, это и вправду просто лихорадка.

Утро вползло в спальню, как змея под кожу: серое, холодное, липкое. Гермиона проснулась первой. В горле жгло так, будто ночью туда кто-то тайком зашил иголки.

Она, пошатываясь, дошла до ванной, включила воду, уставилась на себя в зеркале. Отражение моргнуло ей в ответ. Глаза — тусклые янтарные камни. Щёки бледные, пересушенные. Всё тело ныло, как после заклинания «Круциатус».

Когда холодная вода коснулась её лица, она закашлялась. Сначала тихо, будто кто-то смеялся у неё в лёгких. Потом громче. Судорожнее. Кашель вырывался наружу, не щадя ни горло, ни лёгкие. Её согнуло пополам — пальцы впились в раковину, ногти оставили царапины на эмали. В груди хрустело, будто ломались ветки. Боль раскатывалась по рёбрам и отзывалась в позвоночнике. Она сдавленно вскрикнула.

Что-то влажное вывалилось изо рта. Хрустальное. Алое. Невозможное.

Маленькое соцветие гортензии, лепестки тонкие, как пергамент, пропитанные кровью. Капли стекали по белой раковине, оставляя после себя алые дорожки, точь-в-точь как следы от слёз.

— Что за чёрт... — прошептала Гермиона, отшатнувшись.

Спина ударилась о кафель. Она смотрела на цветок, как на улику. Он лежал в раковине, пульсируя в такт её сердцу. Как живой.

Она не стала завтракать. Вместо этого — рванула в библиотеку, спотыкаясь на лестницах, словно за ней гналось что-то невидимое, но дверь оказалась закрыта. Мадам Пинс стояла на пороге, скрестив руки. Старая сова. Всегда знает, всегда видит.

— Снова ты, Гермиона, — сказала она, и в её голосе не было укора, только усталость. — Иди позавтракай, а книги подождут.

Губы мадам Пинс дрогнули в чём-то вроде улыбки, но больше похожем на гримасу.

— Ты исхудала вся.

Гермиона замерла. Не потому что голодна. Не потому что устала. А потому что впервые за долгое время кто-то это заметил.

Она поняла: найти в библиотеке что-то о людях, кашляющих цветами с кровью, невозможно. Нет таких книг. Нет таких болезней. Нет таких волшебных проклятий. Только с ней могла случиться такая хрень.

Цветы с кровью — это же бред. Слишком красиво, чтобы быть правдой.

Она шла по коридору, по лестницам, по скрипучим деревянным настилам в класс зельеварения. Слишком рано, она первая. Снейп сидел за своим столом, и лицо у него было как отпечаток восковой маски, вырезанное из усталости и злобы, но тихой, привычной, человеческой. Он пишет отчёты. Каллиграфия безупречна, почти излишне нарядна. Как будто подписывает поздравления к Рождеству, будто кому-то в этом замке важны чувства. Перо скребёт по пергаменту медленно, с едва заметной досадой. Он знает, что она здесь, но не говорит. И не смотрит. Он как глухой священник на исповеди, что устал слушать.

Гермиона молча садится. Парта холодная. Веки становятся тяжелее. Она кладёт голову на сложенные руки, будто снова молится, но нет — она просто засыпает. Не потому что хочет. Потому что не может больше держать этого в себе.

Глаза закрываются, внутри темно. Сквозь дрёму слышен скрип пера. Сквозь туман — шорох бумаг. Всё ровно, как метроном. Всё бесконечно, как проклятье. Сны приходят резкие.

Сначала лепестки. Они распускаются в горле. Мокрые, голубоватые, тянутся стеблями в лёгкие, выстилают рёбра изнутри. Потом слизеринская аудитория, но вся затоплена водой. Ученики плавают между партами, без глаз, как манекены. У кого-то изо рта свисает роза. Снейп стоит на кафедре, в чёрной мантии, как ангел смерти. Он подносит к её губам отвар, от которого пахнет железом и чернилами. Но она не может открыть рот. Там цветы. Цветы, цветы, цветы.

Когда она просыпается, кажется, что прошло всего мгновение. Но в кабинете уже сидят студенты. Голоса глухие, лица расплывчатые. А дыхание срывается. Лёгкие чешутся изнутри, будто в них что-то шевелится. Она кашляет тихо, в кулак. И на ладони остаются лепестки гортензии. Снейп поднимает глаза. Взгляд его скользит по классу и останавливается на ней. Он всё видел. Гермиона сжимает кулак и прячет его под стол.

Профессор щёлкнул дверью, как мог бы сделать это гробовщик на похоронах: без особой деликатности, но с подчёркнутой тишиной. Аудитория затихла, как поле после грозы. Он медленно подошёл к кафедре, разворачивая свиток с такой серьёзностью, будто держал в руках смертный приговор.

— Сегодня, — процедил он, — мы займёмся чем-то, что большинство из вас, вероятно, воспримет с восторгом идиота на ярмарке: зельями, срок годности которых истёк. Да, вы не ослышались. Протухшие, смердящие, опасные.

В углу засмеялся кто-то из слизеринцев. Снейп метнулся к ним, как разъярённая летучая мышь в чёрной мантии, и прежде чем хохот утих, двое получили по подзатыльнику с точной, хирургической точностью.

— Это вам не балаган. Если хотите поиграть, могу устроить экскурсию в подземелья… с практикой, — зловеще добавил он и вернулся к доске.

Он начал говорить о химических реакциях, способных нарушить структуру магического тела. О том, как в просроченных эликсирах меняется не просто состав, меняется суть. Зелье любви может стать зельем зависимости. Зелье бодрости — спусковым крючком для магической комы.

Но Гермиона не слышала почти ни слова. Гарри, сидевший через стол, украдкой наклонился к ней:

— Почему тебя не было на завтраке? — прошипел он.

— Не хотелось, — так же тихо ответила Гермиона, не поднимая глаз от пергамента, где уже поллекции выведено одно и то же слово.

Снейп вдруг оборвал речь, подошёл к её столу, и, опершись обеими руками на край, наклонился чуть ближе.

— Мисс Грейнджер, раз вы так внимательно слушали, — ядовито протянул он, — назовите мне, какое изменение произойдёт в действии зелья «Тихая ночь», если срок хранения превысит шесть месяцев?

Гарри дёрнулся, будто готов был за неё ответить, но Гермиона подняла взгляд: прямой, твёрдый, будто в его чёрные глаза она смотрела с вызовом самой себе.

— Оно перестанет усыплять, а наоборот, пробудит.

Снейп молчал дольше, чем стоило бы. Затем выпрямился, отступил на шаг и тихо бросил:

— Весьма… проницательно.

— …А если срок годности зелья истёк пять лет назад, и оно всё ещё бурлит, — протянул Снейп, обходя класс, — это не значит, что оно магическим образом стало лучше. Это значит, что вы, юные идиоты, в лучшем случае потеряете сознание, в худшем — заработаете гастрит или потеряете рассудок.

В углу хихикнула Парвати, а Дин с Роном обменялись колкими репликами. Снейп молча подошёл и со щелчком хлыста заехал Рону по затылку, затем вторым движением огрел Дина.

— Рот закрой, Томас. Пока он ещё у тебя есть.

Северус видел. Он точно видел. Цветок. Тот, что она выхаркала перед уроком себе в руку.

Из его склада недавно исчезла амортенция: старая, мутная, давно должна была быть утилизирована. Просроченная любовь. Самый коварный яд. Как именно действует амортенция, когда она гниёт, он не знал, никто не знал. Такое не преподавали. Но Снейп чувствовал — это будет что-то отвратительное. И в центре этой истории почему-то оказалась Грейнджер.

༺~ [❁] ~༻

«Мы боимся того, что может произойти, но не замечаем, что оно уже происходит»

— Чак Паланик

༺~ [❁] ~༻ Прошла ещё одна неделя. Скоро Выпускной бал, а там лето и полная свобода.

Кашель Гермионы вроде стал меньше, лишь лёгкое першение по утрам. Но она всё ещё не могла дышать полной грудью. Стоило подумать о Малфое, и снова это знакомое щекочущее чувство в глотке. Как будто что-то застряло. Ни сглотнуть, ни выкашлять, ни отпустить. Она закашлялась — сначала тихо, потом сильнее. Плечи дёрнулись, тело скрутила резкая боль.

Проклятье, опять. Снова маленький кусочек соцветия. Нежный, полный, с прожилками цвета сухой крови. Гортензия. Её любимая. Теперь ненавистная.

Она оперлась спиной о стену. Холодный камень прорезал жар в позвоночнике, на секунду помог собраться. С отвращением отбросила цветок в сторону, как насекомое.

За углом, как по заказу, стоял Малфой — насмешка Всевышнего. Он застыл, как на гравюре: распахнутая мантия, волосы чуть растрёпаны, руки в карманах, губы искривлены в ленивой полуулыбке, будто он знал, что творится у неё внутри. Словно слышал, как под рёбрами трещит то, что прорастает. Ей хотелось подойти, прижаться, положить голову на его плечо, вдохнуть его запах — горький, терпкий, узнаваемый. Хотелось слиться с ним. Исчезнуть в нём.

Отвратительный укол в груди. Нет. НЕТ.

«Ты должна его ненавидеть, Гермиона. Он унижал тебя с первого курса. Он называл тебя так, как не прощают. Он… он Малфой».

Но всё тело горело. Он был так близко и так недосягаемо. Словно её собственное наваждение, галлюцинация, вызванная прокисшей любовью в её крови.

«Это зелье. Это просто зелье. Это болезнь. Это не ты», — твердила она себе, царапая ногтями ладонь, пока кожа не порозовела.

Но его глаза вдруг повернулись к ней, и в них вспыхнул короткий огонёк. Плевать. Главное — не кашлять. Не сейчас. Шаги уверенные, неторопливые, почти ленивые, он приближался к ней.

— Грейнджер, — голос холодный. — Следишь за мной? Уже вторую неделю, или третью? Не надоело?

Она не обернулась. Не потому что не хотела, а потому что знала: если посмотрит ему в глаза — дрогнет.

— Не все вращаются вокруг тебя, Малфой.

— Правда? А кто тогда прятался за шкафом в библиотеке? — он встал ближе, до смешного. Дыхание било ей в висок. — Или это я теперь такой интересный?

Она выпрямилась, как могла. Окно за спиной било в лопатки прохладой, но внутри всё горело. Голову охватил жар, как будто на ней лежала подушка из углей.

— Уверяю тебя, твоё самомнение впечатляет. Даже для слизеринца.

— Да ну? — он усмехнулся и наклонился ближе. — А тогда скажи: зачем ты смотришь на меня так, будто влюбилась?

— Отвали, Малфой.

Она резко повернулась. Черты лица были резкими, но под глазами — синяки. Тень чего-то, чего он не мог понять. Она выглядела… истощённой. Но упрямой. Больной? Нет, просто плохо спала. Вечно она с книжками.

Он нахмурился.

— Что-то с тобой не так, — сказал он вдруг без яда, почти тихо.

Гермиона отвела взгляд.

— Просто устала.

— Ага.

Пауза. Ветер толкнул оконную раму, та звякнула.

— Ты... — он прищурился, — ты что, боишься меня, Грейнджер?

Она улыбнулась неестественно, как маска.

— Нет, Малфой. Я боюсь себя.

Он чуть отпрянул. Не в смысле испугался. Скорее не понял. Это раздражало.

— Ты несёшь какой-то бред. — он отвернулся и шагнул прочь. — У тебя явно крыша поехала.

Она осталась у окна. И только когда он ушёл, позволила себе закашляться в рукав, судорожно, до боли в животе. На руке — кровь с голубыми лепестками. Гермиона не обернулась. Не бросила ни взгляда, ни слова. Пусть Малфой идёт к чёрту, или куда угодно. Ведь если бы она посмотрела… если бы позволила себе задержаться — рухнула бы прямо у него на глазах.

Лёгкие резало, будто внутри стеклянные осколки, и каждое движение — вдох, выдох, шаг — вонзало их глубже. Воздух перестал работать. Просто перестал. Он был рядом, а в неё не входил. Одышка. Хрип. Белый шум. Пустота. Она шла, цепляясь рукой за холодный камень стены, словно пыталась держаться за реальность. Но мир уже плыл, коридор рассыпался на пиксели, звуки приглушились, как будто кто-то закрыл ей уши изнутри.

— Мисс Грейнджер? — знакомый голос, ровный и всегда бесчеловечно спокойный. Только сейчас в нём сквозила тревога. — С вами всё хорошо?

Она попыталась повернуться, но тело не слушалось. Смотрела в одну точку. Резкий вдох. Боль.

Что-то застряло. Слишком большое. Гортань распирало. Она стиснула зубы, но спазм пронёсся через грудь, как взрыв. И тогда — кашель. Дикий. Пронзительный. Будто из неё вышибали душу.

Треск. Боль. Хрип.

И в её ладонь упало соцветие. Сиреневое, полураскрытое. Лепестки покрыты влагой и алыми пятнами. Гортензия. Снейп замер. Он, кто держал при себе смертельные яды и мрак, замер. Глядел на неё, как будто увидел призрак.

— Не может быть, — выдохнул он.

И на лице не презрение, не сарказм. Ужас.

Он обхватил её за плечи, легко, но уверенно. Она обмякла. Противиться не было сил.

Он повёл её по коридору, быстро, решительно, и никто. Никто не осмелился даже спросить, что происходит. Потому что если Снейп торопится — значит, это плохо. Очень плохо.

В его кабинет Гермиона вошла, едва переставляя ноги. А потом повалилась на кресло. Цветок всё ещё был в её ладони. И он был не последним...

— Как давно у вас кашель? — спросил он, не глядя. Руки быстро, почти яростно, перебирали содержимое ящиков его письменного стола. Зелья, свитки, старые рецепты летели в стороны, как перья с подстреленной совы.

— Пару недель, — прошептала Гермиона, чувствуя, как голос предательски садится. Он звучал чужим, чуждым, не её. Как будто болезнь уже добралась до связок.

Снейп вскинул бровь и что-то пробормотал сквозь зубы:

— Похоже, острое течение… — он вытащил крохотный, уже пожухший лист пергамента.

Пробежал глазами, и лицо его изменилось слегка, но резко. Тонко изогнулись губы. Щёки побледнели.

— Нам нужно к Мириам, — сказал он, будто сам себе.

— К кому? — Гермиона не успела даже спросить по-настоящему.

Он уже подхватил её за предплечье — не грубо, но так, будто боялся, что она рассыплется, если он ослабит хватку.

— Профессор, что... — начала она.

Но он уже выпрямился и холодным тоном бросил:

— Молчите. Не паникуйте. Это… редкое осложнение.

Взмах палочки — короткий, резкий. И мир перед глазами Гермионы вспыхнул белым, как вспышка из фотокамеры, прожигающая сетчатку.

Когда она снова открыла глаза, всё изменилось. Воздух стал другим. Слишком чистым. Слишком стерильным. Пахло то ли мятой, то ли спиртом, то ли… страхом. Они стояли в белом коридоре: светлый кафель, мягкие шаги целителей в зелёных мантиях, шёпот под потолком.

Больница Святого Мунго. Чёрт. Значит, всё серьёзно.

Снейп не отпускал её руку. Он был бледен, и взгляд его метался по стенам, как у человека, который уже знает, что хороших новостей не будет.

— Мириам Страут, — проговорил он администратору, — Отделение недугов от заклятий. Срочно.

— У неё пациент... — начала та, но, увидев, кто перед ней, осеклась, брови чуть дрогнули.

Снейп не улыбнулся. Он не умел. Он только сжал руку Грейнджер чуть сильнее и добавил:

— Её ждёт история, которая пахнет цветами. Она поймёт.

Секунда, может две, девушка за стойкой, увидев выражение лица Снейпа, сорвалась с места, как под Ступефаем. Бесшумно, будто тренировалась всю жизнь. Листок полетел на стол, палочка в руке блеснула.

— Подождите здесь, — бросила она, почти не дыша, и исчезла за стеклянной дверью с табличкой «Отдел недугов от заклятий».

Они остались вдвоём в коридоре, полном белого света и чужого запаха. Гермиона молчала. Голова кружилась, казалось, всё внутри — и кости, и лёгкие, и мысли — расплавилось. Снейп тоже не говорил. Но пальцы у него дрогнули. Один раз. И этого было достаточно, чтобы понять: он обеспокоен.

Прошло, кажется, пару минут. Дверь отворилась плавно, без скрипа. Девушка вернулась: щёки чуть румяные, глаза внимательные.

— Профессор Снейп, мисс Грейнджер, целительница Мариам Страут ждёт вас. Прошу.

Она отступила в сторону, давая им пройти. Снейп шагнул вперёд, не отпуская Гермиону.

Её ноги были ватными, но шли сами, по инерции. Мир будто бы отдалился, всё происходило как сквозь стекло, будто она была под водой.

Дверь мягко хлопнула, и запах сухих трав, тёплого дерева, магии и аптекарского стекла ударил в лицо. В кабинете было уютно. Только в этом уюте всегда пряталось что-то тревожное, как у бабушки, которая улыбается, а потом шепчет про смерть.

За письменным столом сидела Мириам Страут — женщина с острыми скулами, коричневой косой и глазами, в которых давно не отражалась простая медицина. На секунду она подняла взгляд. И выражение её лица сменилось.

— Северус, — тепло, с ноткой удивления.

— Мириам, — коротко кивнул он.

Она встала, обогнула стол, обняла его крепко, по-своему, почти матерински.

— Ты пришёл проведать? Или опять притащил пациента, после которого я буду пить чай с валерьянкой и перечитывать учебники времён Мерлина?

Снейп хмыкнул, но не улыбнулся.

— Пациента.

Гермиона стояла чуть позади. Ощущала себя как вещь, как свиток, как загадка, которую та вот-вот развернёт. Мириам обернулась на неё, прищурилась, быстро провела взглядом с ног до головы, и взгляд стал серьёзным.

— Имя?

— Гермиона Грейнджер.

— Ох, — Мириам мягко выдохнула. — Вас-то я знаю. Что ж, давайте посмотрим, чем вас одарила магия на этот раз.

Она жестом указала на кресло.

— Садитесь. Северус, чай?

Он махнул головой в знак отказа и остался стоять. Гермиона села. Внутри всё дрожало, но снаружи — хрупкая стойкость. Мириам подошла ближе, подогнала кресло ногой, взяла Гермиону за запястье, приложила палочку к пульсу и замерла.

Через секунду она снова посмотрела на Снейпа.

— Ты знаешь, что это?

— Подозреваю.

— Амортенция?

— Просроченная.

Мириам вздохнула.

— Любовь в жидком виде. Самый коварный враг. Всё ещё выкашливает?

Гермиона кивнула.

— Какой цветок?

— Гортензия, — прошептала она.

Мириам напряглась. Взгляд потемнел.

— Не просто Ханахаки. Это из старой классификации. Приросшая привязанность, вызванная просроченным зельем. И если уже с кровью, значит, пора резать.

Пауза.

— Или...

Снейп нахмурился.

— Или?

Мириам посмотрела на него долго.

— Или любить взаимно.

— Открой рот, Гермиона, — мягко, почти шёпотом сказала Мириам, глядя на неё с вниманием хирурга и тревогой женщины, которая слишком много повидала.

Гермиона послушно разжала челюсть, ощущая, как дрожат мышцы лица. Воздух царапал горло, как наждак, и внутри — под языком, в гортани, где-то между дыханием и болью — что-то шевелилось. Мириам надела очки, подвинулась ближе, чуть приподняла подбородок Гермионы и заглянула внутрь. Легонько коснулась палочкой нёба, осветив глубину гортани.

— Боже мой... — выдохнула она.

Пальцы на мгновение дрогнули. Настолько, что даже Снейп это заметил и шагнул ближе, будто хотел подхватить и Гермиону, и саму Мириам.

— Что там? — спросил он, глядя на неё, будто допрашивал.

— Лепестки. Уже в гортани. Несколько. Бледно-сиреневые, будто только что распустились. Если они проросли выше трахеи — это конец. Но пока, кажется, ещё нет…

Она отступила на шаг, сняла очки, тяжело выдохнула, как человек, которому придётся сказать слишком много горькой правды.

— Симптоматика ясна. Ханахаки — редкая, древняя форма. Но… мутировавшая. Спровоцированная зельем, которое должно было быть любовным стимулятором. Просроченная амортенция плюс сильный, подавляемый эмоциональный импульс, и организм начал защищаться.

— Как? — выдавила Гермиона.

Мириам посмотрела на неё прямо, без обвинения, без нарочитой жалости.

— Ты влюблена в кого-то, кто не отвечает. Но не просто влюблена. Это… химическая зависимость, наложенная на проклятие. Вдох, выдох — и ты цветёшь. Буквально. Если не убрать причину, ты умрёшь от гипоксии.

Снейп, стоя у окна, тихо проговорил, почти безэмоционально:

— Кто он, Гермиона?

Она молчала. В комнате повисла тишина, такая плотная, что можно было услышать, как за окном капает вода с козырька. Глаза Гермионы были раскрыты до боли. Но взгляд мутный, затянутый плёнкой ужаса, словно она смотрела внутрь себя и не могла оттуда выбраться.

Девушка посмотрела на Снейпа, потом на Мириам и сказала тише:

— Драко Малфой.

И в эту секунду будто стало ещё тяжелее дышать. Будто имя само добавило лепестков в лёгкие.

Мириам кивнула, с тем спокойствием, с каким целитель соглашается с летальным диагнозом.

— Ну что ж. Тогда всё ясно.

Гермиона опустила голову.

— Я не хотела... — прошептала она. — Честно. Это просто случилось. Я даже не знаю, когда именно. Сначала раздражение, потом… его глаза. Его голос. Это всё… оно въелось, как яд.

— Это не ты, — спокойно сказала Мириам. — Это зелье, но и ты тоже. Тут всегда оба. Без семени не будет корня.

Снейп отступил на шаг, будто удар получился слишком точным.

— И что теперь? — спросила Гермиона. — Я умру, потому что влюбилась в самого отвратительного человека, которого знаю?

— Нет, — жёстко сказала Мириам. — Ты умрёшь, если он не ответит. Или если ты не откажешься от чувства. А отказаться — всё равно что выжечь сердце дотла.

Кабинет Мириам словно потемнел. Или это Гермиона перестала замечать свет.

— Какие есть варианты? — спросила она. Голос не дрожал, но не потому что она держалась. Просто всё уже дрожало внутри, а снаружи осталась оболочка.

Мириам поправила очки, подошла к шкафу, открыла его. Достала два флакона. Один — с мутно-розовой жидкостью. Второй — с почти прозрачной, с голубоватым отливом.

— Первый — выжигает полностью чувства. Стирает эмоциональный след. Любовь? Привязанность? Страсть? Всё уходит. Но… — она сделала паузу, — после него никто уже не любит так, как прежде. Сердце… не умирает. Но становится другим.

Гермиона сглотнула. Слишком быстро поняла.

— А второй?

— Признание. Живое, искреннее, без зелья, без магии. Он должен ответить. Должен захотеть. Добровольно. Без насмешки. Без лжи. Полюбить.

Она засмеялась. Тихо. Горько. Как человек, которому предложили вылечиться, если солнце взойдёт на западе.

— Он меня ненавидит.

Воспоминания нахлынули резко, без права на выбор.

Тёплый весенний день. Библиотека, она сидела у окна, зубрила материалы по ЗОТИ. Солнце било в окна, страницы золотились. Он сидел через ряд. Драко Малфой, читал что-то сложное на латыни. Волосы были чуть растрёпаны. Пальцы исписаны чернилами, лоб нахмурен.

Он выглядел… нормальным, простым, своим. И в какой-то момент он посмотрел на неё. Без ненависти. Без издёвки. Она тоже посмотрела, и внутри что-то дрогнуло. Нечто неописуемое. Щёлк. Как будто всё тело её вспомнило, что такое влечение. Он даже не моргнул. Вернулся к книге. Но Гермиона потом не смогла дочитать и трёх страниц. С того дня всё пошло под откос.

— В библиотеке, — прошептала она.

Мириам кивнула.

— Оно всегда начинается с мелочи. Со взгляда, осечки, тепла в позвоночнике. Мы не выбираем.

Снейп всё ещё молчал.

— Я... подумаю, — сказала Гермиона. Голос был мёртвым. — Но я не стану резать себя. Пока.

— У тебя неделя, — твёрдо сказала Мириам. — Если начнётся ночной отёк, ни одна магия не поможет.

Она слабо кивнула, но внутри уже началась паника. Признаться Малфою? Увидеть его ухмылку? Пережить отторжение? Или… стать полой оболочкой? В груди снова закололо, будто гортензии услышали разговор.

Снейп не вмешивался. Стоял в углу, будто каменная глыба в этом кабинете.

— А если не выбрать? — прошептала она.

Мириам взглянула на неё пристально.

— Тогда смерть, медленная, цветущая. Через три-четыре недели ты начнёшь задыхаться во сне. Капилляры не выдержат кровь в лёгких. Полное отторжение.

— Красиво, — пробормотала Гермиона. — Почти поэтично умереть от любви. Хоть это и не любовь.

Мириам посмотрела на Гермиону долго. Словно в ней что-то колыхнулось. Не профессиональное — личное. Что-то, что она хранила внутри, как чёрно-белую фотографию без подписи.

— Ты знаешь, — проговорила она, расставляя пузырьки по полке, — когда я только училась в Мунго, в архивах нам выдавали истории пациентов начала века. Там была одна… странная. Фамилия стёрта. 1912 год. Только инициалы и метка: "Ханахаки. Случай №01. Неизлечимый".

Гермиона приподнялась. Снейп тоже слегка напрягся. Он знал Мириам достаточно хорошо, чтобы понять: она говорит о чём-то, что не отпускало её всё это время.

— Девушка, — продолжила Мириам, — училась в Хогвартсе. По всем признакам — из Когтеврана. Влюбилась в преподавателя. Он не знал. Её кашель начался внезапно. Сначала лепестки, потом цветы. Бутоны хризантем. Бордовые, с прожилками. Цвели прямо в лёгких.

— Что с ней стало? — выдохнула Гермиона, уже зная ответ.

— Она призналась. Не смогла молчать. Просто встала среди урока и сказала: "Я вас люблю. И если умру, знайте, это было не от зелья. Это вы". А он не ответил. Ушёл из класса. Она умерла через пять дней.

Тишина опустилась на кабинет, Гермиона смотрела в одну точку. Словно услышала не чужую историю, а пророчество.

Снейп скрестил руки.

— Мы не повторим это, — тихо сказал он. — Не на моих глазах.

Мириам кивнула.

— Я знаю. Но ты должен понимать: это не просто цветочная лихорадка.

Она подошла к Гермионе, мягко сжала её ладонь.

— У тебя есть шанс.

Гермиона кивнула. Словно ещё не верила, что это — её жизнь. А где-то в лёгких снова шевельнулось. Медленно, нежно. Будто цветы ждали ответа.

Если вам нужно что-то ещё, просто скажите.

༺~ [❁] ~༻

«Любовь, о которой никто не знает, — самая мучительная.»

— Сэй Сёнагон

༺~ [❁] ~༻

Больничная палата была слишком чистой, чтобы быть утешительной. Гермиона сидела у окна. Вокруг — гладкие, стерильные стены, на столике — чайник, который давно остыл, и сборник японских мифов, тот самый, о котором она просила. Полумна Лавгуд принесла. Села рядом ненадолго. Сказала, что всё будет хорошо. Что Рон волнуется, Гарри молчит, а профессор Макгонагалл вроде как даже молилась.

Но это всё было далеко.

— Спасибо, — прошептала Гермиона, взяв книгу.

— Ты же не просто так её хотела, да? — спросила Луна, всматриваясь в её лицо.

Гермиона покачала головой.

— В ней есть сказание. Я… просто хотела убедиться, что это не бред.

Лавгуд молчала. Смотрела в её глаза. Понимала, но не лезла. И от этого хотелось рыдать.

— Это как проклятие, — продолжила Гермиона.

Полумна лишь встала и обняла её, тихо, крепко. Когда она ушла, Гермиона раскрыла книгу. Нашла иллюстрацию: девушка с открытым ртом, из которого вырываются цветы.

Подпись:

«Безответное чувство — это цветок, который пускает корни в лёгких и растёт, пока ты молчишь».

Она закрыла книгу, прижала к груди и впервые за последние дни разрыдалась. Слёзы не приносили облегчения, только жгли кожу. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и пролистала до нужной главы: «Ханахаки — болезнь несказанной любви».

«В старых селениях говорили: если не сказать — вырастет. Если не забыть — пустит корни.»

На иллюстрации был нарисован юный парень с растрёпанными волосами и цветами, выходящими из его щёк. Лепестки падали на землю, где уже образовался маленький сад из боли. Она вспомнила ту первую волну кашля. Привкус сирени и крови. Густой, сладкий, почти медовый, но с привкусом железа. Думала, что простыла, устала. А оказалось…

«Болезнь чаще поражает девушек. Иногда мужчин. Официально не признана Министерством Магии Японии, но проклятые целители считают её чистым магическим правдолюбием. Один из редких случаев — болезнь, вызванная остаточной амортенцией или зельем с нарушенной структурой. В таких случаях чувства заражены алхимией, но могут стать настоящими. Так начинается влюблённость, организм выбирает объект из-за химической фиксации, но магия даёт почву, и семя пускает настоящие ростки. Согласно древним записям целителей с Востока, болезнь Ханахаки принимает форму цветов, индивидуальных для каждого болеющего. В одних случаях цветы отражают внутреннюю суть страдающего, в других напрямую связаны с образом объекта любви. Цветы могут быть: теми, что любит сам влюблённый; теми, что любит объект его чувств; или теми, что символизируют само чувство: нежность, стыд, невозможность, влечение, отвращение, одержимость. Таким образом, каждый случай Ханахаки уникален. Цветы — это не просто болезнь. Это диагноз чувств, зашифрованный в лепестках. В древних деревнях верили: тот, кто выкашливает цветы, уже принадлежит небу. Он как сад: цветёт, умирая.»

Гермиона закашлялась. Сначала тихо. Потом с хрипом, таким, будто что-то царапает внутри. Она попыталась сглотнуть, но не смогла. Грудь сдавило. Мир наклонился. Гортензии, знакомые уже до отвращения, вырвались с кровью наружу. На страницу.

Капли — алые, густые. И лепестки. Фиолетовые, как закат перед грозой. Они распластались на бумаге, как исповедь, которую уже не стереть.

Гермиона, в панике, вытерла ладонью страницу, но только размазала. Чернила, кровь, лепестки — всё слилось. И на странице остались полосы, похожие на отпечатки внутренних органов. Или крыльев бабочки. Или открытого лёгкого, разрезанного вдоль.

Она замерла. Книга шептала. Цветы — это диагноз чувств, зашифрованный в лепестках…

В этот момент дверь палаты приоткрылась.

— Гермиона? — раздался голос Мириам.

Гермиона не обернулась сразу. Она сидела, прижав ладонь к груди, пытаясь дышать. Пытаясь спрятать всё.

Но Мириам уже видела. Увидела книгу, кровь, размазанные лепестки, лицо Гермионы.

— Прогрессирует? — спросила она спокойно, как хирург перед операцией.

Гермиона кивнула.

— Быстрее, чем вы говорили.

Мириам подошла, присела рядом. Взяла книгу, аккуратно перелистнула испачканные страницы.

— Ты читала про индивидуальность цветов? — мягко спросила она.

— Да, — кивнула Гермиона. — И я вспомнила, что он однажды сказал, что любит гортензии, я тоже их люблю...

Мириам ничего не ответила. Только посмотрела на неё долго, с пониманием, которое бывает у тех, кто видел такие цветы раньше.

— Это не просто совпадение, Гермиона, — прошептала она. — Ты болеешь им по-настоящему.

И в этот момент Гермиона почувствовала, что слёзы снова подступают. Не от боли, а от невозможности объяснить, почему именно он. И почему теперь слишком поздно.

Это случилось на лестнице, между вторым и третьим этажом. Она держала в руках четыре книги, две из них про прорицания, две по архаичной грамматике древнеэльфийского. Он шёл навстречу, молча. С мантией, развевающейся позади, с тенью вечного превосходства на лице.

Драко Малфой. Они не сталкивались, Хогвартс был большим. Но в тот день — да. Гермиона оступилась. Неудачно. Камень под ногой, ткань мантии, вес книг — всё сложилось в один глупый момент. Она почти упала. И он… поймал. Рефлекторно. Почти раздражённо. Но его рука легла на её запястье — тёплая, неожиданная, настоящая. Гермиона подняла глаза. Их взгляды встретились. Он хотел что-то сказать, язвительное, привычное, наверняка со словом «грязнокровка». Но замолчал. На секунду. В этой секунде не было вражды. Только что-то безымянное. Как трещина в стекле.

— Осторожнее, — пробормотал он низким голосом, почти не своим.

И ушёл. Не оглянулся. Просто… ушёл.

А она так и стояла с книгами в руках, с тем странным ощущением в пальцах, будто они запомнили его касание. Будто кожа стала тоньше. Будто под ней начали прорастать корни, а в это время в ней реально прорастал яд, болезнь, цветы.

— Если ты согласна на оперативное вмешательство, — начала Мириам, пододвигая к ней тонкую папку из пергамента, — тебе нужно подписать это.

Гермиона смотрела на лист, как на приговор. Потому что понимала всё слишком хорошо.

— И после… я перестану… — голос сорвался, она сглотнула, — ...чувствовать?

Мириам кивнула.

— Полностью. Ты больше не будешь любить. Никогда.

Слова повисли в воздухе, но Гермиона взяла перо. Пальцы дрожали, она подписала бланк. Мириам взяла листок, скользнула пальцами по его краю, проверяя подлинность чернил, как делают в судебной палате.

— Я просто не хочу умереть, — глухо прошептала она.

И в этот момент цветы защекотали в горле. Последнее предупреждение. Ещё чуть-чуть, и ты больше не вспомнишь, как он пах. Не вспомнишь вес его взгляда. Не вспомнишь, что когда-то цвела, даже если эти цветы убивали.

Белый свет палаты бил в глаза. Словно стерильность могла заглушить то, что клокотало в груди. Гермиона лежала на узкой койке, руки пристёгнуты мягкими лентами к подлокотникам, на запястьях — следы от прежних уколов. Мириам склонилась над ней, с той же отстранённой нежностью, с какой закрывают глаза мёртвым.

— Сейчас будет немного холодно, — сказала она, вводя зелье.

И ничего не пугало сильнее, чем боль. Мириам сделала шаг назад. Снейп стоял у стены, глаза его были пустыми, как будто он уже знал: через пару минут Гермиона будет не та.

Дыхание участилось. Мир стал рассыпаться. Одиночество. Как будто всё детство, весь Хогвартс, все годы дружбы, книги, уроки, победы — ничего не значили. Ты можешь быть гениальной, успешной, спасать мир и всё равно остаться одна в операционной, где тебе вырезают любовь, как опухоль.

И тут… Прозвучала нота. Одна. Тихая. Лёгкая, как прикосновение к воде. Гермиона не знала, откуда это пришло — из памяти, из боли, из сна или по-настоящему, — но в сознании всплыла сцена. Зал. Пустой. Тускло освещённый. Малфой сидит у старого пианино. В профиль. Тени под глазами. Белые пальцы на чёрно-белых клавишах. Он играет. Нечто тягучее, медленное. Печальное. Филип Гласс — «Метаморфозы» №2. Не для кого.

Он не знал, что она тогда слышала. Стояла в коридоре, не могла двинуться. Музыка лилась, как слёзы. Такие же, что сейчас текли по её щекам.

Она хотела сказать что-то. Позвать, вскрикнуть. «Драко... Я здесь… Ты любишь гортензии…» Но язык не слушался. Мир поплыл. Свет стал золотым. Музыка унеслась ввысь. Последнее, что она чувствовала — это тоску. Такую, что от неё, возможно, и не излечиваются.

А потом — темнота. Без музыки. Без него. Без любви.

༺~ [❁] ~༻