Вес Памяти (джен)

Две недели спустя, когда Гарри почти смирился с полным провалом, раздался звонок. Не магический коммуникатор. Обычный, маггловский мобильный телефон, который он держал для экстренной связи с Андромедой Тонкс. Но звонила не она.

— Мистер Поттер? Гарри Поттер? — голос в трубке был незнакомым, женским, с нотками профессионального сочувствия. — Меня зовут Сара Дженнингс, я социальный работник из Литл-Уингинга. Боюсь, у меня для вас плохие новости касательно ваших… родственников. Вашей тети.

Сердце Гарри пропустило удар. Дурсли. Он не думал о них годами, вытеснив их в самый дальний и пыльный чулан своей памяти.

— Что случилось?

— Соседи несколько дней не видели миссис Дурсль. Полиция вскрыла дверь… Мистер Дурсль скончался, судя по всему, несколько дней назад. Сердечный приступ. А ваша тетя… она в порядке, физически. Но она… не здесь. Мы нашли ее на кухне. Она сидела за столом и… раскрашивала чайный сервиз губной помадой. Она ни на что не реагирует. Повторяет одно и то же имя… Дадли. Ваш кузен, как мы понимаем, пропал.

Гарри молчал, переваривая информацию. Смерть Вернона не вызвала в нем ничего, кроме глухой пустоты. Но состояние Петуньи…

— Я приеду, — сказал он автоматически.

Он аппарировал на угол Тисовой улицы, и вид знакомых, тошнотворно-одинаковых домов ударил по нему, как физический удар. Дом номер четыре выглядел запущенным. Газон пожелтел, краска на двери облупилась.

Войдя внутрь, он почувствовал запах. Тот самый. Запах болезни, который он ощущал в Святого Мунго и в Хогвартсе. Запах гниющей магии. Но здесь он был другим — застарелым, въевшимся, смешанным с пылью и человеческим несчастьем.

Петунья сидела в кресле в гостиной. Она была худой, высохшей, тенью самой себя. Ее пустые глаза смотрели сквозь него. Она не узнала его.

Гарри прошел на кухню. И замер.

На столе стояла чашка. Одна из тех уродливых фарфоровых чашек, которые Петунья доставала для гостей. На ее боку красной помадой был выведен символ.

Щит, пронзенный копьем.

И пока Гарри в оцепенении смотрел на этот рисунок, до его слуха донесся тихий звук. Петунья в гостиной начала что-то напевать.

Ту самую мелодию. Тонкую, пронзительно-печальную, как плач умирающей звезды. Мелодию, которую он слышал от студентки в Министерстве.

Холод, не имеющий ничего общего с температурой, прошел по его позвоночнику. Эпицентр был не в Хогвартсе. Хогвартс был лишь громким эхом.

Эпицентр был здесь. В этом доме. В этом храме обыденности и затаенной ненависти. И он был здесь уже очень, очень давно.

Гарри действовал на автопилоте, как машина для расследований. Он запечатал дом заклятиями, которые сделали бы честь Гринготтсу, отрезав его от остального мира. Это больше не было местом преступления. Это был карантинный бокс, содержащий неизвестную заразу.

Он начал с гостиной. Пыль лежала на всем толстым, скорбным слоем, но под ней все было до тошноты знакомым: фарфоровые балерины на каминной полке, фотографии улыбающегося, пухлого Дадли, ни единого снимка Гарри. Он провел по поверхностям палочкой, бормоча диагностические заклинания. Результат был тот же, что и везде: следы магии, которая была… стерта. Не рассеяна, не поглощена, а именно стерта, как надпись ластиком, оставив после себя лишь едва заметную пустоту.

Кухня. Чашка с выведенным помадой символом стояла на столе, как зловещий идол. Гарри левитировал ее в стазис-контейнер. Здесь запах был сильнее — запах озона, пыли и чего-то еще, неуловимо сладковатого, как аромат увядающих экзотических цветов.

Он поднялся на второй этаж. Комната Вернона и Петуньи. Комната Дадли. Он оставил их на потом. Сердце, против его воли, тянуло его вниз, к маленькой дверце в коридоре.

Чулан под лестницей.

Рука дрогнула, когда он потянулся к щеколде. Сколько лет он не открывал эту дверь? Двадцать? Двадцать пять? Он ожидал чего угодно: приступа паники, волны ненависти, фантомной боли от затекших конечностей. Но почувствовал лишь холодное, отстраненное любопытство патологоанатома.

Дверь со скрипом открылась.

Внутри было пусто. Дурсли давно выгребли оттуда старый хлам. Но Гарри сразу понял: здесь что-то не так. Воздух. Он был неподвижен. Пылинки, подсвеченные лучом из его палочки, не танцевали, а висели в воздухе, застывшие, как звезды в куске янтаря. Здесь не было запаха — ни пыли, ни старого дерева. Здесь не было ничего. Пространство ощущалось… плоским. Словно законы физики здесь работали с неохотой.

Он шагнул внутрь, и мир за дверью исчез. Звуки дома стихли. Тишина стала абсолютной. Гарри почувствовал, как по коже побежали мурашки. Это место было не просто комнатой. Это была дыра в реальности, наспех заделанная обоями.

Именно тогда он это увидел. На дальней стене, прямо на уровне глаз ребенка, который сидел бы на полу, был прикреплен кусочком старого скотча листок из школьной тетради в клетку. На нем был рисунок. Детский, неумелый, выполненный цветными карандашами.

Но от этого рисунка у Гарри остановилось дыхание.

На рисунке была изображена девочка с рыжими волосами, собранными в хвост. Она улыбалась. Рядом с ней стояли фигуры, которые Гарри узнал по мимолетным видениям в Хогвартсе: воин в синем с копьем, женщина с фиолетовыми волосами и посохом, гигант с каменным мечом. А над ними, в небе, зияли черные дыры-икосаэдры, и из них падали на землю осколки разбитых планет. И девочка на рисунке, улыбаясь, протягивала руку… Гарри. По крайней мере, человечку с черными волосами, очками и шрамом-молнией на лбу.

Это был отчет о конце света, нарисованный ребенком.

Гарри медленно, как сапер, протянул руку и отлепил листок от стены. На обратной стороне, корявым детским почерком, было выведено одно слово.

Гудако.

Имя, которое ничего ему не говорило. Имя, которое не должно было существовать. Кто это нарисовал? Когда? Этот рисунок не мог быть здесь. Он сам спал в этом чулане, он знал каждую трещинку на стене.

Причина болезни мира была не просто здесь. Она оставила здесь следы задолго до того, как сама болезнь проявилась. Причина предшествовала следствию. В этот момент мозг Гарри, привыкший к линейной логике расследований, накренился, как корабль в шторм.

Он вышел из чулана, и звуки мира обрушились на него, почти оглушая. Он поднялся в комнату Дадли.

То, что он увидел, поразило его не меньше, чем рисунок. Да, здесь был хаос алкоголика — пустые бутылки, грязная одежда, запах перегара и отчаяния. Но среди этого хаоса были островки… порядка. Стопки книг, взятых из библиотеки. «Краткая история времени» Хокинга. «Мифы и легенды Древней Греции». «Карл Юнг и коллективное бессознательное». Учебник по астрономии для колледжа.

Дадли, его тупой, ограниченный кузен, перед своим исчезновением пытался понять. Он пытался найти ответ не в магии, которой не знал, а в науке.

Гарри начал обыск. Под матрасом, в тайнике, который, видимо, остался еще со школьных времен, он нашел блокнот. Дневник Дадли.

Записи были сбивчивыми, полными ошибок. Сначала — жалобы на жизнь, на родителей, на похмелье. Потом тон изменился.

«Снова этот сон. Девочка в белом. Она зовет меня. Говорит, что заблудилась. Что ее мир умер, и она падает сквозь другие. Она смеется, но мне хочется плакать, когда я слышу ее смех».

«Я нашел это в чулане. Рисунок. Он был там, я клянусь, его раньше не было. Это она. Та девочка из сна. Она нарисовала это для меня? Или для него?

«Голоса. Я слышу их, когда прохожу мимо чулана. Иногда они кричат от боли. Иногда поют. Она говорит, что это ее друзья. Что они ждут ее. Что она должна собрать их всех снова».

«Я больше не пью. Не могу. Когда я трезвый, я чувствую ее лучше. Ее одиночество. Оно такое огромное, Гарри. Ты бы понял. Ты всегда был один. Но она одна, как последняя звезда в мертвой галактике. Я читал про это. Энтропия. Вселенная остывает. А она горит».

Последняя запись была сделана дрожащей рукой.

«Оно открывается. Чулан. Я вижу свет. Она не злая. Она не хочет причинить нам вред. Они идут за ней. Те, кто из Пустоты. Она была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась. Она не монстр. Она просто… одна. Я должен помочь ей. Я должен закрыть за ней дверь».

Дневник обрывался.

Гарри опустился на грязный ковер, сжимая блокнот в руке. Все встало на свои места чудовищной, невозможной мозаикой. Дадли не пропал. Он не был жертвой. Он стал первым… контактером. Первым апостолом этой новой, странной веры. И он принес себя в жертву, пытаясь защитить мир от того, чего не понимал, ведомый лишь сочувствием к одинокой девочке из своих снов.

Его тупой, жестокий, жалкий кузен оказался храбрее и мудрее всего Министерства Магии.

И Гарри остался один в этом проклятом доме, с рисунком из будущего, дневником сумасшедшего и страшным осознанием: взрыв, которого они все так боялись, уже произошел. Давно. И они все это время жили на радиоактивных руинах, не замечая этого.

А теперь сюда шла она. Гудако. Не как захватчик. А как беженец, за которым по пятам гнался весь ад.

Гарри сидел на полу посреди гостиной Дурслей, и комната, казалось, вращалась вокруг него. Дневник Дадли лежал рядом, его страницы — эпитафия на могиле здравого смысла. Рисунок девочки с рыжими волосами лежал на кофейном столике. Мир сузился до этого дома, до этого запаха пыли и старой боли. Он не был больше аврором на задании. Он был археологом, раскопавшим гробницу, из которой уже вырвалась чума.

Петунья сидела в кресле, все так же раскачиваясь, и напевала свою тихую, безумную колыбельную.

Именно тогда воздух сломался.

Это не было похоже на аппарацию или портал. Сначала появился звук — низкий, вибрирующий гул, от которого задрожали стекла в окнах и фарфоровые балерины на камине. Потом — запах. Озон, как после удара молнии, смешанный с ароматом ночных цветов, которых не существует в природе, и едва уловимой ноткой горящего сахара.

Гарри вскочил, выхватывая палочку. Древние защитные руны, которые он начертал на стенах, вспыхнули и тут же погасли с жалобным треском, будто перегоревшие лампочки. Магия в доме сходила с ума — мебель задрожала, чашка на столе треснула, свет начал мерцать.

В центре комнаты, над уродливым ковром, пространство пошло рябью, как вода, в которую бросили камень. Рябь превратилась в трещину. Тонкую, как волос, черную линию, из которой не исходило ничего — ни света, ни тьмы. Она просто была. А потом, со звуком рвущейся тысячелетней ткани, трещина разошлась, разверзлась, открывая не портал в другой мир, а изнанку самой реальности — пульсирующую пустоту, переливающуюся всеми цветами и ни одним из них.

Из этой раны на ковер упало тело.

Не грациозно, не величественно. Оно рухнуло, как мешок с костями, с глухим, тяжелым стуком. На мгновение все стихло. Разлом за ее спиной схлопнулся с оглушительным щелчком, будто захлопнулась пасть вселенского зверя.

Гарри, держа палочку наготове, медленно подошел.

На полу, скорчившись, лежала молодая женщина. На ней была странная, порванная и испачканная сажей белая форма с незнакомым символом щита на плече. Ее рыжие волосы были спутаны и пропитаны чем-то темным и липким. Одна рука была вывернута под неестественным углом.

Она застонала и медленно, с видимым усилием, перевернулась на спину.

Лицо, которое он увидел, было тем же самым лицом с детского рисунка из чулана.

Ее глаза открылись. Янтарно-золотые, как расплавленный мед. В них не было страха или удивления. Только бесконечная, нечеловеческая усталость. Она обвела взглядом гостиную Дурслей, ее взгляд на долю секунды задержался на оцепеневшем Гарри, потом на пустых глазах Петуньи в кресле.

Ее губы тронула слабая, кривая усмешка.

— Черт возьми, — прошептала она, и ее голос, несмотря на боль, был удивительно чистым и мелодичным, с нотками самоиронии. — Кажется, моя удача в телепортации хуже, чем у Артурии с едой.

И в этот самый момент Петунья закричала.

Это был не визг испуга. Это был крик, который вырвался из самых глубин ее иссохшей души. Крик женщины, чей хрупкий мирок, построенный на отрицании и ненависти ко всему «ненормальному», был только что взорван изнутри появлением самой квинтэссенции Невозможного.

Женщина на полу поморщилась, словно от резкого звука у нее разболелась голова. Она попыталась сесть, опираясь на здоровую руку.

— Тише, тише, мэм, — сказала она успокаивающим тоном, каким говорят с напуганными животными. — Все в порядке. Я не причиню вам вреда. Хотя, судя по всему, я уже принесла сюда целую кучу проблем.

Она снова посмотрела на Гарри, на его палочку, направленную ей в грудь. В ее взгляде не было враждебности. Только… любопытство. И тень узнавания.

— Гарри Поттер, — произнесла она, будто читая табличку с именем. — Значит, рисунок не соврал. Ты настоящий. Прости, что врываюсь без приглашения. Меня зовут Гудако. И, боюсь, я только что сделала твой мир главной мишенью для всего, что обитает между мирами.

Она говорила это так просто, так буднично, словно сообщала, что случайно разбила любимую вазу. Эта дикая, немыслимая оторванность ее тона от происходящего ужасала больше, чем любой боевой клич.

Гарри стоял, не опуская палочки. Аврор в нем кричал: «Обезвредить! Изолировать! Допросить!». Но человек, который только что прочел дневник Дадли, видел перед собой не угрозу.

Он видел девочку из сна своего кузена. Девочку, которая падает сквозь мертвые миры. Он видел ту, чье одиночество было подобно энтропии целой вселенной.

Он видел нулевого пациента. Эпицентр бури. И эта буря улыбалась ему с пола гостиной его ненавистных родственников, словно старая знакомая, зашедшая на чай.

— Кто… — начал он, и его собственный голос показался ему чужим. — Что ты такое?

Гудако снова криво усмехнулась.

— Хороший вопрос, — сказала она, и ее глаза на мгновение затуманились воспоминаниями о чем-то невыразимо страшном. — Когда-то я была Мастером. Спасителем человечества. А теперь… теперь я просто эхо. Эхо, которое очень громко кричит. И этот крик, к сожалению, привлекает хищников.

Секунды растянулись в липкую, удушающую вечность. Гарри стоял с направленной палочкой. Гудако сидела на полу, раненая, уставшая, но с пугающе ясным взглядом. А между ними разрывалась реальность, воплощенная в крике Петуньи — крике, который, казалось, высасывал весь звук из комнаты.

И Гудако сделала то, чего Гарри ожидал меньше всего. Она проигнорировала его.

Медленно, морщась от боли в сломанной руке, она поднялась на колени и поползла к креслу, в котором билась в истерике Петунья.

— Эй, — сказала она мягко, ее голос был островком спокойствия в океане безумия. — Посмотрите на меня. Пожалуйста. Дышите. Просто дышите.

Петунья не слышала. Ее глаза были широко раскрыты, она смотрела на незваную гостью с тем первобытным ужасом, с каким первый человек смотрел на огонь, пожирающий его пещеру.

— Вы не здесь, — прохрипела она. — Вы не можете быть здесь. Ненормальные. Все вы… ненормальные… вы забрали Лили… вы забрали моего мальчика…

Гудако остановилась в метре от нее. Она не пыталась прикоснуться. Она просто смотрела на Петунью, и в ее янтарных глазах не было ни жалости, ни презрения. Было лишь… узнавание.

— Потеря — это больно, — тихо сказала Гудако. — Она оставляет дыру. И иногда в эту дыру заглядывают… другие.

— Что за хищники? — резко спросил Гарри, делая шаг вперед. Ему нужно было вернуть контроль над ситуацией, которая утекала сквозь пальцы, как песок.

Гудако не обернулась. Все ее внимание было сосредоточено на Петунье.

— Они не совсем хищники. У них нет имен, потому что имена — это концепция, а они существуют до концепций. Они — санитары Пустоты. Падальщики реальности. Их привлекает гравитационный шум, который создают такие, как я. Аномалии. Истории, которых не должно быть.

Именно тогда Гарри почувствовал это. Что-то изменилось.

Угол между стеной и потолком в гостиной. Он всегда был прямым. Теперь он казался… чуть острее. Неправильным. Тень от дивана не падала, а текла по полу, изгибаясь под невозможным углом.

— Они не едят тебя, Гарри Поттер, — продолжала Гудако, ее голос стал тише, почти гипнотическим. — Они делают кое-что похуже. Они доказывают, что тебя никогда не было. Они стирают не жизнь, а сам факт твоего существования. Разбирают твою историю, твою память, твою причину быть, пока от тебя не останется лишь… статистическая погрешность.

Он посмотрел на каминную полку. На фотографии Дадли. И увидел, как изображение на одной из них — той, где Дадли в боксерских перчатках самодовольно ухмылялся, — начало бледнеть. Не выцветать, как старая пленка. А именно истаивать. Словно реальность передумала и решила, что этого момента никогда не происходило.

— Они здесь, — констатировала Гудако. — Их привлекает ее боль. Ее разум сломан, и они просачиваются сквозь трещины.

Дом застонал. Не как старое здание, а как живое существо, которому ломают кости. Обои пошли волнами. Пол под ногами Гарри на мгновение стал мягким, как глина.

— Что мне делать?! — крикнул он. Боевые заклинания были бесполезны против врага, который атаковал аксиомы геометрии.

Гудако наконец повернула к нему голову. Ее лицо было смертельно бледным, но глаза горели яростной, сосредоточенной энергией.

— Ты аврор. Ты защитник. Но ты не можешь защитить этот мир от них своей магией. Твои заклинания — это предложения, написанные на языке этой реальности. А они — это редактор, который пришел вычеркнуть весь текст.

Она указала подбородком на дрожащие стены, на мигающий свет, на фотографию Дадли, которая стала почти прозрачной.

— Ты должен напомнить этому месту, что оно такое. Ты должен стать якорем. Твоя ненависть к этому дому, твоя боль, твои воспоминания — они реальны. Они — часть его истории. Используй их! Наполни это место собой до отказа! Не дай им переписать его! Кричи на стены, если понадобится! Бей посуду! Заставь эту реальность помнить, что она — твоя!

Это был самый безумный приказ, который Гарри когда-либо получал. Он противоречил всему его обучению, всему его существу. Он должен был не сражаться с тьмой, а перекричать ее своей собственной.

В этот момент фотография Дадли исчезла совсем, оставив после себя лишь пустую рамку.

И Гарри понял, что у него нет выбора. Он стоял в эпицентре онтологического коллапса, и единственным оружием, которое у него было, являлась та самая травма, от которой он бежал всю свою жизнь.

Он опустил палочку и посмотрел на дверь чулана под лестницей. И впервые за много лет он не почувствовал страха или ненависти. Он почувствовал ярость. Холодную, чистую, спасительную ярость.

— ТЫ НЕ ЗАБЕРЕШЬ ЭТОТ ДОМ! — проревел он, и его голос сорвался от напряжения. — ОН МОЙ! МОЯ ТЮРЬМА! МОЙ АД! ТЫ СЛЫШИШЬ?

Ярость Гарри ударила по дому, как физическая волна. Это была не магия. Это была чистая, концентрированная эмоция, выплеснутая в мир, который терял свои очертания. На мгновение искажения прекратились. Пол снова стал твердым. Тень от дивана замерла.

Гудако, все еще стоя на коленях, кивнула, будто говоря: «Да. Именно так. Продолжай».

Гарри перевел дыхание. Он чувствовал, как что-то невидимое, бесформенное давит на дом со всех сторон, пытаясь смять его, стереть, аннулировать. И его ярость была единственной распоркой, не дающей стенам рухнуть. Но этого было мало. Нужен был не просто крик. Нужна была история.

Он сделал шаг к чулану под лестницей и ударил кулаком по маленькой дверце.

— Я спал здесь! — его голос был хриплым, рваным. — Десять лет! Я слышал, как вы ходили наверху, как вы смеялись, как вы смотрели телевизор! Я помню каждую паутину в углу! Каждую трещину на потолке! Это было реально!

С каждым словом, с каждым воспоминанием, вырванным из себя, как ржавый гвоздь, дом отвечал. Он стонал, скрипел, но его геометрия стабилизировалась. Гарри чувствовал это кожей.

Он повернулся и ткнул пальцем в сторону кухни.

— Я готовил вам завтраки! Каждый день! Я помню, как пахнет горящий бекон, потому что боялся его пережарить! Я помню, как Вернон орал на меня за то, что гренки были недостаточно хрустящими! Этот запах, этот крик — они были!

Искажения отступили из кухни. Сладковатый, чужеродный запах гниющих цветов сменился фантомным ароматом гари.

Гарри был в трансе. Он ходил по комнате, как зверь в клетке, выкрикивая свои воспоминания, как заклинания. Он не щадил ни себя, ни Дурслей. Он говорил о разбитых очках, о стрижке налысо, о свитере Дадли, в котором он тонул, о голоде, о холоде, об унижении. Это была литургия его шрамов, жестокая и безобразная исповедь, обращенная к самой ткани бытия.

Он подошел к каминной полке, к пустой рамке, где раньше была фотография Дадли.

— Я помню эту фотографию! — выкрикнул он. — Ему было десять! Он только что выиграл свой первый боксерский турнир! Вернон чуть не лопнул от гордости! Петунья испекла торт! А я сидел в своем чулане и слышал, как вы празднуете! Я ненавидел вас за это! Моя ненависть реальна!

Изображение на фотографии начало медленно, мучительно проступать обратно из небытия, как проявляющийся снимок.

Петунья перестала кричать. Она смотрела на Гарри, и в ее пустых глазах впервые за много дней мелькнула искра… не понимания, но узнавания. Она слышала его. Он говорил о ее жизни, о ее сыне, о ее доме. Он возвращал ей ее прошлое.

Гудако сидела на полу, наблюдая за этим с непроницаемым выражением лица. Ее янтарные глаза следили за каждым движением Гарри, за каждой судорогой на его лице. Она была похожа на опытного хирурга, который наблюдает за тем, как пациент сам себе вправляет вывихнутую душу. Она дала ему инструмент, но всю кровавую работу он должен был сделать сам.

Наконец, Гарри выдохся. Он стоял посреди комнаты, тяжело дыша, опираясь руками о колени. Дом молчал. Он выстоял. Искажения исчезли. Все предметы были на своих местах. Воздух снова стал обычным, затхлым воздухом старого дома.

Он победил. Но чувствовал себя опустошенным, выпотрошенным. Словно он только что заново прожил все самые худшие годы своей жизни за несколько минут.

— Это… все? — спросил он, не оборачиваясь.

— На этот раз. Да, — голос Гудако был тихим, но отчетливым. — Ты создал «феномен подтвержденной истории». Насытил локальную реальность таким количеством личной, эмоционально заряженной информации, что она стала слишком «плотной» для них. Они не могут стереть то, что так сильно помнят.

Она медленно поднялась на ноги, придерживая сломанную руку.

— Ты хорошо справился, Гарри Поттер. Очень хорошо. Ты спас этот дом.

Он медленно выпрямился и посмотрел на нее. Ярость ушла, оставив после себя лишь звенящую пустоту и холодное, ясное понимание.

— Это не конец, верно? — спросил он.

Гудако покачала головой. Печальная, мудрая улыбка коснулась ее губ.

— Это никогда не конец. Это была всего лишь одна волна, ударившаяся о берег. А за ней идет океан. Ты спас этот дом, но они уже ищут другие трещины. В больницах, где люди теряют память. В тюрьмах, где они теряют надежду. В сердцах тех, кто потерял любовь. Они идут. И теперь, когда я здесь, твой мир для них — как маяк в ночи.

Она сделала шаг к нему. Ее глаза были серьезны, и в их глубине он снова увидел ту бездну боли и потерь, которую ощутил в Хогвартсе.

— Добро пожаловать на войну, о которой ты ничего не знаешь, — сказала она. — Войну против забвения. И твое главное оружие в ней — не твоя палочка. А твои шрамы.

Адреналин схлынул, оставив Гарри один на один с тишиной, которая была хуже любого крика. Дом стоял. Он был реален, пропитан его болью, как губка. Но теперь эта реальность была уродливой и неуютной.

Гудако стояла посреди комнаты, покачиваясь. Ее лицо, до этого сосредоточенное и сильное, вдруг потеряло все краски. Она прижала здоровую руку к боку, и только сейчас Гарри увидел, что под рваной тканью ее формы расплывается темное пятно. Кровь.

— Ты ранена, — констатировал он. Это прозвучало глупо и очевидно. Аврор в нем, привыкший к ранениям и битвам, наконец, вытеснил шокированного человека.

— Царапина, — отмахнулась она, но ее колени подогнулись, и она тяжело оперлась о спинку дивана. — Пройдет. Перелом хуже. И, возможно, пара треснувших ребер. Посадка была… жесткой.

Гарри шагнул к ней, инстинктивно доставая палочку, чтобы наложить диагностические чары.

— Не надо, — резко сказала она, и в ее голосе прозвучала сталь. — Твоя магия. Мое присутствие. Они плохо смешиваются. Ты же видел, что случилось с защитой дома. Если ты направишь на меня концентрированный поток магии, результат может быть… взрывоопасным.

Она с трудом выпрямилась, ее дыхание было прерывистым.

— Мне нужна не магия. Мне нужен маггловский врач. Или хотя бы шина, бинты и что-нибудь по-настоящему крепкое, чтобы выпить.

Гарри опустил палочку, чувствуя себя беспомощным. Он мог сражаться с темными волшебниками, он мог кричать на стены, чтобы удержать реальность, но он понятия не имел, как вправить сломанную руку без магии.

Его взгляд метнулся к Петунье. Она сидела в кресле, глядя на них. Безумие отступило из ее глаз, оставив после себя лишь выжженную, пустую землю. Она смотрела на Гудако, потом на Гарри. Ее губы шевельнулись.

— Дадли, — прошептала она. Это был не вопрос. Это было обвинение.

Сердце Гарри сжалось. Дневник. Дадли. Он отодвинул это на задний план во время атаки, но теперь все вернулось.

— Что с ним случилось? — спросил он, его голос был тихим. — Почему он начал пить? Что здесь вообще произошло?

Петунья медленно покачала головой, словно не веря, что он задает эти вопросы.

— Ты ушел, — сказала она глухо, и каждое слово было тяжелым, как могильный камень. — Ты победил своего монстра и ушел строить свою прекрасную, волшебную жизнь. А мы остались. Здесь. С тем, что ты оставил после себя.

Гарри замер. Он не понимал.

— После той ночи… когда вы уезжали… когда на вас напали… — продолжала она, глядя в пустоту. — Дадли изменился. Он видел их. Дементоров. Ты спас его, но он… увидел. Он понял, что мир не такой, каким мы его себе представляли. Что за тонкими стенами нашего дома есть… монстры.

Она перевела взгляд на Гарри, и в нем была ненависть, копившаяся семнадцать лет.

— Он начал бояться. Сначала темноты. Потом теней. Потом самого себя. Он говорил, что чувствует холод внутри, который ничем не согреть. Врачи назвали это посттравматическим стрессом. Депрессией. Прописали таблетки. А когда таблетки перестали помогать, он нашел… другое лекарство. В бутылке.

Гарри слушал, и земля уходила у него из-под ног. Он спас Дадли от дементоров, но оставил его с раной в душе, которую никто не мог исцелить. Он, переживший столько потерь, ни разу не подумал, каково было его кузену столкнуться с абсолютным отчаянием.

— А Вернон… — Петунья усмехнулась, и это был страшный, безрадостный звук. — Вернон не мог этого вынести. Его идеальный, сильный сын превратился в слабого, напуганного пьяницу. Его мир рухнул. Его сердце не выдержало. Первого инфаркта. Потом второго. Третьего… Он умер, потому что его гордость была единственным, что держало его на этом свете.

Она замолчала. Тишина в комнате стала густой и тяжелой. Гарри смотрел на эту сломленную женщину, на руины ее жизни, и понимал, что Волдеморт был не единственным монстром, который разрушал семьи. Иногда это делали и герои. Своим отсутствием. Своим невниманием.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он, повернувшись к Гудако. Вопрос, который мучил его с самого ее появления. — Откуда ты знаешь мое имя?

Гудако оперлась на стену, ее лицо было бледным от боли.

— Я не знаю. Я просто… знаю, — сказала она устало. — Когда падаешь сквозь миры, сквозь чужие истории, что-то остается. Осколки. Эхо. Я видела твою битву с Волдемортом. Я видела твое детство в этом чулане. Я видела, как Дадли пишет свой дневник. Я видела все. Как зритель в кинотеатре, который смотрит сразу тысячу фильмов одновременно. Большинство из них я не помню. Но твою историю… твою историю я почему-то запомнила.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде не было ничего, кроме изматывающей искренности.

— Я не выбирала приходить сюда, Гарри. Я не хотела разрушать твой мир. Меня просто… выбросило на ваш берег. Как мусор после шторма.

Гарри стоял между двумя женщинами. Одна была призраком его прошлого, обвиняющим его в грехах, о которых он не подозревал. Другая — призраком из невозможного будущего, несущим угрозу, которую он не мог постичь.

Он был заперт. В доме, который спас. С правдой, которая была страшнее любой лжи. И с пониманием, что война, в которую он только что вступил, велась не только против монстров извне.

Она велась и против монстров внутри.

* * *

Тишина в доме номер четыре стала другой. Она больше не была пустой. Она была напряженной, как струна, натянутая над пропастью. Гудако сидела на диване, ее сломанная рука была неумело, но крепко зафиксирована шиной, сделанной Гарри из ножки сломанного стула и бинтов из маггловской аптечки. Он настоял. Кровь на ее боку, к счастью, оказалась лишь глубоким порезом от какого-то острого обломка, который он промыл и перевязал. Она почти не морщилась, принимая его помощь с той же отстраненной выдержкой, с какой описывала конец света.

Петунья заперлась в своей комнате. Она больше не кричала и не пела. Она просто молчала, и эта тишина была страшнее.

Гарри стоял у окна, глядя на пустую, залитую светом фонарей улицу. Он чувствовал себя как капитан корабля, застрявшего в штиле после шторма, зная, что где-то за горизонтом собирается цунами.

— Они знают, что я здесь, — сказала Гудако за его спиной. Ее голос был тихим, лишенным интонаций. — Та атака… это была проба. Они ткнули палкой в темноту и услышали, как что-то зарычало в ответ. Теперь они знают, где находится гнездо.

— «Они» — это те твари, что стирают реальность? — спросил Гарри, не оборачиваясь.

— Не только. — В ее голосе появилась тень горечи. — У Пустоты всегда находятся последователи. Те, кто жаждет забвения. Те, кто устал от боли бытия и готов обменять свою историю на тишину. В каждом мире есть такие. Волшебники, уставшие от ответственности. Ученые, заглянувшие в бездну и возжелавшие ее. Пророки, услышавшие шепот небытия и принявшие его за божественное откровение. Они станут их руками и глазами в твоем мире. Они уже ищут меня.

Как в подтверждение ее слов, за окном, в дальнем конце улицы, погас фонарь. Потом еще один. Тьма медленно, методично, пожирала Тисовую улицу.

Гарри достал палочку.

— Я должен связаться с Министерством. С Гермионой. Они должны знать.

— Нет, — твердо сказала Гудако. Она подошла и встала рядом с ним у окна, глядя на наступающую тьму. — Не делай этого.

— Почему? Нам нужна помощь! Авроры, Невыразимцы…

— Твое Министерство — это бюрократическая машина, Гарри. Она создана для решения проблем, которые она понимает и может классифицировать. А я — аномалия, которую невозможно внести ни в один реестр. Что они сделают, когда ты им расскажешь?

Она посмотрела на него, и ее янтарные глаза в полумраке комнаты казались почти черными.

— Они не поверят. Они решат, что ты сошел с ума под действием неизвестного проклятия. Или, что еще хуже, они поверят. И тогда они попытаются сделать со мной то, что делают со всем, чего боятся и не понимают: изучить, разобрать на части, а если не получится — изолировать или уничтожить. Они увидят во мне не беженца, а оружие. Или чуму. Они запрут меня в самой глубокой камере Отдела Тайн, обложат рунами и будут смотреть, как твой мир рушится, будучи уверенными, что они контролируют угрозу.

Ее слова были холодными и точными, как скальпель хирурга. И Гарри, проработавший в этой системе почти два десятилетия, знал, что она права. Он вспомнил лицо Кроноса в Хогвартсе — лицо исследователя, а не спасителя.

— Они — сторожа, которые настолько боятся волка, что готовы сжечь весь лес, лишь бы он не выбрался, — закончила Гудако. — И они не поймут, что волк уже внутри. Он всегда был здесь.

Еще два фонаря погасли. Теперь тьма была у самых границ их участка. Гарри почувствовал, как слабеют его собственные защитные чары, наложенные по периметру дома. Что-то снаружи не атаковало их, а… размывало. Уговаривало их не быть.

— Но что нам тогда делать? — спросил он. Отчаяние начало подтачивать его решимость. — Мы не можем просто сидеть здесь.

— Можем, — ответила Гудако. — Этот дом… ты сделал его крепостью. Твоя память, твоя боль — это стены, которые им пока не прокусить. Мы в самом безопасном месте в твоем мире прямо сейчас. И в самой опасной ловушке. Нам нужно время. Мне нужно восстановиться. А тебе… тебе нужно понять.

— Понять что?

— Природу врага. — Она отошла от окна и села на диван, осторожно устраивая раненую руку. — Они не армия, которую можно победить в открытом бою. Они — идея. Идея о том, что небытие лучше бытия. Победить идею можно только другой идеей. Более сильной.

Фонарь прямо перед домом замигал и погас. Тисовая улица погрузилась в полную, неестественную тьму. И в этой тьме Гарри увидел движение.

Это не были люди. Это были… фигуры. Высокие, тонкие, словно сотканные из застывшего дыма. У них не было лиц, но Гарри чувствовал их взгляд. Они не приближались. Они просто стояли там, во тьме. Ждали. Как стервятники, ждущие, пока раненый зверь ослабеет.

Его магический коммуникатор в кармане завибрировал. Он вытащил его. Сообщение от Гермионы.

«Гарри, ответь! По всему Лондону фиксируются аномальные провалы магического фона. Все выглядит так, будто кто-то вырезает дыры в нашей реальности. Эпицентр… наши приборы указывают на Литл-Уингинг. Что у тебя происходит?! Отряд авроров уже в пути».

Гарри посмотрел на сообщение, потом на безликие фигуры за окном, потом на спокойное, усталое лицо Гудако.

Сторожа уже шли. И они не понимали, что идут не спасать лес, а прямо в пасть к волку.

— Они уже в пути, — сказал он глухо. — Отряд авроров.

Гудако закрыла глаза, и на ее лице отразилась бесконечная усталость.

— Тогда нам нужно поторопиться, — прошептала она. — Потому что когда они придут, все станет намного, намного хуже.

* * *

Треск аппарации был похож на перелом кости.

Один. Второй. Третий. Десять резких, насильственных разрывов в ткани ночной тишины, каждый из которых отзывался в напряженном воздухе дома, как удар молота. Гарри замер у окна, инстинктивно сжимая палочку так, что костяшки пальцев побелели. Улица, до этого погруженная в абсолютную, чернильную тьму, внезапно пронзилась десятком ярких лучей — светом с концов волшебных палочек.

Они были здесь. Его мир. Его работа. Его люди. И они выглядели до абсурда чужеродно на фоне того безмолвного, онтологического ужаса, к которому он только что привык.

— Поттер! — Голос, усиленный заклинанием Сонорус, был не просто громким. Он был физически ощутимым, он вибрировал в стеклах, в полу, в зубах. — Доложите обстановку! Мы засекли множественные темпорально-пространственные искажения!

Гарри узнал этот голос. Джон Долиш. Аврор старой закалки, человек, который верил в устав, приказ и сокрушительную силу заклинания Инсендио там, где не хватало аргументов. Человек, для которого мир был черно-белым.

Гарри видел, как его коллеги, двигаясь слаженно и профессионально, занимают позиции. Их светящиеся палочки выхватывали из мрака знакомые детали: почтовый ящик, живую изгородь, дверь соседнего дома. Но они не видели главного. Гарри видел. Дымчатые, безликие фигуры, стоявшие в тени, не сдвинулись с места. Для авроров они были лишь провалами в свете, пустотой между объектами. Но для Гарри их неподвижность была оглушительной. Они ждали.

— Не отвечай, — раздался за спиной тихий голос Гудако. Она сидела неподвижно, сложив здоровую руку на колене. Ее глаза были закрыты, но все ее существо было напряжено, как у сейсмографа, ожидающего толчка. — Молчи.

— Они не видят их, — прохрипел Гарри. — Они идут прямо на них.

— Они не на них идут, Гарри. Они идут на нас. И те, другие, с радостью уступят им дорогу. — Она открыла глаза, и в их янтарной глубине отражались далекие огни палочек. — Подумай. Твои друзья видят аномалию. Их приборы кричат об угрозе. Они приходят сюда, чтобы восстановить порядок. Но они — Порядок твоего мира. Они сами — набор законов и правил. Что, по-твоему, случится, когда один Порядок с силой врежется в другой, совершенно чуждый ему?

Ее вопрос повис в воздухе, холодный и острый. Гарри знал ответ. Он видел это на примере собственных защитных чар. Взрыв. Короткое замыкание. Хаос.

— Поттер, отвечайте! Это приказ! Мы начинаем процедуру принудительного проникновения! — голос Долиша потерял терпение.

Дымчатые фигуры пришли в движение. Плавно, беззвучно, как капли чернил в воде, они начали растворяться в более глубоких тенях, утекая за дома, просачиваясь сквозь заборы. Они не отступали. Они освобождали сцену.

— Они не болезнь, Гарри, — прошептала Гудако, и ее слова были наполнены бесконечной горечью. — Они — скальпель, который собираются применить не к той конечности.

Заклинание ударило в парадную дверь. Бомбарда!

Дом содрогнулся. Руны, начертанные Гарри на косяках, вспыхнули отчаянным багровым светом и погасли, как перерезанные нервы. Дверь выдержала, но по ней пошли трещины.

Гарри стоял, парализованный выбором, которого не существовало. Сказать правду — и его примут за сумасшедшего. Промолчать — и его друзья станут детонатором. Он оказался в ловушке между распадающейся тканью реальности и железной, слепой уверенностью мира, который он когда-то поклялся защищать.

Второй удар, более мощный, превратил дверь в облако щепок и пыли.

И в зияющий проем, окруженные ореолом света своих палочек, ворвались вооруженные, уверенные в своей правоте люди. Они несли Порядок в самое сердце Хаоса.

И Хаос ждал их с улыбкой.

Они ворвались в дом, как солдаты, штурмующие вражескую крепость. Десять лучей света пронзили полумрак гостиной, скрестившись на двух фигурах — Гарри, стоящем с поднятой палочкой, и бледной женщине, неподвижно сидящей на диване.

— Всем стоять! — рявкнул Долиш, его глаза сфокусировались на Гудако. Для него, опытного аврора, она была очевидным эпицентром — чужая, раненая, не на своем месте. Она была ответом, который не требовал вопроса. — Поттер, отойди от нее! Она — источник аномалии!

— Стойте! Назад! — голос Гарри треснул от напряжения. Он шагнул вперед, заслоняя собой Гудако. — Вы не понимаете! Ваша магия…

Но было поздно. Он пытался остановить лавину, крича на отдельные камни.

Сам факт их присутствия стал детонатором. Десять волшебников, десять активных, пылающих магических ядер, вторглись в пространство, чьи законы уже были искажены присутствием Гудако. Это было похоже на то, как если бы в стерильную операционную, где шла тончайшая нейрохирургическая операция, вломилась толпа с работающими отбойными молотками.

Воздух в комнате не просто загустел. Он стал вязким, как патока. Он зашипел.

Гарри почувствовал это первым. Его собственная магия, привычная и послушная, как продолжение его руки, вдруг стала чужой. Она задергалась под кожей, как пойманный в сеть зверь, реагируя на присутствие Гудако не как на врага, а как на гравитационную аномалию, сбивающую ее с орбиты.

— Что… что происходит? — молодой аврор Уилкинс, стоявший справа от Долиша, опустил палочку, его лицо исказилось от недоумения. — Моя магия… она… гудит.

Он не успел договорить. Палочка в его руке вспыхнула неестественно-ярким, фиолетовым светом, будто внутри нее взорвалась сверхновая. Сноп дикой, неконтролируемой энергии вырвался из нее и ударил в потолок. Штукатурка, дерево и проводка испарились, оставив обугленную, дымящуюся дыру, сквозь которую было видно ночное небо.

Это стало спусковым крючком.

Началась цепная реакция. Магия в комнате, лишенная привычных законов и констант, взбесилась. Это был иммунный ответ самой реальности на вторжение чужеродного тела, и авроры оказались прямо на линии огня.

Один из них, пытаясь сотворить защитный щит, вместо этого заключил сам себя в быстрорастущий кристалл из чистого сапфира. Другая волшебница закричала, когда ее мантия внезапно окаменела и начала крошиться, превращаясь в песок.

Долиш попытался навести порядок.

— Финита Инкантатем! — проревел он.

Но заклинание, вышедшее из его палочки, было искажено до неузнаваемости. Вместо того чтобы прекратить хаос, оно его усилило. Обои на стенах пошли рябью, их цветочный узор начал медленно стекать на пол, как подтаявшее мороженое.

Это была не битва. Не было врага, в которого можно было бы выстрелить. Они сражались с самой физикой своего мира, которая внезапно сошла с ума. Их оружие стало их проклятием. Их сила — их слабостью.

Гарри стоял в центре этого шторма, и его собственная магия металась внутри него, грозя вырваться. Он сдерживал ее титаническим усилием воли, понимая, что любой всплеск лишь добавит масла в огонь.

Гудако сидела на диване, сжавшись. Ее лицо было маской боли. Она не атаковала. Она была пассивным катализатором, черной дырой, одним своим существованием искажающей пространство-время вокруг себя.

— Моя… мана… — процедила она сквозь стиснутые зубы, обращаясь к Гарри. — То, что от нее осталось… это как другая система исчисления. Она не складывается с вашей… она создает… парадокс.

В этот момент Долиш, чей разум отказывался принимать происходящее, нашел виновника. Он снова направил палочку на Гудако, его лицо было искажено яростью и страхом.

— Это все ты, ведьма! Импедимента!

Заклинание с ревом сорвалось с его палочки. Но оно не полетело к Гудако. Оно врезалось в невидимую стену искаженной реальности и, как пуля, срикошетившая от бетона, отлетело в сторону, ударив в старый телевизор Вернона.

Экран вспыхнул. И на нем, сквозь снежную рябь, появилось изображение. Не телепередача. А глаз. Один, огромный, нечеловеческий глаз, который медленно моргнул, глядя на них из пустоты между измерениями.

И в наступившей тишине, нарушаемой лишь треском сходящей с ума магии, все в комнате почувствовали, как на них смотрит нечто древнее, голодное и бесконечно чуждое.

Огромный, немигающий глаз на экране телевизора смотрел на них, и этот взгляд был холодным, как вакуум космоса. Он не выражал ненависти или злобы. Он выражал простое, хищное любопытство энтомолога, разглядывающего барахтающихся в банке насекомых. Магический хаос в комнате на мгновение замер, словно сама реальность испугалась того, что выглянуло из-за ее кулис.

И в эту звенящую паузу в дом вошли они.

Они не аппарарировали. Они не крались. Они просто вошли через разрушенный дверной проем, шагнув из ночной тьмы в безумный калейдоскоп света и теней. Их было пятеро. Их темные, простые робы, казалось, поглощали свет. Но самым страшным были не их одежды.

Их лиц не было.

Гладкая, без единой поры или морщинки кожа натягивалась там, где должны были быть глаза, нос, рот. Никаких черт. Никаких эмоций. Никакой индивидуальности. Это была не маска. Это было отсутствие.

Они двигались в унисон, их шаги были выверенными и абсолютно бесшумными. Они шли в самый центр бушующей магической аномалии, и она обтекала их, как вода обтекает камни. Дикие всплески энергии, заставлявшие авроров корчиться в агонии, не причиняли им ни малейшего вреда. Каменный шип, вырвавшийся из пола, рассыпался в пыль, не долетев до их роб. Искаженное пространство выпрямлялось на их пути.

Они были островками порядка и тишины в океане хаоса. Но это был порядок морга, тишина могилы.

Один из авроров, молодой парень, чье лицо было белым от ужаса, преодолел шок. Инстинкты взяли верх. Он вскинул палочку, целясь в ближайшего безликого.

— Авада Кедавра! — выкрикнул он, вкладывая в заклинание весь свой страх и отчаяние.

Зеленый луч, смертоносный и неотразимый, ударил безликую фигуру прямо в грудь.

И ничего не произошло.

Не было ни щита, ни вспышки. Луч просто… утонул в темной робе. Впитался. Исчез. Словно его никогда и не было.

Безликий даже не замедлил шаг.

— Мы пришли за Тишиной, — произнес один из них. Голос, казалось, исходил не из конкретной фигуры, а из пространства между ними. Он был ровным, монотонным, лишенным любых человеческих обертонов. Голос программы, зачитывающей свой код. — Она не принадлежит этому шумному миру. Она должна вернуться в Великое Ничто.

Гарри смотрел на них, и ледяное понимание начало прорастать в его душе. Эти существа были… пустыми. Они отказались от всего, что делало человека человеком — от личности, от эмоций, от магии, от самой своей истории. И Пустота заполнила их, сделав своими аватарами. Они были иммунны к реальности, потому что сами были ее отрицанием. Они были антителами, посланными, чтобы уничтожить «вирус» — Гудако, чья сущность, наоборот, была соткана из бесчисленных историй и связей.

Один из безликих, тот, что был впереди, отделился от группы и направился прямо к дивану, где сидела Гудако. Он не обращал внимания ни на Гарри, ни на парализованных ужасом авроров. Его цель была одна. Он медленно, неумолимо, как движение тектонической плиты, поднял руку, намереваясь коснуться ее.

Гарри вскинул палочку. «Сектумсемпра!», «Конфринго!», «Экспеллиармус!» — он выкрикивал заклинания, но они гасли, не долетая до цели, распадаясь на бесполезные искры. Он был бессилен.

В этот момент глаз на экране телевизора моргнул. Изображение исчезло, сменившись белым шумом. Хаос, сдерживаемый этим взглядом, вернулся с удвоенной силой. Комната содрогнулась.

Но сквозь этот грохот, сквозь стоны авроров и шипение магии, раздался другой звук.

Тихий. Неуверенный. Шаги.

Из темноты коридора, ведущего на второй этаж, вышла Петунья. Ее лицо было похоже на пергаментную маску. Она смотрела на апокалипсис, развернувшийся в ее гостиной, но ее взгляд, казалось, не видел его. Он был прикован к одной-единственной фигуре.

К безликому, чья рука уже почти коснулась плеча Гудако.

Она сделала шаг вперед. Потом еще один. Медленно, как сомнамбула, она пересекла комнату, проходя сквозь мерцающие искажения, которые, казалось, не замечали ее.

Она подошла к безликому. Так близко, что могла бы коснуться его. И заговорила.

Она остановилась в шаге от безликого. Комната вокруг них продолжала сходить с ума — свет мигал, предметы дрожали, раненые авроры стонали. Но для Петуньи всего этого не существовало. Ее мир, и так давно сузившийся до размеров этого дома, теперь сжался до одной-единственной точки. До фигуры в темной робе.

Она не смотрела на отсутствие лица. Она смотрела ниже. На то, как он стоит. На едва уловимый наклон плеч. На то, как его правая нога была развернута чуть-чуть внутрь. Привычка, которую она замечала тысячи раз, когда он, будучи ребенком, бежал к ней через лужайку. Привычка, которую она отчитывала, когда он, буду-чи подростком, сутулился за столом. Привычка, которую она видела, когда он, уже взрослый мужчина, возвращался домой пьяным, едва держась на ногах.

— Ты, — прошептала она.

Ее голос был тонким, как паутина, но он прорезал грохот магического хаоса, как лезвие.

Безликая фигура замерла. Рука, тянувшаяся к Гудако, остановилась в сантиметре от ее плеча.

Петунья медленно, с усилием, словно поднимая неимоверную тяжесть, подняла свою дрожащую, иссохшую руку. Ее пальцы, скрюченные артритом, потянулись к гладкой коже там, где должно было быть лицо ее сына.

Она коснулась.

— Я узнала твою походку, — выдохнула она, и этот выдох был полон всей ее жизни, всей ее невысказанной любви и горечи. — Ты всегда так ставил правую ногу… немного внутрь…

В этот момент в комнате наступила абсолютная тишина. Магические аномалии прекратились. Мигающий свет замер. Даже стоны раненых стихли. Все, живое и неживое, казалось, затаило дыхание.

Безликая фигура не двигалась. Она была подобна статуе. Но под прикосновением тонких, старческих пальцев что-то произошло. То, что было невозможно.

На гладкой, идеальной поверхности кожи, там, где должны были быть глаза, начали проступать две влажные дорожки. Пустота плакала.

— Дадли? — прошептала Петунья, и ее собственный голос сломался. По ее щекам хлынули слезы — первые слезы за многие годы. — Мой мальчик… что они с тобой сделали?

Фигура не ответила. Не могла. У нее не было рта. У нее не было голоса. У нее не было ничего, кроме той памяти тела, которую не смогла стереть даже всепоглощающая Пустота. Памяти о матери.

Рука, тянувшаяся к Гудако, медленно, очень медленно опустилась.

И тогда все услышали звук.

Он исходил не от фигуры, а изнутри нее. Глухой, рвущийся наружу, как крик из запертого сундука. Звук рыданий души, пойманной в ловушку небытия. Души, которая на одно короткое, мучительное мгновение вспомнила, кем она была.

Этот звук был страшнее любого проклятия. Он был звуком абсолютной, невыразимой трагедии.

Остальные четыре безликие фигуры повернули свои пустые лица в сторону своего рыдающего товарища. В их неподвижности читалось нечто похожее на недоумение. Этот звук… это чувство… было ошибкой в их коде. Шумом в их идеальной тишине.

И Гарри, стоявший в нескольких метрах от этой сцены, почувствовал, как его сердце разрывается на части. Он смотрел на свою тетю, которая нашла своего сына. И на своего кузена, который потерял себя. И понимал, что есть вещи страшнее Темных Лордов и войн.

Есть тишина, которая кричит громче любой битвы.

Звук рыданий, идущий изнутри безликой фигуры, был нарушением всех правил. Он был человеческой эмоцией в месте, где человеческому не было места. Он был памятью, проросшей, как сорняк, сквозь бетон забвения.

И система, которой служили безликие, отреагировала с хирургической точностью и холодной эффективностью.

Один из четырех культистов, стоявших позади, сделал шаг вперед. Он не выказал ни гнева, ни удивления. Его движения были спокойными и методичными, как у рабочего, убирающего дефектную деталь с конвейера. Он положил свою безликую ладонь на плечо рыдающей фигуры, которую Петунья назвала Дадли.

И фигура Дадли начала распадаться.

Это не было похоже на смерть или уничтожение. Он начал истаивать, как дым на ветру. Его темная роба потеряла плотность, стала полупрозрачной. Рыдания, доносившиеся изнутри, становились все тише, превращаясь в жалобный, затихающий стон. Он не умирал. Его аннулировали. Стирали из уравнения, потому что он стал переменной, дающей неверный результат.

Петунья закричала. Не так, как вначале, от ужаса перед сверхъестественным. Это был животный, разрывающий душу крик матери, у которой на глазах отнимают ее дитя. Она вцепилась в руку своего сына, пытаясь удержать его, не дать ему раствориться в ничто.

— Нет! Не смейте! Это мой сын! Мой мальчик!

Но ее пальцы проходили сквозь него, как сквозь туман.

Гарри бросился вперед, его разум отказывался принять это хладнокровное, методичное убийство. Он выкрикнул первое, что пришло в голову: «Ступефай!». Заклинание, как и прежде, исчезло, не долетев до цели.

В этот момент очнулся Долиш. Шок прошел, сменившись яростью аврора, на чьей территории неизвестный враг творит немыслимое. Он не понимал, что происходит, но он видел, кто враг.

— Огонь! По безликим! Огонь на поражение! — проревел он, и авроры, шатаясь, поднимаясь с пола, открыли шквальный, хаотичный ого-нь.

Комната снова взорвалась какофонией заклинаний. Но теперь они были направлены не друг на друга, а на культистов. Лучи рикошетили, врезались в стены, но не причиняли безликим никакого вреда. Они были как призраки, неуязвимые для законов этого мира.

За те несколько секунд, что потребовались аврорам на перегруппировку, фигура Дадли исчезла полностью. Последним, что видел Гарри, были глаза Пету-ньи — расширенные, полные такого ужаса и горя, что, казалось, ее сердце остановилось. Она упала на колени там, где только что стоял ее сын, ее руки сжимали пустоту.

Культист, совершивший «ампутацию», спокойно опустил руку. Его миссия была выполнена.

— Шум устранен, — произнес безличный голос, исходящий из их группы. — Источник аномалии должен быть изъят.

Они развернулись и синхронно направились к Гудако.

Но что-то изменилось.

Гудако, до этого сидевшая на диване, сжавшись от боли, теперь стояла. Она смотрела на рыдающую на полу Петунью, и на ее лице, впервые с момента ее появления, не было ни усталости, ни иронии. На ее лице была ярость. Холодная, тихая, как центр урагана.

— Я видела, как гибнут миры, — сказала она, и ее голос, тихий, но звенящий, перекрыл шум битвы. — Я видела, как боги пожирают своих детей. Я видела вещи, от которых звезды сворачиваются в ужасе. Но даже самые отвратительные чудовища, которых я встречала, не делали… этого.

Она подняла здоровую руку. Вокруг нее начал собираться свет. Не тот золотистый, призрачный свет ее Слуг. Другой. Плотный, белый, как свет рождающейся звезды.

— Вы хотели тишины? — спросила она у наступающих на нее безликих. — Я дам вам тишину. Тишину, которая оста-ется после того, как сгорает все остальное.

Воздух в комнате накалился. Магия авроров, до этого хаотичная, вдруг замерла, а затем вся, до последней искры, устремилась к Гудако, вливаясь в сияющую сферу в ее руке. Она не просто резонировала с их магией. Она брала ее под контроль.

— Гарри! — крикнула она, не глядя на него. — Забирай ее! И уходи! Сейчас же!

Он понял, что она собирается сделать. Она собиралась выпустить всю эту собранную, концентрированную энергию. Не важно, куда. Сам факт такого выброса в этом нестабильном пространстве… он не просто разрушит дом. Он сотрет всю улицу с лица земли.

Он бросился к Петунье, схватил ее, безучастную, обмякшую от горя, перекинул через плечо. Он оглянулся на своих коллег. Долиш смотрел то на безликих, то на сияющую, как солнце, Гудако, и на его лице застыло выражение полного, абсолютного непонимания.

— Все на выход! — заорал Гарри. — Это ловушка! Уходим!

Он аппарировал вместе с Петуньей за мгновение до того, как белый свет заполнил всю гостиную, выплеснувшись из окон и дверного проема, и дом номер четыре по Тисовой улице исчез в беззвучной, ослепительной вспышке.