Вес Памяти (джен)

Мир рушился не в огне апокалипсиса, не под грохот армий и рев драконов, а в тишине. Той самой больничной, стерильной тишине, что въедается под кожу и пахнет безнадежностью и хлоркой.

Больница Святого Мунго для магических недугов и травм всегда была местом шумным, наполненным стонами, криками, шипением зелий и треском заклинаний. Теперь же главный корпус напоминал склеп. Пациенты — а их число росло с каждым днем — не кричали. Они молчали. Лежали на своих белоснежных койках, глядя в потолок невидящими, стеклянными глазами, и их магия, подобно крови из невидимой раны, медленно, капля за каплей, вытекала из них, оставляя лишь пустые, выпотрошенные оболочки.

Целители назвали это «Синдромом энтропии души», красивым и пустым термином для того, чему у них не было объяснения. Диагностические чары бились о пациентов, как мотыльки о стекло, не находя ни проклятий, ни сглазов, ни ментального вмешательства. Люди просто… угасали. Их воспоминания становились хрупкими, как старый пергамент, рассыпаясь в пыль от малейшего прикосновения. Их магические ядра съеживались, превращаясь в тусклые, мертвые угольки.

Именно поэтому сюда вызвали его.

Старший аврор Гарри Поттер стоял посреди палаты, заложив руки за спину. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом озона — побочным эффектом десятков провалившихся диагностических заклятий. Семнадцать лет службы в Аврорате стерли с его лица последние следы мальчишеской угловатости, оставив после себя жесткую маску профессиональной усталости. Он видел смерть — быструю, яростную, кровавую, — но это, это медленное истаивание души, вымывание самой сути человека, было омерзительнее любой бойни.

— Никаких зацепок, — произнес главный целитель Сметвик, седой старик с пергаментной кожей и дрожащими руками. — Мы пробовали все. Легилименция показывает лишь… белый шум. Туман. Словно разум просто стерт. Но самое страшное не это.

Сметвик подвел Гарри к койке, на которой лежала молодая ведьма, чье лицо было абсолютно лишено выражения. Она что-то шептала. Гарри наклонился, прислушиваясь.

— …Халдея падает… — бормотали ее губы. — …Алый Король ждет у седьмых врат… …он видел лицо Короля в желтом… …черные звезды восходят…

Гарри выпрямился, его лицо окаменело.

— Она говорит это уже третий час, — прошептал Сметвик. — Остальные — то же самое. Бессвязный бред, обрывки фраз на языках, которых не существует. Один из них, бывший сотрудник Отдела Тайн, перед тем как окончательно угаснуть, нацарапал на стене символ — щит с крестом внутри. А потом начал биться головой о стену, повторяя одно и то же слово: «Слуга, Слуга, Слуга…».

Гарри молчал. Этот бред не был бессвязным. За последний месяц Аврорат получил десятки докладов со всего мира о странных культистских группах, которые бормотали похожие фразы. О пространственных аномалиях, которые фиксировали Невыразимцы. О людях, сходящих с ума и рисующих на стенах символы, не принадлежащие ни одной известной культуре.

Мир болел. И эта болезнь распространялась, как метастазы, поражая саму ткань реальности.

Он подошел к окну. Дождь лениво мазал по стеклу серые полосы. Там, внизу, Лондон жил своей обычной жизнью, не подозревая о раковой опухоли, что росла в его сердце. Гордыня. Вот чем была пропитана их победа. Они решили, что убив одного Темного Лорда, они победили само Зло. Но Зло было не личностью. Оно было принципом. Пустотой, которая всегда ждет, чтобы заполнить собой все.

— Что это, Поттер? — голос Сметвика был полон отчаяния. — Что происходит с нашим миром?

Гарри долго смотрел на мокрый город, на отражение своего усталого лица в стекле. Он думал о своих детях, о Джинни, о той хрупкой, выстраданной мирной жизни, которую он построил на костях прошлого. И чувствовал, как ледяные пальцы страха сжимают его сердце. Это была не война, к которой он готовился. Это была чума, против которой у них не было лекарства.

— Я не знаю, — наконец тихо ответил он. — Но мне кажется, кто-то или что-то пытается пробиться в наш мир. Или, что еще хуже… что-то пытается выбраться из него наружу.

В этот момент его магический коммуникатор завибрировал. Сообщение от главы Аврората. Короткое, всего два слова, от которых по спине Гарри пробежал холод:

«Оно в Хогвартсе».

Он не знал тогда, что этот вызов в школу, которую он считал своим единственным настоящим домом, станет первым шагом в ад. Он не знал, что болезнь мира имеет свой эпицентр, свою «нулевую точку». И что эта точка, этот источник вселенского ужаса, по какой-то чудовищной, непостижимой иронии судьбы, находится там, откуда начался он сам.

В маленьком, убогом чулане под лестницей дома номер четыре по Тисовой улице.

* * *

Хогвартс встретил его тишиной. Абсолютной. Гарри стоял на пороге Большого Зала, и это было похоже на взгляд в открытый космос — звук здесь умирал, поглощаемый чем-то, что находилось внутри. Весь его опыт, все инстинкты аврора кричали об опасности, но это была не та опасность, к которой его готовили. Это была не ненависть, не злоба, не жажда власти. Это была просто… неправильность.

Посреди зала, над преподавательским столом, висел геометрический разлом. Идеальный, словно вырезанный невозможным скальпелем в самой ткани пространства, икосаэдр из чистой тьмы. Его грани не отражали свет — они его вдыхали. Заглянув в одну из них, Гарри почувствовал, как его мозг пытается и не может обработать увиденное: неевклидово пространство, углы, которые не должны существовать, цвета, у которых нет названий. От одного взгляда на это начиналась мигрень и подступала тошнота.

Он сражался с безумием, рожденным из ненависти и гордыни Волдеморта. Это же было безумие, рожденное из математики.

Вокруг разлома, как статуи в заброшенном саду, застыли люди. Невыразимцы из Отдела Тайн уже были здесь, их серые мантии казались нелепыми на фоне этой стерильной аномалии. Они не ставили барьеры — любые чары, приближавшиеся к икосаэдру на расстояние десяти метров, просто распадались на базовые частицы магии, шипя и испаряясь.

— Что это? — голос Гарри прозвучал глухо и неуверенно.

Кронос, глава отряда, даже не повернулся. Его лицо, скрытое капюшоном, было обращено к разлому.

— Мы не знаем. Мы назвали это «Сингулярностью». Она не излучает ничего. И поглощает все. Время внутри радиуса поражения замедлилось почти до полной остановки. Магия не работает. Законы физики… искажены. Наши приборы показывают, что объект одновременно находится здесь и не находится нигде. Данные противоречат сами себе.

Гарри подошел ближе, на самый край безопасной зоны. Он посмотрел на застывших студентов. Их лица не выражали ужаса или боли. Они выражали… полное, абсолютное изумление. Словно им показали истинную природу вселенной, и их разум просто отказался возвращаться в прежнюю, тесную клетку реальности. Это было страшнее любого проклятия.

— Есть версии? — спросил Гарри, хотя уже знал ответ.

— Ни одной, что укладывалась бы в нашу картину мира, — ответил Кронос. — Это не наша магия. Это не магия вовсе. Это… что-то другое. Что-то, что пришло извне.

В этот момент икосаэдр дрогнул.

Не было ни звука, ни вспышки. Был… коллапс. Темная фигура мгновенно сжалась в точку, размером меньше булавочной головки, а затем исчезла, втянув в себя воздух с оглушительным вакуумным хлопком.

И сразу за этим по залу прошла волна. Не физическая, не магическая. Ментальная.

Гарри рухнул на колени, схватившись за голову. Это была не боль. Это была информация. Чистый, нефильтрованный поток данных, который хлынул в его сознание. На долю секунды он перестал быть Гарри Поттером. Он стал кем-то другим. Он ощутил холод выжженной дотла планеты под ногами. Услышал рев чудовищ в кроваво-красном небе. Почувствовал тяжесть ответственности за семь миллиардов потерянных жизней. Испытал острую, как лезвие, боль от предательства того, кого считал отцом, и теплую преданность девушки-рыцаря, что закрыла его своим щитом.

Это было ощущение падения сквозь бесчисленные чужие жизни, сконцентрированная боль потери целой вселенной и, пронзающая все это, одна-единственная, несгибаемая мысль: «Нужно спасти то, что еще осталось».

А потом все прекратилось.

Гарри лежал на холодном каменном полу, тяжело дыша, его сердце колотилось как бешеное. Вокруг него приходили в себя Невыразимцы, стонали очнувшиеся студенты.

Он поднялся, пошатываясь. В центре зала, там, где только что висел разлом, на плитах остался след. Идеально ровный, белый отпечаток, будто вытравленный кислотой. Не символ из Хогвартса, не рисунок из больницы. Что-то новое.

Щит. С двумя пересекающимися линиями, образующими крест. И еще одна линия, вертикальная, проходящая сквозь него, словно копье.

Гарри подошел и, помедлив, коснулся символа кончиками пальцев. Камень был ледяным, как могильная плита. И от этого прикосновения в его голове прозвучало эхо. Не слово, не мысль. Чистое, дистиллированное чувство.

Одиночество. Такое глубокое и всеобъемлющее, что по сравнению с ним вся его собственная сиротская боль казалась детской обидой. Космическое, абсолютное одиночество существа, оставшегося последним в мертвой вселенной.

Он отдернул руку. Кронос подошел к нему, глядя на символ.

— Что ты почувствовал, Поттер?

Гарри посмотрел на свои дрожащие пальцы, потом на растерянные лица студентов, которые медленно осознавали, где они находятся. Он открыл рот, чтобы ответить, но не смог.

Как объяснить, что он только что заглянул в душу чему-то, что потеряло больше, чем весь их мир когда-либо имел?

— Это… — начал он, и его голос сорвался. — Это не было нападением.

Кронос ждал.

— Это было предупреждение, — закончил Гарри, хотя сам не был уверен, что это правда. — Или… эпитафия. На чьей-то чужой могиле. Очень-очень большой могиле.

С этого дня Гарри Поттер перестал спать спокойно. Потому что теперь он знал: за пределами их уютного мира, их войн и их магии есть нечто большее. Есть бездна. И эта бездна только что посмотрела на них. И оставила свою визитную карточку.

* * *

Министерство Магии превратилось в улей, ужаленный невидимым врагом. В Отделе Тайн царил организованный хаос. Символ со щитом был повсюду — на досках для анализа, на парящих свитках с руническими выкладками, в отражениях усталых глаз Невыразимцев. Но он оставался мертвым, не поддаваясь ни одному методу расшифровки. Он был как буква из алфавита, для которого еще не изобрели язык.

Гарри сидел в стерильной комнате для допросов вместе с Гермионой, которая теперь занимала высокий пост в Отделе магического правопорядка. Перед ними сидела одна из студенток, очнувшихся в Большом Зале. Девочка смотрела в одну точку, на ее лице застыло выражение кроткого, светлого помешательства. Она не реагировала на вопросы. Она просто тихонько напевала мелодию без слов — тонкую, пронзительно-печальную, как плач звезды.

— Все они такие, — тихо сказала Гермиона, потирая виски. — Их магия стабилизировалась, но разум… он словно коснулся чего-то, для чего у нас нет даже понятий. Лучшие легилименты Министерства пробовали войти в их сознание. Один сошел с ума, второй впал в кому. Это как пытаться прочитать книгу, написанную чистым огнем.

Гарри смотрел на девочку. На ту самую мелодию, которую она напевала. Что-то в ней царапало его подсознание.

— Я должен попробовать, — сказал он.

— Гарри, нет! — Гермиона вскочила. — Ты не легилимент, не в полном смысле! Твой опыт с Сам-Знаешь-Кем — это другое, это грубое вторжение! Это слишком опасно!

— Именно поэтому я должен, — возразил он, не сводя глаз с девочки. — Мой разум уже ломали. Он знаком с вторжением. Возможно, он не треснет там, где треснул разум других. Я не буду читать. Я буду просто смотреть.

Гермиона хотела возразить, но увидела выражение его лица и осеклась. Это был не героизм. Это было отчаяние человека, который снова видел, как мир, за который он сражался, начинает гнить изнутри.

Он сел напротив студентки, вынул палочку, но не направил на нее. Он просто закрыл глаза и сосредоточился, потянувшись к ее сознанию не силой, а… эмпатией. Он вспомнил то чувство вселенского одиночества у ледяного символа.

Его сознание коснулось ее разума, и его тут же отбросило назад ментальной пощечиной. Это не был барьер. Это была… плотность. Словно он пытался просунуть руку в ртуть. Он попробовал снова, мягче, настойчивее. И нашел трещину.

Он проскользнул внутрь.

То, что он увидел, не было воспоминанием. Это был отпечаток, окаменелость чужого опыта.

Не было образов, только ощущения.

ОЩУЩЕНИЕ падения сквозь ледяную пустоту.

ЗВУК тысяч разбивающихся стеклянных миров.

ЗАПАХ озона и горящего металла.

ЧУВСТВО нечеловеческой ответственности на плечах, тяжести целой цивилизации.

ВКУС пепла на губах.

И сквозь все это — одна-единственная, кристально ясная картина. Не видение, а концепция, выжженная в самой структуре разума.

Щит. Огромный, круглый, несокрушимый щит в руках девушки, стоящей спиной к нему. Она была одна против ревущего, безликого хаоса, против океана тьмы, из которого лезли когтистые тени. Она не могла победить. Она могла лишь стоять. И она стояла.

Потом образ исчез, и Гарри выбросило из чужого сознания. Он тяжело дышал, по лицу катился холодный пот.

— Что ты видел? — прошептала Гермиона.

— Защиту, — выдохнул он. — Отчаянную, безнадежную защиту. Это не было атакой. Это был… крик о помощи. Или ее эхо.

Расследование зашло в глухой тупик. Символы молчали. Жертвы «Синдрома энтропии» продолжали угасать. Свидетели из Хогвартса были бесполезны. Мир медленно погружался в тихий, необъяснимый ужас, а Аврорат гонялся за тенями.

Две недели спустя, когда Гарри почти смирился с полным провалом, раздался звонок. Не магический коммуникатор. Обычный, маггловский мобильный телефон, который он держал для экстренной связи с Андромедой Тонкс. Но звонила не она.

— Мистер Поттер? Гарри Поттер? — голос в трубке был незнакомым, женским, с нотками профессионального сочувствия. — Меня зовут Сара Дженнингс, я социальный работник из Литл-Уингинга. Боюсь, у меня для вас плохие новости касательно ваших… родственников. Вашей тети.

Сердце Гарри пропустило удар. Дурсли. Он не думал о них годами, вытеснив их в самый дальний и пыльный чулан своей памяти.

— Что случилось?

— Соседи несколько дней не видели миссис Дурсль. Полиция вскрыла дверь… Мистер Дурсль скончался, судя по всему, несколько дней назад. Сердечный приступ. А ваша тетя… она в порядке, физически. Но она… не здесь. Мы нашли ее на кухне. Она сидела за столом и… раскрашивала чайный сервиз губной помадой. Она ни на что не реагирует. Повторяет одно и то же имя… Дадли. Ваш кузен, как мы понимаем, пропал.

Гарри молчал, переваривая информацию. Смерть Вернона не вызвала в нем ничего, кроме глухой пустоты. Но состояние Петуньи…

— Я приеду, — сказал он автоматически.

Он аппарировал на угол Тисовой улицы, и вид знакомых, тошнотворно-одинаковых домов ударил по нему, как физический удар. Дом номер четыре выглядел запущенным. Газон пожелтел, краска на двери облупилась.

Войдя внутрь, он почувствовал запах. Тот самый. Запах болезни, который он ощущал в Святого Мунго и в Хогвартсе. Запах гниющей магии. Но здесь он был другим — застарелым, въевшимся, смешанным с пылью и человеческим несчастьем.

Петунья сидела в кресле в гостиной. Она была худой, высохшей, тенью самой себя. Ее пустые глаза смотрели сквозь него. Она не узнала его.

Гарри прошел на кухню. И замер.

На столе стояла чашка. Одна из тех уродливых фарфоровых чашек, которые Петунья доставала для гостей. На ее боку красной помадой был выведен символ.

Щит, пронзенный копьем.

И пока Гарри в оцепенении смотрел на этот рисунок, до его слуха донесся тихий звук. Петунья в гостиной начала что-то напевать.

Ту самую мелодию. Тонкую, пронзительно-печальную, как плач умирающей звезды. Мелодию, которую он слышал от студентки в Министерстве.

Холод, не имеющий ничего общего с температурой, прошел по его позвоночнику. Эпицентр был не в Хогвартсе. Хогвартс был лишь громким эхом.

Эпицентр был здесь. В этом доме. В этом храме обыденности и затаенной ненависти. И он был здесь уже очень, очень давно.

Гарри действовал на автопилоте, как машина для расследований. Он запечатал дом заклятиями, которые сделали бы честь Гринготтсу, отрезав его от остального мира. Это больше не было местом преступления. Это был карантинный бокс, содержащий неизвестную заразу.

Он начал с гостиной. Пыль лежала на всем толстым, скорбным слоем, но под ней все было до тошноты знакомым: фарфоровые балерины на каминной полке, фотографии улыбающегося, пухлого Дадли, ни единого снимка Гарри. Он провел по поверхностям палочкой, бормоча диагностические заклинания. Результат был тот же, что и везде: следы магии, которая была… стерта. Не рассеяна, не поглощена, а именно стерта, как надпись ластиком, оставив после себя лишь едва заметную пустоту.

Кухня. Чашка с выведенным помадой символом стояла на столе, как зловещий идол. Гарри левитировал ее в стазис-контейнер. Здесь запах был сильнее — запах озона, пыли и чего-то еще, неуловимо сладковатого, как аромат увядающих экзотических цветов.

Он поднялся на второй этаж. Комната Вернона и Петуньи. Комната Дадли. Он оставил их на потом. Сердце, против его воли, тянуло его вниз, к маленькой дверце в коридоре.

Чулан под лестницей.

Рука дрогнула, когда он потянулся к щеколде. Сколько лет он не открывал эту дверь? Двадцать? Двадцать пять? Он ожидал чего угодно: приступа паники, волны ненависти, фантомной боли от затекших конечностей. Но почувствовал лишь холодное, отстраненное любопытство патологоанатома.

Дверь со скрипом открылась.

Внутри было пусто. Дурсли давно выгребли оттуда старый хлам. Но Гарри сразу понял: здесь что-то не так. Воздух. Он был неподвижен. Пылинки, подсвеченные лучом из его палочки, не танцевали, а висели в воздухе, застывшие, как звезды в куске янтаря. Здесь не было запаха — ни пыли, ни старого дерева. Здесь не было ничего. Пространство ощущалось… плоским. Словно законы физики здесь работали с неохотой.

Он шагнул внутрь, и мир за дверью исчез. Звуки дома стихли. Тишина стала абсолютной. Гарри почувствовал, как по коже побежали мурашки. Это место было не просто комнатой. Это была дыра в реальности, наспех заделанная обоями.

Именно тогда он это увидел. На дальней стене, прямо на уровне глаз ребенка, который сидел бы на полу, был прикреплен кусочком старого скотча листок из школьной тетради в клетку. На нем был рисунок. Детский, неумелый, выполненный цветными карандашами.

Но от этого рисунка у Гарри остановилось дыхание.

На рисунке была изображена девочка с рыжими волосами, собранными в хвост. Она улыбалась. Рядом с ней стояли фигуры, которые Гарри узнал по мимолетным видениям в Хогвартсе: воин в синем с копьем, женщина с фиолетовыми волосами и посохом, гигант с каменным мечом. А над ними, в небе, зияли черные дыры-икосаэдры, и из них падали на землю осколки разбитых планет. И девочка на рисунке, улыбаясь, протягивала руку… Гарри. По крайней мере, человечку с черными волосами, очками и шрамом-молнией на лбу.

Это был отчет о конце света, нарисованный ребенком.

Гарри медленно, как сапер, протянул руку и отлепил листок от стены. На обратной стороне, корявым детским почерком, было выведено одно слово.

Гудако.

Имя, которое ничего ему не говорило. Имя, которое не должно было существовать. Кто это нарисовал? Когда? Этот рисунок не мог быть здесь. Он сам спал в этом чулане, он знал каждую трещинку на стене.

Причина болезни мира была не просто здесь. Она оставила здесь следы задолго до того, как сама болезнь проявилась. Причина предшествовала следствию. В этот момент мозг Гарри, привыкший к линейной логике расследований, накренился, как корабль в шторм.

Он вышел из чулана, и звуки мира обрушились на него, почти оглушая. Он поднялся в комнату Дадли.

То, что он увидел, поразило его не меньше, чем рисунок. Да, здесь был хаос алкоголика — пустые бутылки, грязная одежда, запах перегара и отчаяния. Но среди этого хаоса были островки… порядка. Стопки книг, взятых из библиотеки. «Краткая история времени» Хокинга. «Мифы и легенды Древней Греции». «Карл Юнг и коллективное бессознательное». Учебник по астрономии для колледжа.

Дадли, его тупой, ограниченный кузен, перед своим исчезновением пытался понять. Он пытался найти ответ не в магии, которой не знал, а в науке.

Гарри начал обыск. Под матрасом, в тайнике, который, видимо, остался еще со школьных времен, он нашел блокнот. Дневник Дадли.

Записи были сбивчивыми, полными ошибок. Сначала — жалобы на жизнь, на родителей, на похмелье. Потом тон изменился.

«Снова этот сон. Девочка в белом. Она зовет меня. Говорит, что заблудилась. Что ее мир умер, и она падает сквозь другие. Она смеется, но мне хочется плакать, когда я слышу ее смех».

«Я нашел это в чулане. Рисунок. Он был там, я клянусь, его раньше не было. Это она. Та девочка из сна. Она нарисовала это для меня? Или для него?

«Голоса. Я слышу их, когда прохожу мимо чулана. Иногда они кричат от боли. Иногда поют. Она говорит, что это ее друзья. Что они ждут ее. Что она должна собрать их всех снова».

«Я больше не пью. Не могу. Когда я трезвый, я чувствую ее лучше. Ее одиночество. Оно такое огромное, Гарри. Ты бы понял. Ты всегда был один. Но она одна, как последняя звезда в мертвой галактике. Я читал про это. Энтропия. Вселенная остывает. А она горит».

Последняя запись была сделана дрожащей рукой.

«Оно открывается. Чулан. Я вижу свет. Она не злая. Она не хочет причинить нам вред. Они идут за ней. Те, кто из Пустоты. Она была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась. Она не монстр. Она просто… одна. Я должен помочь ей. Я должен закрыть за ней дверь».

Дневник обрывался.

Гарри опустился на грязный ковер, сжимая блокнот в руке. Все встало на свои места чудовищной, невозможной мозаикой. Дадли не пропал. Он не был жертвой. Он стал первым… контактером. Первым апостолом этой новой, странной веры. И он принес себя в жертву, пытаясь защитить мир от того, чего не понимал, ведомый лишь сочувствием к одинокой девочке из своих снов.

Его тупой, жестокий, жалкий кузен оказался храбрее и мудрее всего Министерства Магии.

И Гарри остался один в этом проклятом доме, с рисунком из будущего, дневником сумасшедшего и страшным осознанием: взрыв, которого они все так боялись, уже произошел. Давно. И они все это время жили на радиоактивных руинах, не замечая этого.

А теперь сюда шла она. Гудако. Не как захватчик. А как беженец, за которым по пятам гнался весь ад.

Гарри сидел на полу посреди гостиной Дурслей, и комната, казалось, вращалась вокруг него. Дневник Дадли лежал рядом, его страницы — эпитафия на могиле здравого смысла. Рисунок девочки с рыжими волосами лежал на кофейном столике. Мир сузился до этого дома, до этого запаха пыли и старой боли. Он не был больше аврором на задании. Он был археологом, раскопавшим гробницу, из которой уже вырвалась чума.

Петунья сидела в кресле, все так же раскачиваясь, и напевала свою тихую, безумную колыбельную.

Именно тогда воздух сломался.

Это не было похоже на аппарацию или портал. Сначала появился звук — низкий, вибрирующий гул, от которого задрожали стекла в окнах и фарфоровые балерины на камине. Потом — запах. Озон, как после удара молнии, смешанный с ароматом ночных цветов, которых не существует в природе, и едва уловимой ноткой горящего сахара.

Гарри вскочил, выхватывая палочку. Древние защитные руны, которые он начертал на стенах, вспыхнули и тут же погасли с жалобным треском, будто перегоревшие лампочки. Магия в доме сходила с ума — мебель задрожала, чашка на столе треснула, свет начал мерцать.

В центре комнаты, над уродливым ковром, пространство пошло рябью, как вода, в которую бросили камень. Рябь превратилась в трещину. Тонкую, как волос, черную линию, из которой не исходило ничего — ни света, ни тьмы. Она просто была. А потом, со звуком рвущейся тысячелетней ткани, трещина разошлась, разверзлась, открывая не портал в другой мир, а изнанку самой реальности — пульсирующую пустоту, переливающуюся всеми цветами и ни одним из них.

Из этой раны на ковер упало тело.

Не грациозно, не величественно. Оно рухнуло, как мешок с костями, с глухим, тяжелым стуком. На мгновение все стихло. Разлом за ее спиной схлопнулся с оглушительным щелчком, будто захлопнулась пасть вселенского зверя.

Гарри, держа палочку наготове, медленно подошел.

На полу, скорчившись, лежала молодая женщина. На ней была странная, порванная и испачканная сажей белая форма с незнакомым символом щита на плече. Ее рыжие волосы были спутаны и пропитаны чем-то темным и липким. Одна рука была вывернута под неестественным углом.

Она застонала и медленно, с видимым усилием, перевернулась на спину.

Лицо, которое он увидел, было тем же самым лицом с детского рисунка из чулана.

Ее глаза открылись. Янтарно-золотые, как расплавленный мед. В них не было страха или удивления. Только бесконечная, нечеловеческая усталость. Она обвела взглядом гостиную Дурслей, ее взгляд на долю секунды задержался на оцепеневшем Гарри, потом на пустых глазах Петуньи в кресле.

Ее губы тронула слабая, кривая усмешка.

— Черт возьми, — прошептала она, и ее голос, несмотря на боль, был удивительно чистым и мелодичным, с нотками самоиронии. — Кажется, моя удача в телепортации хуже, чем у Артурии с едой.

И в этот самый момент Петунья закричала.

Это был не визг испуга. Это был крик, который вырвался из самых глубин ее иссохшей души. Крик женщины, чей хрупкий мирок, построенный на отрицании и ненависти ко всему «ненормальному», был только что взорван изнутри появлением самой квинтэссенции Невозможного.

Женщина на полу поморщилась, словно от резкого звука у нее разболелась голова. Она попыталась сесть, опираясь на здоровую руку.

— Тише, тише, мэм, — сказала она успокаивающим тоном, каким говорят с напуганными животными. — Все в порядке. Я не причиню вам вреда. Хотя, судя по всему, я уже принесла сюда целую кучу проблем.

Она снова посмотрела на Гарри, на его палочку, направленную ей в грудь. В ее взгляде не было враждебности. Только… любопытство. И тень узнавания.

— Гарри Поттер, — произнесла она, будто читая табличку с именем. — Значит, рисунок не соврал. Ты настоящий. Прости, что врываюсь без приглашения. Меня зовут Гудако. И, боюсь, я только что сделала твой мир главной мишенью для всего, что обитает между мирами.

Она говорила это так просто, так буднично, словно сообщала, что случайно разбила любимую вазу. Эта дикая, немыслимая оторванность ее тона от происходящего ужасала больше, чем любой боевой клич.

Гарри стоял, не опуская палочки. Аврор в нем кричал: «Обезвредить! Изолировать! Допросить!». Но человек, который только что прочел дневник Дадли, видел перед собой не угрозу.

Он видел девочку из сна своего кузена. Девочку, которая падает сквозь мертвые миры. Он видел ту, чье одиночество было подобно энтропии целой вселенной.

Он видел нулевого пациента. Эпицентр бури. И эта буря улыбалась ему с пола гостиной его ненавистных родственников, словно старая знакомая, зашедшая на чай.

— Кто… — начал он, и его собственный голос показался ему чужим. — Что ты такое?

Гудако снова криво усмехнулась.

— Хороший вопрос, — сказала она, и ее глаза на мгновение затуманились воспоминаниями о чем-то невыразимо страшном. — Когда-то я была Мастером. Спасителем человечества. А теперь… теперь я просто эхо. Эхо, которое очень громко кричит. И этот крик, к сожалению, привлекает хищников.

Секунды растянулись в липкую, удушающую вечность. Гарри стоял с направленной палочкой. Гудако сидела на полу, раненая, уставшая, но с пугающе ясным взглядом. А между ними разрывалась реальность, воплощенная в крике Петуньи — крике, который, казалось, высасывал весь звук из комнаты.

И Гудако сделала то, чего Гарри ожидал меньше всего. Она проигнорировала его.

Медленно, морщась от боли в сломанной руке, она поднялась на колени и поползла к креслу, в котором билась в истерике Петунья.

— Эй, — сказала она мягко, ее голос был островком спокойствия в океане безумия. — Посмотрите на меня. Пожалуйста. Дышите. Просто дышите.

Петунья не слышала. Ее глаза были широко раскрыты, она смотрела на незваную гостью с тем первобытным ужасом, с каким первый человек смотрел на огонь, пожирающий его пещеру.

— Вы не здесь, — прохрипела она. — Вы не можете быть здесь. Ненормальные. Все вы… ненормальные… вы забрали Лили… вы забрали моего мальчика…

Гудако остановилась в метре от нее. Она не пыталась прикоснуться. Она просто смотрела на Петунью, и в ее янтарных глазах не было ни жалости, ни презрения. Было лишь… узнавание.

— Потеря — это больно, — тихо сказала Гудако. — Она оставляет дыру. И иногда в эту дыру заглядывают… другие.

— Что за хищники? — резко спросил Гарри, делая шаг вперед. Ему нужно было вернуть контроль над ситуацией, которая утекала сквозь пальцы, как песок.

Гудако не обернулась. Все ее внимание было сосредоточено на Петунье.

— Они не совсем хищники. У них нет имен, потому что имена — это концепция, а они существуют до концепций. Они — санитары Пустоты. Падальщики реальности. Их привлекает гравитационный шум, который создают такие, как я. Аномалии. Истории, которых не должно быть.

Именно тогда Гарри почувствовал это. Что-то изменилось.

Угол между стеной и потолком в гостиной. Он всегда был прямым. Теперь он казался… чуть острее. Неправильным. Тень от дивана не падала, а текла по полу, изгибаясь под невозможным углом.

— Они не едят тебя, Гарри Поттер, — продолжала Гудако, ее голос стал тише, почти гипнотическим. — Они делают кое-что похуже. Они доказывают, что тебя никогда не было. Они стирают не жизнь, а сам факт твоего существования. Разбирают твою историю, твою память, твою причину быть, пока от тебя не останется лишь… статистическая погрешность.

Он посмотрел на каминную полку. На фотографии Дадли. И увидел, как изображение на одной из них — той, где Дадли в боксерских перчатках самодовольно ухмылялся, — начало бледнеть. Не выцветать, как старая пленка. А именно истаивать. Словно реальность передумала и решила, что этого момента никогда не происходило.

— Они здесь, — констатировала Гудако. — Их привлекает ее боль. Ее разум сломан, и они просачиваются сквозь трещины.

Дом застонал. Не как старое здание, а как живое существо, которому ломают кости. Обои пошли волнами. Пол под ногами Гарри на мгновение стал мягким, как глина.

— Что мне делать?! — крикнул он. Боевые заклинания были бесполезны против врага, который атаковал аксиомы геометрии.

Гудако наконец повернула к нему голову. Ее лицо было смертельно бледным, но глаза горели яростной, сосредоточенной энергией.

— Ты аврор. Ты защитник. Но ты не можешь защитить этот мир от них своей магией. Твои заклинания — это предложения, написанные на языке этой реальности. А они — это редактор, который пришел вычеркнуть весь текст.

Она указала подбородком на дрожащие стены, на мигающий свет, на фотографию Дадли, которая стала почти прозрачной.

— Ты должен напомнить этому месту, что оно такое. Ты должен стать якорем. Твоя ненависть к этому дому, твоя боль, твои воспоминания — они реальны. Они — часть его истории. Используй их! Наполни это место собой до отказа! Не дай им переписать его! Кричи на стены, если понадобится! Бей посуду! Заставь эту реальность помнить, что она — твоя!

Это был самый безумный приказ, который Гарри когда-либо получал. Он противоречил всему его обучению, всему его существу. Он должен был не сражаться с тьмой, а перекричать ее своей собственной.

В этот момент фотография Дадли исчезла совсем, оставив после себя лишь пустую рамку.

И Гарри понял, что у него нет выбора. Он стоял в эпицентре онтологического коллапса, и единственным оружием, которое у него было, являлась та самая травма, от которой он бежал всю свою жизнь.

Он опустил палочку и посмотрел на дверь чулана под лестницей. И впервые за много лет он не почувствовал страха или ненависти. Он почувствовал ярость. Холодную, чистую, спасительную ярость.

— ТЫ НЕ ЗАБЕРЕШЬ ЭТОТ ДОМ! — проревел он, и его голос сорвался от напряжения. — ОН МОЙ! МОЯ ТЮРЬМА! МОЙ АД! ТЫ СЛЫШИШЬ?

Ярость Гарри ударила по дому, как физическая волна. Это была не магия. Это была чистая, концентрированная эмоция, выплеснутая в мир, который терял свои очертания. На мгновение искажения прекратились. Пол снова стал твердым. Тень от дивана замерла.

Гудако, все еще стоя на коленях, кивнула, будто говоря: «Да. Именно так. Продолжай».

Гарри перевел дыхание. Он чувствовал, как что-то невидимое, бесформенное давит на дом со всех сторон, пытаясь смять его, стереть, аннулировать. И его ярость была единственной распоркой, не дающей стенам рухнуть. Но этого было мало. Нужен был не просто крик. Нужна была история.

Он сделал шаг к чулану под лестницей и ударил кулаком по маленькой дверце.

— Я спал здесь! — его голос был хриплым, рваным. — Десять лет! Я слышал, как вы ходили наверху, как вы смеялись, как вы смотрели телевизор! Я помню каждую паутину в углу! Каждую трещину на потолке! Это было реально!

С каждым словом, с каждым воспоминанием, вырванным из себя, как ржавый гвоздь, дом отвечал. Он стонал, скрипел, но его геометрия стабилизировалась. Гарри чувствовал это кожей.

Он повернулся и ткнул пальцем в сторону кухни.

— Я готовил вам завтраки! Каждый день! Я помню, как пахнет горящий бекон, потому что боялся его пережарить! Я помню, как Вернон орал на меня за то, что гренки были недостаточно хрустящими! Этот запах, этот крик — они были!

Искажения отступили из кухни. Сладковатый, чужеродный запах гниющих цветов сменился фантомным ароматом гари.

Гарри был в трансе. Он ходил по комнате, как зверь в клетке, выкрикивая свои воспоминания, как заклинания. Он не щадил ни себя, ни Дурслей. Он говорил о разбитых очках, о стрижке налысо, о свитере Дадли, в котором он тонул, о голоде, о холоде, об унижении. Это была литургия его шрамов, жестокая и безобразная исповедь, обращенная к самой ткани бытия.

Он подошел к каминной полке, к пустой рамке, где раньше была фотография Дадли.

— Я помню эту фотографию! — выкрикнул он. — Ему было десять! Он только что выиграл свой первый боксерский турнир! Вернон чуть не лопнул от гордости! Петунья испекла торт! А я сидел в своем чулане и слышал, как вы празднуете! Я ненавидел вас за это! Моя ненависть реальна!

Изображение на фотографии начало медленно, мучительно проступать обратно из небытия, как проявляющийся снимок.

Петунья перестала кричать. Она смотрела на Гарри, и в ее пустых глазах впервые за много дней мелькнула искра… не понимания, но узнавания. Она слышала его. Он говорил о ее жизни, о ее сыне, о ее доме. Он возвращал ей ее прошлое.

Гудако сидела на полу, наблюдая за этим с непроницаемым выражением лица. Ее янтарные глаза следили за каждым движением Гарри, за каждой судорогой на его лице. Она была похожа на опытного хирурга, который наблюдает за тем, как пациент сам себе вправляет вывихнутую душу. Она дала ему инструмент, но всю кровавую работу он должен был сделать сам.

Наконец, Гарри выдохся. Он стоял посреди комнаты, тяжело дыша, опираясь руками о колени. Дом молчал. Он выстоял. Искажения исчезли. Все предметы были на своих местах. Воздух снова стал обычным, затхлым воздухом старого дома.

Он победил. Но чувствовал себя опустошенным, выпотрошенным. Словно он только что заново прожил все самые худшие годы своей жизни за несколько минут.

— Это… все? — спросил он, не оборачиваясь.

— На этот раз. Да, — голос Гудако был тихим, но отчетливым. — Ты создал «феномен подтвержденной истории». Насытил локальную реальность таким количеством личной, эмоционально заряженной информации, что она стала слишком «плотной» для них. Они не могут стереть то, что так сильно помнят.

Она медленно поднялась на ноги, придерживая сломанную руку.

— Ты хорошо справился, Гарри Поттер. Очень хорошо. Ты спас этот дом.

Он медленно выпрямился и посмотрел на нее. Ярость ушла, оставив после себя лишь звенящую пустоту и холодное, ясное понимание.

— Это не конец, верно? — спросил он.

Гудако покачала головой. Печальная, мудрая улыбка коснулась ее губ.

— Это никогда не конец. Это была всего лишь одна волна, ударившаяся о берег. А за ней идет океан. Ты спас этот дом, но они уже ищут другие трещины. В больницах, где люди теряют память. В тюрьмах, где они теряют надежду. В сердцах тех, кто потерял любовь. Они идут. И теперь, когда я здесь, твой мир для них — как маяк в ночи.

Она сделала шаг к нему. Ее глаза были серьезны, и в их глубине он снова увидел ту бездну боли и потерь, которую ощутил в Хогвартсе.

— Добро пожаловать на войну, о которой ты ничего не знаешь, — сказала она. — Войну против забвения. И твое главное оружие в ней — не твоя палочка. А твои шрамы.

Адреналин схлынул, оставив Гарри один на один с тишиной, которая была хуже любого крика. Дом стоял. Он был реален, пропитан его болью, как губка. Но теперь эта реальность была уродливой и неуютной.

Гудако стояла посреди комнаты, покачиваясь. Ее лицо, до этого сосредоточенное и сильное, вдруг потеряло все краски. Она прижала здоровую руку к боку, и только сейчас Гарри увидел, что под рваной тканью ее формы расплывается темное пятно. Кровь.

— Ты ранена, — констатировал он. Это прозвучало глупо и очевидно. Аврор в нем, привыкший к ранениям и битвам, наконец, вытеснил шокированного человека.

— Царапина, — отмахнулась она, но ее колени подогнулись, и она тяжело оперлась о спинку дивана. — Пройдет. Перелом хуже. И, возможно, пара треснувших ребер. Посадка была… жесткой.

Гарри шагнул к ней, инстинктивно доставая палочку, чтобы наложить диагностические чары.

— Не надо, — резко сказала она, и в ее голосе прозвучала сталь. — Твоя магия. Мое присутствие. Они плохо смешиваются. Ты же видел, что случилось с защитой дома. Если ты направишь на меня концентрированный поток магии, результат может быть… взрывоопасным.

Она с трудом выпрямилась, ее дыхание было прерывистым.

— Мне нужна не магия. Мне нужен маггловский врач. Или хотя бы шина, бинты и что-нибудь по-настоящему крепкое, чтобы выпить.

Гарри опустил палочку, чувствуя себя беспомощным. Он мог сражаться с темными волшебниками, он мог кричать на стены, чтобы удержать реальность, но он понятия не имел, как вправить сломанную руку без магии.

Его взгляд метнулся к Петунье. Она сидела в кресле, глядя на них. Безумие отступило из ее глаз, оставив после себя лишь выжженную, пустую землю. Она смотрела на Гудако, потом на Гарри. Ее губы шевельнулись.

— Дадли, — прошептала она. Это был не вопрос. Это было обвинение.

Сердце Гарри сжалось. Дневник. Дадли. Он отодвинул это на задний план во время атаки, но теперь все вернулось.

— Что с ним случилось? — спросил он, его голос был тихим. — Почему он начал пить? Что здесь вообще произошло?

Петунья медленно покачала головой, словно не веря, что он задает эти вопросы.

— Ты ушел, — сказала она глухо, и каждое слово было тяжелым, как могильный камень. — Ты победил своего монстра и ушел строить свою прекрасную, волшебную жизнь. А мы остались. Здесь. С тем, что ты оставил после себя.

Гарри замер. Он не понимал.

— После той ночи… когда вы уезжали… когда на вас напали… — продолжала она, глядя в пустоту. — Дадли изменился. Он видел их. Дементоров. Ты спас его, но он… увидел. Он понял, что мир не такой, каким мы его себе представляли. Что за тонкими стенами нашего дома есть… монстры.

Она перевела взгляд на Гарри, и в нем была ненависть, копившаяся семнадцать лет.

— Он начал бояться. Сначала темноты. Потом теней. Потом самого себя. Он говорил, что чувствует холод внутри, который ничем не согреть. Врачи назвали это посттравматическим стрессом. Депрессией. Прописали таблетки. А когда таблетки перестали помогать, он нашел… другое лекарство. В бутылке.

Гарри слушал, и земля уходила у него из-под ног. Он спас Дадли от дементоров, но оставил его с раной в душе, которую никто не мог исцелить. Он, переживший столько потерь, ни разу не подумал, каково было его кузену столкнуться с абсолютным отчаянием.

— А Вернон… — Петунья усмехнулась, и это был страшный, безрадостный звук. — Вернон не мог этого вынести. Его идеальный, сильный сын превратился в слабого, напуганного пьяницу. Его мир рухнул. Его сердце не выдержало. Первого инфаркта. Потом второго. Третьего… Он умер, потому что его гордость была единственным, что держало его на этом свете.

Она замолчала. Тишина в комнате стала густой и тяжелой. Гарри смотрел на эту сломленную женщину, на руины ее жизни, и понимал, что Волдеморт был не единственным монстром, который разрушал семьи. Иногда это делали и герои. Своим отсутствием. Своим невниманием.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он, повернувшись к Гудако. Вопрос, который мучил его с самого ее появления. — Откуда ты знаешь мое имя?

Гудако оперлась на стену, ее лицо было бледным от боли.

— Я не знаю. Я просто… знаю, — сказала она устало. — Когда падаешь сквозь миры, сквозь чужие истории, что-то остается. Осколки. Эхо. Я видела твою битву с Волдемортом. Я видела твое детство в этом чулане. Я видела, как Дадли пишет свой дневник. Я видела все. Как зритель в кинотеатре, который смотрит сразу тысячу фильмов одновременно. Большинство из них я не помню. Но твою историю… твою историю я почему-то запомнила.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде не было ничего, кроме изматывающей искренности.

— Я не выбирала приходить сюда, Гарри. Я не хотела разрушать твой мир. Меня просто… выбросило на ваш берег. Как мусор после шторма.

Гарри стоял между двумя женщинами. Одна была призраком его прошлого, обвиняющим его в грехах, о которых он не подозревал. Другая — призраком из невозможного будущего, несущим угрозу, которую он не мог постичь.

Он был заперт. В доме, который спас. С правдой, которая была страшнее любой лжи. И с пониманием, что война, в которую он только что вступил, велась не только против монстров извне.

Она велась и против монстров внутри.

* * *

Тишина в доме номер четыре стала другой. Она больше не была пустой. Она была напряженной, как струна, натянутая над пропастью. Гудако сидела на диване, ее сломанная рука была неумело, но крепко зафиксирована шиной, сделанной Гарри из ножки сломанного стула и бинтов из маггловской аптечки. Он настоял. Кровь на ее боку, к счастью, оказалась лишь глубоким порезом от какого-то острого обломка, который он промыл и перевязал. Она почти не морщилась, принимая его помощь с той же отстраненной выдержкой, с какой описывала конец света.

Петунья заперлась в своей комнате. Она больше не кричала и не пела. Она просто молчала, и эта тишина была страшнее.

Гарри стоял у окна, глядя на пустую, залитую светом фонарей улицу. Он чувствовал себя как капитан корабля, застрявшего в штиле после шторма, зная, что где-то за горизонтом собирается цунами.

— Они знают, что я здесь, — сказала Гудако за его спиной. Ее голос был тихим, лишенным интонаций. — Та атака… это была проба. Они ткнули палкой в темноту и услышали, как что-то зарычало в ответ. Теперь они знают, где находится гнездо.

— «Они» — это те твари, что стирают реальность? — спросил Гарри, не оборачиваясь.

— Не только. — В ее голосе появилась тень горечи. — У Пустоты всегда находятся последователи. Те, кто жаждет забвения. Те, кто устал от боли бытия и готов обменять свою историю на тишину. В каждом мире есть такие. Волшебники, уставшие от ответственности. Ученые, заглянувшие в бездну и возжелавшие ее. Пророки, услышавшие шепот небытия и принявшие его за божественное откровение. Они станут их руками и глазами в твоем мире. Они уже ищут меня.

Как в подтверждение ее слов, за окном, в дальнем конце улицы, погас фонарь. Потом еще один. Тьма медленно, методично, пожирала Тисовую улицу.

Гарри достал палочку.

— Я должен связаться с Министерством. С Гермионой. Они должны знать.

— Нет, — твердо сказала Гудако. Она подошла и встала рядом с ним у окна, глядя на наступающую тьму. — Не делай этого.

— Почему? Нам нужна помощь! Авроры, Невыразимцы…

— Твое Министерство — это бюрократическая машина, Гарри. Она создана для решения проблем, которые она понимает и может классифицировать. А я — аномалия, которую невозможно внести ни в один реестр. Что они сделают, когда ты им расскажешь?

Она посмотрела на него, и ее янтарные глаза в полумраке комнаты казались почти черными.

— Они не поверят. Они решат, что ты сошел с ума под действием неизвестного проклятия. Или, что еще хуже, они поверят. И тогда они попытаются сделать со мной то, что делают со всем, чего боятся и не понимают: изучить, разобрать на части, а если не получится — изолировать или уничтожить. Они увидят во мне не беженца, а оружие. Или чуму. Они запрут меня в самой глубокой камере Отдела Тайн, обложат рунами и будут смотреть, как твой мир рушится, будучи уверенными, что они контролируют угрозу.

Ее слова были холодными и точными, как скальпель хирурга. И Гарри, проработавший в этой системе почти два десятилетия, знал, что она права. Он вспомнил лицо Кроноса в Хогвартсе — лицо исследователя, а не спасителя.

— Они — сторожа, которые настолько боятся волка, что готовы сжечь весь лес, лишь бы он не выбрался, — закончила Гудако. — И они не поймут, что волк уже внутри. Он всегда был здесь.

Еще два фонаря погасли. Теперь тьма была у самых границ их участка. Гарри почувствовал, как слабеют его собственные защитные чары, наложенные по периметру дома. Что-то снаружи не атаковало их, а… размывало. Уговаривало их не быть.

— Но что нам тогда делать? — спросил он. Отчаяние начало подтачивать его решимость. — Мы не можем просто сидеть здесь.

— Можем, — ответила Гудако. — Этот дом… ты сделал его крепостью. Твоя память, твоя боль — это стены, которые им пока не прокусить. Мы в самом безопасном месте в твоем мире прямо сейчас. И в самой опасной ловушке. Нам нужно время. Мне нужно восстановиться. А тебе… тебе нужно понять.

— Понять что?

— Природу врага. — Она отошла от окна и села на диван, осторожно устраивая раненую руку. — Они не армия, которую можно победить в открытом бою. Они — идея. Идея о том, что небытие лучше бытия. Победить идею можно только другой идеей. Более сильной.

Фонарь прямо перед домом замигал и погас. Тисовая улица погрузилась в полную, неестественную тьму. И в этой тьме Гарри увидел движение.

Это не были люди. Это были… фигуры. Высокие, тонкие, словно сотканные из застывшего дыма. У них не было лиц, но Гарри чувствовал их взгляд. Они не приближались. Они просто стояли там, во тьме. Ждали. Как стервятники, ждущие, пока раненый зверь ослабеет.

Его магический коммуникатор в кармане завибрировал. Он вытащил его. Сообщение от Гермионы.

«Гарри, ответь! По всему Лондону фиксируются аномальные провалы магического фона. Все выглядит так, будто кто-то вырезает дыры в нашей реальности. Эпицентр… наши приборы указывают на Литл-Уингинг. Что у тебя происходит?! Отряд авроров уже в пути».

Гарри посмотрел на сообщение, потом на безликие фигуры за окном, потом на спокойное, усталое лицо Гудако.

Сторожа уже шли. И они не понимали, что идут не спасать лес, а прямо в пасть к волку.

— Они уже в пути, — сказал он глухо. — Отряд авроров.

Гудако закрыла глаза, и на ее лице отразилась бесконечная усталость.

— Тогда нам нужно поторопиться, — прошептала она. — Потому что когда они придут, все станет намного, намного хуже.

* * *

Треск аппарации был похож на перелом кости.

Один. Второй. Третий. Десять резких, насильственных разрывов в ткани ночной тишины, каждый из которых отзывался в напряженном воздухе дома, как удар молота. Гарри замер у окна, инстинктивно сжимая палочку так, что костяшки пальцев побелели. Улица, до этого погруженная в абсолютную, чернильную тьму, внезапно пронзилась десятком ярких лучей — светом с концов волшебных палочек.

Они были здесь. Его мир. Его работа. Его люди. И они выглядели до абсурда чужеродно на фоне того безмолвного, онтологического ужаса, к которому он только что привык.

— Поттер! — Голос, усиленный заклинанием Сонорус, был не просто громким. Он был физически ощутимым, он вибрировал в стеклах, в полу, в зубах. — Доложите обстановку! Мы засекли множественные темпорально-пространственные искажения!

Гарри узнал этот голос. Джон Долиш. Аврор старой закалки, человек, который верил в устав, приказ и сокрушительную силу заклинания Инсендио там, где не хватало аргументов. Человек, для которого мир был черно-белым.

Гарри видел, как его коллеги, двигаясь слаженно и профессионально, занимают позиции. Их светящиеся палочки выхватывали из мрака знакомые детали: почтовый ящик, живую изгородь, дверь соседнего дома. Но они не видели главного. Гарри видел. Дымчатые, безликие фигуры, стоявшие в тени, не сдвинулись с места. Для авроров они были лишь провалами в свете, пустотой между объектами. Но для Гарри их неподвижность была оглушительной. Они ждали.

— Не отвечай, — раздался за спиной тихий голос Гудако. Она сидела неподвижно, сложив здоровую руку на колене. Ее глаза были закрыты, но все ее существо было напряжено, как у сейсмографа, ожидающего толчка. — Молчи.

— Они не видят их, — прохрипел Гарри. — Они идут прямо на них.

— Они не на них идут, Гарри. Они идут на нас. И те, другие, с радостью уступят им дорогу. — Она открыла глаза, и в их янтарной глубине отражались далекие огни палочек. — Подумай. Твои друзья видят аномалию. Их приборы кричат об угрозе. Они приходят сюда, чтобы восстановить порядок. Но они — Порядок твоего мира. Они сами — набор законов и правил. Что, по-твоему, случится, когда один Порядок с силой врежется в другой, совершенно чуждый ему?

Ее вопрос повис в воздухе, холодный и острый. Гарри знал ответ. Он видел это на примере собственных защитных чар. Взрыв. Короткое замыкание. Хаос.

— Поттер, отвечайте! Это приказ! Мы начинаем процедуру принудительного проникновения! — голос Долиша потерял терпение.

Дымчатые фигуры пришли в движение. Плавно, беззвучно, как капли чернил в воде, они начали растворяться в более глубоких тенях, утекая за дома, просачиваясь сквозь заборы. Они не отступали. Они освобождали сцену.

— Они не болезнь, Гарри, — прошептала Гудако, и ее слова были наполнены бесконечной горечью. — Они — скальпель, который собираются применить не к той конечности.

Заклинание ударило в парадную дверь. Бомбарда!

Дом содрогнулся. Руны, начертанные Гарри на косяках, вспыхнули отчаянным багровым светом и погасли, как перерезанные нервы. Дверь выдержала, но по ней пошли трещины.

Гарри стоял, парализованный выбором, которого не существовало. Сказать правду — и его примут за сумасшедшего. Промолчать — и его друзья станут детонатором. Он оказался в ловушке между распадающейся тканью реальности и железной, слепой уверенностью мира, который он когда-то поклялся защищать.

Второй удар, более мощный, превратил дверь в облако щепок и пыли.

И в зияющий проем, окруженные ореолом света своих палочек, ворвались вооруженные, уверенные в своей правоте люди. Они несли Порядок в самое сердце Хаоса.

И Хаос ждал их с улыбкой.

Они ворвались в дом, как солдаты, штурмующие вражескую крепость. Десять лучей света пронзили полумрак гостиной, скрестившись на двух фигурах — Гарри, стоящем с поднятой палочкой, и бледной женщине, неподвижно сидящей на диване.

— Всем стоять! — рявкнул Долиш, его глаза сфокусировались на Гудако. Для него, опытного аврора, она была очевидным эпицентром — чужая, раненая, не на своем месте. Она была ответом, который не требовал вопроса. — Поттер, отойди от нее! Она — источник аномалии!

— Стойте! Назад! — голос Гарри треснул от напряжения. Он шагнул вперед, заслоняя собой Гудако. — Вы не понимаете! Ваша магия…

Но было поздно. Он пытался остановить лавину, крича на отдельные камни.

Сам факт их присутствия стал детонатором. Десять волшебников, десять активных, пылающих магических ядер, вторглись в пространство, чьи законы уже были искажены присутствием Гудако. Это было похоже на то, как если бы в стерильную операционную, где шла тончайшая нейрохирургическая операция, вломилась толпа с работающими отбойными молотками.

Воздух в комнате не просто загустел. Он стал вязким, как патока. Он зашипел.

Гарри почувствовал это первым. Его собственная магия, привычная и послушная, как продолжение его руки, вдруг стала чужой. Она задергалась под кожей, как пойманный в сеть зверь, реагируя на присутствие Гудако не как на врага, а как на гравитационную аномалию, сбивающую ее с орбиты.

— Что… что происходит? — молодой аврор Уилкинс, стоявший справа от Долиша, опустил палочку, его лицо исказилось от недоумения. — Моя магия… она… гудит.

Он не успел договорить. Палочка в его руке вспыхнула неестественно-ярким, фиолетовым светом, будто внутри нее взорвалась сверхновая. Сноп дикой, неконтролируемой энергии вырвался из нее и ударил в потолок. Штукатурка, дерево и проводка испарились, оставив обугленную, дымящуюся дыру, сквозь которую было видно ночное небо.

Это стало спусковым крючком.

Началась цепная реакция. Магия в комнате, лишенная привычных законов и констант, взбесилась. Это был иммунный ответ самой реальности на вторжение чужеродного тела, и авроры оказались прямо на линии огня.

Один из них, пытаясь сотворить защитный щит, вместо этого заключил сам себя в быстрорастущий кристалл из чистого сапфира. Другая волшебница закричала, когда ее мантия внезапно окаменела и начала крошиться, превращаясь в песок.

Долиш попытался навести порядок.

— Финита Инкантатем! — проревел он.

Но заклинание, вышедшее из его палочки, было искажено до неузнаваемости. Вместо того чтобы прекратить хаос, оно его усилило. Обои на стенах пошли рябью, их цветочный узор начал медленно стекать на пол, как подтаявшее мороженое.

Это была не битва. Не было врага, в которого можно было бы выстрелить. Они сражались с самой физикой своего мира, которая внезапно сошла с ума. Их оружие стало их проклятием. Их сила — их слабостью.

Гарри стоял в центре этого шторма, и его собственная магия металась внутри него, грозя вырваться. Он сдерживал ее титаническим усилием воли, понимая, что любой всплеск лишь добавит масла в огонь.

Гудако сидела на диване, сжавшись. Ее лицо было маской боли. Она не атаковала. Она была пассивным катализатором, черной дырой, одним своим существованием искажающей пространство-время вокруг себя.

— Моя… мана… — процедила она сквозь стиснутые зубы, обращаясь к Гарри. — То, что от нее осталось… это как другая система исчисления. Она не складывается с вашей… она создает… парадокс.

В этот момент Долиш, чей разум отказывался принимать происходящее, нашел виновника. Он снова направил палочку на Гудако, его лицо было искажено яростью и страхом.

— Это все ты, ведьма! Импедимента!

Заклинание с ревом сорвалось с его палочки. Но оно не полетело к Гудако. Оно врезалось в невидимую стену искаженной реальности и, как пуля, срикошетившая от бетона, отлетело в сторону, ударив в старый телевизор Вернона.

Экран вспыхнул. И на нем, сквозь снежную рябь, появилось изображение. Не телепередача. А глаз. Один, огромный, нечеловеческий глаз, который медленно моргнул, глядя на них из пустоты между измерениями.

И в наступившей тишине, нарушаемой лишь треском сходящей с ума магии, все в комнате почувствовали, как на них смотрит нечто древнее, голодное и бесконечно чуждое.

Огромный, немигающий глаз на экране телевизора смотрел на них, и этот взгляд был холодным, как вакуум космоса. Он не выражал ненависти или злобы. Он выражал простое, хищное любопытство энтомолога, разглядывающего барахтающихся в банке насекомых. Магический хаос в комнате на мгновение замер, словно сама реальность испугалась того, что выглянуло из-за ее кулис.

И в эту звенящую паузу в дом вошли они.

Они не аппарарировали. Они не крались. Они просто вошли через разрушенный дверной проем, шагнув из ночной тьмы в безумный калейдоскоп света и теней. Их было пятеро. Их темные, простые робы, казалось, поглощали свет. Но самым страшным были не их одежды.

Их лиц не было.

Гладкая, без единой поры или морщинки кожа натягивалась там, где должны были быть глаза, нос, рот. Никаких черт. Никаких эмоций. Никакой индивидуальности. Это была не маска. Это было отсутствие.

Они двигались в унисон, их шаги были выверенными и абсолютно бесшумными. Они шли в самый центр бушующей магической аномалии, и она обтекала их, как вода обтекает камни. Дикие всплески энергии, заставлявшие авроров корчиться в агонии, не причиняли им ни малейшего вреда. Каменный шип, вырвавшийся из пола, рассыпался в пыль, не долетев до их роб. Искаженное пространство выпрямлялось на их пути.

Они были островками порядка и тишины в океане хаоса. Но это был порядок морга, тишина могилы.

Один из авроров, молодой парень, чье лицо было белым от ужаса, преодолел шок. Инстинкты взяли верх. Он вскинул палочку, целясь в ближайшего безликого.

— Авада Кедавра! — выкрикнул он, вкладывая в заклинание весь свой страх и отчаяние.

Зеленый луч, смертоносный и неотразимый, ударил безликую фигуру прямо в грудь.

И ничего не произошло.

Не было ни щита, ни вспышки. Луч просто… утонул в темной робе. Впитался. Исчез. Словно его никогда и не было.

Безликий даже не замедлил шаг.

— Мы пришли за Тишиной, — произнес один из них. Голос, казалось, исходил не из конкретной фигуры, а из пространства между ними. Он был ровным, монотонным, лишенным любых человеческих обертонов. Голос программы, зачитывающей свой код. — Она не принадлежит этому шумному миру. Она должна вернуться в Великое Ничто.

Гарри смотрел на них, и ледяное понимание начало прорастать в его душе. Эти существа были… пустыми. Они отказались от всего, что делало человека человеком — от личности, от эмоций, от магии, от самой своей истории. И Пустота заполнила их, сделав своими аватарами. Они были иммунны к реальности, потому что сами были ее отрицанием. Они были антителами, посланными, чтобы уничтожить «вирус» — Гудако, чья сущность, наоборот, была соткана из бесчисленных историй и связей.

Один из безликих, тот, что был впереди, отделился от группы и направился прямо к дивану, где сидела Гудако. Он не обращал внимания ни на Гарри, ни на парализованных ужасом авроров. Его цель была одна. Он медленно, неумолимо, как движение тектонической плиты, поднял руку, намереваясь коснуться ее.

Гарри вскинул палочку. «Сектумсемпра!», «Конфринго!», «Экспеллиармус!» — он выкрикивал заклинания, но они гасли, не долетая до цели, распадаясь на бесполезные искры. Он был бессилен.

В этот момент глаз на экране телевизора моргнул. Изображение исчезло, сменившись белым шумом. Хаос, сдерживаемый этим взглядом, вернулся с удвоенной силой. Комната содрогнулась.

Но сквозь этот грохот, сквозь стоны авроров и шипение магии, раздался другой звук.

Тихий. Неуверенный. Шаги.

Из темноты коридора, ведущего на второй этаж, вышла Петунья. Ее лицо было похоже на пергаментную маску. Она смотрела на апокалипсис, развернувшийся в ее гостиной, но ее взгляд, казалось, не видел его. Он был прикован к одной-единственной фигуре.

К безликому, чья рука уже почти коснулась плеча Гудако.

Она сделала шаг вперед. Потом еще один. Медленно, как сомнамбула, она пересекла комнату, проходя сквозь мерцающие искажения, которые, казалось, не замечали ее.

Она подошла к безликому. Так близко, что могла бы коснуться его. И заговорила.

Она остановилась в шаге от безликого. Комната вокруг них продолжала сходить с ума — свет мигал, предметы дрожали, раненые авроры стонали. Но для Петуньи всего этого не существовало. Ее мир, и так давно сузившийся до размеров этого дома, теперь сжался до одной-единственной точки. До фигуры в темной робе.

Она не смотрела на отсутствие лица. Она смотрела ниже. На то, как он стоит. На едва уловимый наклон плеч. На то, как его правая нога была развернута чуть-чуть внутрь. Привычка, которую она замечала тысячи раз, когда он, будучи ребенком, бежал к ней через лужайку. Привычка, которую она отчитывала, когда он, буду-чи подростком, сутулился за столом. Привычка, которую она видела, когда он, уже взрослый мужчина, возвращался домой пьяным, едва держась на ногах.

— Ты, — прошептала она.

Ее голос был тонким, как паутина, но он прорезал грохот магического хаоса, как лезвие.

Безликая фигура замерла. Рука, тянувшаяся к Гудако, остановилась в сантиметре от ее плеча.

Петунья медленно, с усилием, словно поднимая неимоверную тяжесть, подняла свою дрожащую, иссохшую руку. Ее пальцы, скрюченные артритом, потянулись к гладкой коже там, где должно было быть лицо ее сына.

Она коснулась.

— Я узнала твою походку, — выдохнула она, и этот выдох был полон всей ее жизни, всей ее невысказанной любви и горечи. — Ты всегда так ставил правую ногу… немного внутрь…

В этот момент в комнате наступила абсолютная тишина. Магические аномалии прекратились. Мигающий свет замер. Даже стоны раненых стихли. Все, живое и неживое, казалось, затаило дыхание.

Безликая фигура не двигалась. Она была подобна статуе. Но под прикосновением тонких, старческих пальцев что-то произошло. То, что было невозможно.

На гладкой, идеальной поверхности кожи, там, где должны были быть глаза, начали проступать две влажные дорожки. Пустота плакала.

— Дадли? — прошептала Петунья, и ее собственный голос сломался. По ее щекам хлынули слезы — первые слезы за многие годы. — Мой мальчик… что они с тобой сделали?

Фигура не ответила. Не могла. У нее не было рта. У нее не было голоса. У нее не было ничего, кроме той памяти тела, которую не смогла стереть даже всепоглощающая Пустота. Памяти о матери.

Рука, тянувшаяся к Гудако, медленно, очень медленно опустилась.

И тогда все услышали звук.

Он исходил не от фигуры, а изнутри нее. Глухой, рвущийся наружу, как крик из запертого сундука. Звук рыданий души, пойманной в ловушку небытия. Души, которая на одно короткое, мучительное мгновение вспомнила, кем она была.

Этот звук был страшнее любого проклятия. Он был звуком абсолютной, невыразимой трагедии.

Остальные четыре безликие фигуры повернули свои пустые лица в сторону своего рыдающего товарища. В их неподвижности читалось нечто похожее на недоумение. Этот звук… это чувство… было ошибкой в их коде. Шумом в их идеальной тишине.

И Гарри, стоявший в нескольких метрах от этой сцены, почувствовал, как его сердце разрывается на части. Он смотрел на свою тетю, которая нашла своего сына. И на своего кузена, который потерял себя. И понимал, что есть вещи страшнее Темных Лордов и войн.

Есть тишина, которая кричит громче любой битвы.

Звук рыданий, идущий изнутри безликой фигуры, был нарушением всех правил. Он был человеческой эмоцией в месте, где человеческому не было места. Он был памятью, проросшей, как сорняк, сквозь бетон забвения.

И система, которой служили безликие, отреагировала с хирургической точностью и холодной эффективностью.

Один из четырех культистов, стоявших позади, сделал шаг вперед. Он не выказал ни гнева, ни удивления. Его движения были спокойными и методичными, как у рабочего, убирающего дефектную деталь с конвейера. Он положил свою безликую ладонь на плечо рыдающей фигуры, которую Петунья назвала Дадли.

И фигура Дадли начала распадаться.

Это не было похоже на смерть или уничтожение. Он начал истаивать, как дым на ветру. Его темная роба потеряла плотность, стала полупрозрачной. Рыдания, доносившиеся изнутри, становились все тише, превращаясь в жалобный, затихающий стон. Он не умирал. Его аннулировали. Стирали из уравнения, потому что он стал переменной, дающей неверный результат.

Петунья закричала. Не так, как вначале, от ужаса перед сверхъестественным. Это был животный, разрывающий душу крик матери, у которой на глазах отнимают ее дитя. Она вцепилась в руку своего сына, пытаясь удержать его, не дать ему раствориться в ничто.

— Нет! Не смейте! Это мой сын! Мой мальчик!

Но ее пальцы проходили сквозь него, как сквозь туман.

Гарри бросился вперед, его разум отказывался принять это хладнокровное, методичное убийство. Он выкрикнул первое, что пришло в голову: «Ступефай!». Заклинание, как и прежде, исчезло, не долетев до цели.

В этот момент очнулся Долиш. Шок прошел, сменившись яростью аврора, на чьей территории неизвестный враг творит немыслимое. Он не понимал, что происходит, но он видел, кто враг.

— Огонь! По безликим! Огонь на поражение! — проревел он, и авроры, шатаясь, поднимаясь с пола, открыли шквальный, хаотичный ого-нь.

Комната снова взорвалась какофонией заклинаний. Но теперь они были направлены не друг на друга, а на культистов. Лучи рикошетили, врезались в стены, но не причиняли безликим никакого вреда. Они были как призраки, неуязвимые для законов этого мира.

За те несколько секунд, что потребовались аврорам на перегруппировку, фигура Дадли исчезла полностью. Последним, что видел Гарри, были глаза Пету-ньи — расширенные, полные такого ужаса и горя, что, казалось, ее сердце остановилось. Она упала на колени там, где только что стоял ее сын, ее руки сжимали пустоту.

Культист, совершивший «ампутацию», спокойно опустил руку. Его миссия была выполнена.

— Шум устранен, — произнес безличный голос, исходящий из их группы. — Источник аномалии должен быть изъят.

Они развернулись и синхронно направились к Гудако.

Но что-то изменилось.

Гудако, до этого сидевшая на диване, сжавшись от боли, теперь стояла. Она смотрела на рыдающую на полу Петунью, и на ее лице, впервые с момента ее появления, не было ни усталости, ни иронии. На ее лице была ярость. Холодная, тихая, как центр урагана.

— Я видела, как гибнут миры, — сказала она, и ее голос, тихий, но звенящий, перекрыл шум битвы. — Я видела, как боги пожирают своих детей. Я видела вещи, от которых звезды сворачиваются в ужасе. Но даже самые отвратительные чудовища, которых я встречала, не делали… этого.

Она подняла здоровую руку. Вокруг нее начал собираться свет. Не тот золотистый, призрачный свет ее Слуг. Другой. Плотный, белый, как свет рождающейся звезды.

— Вы хотели тишины? — спросила она у наступающих на нее безликих. — Я дам вам тишину. Тишину, которая оста-ется после того, как сгорает все остальное.

Воздух в комнате накалился. Магия авроров, до этого хаотичная, вдруг замерла, а затем вся, до последней искры, устремилась к Гудако, вливаясь в сияющую сферу в ее руке. Она не просто резонировала с их магией. Она брала ее под контроль.

— Гарри! — крикнула она, не глядя на него. — Забирай ее! И уходи! Сейчас же!

Он понял, что она собирается сделать. Она собиралась выпустить всю эту собранную, концентрированную энергию. Не важно, куда. Сам факт такого выброса в этом нестабильном пространстве… он не просто разрушит дом. Он сотрет всю улицу с лица земли.

Он бросился к Петунье, схватил ее, безучастную, обмякшую от горя, перекинул через плечо. Он оглянулся на своих коллег. Долиш смотрел то на безликих, то на сияющую, как солнце, Гудако, и на его лице застыло выражение полного, абсолютного непонимания.

— Все на выход! — заорал Гарри. — Это ловушка! Уходим!

Он аппарировал вместе с Петуньей за мгновение до того, как белый свет заполнил всю гостиную, выплеснувшись из окон и дверного проема, и дом номер четыре по Тисовой улице исчез в беззвучной, ослепительной вспышке.

Аппарация вышвырнула его на холодный асфальт в нескольких кварталах от Тисовой улицы. Воздух был неподвижен, ночь — тиха. Но за спиной, там, где только что был его персональный ад, небо на мгновение стало белым, будто взошло второе, беззвучное солнце. А потом свет погас, оставив после себя лишь расползающееся по облакам багровое зарево.

Гарри осторожно опустил Петунью на землю. Она была легкой, как ребенок, и абсолютно безучастной. Ее глаза были открыты, но она ничего не видела. Она смотрела сквозь этот мир на то место, где только что на ее глазах был стерт из реальности ее сын.

Гарри выпрямился, тяжело дыша. Он чувствовал себя выжатым, выпотрошенным. Он огляделся. Никаких сирен. Никаких криков. Маггловский мир спал, не подозревая о том, что в его ткани только что выжгли дыру.

Почти сразу же рядом с ним с хлопком появились авроры. Те, кто успел среагировать на его крик. Их было четверо, включая Долиша. Остальные шестеро… остались там.

Лицо Долиша было покрыто сажей, в волосах запеклась кровь. Он смотрел на зарево над крышами домов, и его челюсти были сжаты так, что на скулах ходили желваки. Его мир, мир четких правил и понятных врагов, только что был взорван изнутри.

— Поттер… — прохрипел он, повернувшись к Гарри. В его глазах была смесь ярости, страха и растерянности. — Что. Это. Было?

Гарри открыл рот, но не нашел слов. Как объяснить? С чего начать? С дневника Дадли? С девочки, падающей сквозь мертвые миры? С врагов, которые стирают историю? Любое слово прозвучало бы как бред.

— Это… ловушка, — выдавил он. — Они заманили нас туда.

Долиш сделал шаг к нему, его палочка была направлена Гарри в грудь.

— «Они»? Кто «они»? И кто эта женщина? Она контролировала нашу магию! Я чувствовал это! Она выпила ее из нас, как… как дементор высасывает душу!

— Она спасла нас! — возразил Гарри. — Она дала нам шанс уйти!

— Уйти?! — взревел Долиш. — Шестеро моих людей остались там! Превратились в пепел! Вместе с этой… ведьмой! И теми безликими тварями! Это не спасение, Поттер, это бойня!

Его коммуникатор завибрировал. Он выхватил его, поднес к уху.

— Долиш слушает… Что?! Вы уверены?.. Понял.

Он опустил коммуникатор, его лицо стало пепельно-серым.

— Отдел Тайн, — сказал он глухо, глядя на Гарри так, будто видел его впервые. — Они только что зафиксировали полное и необратимое аннулирование пространственно-временного континуума в радиусе пятидесяти метров. Эпицентр — дом номер четыре по Тисовой улице. Там больше ничего нет. Не руин. Не кратера. Просто… дыра. Точка ноль. Место, которого никогда не существовало.

Молодой аврор рядом с ним тихо всхлипнул.

Долиш снова поднял палочку.

— Гарри Поттер. На основании чрезвычайного протокола Министерства Магии, в связи с контактом с неустановленной сущностью высшего класса опасности, повлекшим за собой гибель сотрудников Министерства и необратимое повреждение ткани реальности, вы отстраняетесь от службы и задерживаетесь до выяснения обстоятельств. Сдайте вашу палочку.

Это был конец. Гарри понял это с абсолютной, ледяной ясностью. Гудако была права. Система не пыталась понять. Она пыталась изолировать угрозу. И теперь главной угрозой в ее глазах был он. Единственный, кто был в эпицентре и выжил. Единственный, кто мог что-то объяснить. Его собирались запереть, допросить, изучить, пока мир продолжал бы рушиться.

Он посмотрел на Долиша, на испуганные лица своих коллег. Он видел в их глазах не злобу, а страх. Страх перед неизвестным. И этот страх делал их опаснее любых культистов.

— Я не могу, Джон, — тихо сказал он.

— Не заставляй меня, Гарри, — процедил Долиш.

В этот момент Петунья, сидевшая на асфальте, издала тихий, жалобный стон.

И это решило все. У Гарри больше не было Министерства, не было друзей, не было дома. У него была только эта сломленная, опустошенная женщина, чью семью он невольно разрушил. И обещание, данное самому себе, — разобраться в этом кошмаре.

Он аппарировал.

Второй раз за ночь он нарушил прямой приказ. Но на этот раз он не просто бежал с места преступления.

Он бежал из всей своей прошлой жизни.

Его хлопок аппарации прозвучал, как выстрел, возвестивший о начале его собственной, одинокой войны. Он исчез вместе с Петуньей за секунду до того, как в то место, где он стоял, ударило четыре оглушающих заклинания.

* * *

Площадь Гриммо, 12.

Дом вырос из небытия между одиннадцатым и тринадцатым номерами с протестующим скрипом старых стен, словно недовольный старик, которого разбудили посреди ночи. Внутри пахло так, как пахнут забытые места — пылью, тленом и застарелой магией. Гарри зажег свет на конце палочки, и луч выхватил из темноты знакомые очертания: головы домовиков на стене, громыхающий зонтикодержатель из ноги тролля, портрет Вальбурги Блэк, который тут же начал что-то шипеть из-за занавесок.

— Молчать! — прошипел Гарри, и занавески с хлопком закрылись.

Он осторожно усадил Петунью в пыльное кресло в гостиной. Она не сопротивлялась. Ее тело двигалось, но ее разум остался там, на асфальте Тисовой улицы, где исчез ее сын. Ее пустые глаза отражали тусклый свет палочки, и в них не было ничего.

Гарри закрыл за собой дверь и наложил все заклинания защиты, которые знал. Он запирал не только дом от мира, но и себя — от своего прошлого, от своих друзей, от всего, что еще час назад составляло его жизнь. Он был беглецом. Предателем. Главным подозреваемым в катастрофе, которую он даже не мог начать объяснять.

Он опустился в кресло напротив Петуньи. Тишина давила. Здесь, в этом доме, полном призраков, он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в жизни. Сириус. Люпин. Фред. Теперь к списку его потерь добавились имена авроров, погибших на Тисовой улице. И, возможно, Гудако.

Была ли она жива? Выброс энергии, который она устроила… был ли это акт самоубийства, уносящий с собой врагов? Или телепортация? Он не знал. Он не знал ничего.

Он достал из кармана мантии то немногое, что у него осталось от прошлой реальности. Коммуникатор, непрерывно вибрирующий от вызовов Гермионы и Кингсли. Он выключил его. И дневник Дадли.

Он открыл его снова, при свете палочки перечитывая корявые, безумные строки.

«Она смеется, но мне хочется плакать, когда я слышу ее смех».

«Она одна, как последняя звезда в мертвой галактике».

«Она была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась».

Тюрьма. Эта мысль не давала ему покоя. Что, если Гудако была не просто беженцем? Что, если она была… сосудом? Контейнером для чего-то, что культисты Пустоты хотели освободить? Или наоборот — что-то, что они хотели вернуть под замок?

Он встал и начал ходить по комнате. Мысли метались, как пойманные птицы.

Взрыв. Он уничтожил дом. И культистов. И, возможно, Гудако. Но что, если целью взрыва была не она? Что, если целью была… Петунья?

Он замер.

Дадли, ставший безликим, пришел за Гудако. Но он остановился, когда его мать коснулась его. Он вспомнил. Память, эмоция — это то, что было ядом для Пустоты. То, что сломало его.

Петунья была свидетельницей. Она видела невозможное: как Пустота дает сбой. Как в идеальном небытии прорастает человечность. Она была угрозой для их веры. Опровержением их доктрины.

Что, если Гудако, устраивая взрыв, спасала не Гарри? Что, если она спасала Петунью? Единственного человека, который мог доказать, что сын, которого она потеряла, все еще был там, внутри безликого монстра.

Гарри посмотрел на свою тетю. На эту иссохшую, сломленную женщину, которую он презирал большую часть своей жизни. Теперь она была не просто обузой. Она была ключом. Опасным, бесценным ключом.

И Министерство будет искать ее. И культисты будут искать ее. Первые — чтобы допросить и запереть как нестабильного свидетеля. Вторые — чтобы заставить замолчать навсегда.

Он оказался в зазеркалье. Все, что он знал, вывернулось наизнанку. Его дом стал эпицентром конца света. Его враги были неуязвимы для магии. Его друзья стали его преследователями. А единственным союзником, единственной надеждой разгадать эту тайну, была его тетя, которая ненавидела магию и его самого больше всего на свете.

Он подошел к окну и осторожно отодвинул край тяжелой, пыльной шторы. На площади Гриммо царила тишина. Но Гарри знал, что это затишье перед бурей. На него уже открыта охота. Весь магический мир Британии будет прочесывать страну в поисках Гарри Поттера — героя, ставшего террористом.

А в тенях, в пустоте между мирами, будут рыскать безликие, ища женщину, которая посмела заставить их вспомнить.

Он был заперт между молотом и наковальней. И единственным выходом было идти вперед, в самую глубь этого безумия, с дневником сумасшедшего в одной руке и с разбитым сердцем своей тети — в другой.

* * *

Прошли три дня. Или четыре. Время в запечатанном доме на площади Гриммо потеряло свою линейность, превратившись в вязкую, серую массу из пыли, тишины и паранойи. Гарри почти не спал. Он сидел в библиотеке Блэков, окруженный темными фолиантами, которые шептали ему во сне, и пытался найти хоть что-то. Любое упоминание о безликих, о Пустоте, о мирах за пределами их собственного. Но древняя магия, хранящаяся здесь, была эгоистичной и замкнутой на себе. Она знала о демонах, проклятиях крови и ритуалах, но ничего — об ужасе, который приходил извне.

Петунья оставалась в гостиной. Она не ела. Не пила. Она просто сидела в кресле, глядя в одну точку. Гарри оставлял для нее еду и воду, но она к ним не притрагивалась. Она угасала. Не от магии, не от проклятия. От горя. И Гарри, глядя на нее, чувствовал себя абсолютно беспомощным. Он мог сразиться с армией, но не мог исцелить одно разбитое сердце.

Он был в тупике. Министерство прочесывало страну. Он не мог выйти. Не мог ни с кем связаться. Информация не поступала. Он был в вакууме.

На четвертую ночь, когда отчаяние стало почти физически ощутимым, он сидел в кухне, тупо глядя на старый, заляпанный жиром маггловский радиоприемник, который когда-то притащил сюда Сириус. Просто чтобы слушать музыку, которая так бесила Вальбургу.

Он машинально повернул ручку.

Приемник зашипел. Статик. Белый шум. Гарри крутил ручку настройки, проходя через мертвые частоты. Музыка, новости, снова шипение… Он уже собирался его выключить, когда в одном из провалов между станциями, в самом сердце статика, он услышал… что-то.

Не голос. Не музыку. А ритм.

Тук-тук-тук-тук… тук-тук… тук-тук-тук…

Азбука Морзе.

Сердце Гарри замерло. Он схватил со стола перо и обрывок пергамента и начал лихорадочно записывать. Его познания в Морзе были скудными, оставшимися с какого-то курса по выживанию в Аврорате, но он узнавал отдельные буквы.

С… П… Р… А… Ш… И… В… А… Й… … О… … Ф… И… Л… А… Д… Е… Л… Ь… Ф… И… И…

Сообщение повторялось снова и снова, зацикленное, тонущее в океане помех. «Спрашивай о Филадельфии».

Что за Филадельфия? Город в Америке? При чем здесь это? Кто мог посылать это сообщение? Министерство? Вряд ли. Они бы использовали магию. Безликие? Сомнительно, что они вообще пользуются радио.

Это было что-то третье. Кто-то еще знал. Кто-то еще вел свою войну.

Он продолжал слушать, вкручивая ручку настройки, пытаясь поймать сигнал чище. И вдруг, на долю секунды, статик разошелся, и сквозь него пробился голос.

Женский. Спокойный, уверенный, с легкой, почти неуловимой иронией.

— …черт, опять промахнулась! Кастер, ты куда целишься?!..

И тут же снова — оглушительное шипение.

Гарри отшатнулся от приемника, как от ядовитой змеи. Кровь отхлынула от его лица.

Это был ее голос.

Голос Гудако. Тот самый жизнерадостный, неуместный голос, который он слышал в своих видениях в Хогвартсе, когда все только начиналось.

Она была жива.

Она не погибла во взрыве. Она где-то там, и она пытается с ним связаться. Не магией, которую Министерство могло отследить, а самым примитивным, самым маггловским способом. Через белый шум между мирами.

Филадельфия. Это не было случайным словом. Это был пароль. Ключ.

Гарри бросился обратно в библиотеку. Он не искал в магических книгах. Он начал рыться в старых маггловских газетах и журналах, которые Артур Уизли когда-то дарил Сириусу. История. Наука. Теории заговоров.

И он нашел.

Пожелтевшая вырезка из какого-то паранормального журнала 70-х годов. Статья называлась: «Филадельфийский эксперимент: миф или ужасающая реальность?».

В ней рассказывалась легенда о секретном эксперименте ВМС США в 1943 году. Попытка сделать военный корабль «Элдридж» невидимым для радаров с помощью мощных электромагнитных полей. Согласно мифу, эксперимент вышел из-под контроля. Корабль не просто стал невидимым — он исчез и, по слухам, на несколько мгновений телепортировался в другой город, а затем вернулся обратно. Моряки на борту, как гласила легенда, сошли с ума. Некоторые вросли в переборки корабля. Другие просто исчезли.

Телепортация. Искажение пространства. Безумие.

Это не было просто сообщением. Это была аналогия. Она не говорила ему, куда идти. Она говорила ему, что искать. Не место, а феномен. Эксперимент, который пошел не так. Попытку человечества поиграть с законами реальности, которая закончилась катастрофой.

Гарри почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холод. Она вела его к другому «дому номер четыре». К другому эпицентру, где произошел похожий прорыв. Но уже в его мире. Совершенный его собственными людьми.

Министерство. Отдел Тайн. Невыразимцы.

Он знал, куда ему нужно идти. В самое опасное место в магической Британии. В сердце зверя, который на него охотился.

Ему нужно было вернуться в Министерство Магии.

* * *

Решение было принято. Но между решением и действием лежала пропасть, заполненная страхом, пылью и молчаливой женщиной в гостиной.

Гарри не мог просто оставить Петунью здесь. Этот дом был первой линией обороны, но он не был неприступен. Рано или поздно Министерство прорвет защиту. Или, что хуже, безликие найдут способ просочиться внутрь. И он не мог взять ее с собой в Министерство. Это было бы самоубийством для них обоих.

Он должен был найти для нее убежище. Место, куда не дотянется ни магия, ни Пустота. Но такого места не существовало.

Он снова вошел в гостиную. Петунья сидела в той же позе. Рядом с ней на столике стояли нетронутые тарелка с сэндвичем и стакан воды. Она превращалась в призрак на его глазах, и он ничего не мог с этим поделать.

Он сел в кресло напротив.

— Тетя Петунья, — сказал он тихо. — Нам нужно поговорить.

Она не отреагировала. Ее взгляд был прикован к точке на пыльном ковре.

— Я знаю, что вы меня слышите, — настойчиво продолжал он. — Я должен уйти. Мне нужно найти ответы. Но я не могу оставить вас здесь.

Молчание.

Гарри вздохнул, потирая глаза. Аврорская тактика допроса здесь не работала. Нужно было что-то другое. Он вспомнил слова Гудако: «Наполни это место собой до отказа! Не дай им переписать его!». Он вспомнил, как его собственные воспоминания, его боль, стали якорем для реальности.

Возможно, тот же принцип сработает и здесь.

— Он плакал, — сказал Гарри, и слова дались ему с трудом. — Когда вы коснулись его… Дадли… он плакал. Я слышал. Он все еще там. Внутри.

Веки Петуньи дрогнули. Едва заметно, но это было первое движение за несколько часов.

— Они не убили его, — продолжал Гарри, наклонившись вперед. — Они… забрали его. Стерли. Но он боролся. Вы заставили его вспомнить. Ваша любовь… или ваша память о нем… она оказалась сильнее их Пустоты.

Он замолчал, давая словам впитаться. Он не знал, говорит ли он правду. Но это ощущалось как правда.

Петунья медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела на него. Впервые за все это время она сфокусировала на нем взгляд. В ее глазах больше не было ненависти. Только бездонная, выжженная пустыня горя.

— Зачем? — прошептала она. Ее голос был сухим и ломким, как осенний лист.

— Я не знаю, — честно ответил Гарри. — Но я собираюсь выяснить. И, может быть… может быть, найти способ его вернуть.

Он не верил в это. Это была ложь. Но это была ложь, которая могла спасти ей жизнь.

— Я должен проникнуть в Министерство, — сказал он. — В Отдел Тайн. Я думаю, они проводили эксперименты. Пытались сделать то же, что и американцы с тем кораблем… пытались разорвать пространство. И у них получилось. Они открыли дверь, которую не смогли закрыть. Я должен найти доказательства.

Петунья смотрела на него, и в ее взгляде появилось что-то новое. Не надежда. Скорее, тень того прагматизма, который всегда был ей свойственен.

— Тебя поймают, — констатировала она.

— Возможно, — согласился Гарри. — Поэтому мне нужна ваша помощь.

Она моргнула. Помощь? От нее?

— Я не волшебница, — сказала она.

— Именно, — кивнул Гарри. — Вы — моя единственная связь с другим миром. С миром, где нет магии.

Он встал и начал ходить по комнате, его мозг работал с лихорадочной скоростью.

— Министерство ищет волшебника Гарри Поттера. Они прочесывают магические места, следят за каминной сетью, за точками аппарации. Но они не ищут… племянника, который везет свою больную тетю в маггловскую больницу.

План был безумным. Рискованным. Но он был единственным.

— Я изменю нашу внешность. Не магией, которую они могут засечь, а простыми маггловскими способами. Парики, одежда из секонд-хенда. Мы выйдем отсюда, как обычные люди. Я отвезу вас в место, которое знаю. Поместье, защищенное старой, глубокой магией, но в нем есть все для жизни без волшебства. Там вы будете в безопасности.

Он остановился перед ней.

— Но для этого… вы должны захотеть жить, тетя Петунья. Вы должны поесть. Вы должны встать с этого кресла. Ради Дадли. Потому что если со мной что-то случится, вы — единственная, кто сможет рассказать им правду. Вы — его последняя память.

Он смотрел на нее, затаив дыхание. Это был его последний аргумент. Он протягивал ей не надежду на спасение, а тяжесть ответственности.

Петунья долго молчала. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Потом ее взгляд скользнул к нетронутой тарелке на столе. Медленно, с движением старого, заржавевшего механизма, она протянула руку и взяла сэндвич.

Она откусила маленький кусочек. И начала жевать.

Это не была победа. Но это было перемирие. Перемирие с отчаянием. И для Гарри этого было достаточно. Война за душу его тети еще не была проиграна. А значит, и его собственная война только начиналась.

* * *

Ночь была их союзником. Гарри и Петунья вышли из дома на площади Гриммо под покровом густого, влажного лондонского тумана. Они были другими людьми. Гарри, с помощью маггловской краски для волос, превратился из брюнета в незаметного шатена; дешевые очки без диоптрий и потертое пальто, найденное в шкафу Сириуса, довершали образ. Петунья была укутана в старую шаль, ее лицо скрыто в тени. Она двигалась, как автомат, выполняя указания Гарри, но в ее глазах все еще была пустота.

Они ехали в ночном автобусе. Лязг и скрежет старой машины были оглушительными после тишины дома Блэков. Гарри сидел, напряженно вглядываясь в лица других пассажиров, в каждой тени видя аврора в штатском. Паранойя стала его второй кожей.

Он оставил Петунью в заранее снятой комнате в дешевом пансионе недалеко от Уайтхолла, взяв с нее обещание не выходить и ни с кем не говорить. Он не мог отвезти ее в убежище до того, как добудет информацию. Это было слишком рискованно.

Вход в Министерство через телефонную будку был исключен — там его ждали бы в первую очередь. Он выбрал другой путь. Тот, которым пользовались низшие чины и обслуживающий персонал — общественные туалеты у набережной.

Спустившись в облицованное потрескавшейся плиткой подземелье, он огляделся. Никого. Он зашел в одну из кабинок, опустил крышку унитаза и нажал на слив. Мир закружился, и его с тошнотворным рывком втянуло в каминную сеть Министерства.

Он вывалился в один из сотен каминов в Атриуме. И тут же замер, прижавшись к стене.

Атриум изменился.

На первый взгляд все было по-прежнему: высокий потолок, блестящий пол, фонтан «Магического братства» в центре. Но атмосфера… она была другой. Воздух был тяжелым, спертым, как перед грозой. Сотрудники Министерства, спешащие по своим делам, двигались быстрее обычного, их лица были бледными и напряженными. Никто не смеялся. Никто не останавливался поболтать. Их разговоры были тихими, отрывистыми, как будто они боялись, что их подслушают.

Но самым странным были «Надзиратели». Так их, видимо, прозвали. Это были авроры в парадной форме, но они не патрулировали. Они стояли неподвижно у стен, у входов в лифты, у фонтана. Как статуи. Их лица были лишены всякого выражения, а глаза… их глаза были пусты. Они не смотрели на людей. Они смотрели сквозь них. Они напоминали Гарри тех студентов в Хогвартсе, чей разум коснулся разлома.

Система была не просто напугана. Она была больна. Вирус страха и паранойи, запущенный событиями на Тисовой улице, давал метастазы.

Гарри натянул капюшон своей мантии ниже, сливаясь с тенью, и двинулся к лифтам. Ему нужен был девятый уровень. Отдел Тайн.

В лифте было еще хуже. Четверо волшебников и один «Надзиратель». Никто не говорил. Все смотрели в пол. Гарри чувствовал на себе пустой, немигающий взгляд аврора-статуи. Он не узнавал его. Просто чувствовал… отсутствие. Словно внутри формы был не человек, а пустота.

Когда лифт остановился на его уровне, он выскользнул наружу, как тень.

Коридор, ведущий в Отдел Тайн, всегда был темным и тихим. Но теперь тишина была другой. Она была… плотной. Давящей. Гарри шел по черному как смоль полу, и ему казалось, что он тонет.

Дверь в Круглую комнату с вращающимися дверями была приоткрыта. Он заглянул внутрь. Там, посреди комнаты, стоял Кронос, глава Невыразимцев, и еще двое в серых мантиях. Они не работали. Они смотрели на объект, парящий в центре зала.

Это была рамка от фотографии. Та самая, из дома Дурслей. Пустая. Она висела в воздухе, окруженная мерцающими рунами.

— Никакой остаточной магии, — скрипел Кронос. — Никаких следов. Объект просто… перестал существовать внутри рамки. Он не исчез. Он был вычтен из реальности.

— Как и дом, — сказал другой Невыразимец. — Полное аннулирование. Это не похоже ни на одну известную нам магию разрушения. Это… онтологическое оружие.

— Поттер и та женщина были в эпицентре, — произнес Кронос. — Они либо контролируют это оружие, либо являются его носителями. В любом случае, они должны быть найдены. И изучены. Любой ценой.

Гарри отступил в тень. Они не просто охотились на него. Они считали его носителем чумы. Его собирались препарировать.

Он знал, куда ему нужно. Не в комнату с пророчествами и не в комнату со временем. В архив. Место, где хранились записи обо всех экспериментах Отдела Тайн. Даже о тех, которых официально никогда не было.

Он проскользнул мимо Круглой комнаты, двигаясь по памяти по лабиринту коридоров. Дверь в архив была запечатана заклятием, которое должно было превратить любого, кроме Невыразимца, в горстку пепла. Но Гарри не был обычным волшебником. Он прикоснулся к замку, закрыл глаза и сосредоточился на своем шраме. Он потянулся не к магии, а к той тьме, что осталась в нем от Волдеморта, к той части себя, что знала о запретных искусствах больше, чем любой закон.

Замок щелкнул.

Он вошел внутрь. Бесконечные стеллажи, уходящие во тьму, заставленные серыми коробками без надписей. Где-то здесь, в этом мавзолее секретов, был ответ. Ответ на вопрос о Филадельфии.

Он достал палочку, прошептав: «Люмос».

И в этот момент все лампы в архиве вспыхнули ослепительно-белым светом, и со всех сторон раздался оглушительный вой сирены.

Вой сирены бил по ушам, смешиваясь с топотом бегущих ног в коридоре. Гарри оказался в ловушке. Бежать было некуда. Стеллажи архива превратились в решетку лабиринта, который вот-вот заполнится охотниками.

Он рванулся вперед, вглубь архива, подальше от входа. У него не было времени на поиск по каталогам. Он должен был довериться интуиции. Довериться той связи, что установилась между ним и Гудако, той аналогии, которую она ему подбросила.

«Филадельфия». Эксперимент с пространством. Корабль.

Он бежал мимо стеллажей, его взгляд лихорадочно сканировал едва заметные пометки на коробках. «Проект: Хроносфера», «Теория Струн Блэквуда», «Нуль-Транспортировка». Все это было не то. Это были теории, расчеты. Ему нужен был результат. Катастрофа.

Топот ног становился громче. Авроры и Невыразимцы врывались в архив.

— Он здесь! Перекрыть выходы! — голос Долиша эхом разнесся по помещению.

Гарри нырнул за угол стеллажа и замер. Впереди был тупик. Но в конце этого тупика, на отдельном постаменте, стоял не ящик. Это был объект.

Большой, обугленный кусок металла, покрытый странными кристаллическими наростами, которые тускло пульсировали фиолетовым светом. Он выглядел как фрагмент обшивки корабля, прошедший через ад.

Но самое страшное было то, что было внутри металла.

Гарри подошел ближе. Из гладкой поверхности металла, словно пытаясь вырваться, проступали очертания. Рука. Фрагмент плеча. Искаженное ужасом лицо, застывшее в немом крике. Человек, слившийся с металлом на молекулярном уровне.

Это было воплощение ужаса из легенды о Филадельфийском эксперименте. И это произошло здесь.

На постаменте висела табличка. Невыразимцы любили свои кодовые названия.

Проект «Якорь Горизонта»

Статус: Провален. Объект «Ноль» изолирован.

Уровень угрозы: Ультимативный.

Гарри понял. Они не просто пытались телепортироваться. Они пытались создать «якорь» в другом измерении, чтобы сделать магическую Британию невидимой для внешних угроз. Они создали свой собственный разлом. И что-то пришло в ответ. Или кто-то.

Он коснулся холодного металла. И снова, как тогда в чулане, его сознание пронзила волна чужой боли. Но на этот раз она была другой. Не одиночество Гудако. А чистый, дистиллированный ужас моряка, который увидел, как законы физики перестают работать, как его товарищи сливаются с переборками, как его собственный мир превращается в кошмар Лавкрафта.

И сквозь этот ужас — одно слово, повторяющееся снова и снова.

«Ха-л-де-я… Ха-л-де-я… Она идет…»

Невыразимцы не открыли дверь для Пустоты. Они просто наткнулись на эхо другого конца света. На эхо мира Гудако. Они пробили дыру и услышали крик из соседней вселенной. И этот крик привлек внимание настоящих хищников.

— Не двигаться, Поттер!

Гарри обернулся. В конце прохода стояли Долиш и Кронос. За их спинами виднелись фигуры авроров.

— Вы не понимаете, что натворили, — выдохнул Гарри, глядя на ужасающий монумент провала. — Вы позвали их. Вы все начали.

— Мы начали? — Кронос сделал шаг вперед, его лицо под капюшоном было непроницаемым. — Мы пытались защитить этот мир, Поттер. В отличие от тебя, который привел чуму прямо к нашему порогу. Эта женщина… Гудако… она не жертва. Она — оружие. Парадокс, который разрушает нашу реальность.

— Она пыталась нас предупредить! — крикнул Гарри.

— Предупредить, устроив бойню на Тисовой улице? — усмехнулся Долиш. — Сдайся, Гарри. У тебя нет шансов.

Гарри посмотрел на них, потом на обугленный металл с вросшим в него человеком. Он был в ловушке.

Но Гудако научила его одному. Когда традиционное оружие бессильно, нужно использовать саму реальность.

— Вы правы, — сказал Гарри, медленно поднимая руки. — Я не могу победить вас. Но, возможно, он сможет.

Он резко развернулся и ударил палочкой не по врагам, а по объекту «Ноль».

— Релашио!

Он не пытался его разрушить. Он пытался его освободить. Освободить тот концентрированный ужас, что был запечатан внутри.

Металл взвыл. Кристаллические наросты вспыхнули ослепительным фиолетовым светом. Волна чистой, иррациональной паники, накопленная в этом объекте за десятилетия, вырвалась наружу.

Авроры закричали. Их разум столкнулся с тем же, с чем столкнулись моряки «Элдриджа». Долиш схватился за голову, падая на колени. Кронос отшатнулся, его защитные амулеты трескались один за другим. Пространство в архиве начало искажаться, стеллажи пошли волнами.

Гарри не стал дожидаться. Пока хаос поглощал его преследователей, он рванул мимо них, к выходу. Он не победил. Он просто выпустил одного монстра, чтобы сбежать от другого.

Он бежал по коридорам Министерства, которые теперь казались декорациями к кошмарному спектаклю. И он знал, что только что сжег последний мост. Теперь он был врагом не только для закона, но и для тех, кто стоял над ним.

И он все еще не знал главного. Где Гудако? И как остановить то, что идет за ней?

* * *

Он вывалился из унитаза в том же общественном туалете, из которого начал свой путь. Воздух маггловского Лондона, сырой и пахнущий выхлопными газами, показался ему самым чистым и безопасным местом на свете. Он сорвал с себя мантию, затолкал ее в мусорный бак и, поеживаясь от ночного холода в своей потрепанной одежде, смешался с редкими прохожими.

За его спиной Министерство Магии приходило в себя после удара. Он не сомневался, что сейчас каждый портключ, каждый камин, каждая точка аппарации в стране поставлена под строжайший контроль. Он был отрезан от магического мира полностью.

Он добрался до пансиона на рассвете. Дверь в комнату Петуньи была заперта изнутри, как он и велел. Он постучал условным стуком. Тишина. Сердце екнуло. Он постучал снова, громче.

— Уходите, — раздался из-за двери тихий, но твердый голос Петуньи. — Я никого не жду.

Гарри на мгновение опешил, а потом облегченно выдохнул. Она была в порядке. Она следовала инструкциям.

— Это я, — сказал он так тихо, чтобы его не услышали в коридоре. — Гарри.

Замок щелкнул. Она впустила его и тут же снова заперла дверь. Она выглядела так же — бледная, с темными кругами под глазами, — но в ее взгляде появилась… осмысленность. Пустота отступила, сменившись глухой, затаенной болью.

— Ты достал? — спросила она, имея в виду не какой-то объект, а информацию, ответ.

— Да, — кивнул Гарри, опускаясь на шаткий стул. — И нет. Все оказалось гораздо хуже.

Он рассказал ей все. Об эксперименте «Якорь Горизонта». О человеке, вросшем в металл. О том, что Министерство само пробило первую брешь. Он говорил, и она слушала, молча, не перебивая. Она больше не была просто жертвой. Она стала его единственным доверенным лицом, единственным человеком в мире, который знал всю историю.

— Что теперь? — спросила она, когда он закончил.

— Теперь нам нужно исчезнуть. По-настоящему, — ответил он. — Я знаю одно место. Старое поместье. Оно не подключено к каминной сети, его нет на картах. Там мы сможем… подумать.

Но пока он говорил, его мозг лихорадочно работал. Что-то не сходилось. Гудако. Она передала ему сообщение. Но как? Через белый шум в радио. Как она могла это сделать? Чтобы создать такой сигнал, нужен был передатчик. И источник энергии. А она, по ее собственным словам, была почти лишена магии в этом мире.

Он вспомнил хаос в Министерстве. Взрыв на Тисовой улице. Его собственная магия, взбунтовавшаяся рядом с ней.

«Она контролировала нашу магию! Я чувствовал это! Она выпила ее из нас…» — слова Долиша эхом отдавались в его голове.

«Она не просто резонировала с их магией. Она брала ее под контроль». — его собственное наблюдение.

Гарри замер. Он вдруг понял. Она не была лишена энергии. Она была… преобразователем. Она не могла использовать магию этого мира напрямую, но она могла поглощать ее, трансформировать и использовать для своих целей. Как линза, собирающая рассеянный свет в один мощный луч.

Взрыв на Тисовой улице был вызван магией десяти авроров, пропущенной через нее.

Сообщение по радио… оно было создано из фоновой магической энергии Лондона, которую она смогла уловить и преобразовать в простой радиосигнал.

Это означало две вещи. Первая — она была жива и обладала невероятными, непостижимыми способностями.

А вторая…

Гарри вскочил, его сердце заколотилось. Он подбежал к своей куртке, валявшейся на кровати. Вытащил из кармана дневник Дадли и вытряхнул из него тот самый рисунок из чулана. Девочка с рыжими волосами, окруженная воинами.

Он положил его на стол.

— Она оставила мне не только подсказку, — прошептал он, глядя на рисунок. — Она оставила мне карту.

Петунья посмотрела на детский рисунок, не понимая.

— Это просто… картинка.

— Нет, — сказал Гарри, его глаза горели лихорадочным блеском. — Это сигнатура. Энергетическая сигнатура. Точно так же, как она преобразовала магию в радиоволны, она могла оставить… отпечаток. Информационный след. В этом клочке бумаги.

Это была безумная теория. Она противоречила всем законам магии, которые он знал. Но после всего, что он видел, старые законы больше не работали.

Он достал палочку.

— Отойдите, — сказал он Петунье.

Он направил палочку на рисунок и закрыл глаза. Он не пытался сотворить заклинание. Он пытался послушать. Он протянул свою магию, как антенну, к этому маленькому листку бумаги, пытаясь уловить тот же «шум», из которого он услышал ее голос.

Сначала — ничего. Только текстура старой бумаги. Но потом он почувствовал это. Слабое, едва уловимое эхо. Не звук. Не образ. А… координата. Зашифрованная в структуре целлюлозы, в частичках графита от карандашей. Сигнал, который мог почувствовать только тот, кто уже был «настроен» на ее частоту.

Он открыл глаза. Он знал, где она.

Это было не место. Это был человек.

И этот человек был последним, о ком бы он мог подумать.

* * *

Координата, которую он извлек из рисунка, не была географической точкой. Это была сигнатура души, энергетический отпечаток, уникальный, как отпечаток пальца. И он принадлежал человеку, которого Гарри знал. Человеку, которого он давно вычеркнул из своей жизни, оставив в прошлом вместе с болью и войной.

Луна Лавгуд.

Мысль была настолько дикой, что Гарри сначала отбросил ее. Луна? Странная, витающая в облаках девочка, которая верила в морщерогих кизляков? Как она могла быть связана с Гудако, с концом света, с Пустотой?

Но чем больше он думал, тем больше в этом появлялось жуткой, иррациональной логики. Луна всегда видела то, чего не видели другие. Фестралов. Мозгошмыгов. Возможно… она могла видеть и трещины в реальности. Возможно, ее странность была не чудачеством, а симптомом. Симптомом того, что она всегда была «настроена» на другую частоту.

Гудако, спасаясь, не искала самого сильного волшебника. Она искала самую подходящую антенну. Сознание, которое не сломается от контакта с невозможным, а примет его как данность.

Он должен был найти ее.

— Нам нужно ехать, — сказал он Петунье, складывая рисунок и дневник. — Прямо сейчас.

Путь в Оттери-Сент-Кэчпол, деревушку, где жили Лавгуды, был долгим и нервным. Они ехали на маггловских поездах и автобусах, постоянно меняя маршруты. Гарри чувствовал себя hunted, каждым нервом ощущая невидимую сеть, которую раскинуло по стране Министерство. Он видел свои фотографии в «Ежедневном пророке», который мельком заметил у одного волшебника на вокзале. «Гарри Поттер: герой или угроза?». Заголовок был выведен ядовито-зелеными буквами.

Петунья переносила путешествие стоически. Она молчала, глядя в окно на проносящиеся мимо пейзажи, и Гарри не знал, о чем она думает. О своем потерянном сыне? О своей разрушенной жизни? Или о том, что она снова, как и много лет назад, оказалась втянута в мир магии, который так ненавидела? Но теперь она была не просто пассивным наблюдателем. Она была соучастницей.

Они сошли на маленькой, заросшей плющом станции и дальше пошли пешком. Дом Лавгудов, похожий на огромную шахматную ладью, виднелся на вершине холма. Чем ближе они подходили, тем сильнее Гарри ощущал беспокойство. Воздух здесь был… странным. Он казался разреженным, вибрирующим, как будто они приближались к работающему трансформатору.

Он узнал это ощущение. Это была аура Гудако. Она была здесь.

У калитки, сделанной из старых печатных станков, их ждали. Но это была не Луна.

На тропинке, ведущей к дому, стоял Ксенофилиус Лавгуд. Он постарел, его длинные седые волосы были еще более растрепанными, чем помнил Гарри, а на лице застыло выражение глубокой, вселенской печали.

— Я ждал тебя, Гарри Поттер, — сказал он своим обычным мечтательным голосом, но в нем не было прежней эксцентрики. Только бесконечная усталость.

Гарри остановился, инстинктивно выставляя руку, чтобы защитить Петунью.

— Откуда вы?..

— Луна сказала, что ты придешь, — просто ответил Ксенофилиус. — Она сказала, что за тобой придет человек со шрамом, несущий на плечах сломленную тень. — Его взгляд скользнул по Петунье, и в нем не было ни удивления, ни осуждения. Только сочувствие. — Проходите. Она ждет вас.

Они вошли в дом. Внутри царил знакомый творческий беспорядок — стопки книг, свитки с эскизами невиданных существ, печатный станок, занимавший половину кухни. Но сквозь запах типографской краски и пергамента пробивался тот же аромат, что Гарри чувствовал в доме Дурслей. Озон и увядающие экзотические цветы.

Луна сидела в кресле у окна в гостиной. Она почти не изменилась. Все те же светлые волосы, все то же отрешенное выражение лица. Но ее глаза… они были другими. Прежняя мечтательность в них сменилась ясным, глубоким и тревожным знанием. Словно она заглянула за занавес и увидела, как на самом деле устроены декорации мира.

Рядом с ее креслом, на маленьком столике, стояла ваза. В ней был один-единственный цветок — черный, как сама ночь, с лепестками, которые, казалось, поглощали свет. Он источал тот самый сладковатый, тревожный аромат.

— Здравствуй, Гарри, — сказала Луна. Ее голос был таким же мягким и воздушным, как и всегда. — Я рада, что ты нашел нас.

Гарри смотрел на нее, потом на цветок, и не знал, что сказать.

— Луна… что здесь происходит? Где она?

— Она везде. И нигде, — ответила Луна, глядя на черный цветок. — Она — как песня, застрявшая между радиостанциями. Я могу слышать ее, когда тихо. Она говорит, что ей очень жаль за весь этот беспорядок.

Ксенофилиус поставил перед Гарри и Петуньей чашки с дымящимся напитком.

— Чай из дикого корня глобо, — пояснил он. — Помогает… заземлить мысли.

— Луна, я не понимаю, — сказал Гарри, садясь напротив нее. — Как ты с ней связана?

— Я не связана, — мягко поправила она. — Я — перекресток. Мой разум всегда был… открыт для сквозняков из других комнат. Когда она прорвалась в наш мир, она искала место, где можно было бы оставить эхо. Не себя целиком, это было бы слишком громко. Просто… закладку в книге. На случай, если она потеряется.

Она протянула руку и коснулась лепестка черного цветка.

— Она оставила это. Она называет его «Цветок из Воображаемой Бездны». Он — ее якорь. Ее передатчик. Через него она смогла послать тебе сообщение. И через него… — Луна на мгновение замолчала, и ее глаза потемнели. — Через него я вижу их сны.

— Чьи сны? — спросил Гарри, хотя уже боялся ответа.

— Тех, кто идет за ней, — прошептала Луна. — Безликих. Я вижу мир их глазами. Мир без цвета, без звука, без смысла. Мир идеального, холодного порядка. Пустоту, которая считает нашу вселенную… ошибкой. Опечаткой в великой книге небытия. И они пришли сюда с ластиком.

Слова Луны повисли в воздухе, холодные и тяжелые. Пустота, которая считает вселенную ошибкой. Ластик, пришедший стереть опечатку. Это была самая страшная и, одновременно, самая точная формулировка того, с чем они столкнулись.

Гарри смотрел на черный цветок, на его бархатные лепестки, поглощающие свет. Это был не просто якорь. Это был троянский конь. Гудако оставила в их мире канал связи, но этот канал работал в обе стороны.

— Ты в опасности, Луна, — сказал он. — Если ты видишь их, значит, и они могут увидеть тебя. Этот цветок… он делает твой дом маяком, таким же, каким был дом на Тисовой улице.

— Я знаю, — спокойно ответила Луна. — Иногда по ночам я слышу, как они шепчутся за окном. Они не могут войти. Мой отец окружил дом старыми рунами против Нарлов. Оказывается, они неплохо работают и против концептуальных стирателей. Но они ждут. Они очень терпеливые.

Ксенофилиус, стоявший у печатного станка, вздрогнул, но ничего не сказал.

— Но это не все, что я вижу, — продолжала Луна, не сводя глаз с Гарри. — Она показала мне кое-что еще. Карту.

Она встала и подошла к большой грифельной доске, на которой обычно рисовала схемы для «Придиры». Она взяла мелок и начала рисовать. Ее движения были быстрыми и уверенными, не похожими на ее обычную мечтательную манеру.

Это не была географическая карта. Это была схема, похожая на паутину или нейронную сеть. В центре она нарисовала жирный крест.

— Это — Нулевая Точка. Место, где был твой дом. Место, где она прорвалась. Это шрам. Он больше не кровоточит, но он остался.

От креста в разные стороны пошли тонкие линии, соединяясь с другими символами.

— Это — другие раны. Места, где реальность истончилась. Где происходили аномалии. Святого Мунго, где угасают души. Хогвартс, где застыло время. Министерство, где ваш эксперимент пробил первую дыру. Все они связаны. Они — как трещины, расходящиеся по льду от одного сильного удара.

Гарри смотрел на доску. Он видел не просто схему. Он видел поле боя.

— Но есть и другие точки, — сказала Луна, и ее голос стал тише. Она нарисовала три маленьких круга, расположенных далеко от центральной паутины. — Это — якоря. Места силы, которые не дают льду расколоться окончательно. Места, где история этого мира настолько плотная, что Пустота не может ее стереть. Пока не может.

Она обвела один из кругов.

— Это — Хогвартс. Не как место аномалии, а как сущность. Тысяча лет магии, памяти, жизней.

Она обвела второй.

— Это — Министерство. Не как здание, а как идея. Идея закона, порядка, структуры. Даже если эта структура больна, сама ее концепция сопротивляется хаосу.

Она замерла, прежде чем обвести третий круг.

— А это… это самое странное. Она называет это «Перекрестком Памяти».

— Что это? — спросил Гарри.

— Это не место, — ответила Луна. — Это… событие. Момент в прошлом, который был настолько важен, настолько заряжен эмоциями и смыслом, что он до сих пор резонирует в настоящем. Как эхо от Большого взрыва. Битва за Хогвартс.

Гарри замер.

— Безликие стирают историю, — продолжала Луна, и ее глаза горели странным, пророческим светом. — Они движутся от слабых точек к сильным. Они уже грызут края. Когда они ослабят реальность достаточно, они ударят по якорям. А потом… они пойдут за главным. Они попытаются стереть «Перекресток Памяти». Они попытаются сделать так, чтобы Битвы за Хогвартс никогда не было.

Последствия этой мысли обрушились на Гарри, как тонна кирпичей. Если Битвы за Хогвартс никогда не было, значит, Волдеморт никогда не был побежден. Значит, все, за что они сражались, все, кто погиб, — все это будет аннулировано. Мир, который он знал, просто перестанет существовать, заменившись другой, кошмарной реальностью.

— Мы не можем их остановить, — сказал он глухо. — Мы даже не можем с ними сражаться.

— Не можешь, — согласилась Луна. — Не в лоб. Это как пытаться остановить цунами, выставив перед ним ладонь. Но, — она постучала мелком по центральному кресту на схеме, — можно сделать кое-что другое. Можно вернуться к источнику волны.

Она посмотрела на него в упор.

— Она говорит, что единственный способ победить — это не защищаться. А атаковать. Ты должен вернуться в Нулевую Точку.

— Но ее больше нет! — возразил Гарри. — Там дыра в реальности!

— Физически — да, — кивнула Луна. — Но ее эхо осталось. Шрам. Гудако пробила дыру между мирами. И эта дыра все еще существует, просто на другом уровне. Она — как закрытая дверь, ключ от которой есть только у тебя. Потому что ты был там. Твоя память — это ключ.

Она опустила мелок.

— Ты должен снова открыть эту дверь. И войти внутрь. Не в другой мир. А между мирами. В то место, откуда приходят они. Ты не сможешь уничтожить Пустоту. Но ты сможешь сделать то же, что сделала она. Ты сможешь стать тюрьмой. Запереть их с другой стороны.

Это был самый безумный, самый самоубийственный план, который Гарри когда-либо слышал. Войти во врата ада и захлопнуть их за собой. Навсегда.

Он посмотрел на Петунью. Она сидела, слушая все это, и ее лицо было непроницаемым. Он посмотрел на Луну, на ее карту апокалипсиса.

Он пришел сюда за ответами. А получил смертный приговор. И, что самое страшное, он понимал, что другого выхода нет.

Тишина, наступившая после слов Луны, была тяжелее, чем стены дома Блэков. План, озвученный с детской простотой, был приговором. Гарри смотрел на схему на доске — карту своего собственного конца. Стать тюрьмой. Запереть дверь изнутри. Это была не битва, из которой можно выйти победителем. Это был акт чистого, абсолютного самопожертвования.

— Нет, — раздался неожиданно твердый голос.

Все обернулись. Говорила Петунья. Она встала с кресла, ее хрупкая фигура, казалось, обрела стальную сердцевину. Она подошла к доске и посмотрела на схему.

— Нет, — повторила она, глядя не на Гарри, а на Луну. — Хватит. Хватит смертей. Хватит жертв. Моя сестра… она умерла, чтобы спасти его. Мой муж… умер от горя. Мой сын… его забрали. Я не позволю и ему…

Она запнулась, не в силах произнести слово «умереть». Ее голос дрогнул, но она не заплакала. Слезы, казалось, кончились.

— Должен быть другой путь, — сказала она.

Луна посмотрела на нее с бесконечным сочувствием.

— Иногда его нет, — мягко ответила она. — Иногда одна жизнь — это цена за то, чтобы другие жизни вообще могли существовать. Она… Гудако… она сказала, что знает эту цену лучше, чем кто-либо.

Гарри молчал. Он смотрел на свою тетю, и впервые в жизни видел в ней не сварливую, озлобленную женщину, а кого-то другого. Он видел в ней Лили. Ту же отчаянную, яростную решимость защитить свою семью, чего бы это ни стоило. В этот момент он понял, что вся их многолетняя вражда была построена не на ненависти, а на искаженной, уродливой форме любви и страха.

— Она права, — сказал он наконец. — Другого пути нет. Но… — он посмотрел на Петунью, — …я не могу уйти просто так.

Он повернулся к Ксенофилиусу.

— Мне нужно ваше перо и пергамент. Много пергамента.

* * *

Следующие несколько часов дом Лавгудов превратился в тихий, скорбный офис. Гарри сидел за кухонным столом и писал. Он писал свое завещание. Не юридический документ, а письма.

Он писал Рону и Гермионе. Рассказывал им все, что узнал, без утайки. О Гудако, о Пустоте, о провале Министерства. Он просил их не пытаться идти за ним. Он просил их жить. Защищать тот мир, который он пытается спасти. И позаботиться о его детях. О Джинни. При мысли о них его рука дрогнула, и на пергамент упала капля. Он не был уверен, слеза это или чернила.

Он писал Кингсли, главе Министерства. Это было не письмо, а отчет. Холодный, ясный, полный фактов. Он излагал свою теорию о «Якоре Горизонта», о том, как их собственные действия привели к катастрофе. Он не обвинял. Он просто констатировал. Он надеялся, что, когда все закончится, его отчет поможет им не повторить тех же ошибок.

И он писал своим детям. Джеймсу, Альбусу, Лили. Это было самое трудное. Какие слова можно оставить тем, кого ты больше никогда не увидишь? Он не писал о героизме. Он писал о любви. О том, как он гордится ими. О том, что, что бы ни случилось, они никогда не должны забывать, что их любили.

Пока он писал, Петунья сидела рядом. Она не читала через плечо. Она просто… была там. Ее присутствие было тихим и ненавязчивым. Она взяла на себя заботу о чае, который приносил Ксенофилиус, и молча пододвигала чашку, когда видела, что Гарри замер над пергаментом. В этом простом жесте было больше понимания, чем во всех словах, которые они сказали друг другу за всю жизнь.

Когда последнее письмо было закончено и запечатано, Гарри почувствовал странное опустошение и покой. Он отдал все долги. Он сказал все, что хотел сказать.

Он встал.

— Я готов.

Луна кивнула.

— Дверь будет проще всего открыть там, где она и была. На месте твоего старого дома.

— Министерство следит за этим местом, — сказал Гарри.

— Они следят за магическими сигнатурами, — ответила Лу-на. — Но дверь открывается не магией. Она открывается памятью. Если ты просто придешь туда… как человек… они тебя не заметят. Пока не станет слишком поздно.

Гарри посмотрел на Петунью.

— Вы останетесь здесь. С Лавгудами. Вы будете в безопасности.

Петунья поднялась и подошла к нему. Она была ниже его на целую голову. Она посмотрела ему в лицо, и ее глаза были ясными.

— Когда моя сестра умерла, — сказала она тихо, — Дамблдор сказал мне, что ее жертва создала защиту. Для тебя. Что ее любовь осталась с тобой.

Она протянула свою худую, костлявую руку и коснулась его щеки. Ее прикосновение было легким, как крыло мотылька.

— Я не любила тебя, мальчик. — В ее голосе не было извинения, только констатация факта. — Но она любила. И Дадли… он пытался тебе помочь. Он видел в той девочке… в Гудако… то же одиночество, что видел в тебе. И он сделал свой выбор.

Она убрала руку.

— Иди. Делай то, что должен. Но знай… эта жертва — она будет не только твоей. Она будет и нашей. Память о тебе, о Дадли, о Лили… мы сохраним ее. Мы будем твоим якорем… в этом мире.

Это не было прощением. Это было чем-то большим. Признанием. Принятием.

Гарри кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Он в последний раз посмотрел на эту странную, собравшуюся на кухне семью — на мечтательного издателя, на девушку, видящую изнанку мира, и на свою тетю, нашедшую в себе силы посреди руин своей жизни.

И, не оглядываясь, вышел за дверь, навстречу своей судьбе. Навстречу Нулевой Точке.

Путь обратно в Литл-Уингинг был сюрреалистичным. Гарри снова ехал на маггловском транспорте, глядя из окна на мир, который он собирался спасти, заплатив собой. Мир был до боли обыденным. Люди смеялись, спешили на работу, ругались в пробках, жили свои маленькие, драгоценные жизни, не подозревая о ластике, занесенном над их реальностью. Впервые за долгие годы Гарри чувствовал не раздражение от их невежества, а острую, пронзительную нежность.

Он сошел с автобуса за несколько кварталов до Тисовой улицы. Воздух здесь был другим. Не таким, как в доме Лавгудов. Там он вибрировал от чужой энергии. Здесь он был… мертвым. Глухим. Словно звук и свет здесь двигались с неохотой.

Министерство действительно наблюдало. Гарри чувствовал это — тонкие, почти невидимые нити магических сенсоров, растянутые по периметру. Но Луна была права. Они были настроены на магию. А он шел как маггл. Как простой человек, вернувшийся на пепелище своего прошлого. Он даже палочку оставил у Лавгудов. Она ему больше не понадобится.

Чем ближе он подходил к дому номер четыре, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Улица выглядела так же — аккуратные домики, подстриженные газоны, припаркованные машины. Но это была лишь декорация. Фасад, натянутый на пустоту. Люди, жившие здесь, инстинктивно избегали этого места. На улице не было ни детей, ни гуляющих с собаками. Только тишина.

И вот он увидел его. Место, где стоял дом.

Там не было руин. Не было кратера. Там было ничего.

Пространство между домом номер два и домом номер шесть просто… отсутствовало. Газон обрывался идеально ровной линией, за которой начиналась мерцающая, маслянистая чернота, похожая на застывшую нефть. Она не отражала свет. Она не имела глубины. Это была дыра. Шрам. Нулевая Точка.

Гарри подошел к самому краю. Он посмотрел в эту не-реальность, и она посмотрела на него в ответ. Он не чувствовал ни страха, ни холода. Он чувствовал… узнавание. Это место было частью его. Оно родилось из его истории, из его боли, из его связи с Гудако.

Он знал, что делать. Луна сказала, что ключ — это память. Он закрыл глаза.

Он перестал быть Гарри Поттером, аврором, героем. Он снова стал тем мальчиком, запертым в чулане.

Он вспомнил все. Запах пыли и паутины. Скрип лестницы над головой. Голод. Одиночество. Унижение. Страх перед дядей. Ненависть к кузену. Тоску по родителям, которых он не знал.

Он собрал всю эту боль, всю эту тьму, всю свою искалеченную, несчастную историю. Он не боролся с ней. Он принял ее. Он стал ею.

И он сделал шаг вперед.

Его нога не провалилась в пустоту. Она ступила на твердую, невидимую поверхность. Он сделал еще шаг. И еще. Он шел по небытию, и под его ногами, с каждым шагом, с каждым воспоминанием, пространство начинало обретать форму.

Сначала — контуры чулана под лестницей, сотканные из серого дыма.

Потом — призрачные стены гостиной, где он впервые увидел Гудако.

Затем — очертания всего дома, проступающие из пустоты, как проявляющийся на фотографии образ.

Он шел через фантомный дом, и это место, этот шрам в реальности, узнавало его. Он был его создателем. Его хозяином. Его ключом.

Он дошел до центра призрачной гостиной — до того самого места, где Гудако прорвалась в его мир. Он остановился. Здесь эхо было сильнее всего. Он чувствовал его — вибрирующую, натянутую мембрану между мирами. Дверь.

Он знал, что за этой дверью. Не мир Гудако. Не Пустота. А коридор. Предбанник. Место между.

Он обернулся. Он видел реальный мир — Тисовую улицу, соседние дома, серое небо — сквозь полупрозрачные стены своего прошлого. Он был на пороге. Последний шанс отступить.

Он подумал о своих детях. О Джинни. О Роне и Гермионе. О Петунье, которая будет хранить его память.

Он не чувствовал себя героем. Он чувствовал себя уставшим солдатом, который наконец-то дошел до своего последнего поста.

— Я готов, — прошептал он в пустоту.

И, не колеблясь ни секунды, он шагнул в мембрану. Мир за его спиной исчез со звуком рвущейся струны.

Переход не был ни телепортацией, ни падением. Это было… выворачивание наизнанку. На долю секунды Гарри почувствовал, как его сознание растягивается до размеров вселенной и сжимается до точки меньше атома. Он перестал быть собой, став чистым наблюдением. А потом все стабилизировалось.

Он стоял на… ничем. Под ногами была идеально гладкая, зеркальная поверхность, уходящая в бесконечность. Над головой — такая же. Он был зажат между двумя зеркалами, отражающими лишь его собственную одинокую фигуру. Но это было не просто отражение. Когда он поднимал руку, отражение вверху опускало ее. Когда он делал шаг вправо, отражение внизу делало шаг влево. Это было пространство антитез.

И оно не было пустым.

Вдалеке, на горизонте этого невозможного мира, он увидел их. Миллиарды. Бесконечную армию безликих фигур, стоящих ровными, идеальными рядами, как солдаты на параде. Они не двигались. Они просто… были. Это была не армия, идущая на завоевание. Это была энтропия, принявшая форму. Порядок, доведенный до абсолютного нуля.

Но они не были источником. Они были лишь солдатами.

Гарри посмотрел в центр этой бесконечной армии. Там, на гигантском, высеченном из чистого забвения троне, сидело Оно.

Его нельзя было описать словами. Оно не имело формы, потому что форма — это ограничение, а Оно было безгранично. Оно было похоже на дыру в реальности, но эта дыра была не пустой. Она была наполнена… смыслом. Искаженным, чудовищным, но абсолютным смыслом. Гарри смотрел на Него и понимал, что видит не бога и не демона. Он видел живую, разумную аксиому.

АКСИОМА: БЫТИЕ ЕСТЬ ОШИБКА.

СЛЕДСТВИЕ: ОШИБКА ДОЛЖНА БЫТЬ ИСПРАВЛЕНА.

Это была вся их идеология. Вся их религия. Вся их цель. Они не были злыми. Они были… редакторами. И их Король в Желчи, их Бог-Ластик, был главным корректором.

И Оно заметило его.

— ШУМ, — пронеслось в сознании Гарри. Голос не звучал. Он просто… появился. Как неоспоримый факт. — СЛУЧАЙНАЯ ПЕРЕМЕННАЯ. ИСТОРИЯ. НЕНУЖНОЕ УСЛОЖНЕНИЕ.

Гарри почувствовал, как его собственная история, его память, его личность начинают распадаться под этим взглядом. Он отчаянно вцепился в воспоминание о лице Джинни, об улыбке Лили, о смехе Джеймса. Это был его щит. Его якорь.

— Я пришел закрыть дверь, — сказал Гарри. Его голос прозвучал в этой тишине оглушительно громко, неуместно, как крик в библиотеке.

— ДВЕРЬ ОТКРЫЛА ДРУГАЯ ОШИБКА, — ответил Король-Ластик. — АНАЛОГИЧНЫЙ ПАРАДОКС. КОНТЕЙНЕР ИСТОРИЙ. ОНА СБЕЖАЛА. НО ОНА БУДЕТ НАЙДЕНА И АННУЛИРОВАНА.

Гудако. Оно говорило о Гудако.

— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЗАКРЫТЬ ДВЕРЬ. ТЫ — ЛИШЬ ЕЩЕ ОДНА ОПЕЧАТКА, ПОДЛЕЖАЩАЯ СТИРАНИЮ.

Ближайшие к Гарри ряды безликих пришли в движение. Они не бежали. Они просто начали идти. Синхронно. Неумолимо. Их было тысячи, миллионы. И он был один.

Он не мог с ними сражаться. Он не мог их победить. Но ему и не нужно было.

Он вспомнил слова Луны. «Ты сможешь стать тюрьмой».

Он вспомнил Гудако. «Я была их тюрьмой, а теперь тюрьма сломалась».

Он наконец понял. Гудако не просто бежала от них. Она была тем, что их сдерживало. Ее собственная сущность, наполненная бесчисленными историями, парадоксами, эмоциями, была стеной, отделяющей их холодный, логичный ад от хаотичной, живой мультивселенной. Она была замком. И когда она сломалась, прорвавшись в его мир, замок был сорван с двери.

Он не мог стать таким же замком, как она. У него была лишь одна история. Одна жизнь. Но этого могло хватить.

Он перестал смотреть на наступающую армию. Он повернулся спиной к ним, к их Королю, и посмотрел на то место, откуда пришел. Там, в зеркальной пустоте, висела едва заметная, мерцающая рябь. Дверь в его мир.

Он сделал то, чему его научила Гудако в доме Дурслей. Он начал вспоминать.

Но на этот раз он вспоминал не свою боль. Он вспоминал любовь.

Первый полет на метле. Вкус сливочного пива в Хогсмиде. Смех Рона над глупой шуткой. Тепло руки Гермионы, когда она утешала его. Первый поцелуй с Джинни. Рождение его детей. Каждая улыбка, каждая слеза радости, каждая минута счастья.

Он собрал все это в один сияющий, теплый шар в своей груди. Всю свою любовь к этому несовершенному, шумному, полному ошибок, но живому миру.

— БЕССМЫСЛЕННЫЙ НАБОР ДАННЫХ, — констатировал Король-Ластик у него за спиной. Безликие были уже в нескольких шагах.

Гарри проигнорировал их. Он подошел к двери. Он знал, что нужно сделать. Чтобы запереть ее, нужно было не просто захлопнуть. Нужно было уничтожить ключ. Саму возможность ее открыть.

Он должен был стать единым целым с этой дверью. Стать ее стражем, ее замком, ее вечной печатью.

Он положил руку на мерцающую поверхность. Он почувствовал свой мир. Свою семью.

— Я люблю вас, — прошептал он.

И шагнул в дверь, но не назад, в свой мир. А внутрь самой двери. Он направил всю свою любовь, всю свою историю, всю свою душу не на врага, а на сам проход.

Произошел беззвучный взрыв света.

Гарри почувствовал, как его разрывает на части, но это не была боль. Он распадался на воспоминания, на эмоции, на мгновения. Он переставал быть Гарри Поттером. Он становился концепцией. Идеей.

Он становился Защитой.

Последнее, что он видел своим угасающим сознанием, — это как безликие, дошедшие до того места, где только что был проход, натыкаются на невидимую, несокрушимую стену. Дверь была не просто закрыта. Ее больше не существовало. На ее месте теперь была вечная, несгибаемая воля одного человека, который любил свой мир больше, чем самого себя.

А потом наступила тишина. Тишина в сердце бури.

Он выполнил свою задачу. Он стал замком. Вечным стражем у несуществующих врат.

Один.

Навсегда.

* * *

Прошло пять лет.

Мир не помнил войны, которой никогда не было. Люди продолжали жить, любить, ссориться и мечтать. Битва за Хогвартс осталась в учебниках истории как окончательная победа над тьмой. Никто не знал, что однажды утром вся их реальность висела на волоске и была спасена жертвой, о которой не напишут ни в одной книге.

Но мир изменился.

Магия стала… другой. Более тихой. Более странной. После необъяснимого «Великого Сбоя», как назвали в Министерстве ту ночь, когда половина Атриума испарилась, а Отдел Тайн был почти уничтожен, волшебники обнаружили, что их заклинания иногда дают непредсказуемые результаты. Иногда, в моменты сильных эмоций, рождались новые, невиданные чары. А некоторые старые, наоборот, угасли. Мир стал менее предсказуемым. Более живым.

«Синдром энтропии души» прекратился так же внезапно, как и начался. Люди, лежавшие в Святого Мунго, очнулись. Они ничего не помнили о своем заточении в тумане, но каждый из них, проснувшись, произнес одно и то же слово: «Спасибо».

Министерство Магии, потрясенное до основания, начало меняться. Отчет Гарри, который Гермиона, ставшая после «Сбоя» временным главой Отдела магического правопорядка, нашла на своем столе, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Отдел Тайн был реформирован. Секретность сменилась осторожностью. Гордыню сменил страх перед неизведанным. Они больше не пытались взламывать вселенные. Они начали к ним прислушиваться.

Площадь Гриммо, 12.

Дом больше не был мрачным. Кричер, получивший последний приказ от своего хозяина через письмо — «Сделать этот дом светлым» — превзошел самого себя. Портрет Вальбурги был снят и сожжен. В окна лился солнечный свет.

В гостиной сидели Рон и Гермиона. Напротив них, в кресле, сидела Джинни. Она держала в руках чашку чая и смотрела на фотографию на каминной полке. На ней улыбающийся Гарри обнимал ее и троих их детей.

— Дети спрашивают, когда он вернется, — тихо сказала Джинни. Ее горе было не кричащим, а тихим, глубоким, как океан. — Я говорю им, что он ушел в долгое путешествие, чтобы убедиться, что монстры больше никогда не придут.

— Ты говоришь им правду, — ответил Рон, и в его голосе была незнакомая прежде твердость.

Гермиона положила на стол старый, потрепанный дневник.

— Его кузен… Дадли… мы так и не нашли его. Но это… — она коснулась дневника, — …это должен прочитать каждый студент в Хогвартсе. История о том, что храбрость бывает разной.

Оттери-Сент-Кэтчпоул.

Дом Лавгудов был таким же эксцентричным, как и всегда. Но теперь в его саду, рядом с дикими сливами-цеппелинами, росло нечто новое. Целая клумба черных, как ночь, цветов.

Луна ухаживала за ними с нежной заботой. Она больше не слышала шепота безликих. Цветок замолчал в ту самую ночь, когда Гарри исчез. Но иногда, когда ветер дул с определенной стороны, ей казалось, что она слышит далекий, едва уловимый смех. И она улыбалась в ответ.

К ней подошла женщина. Стройная, с короткой стрижкой седых волос и ясными, спокойными глазами. Это была Петунья.

Она не вернулась в свой мир. Она осталась здесь, в этом странном доме, который стал для нее настоящим убежищем. Она помогала Ксенофилиусу с его «Придирой», внося в его хаотичные статьи строгую, маггловскую логику и корректуру. Она нашла свой покой.

— Пора пить чай, — сказала она Луне.

Луна кивнула и посмотрела на небо.

— Как думаешь, он видит нас? — спросила она.

Петунья проследила за ее взглядом.

— Я не знаю, — ответила она честно. — Но я знаю, что мы помним его. И это… это, наверное, самое главное.

Где-то. И Когда-то.

В мире, сотканном из сияющих данных и бесконечных возможностей, девушка с рыжими волосами открыла глаза. Она лежала на траве под небом, на котором одновременно сияли два солнца и три луны. Рядом с ней, спиной к ней, стоял на страже рыцарь.

Его доспехи были не блестящими и не украшенными. Они были простыми, матово-серыми, функциональными, похожими скорее на экзоскелет, чем на латы. В руке он держал не меч, а тяжелый, массивный башенный щит, на котором был выгравирован один-единственный символ — щит поменьше, пронзенный копьем. Он стоял неподвижно, как скала, вглядываясь в переливающийся горизонт.

Гудако села. Она чувствовала себя отдохнувшей. Целой.

— Как долго я спала? — спросила она.

Рыцарь не обернулся.

— Достаточно долго, чтобы я успел отразить рейд Призраков Данных и вскипятить воду для чая, — ответил он. Голос был спокойным, низким и абсолютно незнакомым.

Гудако улыбнулась. Она встала и подошла к нему, встав рядом. Фигура рыцаря была массивной, широкой в плечах, но подтянутой. В нем чувствовалась огромная, глубинная сила.

— Я так и не спросила… — начала она, глядя на его профиль, скрытый простым шлемом. — Какого ты класса? Сэйбер? Шилдер?

— Никакого, — ответил он. — Я не Слуга. Не Героическая Душа. У меня нет легенды.

— Тогда кто ты? — мягко спросила она.

Рыцарь медленно повернул голову, и лучи двух солнц отразились от его шлема. Он молчал мгновение, а потом поднял руку и снял шлем.

Под ним было лицо молодого мужчины со светлыми, коротко стриженными волосами и серьезными, ясными голубыми глазами. Лицо, в котором уже не было ни капли прежней мальчишеской одутловатости или затаенной злобы. Только спокойная, твердая решимость.

Гудако ахнула. Она знала это лицо. Она видела его на выцветающих фотографиях в доме номер четыре.

— Дадли?

Он посмотрел на нее, и в уголке его губ промелькнула тень улыбки.

— Кажется, так меня звали. В той жизни.

— Но как? — прошептала она. — Они… они стерли тебя. Я видела.

— Они пытались, — сказал Дадли, и его взгляд на мгновение стал далеким. — Но в тот момент, когда они разбирали меня на части… она коснулась меня. Моя мама. И она… вспомнила меня. Так сильно, что это стало якорем. Ее память не дала моей истории исчезнуть полностью.

Он посмотрел на свои руки в латных перчатках.

— А потом… был твой свет. Когда ты взорвала ту комнату, твоя сила не просто уничтожила все. Она была как огромная сеть, брошенная в океан небытия. И она… выловила меня. То, что от меня осталось. Она не спасла меня. Она… пересобрала. Из ее воспоминаний обо мне. Из дневника, который я писал. Из той отчаянной храбрости, которую я нашел в себе в последнюю минуту.

Он снова посмотрел на нее, и в его глазах была бесконечная благодарность.

— Тот человек, который пил, чтобы забыть монстров в темноте… он исчез. Он был стерт. Все, что осталось, — это парень, который услышал историю об одинокой девочке, упавшей с мертвой звезды, и захотел ей помочь. Ты дала мне то, чего у меня никогда не было. Цель.

Гудако молчала, ее глаза блестели от слез. Это было самое невероятное чудо, которое она когда-либо видела. Не спасение мира. А спасение одной-единственной, заблудшей души.

Он неуверенно шагнул к ней и встал на одно колено, склонив голову и протягивая ей свой щит.

— У меня нет имени из легенд. Я не король и не герой. Но я — рыцарь, рожденный из памяти и парадокса. И я клянусь защищать тебя. До самого конца.

Гудако протянула руку и коснулась его склоненной головы.

— Встань, — сказала она тихо. — В моем отряде рыцари не преклоняют колени. Они стоят рядом. Как семья.

Он поднялся. И в тот момент, когда он выпрямился, Гудако заметила то, что не видела раньше. То, как он стоит. Его правая нога была развернута чуть-чуть внутрь.

И она рассмеялась. Чистым, светлым смехом.

— Добро пожаловать в Халдею, — сказала она. — Рыцарь из Стертого Пригорода.

Гудако улыбнулась. Она посмотрела на свои руки. Память о другом мире, о мальчике со шрамом и его отчаянной, яростной любви, была яркой, как вспышка сверхновой. Она не была сном.

Она знала, что он сделал. Она почувствовала, как захлопнулась дверь, которую она случайно открыла. Он не просто спас свой мир. Он спас и ее. Он дал ей шанс перестать быть тюрьмой, перестать бежать и наконец-то… вернуться домой.

Она встала и отряхнула свою форму.

— Ну что, — сказала она бодро, — кто тут у нас следующий в списке на спасение вселенной?

Она была готова к новым битвам. Но в уголке ее сердца, теперь навсегда, остался маленький, теплый огонек. Память о герое из мира без Грааля, который научил ее тому, что самая сильная магия — это не та, что разрушает миры, а та, что отказывается их забывать.

Любовь.

В конце концов, это всегда была она.