Именем Твоим (джен)

Дорога к озеру Митрим через хребет северных гор долгая.

Его сыновья сменяют друг друга у носилок, уже не в первый раз, и это даёт им напрасную надежду.

Феанаро то и дело проваливается в дурной, тяжёлый сон, часто без сновидений, но на сей раз всё иначе.

Нерданель стоит перед ним на холме Туны, высоко вскинув подбородок. На ней не тонкого шитья платье, какие носили Индис и её дочери и многие другие знатные женщины эльдар, нет ни ожерелья, ни серег, ни других украшений. Только тёмные брюки и заправленная в них простого покроя холщовая рубашка.

Для неё Феанаро никогда не мог сотворить никакого украшения, которое привело бы её в восторг.

Нерданель всегда отмахивалась уверенно и насмешливо: себя мне отдай, а не золото и камни, ими не откупишься. Почему же не отдаёшь целиком?

Дочь Махтана по плечо ему, очень тонкая в талии и в запястьях, и кто не знал её, никогда не подумал бы, что родила семерых.

Когда она носила Майтимо, такая же маленькая и тонкая, как сейчас, было до одури страшно, что умрёт после рождения ребёнка, как случилось с его матерью.

Нет, расцвела после родов только ярче, и позже, окружённая тремя, четырьмя, пятью маленькими детьми, на всё находила время — и утешить обиженных или разбивших носы, и помирить между собой, и учить письму и другим премудростям — и голос её был звонким, а глаза горели, и редко когда они двое просто спали от заката от рассвета, не касаясь друг друга.

Так было до тех пор, пока Феанаро не стал ссориться с полубратом уже всерьёз и мечтать о землях Средиземья, на которых можно было бы жить без надзора Валар, и говорить об этих землях перед нолдор.

— Что ты пытаешься доказать — кому, отцу или брату? Или себе?

— Он мне не брат.

— Если твой отец и правда решит отдохнуть от трудов, он передаст власть тому, кто умеет слышать голос народа и договариваться с ним. Нолофинвэ уже много лет руководит жизнью в Тирионе. А что сделал ты?

— Выбирай слова, Нели.

Так было много раз, и ссорились, и мирились снова.

Это было очень давно.

…Сыновья стоят за его спиной притихшие, и только Майтимо готов метнуться между — разнять.

— Иди куда хочешь. Делай с собой что хочешь. Их с собой не тащи.

— Наши дети давно вошли в возраст совершеннолетия. Ты сомневаешься в их способности принимать решения самим?

— Что значит самим? Ты разве сам всё решил? Это Мелькор помутил твой рассудок. И сейчас ты делаешь ровно то, что нужно ему.

Майтимо бросается-таки ему под руку и замирает, остановленный властным окриком. И, смотря на Нерданель сверху вниз, чеканит:

— Ты говоришь с Королём, мама. Выбирай слова.

— Оставь мне младших.

— Выбор за ними. Но видишь ли… все наши дети свой выбор уже сделали.

— Один из них не ступит на землю Средиземья живым. Понимаешь ты, нет?!

Нерданель очень хороша сейчас: свет факелов живыми отблесками ложится на медно-рыжие волосы, гневно сверкают глаза, полураскрыты яркие губы.

Так же хороша, как в тот день, когда встала из размётанной постели, оделась, наскоро собрала вещи и навсегда ушла в дом Махтана.

Сказав ему, ещё лежавшему в той постели, в лицо, что вот так — хвататься друг за друга, раз за разом пытаясь склеить и загладить упрёки вспышкой плотской страсти — унизительно, а говорить им двоим больше не о чем.

— Вряд ли все из нас уцелеют в войне с Врагом. Но как знать.

— Ты сам себе враг, Феанаро. И тем, кто пойдёт за тобой. Оставь младших. Я чувствую, что будет на берегу Средиземья… и что будет с вами потом. Пожалуйста. Я это знаю.

— Всё предопределено и известно хозяину Чертогов, верно? Долго ли ты с ним говорила?

— Намо не говорит. Не так, как ты думаешь.

— Так рассуди — раз предначертано, зачем ты говоришь сейчас передо мной? О чём просишь? Ведь всё предрешено. Никому не дано изменить исход, ни к лучшему, ни к худшему. Так Намо тебе сказал?

— Не так. Есть те, чьи решения, чьи дела и ошибки меняют историю на гобеленах в Чертогах Мандоса. Но ты прав… я не из их числа.

Очнувшись же, Феанаро находит около себя Амбарусса, и сначала это дико, до помутнения рассудка страшно, потому что он путает близнецов, как было в их детстве.

Думает, что встретился с Умбарто, не на Эред Ветрин, а в Чертогах Мандоса.

Нет, ещё не пришло время. Судя по лицу Орниона, всё должно было уже кончиться. Эру Сущий много вложил в него… глупо было не ценить и не беречь, и сжечь впустую.

Или так долго потому, что пятеро пытаются удержать его всем напряжением, всей надтелесной силой фэа, доступной изгнанникам из Благословенных земель?

Бывает ли так?

Младший наконец смотрит ему в глаза, перестал бояться.

Не смотрел ни разу с тех пор, как сгорели корабли тэлери и стало ясно, что его брат-близнец никогда не вернётся.

Ибо Клятва моя нерушима, и нет жертвы, от которой я откажусь, чтобы исполнить её.

Амбарусса показывает ему карту: перерисовал ту, что его дед когда-то принёс из Средиземья в Благословенные земли после Первого похода.

Нет, не просто перерисовал, а дополнил.

В Валиноре Амбарусса и его брат проводили много времени с охотником Оромэ, исследуя самые дальние уголки Арды. На чужих неизведанных землях этот пытливый интерес к географии и природе мира вокруг будет очень кстати.

— Земли к югу велики и обширны. Похоже, синдар, не ушедшие в Валинор, расселились и вдоль берегов, и в глубине континента. И говорят, будто леса Нельдорета и Региона, ещё недавно зелёные и цветущие, точно сгинули… после того, как армия Моринготто уничтожила лесных эльфов и осадила Серые гавани. Похоже на магию эльдар… или более высокой сущности. Если я понял тех, кто говорил, верно. Их язык совсем не похож на наш.

— Квенья и синдарин вышли из одного корня. Думаю… ты всё понял верно.

— Смотри, как они пишут. Тут совсем ничего не могу разобрать…

Амбарусса виновато отводит глаза — то ли вспоминая залитые кровью мостовые Алквалондэ и горящие корабли, на одном из которых остался его брат, то ли стыдясь того, что не так быстр и смел в обращении с оружием, как двое старших, что говорит про буквы и звуки языков, а не про то, как уничтожить Врага.

— Письменность синдар… появилась после Исхода эльфов света в Валинор. Руническое письмо… неудобно, слишком много нужно помнить. Тенгвар подойдёт лучше… попробуй.

— Да, отец.

— Майтимо и всем нолдор в Средиземье… нужны союзники. Ты поможешь их найти. И понять их язык. И расположить к себе.

— Да. Я это сделаю.

Подходит и Куруфинвэ-младший, уже во второй раз — показать образец руды, найденный на склонах Эред Ветрин, на которые начали подниматься.

— Нигде в Валиноре не видел такой россыпи. Ведь под ногами лежит. И в прямой досягаемости от твердыни Врага, так близко. Неужели им не нужно? Не знают, из чего выковать хороший клинок?

— Оружие орков много слабее нашего… ты видел сам. Но ищи более безопасное место для добычи. Ты прав… слишком близко.

Куруфинвэ смотрит мимо, точно сквозь него.

— Самое страшное оружие Врага — то, что не выкуешь в мастерской, так? Так?!

Винит себя за то, что не остановил? Или что не скомандовал своему отряду скакать следом?

Так было бы хуже, сейчас хоронили бы двоих. Его сын-мастер не был одним из сильнейших бойцов нолдор, да и сам Феанаро вряд ли смог бы сражаться так же безоглядно и яростно не в одиночку.

— У Врага нет оружия… над которым мы не можем одержать победу.

Огненный бич Валараукар по-прежнему несёт Майтимо, притороченным к поясу, не снимая доспеха, чтобы не ожёг. И растёт, множится, летит над рядами поднимающихся на склоны Эред Ветрин слово: мы отступаем, с потерями, но и с великой победой, и она не последняя.

Мы, нолдор, вернёмся — на равнину перед чёрной горой, к чёрным вратам, ведущим в преисподнюю.

И снова одержим победу.

И чёрные врата падут.

— Наша сила не только в оружии. Мы можем… создавать и строить. Как построили Форменос. Земли Средиземья велики.

Куруфинвэ с силой сжимает рудный окатыш в кожаной перчатке, так что трясутся пальцы.

— Я буду строить. Вместе с тобой, как было в Форменосе.

Небо сверху, во всю ширь — теперь только так, в эти последние часы, или дни, или минуты, сколько же уже идут? — небо тёмно-синее, и на нём мерцают огромные холодные звёзды.

Карниль, звезды безудержного гнева и великой доблести, больше не видно. А меч рядом с ним на носилках. Да, пусть и похоронят вместе.

Средиземье велико, и здесь можно творить без надзора Валар, и можно жить свободно. Нужно создавать, одна месть не заглушит пустоту. Феанаро понимает это теперь — когда знает, что ничего не будет: ни словаря синдарин-квенья, ни новых крепостей, в которых можно вместе строить стены.

Успеет ли Морифинвэ вернуться из болот? С ним бы поговорить.

Приходит Макалаурэ, он без шлема и доспеха, ведёт коня в поводу. Маленькая лютня прикреплена к луке седла рядом с мечом, на котором он приносил Клятву.

Его коса наполовину расплетена, тускло светятся в вороново-чёрных волосах серебристые нити, и в в профиль он похож на высокую статную эльдиэ, такие изящные и тонкие у него черты.

И не догадаешься, как только что остервенело рубился с вожаками орков и был готов схватиться с одним из Валараукар.

Макалаурэ самый нежный и чувствительный сердцем из семерых, не трусливый, но уязвимый.

Это он дольше всех думал и сомневался, когда нужно было уезжать на север в ссылку, на голые земли, где очень быстро в трудах и радости построили Форменос.

Сомневался и пришёл в дом, где уже собрали вещи, последним ещё и потому, что только что сделал предложение и собирался жениться.

Но всё же выбрал свою семью.

Шла ли та девушка сейчас в вечное изгнание?

Должно быть, осталась на землях Арамана вместе с полубратом, она ведь была из Второго Дома, если не изменяет память.

Памяти сейчас веры нет, как и зрению, как и голосу, слишком много зелья дал ему Орнион, чтобы отсечь боль.

Макалаурэ идёт рядом с носилками, и губы его едва заметно шевелятся, складывая слова, и пальцы, держащие повод лошади, подрагивают тоже.

— Воспой не скорбь. Не потери. О них и так… будут говорить. Воспой победу — и ту, что была сегодня… и что ещё будут, без счёта. До тех пор, пока Враг не будет низвергнут. Не можешь петь… так скажи, когда придёт время.

— Отец… я не могу. Так не должно быть. Зачем ты…

— Тебе — больше, чем любому из братьев — достался от меня дар слова. Воспой доблесть… всех павших, и обо мне скажи тоже. Это твой долг. Не передо мной… у мёртвых права требовать ответа нет… но перед твоим Королём.

У Макалаурэ сердце его деда, нежное и любящее, сердце того, кто долго пытался сохранить неосуществимый мир и сделать счастливыми всех своих детей.

Финвэ досталась мгновенная смерть, его внуку война с одним из Валар.

Сердцем и душой второй ребёнок, которого родила Нерданель, точно не его, Феанаро, сын. А глаза у Макалаурэ, единственного из семерых, те же — сейчас прозрачно-серые, но меняющие цвет от расплавленного серебра до тёмной грозовой тучи.

У него улыбка матери — с тех счастливых лет, когда она носила и рожала мальчишек, одного за другим, легко и радостно, и растила их.

— Перед тобой. Пройдёт время, звёзды на небе сменятся, мы преододлеем подъем и встанем лагерем, и будем отдыхать. И я буду петь. О том, как мы долго шли, чтобы освободить Средиземье от Врага, и час настал. О том, что в Битве под Звёздами наши клинки не знали промаха, а руки устали. О том, что мы гнали орков вдоль всего хребта Эред Ветрин. О том, что сами Валараукар, демоны подземного пламени, бежали от нас, а одного из них наш Король сразил, и эта вера — что можно победить и полубога — навсегда осталась в наших сердцах. И ты проснёшься, услышав мою песню, и тебе будет лучше. Так будет. Слышишь?!

— Так будет. Иди.

Майтимо подходит к нему снова, встревоженно всматривается в лицо, о чём-то спрашивает Орниона, тот кивает и отходит.

— Отец, я и братья решили, что стоит остановиться на вершине хребта. Там холодно, но снег ещё не лёг… и воинам нужен отдых.

Старший сын смотрит ему в глаза и голосом владеет, но ясно, что дело-то не в усталости воинов.

Напомнить ли ему, что когда ни остановись, конец один?

— Не вы вместе… должны решать. Только ты.

— Я решил бы так же. Послушай…

— Решать… и нести ответственность за последствия. Как делал твой дед… а затем я.

Майтимо всё ещё сомневается, становится холодно, и сил остаётся совсем мало, и нужно успеть сказать:

— Сжечь корабли было ошибкой.

Теперь уже не сомневается, вздрагивает всем телом, вскидывается, едва ли не кричит:

— Ты не должен! Говорить об этом… не сейчас!

— Не потому… что твой брат погиб. Потому, что сила Моринготто много больше… чем мы думали, покидая земли Валар.

Его сын останавливается, поражённый. И, справившись с волнением, говорит, выдавая свою тайную несбыточную надежду:

— Может быть… может, Нолофинвэ и его сыновья придут. Научатся строить корабли — мы, нолдор, способны овладеть любым ремеслом — или преодолеют льды…

— Едва ли. Никто не проходил Хелькараксэ живым. Но ты был прав… когда спорил и проклинал меня… отказывался брать факел. Верь в себя… не в Нолофинвэ и его сыновей. И не сомневайся.

Огромный, по плечо мужчинам-эльдар белый пёс идёт шаг в шаг с Тьелкормо, тот держит ладонь на холке зверя.

Подарок охотника-Оромэ одному из своих любимых наперсников, почему-то не оставшийся в Валиноре. Даже когда вестник Манвэ провозгласил, что изгнанники не получат никакой помощи.

Тьелкормо не смотрит ему в глаза, не смотрит в лицо, должно быть, ему страшно. Феанаро и сам видит, приподнимая здоровую ладонь — больно, тяжело, но он всё ещё может пошевелить рукой — светится всё ярче, это верный признак того, что дух скоро покинет тело.

Ступив на земли Средиземья, нолдор похоронили достаточно сородичей, чтобы знать и не обманываться.

— Ган чует орков. И другую нечисть Врага тоже. Это он помог мне и Морифинвэ обнаружить засаду. И брат гнал орков, и загнал их далеко в топи. Я думаю… он вот-вот вернётся.

Нет, вернуться Морифинвэ не успеет. Но он справится лучше других.

— Не обманывайся. Помощи Валар… нам не будет. Этот зверь… обладает собственной волей. И ты дорог ему.

Глаза у пса Оромэ живые, разумные, должно быть, на Благословенных землях это существо было наделено даром речи. Он чувствует боль хозяина, мотает крупной белой мордой, тыкается носом в бинты на правой руке Феанаро, тоскливо скулит.

Делает то, чего не позволяет себе Тьелкормо.

С руки сняли сгоревшую перчатку и перевязали — зачем?

— Это он помог нам найти… Там, на поле, среди тьмы, дыма и пламени. Слава Эру, мы успели.

Верно, на поле перед чёрными вратами среди его сыновей стоял и белый пёс Оромэ. Может, Валараукар потому и дрогнули, что встретили равного себе?

Пёс снова вздрагивает всем телом и подвывает: нет, не потому, эльфийский король.

Поднимает морду, глаза у него серо-голубые, как были у отца и у полубрата Нолифинвэ… где-то полубрат сейчас, на пути в Валинор за покаянием?..

Странная мысль — сравнивать волкодава и эльда.

— Ган!

Сжавшись всем телом, а потом распрямившись, точно тетива лука, пёс бросается прочь и исчезает во тьме, не обращая внимания на окрик Тьелкормо.

— Он вернётся к тебе. Прикажи… остановите.

…Нолдор ставят шатры, разбивают лагерь, за время изгнания они научились делать это так же умело и проворно, как когда-то творили самоцветы и строили города.

Время отдохнуть, они шли долго, а до этого долго сражались.

Очень холодно. Так странно умирать от холода, когда пол-тела обожжены и покрыты чёрно-багровой коркой.

Перевязка на груди вся мокрая от крови, и надетая поверх неё туника промокла тоже.

Орнион даёт ему пить что-то пряное и горькое, уже не первый раз, этот отвар должен поддерживать силы и восстанавливать кровь, но восполнить её невозможно, если жилы сожжены и раны не закрываются.

— Мы сможем заночевать здесь, — говорит Амбарусса, внимательно рассматривая окрестности. — Холоднее, чем на равнине, но у Хелькараксэ было холоднее. Зато обзор хороший.

Майтимо и Макалаурэ помогают ему сесть, у обоих руки и плечи теперь в крови, но её не видно на покрытой дорожной пылью, когда-то чёрной с алым и серебром одежде.

Зрение уже подводит Феанаро, но отсюда, с вершины хребта Эред Ветрин, можно хорошо разглядеть уродливой формы трехглавую гору на севере, от подножия до пиков — в десятки сотен ростов мужчин-эльдар.

Где-то у нижнего хребта горы чёрные врата Ангбанда, перед которыми его встретили Валараукар.

Всё это творение Врага, когда-то Мелькор был первым по силе среди Валар, его мощь беспредельна и непредставима, и хотя бы сам Оромэ явился в Средиземье за своим верным псом, чтобы помочь изгнанникам, им не одержать победу

Но сыновьям — никому из шестерых — не нужно знать об этом и думать, ведь Клятва их непреложна.

— В шатёр. Орнион… ты не нужен больше.

Чтобы спорить, чтобы повторить — иди же к тем, кому можешь помочь! — сил нет, но целитель понимает его и уважает последнюю волю, и уходит, хотя Майтимо, кажется, готов испепелить его на месте.

В последние часы и минуты Феанаро хотел бы видеть небо, звёзды Средиземья, под которыми когда-то родились мать и отец. Но этого нельзя.

Нолдор должны видеть своего нового Короля во всём блеске силы и победы.

Верь в себя, Майтимо.

…Их пятеро рядом, растерянных и смятённых — шестой справится сам, седьмой ждёт в Чертогах Намо.

Тьелкормо замер у входа в шатёр и выглядывает наружу, где усталые воины и путники засыпают под светом звёзд. Ждёт возвращения Гана, которого всё же полагает посланцем Валар.

Куруфинвэ-младший так и сжимает, уже голой ладонью, найденный на склонах Эред Ветрина рудный окатыш. Края камня острые, царапают ему руку.

Макалаурэ стоит на коленях, его губы подрагивают, складывая слова песни. А на осанвэ он кричит, тая от братьев смятение своего нежного, от деда доставшегося сердца: так не должно быть, не может быть, я сложу песню о Битве под Звёздами и спою её перед всеми нолдор, и ты проснёшься, и тебе станет лучше, ты слышишь, слышишь же, отец?!

Амбарусса держит его за левую, неповреждённую руку и с ужасом смотрит на то, как сквозь пальцы, сквозь ладонь светится плоть.

Майтимо первым достаёт из ножен клинок, на котором приносил Клятву. И облекает в слова тот страх, что сковал сейчас его и братьев, и разрывает его тенета, и делает его своим оружием:

— Твердыня Врага велика, как и его мощь. Он был сильнейшим из Валар, и обратившись ко Тьме, стал только сильнее.

Отходит, опустив полог Тьелкормо, бросает наземь камень из окровавленной ладони Куруфинвэ-младший, вскакивают Макалаурэ и Амбарусса — и пятеро говорят, как один:

— Но я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь.

Последним взблеском памяти, угасающего мира вокруг — мертвенно-бледное лицо Нерданель, встреченной им, когда шли прочь с холма Туны, её закушенная губа, струйка крови на подбородке, её неподвижные губы, её слова на осанвэ:

Ты убил их, всех семерых, ты убил их, только ты, твоя клятва именем Эру, Феанаро, будь проклят тот день, когда Он решил призвать тебя в мир! Будь проклят тот день, когда я встретила тебя!

* * *

…По-прежнему холодно, но теперь он знает, как спастись. Осталось немного, последние несколько шагов.

В высоком сводчатом зале нет факелов, стены чёрные. Должно быть, это внутренность цитадели Моринготто, которая наконец очищена от его слуг и тварей.

Факелов нет, но свет Камней льётся по стенам и сводам.

Пока воевали с Моринготто и его ордами, Феанаро не давал себе права думать, сожалеть о потерянном, представлять, как возрадуется, когда вернёт себе Камни.

Но победа одержана, мёртвые похоронены, и великая доблесть нолдор воспета его вторым сыном, прозванным в Средиземье Маглором-песнопевцем, так что ни дети, ни внуки тех, кто осаждал и взял Ангбанд, не забудут.

Он, Куруфинвэ Феанаро, сражался во главе армии во всех битвах, не убоявшись ни Валараукар, ни других падших майар рядом с Врагом, и награда заслуженна.

И Враг обратился в бегство

Сильмариллы лежат рядом с погнутой и искорёженной короной Врага, которую тот трусливо бросил, убегая.

И нужно подойти и взять, вернуть принадлежащее себе.

Пусть это и не воскресит отца. Но он снова станет целым, живым, таким, как до Алквалондэ, вернёт себе часть души, которую Враг вероломно украл.

Этим смоется и кровь убитых им тэлери, и липкий ужас от взгляда в лица сыновей, которые поняли, что брат их остался на кораблях, а отец бросил первый факел, и пожар не остановить.

И крики тех, кого он привёл к вратам Ангбанда, в лапы к Валараукар, на смерть.

Нужно снять перчатку, коснуться живого тепла Камней, вобрать его в себя. Тогда наконец больше не будет холодно.

Но что это?!

Камень прожигает протянутую руку, так что пальцы скрючиваются, а ладонь даже на тыльной стороне делается чёрно-багровой. Феанаро вскидывает руку с Камнем к груди, и сквозь одежду жжёт тоже, больно, больно нестерпимо.

Он молча вынес все удары бичей Валараукар, прожигавшие доспех и тело, вынес и бесполезные попытки Орниона помочь, которые только делали хуже, и его стойкость дала Майтимо и другим напрасную надежду.

Сейчас же он кричит от боли, срывая горло, и воет от ужаса, как пёс Оромэ перед умирающим, и кричит снова, кашляет, снова кричит, и слёзы струятся по щекам, и подгибаются колени.

Нет, нет, не может быть!!!

Он хватает и второй Камень, думая, что, может, с первым ошибка, Враг осквернил его — и ладонь сжигает окончательно, она перестаёт шевелиться.

Ты сам себе враг, Феанаро.

Он ещё не хочет верить, перебрасывая Камни в непослушных ладонях, каждым касанием к коже или одежде прожигая новую болящую дыру в теле, но память безжалостна.

Ауле был редким гостем в его мастерской, но тут зашёл. Прежде, чем Камни увидели другие Валар — да что Валар? не для них же творил — прежде, чем увидели отец и сыновья.

Первой увидела Нерданель, которая настояла на том, чтобы прийти вместе с ним, ещё нетвердо держащимся на ногах после тех ожогов, что оставило пламя творения.

Она же молча вышла, пропустив внутрь одного из Аратар, Высших.

И первой мыслью Феанаро было: Вала пришёл забрать его сокровище, нужно успеть дотянуться до спрятанного за горном меча.

Ауле, конечно, её угадал. И когда заговорил, в голосе его звучали упрёк и горечь, и зависть, ведь сам он сотворить подобное не смог бы:

— Великий дар вложен в тебя Эру Сущим, сын Финвэ. Но в сиянии Сильмариллов заключён и свет Древ, которые создал не ты.

— Я не приглашал тебя, Ауле. Если тебя позвала моя жена — с ней и иди.

Вала — его телесная оболочка — улыбнулся, глядя на погасший горн.

— Ты стал создавать не только украшения и драгоценные камни, не только камни истинного зрения, не только то, что направлено на созидание и помощь другим. Эру сотворил тебя не только великим мастером, но и воином. От меня сокрыто — хоть и ведомо моим братьям Манвэ и Намо — для чего. Но помни: в Сильмариллах заключён истинный Свет, и нечистые руки не смогут коснуться их.

Всё правда, да и рук-то уже нет, сгорели обе, но он не может отпустить Камни, позволить кому-то другому коснуться их. И потому падает на них, на пол, куда уронил, всем телом, когда подламываются колени, и огонь Сильмариллов прожигает кожу, мышцы, кости, добирается до сердца и лёгких.

Когда сгорят лёгкие, он наконец не сможет кричать.

Эру Всемилостивый, дай мне умереть, молю тебя.

Услышь меня, прошу, как услышал на холме Туны.

И Эру Илуватар, Единый Отец Сущего, слышит.

* * *

Когда он понял, что умрёт от ран, то надеялся попасть в Вечную Тьму — ведь Клятву исполнить не сумел — или вовсе стать частью Сильмариллов, которым отдал кусок души, пусть они и в руках Врага.

Увы, случилось худшее. Феанаро помнит это погасшее чёрное небо, когда-то освещаемое светом Древ. Это крайний запад Арды, здесь Чертоги истукана Намо.

За спиной плещутся воды Окружного моря, но моря не видно. Взгляд не отвести, он прикован к уходящей вперед серой веренице сводов.

Идти можно только в одном направлении — вглубь, пока не встретишь самого Владыку.

Он расспросил всё про эти Чертоги, пока ждал из них мать. Молчали девы Эсте, которые могли лишь ухаживать за телом, все, кроме одной, да Ниэнна, сестра Намо и Ирмо, отвечала. Тогда и услышал, и выучил Валарин.

Нужно идти.

Возможно, кто-то из погибших — тэлери или нолдор — и встречал в Чертогах близких, и радовался воссоединению, его же Валар покарали одиночеством.

Или всё же нет?

Тихо под серым сводами и впереди, и слева, а справа раздаётся мерный стрекот ткацкого станка, мелодичная песня, точнее, горловой напев, в котором не разобрать слов.

Так вот в кого у Макалаурэ его талант и голос.

Женщина сидит за станком, чуть согнувшись, и её пальцы бегают по нитям вольно и проворно, и не успеешь оглянуться, как новый гобелен уже готов и оказывается на стенах Чертогов.

Не Намо, выходит, эти покои, а его супруги.

В тюрьме душ, которой владеет Мандос, никто не способен творить. Но тюрьма та рядом, за стеной.

У эльфийки, что сейчас увлечена работой, пепельные с серебряным оттенком, заметно вьющиеся волосы, что так редко среди эльдар, из её внуков только второй унаследовал эту черту, вместе с голосом.

А глаза серые, меняющие свой цвет от чистого серебра до цвета тёмных грозовых облаков.

Феанаро никогда не видел эти глаза открытыми, хотя много раз мечтал, что придёт ещё раз, что дождётся, дозовётся, отмолит. Видел разве что в первый год жизни, и то едва ли.

Отец как-то в минуту скорби, пытаясь оправдаться, объяснить решение матери и своё, проговорился, что Мириэль вовсе не покидала своей комнаты, а когда собиралась с силами и выходила, просила унести сына — слишком больно, пусть лучше не запомнит.

Но замирает челнок, застывают пальцы, Мириэль поднимает голову и в ужасе кричит, смотря на него, и вскидывает руку ко рту, перехватывая губы.

Что же это?

Феанаро понимает не сразу, он догадывается, лишь подняв спалённую до костей правую руку — на ней больше нет перевязок — к лицу. Багровое с чёрным, мёртвое.

Он мёртв, его тело разорвано бичами Валараукар, сожжёно подземным пламенем, а фэа погибшего, придя в Чертоги, первое время — но что такое время в этих стенах? — хранит образ физической оболочки.

Его матери страшно. Это можно понять.

Хотя не она ли должна была запечатлеть на гобелене историю Битвы под Звёздами и её финал?

— Что ты делаешь здесь? Валар сказали отцу, что ты ушла в чертоги Намо и никогда не вернёшься. Или они и здесь солгали?

— Валар никогда и ни в чём не лгали тебе, Феанаро.

— Почему ты здесь?

Мириэль в чертогах Вайрэ не лишена тела, не лишена и способности чувствовать и сострадать. Её губы дрожат, трясутся и руки, она больше не может работать, хватается за челнок и иголку, ранит пальцы, кровь капает на серые камни у её ног.

— Когда твой отец пришёл в Чертоги Намо, он рассказал мне, что Враг напал на твой дом, и он был бессилен защитить то, что тебе дорого. Он сказал, что знает тебя хорошо, хотя никогда не понимал тебя полностью… что ты не оставишь это безнаказанным и не смиришься. Что ты навсегда изменишь историю нолдор, хотя бы все Валар были против. И я пожелала вернуться… чтобы видеть, что будет с тобой и с моим народом. Я живу в доме Вайрэ, супруги Намо, и по её милости и по своей воле сохраняю память об истории нолдор, чтобы никто и ничто не было забыто.

— Где отец? Я предпочёл бы увидеть его.

— Для того, чтобы статут Финвэ не был нарушен, твой отец остался в Чертогах, без права покинуть их.

— Странный выбор. Тому, кто не совершал зла, обречь себя на вечное заключение. Но я помешал твоей работе. А она, должно быть, важна Вала Вайрэ и её супругу.

Хочется пожать плечами, пренебрежительно пройти мимо, ведь все узы, связывающие его с этой чужой женщиной, сделавшей трусливый, подлый, предательский выбор, порваны давно, но Феанаро не может отвести глаз.

Очень страшно было бы увидеть на одном из творений Мириэль Умбарто, который, проснувшись, мечется по разгорающемуся кораблю.

Или Морифинвэ, который, гоня коня к лагерю на Эред Ветрин, попадает в орочью засаду и гибнет.

Или…

На гобеленах, что покрыли стену по правую руку, не внуки Мириэль и вовсе не эльдар.

На них непроглядная тьма.

Глубока Яма Ангбанда, вырытая слугами Врага в теле горы Тангородрим, бесчисленны ярусы подземных укреплений, сильны и многочисленны слуги Врага.

В самом низу Ямы — высокие чёрные своды, тронный зал Моринготто, в который входят только избранные и приближённые им.

В зале нет ни вожаков орков, ни троллей, ни иных встреченных нолдор на просторах Средиземья смертных созданий. Там только те, кто были раньше майар, да стерегут вход в зал огромные волколаки.

Внутри несколько Валараукар и бледный мужчина в чёрном, напоминавший бы сородича эльфов, верно, кого-то из синдар, не будь он столь отталкивающ и холоден. У него пепельно-серые волосы, светлые глаза и тонкие губы.

Сильмариллы в железной короне Врага негасимо и ровно светятся, разгоняя мрак тронного зала, и майар по правую руку от трона отводит глаза. Ему свет Камней отвратителен, но он не смеет спорить с хозяином, он знает предназначенное ему при сотворении мира место.

Стоят перед троном Моринготто Валараукар, четверо на месте, предназначенном для пятерых, их вожак, вооружённый исполинской секирой, в середине, и по правую руку от него зияет пустота.

Ещё двое огненных демонов жмутся к стене, их на поле перед вратами Ангбанда не было, но волна злобы Врага накрывает их и заставляет трепетать… насколько духи подземного пламени способны бояться.

Четверо стоят, опустив рогатые головы.

Это их глазами Моринготто видел смертное поле равнины Дор Даэделот, видел троих высоких эльдар, поддерживающих четвёртого, доспехи которого были иссечены и покрыты чёрной сажей и кровью, видел белого пса Оромэ среди них — память о ненавистном Валиноре и о тех, кто поверг его и обрёк на заточение.

Он вскакивает с трона, хромая — всё же нападение на Благословенные земли и бегство дались ему нелегко — и в свете Камней видны глубокие чёрные ожоги на его ладонях.

Все, чьи руки запятнаны, одинаково страдают от прикосновения к Камням, в которых заключен свет Древ.

Гневный рык Врага разносится под сводами зала — это Чёрное наречие, искажённый Валарин:

— Они жалкие игрушки Эру, их не породило, как вас, Негасимое Пламя, их тела смертны и слабы, как, как вы могли отпустить их?! Как вы могли бежать?!

Отвечать осмеливается лишь вожак Валараукар:

— Мой Господин, мы не смогли взять эльфийского короля живым. Это моя ошибка.

— Вы должны были привести сюда его сыновей! Или сжечь там же, на поле!

— Мой Господин, наша вина велика. Отдай нам новый приказ, и мы исполним.

Четверо и ещё двое — шесть самых грозных защитников Ангбанда… скоро вновь будет семь.

Махтан всё сказал тогда, в кузне: можно убить телесную оболочку того, кто когда-то был майар, но Враг возродит его снова и снова.

Это и происходит: Моринготто простирает изуродованную, сожжённую ладонь и произносит повелительное Слово, и не разобрать, этот язык больше не имеет отношения к Валарин, когда-то бывшему ему родным.

Сейчас брешь в ряду Валараукар закроется, это легко представить: сначала появится маленький сгусток подземного пламени, потом он обретёт форму, потом раздуется, вырастет, вооружится огненным бичом и пойдёт убивать — как приказано, первыми эльфийских принцев, шестерых, кто пока выжил.

С каждым таким “воскрешением” Враг теряет часть силы и оказывается всё сильнее прикован к своей изуродованной телесной оболочке, но силы у Моринготто ещё вдосталь.

Ничего не происходит.

Враг поднимает ладонь снова и повторяет Слово ещё громче — без результата.

Полный боли и разочарования рык заполняет зал, так что трясутся своды:

— Этого не может быть! Он лишь игрушка Эру! Он не мог!!!

Боли — и страха, потому что остались шестеро, кто тоже приносил Клятву и способен не только уничтожить физическую оболочку, но и отправить тех, кто был когда-то майар или Валар, за грань Мира, в Вечную Тьму.

— Разве такое — противное Эру — дозволено вешать во владениях Намо?

Глаза Мириэль сейчас серебристо-серые, они светятся, точно она была рождена не у вод Куивиэнен, а в Валиноре.

— Я хочу знать и помнить. И ты имеешь право знать.

— Мне зачем? У мёртвых нет ни права, ни голоса. Где супруг хозяйки этих чертогов? Мне с ним бы говорить.

Феанаро находит в себе силы не смотреть больше на стену справа.

Нет пытки страшней, чем наблюдать, как один за другим падут все шестеро, и падут другие, не родные по крови, но кого привёл за собой, и не иметь возможности помочь.

Страшная догадка настигает его: Мандос сделает для него эту пытку вечной.

На стене по левую руку совсем иная картина, зелёная и светлая. Это побережье Срединного моря, сад у подножия холма Туны.

Уйдя от него, Нерданель устроила свою мастерскую в уголке набережной Тириона.

Одетая в светлые брюки и белую рубашку, она увлечённо работает, её одежда покрыта мелкой мраморной крошкой, и с волос она смахивает ту же крошку.

Она обтёсывает и шлифует мрамор, и третья скульптура под её руками становится всё более похожей на предмет изображения, она вот-вот оживёт.

Ведь ожили же две других, и приходящие в мастерскую дочери Махтана эльдар пугаются и поминают Валар, видя перед собой проклятых изгнанников. Они обознаются наяву, хотя мрамор не раскрашен.

Эти творения — память о тех, кого нет больше среди живых.

Аткарно, младший брат Нерданель, стоит, обернувшись через плечо. Его волосы наскоро перехвачены лентой, он уходит из дома отца без доспеха, щита и шлема, всё это принесут ему племянники из кладовой Форменоса.

Стоит, подняв худой подбородок и сжав кончиками пальцев косяк полуоткрытой двери, сжав сильно, до дрожи, чтобы не остаться, не струсить.

При штурме Алквалондэ Аткарно не дрогнет и будет убит одним из первых, стрелой тэлери в горло. Он, Феанаро, переступит через ещё теплое тело и, ворвавшись в город и на верхнюю галерею стены, своей рукой изрубит лучников, не щадя среди них ни юношей, ни женщин — будут среди третьего племени эльдар и такие.

Для кого же ковали тэлери наконечники тех стрел? Только ли для охоты?

Аткарно погибнет героем, в бою, чтобы не погибли другие, но Нерданель не памятник ему творит, а хочет запечатлеть таким, каким он был ей дорог.

Умбарто же при оружии, в лёгком доспехе, с мечом у пояса. Он сидит на скамье, закинув ногу за ногу и покусывая перо, и морщит лоб, трудясь над листом бумаги, который комкает в ладонях. Так тонко и чётко очерчены складки листа, что, кажется, вот-вот сомнёт с досадой: опять не вышло!

Любовная лирика не сильная сторона сыновей великого Феанаро, не считая второго… ну что же, придётся идти за помощью к брату.

Любимая Умбарто была из ваниар, и даже в ссылке в Форменосе младший продолжал переписываться с ней, и незадолго до того, как Враг погасил свет Древ, просил позволения ей приехать в Форменос.

Должно быть, приняв решение остаться на кораблях и плыть обратно в Валинор, он очень хотел увидеть любимую. Не просто струсил.

Да и что такое трусость?

Погибнуть по горячной глупости, оставив тех, кто на тебя рассчитывал, кто верил, кто пошёл следом, противостоять Врагу — не трусость разве?!

Прежние лучшие творения Нерданель — высшие Валар, все восьмеро — стоят на центральной площади Тириона, её работы есть и во многих домах нолдорской знати, сейчас опустевших.

Но эти скульптуры она никому не отдаст. Мастерская просторная, места на открытом воздухе хватит всем.

Пальцы Нерданель едва заметно дрожат, но глаза сухие. Только когда композиция будет закончена, и все фигуры в ней займут свои места — одному Эру ведомо, сколько пройдёт времени, но конец неизбежен — она сможет отплакать.

Третий эльда стоит в центре воображаемого круга, где Нерданель оставила место для других, кто придёт следом. Он высоко держит поднятый клинок, ветры Манвэ рвут с него плащ — одумайся, ещё не поздно! — весь он точно сполох устремлённого ввысь пламени.

Корона отца досталась полубрату, на его лбу тонкий обруч без камней, и так будет, пока не возвращены Сильмариллы и пока не повержен Враг.

Осталось всего несколько ударов стамеской, несколько тончайших движений скарпелем, и работа будет закончена.

Прорисовать, чётче очертить высокие скулы, с издевкой изогнутые брови и складку между ними, и пальцы на рукояти меча.

Нерданель работает размеренно и сосредоточенно, не замечая, что за тонкой кованой оградой стоит её отец и не смеет подойти — и вдруг бросает инструменты оземь и закрывает лицо руками, её плечи ходят ходуном, и тут Махтан идёт прочь, чтобы не заметила его.

Вдруг бросается в глаза, и уже не забыть: кольцо на её пальце, и почему не сняла, ведь давно всё кончено?

Феанаро своё кольцо бросил в морские воды у Форменоса, как только разбили там лагерь и начали строить город, как стало ясно, что Нерданель не приедет.

Но всё же не забыл, да и не пытался, часто называл старших сыновей её, материнскими именами, как привык в первые годы, когда были счастливы вместе, и даже мысль об Индис и о рождённых ею детях не причиняла боли и не тревожила.

Может, это — счастливы — было с кем-то другим?

— Когда твой отец и я полюбили друг друга под звёздами Средиземья, мы хотели, чтобы у нас было много детей, чтобы братья и сёстры могли играть друг с другом. Но не всем такое дано. Эру щедро одарил тебя и твою супругу.

Нерданель на гобелене закрыла лицо, и Феанаро не видел её слёз, но видит сейчас, как плачет Мириэль.

Ей придётся доткать скорбную историю о том, как маленькая рыжеволосая женщина одна в своей мастерской доделывает скульптуры. Каждую в своё время.

Если у оставшейся в стенах Тириона дочери Махтана и есть свобода воли — хочется в это верить — то у возвращённой из мёртвых наперсницы Вайрэ такой свободы нет.

Я убил их всех. Я помню.

После того, как он сжёг себя в попытке взять в руки Сильмариллы, то знал, что ничто не может быть больнее.

Оказалось не так.

Велики Чертоги Вайрэ, и время в них идёт в тысячи раз медленнее мира живых, иначе как бы Мириэль успела столько наткать?

…На хребте Эред Ветрин холодно, за время стоянки выпал снег, он лежит на палатках, на погасших костровищах, на плащах, в которых зябко кутаются воины нолдор.

Пусть холодно, пусть бушует северный ветер, отдых был им необходим и желанен. Их тела стойки и выносливы, теперь им достанет сил и идти, и сражаться.

Они одержали победу в Битве под Звёздами и намерены дальше только побеждать. Ни один из слуг Врага не выстоит перед их мечами, теперь они знают это наверняка.

Нельяфинвэ Майтимо, новый Верховный Король нолдор-изгнанников, стоит посреди лагеря без плаща, в одной тунике и лёгком доспехе, ветер бросает туда-сюда расплетённые медно-рыжие волосы. Он при оружии, его губы плотно сжаты, и воины, многие из которых ровесники его отцу и деду, смотрят на него с уважением, признавая силу и право приказывать.

Перед Майтимо униженно склонился бледный пришелец с пепельными волосами и бесцветными глазами.

Пришёл просить мира, предлагать союз — ведь не всем на землях Средиземья можно доверять, о великий эльфийский король.

И хочется кричать — это тот самый, что стоял перед троном Моринготто, одумайся, не слушай его! Помни, что самое страшное орудие врага — не орки, не подземный огонь, не волколаки, а ложь!

Но у мёртвых нет голоса.

Да и что голос — он все свои слова Эру Сущему уже сказал, и Эру услышал.

Никакая цена, никакая жертва не остановят меня.

Ещё одна стена с гобеленами, даже смотреть на неё холодно, точно он до сих пор умирает от потери крови.

Сурова природа на хребте Эред Ветрин, но стократно суровее и страшнее ледники Хелькараксэ, куда не ступала прежде нога ни эльдар, ни слуг Валар.

Полубрат Нолофинвэ не остался ждать на берегу, не повернул обратно в Валинор, нет, он повёл своих людей вперёд, на войну с Врагом.

И вспоминается Алквалондэ: залитые кровью мостовые и гавани, и они двое, только что бившиеся среди простых воинов и победившие, а теперь сошедшиеся с по-прежнему обнажёнными клинками, разгорячённые, безумные, понимающие, что ничего не будет как прежде, никогда, для всего дома Финвэ.

— Первыми на корабли сядут мои воины. Я никогда не доверял тебе. И теперь не доверяю. Ваша помощь не была нужна нам.

Полубрат вкладывает меч в ножны. Он дышит всё ещё тяжело, но глаза у него очень спокойные, серо-голубые, глаза пять лет как признанного Тирионом короля.

— Ты говоришь так, словно мой отец не был убит Моринготто. Почему, Феанаро?!

…В северных льдах почти не найти пищи, кроме рыбы, моржей и серых тюленей, но тела эльфов и сильнейших из них, племени нолдор, способны обходиться без еды долго, хорошо, что во льдах всегда можно добыть воду.

Вместе можно не бояться замёрзнуть насмерть, останавливаясь на ночлег… что такое ночлег, что такое ночь, после того как погас свет Древ?

Над землями Средиземья должны сиять звёзды, но отсюда их не видно, небо ровного тёмно-серого цвета, облака на нём не расступаются.

Тела нолдор сильны и выносливы, но по не скрытым одеждой лицам и кистям рук видно, как устали, истощились и истомились путники. И всё же ни у кого нет мысли повернуть назад — ни у самого полубрата, ни у его сына Финдекано, по которому убивался Майтимо, когда горели корабли, ни у детей Арафинвэ, увязавшихся за дядей.

Ровно и уверенно идёт очень высокая для эльдиэ, сильная и стойкая Артанис, держа на руках спящую девочку с тёмными волосами и незнакомыми чертами лица. Девочка не родственница принцессе из дома Финвэ, просто — так уж вышло — её матери и отца больше нет в живых.

Самое страшное на Хелькараксэ — это трещины, в которые путник падает и погибает мгновенно, ломая шею, позвоночник, крупные кости.

И вода в полыньях, в которую легко провалиться, если лёд под ногами тонок, и почти невозможно протянуть несчастному руку помощи, не погибнув следом.

Турукано, второй сын полубрата Нолофинвэ, глухо и страшно воет, раскачиваясь на снегу и прижимая к себе хрупкую золотоволосую девочку. Та промокла насквозь и потому сейчас в сером плаще с чужого плеча, но она жива.

А вот её мать осталась в трещине одного из ледников.

Мир для Турукано померк, он не выбирает слов: будь он проклят, проклят, проклят, завета Намо для него недостаточно, будь он проклят, отец, почему ты не говоришь вместе со мной?!

Разве он брат тебе — после того, что было и будет с нами?!

Можно не сомневаться: если эльдар дома Нолофинвэ достигнут Средиземья, члены Первого дома станут их злейшими врагами.

Это ровно то, что нужно Моринготто.

Но может быть, случившееся на равнине Дор Даэделот эту вражду загладит?

Ведь Майтимо не хотел жечь корабли. Возможно, он сумеет объясниться со своим другом Финдекано и его отцом.

Вот и последний гобелен, тот, продолжение которого сейчас на станке у Мириэль. Взявшись за работу, она снова колет пальцы, и капли её крови падают на уже вытканную гладь.

По равнине между топями Серех и южным склоном Эред Ветрин несётся отряд конных, не зная устали, и всадники-нолдор едва успевают за своим вождём.

Обычно хладнокровный, Морифинвэ нещадно подгоняет коня, оглядывается и подгоняет снова, уже зная, что ему не успеть проститься.

В шатре под звёздами, где пятеро склонились над шестым, тускло горят факелы.

Они дымят и чадят, да их можно было бы и затушить сейчас, так ярко светится тело умирающего.

Кровь пропитала перевязки, чёрной коркой запеклись правая рука, левое предплечье, вся правая сторона лица, но кожа всё равно светится. Насмешка мира Средиземья над природой эльдар.

Феанаро знает: сыновья всё делают верно, прощаться надо сейчас, не после, тела не останется сразу. Оно станет пламенем, пламя золой, золу разнесёт по землям Белерианда ветер.

Майтимо достаёт клинок из ножен и, повторив принесённую на холме Туны Клятву, кричит, как вовсе не пристало Королю:

— Это я, я должен был стоять там, у ворот Ангамандо! Я должен был принять бой! Почему не я?!

Мириэль плачет, безутешно и горько, вытирает слёзы исколотой рукой.

— Закончи работу. И я пойду дальше.

Да, в тот, другой Чертог, где всё заканчивается. Должна же из покоев Вайрэ быть туда дорога.

Наконец Мириэль берёт себя в руки и садится за станок, и её пальцы вновь начинают бегать проворно и легко, и она внезапно улыбается и начинает смеяться. А потом плачет снова, ещё горше.

Повредилась рассудком?

Огромный, больше любого виденного Феанаро прежде, гобелен растянут на станке.

Пятеро молодых эльдар — двое медно-рыжих, трое темноволосых, все высокие, с чётко очерченными овалами лиц — склонились над шестым.

А у входа в шатёр, у откинутого полога, стоит исполинского размера белый пёс, и рядом с ним, с ладонью на холке бывшего питомца Оромэ, небольшого роста женщина в сером, смутно знакомая.

У неё светло-русые волосы, сплетённые в толстую косу, и светлые, почти без краски, глаза. Каждый раз, когда Феанаро видел её в покоях Эсте, её черты лица менялись, она представала то юной девушкой, то умудрённой годами наставницей или матерью.

Хоть у неё и не могло быть детей.

Эта способность — менять обличье не обманом, но истинно — дана лишь майар, тем, кто не обратился ко Тьме.

Это её он расспрашивал про Чертоги Намо и про то, может ли душа вернуться оттуда, если тело осталось нетленным.

До того, как спросил Ниэнну и получил все ответы.

Работа Мириэль закончена, время идти.

Владыка Мандоса стоит у Феанаро за спиной. В нём вся тяжесть, безнадёжность, предрешённость мироздания, бесполезность усилий и борьбы.

Намо приговорил его народ к вечным скитаниям и несчастьям — и тех, кто стал в Алквалондэ убийцами и тех, кто лишь пошёл следом.

Он был единственным, кто ответил Намо, когда корабли шли через северные воды, и не возьмёт обратно ни одного слова.

И хочется обернуться, сказать насмешливо: не рассчитывал увидеться вновь так скоро, Владыка.

Но вокруг больше нет никого, кроме смертельно напуганной женщины за ткацким станком, и в красивых фразах нет толку.

Да и как обернуться, если вместо тела осталась только память?

Пусть нас ждёт изгнание, пусть предательство, пусть Валар отвернулись от нас. Никто не скажет, что нас погубил страх, что мы стали жертвами собственной трусости.

Но Мандос — высокая чёрная фигура в глухом плаще, с головой без глазниц — стоит не один.

Рядом с ним та же женщина в сером, без возраста, что появилась рядом с Ганом на гобелене.

Разве она способна помешать одному из Аратар исполнить то, что должно?

И белый пёс здесь же, стоит неподвижно, пока одна из майар Эсте держит ладонь у него на холке.

Мириэль вскакивает из-за станка, снова перехватив ладонью губы. Когда она отнимает руку — та бессильно повисает вдоль тела — её голос звучит глухо:

— Феанаро, пожалуйста! Ты сможешь снова увидеть отца. Он ведь тоже в Чертогах и не выходит из них. Ты сделал, что обещал. Ты никогда не отступался. О твоём бое на Дор Даэделот напишут стихи и сложат их в песни. Пожалуйста, останься.

Намо не говорит — не так, как ты думаешь — теперь Феанаро понимает, что имела в виду Нерданель.

Он заставляет облекать отголоски чувств и страхи в слова самому.

Ты единственный виновник братоубийства в гаванях тэлери — если бы не твой приказ, ни Майтимо с братьями, ни Нолофинвэ и его сыновья никогда не подняли бы мечи. Нолофинвэ сделал это потому, что и его отец убит Врагом — и потому, что всегда хотел быть на тебя похожим.

Ты убийца своих родичей — если бы ты не приказал сжечь корабли, нолдор не гибли бы сечас на ледниках Хелькараксэ.

Ты убийца своего сына. Он всего лишь хотел вернуться домой к невесте.

Побеждать Моринготто можно, лишь уподобляясь ему. Но ни одному из Эрухини одолеть его невозможно.

Мелькор был когда-то сильнейшим из Айнур, самым искусным, пытливым, самым жаждущим новых знаний и творения. Но его желание соперничать с самим Эру Илуватаром в творении Музыки принесло в мир величайшее зло.

Не находишь ли ты сходства?

Признайся — теперь можно, теперь не скрыться от правды — ты хотел сотворить то, что недоступно Ауле, ты хотел решать судьбу нолдор наперекор Манвэ, наместнику Эру в Арде, ты не только скорбел по отцу, но и радовался обретённому праву на бунт и свободу.

Сильмариллы не будут принадлежать тебе никогда, пойдя на братоубийство — дважды, и в гаванях тэлери, и во льдах, где гибнут сейчас эльдар дома Нолофинвэ — ты навсегда утратил право на них.

Если и была внутри тебя частичка Света, надежды на лучшее, на бессмертие хотя бы в словах тех, кто останется — та отдана Камням, и не возродится больше.

Понимаешь ли, чем кончится, если ты пойдёшь дальше?!

Впереди лишь тьма.

Что же, ты хочешь продолжать?..

Что ни сделай, всё тщетно, до сих пор по всему телу — по его отголоску, память о котором несёт в себе фэа — нестерпимая боль от сжигающих его плоть Камней.

Глубока яма Ангбанда, бесчисленны в ней залы и коридоры, тронный зал Моргота стерегут свирепые волколаки, в самой низи подземелья зарождаются огромные, покрытые чешуйчатой бронёй существа — будущие драконы — а страшнейшие из защитников твердыни Врага, шесть Валараукар, всегда на посту и послушны приказу своего Господина.

Раз убийство одного из семерых далось Первому Дому нолдор так дорого, разве есть надежда на победу?

Возможно, если он увидет отца в Чертогах и заговорит с ним, если позволит обнять себя — как было лишь в детстве и ранней юности — та пустота внутри, из-за которой он схватился за Камни и сжёг себя, закроется? Может быть, в этом надежда? Не в войне?

Кудрявая сероглазая женщина, так и не доткавшая гобелен, на котором тело первого Короля нолдор-изгнанников должно было рассыпаться прахом сразу после его смерти, стоит, опустив руки.

Давно, в первые годы жизни эльдар под светом Древ, она так же опустила руки и ушла.

Феанаро не помнит её глаз, не помнит голоса.

Но этот трусливый выбор не повторит.

Он первым обращается к хозяину Чертогов Мандоса — неслыханная дерзость! — и говорит на Валарин, что вовсе несусветно:

— Ты проклял моих соплеменников, Владыка Намо. И тех, кто убивал тэлери, и тех, кто лишь пошёл следом, и женщин, и детей, и нерождённых. В войне и в мире, в скорби и в радости, в победах и поражениях, до конца я хочу быть со своим народом. И со своими сыновьями. Какой бы ни была цена.

Мандос наконец говорит — размыкаются губы на покрытом тенью лице, в остальном оно остаётся недвижимой маской, и страшнее всего то, что нет глаз — цену он знает:

— Твои дела принесут твоему народу величайшие скорбь и лишения, ещё большие, чем те, что были понесены до Битвы под Звёздами. И более всего — тем, кто стоит ближе всего к тебе. Когда твои сыновья узнают, что ты лишил их права на Сильмариллы, пролив кровь братьев-тэлери — но всё равно увёл на гибельную для них войну — они проклянут тебя. Если род Финвэ уцелеет, лишь дети твоих братьев продолжат его. Ты произнёс в жизни много дерзких слов и совершил много необдуманных поступков, Куруфинвэ Феанаро. Но твоё последнее слово ещё не произнесено. Подумай.

За спиной снова слышен шум волн Окружного моря, слышен свист ветра и шорох листьев на набережной Тириона, где Нерданель устроила себе мастерскую, ветер доносит и голоса тех нолдор, что не покинули столицу, и смех — сначала в их домах жила лишь скорбь по изгнанникам, но время прошло, и стала возвращаться радость.

Пройдёт время, и Валар зажгут новый свет вместо погибших Древ. Они придумают, как.

Валинор прекрасен, и все эльдар живут в нём под надёжной защитой, но Феанаро помнит другое: звёзды над головой, зелёные берега озера Митрим, обрывистые склоны хребта Эред Ветрин, он помнит встреченных у озера сумеречных эльфов, которые так долго жили в страхе перед Врагом и его творениями, без надежды, и даже язык их стал почти не понятен для эльдар.

Всё, чего он желал, страстно, всем сердцем, чисто и ясно, смотря в звёздное небо и зная, что умирает от ран — и города нолдор в Средиземье, и словарь, соединяющий квенья и синдарин, и рождённые дети, и другие словари, с языков наугрим и младших Детей Илуватара, Пришедших Следом — сбудется.

Даже если в конце будут только поражение и тьма.

— Тебе всё предрешено и известно. К чему тогда этот разговор?

Мандос пожимает плечами, смотря на него — фэа так и не исцелилась, его правая рука сожжена до костей, его тело иссечено бичами из подземного пламени, с правой стороны груди зияет обугленная дыра, и внутри неё видны почерневшие обломки рёбер и остатки лёгкого, лишь те, кто был майар или Валар, способны нанести такие раны — и говорит:

— Всё предрешено и известно. Вопрос лишь в том, когда.

— Перед тобой, всеведущий Владыка Намо, именем Эру Сущего я приносил Клятву — преследовать Врага, отнявшего самое дорогое мне, до самой грани Мира, и низвергнуть его за край Мира, в Вечную Тьму. Я от своих слов не отрекусь.

— Ты сказал.

Феанаро делает шаг к порогу Чертогов Мандоса и берёт женщину в сером за руку. Её прикосновение очень лёгкое, как взмах крыльев бабочки, черты её лица вздрагивают и ломаются от боли, она отдёргивает ладонь.

Его тело там, на хребте Эред Ветрин, лежит чудовищно изуродованное, как и фэа — можно ли исцелить такое, хотя бы и силами одной из майар?

Своды Чертогов Вайрэ перед ним кажутся бесконечными — идти нужно туда, взаправду?! Не обратно к Окружному морю, к свободе?

Белый пёс Оромэ тут же бросается под его руку, готовый сопровождать.

Феанаро качает головой — не нужно, нельзя.

Откуда-то приходит знание: в тех залах, впереди, будущее, пёс Оромэ увидит там и свою гибель, и смерти тех, кому он служил, и останется там навечно.

Помощь Гана будет нужна Тьелкормо. И, верно, не только ему.

Можно ли из залов будущего Вайрэ вернуться вовсе? Если всё, о чём говорил Намо, предрешено, и там предстоит увидеть?

— Вернувшись в тело, твоя душа забудет увиденное. Но дорога в Чертоги Мандоса и путь к новому рождению отныне для тебя закрыты. Если на своём пути ты дрогнешь и не сможешь идти дальше, лишь Вечная Тьма примет тебя. И когда ты погибнешь в Средиземье, то уйдёшь во Тьму навсегда. Иди.

Феанаро делает шаг в первый зал, а Мириэль Тэриндэ, отерев слёзы, возвращается к работе за ткацким станком.

Она берёт новые нити, и гобелен рождается под её пальцами и челноком очень быстро.

В мастерской на набережной Тириона Нерданель, дочь Махтана, берёт молоток и долото и разбивает третью, неоконченную скульптуру, изображающую высокого эльда, поднявшего в небо Валинора обнажённый меч. Она бьёт долго и яростно, пока не превращает мрамор в груду обломков, руки её покрываются кровавыми царапинами, инструменты в конце концов ломаются.

Тогда Нерданель садится на вытесанную ею же из камня скамейку, на котором так и пишет — вечно — неоконченное любовное послание её младший сын, сгоревший на корабле у берегов Средиземья, обнимает его за плечи и долго сидит неподвижно.

В Тирионе из чёрного бессветного неба идёт дождь.