Именем Твоим (джен)

Кожа у орков зелёная, коричневая или серая, у некоторых покрыта полосами и неровными пятнами — как будто Моринготто играл в жестокую игру, создавая их, — а кровь алая, и она, будучи пролитой, застывает коричнево-багровыми сгустками, как у Детей Илуватара.

И это напоминает о происхождении орков, вторя тому, что рассказали беженцы из числа сумеречных и лесных эльфов, прибившиеся к лагерю.

Ещё до падения Утумно и первого низвержения Врага не всех пленных убивали. И были те, кто во время новых набегов узнавал в нападавших монстрах своих родных и близких. И не сразу мог поднять на них меч.

Лесные эльфы вообще плохо умели убивать и не носили брони.

Здесь, при подъеме к нависшей в паре миль на север горе, удивительно жарко, хотя далеко на западе на той же широте лежат ледники Хелькараксэ.

Тревожно ржут лошади: чувствуют, как близко затаилось в той горе зло.

— Феанаро, ты уверен?! — это кричит Ариэндил. Раненный в правое плечо, он давно переложил меч в левую и, должно быть, сильно устал. Его голос глух и сорван от приказов, окриков, призывных кличей. Сын Махтана командовал одним из отрядов правого крыла в разгар главного боя на хребте Эред Ветрин, пока не началась погоня.

Передовые отряды Врага попытались ворваться в лагерь на озере Митрим, но оказались отброшены. А дальше он, Феанаро, и его старший сын решили всё быстро: ударили по колоннам на марше, шедшим с юга. Командиры Моринготто не успели развернуть их в боевой порядок.

Рисунок звёзд успел дважды смениться на небе, пока гнали орков от Серого озера вдоль хребта, пока наконец не рассеяли их по северной равнине. Сумеречные эльфы на своём наречении называли её Дор Даэделот, Земля тени и ужаса.

Без конных отрядов победа не получилась бы такой легкой и быстрой.

— Мой Король, стоит ли?! — его воины колеблются: бой был долгим, устали все.

Встреченный ими на Дор Даэделот отряд орков — те атаковали с двух сторон, думая смешать порядки и дезориентировать, всё безуспешно — хоть и велик, но пеший. Глупо не использовать это преимущество.

— Преследуем дальше! Сейчас, пока не опомнились!

— Преследуем! Айя Финвэ! Айя Феанаро!

Жившие в лесах около озера Митрим синдар и лаиквенди были искусными наездниками, быстрее ветра носились они на своих лошадях, разнося вести в лесу и раз за разом ускользая от превосходящих сил Врага. И только.

За короткий срок, с того дня, когда нолдор ступили на землю Средиземья, они жителей леса превзошли, сделав конницу грозным оружием. Лошади лаиквенди были послушны их рукам и голосу, они откликались на квенья лучше, чем на синдарин.

И в последнюю тихую ночь в лагере, перед тем как армия Моринготто напала, обнаружив себя, Феанаро пришла в голову простая мысль: нолдор и эти благородные животные, должно быть, были в первые годы после пробуждения у вод Куивиэнен дружны.

Но Валар не разрешили взять их на корабли.

Почему — не потому ли, что конница лучшее средство войны, а Благородный край должен быть от войн избавлен?

Отца бы спросить, был ли исход из Средиземья таким мирным и счастливым, каким рисовали его Валар и их слуги?

Под ним сегодня — но что такое сегодня, когда дважды сменился на небе рисунок звёзд, что такое дни в этих сумеречных землях? — в бою убили двух лошадей, третья всё ещё сильна и свежа.

Орки наконец перестают бежать, некоторые оборачиваются, и передняя линия всадников на полном скаку врубается в толпу.

Кричат Ариэндил и его люди, Феанаро же рубит молча, не желая делить свой гнев, наслаждение, трепет и триумф с другими.

Это почти так же сладостно, как миг творения, когда под его руками родились Сильмариллы, Камни Вечного Света.

В высоком орке, что отбивается особенно яростно, до сих пор можно узнать черты одного из Детей Илуватара: разрез глаз, высокие скулы, длинные пальцы на рукояти кривого меча. И ростом он не чета прочим, был бы, пожалуй, вровень с Майтимо.

Удар наотмашь по уже повреждённой чёрной броне — рассечённое от правого плеча до нутра тело валится на камни, и узнать больше нельзя.

— Здесь ворота!

Да, это врата цитадели Моринготто: ломаная линия чёрных скал, между которыми захлопнуты тяжёлые створки из неведомого металла. Крепости за вратами нет, она под землёй. Совсем близко, на расстоянии полёта стрелы.

И там, глубоко в недрах, таится свет украденных Врагом Сильмариллов. Он и не думал, что так быстро окажется столь близко.

Но малым отрядом эти врата не взломать, а что до разбитых орочьих ватаг — так Враг оставит их умирать без сожаления.

После первого боя нашлись те, кто говорил, что казнить всех пленных, пусть они и были иной расы и служили Моринготто, немыслимо. Минуло время, и передумали все, наслушавшись от лесных эльфов про зверства прислужников Врага. Успокоили свои совесть и сердца.

Но для хода войны это не имело значения, потому что он, Куруфинвэ Феанаро, Верховный король нолдор-изгнанников, ещё на берегу залива Дренгист приказал: никого из орков не оставлять в живых.

И лесных, и сумеречных эльфов, если они не сговорчивы и вызывают подозрения, не отпускать.

Один из “сумеречных” беглецов, будучи с пристрастием допрошен, и показал, что с юга движется большая армия Врага, вытаптывая и выжигая леса.

Серый конь послушен его руке, и меч разит без промаха, каждый раз врезаясь в плоть, так сгрудились вокруг орки. Их много, больше, чем казалось вначале, и из-за скал к северу от врат Ангбанда — так называли твердыню Врага сумеречные эльфы — бегут ещё.

Слишком много.

Неужели придётся отступить?!

Это не боятся, а выше, на хребте, в разгар боя стали разбегаться, только завидев полыхающий серебристым с алым клинок — удачный сплав, повторить его пока ни разу не вышло. Карниль, Алая звезда, звезда гнева, некогда сотворённая пресветлой Вардой… когда корабли шли на север после боя в Алквалондэ, и суеверные молодые эльдар, и старшие, что проснулись у вод с Куивиэнен вместе с отцом, говорили, что она горела в небе особенно ярко.

Феанаро суеверен не был, он смотрел на Алую звезду на небосводе лишь однажды, когда корабли в северных водах встретили Владыку Мандоса, и время словно остановилось. Казалось, не было силы в мире и не было воли, способной продолжить путь после оглашения приговора изгнанникам, но он положил ладонь на рукоять меча, на котором приносил клятву именем Эру Сущего, и ответил Намо, и в тот час дал мечу имя.

Преследуя орков, они далеко оторвались от основных сил, которые под командованием Майтимо только спустились с края гряды Эред Ветрин.

И сейчас в бою он вырвался вперёд, с такой яростью уничтожая врагов, что другие бойцы отряда не поспевали.

Морифинвэ был единственным, кто после первой схватки с орками на берегу залива Дренгист сказал ему:

— Королю не обязательно быть первым воином, отец. Ведь никто из нас не бессмертен.

И склонил голову, но не отступил ни на шаг, получив гневную отповедь:

— Как, думаешь, я могу вести людей на другой край земли, если не иду впереди?! А если ты этого долга боишься, иди иной дорогой. Земли в Средиземье довольно — хватит и для трусов.

Морифинвэ поджал бледные губы:

— Разреши мне идти, отец. И взять мой отряд.

Его четвёртый сын слово сдержал и урок усвоил: отделившись от основных сил при спуске с хребта, погнал орков в топи Сереха.

А он солгал Морифинвэ тогда, правда была не в долге, а в ином: такие минуты, как эти, невообразимо хороши. Почти как радость творения.

Но что там?! Полыхает багровое зарево между полем боя и вратами Ангбанда, и орки начинают расступаться. Да что там — бросаются врассыпную, точно боязливые лаиквенди.

И ещё одно зарево зажигается к востоку, и стремительно приближается.

Тот, кто идёт за разбегающимися орками, вдвое больше их и в полтора раза выше самых высоких мужчин-эльдар.

Скалы и камни вокруг алые с чёрным, точно извергнутая горой кровь земли так и не застыла окончательно. И новый враг будто соткан из багрово-чёрного подземного пламени.

Руки, ноги, увенчанная рогами голова — всё черное с нитями багрянца, точно на каменном теле проглядывают раскалённые жилы — а бич в его руке пылает оранжево-алым.

Демон из пламени не быстр в движениях, но аркан в его руке неумолимо опускается, круша одним ударом и ненароком попавшего под руку орка, и одного из воинов-эльдар, разрубая доспех, точно масло.

— Милостивый Эру… что это?! — кричит кто-то за спиной Феанаро. Голоса сорвали все, не разобрать, кто.

Третье зарево загорается на западе, очень близко, и тоже приходит в движение. Оттуда ведь пришли, равнина была чистой от сил Врага, как такое возможно, откуда?!

Точно камни расступились, выпуская наружу таящиеся в них тёмные силы.

Лошади лесных эльфов, привыкшие к зелени и прохладе лесов, на этой равнине сходят с ума, две или три сбрасывают всадников, и ещё, и ещё… он, Феанаро, крепко держит поводья, и Карниль в его руке ещё ярче сверкает бледно-алым.

Сброшенный наземь Ариэндил вскакивает на ноги, поднимая меч, но орки уже не пытаются биться с ним и другими нолдор. Шлем младшего брата Нерданель сбился при падении, отблески подземного огня играют на медно-рыжих волосах, а лицо у него бледное, без кровинки. Похоже, и ему Махтан рассказал.

— Феанаро, мы должны…

Четвёртый сполох пламени рождается к югу от чёрных врат, за их спинами. Должно быть, и там гора расступилась.

Ариэндил же стоит перед первым, который только что превратил в гору жжёного мяса и оплавленного металла одного из его товарищей. Его меч в свете звёзд отливает серо-серебристым, и демон подземного пламени останавливается, впервые столкнувшись с заслуживающим внимания противником, чёрная кровь брызжет на камни, сын Махтана не слабый боец, но… раненая рука повисла плетью, и его трясёт всем телом.

От такого толка мало.

— Феанаро!

Решение приходит мгновенно, и действует он тоже мгновенно. В такие мгновения пламенный нетерпеливый нрав, попортивший столько крови его учителям в юности и церемонным придворным в кругу отца в зрелые годы, как нельзя кстати.

Он бросает взгляд назад: там орков нет вовсе, попрятались, на юго-запад ещё можно прорваться, опередив двух огненных чудовищ, сжимающих кольцо.

В бою против них лучше стоять на своих ногах.

Придержав коня, он соскакивает наземь и повелительным окриком заставляет Ариэндила запрыгнуть в седло:

— Уходи! — И, сорвав прикреплённый к луке седла щит, отправляет коня прочь: — Предупреди их!

Какие бы силы ни призвал на поле боя Враг, я от него не побегу.

Он принимает первый удар Валараукар на щит и бросается в атаку сам, обрубая конец огненного аркана.

Этих демонов четверо на поле перед чёрными вратами, каждый досыта напитан суровым подземным пламенем, быстро становится жарко и тяжело дышать.

На ногах едва ли две дюжины из его отряда… было, пока сам Феанаро ещё был верхом и мог разглядеть всех разом.

— Мы продержимся! — кричит боец, оказавшийся спина к спине с ним. Не заглянуть в лицо, и снова голос не узнать: помимо усталости, его искажает сейчас судорога страха.

— Мы продержимся. Или умрём здесь.

Тот демон, что пришёл с востока, выше других и вооружён не только огненным бичом. На исполинской чёрной секире играют сполохи пламени, и управляется он с ней играючи.

Такая сила не дана никому из Детей Илуватара, но это существо и не было одним из них, перед тем как стать орудием Моринготто.

Нужно использовать своё преимущество в скорости, подобраться сбоку, ударить — ладонь обжигает — кровь у этой твари тоже чёрная, кипящая, она шипит на камнях, высыхая.

Огненный демон глухо и призывно воет, и в этом гуле, похожем на движение пластов камня при землетрясении, слышится торжество, радость наконец встретить достойного противника.

Торжество это взаимно. Сколько бы ни продлилось.

Это — танцевать, уклоняясь от ударов и бича, и секиры, и жалить огромную тушу выпадами Карниля — высшая степени наслаждения, даже сильнее и ярче, чем минуты творения.

Он не сказал этого в лицо Морифинвэ, но тот должно быть, понял сам, преследуя орков в топях Сереха во главе своего отряда.

Справа по спине вдруг хлещет болью, почти пробивая доспех, он падает, перекатывается через плечо, вскакивает, оглядывается… отбивает удар, второй, третий, и даже огненные демоны — трое, все, кроме огромного роста вожака — пятятся, поражённые его яростью.

Нет, только не это, о Эру, нет!

Он один остался на ногах, и кольцо из четырёх Валараукар сомкнулось.

И приходит догадка, точнее, истина, очень простая: не просто не продержались… всё много хуже, чем он думал, отправляя Ариэндила вернуться к своим — хотя бы его — и предупредить.

Жив остался тот, кого Враг приказал взять живым.

В мастерской Махтана было жарко и полутемно, как и всегда, когда хозяин её оказывался захвачен посреди работы.

Но теперь, после гибели Древ, это одно из самых светлых мест не только Тириона, но и всего Валинора.

Пламя в горне разгоняло мрак достаточно, чтобы разглядеть лицо отца Нерданель, глубокую складку на его лбу, нахмуренные брови.

Собравшиеся на вершине Туны нолдор ещё не ведали, с какими словами обратятся к ним сыновья Короля и который из троих будет говорить первым.

Но те, кто близко знал наследника Финвэ, не питал иллюзий.

Нерданель уже просила встречи с ним.

Махтан же говорил, не выпуская из могучих рук щипцов и малого молота, и слова его падали тяжело, как удары молота по наковальне:

— Даже если ты призовёшь весь народ нолдор следовать за тобой, я и моя дочь останемся.

— Нерданель давно живёт в твоём доме. Не в моём.

— И на вершину Туны я не пойду.

— Боишься, как посмотрят на тебя сородичи — те, кто не убоится? Ты, видно, больше боишься гнева Ауле, чем бесчестья. Или всё же за свою жизнь?

— Сильмариллы затуманили твой разум, Феанаро. Я видел это давно. И теперь, когда Враг украл их, они продолжают владеть тобой — и рассудком, и душой.

— Дело же не в Камнях.

Хозяин кузни махнул молотом, тряхнул лежащую на наковальне заготовку, оставляя в воздухе сноп ало-оранжевых отблесков, и раздражённо дёрнул плечом:

— Отойди-ка. Неровен час, искра попадёт на твой наряд.

Махтан обнажён по пояс, промокшая от пота рубаха перекинута через стойку с инструментами, тёмные рабочие штаны у пояса тоже пропитались потом. Неподобающий вид перед одним из принцев нолдор, законным наследником Финвэ. Когда-то и сам Феанаро встречал пышно разодетых полубратьев или посланцев Валар в своей мастерской с перевязанной грязной тряпицей волосами, в рабочей одежде, покрытой копотью и прожжённой искрами, и потешался в душе над их удивлёнными гримасами и наморщенными носами.

Тогда он ещё способен был смеяться.

Теперь на нём поверх чёрной туники легкий доспех из звёздного серебра, пряжкой из того же звёздного серебра сколот над ключицами алый плащ, и это облачение в кузне раздражает Махтана своей неуместностью. Но те нолдор, что пойдут за своим Королём, должны видеть его во всём блеске.

У дома Финвэ три цвета — синий с серым и серебром — но пока война с Врагом не окончена победой, ни он, ни сыновья не оденутся в них.

Его распущенные волосы перехвачены обручем без единого камня. И это не будет иначе, пока не возвращены Сильмариллы. Корону нолдор отец оставил старшему полубрату, но на вершине Туны сегодня это не будет иметь значения.

Но сильнее всего Махтана возмущает не туника, не плащ, не неубранные волосы, а притороченный к его поясу меч, ещё не получивший имя.

— Будь проклят тот день, когда я научил тебя искусству, которое доверил мне Ауле.

— Благодарю тебя. Но я овладел бы им всё равно.

— И когда ты стал учить моих внуков не только ковать мечи, но и обнажать их, выступая друг против друга.

— Я и мои сыновья не разбежимся, завидев Врага, как сделали почти все в Форменосе. И не падём, не нанеся ему ни единой раны, как мой отец.

— Ты не знаешь всей силы Врага. Только Валар способны одолеть Его. Как уже было однажды.

— Так что же они не выступают, не собирают своё блестящее воинство? Похоже, Древа были не так уж дороги им. С тех пор, как погас Их свет, ты, должно быть, провёл много времени с Ауле. Но я скажу тебе: воистину, никто в Валиноре не знает всей силы нолдор, и мои сыновья явят её миру, покрыв себя великой славой в Средиземье.

— Разве ты просил Валар о помощи, Феанаро?

— Разве я когда-либо о чём-то просил, Махтан?

Иной, кто знал его с детства, мог бы поймать на слове: было время, когда и просил, и молился, и заклинал высшие силы, и отчаивался, и просил снова.

Но он встретил Нерданель и её отца уже после того, как понял, что мать никогда не вернётся.

Полудюжиной яростных ударов молота Махтан закончил работать над заготовкой. Металл, прежде бесформенный, обрёл форму крупных звеньев цепи.

— Ауле был из тех — вместе с Тулкасом и Оромэ — кто заклинал Манвэ не давать прощения Мелькору, оставить его за гранью Мира.

— У него больше нет имени. Или для тебя есть?

— Ауле более других пострадал от злобы Врага. И потому, что Моринготто раз за разом разрушал сотворённое им, и потому, что с Врагом ушли многие верные его слуги. Майар Владыки Манвэ и Варды пресветлой Врагу не удалось обмануть и запугать, но многие из соратников Ауле купились на его посулы. Они были духами камня и подземного пламени, а Враг окутал их пламя Тьмой, и десятки таких армия Валар встретила в крепостях Утумно и Ангамандо. Твой отец и король Ингвэ принесли в Валинор их имя — Валараукар. И Ауле свидетель, не все из них были уничтожены или выброшены за грань мира, многие затаились.

— Хорошая возможность проверить себя перед боем с Моринготто. Благодарю тебя.

Отец Нерданель посмотрел на него, как на умалишённого. Не заметил издевательски скривлённых губ и заломленных бровей.

Чего же Валар стоило не давать прощения?! Но они не могли казнить или навечно заточить себе подобного. И хотя Намо видел будущее, даже он молчал.

— Можно убить оболочку… должно быть, можно, хотя Валараукар превосходят любого из эльдар и ростом, и силой. Но уничтожить дух майар не под силу никому из Детей Илуватара. Враг будет возрождать их телесную оболочку снова и снова, пока силы твои и всех, кого ты приведёшь за собой, не истают. Всех, кто пойдёт за тобой, ты обречёшь на бесславную гибель.

Феанаро протянул руку и взял ещё горячую вещь, вышедшую из-под молота, в ладонь. Должно было быть больно, но он ничего не чувствовал, с того дня — какого дня? дней больше не было — в который погас свет Древ.

— Что ты творишь на этот раз, Махтан? Ещё одно ожерелье для пресветлой Варды? Или, может быть, для супруги твоего господина Ауле?

Хозяин мастерской, не смотря более на него, сказал:

— Тот, кто заключён в чертогах Мандоса, творить более не может.

— Мастер Махтан?

Стоявший на пороге мастерской юноша смешался под взглядом Феанаро, но совладал с собой и вскинул голову.

Невысокий, макушкой едва ли по подбородок ему, тонкий, узкий в плечах — в мать. Бледный от многих дней и часов в кузне, без света Древ, в простой тёмной куртке, с неровно завязанными чёрными волосами, нескладный, неловкий, очень юный.

Какой, о Эру, юный, в том же возрасте он сам был отцом троих сыновей.

В полутёмном пространстве кузни было видно, как расширились глаза любимого ученика Ауле и побледнело его лицо.

Феанаро же улыбался, впервые с той минуты, когда перед его глазами предстал разрушенный Форменос, когда стало ясно, что он больше не увидит отца живым,

Он пришёл не затем, чтобы выслушать напутствия, укоры и уговоры. Нет, затем, чтобы забрать принадлежащее ему.

— Твоя работа не закончена, Тельпинквар. И твоё учение тоже. Куда же ты?

Юноша поднял подбородок ещё выше, тонкие губы нетерпеливо и презрительно дрогнули.

— Я нолдо. И я иду за своим Королём.

Пошли к выходу плечом к плечу, и Махтан, взявшийся было за молот, чтобы вернуться к работе, вдруг бросился вдогонку. Шаги его гулко прозвучали по полу кузницы.

Догадался.

Двое молодых мужчин с медно-рыжими волосами стояли во дворе дома любимого ученика Ауле, потупившись.

Пришли попрощаться.

— Аткарно, Ариэндил, мы встретимся на холме Туны. Оттуда нам предстоит долгая дорога. Ваш отец не идёт с нами. Скажите друг другу всё, что хотите. Больше у вас такой возможности не будет.

…Моринготто и его вассалы брали пленных, живой товар, и превращали их в уродливых чудовищ, и выпускали обратно на просторы Средиземья, и не было для них большего наслаждения, чем наблюдать, как бывшие Дети Илуватара убивают когда-то подобных себе.

И на сей раз Врагу нужен живой товар, для замыслов куда более масштабных.

Исполинского размера Валараукар бросает чёрную секиру оземь, подтверждая догадку Феанаро. Он не сомневается в своём превосходстве, но опасается ненароком зарубить драгоценную добычу насмерть и испытать гнев хозяина.

За его плечом чёрно-алым вихрем высится пятый.

От тьмы и раскалённого металла поднимается к небу дым, и трудно дышать, и почти не видно света. Только, как было на севере, Карниль горит среди бледной россыпи других, безымянных звёзд.

Времени на принятие решения — несколько ударов сердца. Ярость — не на Врага, на собственное безрассудство — на сей раз ледяная, и разум очень ясный.

Это те, о ком говорил Махтан.

Не так, не против пятерых, он хотел проверить остроту своего клинка перед боем с Врагом.

Ему не продержаться окружённым со всех сторон, и любой способ сгодится, чтобы не доставить Моринготто торжества, и не лучше ли…

Скованный им самим доспех лёгок и прочен, но вогнанный между плечевой пластиной и шлемом клинок перебьёт крупные жилы в шее, и эта рана будет смертной.

…Тёмное беззвездное небо над головой, отблески факелов собравшихся вокруг растерянных выживших, оплавленные камни на крыльце Форменоса, и на них… Голова изуродована, точно ударом исполинской булавы, тело в прорехах одежды багрово-чёрное от ожогов, меч оплавлен, должно быть, отец не смог нанести Моринготто ни одного удара. Он не был воином, не ковал оружия, не учил своих сыновей искусству боя.

И всё же поднял меч, и встал на пути Врага.

Так неужели он, наделённый более других нолдор силой и отвагой, стойкостью и бесстрашием, убоится?!

Вместо глаз у Валараукар провалы, в которых колеблется чёрно-алая тьма, десять на пятерых, и оттуда точно смотрит единый, их хозяин.

Нет, наслаждения созерцать, как его злейший враг униженно убивает себя, Моринготто не получит.

Встреченные разведчиками сумеречные эльфы говорили на своём наречии — Балрогат, народ могучих демонов — о тех, кого они больше всего страшились в Средиземье.

В атаку бросается тот Валараукар, что слева, и ещё можно, отбросив его, занять оборону у чёрных скал, чтобы не подобрались больше, чем втроём, чтобы мешали друг другу.

Но эта земля, эти горы враждебны и чужды — запоздалое прозрение, да горы ли это, Ауле ли сотворены?! — и поручиться за то, что ему не ударят в спину, нельзя.

Отбросив и второго, всё же в скорости эти твари уступают ему, Феанаро бросает щит — в щите мало толку, когда противники в полтора-два раза выше ростом и вооружены вместо клинков длинными бичами, в щите мало толку, если хочешь в бою погибнуть, — и подхватывает меч одного из павших.

Это чужой, не его рукой скованный клинок, тяжёлый, длиннее привычного. И никогда, тренируя себя и сыновей под светом Древ, он не любил двуручный бой, хотя мог подолгу, до седьмого пота и чёрно-алой тьмы в глазах, кружить около себя и Майтимо, и Куруфинвэ-младшего, и Морифинвэ, и одного из близнецов, четверых разом.

Предпочитал брать скоростью и выносливостью, в которых не знал себе равных.

Но выбора нет. Не любить — не значит не иметь способности.

Вместо ртов на головах Балрогат пышущие подземным пламенем расщелины, и голос идёт точно из земли, из принадлежащей Морготу горы:

— Сдавайся, король нолдор. Господин желает видеть тебя.

Это Валарин, полузнакомый, искажённый — язык, который одному из Детей Илуватара не полагается знать, да и вовсе запретно. Но он всегда был пытлив к языкам, и этот запрет Валар был не первым нарушенным им.

Так говорят пятеро тех, кто был прежде майар. Ауле не солгал своему верному слуге. Надежды продержаться до подхода Майтимо и остальных нет. Да лучше им и не подниматься на этот склон, по равнине к чёрным вратам.

Сдавайся — и увидишь свои Камни вновь, стоя на коленях у трона Моринготто. Хочешь?!

А это он сам, прежний, с презрением отправивший восвояси посланца Валар у ворот Тириона. Он у ледяных мысов Арамана, в белом безмолвии, когда шли вдоль берега покрытые кровью серебристые корабли тэлери, он, давший ответ Владыке Мандоса.

Он, принесший Клятву — и знавший, что Создатель услышал.

Пред великим Манвэ и пресветлой Вардой, пред владыкой волн и дна морского Ульмо, пред мастером Ауле и матерью изобилия Йаванной, пред всеведущим судьёй Намо и сестрой его Ниэнной, матерью скорби, пред бесстрашным Оромэ, истоптавшим и изведавшим каждый клочок Мира, клянусь преследовать Врага, отнявшего самое дорогое мне, до самой грани Мира.

И повергнуть, и низвергнуть Его за край Мира, в Вечную Тьму, не жалея ни труда, ни сил, ни жизни.

Преследовать и низвергнуть — и Его, и слуг Его, будь они в прошлом майа или эльда, или Пришедшие Следом, будь они созданы Эру и совращены Врагом, или будь они самим Врагом сотворены.

Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель.

Никакая цена, никакая жертва не остановят меня, пока Клятва не будет исполнена.

И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу.

Небо над головой чёрно-алое, и нечем дышать, и чёрные скалы, у которых он опрометчиво рассчитывал найти укрытие, набухли багровым, раскалившись.

Валараукар велики ростом, но уступают ему в скорости, подобраться больше чем втроём одновременно не могут. Воистину, дети Ауле — терпеливого, последовательного, кропотливого мастера, который всегда был рад зайти в мастерскую к Махтану, но не к его ученику, слишком уж нетерпеливо и жадно и иной раз небрежно тот работал.

Чужой меч — кто же ковал, младший Куруфинвэ или его сын? — служит не хуже Карниля, и с каждым метким выпадом бичи Валараукар становятся короче. Два клинка на троих атакующих демонов — неравный счёт — и удар третьего приходится то по воздуху, сначала чаще, потом всё реже, то по пластинам доспеха, и они плавятся и гнутся.

Нужно беречь горло, между наплечной пластиной и подбородником шлема самое уязвимое место.

Ради этого — одному кружить сменяющих друг друга пятерых — стоило долго-долго плыть во тьме вдоль Северных земель Арды и силой брать для этого корабли.

Феанаро смеялся бы от радости, не будь в раскалённом воздухе так трудно дышать.

Каждая близкая сшибка — новый ожог, но он давно не боялся ни огня, ни прикосновения раскалённого металла к телу, с юности проводя в кузнице многие часы и дни.

Когда он, запершись на трое суток, наконец вышел, оставив в мастерской остывать новорождённые Сильмариллы, и доковылял до дома, Нерданель рвалась вызвать лекаря. Может, и вызвала, он не помнил, несколько циклов Древ провалявшись в постели в полубеспамятстве, пока заживали покрывшие весь торс и руки ожоги и восстанавливалась измождённая фэа.

До того дня, когда родились Камни, он и не думал, что может устать.

Каждая сшибка — возможность и сразить физическую оболочку одного из демонов, и получить смертную рану самому, и разбить замысел Врага.

Каждое попадание клинка по сотканной из тёмного пламени туше Валараукар отзывается жгучей болью в ладони, в обеих ладонях, и толку нет, как можно ранить подземное пламя?

Или всё же есть?

Огненные демоны гулко и натужно воют, и громче всех тот, что выше его ростом вдвое. И в правой горсти вождя Валараукар, прежде пустой, на глазах растёт огненный клинок.

Глупец — ты думал, что, обезоружить?!

Эти пятеро были майар, они пришли в мир вместе с Валар и Врагом, когда Он ещё был Валар, их силы не исчерпаются никогда.

Разве, будь Валар не всё равно, что происходит с Покинутыми землями и населяющими их существами, они сидели бы сложа руки, позволяя жить этим тварям и их хозяину?!

…Его полубратья и полусёстры впервые пришли в Форменос — попрощаться.

Лалвэн первая ужаснулась, прикоснувшись к телу отца и опознав, что оно тлеет на глазах, рассыпаясь прахом, что похорон, о которых думали все — как? ведь не было прежде на земле Валинора никогда? и что на этих похоронах друг другу говорить, когда Первый и Второй дома давно враждуют? — не будет.

Наказав Майтимо и близнецам открывать кладовую с оружием, которую Враг оставил нетронутой, Феанаро вышел на берег, во тьму, ничего не объясняя.

Та же неугомонная Лалвэн рванулась было следом, приглядеть — не бросился бы с обрыва на скалы, ведь не сказал ни слова с тех пор, как стоял перед Валар в Круге Судеб — и застыла, когда на обугленном огнём Моринготто крыльце он обернулся, положив ладонь на рукоять меча и дав понять, что шутит не станет.

Ветер на берегу был ледяным и влажным, и в ветре этом были многие мили пути через море, к Средиземью, где укрылся Враг.

Должен же быть способ преодолеть их. Пусть трудно, пусть не все пойдут за ним.

Пусть не без крови.

Скоро будет ясно, как.

Стоявшая на краю высокого обрыва, за которым было только море, женщина отбросила серый капюшон.

— Твои братья и сёстры, их жёны и дети и твои сыновья… хорошо, что вы собрались здесь, вместе. Никогда прежде Арда не знала столь глубокого горя. В одиночку его не преодолеть.

— Твой брат предвидел то, что случилось сегодня, Скорбящая. Но молчал. Должно быть, Валар не могли вмешаться сами. Но я должен был стоять там, на крыльце.

— Ты же не только скорбишь, Феанаро.

Выходить с мечом против одной из Аратар, Высших, бесполезно. И даже пытаться сбить с ног, столкнуть с обрыва, только чтобы замолчала, тщетно.

Но он с трудом сдержал себя. Ярость поднялась к горлу багровой волной, потому что Ниэнна, конечно же, сказала правду.

Его горе глубоко, рана души неисцелима, он всё отдал бы, чтобы отец был жив, чтобы ещё хоть раз говорить с ним, чтобы просить прощения за все дерзости и заботы, что доставил… но в горе этом есть и тайное наслаждение: наконец осуществить своё право на свободу.

— Многие и многие придут в чертоги Намо, если ты пойдёшь туда, куда зовут тебя гнев и честолюбие. Многие, кто был любим погибшими и близок им по крови, будут скорбеть. Не делай этого. Вспомни, как ты ждал из чертогов моего брата свою мать.

— Валар сделали так, чтобы я её не дождался. И потому не тебе взывать к моему милосердию, Скорбящая.

Предводитель Валараукар вдвое выше его ростом, и вот следом за длинным пламенным клинком в его могучей руке отрастает огненный бич.

Всё тщетно.

Феанаро пропускает удар, отбиваясь от двоих других, и тут раскалённой змеёй перепоясывает тело поверх уже повреждённого доспеха, и швыряет оземь.

Он падает, перекатываясь через плечо — сопротивляться себе дороже — но угадывает следующее движение противника, пытающегося спутать по рукам и ногам тем же бичом, отмахивается вслепую, но метко. В глазах темно от удара и недостатка воздуха, но можно разглядеть, как судорожно дёргается на выжженной земле обрубленный кусок огненного аркана Валараукар.

Ещё пару раз вот так, и на ноги он уже не встанет.

Не будь позади битвы с полчищами орков, будь он отдохнувшим и свежим, мог бы продержаться дольше.

Жаль, что так быстро, и внутри, пока в новой сшибке он отбрасывает меньшего из Валараукар, шевелится трусливая, чужая ему мысль — может, не стоит, подождать?

Ведь если и плен, и пытки, что он откроет Врагу: местоположение лагеря, который легко перенести? То, как глубоко и искренне ненавидит его?

Но дело не в пытках, вспомни же, безумец, вспомни вовремя: разве ты не отдал бы всё, будь возможность спасти жизнь отца? Отдал бы Камни, отдал бы корону полубрату…

Пусть что угодно - никакая цена, никакая жертва не остановит меня - но игрушками в руках Моринготто его сыновья не станут

Ярость поднимается к горлу, точно он снова видит перед собой Ниэнну и — поодаль — её ко всему равнодушного брата, и продолжает тот разговор.

Это я, я должен был стоять там, на крыльце!

Должен был принять бой.

Должен был не творить Камни, даже не думать, не создавать сокровища, которого Враг возжелал, пришёл и убил.

Должен был взять Сильмариллы с собой на суд Валар, не Валар следовало опасаться.

Отец, ты, должно быть, знаешь, встречают ли когда-то близкие друг друга в Чертогах? Встретил ли ты там Мириэль?

Я должен был стоять там вместо тебя!

Опять я, я всему причиной!

Завидя чёрные скалы, где думал держать оборону, Феанаро бросается между двумя Валараукар, пользуясь их неповоротливостью — увы, уже не такой явной, как в начале боя — и вожак за их спинами гудит насмешливо: не скроешься, король без королевства!

И это правда смешно и бесполезно, бежать не конному сквозь толпу орков, наблюдающих на безопасном расстоянии за боем, с пятью огненными демонами за спиной. Верный способ попасть под аркан и в плен.

Чёрно-алая порода, раскалённая огнём схватки, плывёт под подошвами, но её твёрдости хватает, чтобы оттолкнуться и прыгнуть. Выиграть мгновение, обмануть… Карниль, Алая звезда, заставляет малых Валараукар пятиться так же, как орков, и потому ударить насмерть нужно не им.

Чужой тяжёлый меч разрубает одного из Валараукар от правого плеча до того места, где у Детей Илуватара крайние левые рёбра, отсекая голову и левое плечо от туши демона.

Боль прожигает руку от кисти до плеча — больно очень, голосовые связки рвутся от крика, который не сдержать — и пальцы больше не могут держать меч. Но от того и нет толку, оплавился, как оружие отца в Форменосе.

А вожак Валараукар разочарованно воет, смотря на пламенный клинок в своей левой горсти: пробил уже повреждённый доспех со спины и вышел далеко в середине правой грудной пластины. Ударил изо всех сил, не сдержался, когда понял, что неугомонный эльда сразил одного из его воинов.

Это почему-то не больно.

Снова оземь, о чёрные с алым камни — бичом, а меч Валараукар выдернул из раны, как только понял, что сотворил и как недоволен будет его Хозяин.

Нужно встать. Воздуха не хватает, и видно плохо, и Феанаро срывает шлем, бросает оземь, кровь почему-то струится по щеке и капает на правое плечо. Там-то, в лицо или шею, ещё не попали, откуда кровь?

Можно дышать свободно и видеть свободно, не сквозь прорези шлема, не бояться, что оглушат. Видеть и врата Железной темницы вдалеке, до которых оставалось немного, и попрятавшихся по дальним скалам орков, и собственные покрытые чёрной коркой сажи доспехи.

Теперь можно всё, ведь Моринготто не получит живой товар.

Валараукар медленно расходятся, давая возможность вожаку завершить начатое. Теперь, право, можно и в одного. Медленно, словно удивлённо, насколько демоны подземного пламени способны удивляться.

Можно ещё стоять.

Ты много вложил в меня, Эру Сущий. Но данную тебе Клятву исполнит кто-то другой.

Кто же из шестерых?

Слабость наваливается разом. Сможет ли он ударить? Правая грудная мышца разрублена и сожжена, руку не поднять.

Может, не тщиться, не пытаться, не быть предметом насмешек Врага, ведь через глаза-провалы этих тварей Моргот видит всё?

Вожак Валараукар вдвое выше его, и он зарастил все раны, которые удалось нанести.

До шеи не дотянуться, не разрубить.

Преследовать и низвергнуть — и Его, и слуг Его.

Он держит Карниль левой рукой, меча не коснулись сажа и копоть, его лезвие отливает алым и серебром, как в те минуты, когда была произнесена Клятва. Её ничто не отменит.

Подрубить исполинские ноги, свалить противника наземь невозможно, почти, и всё же попытаться нужно.

Огненная плеть рассекает воздух, чтобы скрутить и уже не дать подняться. Первый выпад, второй, третий — он всё ещё быстрее, пусть и на считанные мгновения — сгустки подземного пламени падают на землю, аркан становится короче.

Дышать тяжело, боль от раны прошивает и левую руку, и грудную мышцу, скоро она затопит всё тело… но пока можно ещё держаться.

Удар огненного бича подрубает ноги. Раньше не попадали, набедренные пластины доспеха прогнулись, оплавились, но выдержали, кости не переломаны… нужно встать.

Понимает ли тварь, что толку для Хозяина от пленного теперь нет, проще убить на месте?

Но что это — видения, бред?!

Звук рогов, топот копыт, звон металла о металл, ещё несколько мгновений — и прячущиеся по дальним скалам орки начинают разбегаться.

Знакомые голоса, кричат на квенья, который Феанаро вспоминает с трудом. Ведь думал умереть, видя перед собой только огненных демонов, говорящихся на исковерканном Валарин.

Алые гребни на шлемах, серебряные с чёрным доспехи с восьмиконечной звездой, символом Первого Дома, алые плащи. Впереди отряда — Майтимо и Макалаурэ, и мечи в их руках не знают устали, разгоняя недостаточно проворных орков, и на этих клинках они тоже приносили Клятву.

А Клятва, как он усвоил на собственном горьком примере, лишает рассудка.

Эру Сущий, нет, только не они!

Как будут драться Валараукар насмерть, не щадя живой товар?

Но схватки нет, огненные твари разбегаются следом за орками, и даже их исполинского вида предводитель не вступает в бой, а лишь прикрывает отход, вернув в руки чёрную секиру.

— Отец!!!

Эру, как глупо. Стоило продержаться совсем немного, и…

— Не кричи, Тьелкормо. Успели.

Майтимо спешивается и хватает огненный бич, оставшийся от развоплощённого Валараукар. Он тоже снимает шлем, чтобы можно было лучше видеть и рассмотреть друг друга. Должно быть, зрелище его старшему сыну не нравится, он судорожно сглатывает, чтобы не думать слишком много.

— Ты не должен больше… Больше никогда!

— Уходим. Прикажи… здесь нельзя оставаться.

Он ещё способен держаться в седле впереди Майтимо. И потому по дороге через спешно разбитый на равнине полевой лагерь можно не опасаться, что поднимется паника.

Отдыхая под звёздами, нолдор славят победу, первую свою победу над Врагом, и впереди ещё много славных.

Ведь он, их король, обещал ступившим на землю Средиземья великую славу.

Палатки целителей в глубине лагеря, чтобы были под защитой в случае внезапного нападения.

Здесь командует Орнион, для которого этот шаг в Средиземье не первый, он уже прошёл обратным путём — от сумерек к свету — вместе с Финвэ и его народом.

И, должно быть, был вовсе не рад отправиться обратно.

Любимый ученик великой Эсте, каковым был и остался Махтан у Ауле.

А Орнион не остался. Одному Эру ведомо, почему.

Последний, кого бы он, Феанаро, ждал на холме Туны. Но Орнион пришёл, и стоял, и слушал, и одним из первых шагнул в круг тех, кто присоединился к Исходу.

После долгого и трудного боя здесь людно и суетно, и радостно, ибо когда армия Врага обращена в бегство, искусство целителей может спасти многих и многих — почти всех. Проклятье Мандоса над их даром оказалось не властно.

— Мой Король… — разглядев его, стоящего на ногах только силами Майтимо и Тьелкормо, Орнион ловит сбившееся дыхание и начинает распоряжаться, приказывая освободить одну из палаток.

Внутри помощницы старшего целителя споро берутся за дело, срезают одежду и доспехи. Кожаная поддоспешная куртка под их пальцами съеживается, иссушенная жаром подземного пламени, чёрная туника рассыпается клочьями пепла.

Металл нагрудных и наплечных пластин оплавлен, кое-где он до сих пор горяч, и одна из дев Орниона, вскрикнув, с ужасом смотрит на свою руку, на которой вспухает пятно ожога, и её заменяет мертвенно-бледный Макалаурэ.

А Куруфинвэ-младший стоит столпом, смотря на когда-то серебряные части доспеха, сейчас чёрные. Это не корка сажи и копоти, нет, сам металл впитал и подземный огонь Балрогат, и кровь из ран.

Из этого чёрного металла, пока не имеющего названия на квенья, многое можно было бы сотворить, но едва ли у младшего и его сына достанет воображения, искусства и сил сделать это в одиночку.

С правой руки латная перчатка не сходит: прижгло к ладони, и снимется разве что вместе со всей кожей. И пальцы больше не гнутся.

Ещё хватает сил, сидя и опираясь на уцелевшую левую ладонь, оглядеть себя.

Слева под рёбрами багровый рубец глубокого ожога, и в ней чёрная полоса жжёной плоти, тем же огненным бичом перебит левый плечевой мускул, а ведь держал этой рукой меч, не чувствовал.

И здесь, на правом боку, оказывается, пробили, и здесь… со второго раза удар Валараукар не держало и звёздное серебро.

Но с этим, наверное, можно было бы жить.

Для родившегося и выросшего в Благословенном крае Феанаро достаточно сведущ в ранах — как не быть сведущим отцу семерых, если сорванцы-эльдар в первые два десятка лет жизни разбивают носы, колени, ломают руки и пальцы, как не пристало наследникам королевской фамилии.

А некоторые и будучи постарше ломают и обжигаются, учась работать в кузнице и на каменоломнях.

Как не быть сведущим, работая с молотом и раскалённым металлом, ещё мальчишкой на исходе второго десятка лет попав себе по ладони и будучи уверенным, что никогда не быть ему ни мастером, ни воином… Тогда и познакомился с Орнионом не только как с другом отца, но кровь останавливал и боль отсекал сам.

Он был достаточно сведущ и способен, как наследник одного из трёх королевских домов.

До тех пор, пока в Алквалондэ не понял, что больше никогда не сможет исцелять.

И вместе с ним — все, кто поднял руку на тэлери и их корабли, все пятеро смятенных и растерянных, что стоят сейчас вокруг.

— Мой принц, — говорит между тем Орнион, — тебе и твоим братьям лучше уйти.

Майтимо, к которому обращены слова, упрямо мотает головой — нет! — и следом за ним остальные.

— Феанаро, выпей.

Жидкость в кубке горько-сладкая, сразу становится очень дурно, хотя куда дурнее, попросить бы воды… это лекарство, погружающее в дремоту и смягчающее боль.

Он уже знает, что не поможет. Нужно время, чтобы снадобье подействовало, времени нет… да и что дало бы время против пламени, рождённого духами майар и усиленного Врагом?

Эру Сущий щедро одарил его при рождении, и долгая работа в кузне с огнём закалила и добавила выносливости, но сейчас чудовищно, непредставимо больно.

Он вцепляется зубами в срезанную с левой руки перчатку — и там прижгло, но не так сильно, как на правой — чтобы не кричать в голос, рот наполняется вкусом сажи и палёной кожи.

И всё равно глухо воет, скрежеща зубами, когда Орнион касается раны справа между рёбрами. Надеясь, что плотный полог палатки глушит звуки.

Нолдор не должны видеть своего Короля поверженным.

Перед глазами черно, он не может разглядеть лица сыновей, но понимает, что все пятеро по-прежнему рядом.

Кроме Морифинвэ, хладнокровно и расчётливо загнавшего орков в топи Сереха. Точно чужой сын. Его трезвый рассудок и терпение станут на войне с Врагом на вес золота, война эта будет долгой.

Кроме…

Кроме…

Потом.

Скоро.

Встречают ли погибшие когда-то близких им в Чертогах Мандоса?

Встречают ли убитых по их вине?

Он жив лишь потому, что пламенный клинок предводителя Валараукар, разрубив жилы у корня правого лёгкого, прижёг их. Иначе истёк бы кровью прямо там, на поле у врат Ангбанда.

Но когда жилы отворятся — а это будет неизбежно — всё кончится очень быстро.

Всё ещё черно, нет лиц, только голос:

— Хватит! — это кричит Амбарусса. — Что ты с ним делаешь?!

Уже не так больно. Ему обтирают лицо, шею, плечи, дают напиться воды.

— Орнион, что происходит?! — кажется, говорит Малакаурэ, но его голос, обычно звучный и твёрдый, заставляющий себя слушать, звенит и ломается.

Отвечает не целитель, а — неожиданно — Куруфинвэ-младший. Зрение возвращается, и видно, что тот стоит, стиснув одну из почерневших наплечных пластин в руке.

— Демоны, которых ты, брат, и ты, Нельо, видели на поле перед Чёрными вратами… Это перерождённые майар, бывшие вассалы Ауле.

Должно быть, Тельпинквар рассказал Куруфинвэ об услышанном от Махтана в мастерской. Это к лучшему. Говорить уже тяжело и будет становиться всё тяжелее.

— Нанесённую их оружием рану не вылечить. Это не под силу мне, — тяжело говорит Орнион. — Превозмочь их не дано никому из детей Эру.

Зрение наконец ясное, и видно, как Майтимо делает шаг вперёд, как пылает огненный бич в его правой руке, он так и держит орудие Валараукар, с тех пор как забрал с поля боя.

Может, и оплавил уже латную перчатку и прожёг кожаную под ней, да только его старший сын не способен сейчас ощущать физическую боль.

— Это не так. Ты же видишь, что не так! Один из нас может выйти против, и победить! Сделай же что-нибудь… я всё отдам, мы все отдадим, ты что же, не видишь?!

Голова Орниона низко опущена — ниже, чем в кругу на вершине Туны, ниже, чем на покрытых кровью пирсах Алквалондэ, ниже, чем на берегу залива Дренгист, где горели серебряные корабли тэлери.

— Это Клятва, Нельо. Та, что ты, твой отец и твои братья приносили в Тирионе перед лицом Валар, именем Эру Сущего. Она была услышана… но силы исцелять не даёт.

— Майтимо. Орнион. Останьтесь.

Слава Эру, он всё ещё способен говорить.

Пока расходятся, можно наконец удовлетворить любопытство, провести пальцами по правой щеке. Почти не больно, снадобье Орниона начинает действовать, насколько это возможно, но кончики пальцев покрываются чёрно-багровым, это сажа, смешанная со жжёной плотью, и на шею со щеки бежит свежая струйка крови.

Теперь-то ясно: правая скуловая пластина шлема расплавилась тоже, прижгло, и срывая его с головы в пылу боя, он отодрал приличный лоскут кожи.

Майтимо садится рядом и судорожно вдыхает. Кажется, начал осознавать свалившуюся на него ношу.

Правильно, у нолдор может быть только один Король, и по старшинству, и по воле Эру наделённый и силой духа, и искусством сражаться, и умением говорить и убеждать.

Нельзя принимать решения вшестером.

— Здесь нельзя оставаться… нужно уходить.

— Мы не пойдём сейчас! Не сейчас, пока ты…

Ещё пока вокруг спорили, Феанаро катал внутри холодную мысль: приказать, чтобы оставили?

Так было бы разумно, лучше. Проститься сразу, не обременять никого при подъеме в горы. Но невозможно.

Он сам никогда не смог бы оставить отца.

— Равнина, на которой мы разбили лагерь… творение Врага. Изрыта под землёй, и где начало, где конец… без разведчиков не узнать. Ты не знаешь, где в следующий раз появятся Валараукар или им подобные.

Майтимо, мертвенно-бледный и сосредоточенный, кивает. Он перебросил через плечо прежде туго заплетённые под шлемом, отливающие медью волосы и теперь вцепился в них пальцами. Но голосом он владеет:

— На юг? Если верить картам и записям из Первого похода, горы там ниже и преодолеть их будет легче.

— На запад. Обратно, к Митрим… сейчас, пока у воинов мало сил. Пока женщины и дети там. Земли с юга… на них ничему доверять нельзя тоже. И картам… на картах твоего деда Ангбанда нет. Иди.

Его сын порывисто и гневно отбрасывает назад косу, смотрит на молчаливого Орниона: я это так не оставлю!

— Иди, Майтимо. И распорядись.

И выходит, опустив голову.

Горько-сладкое снадобье целителей теперь действует, боль приглохла, спряталась до времени, но очень хочется спать, и даже голос свой не узнать, таким слабым он стал.

— Стоило бы… подождать, мой Король.

— Будут те, кто умрёт без помощи. Кому ты мог бы помочь. Здесь ждать нельзя. Мы ушли слишком далеко. Это ошибка… моя.

— Не только.

— Если хочешь сказать мне ещё что-то… говори сейчас.

Орнион смотрит почему-то не гневно — а неверяще, беспомощно, словно остался не целителем, для которого произошедшая бойня была отвратительна, а лишь давним другом отца.

Другом, который, верно, тоже скорбел рядом с Вала Ниэнной, рядом с полубратьями и полусёстрами в Форменосе в ту ночь, когда погас свет Древ.

Был ли Орнион в Форменосе? Стёрлось из памяти. Ничего же вокруг себя не видел.

— Феанаро, твои раны нужно перевязать. Пожалуйста, не спорь.

Да, стоит, о чём тут спорить? Скрыть, насколько всё безнадёжно, чтобы не напугать тех, кто в лагере. Да и сыновей, кроме Майтимо, пугать не следует.

— Пришли кого-то из младших. И иди к тем… кому можешь помочь.

Дорога к озеру Митрим через хребет северных гор долгая.

Его сыновья сменяют друг друга у носилок, уже не в первый раз, и это даёт им напрасную надежду.

Феанаро то и дело проваливается в дурной, тяжёлый сон, часто без сновидений, но на сей раз всё иначе.

Нерданель стоит перед ним на холме Туны, высоко вскинув подбородок. На ней не тонкого шитья платье, какие носили Индис и её дочери и многие другие знатные женщины эльдар, нет ни ожерелья, ни серег, ни других украшений. Только тёмные брюки и заправленная в них простого покроя холщовая рубашка.

Для неё Феанаро никогда не мог сотворить никакого украшения, которое привело бы её в восторг.

Нерданель всегда отмахивалась уверенно и насмешливо: себя мне отдай, а не золото и камни, ими не откупишься. Почему же не отдаёшь целиком?

Дочь Махтана по плечо ему, очень тонкая в талии и в запястьях, и кто не знал её, никогда не подумал бы, что родила семерых.

Когда она носила Майтимо, такая же маленькая и тонкая, как сейчас, было до одури страшно, что умрёт после рождения ребёнка, как случилось с его матерью.

Нет, расцвела после родов только ярче, и позже, окружённая тремя, четырьмя, пятью маленькими детьми, на всё находила время — и утешить обиженных или разбивших носы, и помирить между собой, и учить письму и другим премудростям — и голос её был звонким, а глаза горели, и редко когда они двое просто спали от заката от рассвета, не касаясь друг друга.

Так было до тех пор, пока Феанаро не стал ссориться с полубратом уже всерьёз и мечтать о землях Средиземья, на которых можно было бы жить без надзора Валар, и говорить об этих землях перед нолдор.

— Что ты пытаешься доказать — кому, отцу или брату? Или себе?

— Он мне не брат.

— Если твой отец и правда решит отдохнуть от трудов, он передаст власть тому, кто умеет слышать голос народа и договариваться с ним. Нолофинвэ уже много лет руководит жизнью в Тирионе. А что сделал ты?

— Выбирай слова, Нели.

Так было много раз, и ссорились, и мирились снова.

Это было очень давно.

…Сыновья стоят за его спиной притихшие, и только Майтимо готов метнуться между — разнять.

— Иди куда хочешь. Делай с собой что хочешь. Их с собой не тащи.

— Наши дети давно вошли в возраст совершеннолетия. Ты сомневаешься в их способности принимать решения самим?

— Что значит самим? Ты разве сам всё решил? Это Мелькор помутил твой рассудок. И сейчас ты делаешь ровно то, что нужно ему.

Майтимо бросается-таки ему под руку и замирает, остановленный властным окриком. И, смотря на Нерданель сверху вниз, чеканит:

— Ты говоришь с Королём, мама. Выбирай слова.

— Оставь мне младших.

— Выбор за ними. Но видишь ли… все наши дети свой выбор уже сделали.

— Один из них не ступит на землю Средиземья живым. Понимаешь ты, нет?!

Нерданель очень хороша сейчас: свет факелов живыми отблесками ложится на медно-рыжие волосы, гневно сверкают глаза, полураскрыты яркие губы.

Так же хороша, как в тот день, когда встала из размётанной постели, оделась, наскоро собрала вещи и навсегда ушла в дом Махтана.

Сказав ему, ещё лежавшему в той постели, в лицо, что вот так — хвататься друг за друга, раз за разом пытаясь склеить и загладить упрёки вспышкой плотской страсти — унизительно, а говорить им двоим больше не о чем.

— Вряд ли все из нас уцелеют в войне с Врагом. Но как знать.

— Ты сам себе враг, Феанаро. И тем, кто пойдёт за тобой. Оставь младших. Я чувствую, что будет на берегу Средиземья… и что будет с вами потом. Пожалуйста. Я это знаю.

— Всё предопределено и известно хозяину Чертогов, верно? Долго ли ты с ним говорила?

— Намо не говорит. Не так, как ты думаешь.

— Так рассуди — раз предначертано, зачем ты говоришь сейчас передо мной? О чём просишь? Ведь всё предрешено. Никому не дано изменить исход, ни к лучшему, ни к худшему. Так Намо тебе сказал?

— Не так. Есть те, чьи решения, чьи дела и ошибки меняют историю на гобеленах в Чертогах Мандоса. Но ты прав… я не из их числа.

Очнувшись же, Феанаро находит около себя Амбарусса, и сначала это дико, до помутнения рассудка страшно, потому что он путает близнецов, как было в их детстве.

Думает, что встретился с Умбарто, не на Эред Ветрин, а в Чертогах Мандоса.

Нет, ещё не пришло время. Судя по лицу Орниона, всё должно было уже кончиться. Эру Сущий много вложил в него… глупо было не ценить и не беречь, и сжечь впустую.

Или так долго потому, что пятеро пытаются удержать его всем напряжением, всей надтелесной силой фэа, доступной изгнанникам из Благословенных земель?

Бывает ли так?

Младший наконец смотрит ему в глаза, перестал бояться.

Не смотрел ни разу с тех пор, как сгорели корабли тэлери и стало ясно, что его брат-близнец никогда не вернётся.

Ибо Клятва моя нерушима, и нет жертвы, от которой я откажусь, чтобы исполнить её.

Амбарусса показывает ему карту: перерисовал ту, что его дед когда-то принёс из Средиземья в Благословенные земли после Первого похода.

Нет, не просто перерисовал, а дополнил.

В Валиноре Амбарусса и его брат проводили много времени с охотником Оромэ, исследуя самые дальние уголки Арды. На чужих неизведанных землях этот пытливый интерес к географии и природе мира вокруг будет очень кстати.

— Земли к югу велики и обширны. Похоже, синдар, не ушедшие в Валинор, расселились и вдоль берегов, и в глубине континента. И говорят, будто леса Нельдорета и Региона, ещё недавно зелёные и цветущие, точно сгинули… после того, как армия Моринготто уничтожила лесных эльфов и осадила Серые гавани. Похоже на магию эльдар… или более высокой сущности. Если я понял тех, кто говорил, верно. Их язык совсем не похож на наш.

— Квенья и синдарин вышли из одного корня. Думаю… ты всё понял верно.

— Смотри, как они пишут. Тут совсем ничего не могу разобрать…

Амбарусса виновато отводит глаза — то ли вспоминая залитые кровью мостовые Алквалондэ и горящие корабли, на одном из которых остался его брат, то ли стыдясь того, что не так быстр и смел в обращении с оружием, как двое старших, что говорит про буквы и звуки языков, а не про то, как уничтожить Врага.

— Письменность синдар… появилась после Исхода эльфов света в Валинор. Руническое письмо… неудобно, слишком много нужно помнить. Тенгвар подойдёт лучше… попробуй.

— Да, отец.

— Майтимо и всем нолдор в Средиземье… нужны союзники. Ты поможешь их найти. И понять их язык. И расположить к себе.

— Да. Я это сделаю.

Подходит и Куруфинвэ-младший, уже во второй раз — показать образец руды, найденный на склонах Эред Ветрин, на которые начали подниматься.

— Нигде в Валиноре не видел такой россыпи. Ведь под ногами лежит. И в прямой досягаемости от твердыни Врага, так близко. Неужели им не нужно? Не знают, из чего выковать хороший клинок?

— Оружие орков много слабее нашего… ты видел сам. Но ищи более безопасное место для добычи. Ты прав… слишком близко.

Куруфинвэ смотрит мимо, точно сквозь него.

— Самое страшное оружие Врага — то, что не выкуешь в мастерской, так? Так?!

Винит себя за то, что не остановил? Или что не скомандовал своему отряду скакать следом?

Так было бы хуже, сейчас хоронили бы двоих. Его сын-мастер не был одним из сильнейших бойцов нолдор, да и сам Феанаро вряд ли смог бы сражаться так же безоглядно и яростно не в одиночку.

— У Врага нет оружия… над которым мы не можем одержать победу.

Огненный бич Валараукар по-прежнему несёт Майтимо, притороченным к поясу, не снимая доспеха, чтобы не ожёг. И растёт, множится, летит над рядами поднимающихся на склоны Эред Ветрин слово: мы отступаем, с потерями, но и с великой победой, и она не последняя.

Мы, нолдор, вернёмся — на равнину перед чёрной горой, к чёрным вратам, ведущим в преисподнюю.

И снова одержим победу.

И чёрные врата падут.

— Наша сила не только в оружии. Мы можем… создавать и строить. Как построили Форменос. Земли Средиземья велики.

Куруфинвэ с силой сжимает рудный окатыш в кожаной перчатке, так что трясутся пальцы.

— Я буду строить. Вместе с тобой, как было в Форменосе.

Небо сверху, во всю ширь — теперь только так, в эти последние часы, или дни, или минуты, сколько же уже идут? — небо тёмно-синее, и на нём мерцают огромные холодные звёзды.

Карниль, звезды безудержного гнева и великой доблести, больше не видно. А меч рядом с ним на носилках. Да, пусть и похоронят вместе.

Средиземье велико, и здесь можно творить без надзора Валар, и можно жить свободно. Нужно создавать, одна месть не заглушит пустоту. Феанаро понимает это теперь — когда знает, что ничего не будет: ни словаря синдарин-квенья, ни новых крепостей, в которых можно вместе строить стены.

Успеет ли Морифинвэ вернуться из болот? С ним бы поговорить.

Приходит Макалаурэ, он без шлема и доспеха, ведёт коня в поводу. Маленькая лютня прикреплена к луке седла рядом с мечом, на котором он приносил Клятву.

Его коса наполовину расплетена, тускло светятся в вороново-чёрных волосах серебристые нити, и в в профиль он похож на высокую статную эльдиэ, такие изящные и тонкие у него черты.

И не догадаешься, как только что остервенело рубился с вожаками орков и был готов схватиться с одним из Валараукар.

Макалаурэ самый нежный и чувствительный сердцем из семерых, не трусливый, но уязвимый.

Это он дольше всех думал и сомневался, когда нужно было уезжать на север в ссылку, на голые земли, где очень быстро в трудах и радости построили Форменос.

Сомневался и пришёл в дом, где уже собрали вещи, последним ещё и потому, что только что сделал предложение и собирался жениться.

Но всё же выбрал свою семью.

Шла ли та девушка сейчас в вечное изгнание?

Должно быть, осталась на землях Арамана вместе с полубратом, она ведь была из Второго Дома, если не изменяет память.

Памяти сейчас веры нет, как и зрению, как и голосу, слишком много зелья дал ему Орнион, чтобы отсечь боль.

Макалаурэ идёт рядом с носилками, и губы его едва заметно шевелятся, складывая слова, и пальцы, держащие повод лошади, подрагивают тоже.

— Воспой не скорбь. Не потери. О них и так… будут говорить. Воспой победу — и ту, что была сегодня… и что ещё будут, без счёта. До тех пор, пока Враг не будет низвергнут. Не можешь петь… так скажи, когда придёт время.

— Отец… я не могу. Так не должно быть. Зачем ты…

— Тебе — больше, чем любому из братьев — достался от меня дар слова. Воспой доблесть… всех павших, и обо мне скажи тоже. Это твой долг. Не передо мной… у мёртвых права требовать ответа нет… но перед твоим Королём.

У Макалаурэ сердце его деда, нежное и любящее, сердце того, кто долго пытался сохранить неосуществимый мир и сделать счастливыми всех своих детей.

Финвэ досталась мгновенная смерть, его внуку война с одним из Валар.

Сердцем и душой второй ребёнок, которого родила Нерданель, точно не его, Феанаро, сын. А глаза у Макалаурэ, единственного из семерых, те же — сейчас прозрачно-серые, но меняющие цвет от расплавленного серебра до тёмной грозовой тучи.

У него улыбка матери — с тех счастливых лет, когда она носила и рожала мальчишек, одного за другим, легко и радостно, и растила их.

— Перед тобой. Пройдёт время, звёзды на небе сменятся, мы преододлеем подъем и встанем лагерем, и будем отдыхать. И я буду петь. О том, как мы долго шли, чтобы освободить Средиземье от Врага, и час настал. О том, что в Битве под Звёздами наши клинки не знали промаха, а руки устали. О том, что мы гнали орков вдоль всего хребта Эред Ветрин. О том, что сами Валараукар, демоны подземного пламени, бежали от нас, а одного из них наш Король сразил, и эта вера — что можно победить и полубога — навсегда осталась в наших сердцах. И ты проснёшься, услышав мою песню, и тебе будет лучше. Так будет. Слышишь?!

— Так будет. Иди.

Майтимо подходит к нему снова, встревоженно всматривается в лицо, о чём-то спрашивает Орниона, тот кивает и отходит.

— Отец, я и братья решили, что стоит остановиться на вершине хребта. Там холодно, но снег ещё не лёг… и воинам нужен отдых.

Старший сын смотрит ему в глаза и голосом владеет, но ясно, что дело-то не в усталости воинов.

Напомнить ли ему, что когда ни остановись, конец один?

— Не вы вместе… должны решать. Только ты.

— Я решил бы так же. Послушай…

— Решать… и нести ответственность за последствия. Как делал твой дед… а затем я.

Майтимо всё ещё сомневается, становится холодно, и сил остаётся совсем мало, и нужно успеть сказать:

— Сжечь корабли было ошибкой.

Теперь уже не сомневается, вздрагивает всем телом, вскидывается, едва ли не кричит:

— Ты не должен! Говорить об этом… не сейчас!

— Не потому… что твой брат погиб. Потому, что сила Моринготто много больше… чем мы думали, покидая земли Валар.

Его сын останавливается, поражённый. И, справившись с волнением, говорит, выдавая свою тайную несбыточную надежду:

— Может быть… может, Нолофинвэ и его сыновья придут. Научатся строить корабли — мы, нолдор, способны овладеть любым ремеслом — или преодолеют льды…

— Едва ли. Никто не проходил Хелькараксэ живым. Но ты был прав… когда спорил и проклинал меня… отказывался брать факел. Верь в себя… не в Нолофинвэ и его сыновей. И не сомневайся.

Огромный, по плечо мужчинам-эльдар белый пёс идёт шаг в шаг с Тьелкормо, тот держит ладонь на холке зверя.

Подарок охотника-Оромэ одному из своих любимых наперсников, почему-то не оставшийся в Валиноре. Даже когда вестник Манвэ провозгласил, что изгнанники не получат никакой помощи.

Тьелкормо не смотрит ему в глаза, не смотрит в лицо, должно быть, ему страшно. Феанаро и сам видит, приподнимая здоровую ладонь — больно, тяжело, но он всё ещё может пошевелить рукой — светится всё ярче, это верный признак того, что дух скоро покинет тело.

Ступив на земли Средиземья, нолдор похоронили достаточно сородичей, чтобы знать и не обманываться.

— Ган чует орков. И другую нечисть Врага тоже. Это он помог мне и Морифинвэ обнаружить засаду. И брат гнал орков, и загнал их далеко в топи. Я думаю… он вот-вот вернётся.

Нет, вернуться Морифинвэ не успеет. Но он справится лучше других.

— Не обманывайся. Помощи Валар… нам не будет. Этот зверь… обладает собственной волей. И ты дорог ему.

Глаза у пса Оромэ живые, разумные, должно быть, на Благословенных землях это существо было наделено даром речи. Он чувствует боль хозяина, мотает крупной белой мордой, тыкается носом в бинты на правой руке Феанаро, тоскливо скулит.

Делает то, чего не позволяет себе Тьелкормо.

С руки сняли сгоревшую перчатку и перевязали — зачем?

— Это он помог нам найти… Там, на поле, среди тьмы, дыма и пламени. Слава Эру, мы успели.

Верно, на поле перед чёрными вратами среди его сыновей стоял и белый пёс Оромэ. Может, Валараукар потому и дрогнули, что встретили равного себе?

Пёс снова вздрагивает всем телом и подвывает: нет, не потому, эльфийский король.

Поднимает морду, глаза у него серо-голубые, как были у отца и у полубрата Нолифинвэ… где-то полубрат сейчас, на пути в Валинор за покаянием?..

Странная мысль — сравнивать волкодава и эльда.

— Ган!

Сжавшись всем телом, а потом распрямившись, точно тетива лука, пёс бросается прочь и исчезает во тьме, не обращая внимания на окрик Тьелкормо.

— Он вернётся к тебе. Прикажи… остановите.

…Нолдор ставят шатры, разбивают лагерь, за время изгнания они научились делать это так же умело и проворно, как когда-то творили самоцветы и строили города.

Время отдохнуть, они шли долго, а до этого долго сражались.

Очень холодно. Так странно умирать от холода, когда пол-тела обожжены и покрыты чёрно-багровой коркой.

Перевязка на груди вся мокрая от крови, и надетая поверх неё туника промокла тоже.

Орнион даёт ему пить что-то пряное и горькое, уже не первый раз, этот отвар должен поддерживать силы и восстанавливать кровь, но восполнить её невозможно, если жилы сожжены и раны не закрываются.

— Мы сможем заночевать здесь, — говорит Амбарусса, внимательно рассматривая окрестности. — Холоднее, чем на равнине, но у Хелькараксэ было холоднее. Зато обзор хороший.

Майтимо и Макалаурэ помогают ему сесть, у обоих руки и плечи теперь в крови, но её не видно на покрытой дорожной пылью, когда-то чёрной с алым и серебром одежде.

Зрение уже подводит Феанаро, но отсюда, с вершины хребта Эред Ветрин, можно хорошо разглядеть уродливой формы трехглавую гору на севере, от подножия до пиков — в десятки сотен ростов мужчин-эльдар.

Где-то у нижнего хребта горы чёрные врата Ангбанда, перед которыми его встретили Валараукар.

Всё это творение Врага, когда-то Мелькор был первым по силе среди Валар, его мощь беспредельна и непредставима, и хотя бы сам Оромэ явился в Средиземье за своим верным псом, чтобы помочь изгнанникам, им не одержать победу

Но сыновьям — никому из шестерых — не нужно знать об этом и думать, ведь Клятва их непреложна.

— В шатёр. Орнион… ты не нужен больше.

Чтобы спорить, чтобы повторить — иди же к тем, кому можешь помочь! — сил нет, но целитель понимает его и уважает последнюю волю, и уходит, хотя Майтимо, кажется, готов испепелить его на месте.

В последние часы и минуты Феанаро хотел бы видеть небо, звёзды Средиземья, под которыми когда-то родились мать и отец. Но этого нельзя.

Нолдор должны видеть своего нового Короля во всём блеске силы и победы.

Верь в себя, Майтимо.

…Их пятеро рядом, растерянных и смятённых — шестой справится сам, седьмой ждёт в Чертогах Намо.

Тьелкормо замер у входа в шатёр и выглядывает наружу, где усталые воины и путники засыпают под светом звёзд. Ждёт возвращения Гана, которого всё же полагает посланцем Валар.

Куруфинвэ-младший так и сжимает, уже голой ладонью, найденный на склонах Эред Ветрина рудный окатыш. Края камня острые, царапают ему руку.

Макалаурэ стоит на коленях, его губы подрагивают, складывая слова песни. А на осанвэ он кричит, тая от братьев смятение своего нежного, от деда доставшегося сердца: так не должно быть, не может быть, я сложу песню о Битве под Звёздами и спою её перед всеми нолдор, и ты проснёшься, и тебе станет лучше, ты слышишь, слышишь же, отец?!

Амбарусса держит его за левую, неповреждённую руку и с ужасом смотрит на то, как сквозь пальцы, сквозь ладонь светится плоть.

Майтимо первым достаёт из ножен клинок, на котором приносил Клятву. И облекает в слова тот страх, что сковал сейчас его и братьев, и разрывает его тенета, и делает его своим оружием:

— Твердыня Врага велика, как и его мощь. Он был сильнейшим из Валар, и обратившись ко Тьме, стал только сильнее.

Отходит, опустив полог Тьелкормо, бросает наземь камень из окровавленной ладони Куруфинвэ-младший, вскакивают Макалаурэ и Амбарусса — и пятеро говорят, как один:

— Но я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь.

Последним взблеском памяти, угасающего мира вокруг — мертвенно-бледное лицо Нерданель, встреченной им, когда шли прочь с холма Туны, её закушенная губа, струйка крови на подбородке, её неподвижные губы, её слова на осанвэ:

Ты убил их, всех семерых, ты убил их, только ты, твоя клятва именем Эру, Феанаро, будь проклят тот день, когда Он решил призвать тебя в мир! Будь проклят тот день, когда я встретила тебя!

* * *

…По-прежнему холодно, но теперь он знает, как спастись. Осталось немного, последние несколько шагов.

В высоком сводчатом зале нет факелов, стены чёрные. Должно быть, это внутренность цитадели Моринготто, которая наконец очищена от его слуг и тварей.

Факелов нет, но свет Камней льётся по стенам и сводам.

Пока воевали с Моринготто и его ордами, Феанаро не давал себе права думать, сожалеть о потерянном, представлять, как возрадуется, когда вернёт себе Камни.

Но победа одержана, мёртвые похоронены, и великая доблесть нолдор воспета его вторым сыном, прозванным в Средиземье Маглором-песнопевцем, так что ни дети, ни внуки тех, кто осаждал и взял Ангбанд, не забудут.

Он, Куруфинвэ Феанаро, сражался во главе армии во всех битвах, не убоявшись ни Валараукар, ни других падших майар рядом с Врагом, и награда заслуженна.

И Враг обратился в бегство

Сильмариллы лежат рядом с погнутой и искорёженной короной Врага, которую тот трусливо бросил, убегая.

И нужно подойти и взять, вернуть принадлежащее себе.

Пусть это и не воскресит отца. Но он снова станет целым, живым, таким, как до Алквалондэ, вернёт себе часть души, которую Враг вероломно украл.

Этим смоется и кровь убитых им тэлери, и липкий ужас от взгляда в лица сыновей, которые поняли, что брат их остался на кораблях, а отец бросил первый факел, и пожар не остановить.

И крики тех, кого он привёл к вратам Ангбанда, в лапы к Валараукар, на смерть.

Нужно снять перчатку, коснуться живого тепла Камней, вобрать его в себя. Тогда наконец больше не будет холодно.

Но что это?!

Камень прожигает протянутую руку, так что пальцы скрючиваются, а ладонь даже на тыльной стороне делается чёрно-багровой. Феанаро вскидывает руку с Камнем к груди, и сквозь одежду жжёт тоже, больно, больно нестерпимо.

Он молча вынес все удары бичей Валараукар, прожигавшие доспех и тело, вынес и бесполезные попытки Орниона помочь, которые только делали хуже, и его стойкость дала Майтимо и другим напрасную надежду.

Сейчас же он кричит от боли, срывая горло, и воет от ужаса, как пёс Оромэ перед умирающим, и кричит снова, кашляет, снова кричит, и слёзы струятся по щекам, и подгибаются колени.

Нет, нет, не может быть!!!

Он хватает и второй Камень, думая, что, может, с первым ошибка, Враг осквернил его — и ладонь сжигает окончательно, она перестаёт шевелиться.

Ты сам себе враг, Феанаро.

Он ещё не хочет верить, перебрасывая Камни в непослушных ладонях, каждым касанием к коже или одежде прожигая новую болящую дыру в теле, но память безжалостна.

Ауле был редким гостем в его мастерской, но тут зашёл. Прежде, чем Камни увидели другие Валар — да что Валар? не для них же творил — прежде, чем увидели отец и сыновья.

Первой увидела Нерданель, которая настояла на том, чтобы прийти вместе с ним, ещё нетвердо держащимся на ногах после тех ожогов, что оставило пламя творения.

Она же молча вышла, пропустив внутрь одного из Аратар, Высших.

И первой мыслью Феанаро было: Вала пришёл забрать его сокровище, нужно успеть дотянуться до спрятанного за горном меча.

Ауле, конечно, её угадал. И когда заговорил, в голосе его звучали упрёк и горечь, и зависть, ведь сам он сотворить подобное не смог бы:

— Великий дар вложен в тебя Эру Сущим, сын Финвэ. Но в сиянии Сильмариллов заключён и свет Древ, которые создал не ты.

— Я не приглашал тебя, Ауле. Если тебя позвала моя жена — с ней и иди.

Вала — его телесная оболочка — улыбнулся, глядя на погасший горн.

— Ты стал создавать не только украшения и драгоценные камни, не только камни истинного зрения, не только то, что направлено на созидание и помощь другим. Эру сотворил тебя не только великим мастером, но и воином. От меня сокрыто — хоть и ведомо моим братьям Манвэ и Намо — для чего. Но помни: в Сильмариллах заключён истинный Свет, и нечистые руки не смогут коснуться их.

Всё правда, да и рук-то уже нет, сгорели обе, но он не может отпустить Камни, позволить кому-то другому коснуться их. И потому падает на них, на пол, куда уронил, всем телом, когда подламываются колени, и огонь Сильмариллов прожигает кожу, мышцы, кости, добирается до сердца и лёгких.

Когда сгорят лёгкие, он наконец не сможет кричать.

Эру Всемилостивый, дай мне умереть, молю тебя.

Услышь меня, прошу, как услышал на холме Туны.

И Эру Илуватар, Единый Отец Сущего, слышит.

* * *

Когда он понял, что умрёт от ран, то надеялся попасть в Вечную Тьму — ведь Клятву исполнить не сумел — или вовсе стать частью Сильмариллов, которым отдал кусок души, пусть они и в руках Врага.

Увы, случилось худшее. Феанаро помнит это погасшее чёрное небо, когда-то освещаемое светом Древ. Это крайний запад Арды, здесь Чертоги истукана Намо.

За спиной плещутся воды Окружного моря, но моря не видно. Взгляд не отвести, он прикован к уходящей вперед серой веренице сводов.

Идти можно только в одном направлении — вглубь, пока не встретишь самого Владыку.

Он расспросил всё про эти Чертоги, пока ждал из них мать. Молчали девы Эсте, которые могли лишь ухаживать за телом, все, кроме одной, да Ниэнна, сестра Намо и Ирмо, отвечала. Тогда и услышал, и выучил Валарин.

Нужно идти.

Возможно, кто-то из погибших — тэлери или нолдор — и встречал в Чертогах близких, и радовался воссоединению, его же Валар покарали одиночеством.

Или всё же нет?

Тихо под серым сводами и впереди, и слева, а справа раздаётся мерный стрекот ткацкого станка, мелодичная песня, точнее, горловой напев, в котором не разобрать слов.

Так вот в кого у Макалаурэ его талант и голос.

Женщина сидит за станком, чуть согнувшись, и её пальцы бегают по нитям вольно и проворно, и не успеешь оглянуться, как новый гобелен уже готов и оказывается на стенах Чертогов.

Не Намо, выходит, эти покои, а его супруги.

В тюрьме душ, которой владеет Мандос, никто не способен творить. Но тюрьма та рядом, за стеной.

У эльфийки, что сейчас увлечена работой, пепельные с серебряным оттенком, заметно вьющиеся волосы, что так редко среди эльдар, из её внуков только второй унаследовал эту черту, вместе с голосом.

А глаза серые, меняющие свой цвет от чистого серебра до цвета тёмных грозовых облаков.

Феанаро никогда не видел эти глаза открытыми, хотя много раз мечтал, что придёт ещё раз, что дождётся, дозовётся, отмолит. Видел разве что в первый год жизни, и то едва ли.

Отец как-то в минуту скорби, пытаясь оправдаться, объяснить решение матери и своё, проговорился, что Мириэль вовсе не покидала своей комнаты, а когда собиралась с силами и выходила, просила унести сына — слишком больно, пусть лучше не запомнит.

Но замирает челнок, застывают пальцы, Мириэль поднимает голову и в ужасе кричит, смотря на него, и вскидывает руку ко рту, перехватывая губы.

Что же это?

Феанаро понимает не сразу, он догадывается, лишь подняв спалённую до костей правую руку — на ней больше нет перевязок — к лицу. Багровое с чёрным, мёртвое.

Он мёртв, его тело разорвано бичами Валараукар, сожжёно подземным пламенем, а фэа погибшего, придя в Чертоги, первое время — но что такое время в этих стенах? — хранит образ физической оболочки.

Его матери страшно. Это можно понять.

Хотя не она ли должна была запечатлеть на гобелене историю Битвы под Звёздами и её финал?

— Что ты делаешь здесь? Валар сказали отцу, что ты ушла в чертоги Намо и никогда не вернёшься. Или они и здесь солгали?

— Валар никогда и ни в чём не лгали тебе, Феанаро.

— Почему ты здесь?

Мириэль в чертогах Вайрэ не лишена тела, не лишена и способности чувствовать и сострадать. Её губы дрожат, трясутся и руки, она больше не может работать, хватается за челнок и иголку, ранит пальцы, кровь капает на серые камни у её ног.

— Когда твой отец пришёл в Чертоги Намо, он рассказал мне, что Враг напал на твой дом, и он был бессилен защитить то, что тебе дорого. Он сказал, что знает тебя хорошо, хотя никогда не понимал тебя полностью… что ты не оставишь это безнаказанным и не смиришься. Что ты навсегда изменишь историю нолдор, хотя бы все Валар были против. И я пожелала вернуться… чтобы видеть, что будет с тобой и с моим народом. Я живу в доме Вайрэ, супруги Намо, и по её милости и по своей воле сохраняю память об истории нолдор, чтобы никто и ничто не было забыто.

— Где отец? Я предпочёл бы увидеть его.

— Для того, чтобы статут Финвэ не был нарушен, твой отец остался в Чертогах, без права покинуть их.

— Странный выбор. Тому, кто не совершал зла, обречь себя на вечное заключение. Но я помешал твоей работе. А она, должно быть, важна Вала Вайрэ и её супругу.

Хочется пожать плечами, пренебрежительно пройти мимо, ведь все узы, связывающие его с этой чужой женщиной, сделавшей трусливый, подлый, предательский выбор, порваны давно, но Феанаро не может отвести глаз.

Очень страшно было бы увидеть на одном из творений Мириэль Умбарто, который, проснувшись, мечется по разгорающемуся кораблю.

Или Морифинвэ, который, гоня коня к лагерю на Эред Ветрин, попадает в орочью засаду и гибнет.

Или…

На гобеленах, что покрыли стену по правую руку, не внуки Мириэль и вовсе не эльдар.

На них непроглядная тьма.

Глубока Яма Ангбанда, вырытая слугами Врага в теле горы Тангородрим, бесчисленны ярусы подземных укреплений, сильны и многочисленны слуги Врага.

В самом низу Ямы — высокие чёрные своды, тронный зал Моринготто, в который входят только избранные и приближённые им.

В зале нет ни вожаков орков, ни троллей, ни иных встреченных нолдор на просторах Средиземья смертных созданий. Там только те, кто были раньше майар, да стерегут вход в зал огромные волколаки.

Внутри несколько Валараукар и бледный мужчина в чёрном, напоминавший бы сородича эльфов, верно, кого-то из синдар, не будь он столь отталкивающ и холоден. У него пепельно-серые волосы, светлые глаза и тонкие губы.

Сильмариллы в железной короне Врага негасимо и ровно светятся, разгоняя мрак тронного зала, и майар по правую руку от трона отводит глаза. Ему свет Камней отвратителен, но он не смеет спорить с хозяином, он знает предназначенное ему при сотворении мира место.

Стоят перед троном Моринготто Валараукар, четверо на месте, предназначенном для пятерых, их вожак, вооружённый исполинской секирой, в середине, и по правую руку от него зияет пустота.

Ещё двое огненных демонов жмутся к стене, их на поле перед вратами Ангбанда не было, но волна злобы Врага накрывает их и заставляет трепетать… насколько духи подземного пламени способны бояться.

Четверо стоят, опустив рогатые головы.

Это их глазами Моринготто видел смертное поле равнины Дор Даэделот, видел троих высоких эльдар, поддерживающих четвёртого, доспехи которого были иссечены и покрыты чёрной сажей и кровью, видел белого пса Оромэ среди них — память о ненавистном Валиноре и о тех, кто поверг его и обрёк на заточение.

Он вскакивает с трона, хромая — всё же нападение на Благословенные земли и бегство дались ему нелегко — и в свете Камней видны глубокие чёрные ожоги на его ладонях.

Все, чьи руки запятнаны, одинаково страдают от прикосновения к Камням, в которых заключен свет Древ.

Гневный рык Врага разносится под сводами зала — это Чёрное наречие, искажённый Валарин:

— Они жалкие игрушки Эру, их не породило, как вас, Негасимое Пламя, их тела смертны и слабы, как, как вы могли отпустить их?! Как вы могли бежать?!

Отвечать осмеливается лишь вожак Валараукар:

— Мой Господин, мы не смогли взять эльфийского короля живым. Это моя ошибка.

— Вы должны были привести сюда его сыновей! Или сжечь там же, на поле!

— Мой Господин, наша вина велика. Отдай нам новый приказ, и мы исполним.

Четверо и ещё двое — шесть самых грозных защитников Ангбанда… скоро вновь будет семь.

Махтан всё сказал тогда, в кузне: можно убить телесную оболочку того, кто когда-то был майар, но Враг возродит его снова и снова.

Это и происходит: Моринготто простирает изуродованную, сожжённую ладонь и произносит повелительное Слово, и не разобрать, этот язык больше не имеет отношения к Валарин, когда-то бывшему ему родным.

Сейчас брешь в ряду Валараукар закроется, это легко представить: сначала появится маленький сгусток подземного пламени, потом он обретёт форму, потом раздуется, вырастет, вооружится огненным бичом и пойдёт убивать — как приказано, первыми эльфийских принцев, шестерых, кто пока выжил.

С каждым таким “воскрешением” Враг теряет часть силы и оказывается всё сильнее прикован к своей изуродованной телесной оболочке, но силы у Моринготто ещё вдосталь.

Ничего не происходит.

Враг поднимает ладонь снова и повторяет Слово ещё громче — без результата.

Полный боли и разочарования рык заполняет зал, так что трясутся своды:

— Этого не может быть! Он лишь игрушка Эру! Он не мог!!!

Боли — и страха, потому что остались шестеро, кто тоже приносил Клятву и способен не только уничтожить физическую оболочку, но и отправить тех, кто был когда-то майар или Валар, за грань Мира, в Вечную Тьму.

— Разве такое — противное Эру — дозволено вешать во владениях Намо?

Глаза Мириэль сейчас серебристо-серые, они светятся, точно она была рождена не у вод Куивиэнен, а в Валиноре.

— Я хочу знать и помнить. И ты имеешь право знать.

— Мне зачем? У мёртвых нет ни права, ни голоса. Где супруг хозяйки этих чертогов? Мне с ним бы говорить.

Феанаро находит в себе силы не смотреть больше на стену справа.

Нет пытки страшней, чем наблюдать, как один за другим падут все шестеро, и падут другие, не родные по крови, но кого привёл за собой, и не иметь возможности помочь.

Страшная догадка настигает его: Мандос сделает для него эту пытку вечной.

На стене по левую руку совсем иная картина, зелёная и светлая. Это побережье Срединного моря, сад у подножия холма Туны.

Уйдя от него, Нерданель устроила свою мастерскую в уголке набережной Тириона.

Одетая в светлые брюки и белую рубашку, она увлечённо работает, её одежда покрыта мелкой мраморной крошкой, и с волос она смахивает ту же крошку.

Она обтёсывает и шлифует мрамор, и третья скульптура под её руками становится всё более похожей на предмет изображения, она вот-вот оживёт.

Ведь ожили же две других, и приходящие в мастерскую дочери Махтана эльдар пугаются и поминают Валар, видя перед собой проклятых изгнанников. Они обознаются наяву, хотя мрамор не раскрашен.

Эти творения — память о тех, кого нет больше среди живых.

Аткарно, младший брат Нерданель, стоит, обернувшись через плечо. Его волосы наскоро перехвачены лентой, он уходит из дома отца без доспеха, щита и шлема, всё это принесут ему племянники из кладовой Форменоса.

Стоит, подняв худой подбородок и сжав кончиками пальцев косяк полуоткрытой двери, сжав сильно, до дрожи, чтобы не остаться, не струсить.

При штурме Алквалондэ Аткарно не дрогнет и будет убит одним из первых, стрелой тэлери в горло. Он, Феанаро, переступит через ещё теплое тело и, ворвавшись в город и на верхнюю галерею стены, своей рукой изрубит лучников, не щадя среди них ни юношей, ни женщин — будут среди третьего племени эльдар и такие.

Для кого же ковали тэлери наконечники тех стрел? Только ли для охоты?

Аткарно погибнет героем, в бою, чтобы не погибли другие, но Нерданель не памятник ему творит, а хочет запечатлеть таким, каким он был ей дорог.

Умбарто же при оружии, в лёгком доспехе, с мечом у пояса. Он сидит на скамье, закинув ногу за ногу и покусывая перо, и морщит лоб, трудясь над листом бумаги, который комкает в ладонях. Так тонко и чётко очерчены складки листа, что, кажется, вот-вот сомнёт с досадой: опять не вышло!

Любовная лирика не сильная сторона сыновей великого Феанаро, не считая второго… ну что же, придётся идти за помощью к брату.

Любимая Умбарто была из ваниар, и даже в ссылке в Форменосе младший продолжал переписываться с ней, и незадолго до того, как Враг погасил свет Древ, просил позволения ей приехать в Форменос.

Должно быть, приняв решение остаться на кораблях и плыть обратно в Валинор, он очень хотел увидеть любимую. Не просто струсил.

Да и что такое трусость?

Погибнуть по горячной глупости, оставив тех, кто на тебя рассчитывал, кто верил, кто пошёл следом, противостоять Врагу — не трусость разве?!

Прежние лучшие творения Нерданель — высшие Валар, все восьмеро — стоят на центральной площади Тириона, её работы есть и во многих домах нолдорской знати, сейчас опустевших.

Но эти скульптуры она никому не отдаст. Мастерская просторная, места на открытом воздухе хватит всем.

Пальцы Нерданель едва заметно дрожат, но глаза сухие. Только когда композиция будет закончена, и все фигуры в ней займут свои места — одному Эру ведомо, сколько пройдёт времени, но конец неизбежен — она сможет отплакать.

Третий эльда стоит в центре воображаемого круга, где Нерданель оставила место для других, кто придёт следом. Он высоко держит поднятый клинок, ветры Манвэ рвут с него плащ — одумайся, ещё не поздно! — весь он точно сполох устремлённого ввысь пламени.

Корона отца досталась полубрату, на его лбу тонкий обруч без камней, и так будет, пока не возвращены Сильмариллы и пока не повержен Враг.

Осталось всего несколько ударов стамеской, несколько тончайших движений скарпелем, и работа будет закончена.

Прорисовать, чётче очертить высокие скулы, с издевкой изогнутые брови и складку между ними, и пальцы на рукояти меча.

Нерданель работает размеренно и сосредоточенно, не замечая, что за тонкой кованой оградой стоит её отец и не смеет подойти — и вдруг бросает инструменты оземь и закрывает лицо руками, её плечи ходят ходуном, и тут Махтан идёт прочь, чтобы не заметила его.

Вдруг бросается в глаза, и уже не забыть: кольцо на её пальце, и почему не сняла, ведь давно всё кончено?

Феанаро своё кольцо бросил в морские воды у Форменоса, как только разбили там лагерь и начали строить город, как стало ясно, что Нерданель не приедет.

Но всё же не забыл, да и не пытался, часто называл старших сыновей её, материнскими именами, как привык в первые годы, когда были счастливы вместе, и даже мысль об Индис и о рождённых ею детях не причиняла боли и не тревожила.

Может, это — счастливы — было с кем-то другим?

— Когда твой отец и я полюбили друг друга под звёздами Средиземья, мы хотели, чтобы у нас было много детей, чтобы братья и сёстры могли играть друг с другом. Но не всем такое дано. Эру щедро одарил тебя и твою супругу.

Нерданель на гобелене закрыла лицо, и Феанаро не видел её слёз, но видит сейчас, как плачет Мириэль.

Ей придётся доткать скорбную историю о том, как маленькая рыжеволосая женщина одна в своей мастерской доделывает скульптуры. Каждую в своё время.

Если у оставшейся в стенах Тириона дочери Махтана и есть свобода воли — хочется в это верить — то у возвращённой из мёртвых наперсницы Вайрэ такой свободы нет.

Я убил их всех. Я помню.

После того, как он сжёг себя в попытке взять в руки Сильмариллы, то знал, что ничто не может быть больнее.

Оказалось не так.

Велики Чертоги Вайрэ, и время в них идёт в тысячи раз медленнее мира живых, иначе как бы Мириэль успела столько наткать?

…На хребте Эред Ветрин холодно, за время стоянки выпал снег, он лежит на палатках, на погасших костровищах, на плащах, в которых зябко кутаются воины нолдор.

Пусть холодно, пусть бушует северный ветер, отдых был им необходим и желанен. Их тела стойки и выносливы, теперь им достанет сил и идти, и сражаться.

Они одержали победу в Битве под Звёздами и намерены дальше только побеждать. Ни один из слуг Врага не выстоит перед их мечами, теперь они знают это наверняка.

Нельяфинвэ Майтимо, новый Верховный Король нолдор-изгнанников, стоит посреди лагеря без плаща, в одной тунике и лёгком доспехе, ветер бросает туда-сюда расплетённые медно-рыжие волосы. Он при оружии, его губы плотно сжаты, и воины, многие из которых ровесники его отцу и деду, смотрят на него с уважением, признавая силу и право приказывать.

Перед Майтимо униженно склонился бледный пришелец с пепельными волосами и бесцветными глазами.

Пришёл просить мира, предлагать союз — ведь не всем на землях Средиземья можно доверять, о великий эльфийский король.

И хочется кричать — это тот самый, что стоял перед троном Моринготто, одумайся, не слушай его! Помни, что самое страшное орудие врага — не орки, не подземный огонь, не волколаки, а ложь!

Но у мёртвых нет голоса.

Да и что голос — он все свои слова Эру Сущему уже сказал, и Эру услышал.

Никакая цена, никакая жертва не остановят меня.

Ещё одна стена с гобеленами, даже смотреть на неё холодно, точно он до сих пор умирает от потери крови.

Сурова природа на хребте Эред Ветрин, но стократно суровее и страшнее ледники Хелькараксэ, куда не ступала прежде нога ни эльдар, ни слуг Валар.

Полубрат Нолофинвэ не остался ждать на берегу, не повернул обратно в Валинор, нет, он повёл своих людей вперёд, на войну с Врагом.

И вспоминается Алквалондэ: залитые кровью мостовые и гавани, и они двое, только что бившиеся среди простых воинов и победившие, а теперь сошедшиеся с по-прежнему обнажёнными клинками, разгорячённые, безумные, понимающие, что ничего не будет как прежде, никогда, для всего дома Финвэ.

— Первыми на корабли сядут мои воины. Я никогда не доверял тебе. И теперь не доверяю. Ваша помощь не была нужна нам.

Полубрат вкладывает меч в ножны. Он дышит всё ещё тяжело, но глаза у него очень спокойные, серо-голубые, глаза пять лет как признанного Тирионом короля.

— Ты говоришь так, словно мой отец не был убит Моринготто. Почему, Феанаро?!

…В северных льдах почти не найти пищи, кроме рыбы, моржей и серых тюленей, но тела эльфов и сильнейших из них, племени нолдор, способны обходиться без еды долго, хорошо, что во льдах всегда можно добыть воду.

Вместе можно не бояться замёрзнуть насмерть, останавливаясь на ночлег… что такое ночлег, что такое ночь, после того как погас свет Древ?

Над землями Средиземья должны сиять звёзды, но отсюда их не видно, небо ровного тёмно-серого цвета, облака на нём не расступаются.

Тела нолдор сильны и выносливы, но по не скрытым одеждой лицам и кистям рук видно, как устали, истощились и истомились путники. И всё же ни у кого нет мысли повернуть назад — ни у самого полубрата, ни у его сына Финдекано, по которому убивался Майтимо, когда горели корабли, ни у детей Арафинвэ, увязавшихся за дядей.

Ровно и уверенно идёт очень высокая для эльдиэ, сильная и стойкая Артанис, держа на руках спящую девочку с тёмными волосами и незнакомыми чертами лица. Девочка не родственница принцессе из дома Финвэ, просто — так уж вышло — её матери и отца больше нет в живых.

Самое страшное на Хелькараксэ — это трещины, в которые путник падает и погибает мгновенно, ломая шею, позвоночник, крупные кости.

И вода в полыньях, в которую легко провалиться, если лёд под ногами тонок, и почти невозможно протянуть несчастному руку помощи, не погибнув следом.

Турукано, второй сын полубрата Нолофинвэ, глухо и страшно воет, раскачиваясь на снегу и прижимая к себе хрупкую золотоволосую девочку. Та промокла насквозь и потому сейчас в сером плаще с чужого плеча, но она жива.

А вот её мать осталась в трещине одного из ледников.

Мир для Турукано померк, он не выбирает слов: будь он проклят, проклят, проклят, завета Намо для него недостаточно, будь он проклят, отец, почему ты не говоришь вместе со мной?!

Разве он брат тебе — после того, что было и будет с нами?!

Можно не сомневаться: если эльдар дома Нолофинвэ достигнут Средиземья, члены Первого дома станут их злейшими врагами.

Это ровно то, что нужно Моринготто.

Но может быть, случившееся на равнине Дор Даэделот эту вражду загладит?

Ведь Майтимо не хотел жечь корабли. Возможно, он сумеет объясниться со своим другом Финдекано и его отцом.

Вот и последний гобелен, тот, продолжение которого сейчас на станке у Мириэль. Взявшись за работу, она снова колет пальцы, и капли её крови падают на уже вытканную гладь.

По равнине между топями Серех и южным склоном Эред Ветрин несётся отряд конных, не зная устали, и всадники-нолдор едва успевают за своим вождём.

Обычно хладнокровный, Морифинвэ нещадно подгоняет коня, оглядывается и подгоняет снова, уже зная, что ему не успеть проститься.

В шатре под звёздами, где пятеро склонились над шестым, тускло горят факелы.

Они дымят и чадят, да их можно было бы и затушить сейчас, так ярко светится тело умирающего.

Кровь пропитала перевязки, чёрной коркой запеклись правая рука, левое предплечье, вся правая сторона лица, но кожа всё равно светится. Насмешка мира Средиземья над природой эльдар.

Феанаро знает: сыновья всё делают верно, прощаться надо сейчас, не после, тела не останется сразу. Оно станет пламенем, пламя золой, золу разнесёт по землям Белерианда ветер.

Майтимо достаёт клинок из ножен и, повторив принесённую на холме Туны Клятву, кричит, как вовсе не пристало Королю:

— Это я, я должен был стоять там, у ворот Ангамандо! Я должен был принять бой! Почему не я?!

Мириэль плачет, безутешно и горько, вытирает слёзы исколотой рукой.

— Закончи работу. И я пойду дальше.

Да, в тот, другой Чертог, где всё заканчивается. Должна же из покоев Вайрэ быть туда дорога.

Наконец Мириэль берёт себя в руки и садится за станок, и её пальцы вновь начинают бегать проворно и легко, и она внезапно улыбается и начинает смеяться. А потом плачет снова, ещё горше.

Повредилась рассудком?

Огромный, больше любого виденного Феанаро прежде, гобелен растянут на станке.

Пятеро молодых эльдар — двое медно-рыжих, трое темноволосых, все высокие, с чётко очерченными овалами лиц — склонились над шестым.

А у входа в шатёр, у откинутого полога, стоит исполинского размера белый пёс, и рядом с ним, с ладонью на холке бывшего питомца Оромэ, небольшого роста женщина в сером, смутно знакомая.

У неё светло-русые волосы, сплетённые в толстую косу, и светлые, почти без краски, глаза. Каждый раз, когда Феанаро видел её в покоях Эсте, её черты лица менялись, она представала то юной девушкой, то умудрённой годами наставницей или матерью.

Хоть у неё и не могло быть детей.

Эта способность — менять обличье не обманом, но истинно — дана лишь майар, тем, кто не обратился ко Тьме.

Это её он расспрашивал про Чертоги Намо и про то, может ли душа вернуться оттуда, если тело осталось нетленным.

До того, как спросил Ниэнну и получил все ответы.

Работа Мириэль закончена, время идти.

Владыка Мандоса стоит у Феанаро за спиной. В нём вся тяжесть, безнадёжность, предрешённость мироздания, бесполезность усилий и борьбы.

Намо приговорил его народ к вечным скитаниям и несчастьям — и тех, кто стал в Алквалондэ убийцами и тех, кто лишь пошёл следом.

Он был единственным, кто ответил Намо, когда корабли шли через северные воды, и не возьмёт обратно ни одного слова.

И хочется обернуться, сказать насмешливо: не рассчитывал увидеться вновь так скоро, Владыка.

Но вокруг больше нет никого, кроме смертельно напуганной женщины за ткацким станком, и в красивых фразах нет толку.

Да и как обернуться, если вместо тела осталась только память?

Пусть нас ждёт изгнание, пусть предательство, пусть Валар отвернулись от нас. Никто не скажет, что нас погубил страх, что мы стали жертвами собственной трусости.

Но Мандос — высокая чёрная фигура в глухом плаще, с головой без глазниц — стоит не один.

Рядом с ним та же женщина в сером, без возраста, что появилась рядом с Ганом на гобелене.

Разве она способна помешать одному из Аратар исполнить то, что должно?

И белый пёс здесь же, стоит неподвижно, пока одна из майар Эсте держит ладонь у него на холке.

Мириэль вскакивает из-за станка, снова перехватив ладонью губы. Когда она отнимает руку — та бессильно повисает вдоль тела — её голос звучит глухо:

— Феанаро, пожалуйста! Ты сможешь снова увидеть отца. Он ведь тоже в Чертогах и не выходит из них. Ты сделал, что обещал. Ты никогда не отступался. О твоём бое на Дор Даэделот напишут стихи и сложат их в песни. Пожалуйста, останься.

Намо не говорит — не так, как ты думаешь — теперь Феанаро понимает, что имела в виду Нерданель.

Он заставляет облекать отголоски чувств и страхи в слова самому.

Ты единственный виновник братоубийства в гаванях тэлери — если бы не твой приказ, ни Майтимо с братьями, ни Нолофинвэ и его сыновья никогда не подняли бы мечи. Нолофинвэ сделал это потому, что и его отец убит Врагом — и потому, что всегда хотел быть на тебя похожим.

Ты убийца своих родичей — если бы ты не приказал сжечь корабли, нолдор не гибли бы сечас на ледниках Хелькараксэ.

Ты убийца своего сына. Он всего лишь хотел вернуться домой к невесте.

Побеждать Моринготто можно, лишь уподобляясь ему. Но ни одному из Эрухини одолеть его невозможно.

Мелькор был когда-то сильнейшим из Айнур, самым искусным, пытливым, самым жаждущим новых знаний и творения. Но его желание соперничать с самим Эру Илуватаром в творении Музыки принесло в мир величайшее зло.

Не находишь ли ты сходства?

Признайся — теперь можно, теперь не скрыться от правды — ты хотел сотворить то, что недоступно Ауле, ты хотел решать судьбу нолдор наперекор Манвэ, наместнику Эру в Арде, ты не только скорбел по отцу, но и радовался обретённому праву на бунт и свободу.

Сильмариллы не будут принадлежать тебе никогда, пойдя на братоубийство — дважды, и в гаванях тэлери, и во льдах, где гибнут сейчас эльдар дома Нолофинвэ — ты навсегда утратил право на них.

Если и была внутри тебя частичка Света, надежды на лучшее, на бессмертие хотя бы в словах тех, кто останется — та отдана Камням, и не возродится больше.

Понимаешь ли, чем кончится, если ты пойдёшь дальше?!

Впереди лишь тьма.

Что же, ты хочешь продолжать?..

Что ни сделай, всё тщетно, до сих пор по всему телу — по его отголоску, память о котором несёт в себе фэа — нестерпимая боль от сжигающих его плоть Камней.

Глубока яма Ангбанда, бесчисленны в ней залы и коридоры, тронный зал Моргота стерегут свирепые волколаки, в самой низи подземелья зарождаются огромные, покрытые чешуйчатой бронёй существа — будущие драконы — а страшнейшие из защитников твердыни Врага, шесть Валараукар, всегда на посту и послушны приказу своего Господина.

Раз убийство одного из семерых далось Первому Дому нолдор так дорого, разве есть надежда на победу?

Возможно, если он увидет отца в Чертогах и заговорит с ним, если позволит обнять себя — как было лишь в детстве и ранней юности — та пустота внутри, из-за которой он схватился за Камни и сжёг себя, закроется? Может быть, в этом надежда? Не в войне?

Кудрявая сероглазая женщина, так и не доткавшая гобелен, на котором тело первого Короля нолдор-изгнанников должно было рассыпаться прахом сразу после его смерти, стоит, опустив руки.

Давно, в первые годы жизни эльдар под светом Древ, она так же опустила руки и ушла.

Феанаро не помнит её глаз, не помнит голоса.

Но этот трусливый выбор не повторит.

Он первым обращается к хозяину Чертогов Мандоса — неслыханная дерзость! — и говорит на Валарин, что вовсе несусветно:

— Ты проклял моих соплеменников, Владыка Намо. И тех, кто убивал тэлери, и тех, кто лишь пошёл следом, и женщин, и детей, и нерождённых. В войне и в мире, в скорби и в радости, в победах и поражениях, до конца я хочу быть со своим народом. И со своими сыновьями. Какой бы ни была цена.

Мандос наконец говорит — размыкаются губы на покрытом тенью лице, в остальном оно остаётся недвижимой маской, и страшнее всего то, что нет глаз — цену он знает:

— Твои дела принесут твоему народу величайшие скорбь и лишения, ещё большие, чем те, что были понесены до Битвы под Звёздами. И более всего — тем, кто стоит ближе всего к тебе. Когда твои сыновья узнают, что ты лишил их права на Сильмариллы, пролив кровь братьев-тэлери — но всё равно увёл на гибельную для них войну — они проклянут тебя. Если род Финвэ уцелеет, лишь дети твоих братьев продолжат его. Ты произнёс в жизни много дерзких слов и совершил много необдуманных поступков, Куруфинвэ Феанаро. Но твоё последнее слово ещё не произнесено. Подумай.

За спиной снова слышен шум волн Окружного моря, слышен свист ветра и шорох листьев на набережной Тириона, где Нерданель устроила себе мастерскую, ветер доносит и голоса тех нолдор, что не покинули столицу, и смех — сначала в их домах жила лишь скорбь по изгнанникам, но время прошло, и стала возвращаться радость.

Пройдёт время, и Валар зажгут новый свет вместо погибших Древ. Они придумают, как.

Валинор прекрасен, и все эльдар живут в нём под надёжной защитой, но Феанаро помнит другое: звёзды над головой, зелёные берега озера Митрим, обрывистые склоны хребта Эред Ветрин, он помнит встреченных у озера сумеречных эльфов, которые так долго жили в страхе перед Врагом и его творениями, без надежды, и даже язык их стал почти не понятен для эльдар.

Всё, чего он желал, страстно, всем сердцем, чисто и ясно, смотря в звёздное небо и зная, что умирает от ран — и города нолдор в Средиземье, и словарь, соединяющий квенья и синдарин, и рождённые дети, и другие словари, с языков наугрим и младших Детей Илуватара, Пришедших Следом — сбудется.

Даже если в конце будут только поражение и тьма.

— Тебе всё предрешено и известно. К чему тогда этот разговор?

Мандос пожимает плечами, смотря на него — фэа так и не исцелилась, его правая рука сожжена до костей, его тело иссечено бичами из подземного пламени, с правой стороны груди зияет обугленная дыра, и внутри неё видны почерневшие обломки рёбер и остатки лёгкого, лишь те, кто был майар или Валар, способны нанести такие раны — и говорит:

— Всё предрешено и известно. Вопрос лишь в том, когда.

— Перед тобой, всеведущий Владыка Намо, именем Эру Сущего я приносил Клятву — преследовать Врага, отнявшего самое дорогое мне, до самой грани Мира, и низвергнуть его за край Мира, в Вечную Тьму. Я от своих слов не отрекусь.

— Ты сказал.

Феанаро делает шаг к порогу Чертогов Мандоса и берёт женщину в сером за руку. Её прикосновение очень лёгкое, как взмах крыльев бабочки, черты её лица вздрагивают и ломаются от боли, она отдёргивает ладонь.

Его тело там, на хребте Эред Ветрин, лежит чудовищно изуродованное, как и фэа — можно ли исцелить такое, хотя бы и силами одной из майар?

Своды Чертогов Вайрэ перед ним кажутся бесконечными — идти нужно туда, взаправду?! Не обратно к Окружному морю, к свободе?

Белый пёс Оромэ тут же бросается под его руку, готовый сопровождать.

Феанаро качает головой — не нужно, нельзя.

Откуда-то приходит знание: в тех залах, впереди, будущее, пёс Оромэ увидит там и свою гибель, и смерти тех, кому он служил, и останется там навечно.

Помощь Гана будет нужна Тьелкормо. И, верно, не только ему.

Можно ли из залов будущего Вайрэ вернуться вовсе? Если всё, о чём говорил Намо, предрешено, и там предстоит увидеть?

— Вернувшись в тело, твоя душа забудет увиденное. Но дорога в Чертоги Мандоса и путь к новому рождению отныне для тебя закрыты. Если на своём пути ты дрогнешь и не сможешь идти дальше, лишь Вечная Тьма примет тебя. И когда ты погибнешь в Средиземье, то уйдёшь во Тьму навсегда. Иди.

Феанаро делает шаг в первый зал, а Мириэль Тэриндэ, отерев слёзы, возвращается к работе за ткацким станком.

Она берёт новые нити, и гобелен рождается под её пальцами и челноком очень быстро.

В мастерской на набережной Тириона Нерданель, дочь Махтана, берёт молоток и долото и разбивает третью, неоконченную скульптуру, изображающую высокого эльда, поднявшего в небо Валинора обнажённый меч. Она бьёт долго и яростно, пока не превращает мрамор в груду обломков, руки её покрываются кровавыми царапинами, инструменты в конце концов ломаются.

Тогда Нерданель садится на вытесанную ею же из камня скамейку, на котором так и пишет — вечно — неоконченное любовное послание её младший сын, сгоревший на корабле у берегов Средиземья, обнимает его за плечи и долго сидит неподвижно.

В Тирионе из чёрного бессветного неба идёт дождь.

Потолок над его запрокинутой головой светло-коричневый, с прожилками дерева, но при попытке пошевелиться, любой, самой малой мир становится чёрным.

Каждое движение, даже глубокий вдох — боль.

Очень хочется пить.

Во рту пересохло, и вместо голоса, вместо слов, вместо крика или стона с его губ срывается едва слышный шелест, похожий на шум ветра.

Очень больно, но там, откуда он вернулся, боль была стократ страшнее.

Наконец удаётся повернуть голову, посмотреть на левую, вроде бы не повреждённую руку. По-прежнему светится, но теперь угасающим сиянием.

Сначала сияло — а теперь снова всё чёрное перед глазами.

Если не шевелиться, полежать неподвижно, зрение проясняется.

Макалаурэ сидит у постели, невидяще смотря перед собой и перебирая струны маленькой лютни. Его любимая арфа осталась в Тирионе, в пустом доме. Его волосы расплетены, и это значит, что боя с силами Врага давно не было и его не ждут.

Так и сидели, все пятеро — шестеро? — сменяя друг друга на скорбном дежурстве… сколько? Без толку думать.

Ведь после того, как погас свет Древ, дней и ночей больше нет.

Всё будет — и мастерская менестреля, и арфа — когда нолдор построят в Средиземье новые города.

Как бы ему объяснить?

Голоса по-прежнему нет.

Белый пёс Ган вскидывается и возмущённо лает, привлекая внимание: ты брат хозяина, я верен ему и уважаю тебя, что же ты, ослеп?!

Макалаурэ роняет лютню и вскакивает на ноги.

— Милостивый Эру… — он бросается к выходу из комнаты и кричит: — Орнион! Найдите его!

В комнате становится очень людно.

Наконец дают пить — воду — и голос возвращается.

Орнион порывается напоить ещё и горько-сладкой дрянью, которая должна отсечь боль и вместе с тем погасить сознание, дать отдохнуть, пока затягиваются раны, но попытка эта успеха не имеет:

— Хватит.

— Феанаро, сейчас тебе лучше…

— Меня не было… долго. Не хочу.

Его сыновья рассказывают, перебивая друг друга, радуясь вновь обретённой невозможной надежде.

Громче всех говорит улыбающийся Тьелкормо, наконец воссоединившийся со своим спутником по странствиям и охоте. Из его слов ясно, что Ган так и сидел, и передвигался, не отходя от умирающего, сначала в походном шатре, потом в дороге, потом здесь, в доме у озера Митрим.

Пока одни сражались, другие — женщины, девушки и юноши, ещё не вошедшие в возраст — строили дома.

Макалаурэ успокаивает: тише, нужно подождать, нужно отдохнуть, и со словом к воинам и их семьям подождём… Он отчего-то смотрит в сторону, в пол. Отчего? Ведь никто больше не умирает.

Куруфинвэ-младший и его сын пришли в рубашках, с наскоро перевязанными волосами, с покрытыми копотью лицами. Выходит, уже оборудовали себе первую в Средиземье кузню и работали там.

Морифинвэ, вернувшийся наконец из болот Сереха, стоит, скрестив руки на груди, его ставшее ещё жёстче, чем прежде, лицо неподвижно.

Амбарусса врывается в шатёр огненно-рыжим вихрем — почему меня позвали последним?!

— Майтимо… где?

Молчат долго, и наконец отвечает Морифинвэ:

— Его нет с нами. Он у Врага.

— Отец, послушай, подожди!

Макалаурэ пугается насмерть и начинает кричать, сбивчиво объясняя, боясь сделать хуже. Ведь того, чья фэа ещё некрепко держится в теле, легко убить и словами, если они несут скорбные новости.

Тьелкормо, перебивая брата, рассказывает тоже.

Может быть, есть ещё надежда? Враг прислал парламентёра — как присылал его к Майтимо — его условия выслушали и отправили восвояси.

После того, что было на Дор Даэделот, Враг ведь боится мощи Первого дома нолдор.

— Довольно… про него. Потери… сколько?

Должно быть, сыновья решили, что он не понял.

Что лишился рассудка от горя.

Потери невелики. С Майтимо был совсем небольшой отряд. Что помутило его разум — горе или Клятва? Едва ли лишь чары бледного незнакомца, что стоял рядом с Моринготто в тронном зале.

— Довольно, Тьелкормо.

Наконец все пятеро сыновей и Орнион понимают, что он в своём уме и сознает произошедшее. Дают ещё напиться.

— Отец, ты...

— Выйди к людям, Макалаурэ. Пока я не могу.

— Что мне сказать…

— Я буду говорить с посланцем Врага… сам. Когда смогу хотя бы встать. Пусть подождёт.

Его голос ровен и безучастен, и сыновья, все пятеро, смотрят на него с ужасом. Так не смотрели, даже когда сгорели в заливе Дренгист корабли, и на одном из них Умбарто.

Разгадка проста, но знать её Макалаурэ, Тьелкормо, Куруфинвэ-младшему, Морифинвэ, Амбарусса не нужно.

Он, Феанаро, видел гобелены в залах Вайрэ — те, что изображали грядущее.

Он не помнит всё увиденное, но каждый раз, когда станет сбываться предначертанное, будет вспоминать.

На одной из стен — снова тьма, глубины Ангбанда, тронный зал Моринготто, и мрак разгоняют лишь Сильмариллы в короне.

Трое Валараукар — среди них вооружённый длинным бичом и чёрной секирой вожак — швыряют оземь пленника, медно-рыжие волосы которого почти полностью сожжены в бою.

Не узнать. Хотелось бы не узнать.

Тело Майтимо изранено и покрыто ожогами, но дух его горит ярко, он поднимается на колени и поднимает голову, встречая взгляд Врага.

Когда отряд нолдор попал в засаду, от света в его глазах бежали орки и волколаки, но он не смог биться с Валараукар насмерть.

Что же бледный вассал Моринготто посулил ему — что умеет исцелять нанесённые бичами Балрогов смертельные раны?..

Почему, о Эру, разве я не сказал ему, разве не объяснил, что верить Вразу нельзя?! Это — предостеречь — мне следовало сделать перед смертью, а не посыпать голову пеплом за сожжённые корабли.

Следовало не возвращаться… тогда была бы надежда, что Майтимо уцелеет.

Это знание с ним из Чертогов Мандоса: он никогда не увидит старшего сына живым.

— Орнион, я выпью… что скажешь. Выйди к людям, Макалаурэ.

Зелье в кубке горько-сладкое, от него сразу мутит, но во рту давно не было ни крошки, только вода.

Сейчас нужно будет очень много есть и пить, и спать, чтобы тело восстановилось. Судя по глазам целителя, тот по-прежнему не верит, что это возможно.

Макалаурэ притворяет за собой дверь, выходя наружу.

Амбарусса отворяет ставни окна. Звуки доносятся нечётко, и всё же можно разобрать и представить себе, что там, снаружи, происходит.

Наверное, это тоже было на одном из гобеленов в Чертогах Вайрэ. Не всё же скорби и поражениям быть там запечатлённым.

На голос Макалаурэ снаружи, под звёздами сходятся все, кто в лагере, мужчины и женщины, не занятые работой. Некоторые приносят с собой детей.

Они смотрят в лицо того, кого должны были считать королём, но он корону не принял.

Макалаурэ стоит очень прямо, держа рукой в перчатке огненный бич поверженного Балрога, и говорит, и его голос, сначала дрожавший, набирает силу и летит над серой гладью озера:

— Наш Король, победивший в Битве под Звёздами… наш Король, гнавший войско Врага до врат цитадели Моргота… наш Король, низвергший одного из Валараукар… наш Король Куруфинвэ Феанаро жив! Айя Феанаро!

И его слышат.

И все нолдор в лагере у озера Митрим, уже превращённом их трудолюбивыми руками в маленький город, и много столетий живущие в лесах в тайне и страхе перед Врагом сумеречные эльфы.

И Моринготто в глубинах Ангбанда.

И, должно быть, собравшиеся в Круге Судеб боги Валинора.

* * *

Орнион приходит к нему сам, не доверяя дело помощникам.

Приходит часто и каждый раз протирает, промывает, покрывает раны какой-то пряно пахнущей мазью, отмачивает и снимает набухшие перевязки, перебинтовывает снова, помогает надеть чистую рубашку.

То, что с ним было и происходит, не похоже на чудесное исцеление. Феанаро оглядел себя, пока сидел голым, едва не падая от слабости и опираясь на здоровую руку. Длинный рубец на левом боку перехвачен стежками шёлковой лекарской нити, так же зашита рана справа между ребрами, от которой он должен был истечь кровью. Четырёх рёбер попросту нет, отрастут ли они? Но с этим можно жить.

Рубцов и швов поменьше без числа, ведь даже доспех из звёздного серебра держал удар бичей Валараукар только один раз.

Но это не худшее. В прошлый раз, когда целитель менял бинты на правой кисти, смотреть на чёрно-багровое, что было когда-то пальцами, оказалось нестерпимо дурно.

— Орнион, что с рукой?

— Меня больше беспокоит твоё правое лёгкое, — сосредоточенно ответил старший эльда, задержав ладонь на его груди: больно, рана внутри ещё не заросла, но стерпеть можно. — Вдохни. Да, так, глубже.

Легко сказать — вдохни глубоко — когда боль прожигает грудную клетку при каждом движении, когда кашель немилосердно скручивает, так, что хочется выплюнуть лёгкие.

— Точнее, то, что от него осталось. Всё, довольно.

— Если пальцы не будут гнуться, ты с тем же успехом мог бы отрезать руку. Меньше было бы возни.

Орнион поднял глаза — глубокого серо-голубого цвета, как у отца, как небо в высший миг свечения Лаурелина — с лопнувшими жилками, набрякшими веками, чудовищно усталые. Эльдар сильны и выносливы, и поход через северные земли лишь закалил их, но даже им нужно спать. Раненых после главного боя на Эред Ветрин было много.

Должно быть, Орнион представил его с мечом в этой калечной руке. И возвысил голос, не заботясь о том, что могут услышать и за стенами комнаты:

— Феанаро, довольно! Посмотри на себя!

— Я посмотрел, благодарю. Рука выглядит хуже всего.

— Опомнись, твоя Клятва — будь она проклята — не повод лишаться рас…

— Мы будем жить и строить здесь, в Средиземье. Ты будешь не только хоронить мёртвых и врачевать раны, но и принимать детей. Нолдор будет становиться всё больше. Мы будем строить города — дома, крепостные стены, ворота, мостить торговые площади, вновь создавать самоцветы, на которые можно выменять то, что мы не умеем делать сами. Не только ковать мечи и доспехи. Ты как, думаешь, что, создав Форменос, здесь я буду лишь сидеть сложа руки и наблюдать?

— Хорошо бы так, — ответил целитель сосредоточенно, принимаясь за перевязки на правой руке. Разлагающейся плотью не пахнет, и на том спасибо… однако радоваться рано, иссохшее в огне Валараукар мясо, верно, просто не способно гнить.

Могло ли быть так, что не решились сразу отрезать уже мёртвое, боясь за его рассудок? Но сейчас-то перевязывать зачем? Ведь ясно, что он в своём уме.

…Слепой истукан за его спиной, на пороге тюрьмы душ. Голос страшный, тот же голос, что плыл над окровавленными кораблями тэлери в северных землях:

— Твои дела принесут твоему народу величайшие скорбь и лишения, ещё большие, чем те, что было понесены до Битвы под Звёздами. И более всего — тем, кто стоит ближе всего к тебе.

Он выдержит, если и не придётся больше творить и строить, пытаться делать это с одной рукой будет насмешкой над когда-то принадлежавшим ему даром.

Сражаться-то можно. Не двумя клинками, но щит на запястье, над обрубком, можно будет удержать. Орнион, конечно, скажет, что он безнадёжен — и будет прав.

Целитель между тем с силой нажал ему на правое запястье, и мгновенно стало очень больно. Феанаро закричал, перед глазами пульсировали чёрные круги, и всё же было видно, что багровые, покрытые маслянистой мазью и сукровицей пальцы шевелятся.

— Орнион… что со мной было?

— Держи руку в покое. Кости и сухожилия целы… почти.

— Ты не ответил.

— Мышцы будут восстанавливаться долго, даже когда ты встанешь на ноги. Сможешь ли ты снова держать молот или меч этой рукой, я не знаю.

— Вестник Валар обещал, что мы не получим помощи в Средиземье. И даже случись им передумать… эта помощь не досталась бы мне.

— Я наложу мазь и перевязку снова. Эти ожоги подаются моему дару ещё хуже, чем те раны, что едва не убили тебя. Потерпи.

— Посмотри на меня. Враг способен менять обличья. Однажды я чуть не принял его за доброжелателя, который хотел уберечь меня и мою семью от излишней опеки Валар. Ты можешь быть уверен, что он теперь лишился этой способности?

Собственным словам не хочется верить, но после очередного пророчества Намо думается о сколь угодно худшем.

Может, он и вовсе не с Владыкой мёртвых душ говорил, когда фэа едва не рассталась с телом?

Враг не смог пленить его на поле боя, мог ли действовать обманом настолько тонким, что никто не заподозрил? Мог ли проникнуть в рассудок и знать сейчас расположение лагеря, готовить внезапное нападение?

Можно ли хоть чему-то верить на этих землях, от которых Валар давно отвернулись… после того, как Майтимо, мудрый и одарённый не по годам, и хладнокровный, требовавший не жечь корабли, убеждавший его не преследовать разбитую армию Врага до врот Ангбанда… даже он попал в западню?

— Моринготто не обладал способностью исцелять, даже когда ещё не лишился имени. Как и никто из Валар, за исключением Йаванны для всего сущего, не обладающего душой, и Эсте и её майар, которые врачуют наделённых фэа.

— Ты знаешь, и я также должен знать. Разве что твоим Королём стал кто-то другой… кто же, Кано? Про Майтимо забудь… для нас он мёртв. Говори.

Орнион был бледен, бледнее, чем когда вернулись с Дор Даэделот, и он увидел нанесённые огнём Валараукар смертельные раны. Да что с ним?

— Принято считать, что после Первой Войны с Мелькором и разрушения Утумно все майар, что бродили когда-то по землям Средиземья, ушли в Западные Земли следом за Валар. Остались лишь те, кто польстился на посулы Врага и ждал Его возвращения.

— Валараукар из числа таких, и едва ли мы встретим кого-то опаснее, но загадывать нельзя. Это мне известно, благодарю.

— Когда три племени эльфов проснулись у вод Куивиэнэн, в Средиземье пришёл Оромэ и вместе с ним несколько майар, чтобы вести пробудившихся в Западные Земли. И когда исход состоялся, а сумеречные эльфы остались и уходить не пожелали, никого из Высших здесь действительно не осталось. Почти.

— Правду говорят, что супруга короля Нельдорета — одна из майар? Амбарусса рассказывал, что все, кто в последнее время пытался найти дорогу в королевство Тингола, терялись и плутали. Точно, столкнувшись с войсками Моринготто и не сумев победить их, они спрятались в тумане. И сам Тингол ранее заявлял своё право на то, чтобы править Белериандом, хотя народ его не самый сильный и многочисленный. Почему бы?

— Две майа не последовали совету Валар. Мелиан, первая из них ощутила непреодолимое желание уйти в Средиземье ещё до появления эльфов в Валиноре. И ушла, испросив благословения Эсте и Варды, которым служила. Говорят, она была прекраснейшей из майар. О ней пели сумеречные эльфы, которых мы встретили здесь, у Митрим.

— Что же, если песни не врут, Элу Тинголу здорово повезло. Если всего лишь прекраснейшей… это будет наименьшей из наших горестей.

— Вторая дева Эсте покинула Благословенные земли не так давно. Твои сыновья тогда уже пришли в этот мир.

— Я помню её. Ровно… в чертогах Эсте. — Воздуха, чтобы говорить громко, не хватало, Феанаро держался сидя уже долго, и слабость накатывала тяжёлой волной. — Когда приходил к матери. И после, когда меня долго не было. Такое… возможно?

Орнион закончил бинтовать руку и сказал мягко, но настойчиво:

— Ложись, ради Эру, довольно геройства.

Помог опуститься на подушку, некоторое время посидел рядом, и ни одного вопроса, которого можно было бы ждать — где видел “после”, что там можно было видеть, когда в теле едва теплилась искра жизни, а фэа была где-то далеко? — не задал.

— Ган привёл её сюда. Мимо орочьих засад и сброда на дорогах… дева Эсте ведь не воин, одной ей не пройти. Ближе к цитадели Врага едва ли привёл бы. Чудо, что ты был ещё жив, Феанаро. И даже её дар не мог исцелить, только очистить твои раны от чёрного огня Валараукар, чтобы я мог делать свою работу. Поэтому всё заживает так долго.

— Странно, что одна из майар решила нарушить запрет, высказанный Намо от имени самого Владыки Манвэ. Надеюсь, проклятье не падёт и на неё. Я помню её под именем Кейлин… и ты?

— Майа Кейлин покинула Валинор не с благословением. Я слышал — всей правды не узнать, ведь Благословенные земли закрыты для нас — что с ней случилось то же, что с королевой Мелиан в Средиземье. Она полюбила одного из нашего народа, но в отличие от Элу Тингола, он уже состоял в брачном союзе. И верно, дева Эсте могла бы пустить в ход доступные ей чары или хотя бы говорить с ним… но для Валинора это было нарушением заведённого порядка вещей. Валар говорили об этом в Кругу Судеб — и нашли, что произошедшее вызвано искажением Арды, и породили его давние злые дела Мелькора. Отдыхай же, довольно.

Феанаро повелительно поднял ладонь: не довольно. Дышать теперь было легче, догадка пришла сама собой, и по устремлённому внутрь себя, как на холме Туны, взгляду целителя он понял, что не ошибся.

— Искажением — или правом всех существ в Арде на свободу воли? Орнион… твоя супруга ведь осталась в Тирионе. И вы давно не жили в одном доме. И у вас не было детей.

— У всех свои причины вернуться на земли под звёздами. Или не быть там, где дольше жить невозможно. Ты думал, должно быть, что я последовал в Средиземье лишь из чувства долга и ради памяти твоего отца.

— Я не знаю, как ты и она простились. Но чуда для нас не будет. Не обманывайся.

* * *

Вслед за силами тела в нём возрождается жажда действия: решить, исправить, построить, сейчас, немедленно!

Сил пока недостаточно, чтобы встать на ноги или трудиться над тем, что решил и счёл верным исполнять, не проваливаясь в сон, но есть кому работу поручить.

У него есть пятеро живых сыновей, каждый из которых наделён собственным талантом.

Чаще других приходит Морифинвэ, без доспехов и меча, но в запыленной и покрытой грязью одежде. Он наводит порядок в лагере, встречает посланников населяющих Средиземье народов, которые, прослышав о битве на северных равнинах, стекаются к лагерю победителей, сам объезжает окрестности в поисках беженцев, нуждающихся в защите, и собирает их. Он не мягок сердцем, но понимает, что война надолго, и нолдор в Средиземье нужны и союзники, и ресурсы, и природные, и живые.

Да и с того дня, как пригнал коня из топей Сереха — всё-таки успел! — ни разу не сидел на месте и не ждал, чем кончится.

Но в первый раз, как понял, что они наконец вдвоём, Морифинвэ просто сел рядом и прижался лбом к здоровой руке Феанаро, и его долго трясло — губы, ладони, плечи — трясло всем телом.

Наконец его сын овладел собой собой и сразу перешёл к делу:

— Здесь вестник эльфов Нельдорета, короля Элу Тингола. Я и Кано говорили с ним, но он заявил, что послание короля передаст только королю.

— Полагаю, вместе с письменным посланием последует разговор наедине. Я предпочёл бы вести его не в постели. Пусть подождёт. Орнион говорит, что недолго.

— Я ответил так же. И один из старших карликов из народа Синих гор, что на крайнем востоке Белерианда. Они называют себя наугрим. Он довольно бойко говорит на синдарин… а на квенья пока чудовищно, хотя очень хочет научиться. Но ты, думаю, поймёшь его на обоих языках.

— Если карлик хочет торговать, посули ему самоцветы. В обмен на металл… или в чём наугрим сильны? Ты в этом хорош.

— Я бы поступил иначе.

— Зачем они нам?

— Нам нужны союзники. Синдар ими не станут. Или станут ненадолго, и это обернётся большой бедой.

— Почему ты в этом уверен?

Морифинвэ посмотрел на него очень прямо и жёстко, не похожий ни на братьев, ни на самого Феанаро, разве что немного на мать. Резкие черты лица, холодные, без тени огня, очень бледные серые глаза, не меняющие цвета, белая кожа с россыпью мелких веснушек, на лице Нерданель они смотрелись прелестно… так странно, что он до сих пор это помнит.

— Раз посланник здесь, весть о произошедшем в Алквалондэ ещё не дошла до них.

— Откуда бы?

— Но дойдёт. Тингол этого не простит, пусть Моринготто и ему враг.

— Я не собираюсь говорить про Алквалондэ. Ты станешь?

— Если никто из нолдор и не станет, это сделает Враг. Ему теперь известно наверняка.

— Почему?

— Потому, что Майтимо он взял живым. Отец… прости.

Он видел на гобелене Мириэль бездну Ангбанда — яма та глубока, и бессчётны страдания, невыносимы пытки, что испытывает попавший в неё.

— Что такое?!

Больно там, где правое лёгкое и рёбра, и мышцы, сожжённые, иссечённые и сшитые заново. Он слишком резко вдохнул, силясь отогнать картину, которое увидел в Чертогах Вайрэ — и теперь будет помнить всю жизнь.

— С мной всё хорошо.

— Послушай. Самое страшное оружие Врага не сила, а его коварство. Братья не хотели говорить, но я был настойчив, и Тьелкормо рассказал, что было на поле Дор Даэделот. Сколько Валараукар окружили тебя? Оставалось трое или четверо, ещё одного ты убил. Равного тебе бойца нет среди нолдор, его нет, верно, во всём Средиземье… Но ты не выстоял бы против нескольких, будь у них приказ убить тебя. Тебя Враг тоже хотел взять живым.

— Ты полагаешь, я об этом не знал?

— Ты знал. Границы Нельдорета не закрыты. Если Враг и не сумеет проникнуть туда сам, он пошлёт лазутчиков к тем, кто бывает у Тингола при дворе. И может случиться так, что королю расскажут про убийство тэлери именно в тот момент, когда ты будешь на него рассчитывать. После всего, что было с нами… я уверен, что будет именно так.

— Намо обещал нам обман и предательство на пути. Ты прав, Морифинвэ. Я возьму письмо Элу Тингола — и только — и ничего не стану обещать в ответ.

* * *

С каждым пробуждением сил всё больше, он уже может подолгу сидеть и разговаривать, и сыновья, и мастера нолдор приходят к нему по очереди.

С каждым разом ширится и становится богаче карта Средиземья, которую искусный

Тельпинквар чертит по данным разведчиков в воздухе и переносит на бумагу.

Амбарусса не приходит — он ускакал далеко на юг, через малый хребет Эред Ветрин, с отрядом — и его голос можно услышать, и лицо рассмотреть лишь в Камне видения.

Уходя из Тириона, нолдор взяли с собой десять Палантиров, половину разнесли сейчас по землям Средиземья разведчики. Возможно, вернутся не все.

Когда правая рука вновь станет работать, как прежде, он сможет, с помощью Куруфинвэ-младшего или его сына, сотворить ещё.

Уже сейчас лагерь освещают десятки малых камней-светильников — в них не живёт сияние Древ, самое сравнение с Сильмариллами было бы кощунственно — они лишь накапливают свет звёзд.

Но даже если новые Древа или Светильники не воссияют в Арде — кто знает помыслы Валар, возможно, они сочтут оправданным для оставшихся под их опекой Детей Илуватара урок смирения и покаяния? — нолдор в Средиземье не будут жить во тьме.

Ни Морифинвэ, ни Куруфинвэ-младший пока не освоили свободно синдарин, потому у всего начертанного на карте двойные названия, а вот Макалаурэ язык сумеречных эльфов дался быстро, вот и говорит на нём легко и мелодично, совсем как посланник Элу Тингола.

Широки поля Фаласа, что к югу от малого хребта Эред Ветрин, и почти не заселены, на тех просторах очень долго хозяйничали орочьи шайки. На востоке, между Дориатом-Нельдоретом и Синими Горами, откуда пришёл посланец Наугрим, места ещё больше.

Как ни соблазнительна мысль именно сейчас, когда войска Врага укрылись в Ангбанде, заселить северные земли на подступах к Тангородриму — вот и рудой они богаты, Куруфинвэ-младший изучил образцы — делать этого нельзя.

Феанаро видел нутро Железной темницы — и Валараукар, и ещё зреющих, набирающих силу детёнышей драконов, спящих среди раскалённой лавы — и знает, что нельзя строить и рожать детей вблизи стихии, которую Моринготто может привести в движение одной лишь своей волей.

Той силой, теми людьми, что он привёл за собой из Тириона, победить Врага невозможно. Но кто сказал, что сила эта не может многократно возрасти?

Для этого на землях Средиземья нужно место и для городов с широкими улицами и площадями, связанных между собой дорогами, и для тайных крепостей.

Ведь оружие Моринготто — прежде всего обман, и побеждать его, не уподобляясь ему, невозможно.

Куруфинвэ и его сын наносят на карту расположение месторождений руд и строительного камня, Тьелкормо из собственных поездок и со слов младшего брата рисует границы обитания племён Средиземья — государствами это назвать сложно, не считая охраняемого магией майа Мелиан Нельдорета-Дориата — а Морифинвэ нередко сидит у карты молча и размышляет, кто будущий союзник, кто недоброжелатель, кто враг.

По всему выходит, что рассчитывать стоит только на себя — ведь и серые эльфы, и нандор, и лаиквенди близкие родичи тэлери.

Но в Голубых горах живут карлики-наугрим, с которыми лишь предостоит познакомиться — откуда они, ведь не похожи ни на Старших детей Эру, ни на Младших, чьё пробуждение лишь грядёт? — и сами Младшие должны же когда-нибудь проснуться.

Если предложить Пришедшим Следом учение и поддержку, к кому обратятся они — к Валар, давно оставившим своим вниманием эти земли, или к тем, кто готов помогать?

Очень хочется верить, что не к Врагу.

Макалаурэ приходит посмотреть на карту редко, он почти не снимает доспеха, он собрал и тренирует лучших конников, и водит их на охоту против орочьих отрядов сам.

Похоже, он единственный, кто ещё не признал, что его старший брат не вернётся.

Либо остальные четверо держат это — невозможность принять — глубоко в себе.

Никто — ни сыновья, ни Тельпинквар, ни Ариэндил и другие старшие мастера — не говорит про Майтимо. И он, Феанаро, не заговорит первым, ибо светлого и обнадёживающего ему сказать нечего, а выражать сострадание и разделять свою боль он не приучен, и учиться поздно.

Ни он сам, ни остальные пятеро, кто на обнажённых клинках приносил Клятву на вершине холма Туны, не получат ни сочувствия, ни жалости, ни милости Валар, ни прощения эльфов-синдар. Потому что Эру Сущий услышал.

Но он знает — это знание с ним из Чертогов Вайрэ — что судьба всех, кто ступил на берег Средиземья в заливе Дренгист, неразрывно сплетена с его судьбой. И с правом решать за многих и вести за собой неразрывно связан долг перед ними — воинами и мастерами, мужчинами и женщинами, детьми и теми, кто ещё не рождён.

Слава Эру, в погоню к воротам Ангбанда он взял с собой малый отряд. Слава Эру, Моринготто решил взять сделать из такой лёгкой и глупой добычи живой товар.

Пятеро Валараукар сожгли бы всех пришедших на равнину Дор Даэделот, будь у них приказ не брать пленных.

Чтобы победить демонов подземного пламени и уцелеть, нужны иное оружие и иные доспехи… их только предстоит сотворить.

Вместе с малыми камнями света в жизнь нолдор в Средиземье вошло понятие суток, смены дня и ночи, как было при свете Древ.

Собрались все шестеро, нет, семеро, считая голос Амбарусса в Камне видения, спорили, что делать дальше, долго, не договорились.

Время прекратить это.

— Ариэндил, Куруфинвэ, вы выступаете через два дня. И пойдёте на восток, до долины реки Гелион, откуда рукой подать до Голубых гор.

— Это дальше, чем я мог себе представить. Почему не остаться здесь, в Химладе, или не спуститься на юг, где сейчас Амбарусса?

— Я не хочу делить земли с синдар. И добывать руду и камень в двух-трёх переходах от Тангородрима также не хочу. В Голубых горах и того, и другого довольно.

Про земли юга никто не спрашивает повторно, и это хорошо, не нужно говорить слишком много. К добру или к худу дойдут до Средиземья выжившие дети Нолофинвэ и Арафинвэ, покажет лишь время.

Моринготто убил их отца и деда — но не он бросил их близких умирать в ледниках Хелькараксэ.

— Ты хочешь оставить земли, которые мы только что очистили, на откуп бандам орков? Я не понимаю тебя, отец.

— Наши мечи остры и доспехи крепки, никто из орков не сравнится с нолдор в бою. Но сокрушить ворота Ангбанда это не поможет. Или ты полагаещь, нам откроют их, Тьелкормо? Ну, разве что проводить желающих в пыточную Моринготто.

Побледнели все. Никто из пятерых, выходит, не принял, не смирился, и сейчас повысил голос — неожиданно — Куруфинвэ-младший:

— Ты что же, так и оставишь?!

— Я буду говорить с посланцем Врага. После того, как наши основные силы отправятся на восток. Ариэндил, прежде чем вы уйдёте, я хочу вместе посмотреть на план города.

— Да, мой Король.

Младший сын Махтана искусный зодчий, и время найти этому таланту применение. Он среди всех, кто в доме на “малом совете”, выглядит самым утомлённым — одному Эру ведомо, почему.

Ещё бы без поклонов и титулов обошёлся, и вовсе было бы отлично.

Но верно, времена, когда работали в мастерской Махтана вместе — сам Феанаро, Куруфинвэ-младший, Ариэндил с братом, и маленький Тельпинквар приходил пошпионить за старшими и засматривался — уже не вернуть.

А вот его второй сын церемониться не стал, вскочил на ноги и закричал:

— Ты не должен оставаться! Одного раза довольно, ясно?! Ты же не думаешь…

Что Макалаурэ подумал… что всё же стоит опасаться за рассудок?

— Что мы ни сделали — хоть пойди любой из нас к вратам Ангбанда, чтобы предложить себя в заложники — Майтимо мы не вернём. Но Враг должен полагать, будто мы верим в иное. И ты останешься, Макалаурэ. Я скажу, кто должен остаться и что мы станем делать. Морифинвэ, позови ко мне посланца наугрим.

Тот молча кивнул и вышел.

Вышел Макалаурэ, на скулах которого так и горел румянец запоздалого стыда, вышли Куруфинвэ с сыном.

Ариэндил остался и стоял, опустив глаза, перебирая пальцами кончик медно-рыжей косы. Того и гляди, расплетёт совсем.

Очень похожий сейчас на Майтимо, хоть и на голову ниже ростом.

Когда-нибудь эта боль станет не такой острой.

— Мой Король…

— Ты сам начертил этот город на карте. И у меня есть имя, Ариэн.

— Я не знаю, как благодарить…

За что? — Феанаро чуть не произнёс это вслух.

Запредельная боль, напряжение сил и путешествие по чертогам Вайрэ стёрли память не только об увиденном там будущем.

Ах, да, посадил на коня и отправил к своим, из-под носа разъярённых Валараукар.

Правая рука у сына Махтана до сих пор на перевязи, хотя ясно, что рана затягивается и строить она не помешает, когда его и Куруфинвэ отряд достигнет реки Гелион.

— Верность и трудолюбие будут мне и нашему народу лучшей наградой. И того, и другого у тебя с избытком.

* * *

Посланец Наугрим Белегоста вовсе не похож ни на кого из Детей Илуватара. Он низок ростом, едва ли по пояс мужчинам-эльдар — точно оказался бы Феанаро по пояс, будь силы стоять рядом с ним — но шире в плечах и, казалось, врос в землю крепкими коренастыми ногами.

Русая с оттенком рыжего борода завивается крупными кольцами, ей заросли и подбородок, и щёки до верха скул, и носогубная складка.

Голос у него гулкий и низкий, и хотя слова на синдарин он говорит без ошибок — правильнее и глаже среди нолдор говорят разве что Макалаурэ и сам Феанаро — теперь ясно, почему не все способны легко понять его на чужом языке.

Многим в Тирионе наугрим показался бы отталкивающим. Но он разумен — в карих глазах, помимо настороженности, искренний живой интерес, и хитрость, и попытка просчитать, что последует в разговоре дальше — и он, вне сомнения, не имеет с нолдор счётов за убитых родичей.

Моргот смог создать орков, выведя первых из угнанных в плен эльфов-синдар, а дальше стали плодиться сами… кто же сотворил этих странных существ?

Из Аратар один особенно любил творить, но едва ли он осмелился бы, был слишком послушен брату Манвэ.

Впрочем, как знать.

Говорили про богатства Синих Гор, про то какую часть их гномы Ногорода и Белегоста уже освоили и считают своими. Про самоцветы, до которых наугрим были очень охочи, как и предсказывал Морифинвэ — пришлось подарить из тех, что взяли с собой из Тириона, с полдюжины.

Уже не в доме — сколько можно лежать и не шевелиться, и ждать, пока зарастёт, разве так перестанет кружиться голова при каждой попытке встать? — а на воздухе у костра, на берегу озера.

Пока говорили на синдарин, Феанаро записывал незнакомые слова — руническим письмом по памяти из тех текстов, что принесли ему любопытные до лингвистических изысканий Амбарусса и Куруфинвэ-младший, и рядом расшифровку на тенгвар.

Потеха, не требующая много сил и делающая тебя внимательным слушателем, если Эру обделил терпением и смирением… рассказывал наугрим долго и обстоятельно.

Следовало признать, что — хотя память о прочитанных по одному-два раза текстах могла его и подводить, особенно если тексты эти были прочитаны до путешествия по залам Вайрэ — руническое письмо безнадёжно сложно и не применимо в ежедневных нуждах, ни для торговых книг, ни для чертежей того, что предстоит построить.

А вот тенгвар для этого отлично подойдёт.

Любопытно, что гномы так талантливы к языкам и не желают открывать собственного.

Наугрим потянулся, заглянул в бумагу и хмыкнул:

— А я-то слышал, ты убиваешь орков, эльфийский король. И чудовищ покрупнее убиваешь тоже.

— Тебе не солгали.

— И сам куёшь клинки, которыми сражаешься ты и твои сыновья.

— Среди моего народа много искусных оружейников. В бою против орков наше оружие показало себя хорошо. А вот против более могущественных слуг Врага — не слишком.

Наугрим поднял глаза от бумаги и оглядел его. Следы этого “не слишком” были ещё заметны на лице и теле, да и ни к чему было бы прятать.

— Зачем ты изучаешь слова и буквы сам? Разве на это ремесло нет других — твоих слуг?

— Это не ремесло, а искусство. Дающее вдохновение не меньше, чем рождение хорошего меча. Ты знаешь синдарин в совершенстве, Азанул. Ты не считаешь изучение чужих языков искусством… но это ведь не настоящее твоё имя, так?

— Это то имя, под которым меня знают все друзья, не принадлежащие к моему народу.

— Из того, что ты рассказывал прежде, следует, что друзей у наугрим Ногрода нет. Кроме наугрим Белегоста. Почему? Валараукар — на синдарин вы называете их Балрогат — и другие твари обитали в яме Ангбанда давно и выходили наружу до возвращения Моргота. Почему в Средиземье против них не было образовано ни одного прочного союза?

Азанул, плотнее запахнувшись в плащ, придвинулся к огню. Осмотрел его, сидящего в одной рубашке, всё ещё серо-бледного, очень худого, недоумевающе — и как можно не промёрзнуть вот так до костей?

Вовсе не холодно, тело наконец начало излечивать само себя, и внутри крепнет упрямое — решить, действовать, скорее, я справлюсь, я знаю, как!

С наугрим в качестве союзников или без них.

— Почему ты бьёшься с Врагом, эльфийский король? Ты гнал его армию до равнины Дор Даэделот, что перед чёрными вратами. У тебя есть разведчики, я видел, тебя наверняка предупреждали — там смерть. Но ты никого не послушал. Твои воины сильны, а мастера умелы. Вы пришли из-за Великого Западного моря, и там, за морем, вам едва ли часто приходилось умирать.

— Всё просто. Моргот убил моего отца. И я поклялся уничтожить его, а если уничтожить невозможно, то низвергнуть за грань Мира, туда, где даже самые могущественные существа Арды пребывают в вечном плену, лишённые тела.

— Именем Махала… твоя клятва неисполнима.

— Как знать.

— Я слышал, что Враг украл твои сокровища. То, что было дороже и милее всего твоему сердцу. И что он носит их в короне, сидя на троне где-то в глубине Ангбанда.

Феанаро ждал этого вопроса, он думал, стоит ли ответить от сердца — так и вышло само собой.

— Сокровища ценны и наугрим, и нолдор. Но ни одно сокровище не воскресит убитых.

Всё правда.

Он правду сказал Махтану: не в Камнях же дело.

Мастер, что вложил свет своей души в Сильмариллы и имел право на них, остался у врат Алквалондэ. А может, вернее даже, у подножия холма Туны, на который Феанаро поднялся, чтобы произнести Клятву.

Король и воин, которому Камни были дороже всего сущего, даже собственной жизни, даже жизней близких, не прошёл бы чертоги Вайрэ.

— Гномы Ногрода не первое столетие — вы же считаете годы по смене созвездий на небе, верно? — живут в Синих горах в покое и множат богатства. Зачем ты говоришь со мной сейчас, Азанул? Ведь не за самоцветы же.

— Я могу рассказать тебе, если хватит терпения. Твои глаза и то, как много и часто ты пишешь, выдают тебя. Едва ли ты стал бы слушать меня так долго, будь ты здоров. Куда ты так спешишь? Ведь ваш эльфийский Творец даровал вам вечную жизнь. Кто в здравом рассудке откажется от неё?

— Расскажи. Терпение не моя сильная сторона, но на одну историю его точно достанет.

Наугрим подбросил толстую ветку в костёр, потом другую, третью. Светильники были погашены, жизнь в лагере стихла, все разошлись спать. Да ещё и Феанаро наказал своим прямо и жёстко — не беспокоить, и за меня не беспокоиться, сколько можно! Сыновья подчинились, и тем, кто мог бы любопытствовать, запретили приходить.

— Махал, Творец, в давние времена создал семь Праотцев гномов и их семь их супруг, положивших начало семи Домам. Праотцы четырёх Домов пробудились на крайнем востоке, во многих днях пути от Синих гор. Мне даже названия их неведомы — знал Праотец и, наверное, старейшины знают. Первый дом, народ Дурина, обитает в Мглистых горах на северо-востоке… да, вот здесь, эльфийский король. Что ты снова пишешь? Неужели ты и карту рисуешь сам?

— Не я. Продолжай. Так близко от цитадели Врага?

— От них редко приходят вести. Они почти не вызодят на поверхность. Мы, народ Азагхала, живём в Синих горах, наша крепость Ногрод граничит с Белегостом, крепостью Третьего дома. Но так было не всегда. Говорят, когда с почестям погребли праотца, нашлись те, кто сказал — двум домам не хватит места и богатств земли в Синих горах. И были те нашего народа, кто пошёл далеко на запад.

— До гор Эред Горгорат и долины Дортониона, должно быть?

— Ты догадлив.

— Волей вашего Творца наугрим неотрывно связаны с землей и камнем. Это первый горный массив, который встретился бы вам по пути на запад. И в нескольких днях пути отсюда? Твои сородичи сумели надёжно спрятать свою цитадель.

— Её нет больше. Я был рождён уже после того, как наугрим в Эред Горгорат не стало. Мы ещё говорим про Цитадель Запада, обсуждая дела предков… но скоро её существование будет забыто.

— Это случилось до того, как Моргот пришёл в Средиземье. Он тогда был в заточении за гранью Мира. Что произошло?

— Моргота было не нужно. Хватило одного или двоих Балрогат, которые кочевали тогда по Средиземью без хозяина. Может, их и трое отправились на охоту. Выжили немногие, и почти никто не сохранил здравый рассудок, поражённый ужасом. Говорят, наш король просил короля соседних Нельдорета и Региона Тингола о помощи, ведь он был самым сильным из вождей синдар, а его супруге подвластны силы, неведомые ни наугрим, ни эльфам. Но Тингол затворился в своём королевстве — так же, как не протянул зелёным эльфам лаиквенди руку помощи этим летом, и зелёных эльфов не стало больше.

— Ты держишь много зла на Элу Тингола, Азанул.

Наугрим поправил ветку в костре, выпустив в воздух сноп ярко-оранжевых искр, и с усмешкой в глазах — под густой бородой движения его лица не читались, к этому надо было привыкнуть — спросил:

— Отчего ты не пьёшь сейчас вино с королём сумеречных эльфов, король нолдор? Ведь твой народ и эльфы Нельдорета куда более схожи, чем мы с тобой.

— Это между мной и Элу Тинголом. Скажи, могут ли оружейники Ногрода сотворить броню, которая будет держать удар Балрогат больше одного раза? Вы знаете руды Средиземья куда лучше нашего. Но, верно, в ювелирном искусстве нам будем чем вас удивить.

Азанул недоверчиво посмотрел на него — на перебинтованную правую руку, на бледное лицо, на испещренную пометками карту. Догадался, что так, изучая каждый уголок доступного взгляду мира, готовятся к большой войне.

— С тех пор, как Цитадель Эред Горгорат была разрушена, никто не осмеливался бросить вызов силам, скрытым в Железной Темнице. Даже до того, как повелитель Балрогат вернулся туда. И многие — в числе их мои родичи — после падения Эред Горгорат говорили, что война лишь укрепляет силы чудовищ Ангбанда, что чем больше смелость выступающих против, тем страшнее будет гнев и ответный удар, и кара. Что надлежит скрываться и ждать. И не заключать военных союзов, ибо все они будут обнаружены слугами Врага и раскрыты.

— Чего же ждать? Помощи Махала, вашего Творца?

Наугрим нахмурился, неожиданно сурово, и Феанаро проклял свою несдержанность. Ведь и старался не говорить лишнего, но при упоминании имени одного из Валар — должно быть, Ауле, никто больше не смог бы сотворить этих странных существ — от насмешки не удержался.

Нужно учиться говорить по-другому, иначе союзников в Средиземье не найти.

Он не мог помыслить, пока горели светом два Древа и был жив отец, да и когда штурмовали гавани, когда шли к северным льдам, что когда-нибудь придётся просить прощения — и перед кем?..

Перед карликом-наугрим это оказалось куда легче, чем перед полубратом и его семьёй.

Если до того — настоящего, невозможного — прощения когда-либо дойдёт, это будет невообразимо тяжело.

— Прости, если мои слова задели тебя. Я до сих пор недостаточно хорошо владею синдарин. Помыслы Махала мне, конечно, неведомы.

— У нолдор есть свои боги и творцы. Твой народ говорит о них.

— Боги существуют. Я в их благие помыслы не верю. И ты веришь не только в Махала, раз сидишь здесь и говоришь со мной.

— Земли Средиземья ещё хранят память о произошедших недавно битвах. О победе, что ты и твои воины одержали здесь, на севере, и о поражениях, которые иные потерпели на юге. Живущие в устье Сириона эльфы были в осаде и едва ли продержались бы долго, несмотря на отсутствие у Моргота морских сил. Они, должно быть, будут более благодарны и признательны тебе, чем король Тингол.

Быстрый взгляд на карту — едва ли, ведь эльфы Серых Гаваней также родичи тэлери, и лишь вопрос времени, когда…

Но наугриму этого знать совсем не нужно.

Правда в том, что не высадись нолдор в заливе Дренгист, войско Моринготто не повернуло бы на север, и Серые Гавани перестали бы существовать. Сколько было бы погибших — больше или меньше числом, чем тех, чья кровь пролилась в Алквалондэ?

Пелена слабости ослабевает, его тело наконец исцеляет само себя, рассудок очень ясный, и путь по водам Арамана помнится так хорошо, точно это было вчера.

Алая звезда в небе, его ладонь на рукояти Карниля, получившего имя, оплетка рукояти горячая, хотя на корабле очень холодно.

И чёрная фигура на скале, изрекающая приговор — всем, и женщинам, и детям, и нерождённым:

— Ибо, хотя промыслом Эру вам не суждено умирать в Эа, и никакой болезни не одолеть вас, вы можете быть сражены и сражены будете — оружием, муками и скорбью, и ваши бесприютные души придут тогда в Мандос. Долго вам пребывать там, и тосковать по телам, и не найти сочувствия, хотя бы все, кого вы погубили, просили за вас.

Гнев тяжёлый, всепоглощающий, он душит, словно от раненого лёгкого и правда мало что осталось.

Так же, выходит, это — спасённые жизни — не в счёт в твоём проклятии, Владыка Намо?!

Должно быть, нужно было униженно молить тебя и твоих братьев о прощении и помощи, и тогда отправиться в Средиземье и сражаться было бы дозволено?!

Гнев бесплоден, он, Феанаро, знает настоящую правду: убивая в Алквалондэ, отвечая Намо в Арамане, ведя за собой воинов по хребту Эред Ветрин, сражаясь в одиночку против нескольких Валараукар, он в последнюю очередь думал про спасение жизней эльфов в Серых Гаванях или иных существ на просторах Средиземья.

Думал лишь о своей власти над народом отца, о том, чтобы напоить кровью Карниль, Алую звезду, о наслаждении мстить и убивать в полную силу, которой щедро одарил его Эру.

Время хотя бы о тех, кто пришёл следом, подумать.

Наугрим между тем смотрел на него, испуганно съежившись, хотя был явно не робкого десятка.

Как там говорили лаиквенди между собой: у них, Пришедших с Запада, мечи не знают устали в бою, а в их глазах в гневе сияет само Негасимое Пламя?

Нет, это лишь отражённый свет погасших Древ.

— Говорят… на поле у чёрных врат Балрогат бежали от тебя и твоих сыновей. Я могу теперь понять, почему.

— Это свойство всех эльдар. Прости, я вспомнил недоброе. И благодарю за совет, я обдумаю его. Что же до нашего дела… я хочу, чтобы мой сын поехал с тобой. Ты ведь не просто один из подданных короля Ногрода, Азанул. Должно быть, родословная членов твоей семьи сокрыта, как и ваш истинный язык. Я её и не добиваюсь.

— Сына-песнопевца? — переспросил наугрим.

Да, с Макалаурэ он должен был говорить больше всего.

— Нет. Кузнеца. Он пока не полностью овладел синдарин. Но вы друг друга поймёте.

Азанул недоверчиво сощурился.

— Я хочу, чтобы Куруфинвэ учился — и отдавал принадлежащее ему знание. Возможно, вместе вы сотворите броню, которая позволит нам не нести такие большие потери в следующем бою.

— Люди моего народа не работают вместе с чужаками.

— Я даю твоему королю не лазутчика. А залог верности. Ты и другие мастера наугрим вправе не учить его. Он сам пройдёт каменоломни и прииски Синих гор и найдёт в них то, что нужно ему и моему народу.

* * *

Вот и время уходить от озера Митрим.

А перед этим — говорить, нельзя так оставить, отправляя мужчин, женщин и детей за многие мили на восток, к никогда не виданным горам, из лагеря, который они своим трудом почти превратили в город.

Срубили, сложили вместе множество деревянных домов, все их придётся оставить. Возможно, Нолофинвэ и его детям пригодятся… если они дойдут.

Владыка Намо должен быть в том заинтересован: смерть во льдах от голода, холода, сломаных падением костей слишком легка в сравнении с Проклятием нолдор.

До сих пор тяжело стоять прямо, и бывает, что не хватает воздуха, и темнеет в глазах.

Когда совещались, Морифинвэ посмотрел на него недоверчиво — стоит ли, не рано? Ведь нолдор должны увидеть своего короля во всём блеске славы и величия.

В ближайшие годы, на много лет вперёд им в Средиземье будет не до величия.

На правой щеке до сих пор присохшая корка ожога, уже не такая толстая и тёмная, как прежде, но полностью так и не сошла.

Его волосы спадают неровными прядями, не достигая плеч. Огонь Валараукар сжёг всё, что было не под шлемом.

Если надеть даже нагрудную пластину брони, точно не хватит сил ни стоять, ни говорить. Лучше пойти как есть, в рубашке.

И не брать оружия.

Вид вовсе не королевский.

Но ведь и в те годы, когда нолдор будут строить города, он не намерен приказать первым возвести королевский дворец и отсиживаться в нём.

В лагере людно и суетно, но все проворно расступаются и собираются на берегу озера, подчиняясь убедительному голосу Макалаурэ, и множится над толпой слово: Наконец, наконец, он снова с нами! Айя Феанаро!

На него, Феанаро, сына Финвэ, смотрят тысячи пар глаз, и это совсем иначе, чем было на холме Туны.

Там, в Тирионе, им владело горячечное возбуждение и в то же время страх: что, если не пойдут за ним, а останутся с полубратом, пять лет бывшим им королём?

Сейчас сомнений нет.Сыновья стоят за его спиной, все пятеро.

Амбарусса и Тьелкормо, воины и следопыты, а между ними, пригнув лобастую голову под ладонью младшего и сверкая синими глазами, сидит снежно-белый пёс из Валинора. Сначала Гана побаивались, особенно на кораблях, когда все сидели скученно. Сейчас же рассматривают с любопытством, особенно дети, но прикоснуться к себе он позволяет лишь двоим.

Прежде — и до, и сразу после Битвы под Звёздами — пёс Оромэ признавал и его, Феанаро, и шёл рядом с носилками, пытался облегчить боль от ран. Теперь же, завидев его рядом, прижимает уши и щерится. Почему — потому ли, что у него больше нет положенного всем эльдар посмертия?

Здесь Куруфинвэ-младший, кузнец, ювелир и зодчий, которому предстоит широко и вольно раскрыть на землях Средиземья, прежде не знавших такого мастерства, свои таланты. Наугрим из дома Азагхала здесь же, неподалёку, он и Куруфинвэ уже отлично научились объясняться на синдарин и успели несколько раз поспорить о свойствах руд, найденных в Дортонионе и на месторождениях в Эред Ветрин.

Здесь Макалаурэ — тот при полном вооружении, только что из седла, его доспех на груди и правом плече покрыт запёкшейся кровью. В лесах вокруг озера Митрим до сих пор встречаются орки, и, убивая, он пытается забыться.

Здесь Морифинвэ, стоящий со скрещенными на груди руками и настороженно хмурящийся, самый верный советчик.

Бледный свет звёзд, отражённый в малых камнях-светочах, оставляет серебристые блики на вороново-чёрных и рыжих головах чистокровных нолдор, золотит волосы тех, кто смешал свою кровь с ваниар. Здесь кузнецы, оружейники и зодчие, мастера резьбы по камню, здесь Орнион и другие целители.

Кое-где можно разглядеть прибившихся к его Дому беженцев — лаиквенди, синдар и иных малых племён — их волосы пепельного цвета, а рост на полголовы и более ниже. Женщин среди пришельцев больше, чем мужчин, и не один и не двое, а полдюжины молодых нолдор обнимают своих встреченных в Средиземье подруг за плечи.

В Благословенных Землях эльфы по многу лет присматривались друг к другу, прежде чем сблизиться. Здесь, под звёздами Средиземья, в тени крепости Врага, время бежит быстрее.

— Отец, что ты?.. — это Макалаурэ. Больше остальных боится за него, в любое мгновение готов подставить плечо, если ему станет дурно.

Эру Сущий, я могу не просить короля Тингола воевать сообща против Врага, могу не посылать в Серые Гавани вестников. Но идти против самой природы, запрещать такие союзы я стану.

Я не верю в благие помыслы Валар и их сострадание к живущим в Средиземье, но знаю, что тюремщик душ Намо не ошибается.

Тех, кто будет нести в себе лишь половину крови нолдор, он тоже проклял. И их детей, и внуков.

Но пусть жёны не поднимут мечи на своих мужей, когда правда о случившемся в Алквалондэ дойдёт до них.

Пусть их дети не возненавидят отцов.

Мастер камня Ариэндил, сын великого Махтана, стоит в первых рядах, и рядом с ним — невысокая, по плечо ему, молодая и хрупкая телом эльдиэ с чёрными, свивающимися в крупные непослушные кудри волосами. Они не сплетены в косы, хотя стоило бы перед дорогой — не успела.

Она очень похожа на Мириэль Тэриндэ, и от этого больно сердцу.

Теперь-то ясно, отчего Ариэндил выглядел таким утомлённым. Одного младенца с медно-рыжей макушкой держит на груди, примотав длинной полосой полотна, его жена, второго на руках качает сам сын Махтана, неловко придерживая головку..

Они очень похожи… нет, не на близнецов Амбарусса — тех Феанаро почти не помнил маленькими, он работал много и жадно, пока взрослели, и редко появлялся дома.

На его первенца — память безжалостна и возвращает его в длинные бессонные и жаркие ночи в предместье Тириона, в дом, на постель, которую не могли поделить втроём с Нерданель и Майтимо, сын требовал внимания ежечасно, а хотелось слиться телами, ещё ярче, горячее, снова и снова.

Макалаурэ родился через два года после брата — невозможно рано, и пока Нерданель второй раз была в тягости, король Финвэ всерьёз боялся за её жизнь и здоровье, ведь восстановить силы для вынашивания ребёнка так скоро было бы невозможно. Но с каждым месяцем беременности сильнее всё светились её глаза, и громче звучал смех.

Да, они оба были молодцы, и ярко горел в них жизненный огонь.

Неужели гобелены Вайрэ показали ему явь, и Нерданель в самом деле высекает скульптуры, которые оставит себе навечно, из камня — зачем?

Раз расставание оказалось так больно ей, почему не пошла следом?

Должно быть, это — счастливы — было с кем-то другим.

Ариэндил наклоняет голову, встретив его взгляд, и по губам можно считать — благодарю тебя, мой Король.

За что благодарить? Когда эти мальчики вырастут, то так же возьмут в руки оружие и, в своё время падут, попав в засаду или, того хуже, окажутся в руках Врага.

Ведь проклятье Мандоса неотвратимо.

— Отец… если нужно, я скажу, — это снова Макалаурэ.

Никогда прежде — ни пока был жив Финвэ и спорили с братом, добиваясь внимания, любви и положения при дворе — ни на холме Туны Феанаро не затруднялся в выборе слов. Он знал давно, что умеет рождать словом пламень в душах других, и вдохновлять, и вести за собой.

Но лишь теперь понял, что за слова нужно нести ответ.

Эти близнецы одни из первых рождённых в Средиземье, они были зачаты в дороге и появились на свет у вод озера Митрим, вскоре после отступления с хребтов Эред Ветрин. Будут и другие дети, и много, жизнь здесь, под звёздами, идёт быстрее, и проклятье, обещающее нолдор усталость от мира, над тем пока не властно.

Здесь пришедшие вместе с Азалнуром несколько наугрим из Ногрода, и поодаль стоит бледный пришелец, не похожий ни на эльдар, ни на синдар, который ждёт своего часа — права поговорить с королём и предложить тому заплатить высокую цену за самое дорогое ему.

— Нолдор Первого Дома! Вы, кто поверил мне и пошёл за мной — вы знаете теперь, не со слов, а по деяниям нашим, что Эру Сущий сотворил нас не только мастерами металла и камня, но и воинами. Нет силы, перед которой мы отступили бы или сдались в Битве под Звёздами. Многие из нас — едва ли не все — понесли потери, и никто из тех, кто выстоял, не будет прежним. Но мы разбили Врага, и когда придёт время для следующего боя, одержим новую победу. Пришло время не только сражаться, но и строить, как мы делали это в Тирионе и в Форменосе. Земли Запада навсегда закрыты для нас, но города Средиземья мы отстроим ещё выше и краше. Я говорю это здесь — и хочу, чтобы мои слова были услышаны далеко за пределами берегов озера Митрим — эта земля наш дом. Нам предстоит сейчас долгая дорога и тяжёлый и радостный труд. Помните, какие бы трудности и страхи ни встретились вам на пути: даже если Моргот призовёт на помощь всех огненных демонов, что обитают в глубинах Ангбанда, и выйдет из чёрных врат своей крепости сам, чтобы биться, здесь ему не быть хозяином. Залогом тому моя Клятва и моя жизнь.

— И моя, отец.

— И моя.

— И наша, — Амбарусса и Тьелкормо соединяют ладони на холке пса Оромэ, и тот настороженно топорщит шерсть: чует недоброе.

— И моя. — Макалаурэ единственный из шестерых кладёт ладонь на рукоять меча. Он не шёл через увешанные гобеленами залы Чертогов Вайрэ и потому говорит искренне, и этого достаточно, чтобы ввести в заблуждение и братьев, и соплеменников: — И Клятва моего старшего брата, которого мы вернём из Ангбанда живым.

И своих — и, хочется верить, посланца Врага.

Небо над головой безоблачное, во всю ширь раскинулись на нём звёзды, и среди прочих сверкает Карниль, алое светило, звезда гнева, сотворённая Вардой перед пробуждением эльфов у вод Куивиэнен.

Правая рука Феанаро до сих пор перевязана, она висела плетью, пока он говорил, но вчера его пальцы впервые после боя на Дор Даэделот смогли сжать рукоять меча.

Тюремщик душ Намо не ошибается: побеждать Моргота можно. Даже если для этого придётся уподобиться ему во лжи.

Ибо Клятва моя нерушима, и нет цены, и нет жертвы, что остановит меня.

Когда поднялись на восточный хребет Эред Ветрин, задул ледяной, пронизывающий до костей ветер. Нельяфинвэ не помнил такого, когда шли по горам первый раз, но “шли” было неверное слово, тогда нолдор летели, подгоняемые яростью, гневом, упоением собственной силой, на крыльях победы.

Если бы и небо разверзлось тогда, он не заметил бы.

Теперь же ветер, колкий и враждебный, доносит вонь орочьих трупов, тяжёлый металлический запах высыхающий крови и, почему-то, голоса птиц. Здесь, на высоте, живут коршуны и огромные орлы, и они надрывно кричат и клекочут, кружа над отступающей армией.

Едят ли здешние крылатые хищники орочью падаль?

И вот теперь, когда остановились, в ветре тревожные голоса воинов — что, что с нашим Королём?! — и горький дым костров.

В шатре, несмотря на плотный полог, факелы и малый светоносный шар внутри, тоже очень холодно.

Так холодно бывает, когда гаснет яркий и сильный огонь, который ты почитал вечным, оставляя после себя лишь звенящую пустоту.

Нужно будет привыкнуть. Он сможет.

На него смотрят все четверо младших, и уже ясно, что Морифинвэ не успеет вернуться. А так хотелось бы стоять рядом с ним — хладнокровным, выдержанным, с тем, кто единственный пытался втолковать и ему, и отцу: не нужно каждый раз самому вести за собой армию, чтобы выиграть войну.

Нужно разомкнуть губы, но так холодно, что их точно приморозило. Точно он снова на берегу Арамана, где стояли вместе с Финдекано и слушали приговор.

Быть за тебя, вместо тебя, не отречься — это всё, что я могу сделать сейчас.

Битва закончилась, но он при мече, как и братья, он достаёт клинок из ножен, и видно, что у рукояти, на ребре лезвия, на кончике острия запеклась кровь.

Кровь орочья — и тех, кто убит в Алквалондэ. Там присохла у гарды, и он не стал оттирать, это было бы трусостью, бегством от себя.

— Я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. — Очень холодно, и голос точно не его, неживой, он больше не зовёт Манвэ и Варду в свидетели, их нет здесь, нет нигде, потому что нолдор-изгнанникам никогда не ступить на Благословенные земли: — Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь — преследовать Моринготто и слуг его, будь они в прошлом майа или эльда, или эльфы сумерек, или Пришедшие Следом, до самой грани Мира, и уничтожить, и низвергнуть за Грань Мира. Клянусь.

— Клянусь. — Амбарусса.

— Клянусь. — Тьелкормо.

— Клянусь. — Куруфинвэ-младший.

— Клянусь. — Кано.

Всем страшно, очень, вот и Амбарусса отдёрнул ладонь. Кано снова что-то шепчет.

Он, старший, сам протягивает руку и касается жилы на запястье левой руки отца. Ладонь обожжена, не так сильно, как правая, но перебинтована, а запястье осталось нетронутым. Жила ещё бьётся, но неровно, поверхностно, сердце всё чаще сбивается с ритма, всё вот-вот кончится.

— Я отдал все распоряжения. Мы можем остаться.

У него на руках, у ногтей, в складках ладоней — засохшая кровь, с тех пор как он и Макалаурэ помогли отцу в последний раз сесть на носилках, а потом перенесли его сюда, внутрь.

Нужно не смотреть на свои руки.

Нужно наконец перестать думать о том, как обернулось бы, найди прискакавший на обезумевшем от ужаса коне к передним рядам армии Ариэндил его и Кано раньше.

Или догадайся они в поисках по охваченной огнём и тьмой равнине сразу кликнуть на помощь питомца Тьелкормо.

Или…

Нужно держаться. Но он, Нельяфинвэ Майтимо, новый Верховный король нолдор-изгнанников в Средиземье, не может.

Небо Форменоса над ними чёрное и беззвёздное, на оплавленном крыльце цитадели валяются несколько разбитых малых светильников, лишь два из десяти продолжают гореть.

Он и отец стоят плечом к плечу, и впервые в жизни рядом с ним Нельяфинвэ не находит слов, он забывает дышать от страха.

То, что лежит, точно мешок, у их ног, когда-то было королём Финвэ, его дедом. Не узнать.

Нужно вспомнить — всегда спокойное, не знающее усталости и смятения лицо. Опыт, срок жизни, мудрость короля всех Трёх Домов нолдор считывались только по глазам.

“Хорошо, что ты и Финдекано так дружны. Когда-нибудь и ваши отцы научатся лучше понимать друг друга”.

“Я тоже хочу в это верить”.

Он и братья ничего не смогли сделать, павшая на Форменос тьма отгородила их от цитадели.

Он мог только примчаться на праздник Валар, который вовсе перестал быть праздником, потому что Древа погибли, и найти там отца.

Теперь лица у Финвэ нет. Головы вовсе нет, вместо неё кровавое обожжённое месиво.

Плоть во многих местах прожгло до костей, и лежащий рядом с телом-мешком клинок беспомощно оплавлен.

Он, Нельяфинвэ, много времени в юности провёл вместе с целителями и с первого взгляда понял: не будь этого последнего удара, которым Враг, казалось, хотел стереть саму память о Финвэ из мира, с теми ранами, что были на теле, всё равно невозможно было бы жить.

И потому не пытался вмешаться, помочь, вылечить.

А отец пытался, точно оглох, и на его руках теперь под холодными ветрами Форменоса высыхает кровь и густая чёрно-багровая каша, то, что осталось от жжёной во многих местах плоти.

Феанаро наконец размыкает губы, и его голос не узнать, он похож на шелест иссохших листьев, на скрежет острия клинка по стеклу:

— Отопри кладовую. Мы берём оружие и уходим.

— Да, отец. Но что скажут Валар? За дерзость обнажить оружие и защищать себя мы были изгнаны ими.

— Воли Валар на это не будет. Мне она не нужна.

— Но другие не пойдут против Валар.

Страшно, непредставимо было бы ещё вчера, что он такое произносит, соединяя два слова — “против” и имя богов — в одном предложении.

Но рядом с отцом очень легко.

— Я пойду в Тирион и буду говорить. И если нолдор откажутся последовать за мной, мы пойдём одни. Ты, я и твои братья. Отопри кладовую и распорядись, Майтимо. И оставь меня.

Он подчиняется, шагает на разрушенное, оплавленное крыльцо, и там его оглушает, удивляет осознание: почему отец назвал его амильэссе, как делал обычно в детстве, шутя?

Как будто знал уже тогда, что мать встанет на другую сторону, что они расстанутся навсегда.

…Ветер на северной равнине, что должна быть обжигающе холодна — ведь она лежит на широте северных берегов Арамана — жжёт лицо.

Звёзды на небе закрыты душными чёрными тучами, прорезаны алыми молниями, дороги не найти, хотя к запаху раскалённого камня примешивается вонь жжёной плоти — и орков, и эльдар.

Очень темно.

Нет, живые орки на этом смертном поле всё же есть — чёрно-багровой тенью движения между скалами слева — и вот, бросаются, в атаку, надеясь задавить числом.

Ничто им не поможет, на Эред Ветрин громили, топтали, уничтожали и при большей разнице в силах.

Макалаурэ, скакавший рядом с ним, обнажает меч и рубит так же яростно, его глаза в прорезях шлема сверкают расплавленным серебром. Отражённый свет Древ Валинора, свет Камней, принадлежащий его семье, Камней, которые нужно вернуть любой ценой.

Белый пёс, что крупными прыжками несётся у стремени Тьелкормо, заходится громким лаем и внезапно бросается вправо, и там чёрное с багровым облако расходится и обретает форму двуруких, двуногих фигур, подобных оркам или эльдар, только намного больше… там те, о ком говорил Ариэн.

И ещё кричал ему в спину: не ходи туда, Нельо, хотя бы ты!

Трое стоят поодаль, полукольцом, не вмешиваясь в схватку, их оружие — плети, точно сотканные из подземного, пламени — опущены.

Вокруг — не видеть бы, но Нельяфинвэ, подобно любому командиру, подобно любому тренированному коннику, видит очень хорошо даже на периферии — мёртвые, разорванные, сожжённые тела, таких потерь не было и в схватках с орками на хребте, не единовременно, не было, нет!

Ещё один огненный бич валяется на земле, и никто не торопится поднять его. Лежит, словно живой, готовый слиться с раскалённой землей под ногами, но почему-то не растворяется в ней.

И рядом — оплавленный, почерневший меч, рукоять которого похожа на первую детскую поделку Куруфинвэ-младшего в кузне, такой бесформенной она стала.

Высоченный, вдвое больше самого Нельяфинвэ, огненный демон поднимает плеть — та короче, чем у других, будто её обрубили. И точно, крупные капли ещё горячей лавы стынут на земле… если в этом раскалённом воздухе что-то способно остыть.

Напротив поднимается на ноги последний выживший воин-нолдо, знакомым серебристо-алым светом, чистым, не тронутым и не сожжённым подземным пламенем, горит его клинок. Слава Эру, успели.

Сердце прыгает к горлу, пока Нельяфинвэ крушит последних орков, преграждающих путь, и падает в никуда — он был в юности с лекарями слишком долго… с такими повреждениями невозможно жить. Не то что сражаться.

Доспех почернел, погнут и пробит во многих местах, на левом плече и боку оплавлен, глубоких ран на торсе с полдюжины. Та, что в правой грудной пластине, сквозная, и в неё пройдёт кулак если и не взрослого эльда, то женщины или юноши.

Феанаро без шлема, его правая рука повисла плетью, точно она переломана в нескольких местах, вместо правой щеки у него багрово-чёрная корка, и корка эта кровоточит, лицо похоже на мертвенно-бледную маску, присыпанную пеплом.

Рядом Макалаурэ и Тьелкормо, у стремени которого верный пёс из Валинора, ярится, щерит шерсть, глухо ворчит, смотря на огненных демонов-Валараукар.

Сейчас они ударят.

Хватит ли сил тех, кого он привёл за собой, чтобы противостоять?

Не нужно было брать с собой обоих братьев, кто теперь останется за старшего — Морифинвэ, когда вернётся из топей Сереха?

Если он вернётся.

Но Валараукар уходят, точно растворяются во тьме чёрных врат впереди, в скалах, в земле, и он соскакивает наземь, и хватает оставшийся на земле огненный бич — тот жжёт ладонь даже через латную перчатку.

Расходятся чёрные с алыми прожилками облака, видны звёзды, наконец можно дышать полной грудью… чем отцу теперь дышать?

Но говорить он ещё может, хотя голос похож на шелест мёртвых листьев, на скрежет клинка по стеклу:

— Уходим… Здесь нельзя оставаться.

Память неумолима, и силы, и воля — отдавать распоряжения, отвечать на вопросы, смотреть, как угасает — заканчиваются разом, и Нельяфинвэ кричит:

— Это я, я должен был стоять там, у ворот Ангамандо! Я должен был принять бой! Почему не я?!

Братья удивлённо смотрят на него. Морифинвэ сказал бы что-то злое, остужающее, безжалостное, будь он здесь — уймись, голос сорвёшь, а тебе ещё людьми командовать, Нолдоран! — но его нет.

Жила на запястье ещё бьётся. Как же ярко светится тело, так не было ни у кого из убитых. Очень больно глазам.

Слышал ли отец, как поклялись?

Не зовите его, — говорит Нельяфинвэ на осанвэ, чтобы не давать воли голосу, не кричать больше — хватит.

Он долго держался, чтобы поговорить с каждым из нас. Пусть всё закончится.

— Ган, что?! — вдруг вскрикивает Тьелкормо.

Снежно-белый пёс стоит у входа в шатёр, а рядом с ним незнакомая женщина в сером плаще.

У неё бледная кожа, тонкие брови, светло-русые волосы забраны в тяжёлый узел, и глаза очень светлые, и всё лицо ничем не примечательное, мимо такой легко пройти мимо, не заметив.

Гордые красавицы-нолдиэ выглядят совсем не так — с вороново-чёрными или цвета меди волосами, высокими скулами, прямыми плечами, в своих украшенных самоцветами нарядах… да и в этом трудном походе, без самоцветов — всё равно иначе.

И хрупкие девушки из народа сумеречных, в немалом числе уже прибившиеся к лагерю в поисках защиты, после того как были разорены земли их отцов, вовсе не таковы, в них живёт хрупкая и чарующая прелесть леса.

Плечи той, кого привёл с собой Ган, ссутулены, точно вся тяжесть и горести мира Средиземья свалились на них… и всё же она не из свиты Ниэнны, Вала, лишь оплакивающей загубленных и павших.

Она из тех, кто спасает жизни, даже когда это очень трудно.

Он, Нельяфинвэ Майтимо, наследник Короля нолдор-изгнанников, провёл много времени с лекарями в юности, и потому чувствует, и сразу знает, что делать.

Мыслеречь гостьи вовсе не похожа на осанвэ, в ней даже слов нет, лишь неотступный завет, лишь воля, которая становится его собственной волей и знанием, и потому сомнений в божественной природе происходящего не остаётся.

Снаружи очень холодно, и сияет в чёрном небе мелкая россыпь звёзд.

— Орнион, где?! Да скорее же! Скорее!

Должно быть, увидев его, старый друг Финвэ уверяется в том, что он лишился рассудка от горя. Зачем звать целителя к умирающему после того, как уже отослал его?

Смотрит с жалостью, глаза блестят, тянет руки обнять… а потом воля пришедшей вместе с Ганом гостьи подчиняет и его.

Эру Сущий, Всемилостивый, благодарю тебя.

Уйдя из Валинора, изгнанники утратили право взывать к именам Айнур, и многие в разговорах молчали, глотали привычные слова, не зная, чем заменить.

Он взывает к Эру от сердца, как никогда не молился никому из Валар, ещё не понимая, как кощунственен этот призыв после тех слов, что были произнесены на вершине Туны и повторены в шатре.

Но скоро заблуждению приходит конец.

Бледная майа из свиты Эсте сидит рядом с отцом, положив ладонь ему на лоб. Точно держит ладонь над угасающим пламенем свечи.

Братья оглядываются по сторонам растерянно и радостно: ещё не поняли.

Тьелкормо поглаживает холку Гана и благодарит того, что привёл, Макалаурэ улыбается, наконец убирая меч, на котором приносил Клятву, Куруфинвэ что-то шепчет, повторяя имя Эру. Амбарусса вытирает слёзы с глаз, пряча от остальных лицо.

Нельяфинвэ никогда не видел майар Эсте за по-настоящему тяжёлой работой. Должно быть, она осталась в прошлом в те далёкие годы, когда в Средиземье шла первая война с Врагом.

Много ли ран приходилось лечить в Благословенных землях? Разве что упадёт малыш, разобьёт нос, колено или сломает руку — младшие феаноринги были в том особенно талантливы, чему приставленный к ним самый старший брат не раз становился свидетелем — и только.

Так может, разучились?!

Эта мысль была кощунственна — впервой ли — но Нельяфинвэ ждал чуда. Он и не понял, зачем звать целителя-эльда, если одна из высших духов, из тех, кто рядом с Эру слушал Его Музыку, рядом и готова помочь.

Просто подчинился властному зову: исполни, пока время не истекло.

Видно, Орнион и майа Эсте знали друг друга в прошлой жизни, в Благословенных землях — немудрено — потому и говорят, как старые знакомые.

— Я пришла, как смогла, — голос у гостьи низкий и глубокий, как толща спокойного моря.

Должно быть, каждый из братьев слышит его по-своему — то, что может дать ему покой.

В его душе покойно последний раз было на корабле, между Араманом в Лосгаром, когда отошли далеко от берега, пошли вдоль льдов, и стало ясно, что стихия Ульмо на этот раз пощадит изгнанников. Смотря в чёрную ровную толщу воды, Нельяфинвэ мечтал о том. как вернётся на том же судне за Финдекано и другими родичами.

А потом отец приказал сжечь суда тэлери, и он спорил, и проклинал, и не смирился, и ушёл в ночь из лагеря, и вернулся, но так и не попросил за сказанное прощения.

Как тут попросишь, как заведёшь разговор, когда оба — и второй, и третий Финвэ — так горды?

— Слишком поздно. Так?

— То ведомо лишь двоим из Аратар. Как и всё иное в мире, что будет. Но не мне.

— Я могу помочь тебе?

— Попроси позвать, кто сможет помочь тебе. Работы очень много, вдвоём не справиться.

— Нельо. Кано. Тьелко. Куруфинвэ. Амбарто. — Орнион называет его и братьев по именам, чтобы вывести из оцепенения, — Вам не нужно быть здесь. Пожалуйста, идите. Нельо, ты мог бы…

Голос у эльда-целителя нетвёрдый, теперь он сидит, держа пальцы на запястье отца. И суда по лицу, ничего хорошего он там не нащупал.

Нельзя вот так уйти и оставить его с не способной дать никакой надежды майа, и ждать снаружи.

Прав был отец: Валар и их вассалы или бессильны, или на стороне Врага, или получают жестокое наслаждение, насмехаясь над горестями эрухини.

— Я останусь. И помогу. Кано, проверьте дозоры. Идите же!

— Не стоит. Тебе не стоит. — Орнион смотрит на него с опаской, словно ищет знаки опасного безумия в лице: разве наследник Финвэ забыл, что братоубийство в Лебединых гаванях лишило его возможности исцелять?

— Нужны будут руки, — кивает так и оставшаяся безымянной майа Эсте и улыбается ему. — Твои нам подойдут, третий Финвэ. Если ты не боишься.

Братья мерными, тяжёлыми шагами идут по лагерю, все четверо смертельно устали, а ещё понимают, как важно не выдать своё смятение, не напугать воинов, которые устроили ночлег на незнакомом им прежде, полном опасностей хребте. Особенно тех, кто видел на равнине перед чёрными вратами Валараукар… едва ли они забудут это зрелище до тех пор, пока попадут в Чертоги Мандоса.

Макалаурэ командует — проверить посты, тем, кто не на постах, отдыхать, долго задерживаться здесь не будем! — не отвечая на немой вопрос, что в глазах у всех.

Нельо же бежит к палатке целителей, потом обратно к Орниону — взял не всё, что нужно — разворачивается и бежит снова.

Вовсе не по-королевски.

Бежит, стараясь не думать о том, что будет с ранеными, стоны которых услышал. Ими занимались младшие целители, после того как Орнион вынужден был уйти.

За проведённое в Средиземье время нолдор поняли, что ничья сила не беспредельна — ни воинов, ни тех, кто наделён лекарским даром.

Майа Кейлин — Орнион-таки произносит её имя, а в глаза ей по-прежнему почему-то не смотрит — так и сидит, держа одну ладонь на лбу отца, вторую на сердце.

И Нельо хочется кричать, хочется ругаться грязно и горько: да сделай, сделай хоть что-нибудь, сколько можно ждать, как ждали все Валар?!

Потом, уже невыносимо уставший, в бою так не уставал никогда, он поймёт: делала, и очень много.

Отсекала боль, которой было через край, отгоняла смерть там, где она пыталась вырвать победу, поддерживала биение сердца, и отсекала боль, отгоняла снова.

Они срезают набухшие кровью перевязки, раны под ними по-прежнему чёрные, тошнотворно-сладко пахнет обугленным мясом, но кровотечение остановилось.

И Орнион вырезает размозжённую и иссушённую огнём плоть, шьёт жилы и мышцы. Изредка вспыхивают под его пальцами бледно-серебристые искры… похоже, он ещё способен на большее, чем просто резать и шить, но этого очень мало.

Нужно вовремя подавать инструменты, ножи, иглы, нити, а то и шить самому, если не хватает двух рук.

Напоить невозможно, и потому снадобья приходится вливать шприцом в жилы. Одной Эсте… так больше говорить нельзя… одному Эру ведомо, что это за снадобья.

Потеряв способность исцелять ещё в Благословенных землях, он и не знал, что у Орниона и подобных ему такой обширный арсенал.

Это — пытаться собрать вместе куски того, что ещё недавно было живым, дышащим, полным сил эльда, на которого смотрели с восхищением тысячи глаз — невыносимо дурно.

Вспоминается — так некстати — его ранняя юность, когда часто прибегал в мастерскую к отцу, раз за разом под его настойчивым и внимательным взглядом брался за молот и щипцы, когда с каждой неудачной попыткой лучше понимал, что работа с металлом и драгоценными камнями — не его.

Но всё равно приходил в надежде заслужить одобрительные слова или взгляд, что-то сделать вместе, дотянуться.

— У тебя другой талант, Нельо, — наконец сказал отец, наблюдая за тем, как он баюкает повреждённую молотом руку, и отсекает боль, и зажимает другой рукой, чтобы приказать — как странно это, он и не думал, что может так — быстрее срастись костям. — Скоро мы поймём, какой. Не то чтобы лечить сломанные руки, разбитые пальцы и носы самый нужный дар в Благословенных землях. Но кто знает.

— А если… никакого? Ну, если… только это. Про разбитые пальцы.

Феанаро рассмеялся и усадил его к себе на колени, оставил восхищённо смотреть снизу вверх — тогда он был ещё на полторы головы выше — на широкие плечи кузнеца, мощный рельеф грудной клетки, тонкие и сильные пальцы ювелира.

В мастерской было жарко, он застал отца посреди работы, и снятая рубашка висела на краю верстака, опасно близко к горну. Несколько искр её уже прожгли. В очередной раз.

Мать опять скажет, что даже для принца королевского дома нолдор это потрясающая расточительность, каждый день брать в мастерскую новую рубашку, можно ли быть осторожнее, ради Ауле?!

С тех пор, как Макалаурэ подрос, и мать понесла снова, отец вовсе не обращал внимания на подобные выпады, лишь притягивал её к себе и обнимал за плечи или за пояс, и говорил: я терпел два раза, потерплю и теперь… может, и не в последний раз терплю?

— Так быть не может.

— Почему?

— В тебе моя кровь. Эру наделил меня многими талантами, и потому мои дети не могут быть ни к чему не способны. Он бы этого не допустил.

Ему бы ещё тогда обратить внимание на то, что отец никогда не говорит с почтением про Валар — только про Эру Единого, Сущего, имя которого в Валиноре не поминалось всуе.

…Когда в кузнях Форменоса стали рождаться щиты и мечи, доспехи и кольчуги, и внутренний двор превратился в тренировочный полигон, он, третий Финвэ, был первым в любой схватке, уступая лишь отцу.

И сказал себе: вот моё предназначение, мой дар, да будет так.

С таким — обугленные куски лёгкого в ране, обожжённые обломки рёбер, разорванные мышцы — невозможно жить, сколько ни сшивай. И уж точно невозможно потом ковать металл и сражаться.

Может ли один из эльдар стать в Средиземье калекой?

После того, что обещал на скалах Арамана Владыка Намо — верно, может?

Майа Кейлин сидит не шевелясь, чуда она не творит.

Но сосуды у корня правого лёгкого, сожжённые подземным пламенем, не рвутся, они держат швы. И когда заканчивают шить, становится видно, как пульсирует внутри раны алое, живое, как вновь струится по жилам кровь.

И он, третий Финвэ, переставший быть целителем, ставший просто воином, военачальником, подмастерьем лекаря, смеется, хотя его руки по запястья в крови.

Голос у Орниона хриплый, ему бы напиться и передохнуть, но передохнуть невозможно:

— Не поздно. Спасибо тебе, Кейлин.

А женщина-майа качает головой: ты рано судишь.

…Вот и конец… очень, очень, устала спина. И в глаза точно песка насыпали. И пальцы трясутся, как не дрожали ни разу после учебного боя на мечах, и после битвы не дрожали, так долго им пришлось держать иглу, так страшно было ошибиться.

Очень сильно мутит, кружится, кружится голова.

Он бросает взгляд на отца — страшно.

Лицо у Феанаро белое-белое, белее, чем когда только начали работать, когда братья ушли, слипшиеся от пота волосы прилипли ко лбу. Их всего ничего осталось, не достанут и до плеч, когда он встанет — если встанет — обгорели в бою с Валараукар. Не узнать.

Все раны очистили и закрыли швами, перебинтованная грудь едва заметно поднимается и опускается. Сможет ли он дышать сам, когда майа Кейлин отпустит руки?

Закончили перевязывать, укрыли, попытались дать напиться — дрогнули веки, посмотрел невидяще, стиснул губы и повернул голову набок. Пришлось, как и прежде, вливать иглой в жилы.

Нет, правую ладонь не забинтовали, Орнион делает это сейчас… сквозь обугленное мясо просвечивают кости. Не омертвела ли? Сейчас не до того, но потом придётся… Как отец сможет без неё жить?

Об этом — жить — слишком рано думать.

Крови слишком много, оттого и мутит. Кровь на срезанных бинтах, кровь на серых одеждах майа Эсте, кровь на руках, на рукавах рубашки, на иглах и ножах… везде.

Кейлин рук не отпускает, но это не помогает: Феанаро вскидывается и кричит, с тем же белым-белым лицом, не открывая глаз, глухо и неразборчиво. И снова, и снова.

Что с ним, ради Эру?! Откуда в теле сила?

Он стоял один против Валараукар, он так долго держался, пока поднимались на хребет, хотя носилки сильно трясло — ни крика, ни стона, всегда, с каждым из пятерых, спокойный, хоть и очень тихий голос — почему сейчас?!

И дева Эсте не может помочь. Но какая дева? Нет её. Сейчас она выглядит старухой — серая лицом, с глубокими складками кожи, выцветшими глазами — таких нет среди эльдар, но Нельяфинвэ видел старых орочьих женщин.

Их отец тоже приказал убивать. И детей. Орочьих детей пока не нашли… но где-то же они должны рождаться.

— Нельо, выйди. На тебе лица нет.

— Что с ним такое?!

— Выйди. Я сделаю, что смогу.

Снаружи на чёрном вулканическом камне Эред Ветрин, на палатках, на костровищах лежит снег, его тонкий слой блестит в свете звёзд.

Он поднимает голову: рисунок созвездий сменился в небе, скоро время идти.

Дотягивается до миски с водой, оставленной им же у входа в палатку, пальцы ломают лёд — замёрзла — и вода становится багровой.

Мимо проходят двое дозорных, узнали ли его?

Бледный, точно не эльда, а фэа его, вышедшая бесприютной на земли Средиземья, вся одежда в крови, волосы скручены вместо косы в тяжёлый узел, чтобы не мешали, точно у девушки, только эльдиэ делают это куда бережнее.

Так себе принц Первого дома и наследник Короля.

Увы, узнали, после боя на западных хребтах его имя славят и передают из уст в уста все. Как и имя отца.

Посмотрели на его окровавленные руки, молча поклонились и прошли мимо.

Нужно пойти спать, хотя бы сомкнуть глаза ненадолго, а потом снова на ноги. Усталость и недостаточная бдительность стоят дорого, Враг любит устраивать засады, он и братья запомнят это на всю жизнь.

— Я ухожу, третий Финвэ. Ты держался мужественно. Но будет ли твой отец жить, ведомо только двоим Вала. Не мне.

Нельо поднимается — спину разламывает боль, глаза всё так же болят — и оборачивается.

Белый пёс Тьелкормо опять стоит рядом с Кейлин, и та по-прежнему выглядит старухой. Но волшебная сила Валинора в ней не угасла, и потому на её руках и одежде нет ни капли крови, и волосы бережно убраны.

Хочется кричать на весь лагерь, звать брата: куда, как можно, останови, ты не понимаешь разве, что ей уходить нельзя?!

Взывать к самому Гану — не отпускай! — ведь уже ясно, что он разумен и обладает свободой воли.

— Жить ему или нет — это в твоей власти, Светлейшая.

— Он дышит сам. Надолго ли, сказать тяжело. Но есть много других, кто ждёт моей помощи.

Что ему сказать — что раз пришла, раз дала надежду, оставлять нельзя?!

Что не все жизни под звёздами Средиземья одинаково ценны? Нельо может сказать это в полном праве — он отдал бы свою, чтобы отец жил — но едва ли такой ответ понравится майа-целительнице.

Да вслух можно и не говорить, на осанвэ — той, что Айнурам принадлежит, без облечённой в слова мыслеречи — майа уже считала голос его сердца, и на лицо её точно набежала тень.

— Почему ничего не помогает? Даже твоё искусство.

— Не так, как тебе хотелось бы.

Не помогает — это если бы вы остались наедине со смертью, третий Финвэ.

— Прости меня. Но почему мы смогли сделать так мало? Когда ему станет лучше?

— У любой фэа есть предел сил. Как и у тела. И душа, и тело могут устать, и как бы ни было совершенно искусство целителя, оно не всегда помогает. Ответа на твой вопрос — когда — я не знаю.

Хочется рассмеяться: какой предел сил, что значит устать, Светлейшая, как может устать тот, кого с юности почти не называли атарэссе, только Пламенным Духом, даже король Финвэ, таким прознительно точным оказалось имя прозрения?!

Может — вспомни бой, вспомни, как долго кружили по зачарованной Моринготто равнине в поисках, слишком долго. Вспомни долгую дорогу на хребет.

Лицо у него тоже в крови, должно быть, ненароком задел рукой, отирая пот, и кровь высыхает, липкая тонкая корка её натягивается на коже щек и лба.

А ещё вспомни вынесенный тебе и родичам приговор.

За кровь вы заплатите кровью и будете жить вне Амана под завесой Смерти. Ибо, хотя промыслом Эру вам не суждено умирать в Эа, и никакой болезни не одолеть вас, вы можете быть сражены и сражены будете — оружием, муками и скорбью — и ваши бесприютные души придут тогда в Мандос.

— Мы, нолдор, прокляты Владыкой Чертогов Мандоса. Он обещал нам мучительную смерть в бою с Врагом. Но я не верю, что проклятию нельзя противостоять.

— Дело не в Северном Роке, третий Финвэ. Мне он известен — как известен всем Валар и майар, и тем, кто обитает в Арде, и тем немногим, кто пришёл на земли Средиземья.

— И всё же ты пришла.

— Я прихожу ко всем, кто зовёт и нуждается в помощи. Дело не в Северном Роке.

— А в чём?

Странное дело: он стоит перед хрупкой майа Эсте, превосходя её ростом на полторы головы, он единственный из братьев вырос выше отца, его плечи развёрнуты прямо, и гордо поднят подбородок, и хотя одежда его в крови, двое дозорных, прошедших по лагерю после ночёвки, узнали его и поклонились.

В Битве под Звёздами он водил за собой тысячи воинов, конных и пеших, он ударил по колоннам армии Моринготто на марше и победил, и орки бежали от него, и меч его разил без устали.

Он стоял на чёрной выжженной равнине перед вратами цитадели Врага, он готов был биться с Валараукар, чтобы и отец вернулся оттуда живым — и демоны, бывшие когда-то майар, бежали.

Но Кейлин смотрит на него со скорбью и сочувствием во взгляде и утирает слёзы — почему?!

— Я не боюсь Проклятья Мандоса, как его ни назови. Не нужно испытывать ко мне жалость. И отец был этого не хотел.

— Вы — семеро, кто остался — закляли себя войной. Войной вечной, победить в которой нельзя.

Кейлин говорит спокойно, ровно, точно утешая неразумного ребёнка или взрослого в глубоком горе, её слова не падают, точно камни на голову осуждённому, как вынесенный в северных землях приговор Намо.

Но внезапно перехватывает болью сердце — так больно не было и на смертном поле Дор Даэделот, не было и когда Орнион сказал, что не в силах помочь — в этом ровном голосе всё несбывшееся, о чём он запретил себе думать.

Нерождённые дети, черноволосые и огненно-рыжие, а может, и золотоволосые, если жениться на ваниар… до того, как стали враждовать с Вторым Домом и на беззаботную жизнь в Тирионе пала тень, часто шутили, что в следующем поколении феанорингов будет весёлая разноцветная многоголосица, и как же собираться вместе, если такое количество детей не вместит ни один дом?

И неужели опять у всех мальчишки, пошли нам хотя бы несколько девочек, Эру!

Неспетые песни о любви, горькие слова матери: ты слишком горд, Майтимо, никого вокруг себя не видишь, даже твой отец таким гордецом не был.

Но рядом со мной нет второй тебя, мама — отшутился он тогда.

Невесты Макалаурэ и Умбарто — вернулась ли старшая в Валинор вместе со своей семьёй, просить прощения Валар? Дошли ли скорбные вести до младшей, или ничего не проникает и не проникнет через завесу, оградившую Благословенные земли?

Не вылеченные им недужные, увечные, раненые, которым он сам мог бы по-настоящему помочь. Не только накладывать швы и подносить ножи и иглы.

Он так хотел бы уметь не только убивать и отдавать приказы: как лучше убить, казнить, пытать — делали с орками и такое.

Вечера в Форменосе, когда собирались в комнате у Кано, и тот играл на арфе и пел, и даже отец, поначалу не приветствовавший такие забавы, заходил, садился в проём окна и слушал тоже, смотря на море, и иногда — когда видел, что текст сырой — вмешивался, подсказывая Кано слова.

Но что толку скорбеть об утраченном? Разве он неразумный ребёнок?

— Так говорили многие. Победить Моринготто можно. Ведь Вала всего лишь один из Айнур, а другой Айну был моим отцом повержен. Теперь мы это знаем.

— Даже если Моргот будет низвергнут — хоть это и не по силам вам — его слуги останутся в мире, и будут замысливать недоброе, и убивать, и вы будете убивать в ответ, пока оружие, муки и скорбь не сразят всех вас. Если твой отец будет жить, если его тело сможет исцелять само себя, как у других эльдар, это будет чудом. Ведь он, как и все вы, заклял себя смертью, без права на избавление.

— Почему ему так больно сейчас? И ты не можешь помочь, или…

— Я не могу.

— Его фэа не в Чертогах Мандоса. Я видел, как это бывает. Он ещё здесь!

— Есть места страшнее Чертогов упокоенных душ, Третий Финвэ. В тех Чертогах ждут своего часа те, у кого есть надежда на новое рождение. Больше я тебе не скажу.

Снова идёт снег… нужно уходить вниз с перевала к югу, к озеру Митрим. Там ждут дети и женщины.

Вот и Ган глухо ворчит и тянет носом ледяной воздух, напоминая, что ему и сопровождаемой им хрупкой женщине пора идти.

И, наверное, её ждут где-то другие нуждающиеся — сумеречные эльфы ли, лаиквенди ли или, может, диковинные существа наугрим, которые почти вдвое меньше эльдар ростом, но наделены разумом и в совершенстве владеют искусством обработки металла.

Неловко, невозможно стоять так, на полторы головы выше её. Глупец, гордый нолдо — это прозвище уже стало в Средиземье для пришельцев нарицательным — только сейчас сообразил…

Прежде чем Кейлин успевает возразить, он опускается на колени, на снег. Так на удивление хорошо, меньше кружится голова.

— Благодарю тебя. И прости мне резкие слова. Я не помню, когда спал в последний раз. В мире — и в Средиземье, и в Благословенных землях — для меня нет никого и ничего дороже моего отца. Ты дала мне надежду.

Её лицо снова искажено болью, ломаются, плывут тонкие черты, принадлежащие скорее юной девушке, чем усталой от жизни старухе.

— Твоего отца — и вашей войны. Не обманывайся.

— И нашей войны. Но разве то, что, прибыв в Средиземье, мы спасли от гибели многих и многих, кого Враг истребил бы — не в счёт? Разве их не больше, чем…

Во рту от прикушенного языка солёный вкус крови. Нет, про Алквалондэ не стоит… хотя, похоже, гостье про него известно, как и про Северный Рок.

Майа Эсте по-прежнему кривится от боли, он же хочет рассказать, разъяснить — про эльфов в Серых Гаванях, которые Моргот держат в осаде, про лаиквенди, которых орки вылавливали и истребляли в лесах.

— Думал ли ты об этом, идя в Средиземье? Думал, ли, убивая? Хоть об одной спасённой жизни?

…Беженцы-лаиквенди, добредшие, спасаясь от Врага, с востока до лесов возле озера Митрим — им с угрозами велели убираться, как только выпытали все нужные сведения о передвижениях орочьих орд.

Благодаря этим сведениям он и отец знали, что передовые части Моринготто ещё в движении, что командиры ещё не развернули их в боевой порядок, и смогли ударить внезапно.

…Серые эльфы Лосгара, которые сначала ждали, столпившись на берегу, восхищённо рассматривая диковинные серебряные корабли. А потом, завидев сходящих с кораблей незнакомцев — высоких, суровых, при оружии, с глазами сверкающими, точно звёзды — разошлись по своим хижинам и стали собирать те немногие ценные вещи, что были у них, чтобы двинуться в путь в никуда, потому что поняли: что пришельцам не будет отдано добровольно, они заберут силой.

…Алквалондэ, белые мостовые, серебристые дома и постройки гаваней, которые нолдор когда-то помогали строить… раненых среди тэлери было много, и он, растерянный, поражённый — убивать оказалось вовсе иначе, чем драться до седьмого пота с отцом и братьями во дворе Форменоса, лишь изредка царапая друг друга — пытался сначала помочь сам, пока не уверился, что кровь под его руками не останавливается, что он не сможет спасать жизни никогда, сможет лишь отнимать их.

Он, просящий — нет, требующий — чтобы те, чей целительский дар не был уничтожен братоубийством — помогли всем, не разбирая нолдор и тэлери.

И Финдекано, и его братья и сёстры помогали.

Пока отец не вызвал его и братьев и сыновей Второго и Третьего Дома к себе и не приказал идти, оставив Лебединую Гавань и раненых в ней, напомнив о том, что гнев Валар неминуем, а потому из их земель нужно убираться подальше.

И Нолофинвэ кивнул брату — идём — и Финьо пошёл бок о бок со своим другом, а Арафинвэ и его сыновья, и другие эльдар Третьего Дома отстали и нагнали отряд уже в половине перехода от Алквалондэ.

…Лосгар, их первая стоянка под звёздами Средиземья, и спешно разбитый лагерь — кто в хижинах ушедших серых эльфов, кто в палатках.

Факелы в руках стоящих вокруг братьев — пятеро, где же шестой?! — и он, сорвавший голос от крика, и всё равно пытающийся доказать, объяснить, вразумить, ещё не понимая, что волю ответившего на Пророчество Мандоса ничто не способно поколебать.

— Ты не можешь! Они не повернут обратно, они прокляты так же, как и мы! Им не вернуться в Валинор, никогда, они пойдут на ледники и погибнут! Или истают от голода в Арамане!

— Хочешь, чтобы погибли мы, когда нам ударят в спину?

— У нас один враг, никто не будет…

— В Средиземье может быть только один Нолдоран, Нельо. Не ты ли говорил своему другу Финдекано: нам двоим выбрать легко, а как выбрать остальным, между двоих равно достойных?

Где же, когда отец мог услышать?!

Очень страшно, пот холодной липкой струйкой стекает по спине, он, выскочивший из палатки в одной рубашке и нижних штанах на холод, должно быть, выглядит жалко.

Феанаро тоже стоит с факелом, и алые отблески в темноте — небо затянуло, и не видно звёзд — высвечивают высокие скулы, плотно сжатые губы, туго стянутые лентой волосы, залитые серо-серебристым пламенем глаза.

Под плащом у отца доспех из звёздного серебра, он ждёт нападения ежечасно, от сил Врага ли, от сумеречных эльфов ли, решивших защитить свои дома — и это чувство опасности заставляет его не сжаться, а наоборот, вскинуть голову и расправить плечи в предвкушении.

Он не вождь, а воин, все длинные и проникновенные речи перед народом нолдор произнесены. Дважды повторять не станет.

— В Средиземье довольно места для трусов и предателей своего Дома. Если тебе на эту дорогу — ступай.

И шестеро уходят, а он, седьмой, долго стоит и всматривается во тьму, пока воздух за спиной не начинает звенеть от треска горящих кораблей. Тогда он убегает во тьму и возвращается, лишь когда в заливе не остаётся ни одного корабля, только пепел.

— Я думал, Светлейшая. Но я сын своего Дома, и я приносил Клятву.

— Твоя ли это Клятва, третий Финвэ? — Ган снова подходит на широких сильных лапах, берёт Кейлин зубами за одежду, тянет прочь, торопя. Но майа властным жестом поднимает ладонь, и пёс Оромэ садится на задние лапы, признавая её старшинство и право говорить. — Мне неведомо — но ведомо, должно быть, Валар Манвэ и Намо — можно ли отменить заклятое именем Эру Сущего, воззвав к Нему вновь. Но если в твоём сердце есть место для сострадания, для снисхождения, для признания слабости, для слёз о погибших и о тех, с кем навсегда расстался, ты можешь попытаться. Когда будешь к этому готов.

Почему так больно сердцу от её слов? Не было так больно, когда майа говорила о несбывшемся, о неспетых песнях любви и нерождённых детях.

Не было так больно, когда Орнион сказал, что дева Эсте опоздала, чтобы помочь.

Умирать не страшно, даже если в Благословенных Землях тебя ждала вечная жизнь.

Не страшно, когда один из двоих умирает, расставаться навсегда — ибо, видно, нет впереди никаких Чертогов Мандоса, за неисполненную Клятву всех принесших её ждёт Изначальная Тьма.

Страшно предать.

— Догоняй, Финьо! А то замёрзнешь по дороге!

— Так помоги, сколько можно!

Нельо останавливается, ждёт друга, принимает ношу.

Он и Финдекано идут рядом, поочередно передавая с руки на руки друг другу совсем юную, лет десяти, девочку. Её отец и мать следуют чуть поодаль, помогая сыну, который упрямо идёт сам, хотя он, похоже, ещё младше сестры.

И ведь пошли, несмотря на двоих маленьких детей, оба — она из Первого дома, он из Второго.

А его мать не пошла, предала, осталась служить Валар — это больно колет сердце.

И мать Финьо не пошла тоже.

— Им надо на корабль. Я скажу отцу.

Путь из Лебединых Гаваней до северной оконечности Арамана долгий. Давно миновали опустошенный Форменос — Нельо с братьями и малым отрядом заходили туда, чтобы забрать оставшиеся оружие и доспехи и раздать нолдор Второго и Третьего домов.

Отец сначала посмотрел неодобрительно, затем кивнул: не Валар же их оставлять.

Давно прошли последние поселения тэлери вдоль берега. Те ещё не знали о разорении Алквалондэ и вышли приветствовать дальних родичей, а завидев серебристые корабли, всё поняли, так и стояли неподвижно, пока шли мимо по суше эльдар, отныне ставшие им врагами, и шли по морю суда.

Путь долгий, но кровь нолдор горяча, и среди них есть те, кто способен своим искусством — позже, в Средиземье, наугрим и Пришедшие Следом назовут его магией — возжечь огонь среди голых пустошей.

Вала Йаванна, должно быть, плачет теперь не только по Древам: чтобы прокормить себя, животных в северных землях приходится убивать великое множество. На кораблях есть припасы, но их нужно расходовать бережно.

Не знай он и братья тропы Арамана — где пройти у берега, где углубиться в сушу, потому что на берегу обрыв и прохода нет — шли бы ещё дольше.

— Ты часто бывал здесь, да? — спрашивает Финдекано, глядя на карту — грубый набросок, сделанный когда-то Тьелкормо в одном из самых дальних странствий. — Не хочу представлять, куда мы зашли бы, не ведая пути.

— Часто. И я, и Тьелко, и оба Амбаруссар. И отец. Особенно когда мы стали жить в Форменосе. Я думаю, Финьо… если бы и не случилось, как случилось, мы бы ушли всё равно. Уйти на свободные земли и не иметь за собой надзора — дорогого стоит.

Финдекано пожимает плечами: как, о Ауле, можно наслаждаться этими голыми бесприютными пустошами, пронизывающим ветром, да Манвэ ли он принадлежит, этим морем, которому невозможно верить?

Над эльдар — и пробудившимися у вод Куивиэнен, и родившимися в Благословенных землях — не властны болезни, и холод не может убить их, но властна усталость, и страшнее всего то не утомление, что сковывает тело, а то, что захватывает сердца и умы.

Во тьме, вдали от дома это рано или поздно случается.

Четыре перехода назад держали совет, все трое, стоящие во главе Домов, так и не пришедшие к согласию, кому из них называться Нолдораном.

Не то чтобы Арафинвэ к этому рвался — но были среди приближенных к королевской семье нолдор и те, кто предлагал этот выход, который мог бы примирить его непреклонных в своей гордыне старших братьев.

Нельяфинвэ и Финдекано по праву наследников двух Домов присутствовали тоже. Финдарато отказался и ушёл к женщинам и детям, помогать им расположиться на отдых.

— Мы должны переправляться сейчас, — говорил Арафинвэ и называл число припасов, оставшихся на кораблях, напоминал, сколько переходов уже сделали, как устали женщины и дети. — Становится всё холоднее, и пищи всё меньше. Сколько можно идти?

— Хочешь снова накормить море нашей кровью? — спросил Феанаро и продолжил просто и страшно, точно в самом деле всерьёз: — Я бы сказал тебе — корми своей — но ведь с твоим Домом погибнут и суда, и нам неоткуда будет добыть новые. Так что уволь.

Финьо рядом судорожно вдохнул: память о налетевшей пятью переходами ранее буре была жива в памяти до сих пор, кораблей было не видно долго, они оба проклинали себя за то, что идут по суше, в то время как отцы, братья и сёстры на судах и вот-вот погибнут, и звёзд, показавшихся было на небе, стало не видно, и не было надежды…

А потом волны улеглись, на сушу спустились, каждый со своего корабля, бледные, с заледеневшими лицами отец и Нолофинвэ и стали считать потери.

— Ты сам не знаешь всей дороги, брат.

— Я знаю. Ты видел карту. Её нарисовали Тьелкормо и я. Мы дойдём туда, где начинаются ледники Хелькараксэ, и оттуда двинемся на судах по самой кромке незамерзающей воды. Там волны не будут такими сильными. Это наш шанс пройти и не упокоиться на дне Великого Моря. Если не по леднику.

— Нам следовало взять с собой штурманов-тэлери, — подал голос отец Финьо. — Не угрозами, но обещанием вернуть им суда. И их… их Валар не стали бы убивать, пуская ко дну корабли. Ты напрасно не согласился со мной, Феанаро. Пройдём ли мы сами даже по кромке льдов… я не знаю.

— Валар допустили гибель многих тэлери в Лебединых Гаванях — так отчего же не пожертвовать ими ещё раз, чтобы остановить нас? Или… будь я на месте племени Ольвэ, сам пустил бы корабли в пучину Ульмо вместе с убийцами родичей. Ты наивен, Нолмо.

— Возможно, Валар не стали бы чинить нам препятствий… Ведь они должны были убедиться, что мы ни перед чем не отступим.

— Возможно, твой Дом Валар и пощадили бы, Арафинвэ. Твои сыновья ведь прибыли в Алквалондэ поздно и почти не участвовали в бою. А мой точно не пощадят.

— Ты не смеешь говорить так! Не ставь их вровень с…

— Валар убили больше наших родичей, чем Моринготто. Что же, ты до сих взываешь к ветрам Манвэ о помощи в пути и к Йаванне, чтобы она послала нам пищу? Воля твоя.

— Не кощунствуй.

— Но если нолдор твоего Дома так же слабы духом и к ним нужно выйти, чтобы объяснить, почему мы идём далеко на север и какие опасности нас ждут, и почему надеяться на милость моря нельзя — я выйду, и я буду говорить снова. Как делал это в Тирионе.

Шаг, другой — девочка на его руках кажется невесомой — Нельо судорожно вдыхает, вспоминая тот жуткий разговор, во время которого ни один из наследных принцев не проронил ни слова. Так жутко не было и тогда, когда вызванная гневом Валар буря улеглась, и он бросился в ледяную воду, завидя на волнах рыжеволосую эльдиэ и её ребёнка, которым нужно было во что бы то ни стало помочь… оба были мертвы, и волны ласково качали тела, в то время как дух их отлетел в чертоги Мандоса.

— Они никогда не поймут друг друга. Ни один из них не преклонит колено. Никогда.

Эту правду страшно озвучить, особенно лучшему другу, но держать в себе дольше невозможно.

— Моринготто наш общий враг. Не думай только о дурном.

Как объяснить чуткому, светлому, смелому сердцем Финьо то, что он слышит всё громче вокруг, словом в толпе идущих: смятение, на чью сторону встать, как выбрать между двоими равно достойными, между правителем, что держал власть в Тирионе пять лет по завету отца, и вождём, который призвал нолдор к возмездию, к праву самим решать свою судьбу, к свободе, и за ним пошли?

Он и Финдекано так же не знали бы, чью сторону принять, не будь они сыновьями своих отцов.

— Даже не будь здесь Первого Дома… твой отец никогда не повернул бы назад, Финьо.

— Ты прав. Тебе не нужно никого обвинять и никого оправдывать. — Его друг останавливается, потому что они двое оторвались слишком далеко от колонны, и всматривается в тусклое северное небо. — Знаешь, я думаю… война рассудит нас. И мёртвых, и тех, кто уцелеет и пойдёт к победе.

От этого — рассудит — ещё холоднее, но возразить Финдекано нечего. Да, в Средиземье Нолдораном будет тот, кто покажет большую доблесть, но не погибнет в схватке с Моринготто.

Возможно, недалёк тот час, когда Нолдораном предстоит быть одному из них. Ведь силы Врага велики, и ясно, что ни вождь Первого Дома, ни глава Второго не отступят перед тем, чтобы своей рукой отомстить за отца.

Но это в тысячу раз лучше дворцовых интриг и пересудов, из-за которых он и братья оказались изгнаны в Форменос.

— Финьо, что?! — сделав широкий шаг, он с размаху утыкается в спину друга. Тот встаёт как вкопанный, и вместе с ним замирает вся колонна пеших и — невозможно, казалось бы! — корабли на волнах, точно море иссохло, а время остановилось.

Последнее, что он успевает сделать, перед тем как ужас парализует его: передать задремавшую на его руках девочку отцу. В такие мгновения нужно стоять рядом с теми, кто всего ближе и дороже.

И вознести мольбу к небу — но кому теперь молиться?! — чтобы маленькая эльдиэ не проснулась и не услышала.

Потому что чёрная фигура на окутанной туманом скале, что высится между колонной пеших и кораблями, говорит.

Сначала звучит предостережение — убоитесь же, опомнитесь, покайтесь, отрекитесь от тех, за кем пошли! Но среди нолдор, прошедших Алквалондэ и долгий путь на север, нет тех, кто слаб духом и хотел бы отречься… или — взгляд в лицо родителей, чью дочь он долго нёс на руках — всё же есть?

А потом падает приговор.

— Слезы бессчетные прольете вы, и Валар оградят от вас Валинор, и исторгнут вас, дабы даже эхо ваших рыданий не перешло гор. Гнев Валар лежит на Доме Феанаро, сына Финвэ, и он ляжет на всякого, кто последует за ним, и настигнет их, на западе ли, на востоке ли.

Финдекано скрюченной, бессильной рукой находит его пальцы, и по его губам можно прочитать:

“Я пойду за тобой, Нельо”.

А вот голоса у его двоюродного брата больше нет.

— Все начатое ими во имя добра, завершится лихом, и произойдет то от предательства брата братом и от боязни предательства. Обездоленными станут они навек.

Ветер умер, и умерли волны, и недвижимо стоят на воде корабли. Тропа идёт прямо по кромке скалы, и палубы ближайших судов просматриваются хорошо. Умбарто с помертвелым, застывшим, точно маска, лицом откидывается на борт корабля и невидяще смотрит перед собой.

А вот Макалаурэ схватиться не за что, и он оседает на палубу, и тщится закрыть голову руками, заткнуть уши, чтобы не слышать, но это не помогает, и он вскидывает голову, и закрывает лицо снова.

— Несправедливо пролили вы кровь своих братьев и запятнали землю Амана. За кровь вы заплатите кровью и будете жить вне Амана под завесой Смерти. Ибо, хотя промыслом Эру вам не суждено умирать в Эа, и никакой болезни не одолеть вас, вы можете быть сражены и сражены будете — оружием, муками и скорбью, и ваши бесприютные души придут тогда в Мандос.

И нет ни сил, ни возможности, ни воли превозмочь, ни пошевелиться, ни вздохнуть. И ясно одно: Финьо и его родичи смогут повернуть назад, ведь то единственный выход, и молить Валар о прощении.

Как бы горды ни были нолдор Второго Дома, они это сделают.

— Долго вам пребывать там, и тосковать по телам, и не найти сочувствия, хотя бы все, кого вы погубили, просили за вас. Те же, кто останется в Средиземье и не придет к Мандосу, устанут от мира, как от тяжкого бремени, истомятся и станут тенями печали для юного народа, что придет позже. Таково Слово Валар.

А ему и братьям, и отцу дороги никуда нет, и останется им, верно, лишь пойти на льды Хелькараксэ в надежде сгинуть там, или поймать ветер в парус одного из кораблей и вести его в широкие воды, ища смерти в пучине Ульмо.

Ничего нет — ни воли, ни надежды — лишь молчание, точно в тюрьме, из которой нет выхода, и никто не придёт навестить.

Но тишина разбивается, голос ответившего Владыке Намо слышат все — и на кораблях, и на суше — как слышали на вершине Туны:

— Многими бедами пугали нас, вот посулили и предательство. Но никто не сказал, что нас лишит воли страх, что нам принесёт гибель трусость. И я клянусь вам — как клялся уничтожить Врага — этого не будет.

Отец стоит на носу корабля, рядом с Кано и Умбарто, его волосы убраны, на плечах простой серый плащ. Он больше не вождь, на которого смотрели с восхищением и трепетом, а воин. После Алквалондэ он не одевается иначе, он везде ждёт нападения Валар, бури стихий… сложно не ждать, после того как шторм разметал корабли, и среди погибших были и женщины, и дети.

— Нолдор, мы пойдём вперёд, и я говорю вам: дела наши будут воспеты в песнях, и память о них будет жива до последних дней Арды. Вот наше слово и наш ответ Валар.

…Когда туман рассеется и зловещая чёрная фигура исчезнет, идущие на север встанут на отдых, не одолев и половины перехода.

И будут стоять двое, равные друг другу и ростом, и статью, один в сером и чёрном, с огнём в глазах, и второй в синем и серебре, со взглядом холодным и непреклонным, точно лёд.

И один станет говорить, и голос его будет разжигать ярость и гордыню в сердцах эльдар, подобно тому, как уже было не раз. А другой станет смотреть на нолдор своего Дома, обещая им поддержку и защиту, и ему поверят, и от него не отрекутся.

Так и будут стоять — точно обнажённое пламя и ледяное железо — и никто не усомнится в их праве приказывать.

Но никогда больше эти двое не будут действовать сообща.

А после, когда споры и разговоры в лагере улягутся, соберутся главы всех трёх Домов, и тоже в последний раз.

И наследники трёх Домов будут стоять рядом, не потому, что их настойчиво позвали, а потому, что не заметили.

— Ты свободен в выборе. Но ты слышал Слово — мы не увидимся больше.

— Я должен сохранить тех, кого ещё можно спасти. Мы не увидимся, если вы продолжите путь. Пожалуйста, Нолмо, подумай. Вы ещё можете вернуться.

— Что же, иди к убийцам своих родичей и проси прощения, Инголдо. Или среди утонувших в буре не было нолдор Третьего Дома? А мне-то казалось, я видел тела.

Нельо будет смотреть прямо в лицо Арафинвэ и видеть, как потемнеют ясные синие глаза, как черты его лица исказятся гневом.

Он бы, пожалуй, бросился на отца, если бы не понимал, насколько лучше тот владеет оружием, если бы не помнил, что нет правды в братоубийственной розни.

— Феанаро… довольно. Мы все понесли потери. Твои дети желают продолжить путь, Инголдо.

“Да, отец,” — молча кивает бледной тенью стоящий рядом Финдарато.

— Я позабочусь о них, как о собственных. В том не сомневайся.

Они — три наследных принца нолдор — запомнят из стоянки у серых скал, где прозвучало Пророчество, каждый своё.

Финдарато — то, как прощался с отцом, и не могли наговориться, и как пытался отдать тем, кто шёл обратно в Валинор, как можно больше припасов. А Арафинвэ торопил своих спутников, боясь, что они передумают, надеясь хоть кого-то спасти.

Финьо — то, как его отец стоял несокрушимой скалой перед толпой, и о неё разбивались и ропот, и сомнения, и страх нолдор Второго Дома.

Он сам — как на палубе стоявшего на мёртвых водах корабля его отец подал руку ослабевшему Кано и привлёк его к себе, а следом за ним и Умбарто обнял, и держал так долго, пока не растворилась в тумане зловещая фигура на скале.

Этот миг, надежду и благодарность в глазах братьев он будет помнить всю жизнь.

А ещё слова напутствия, наперекор горечи — сожжённые корабли, сожжённая в бою с Валараукар жизнь — и запредельной боли:

“Верь в себя. Не в Нолофинвэ и его сыновей”.

Оплавленный камень на крыльце Форменоса, изуродованное тело у него в ногах, и тихий голос отца, как скрежет острия клинка по стеклу, и ясно, что ничего уже не будет как прежде.

Выжженная равнина перед чёрными скалами, и вокруг, куда ни посмотри, обугленные трупы в оплавленных доспехах. С собой не забрать, здесь слишком опасно, хотя Валараукар уходят. Но они коварны, как коварен их хозяин, этот урок, обошедшийся столь дорогой ценой, предстоит запомнить.

Сколько этих тварей было — четыре, нет, пять?!

Как можно было так долго держаться?!

“Я исполню Клятву, как исполнял её ты, отец… и никакая цена, никакая жертва не остановят меня. Именем Твоим взываю я — услышь меня, Эру Создатель. И воздай мне Вечной Тьмой, если Клятву я нарушу. Клянусь — преследовать Моринготто и слуг его, будь они в прошлом майа или эльда, или эльфы сумерек, или Пришедшие Следом, до самой грани Мира, и уничтожить его, и низвергнуть за Грань Мира. Клянусь”.

— Я не отрекусь, Светлейшая. Благодарю тебя. Чем бы ни кончилось.

Лагерь просыпается, рядом Тьелкормо, прощается со своим верным спутником. Надолго ли? Одному Эру ведомо, где и кому майа, когда-то служившая Эсте, должна теперь помочь.

Когда уходят, он смотрит вслед Кейлин, не в силах отвести глаз, надеясь до последнего, что она обернётся, останется.

Должна же быть надежда. Губы шевелятся против воли: пожалуйста, услышь, Эру Сущий, молю тебя, услышь.

Глупец, ты просишь о надежде — для кого?

Разве Он способен услышать, тем более если однажды ты просил совсем об ином… нет, дважды?

Рядом Амбарусса и Куруфинвэ-младший с сыном, и воины их отрядов, и все недоуменно смотрят на него — на выбившиеся из косы в беспорядке волосы, на коричнево-бурую от засыхающей крови одежду, на руки с прожилками крови. Точно, пока они спали, снова случился бой.

— Разведчики с юга вернулись? По тем тропам можно спускаться? Орков нет? Амбарусса, опроси тех, кто уже в лагере.

— Нельо, я ходил по тем тропам — до того, как на нас у Митрим напали. Те, кто в строю, по ним пройдут. Но раненые…

Младший брат опускает глаза, и ясно, о чём — вовсе не о всех раненых — он думает. Тонкая светлая тонкая кожа заливается краской, его губы дрожат.

— Если там чисто, мы будем спускаться прямой дорогой к озеру. Там наши женщины и дети. И здесь, где нет даже источника питьевой воды, воинам не восстановить силы. Опроси и доложи мне, не медля.

Рядом Ариэндил, его дядя, со скрюченной, примотанной к телу раненой рукой, бледный как смерть.

В Благословенных землях это слово — смерть — и любые языковые конструкции вокруг него казались пережитком прошлого, хотя во времена его юности дед и иные нолдор, пришедшие с берегов Куивиэнен, говорили о том, что путь на Запад преодолели не все.

Теперь он, третий Финвэ, видел достаточно, чтобы говорить от себя.

И ещё он знает, что такое — не как у Ариэна сейчас, а по-настоящему покинутое огнём жизни лицо — бывает и у тех, чья фэа ещё не в Чертогах Мандоса.

— Он не должен был… Я должен был остаться там, не он! Нельо, прошу тебя… ты так поступать не имеешь права! Слышишь?!

Ариэндил выглядит очень плохо, что же у него с рукой? Сможет ли снова строить, как помогал строить стены и башни Форменоса, когда приезжал навещать отца? Мастера камня будут в Средиземье очень нужны.

Об этом нужно теперь подумать: где найти безопасное место не для временного лагеря, а для города, где нолдор будут ковать оружие и рожать детей.

— Ты не в порядке, Ариэн. Отдохни. Мы выступаем, как только убедимся, что южные тропы безопасны, и соберём лагерь.

Несутся сквозь лагерь конные, и впереди них один. Бока лошади, его сапоги, плащ — всё покрыто серой болотной грязью, светлые глаза на бледном лице в кровавых жилках усталости.

Обычно он был выдержан и спокоен, хладнокровия в нём хватало на остальных семерых, вместе взятых, и только ему отец позволял отпускать шутки на предмет кое-чьей неосмотрительности и безрассудства.

Но сейчас Морифинвэ не владеет собой, кричит, срывая голос — не может простить себе, что гнал орков так глубоко в топи Сереха, что в страшный час оказался так далеко:

— Что?! Нельо, да не молчи же!

— Ты не опоздал, Морьо.

— Слава Эру, — говорит его брат, враз охолодев, с лёгкой усмешкой и поднятыми к небу глазами: Эру точно не услышит, но кого славить теперь, когда Валар для них враги? — Что с ним?

Он, Нельяфинвэ Майтимо, должен рассказать — как будущий Нолдоран, как старший, как бывший ученик целителей, потерявший свой дар. И он рассказывает, хотя от этого нестерпимо дурно.

И братьям, судя по их лицам, по сжатым губам, по мучительно сведённым бровям, очень дурно тоже.

Один Морифинвэ спокоен, точно верит, что Эру в самом деле услышал его.

— Я пойду к нему. А ты командуй, брат. Не стоит тут долго оставаться.

…Он всё верно сказал другу Финьо: тот, кто в Средиземье явит высочайшую доблесть и не падёт в бою, и станет Нолдораном.

Кто же знал, что этот час настанет так скоро.

На нём чистая рубашка, поверх неё кожаная поддоспешная куртка, на передней латной пластине сияет восьмиконечная звезда. Он в полном доспехе, не считая шлема, теперь это необходимость при всех переходах, пока армия не доберётся до озера.

Кто знает, в какой момент бой возобновится. На южных тропах видели орков, спускаться туда вслепую нельзя, нужно постараться зайти с флангов, окружить.

Довольно потерь.

Кто знает, как далеко от Ангамандо способны уходить Валараукар.

Нельо наскоро вымыл волосы ледяной водой, на которой сломал намёрзшую за время стоянки корочку льда. Нужно заплести, и он делает это, споро перебирая пальцами и смотря на собравшихся вокруг нолдор.

Его плечи развёрнуты прямо, подбородок высоко поднят. Он не из тех, кто умеет красиво говорить перед многими… и дай Эру, этому не придётся учиться ещё долго.

Но он знает: его послушают, как ни скажи. Все помнят, как три смены звёзд назад он вёл воинов за собой, и они одержали победу, разметав войско Моринготто на марше.

— Нолдор Дома Феанаро, мы уходим обратно, к Серому озеру, как только сможем очистить тропы. В этих скалах нет ни воды, ни пищи, а по равнине внизу ходят огненные демоны Моринготто. Это отступление не отменяет ни нашей победы, ни нашей доблести. Я не скажу больше сейчас… об остальном вам скажет мой отец. Когда сможет.

Собравшиеся вокруг воины, точно по команде, поднимают мечи из ножен. Их тела восстановили силы, но тишина и неизвестность приморозили губы и сковали сердца. И сейчас, когда их принц тишину разорвал, они вторят, крича:

— Айя Финвэ!

— Айя Феанаро!

— Айя Нельяфинвэ! Айя!

Пусть орки и услышат, таиться ни к чему, пусть услышат и подойдут, попробуют напасть — никто не уйдёт живым.

Идёт сквозь строй нолдор, на голову ниже их, неприметный путник в сером, с пепельными волосами и светлыми глазами.

Воины думают, должно быть, что пришелец из сумеречных эльфов. И пропускают, ведь он не вооружён.

— Позволишь ли говорить с тобой, о эльфийский король?

Братья возмущённо вскрикивают, Нельяфинвэ поднимает руку. Незнакомец же продолжает на осанвэ, и эти слова предназначены ему одному:

Ты знаешь, что вот-вот назовёшься Нолдораном, не обманывай себя, ведь майа ушла, не сумев помочь, с такими ранами не живут. Даже сильнейшие из эльдар.

Или, может быть, тебе всё ещё нужна надежда? Так послушай, пока не поздно...

Не слушать этот голос, льстивый и в то же время проникающий в самое сердце, невозможно.

Как и не смотреть в лицо.

И он, третий Финвэ, не отводит глаз.

* * *

Исток реки чистый-чистый и вовсе не холодный, хотя в одном пешем переходе на Эред Ветрин часто замерзает вода.

Он опускается на колени и с наслаждением пьёт, и ещё, и ещё. Вода по-настоящему вкусная, чуть сладковатая, она растекается по жилам приятной истомой.

Здесь, у истока реки Сирион, растёт густой хвойный и лиственный лес, хотя до безжизненной равнины Дор Даэделот очень близко.

Сирион — незнакомое слово на квенья, а на синдарин значит “река”. Вот так, просто… до прихода в Средиземье Врага, а следом за ним и нолдор, здесь жили очень незамысловато.

— Вам нельзя оставаться здесь, Эльдор.

— Благодарю, лорд Маэдрос. Но мы всё же останемся.

В последние смены звёзд он видел многих и многих беженцев и всё больше говорил с ними сам на синдарин, хотя никогда не был силён в языке. И, отчаявшись объяснить им своё имя на квенья — хотя бы одно из трёх имён — взял местное, сложив его из амильэссе и собственного прозвища.

Странники называли его лордом, господином — хiр на синдарине — это было удобно: не объяснять никому, что он хотел бы навсегда остаться принцем, но если обязан будет стать королём и вождём Первого Дома, то исполнит этот долг достойно.

Он не носил венца, даже появляясь в лагере, вовсе не брался за него, не открывал ларец. Да и отец не брался здесь, в Средиземье — куда её денешь, корону, когда из раза в раз во главе отряда идёшь в бой?

Тропы на южных склонах Эред Ветрин очистили, орков вырезали всех до единого — те, кто был с ним на поле у Ангбанда, делали это с особым тщанием и жестокостью, мстя за своего Короля. Так и сказали, когда спросил.

Орнион не слал вестей, ни хороших, ни плохих.

Основные силы нолдор достигли берегов Митрим, но Нельяфинвэ не остался даже на ночёвку, он и спать не смог в доме, одном из тех, что успели возвести на берегу трудолюбивые мастера и эльдиэ, не участвовавшие в сражении. Тянуло в палатку, в поле, под звёзды. Братья сменяли друг друга рядом с отцом — он должен знать, что кто-то всегда рядом — он же не мог.

Белое-белое лицо, неровное биение жилы на запястье, и боль, прорывающаяся то криком, то стоном, боль, которую и Орнион не всегда может отсечь.

Орнион не мог быть рядом постоянно. Отец сам не хотел бы так.

И раны не заживают даже под руками целителя, хоть и не воспаляются, и не кровоточат, швы держатся.

Нужно было просить Кейлин, одну из майа Владычицы Эсте, остаться.

Встать на колени, хватать за руку, биться лбом о землю и умолять. От сердца, которое вот-вот готово было разорваться.

Тогда, может, была бы надежда.

А ты, гордый нолдо, не смог.

Не мог исцелить сам, не попросил, не покаялся… ничего не сделал.

Так хоть здесь — в малом, помогая таким вот безоружным беглецам и соблюдая должную осмотрительность, рассылая разведчиков, чтобы вовремя обнаружить засады сил Врага — считал для себя должным помочь.

— По эту сторону хребта очень опасно. Это место примыкает к равнине, которая открыта и оркам, и всем тварям Врага. Нужно уходить через горы, мы проведём вас.

Как объяснить, что это место — Эйтель Сирион на местном — лишь обманка? Зелёный островок на пути у смерти, что бродит там, на равнине перед Ангбандом.

У беглецов-синдар нет карт, они отлично ориентируются по звёздам и собственной памяти, но никогда прежде не забирались на север так далеко.

У Эльдора, их вождя, светло-зелёные, как трава весной, глаза, он невысок по меркам эльдар и тонок в поясе и потому кажется юношей. Его одежды свиты из волокон трав и лесной коры, искусство серого эльфа превратило дары природы в тонкого плетения наряд, и когда он сражался с орками, этот облачение оберегало его от тяжёлых ран, подобно доспеху.

Мечи тем немногим синдар, что вооружены, сковали наугрим, жители Голубых гор, что далеко на востоке.

Велико Средиземье, места не хватает на листе бумаги, чтобы нарисовать карту.

Отец сказал ему, когда остались вдвоём впервые после Пророчества: не бойся — хотя ты имеешь право бояться — жди встречи с новой землёй с радостью, такого простора и свободы ты в землях Валар не нашёл бы.

И это, про простор и свободу, оказалось правдой.

— Эльфы моего племени устали бежать. Когда-то мы верили, что порождения Тьмы вот-вот перестанут нападать, ведь нам сказали — те, кто шёл на Запад — что Тёмный Властелин побеждён. Но меньше его тварей не становилось. А потом — недавно, звёзды не сменились и трёх сотен раз — тварей вышло намного, намного больше, и один из наших, кто смог забраться на самое высокое дерево, сказал, что большая северная гора вновь стала дымить. Мы ушли далеко на запад, к холодному морю, ведь войска Тёмного шли на юг… а потом на берега залива, где мы жили, пришли твои корабли, лорд Маэдрос. Почему ты морщишься от боли? Ты был ранен?

— Не был. Просто недобрая память.

Насмешка, издевка судьбы: из Битвы под Звёздами у него и правда ни царапины, хотя у братьев у кого рука на перевязи, кто ходит до сих пор, прихрамывая, а Морифинвэ и вовсе, сидя рядом с постелью отца, лишился чувств и попал в руки к Орниону. Оказывается, гнал лошадь из болот Сереха с орочьей стрелой в плече, обломав древко и скрыв рану под плащом.

— А потом кто-то поджёг ваши корабли… и мы поняли, что возмездие ваше будет страшным — ведь вы, голодрим, из тех, кто не прощает. Вдруг подумали бы на нас? И мы ушли.

— Мы были жестоки, высадившись на берег. Мы ждали нападения Врага, гнев затуманил наш разум. Но ждать беды, конечно, стоило не от эльфов леса.

Племя Эльдора невелико: три дюжины женщин и мужчин, с десяток детей, способных идти на своих ногах, несколько малышей на руках матерей.

Детей удивительно много, ни у нолдор, ни у ваниар, ни у тэлери в Благословенных Землях столько не рождалось. Но и стольких горестей и смертей, как на это племя странников — ни один из них не видел вод Куэвиэнен, все проснувшиеся там предки соплеменников Эльдора погибли — не падало на их долю.

Если бы не помогли синдар отбиться от шайки орков, едва ли многие из этих детей выжили бы. Или жили бы… иначе, не собой. Как говорят разведчики, орки давно прекрасно плодятся без посторонней помощи, но почему бы Врагу не продолжать поставлять им “свежую кровь”?

Волосы у детей синдар такие же светло-русые, а глаза прозрачные, как море, как у тэлери.

В Алквалондэ он не стал убийцей детей, хотя был близок: из окна дома, что стоял у самых пирсов, выстрелили, один из воинов его отряда упал со стрелой в горле, и тогда Нельо понял, что больше не может исцелять, не сможет никогда… охваченный яростью, он метнулся в дом и едва не разрубил надвое мальчика-тэлери, что держал лук в руках. Тот был ему по середину плеча, не выше.

— И вот мы увиделись снова. Я знаю теперь, что голодрим могут не только забирать дома и припасы. Мы благодарны… но бежать больше не хотим.

— Я рад этой встрече. Вам нужно уходить. Спроси матерей, что у тебя в племени, чего они боятся больше — смертельной усталости на переходе или гибели для своих детей?

Он и вождь сумеречных эльфов сидят у родника, что в истоке Эйтель Сирион. Ветер шевелит над головой серебристые листья ив, истома утолённой жажды заливает тело, и очень хочется спать. И здесь, на воздухе, на открытом месте, можно.

Здесь ему не будут сниться Валараукар, которые заносят огненные плети над братьями и беспощадно разят, прожигая доспехи и плоть.

Нужно дождаться разведчиков, что ушли на северо-восток. И там решать, сразу ли подниматься в горы или позволить себе ещё одну ночёвку.

Здесь, в полукольце гор, на возвышении, что над равниной Ард-Гален, переходящей на севере в бесплодный Дор Даэделот, можно было бы возвести крепость. Если для этой крепости выделить могучий гарнизон.

Хватит ли для этого сил Первого Дома?

— Вы сами зовёте на себя гнев Врага, лорд Маэдрос. Мы же этого делать не станем.

Палатки нолдор стоят рядом с диковинными лесными домами синдар, и снуют туда-сюда соплеменницы Эльдора, готовя трапезу. То одна, то другая нет-нет, да остановятся, засмотрятся на чужаков.

Больше всего на него — высокого, с сияющими глазами и невиданного цвета волосами, в которых, казалось, обитает живой огонь. Но он всегда пытался сесть как можно дальше от костра, когда синдар или товарищи разводили его.

Разведчики должны были уже вернуться. Время взяться за камень Видения.

— Я должен оставить тебя, Эльдор. Делите трапезу без меня. Я поем позже.

После того, как он отправил восвояси бледного посланца Моринготто, следовало быть особенно осторожным.

Это было похоже на дурной сон: он слушал и внимал, подобному тому, как слушал, точно заворожённый, майа Кейлин.

Лишь Морифинвэ, оправившись от раны, сказал со своей всегдашней подозрительностью: одумайся, разве ты не понимаешь, что Моринготто везде расставляет ловушки?! Другие братья же словно не замечали пришельца, погружённые в тревогу и горе.

Посланец, назвавший Аннатар, Владыка Даров, в самом деле обещал многое.

Ты можешь предотвратить многие и многие смерти, о принц нолдор.

Нам, тем, кто населял Средиземье задолго до вашего Исхода, тоже вовсе не хочется погибать под мечами.

Мой Господин, Тот, кто восстаёт в Могуществе, признаёт, что жестоко и несправедливо обидел твой Дом, хотя стремился лишь к тому, чтобы забрать Свет у Валар, когда-то несправедливо заточивших его.

У вас погибли многие, и среди них близкие тебе, ты же не жаждешь новых смертей?

Мой Господин готов признать все земли, что к западу от Эйтель Сирион, принадлежащими Дому Феанора.

Я лишь смиренный раб Господина, но приезжай, о принц, которого при рождении назвали третьим Финвэ, в место, что будет условлено нами, и там мы можем принести тебе достойные дары.

Мы отдадим тебе пленных — тех немногих, кого взяли в битве, что эльфы Средиземья назвали Дагор-нуин-Гилиат. Оказывается, эльдар твоего племени почти всегда сражаются насмерть.

Мы согласны даже отдать один из Камней, что в Короне Господина, признавая силу твоего Дома.

Лишь бы нолдор больше не поднимали на нас мечи.

Как знать, на что способны Сильмариллы в умелых руках, мой принц? Вала Йаванна ведь хотела, отняв их у твоего отца, воскресить Древа Света.

Может быть, чудесной силы Камня хватит и для одного из эрухини?

— Разве Камень Света воскресит моего деда, убитого Морготом короля Финвэ?

— Из темницы душ, что держит Вала Намо, нет выхода, кроме как по его воле. Но возможно, силы Камня достанет на то, чтобы спасти жизнь? Твой отец сражался доблестно. Неужели он не заслуживает помощи всех возможных сил? Или ты хочешь скорее стать королём, о принц?

Морьо порывался пойти с ним, он не позволил.

Он взял с собой меч отца вместо собственного, и чем больше Аннатар говорил, тем сильнее жгла ладонь плетёная рукоять. Точно этот клинок сам, помимо воли и жизни хозяина, продолжал бой с Валараукар и им подобными.

— Мой Дом — кто бы его ни возглавлял — никогда не заключит ни мира, ни перемирия с Моринготто. Мы придём, чтобы забрать все три Камня из короны твоего господина и низвергнуть его, как поклялись. Это моё последнее слово. Уходи.

Бледные глаза пришельца сузились от гнева, но лицо осталось непроницаемо, и вдруг черты лица потекли, смазались, и он стал суров и страшен, и волосы вместо пепельных блеснули медно-красным, цветом крови земли, которой, застывшей, много было на поле перед Ангбандом.

Да, один из падших майар. Кого же, Ауле?

Не страшно. После того поля не страшно ничего.

— Ты допускаешь ошибку, третий Финвэ. Она будет дорого стоить твоему Дому.

Он предупредил Морьо, чтобы был готов кликнуть братьев на подмогу.

Чтобы стоял за плечом у Макалаурэ, если тому придётся надеть на себя венец Нолдорана, и помог тому не колебаться и не сомневаться.

Его, Нельяфинвэ, рука была тверда, а клинок быстр, отливающее смесью меди и серебра лезвие замерло у горла пришельца.

Карниль, алая звезда, звезда гнева, смертоносной доблести, нерассуждающей ярости в бою.

В бою он бы с этим мечом не справился, очень жжёт руку и жжёт сердце, нестерпимо, не забыть — отец, зачем ты?!

Нужно было меня дождаться…

Но сейчас не битва с орочьими полчищами, несколько дней подряд. Сейчас всё решится за несколько ударов сердца, ему того и нужно — гнева и безрассудства — чтобы стоять против одного из Айнур и не сомневаться.

— Ты пожалеешь о своей гордыне. Ты будешь умолять моего Господина о прощении и пощаде, нолдо. Но будет поздно.

Он готов был умереть в бою с тем, кто был когда-то майа Ауле, а стал демоном на службе у Врага. Но тот просто ушёл, растворившись во тьме на северо-восточном берегу озера Митрим.

Как ушли с выжженной равнины перед воротами Железной Темницы Валараукар.

Они привезли с собой на кораблях десять Палантиров, Камней Видения, больших и малых. Отец забрал их себе по праву создателя, не оставив Второму и Третьему домам ни одного.

На землях, где всё чуждо и враждебно, и сами горы в некоторых местах прокладывают дорогу Врагу, Камни эти дороже золота и самоцветов.

Тот, кто смотрит в Камень впервые или слаб духом, способен услышать лишь далёкий отголосок другого, более могущественного Палантира.

Тот же, кто духом крепок, может дотянуться разумом до всех уголков земли, ближних и дальних, где когда-то бывал сам.

Здесь граница серой выжженной равнины и зелёного Ард Галена — почему она прочерчена так чётко? Словно с той стороны, где цитадель Моринготто, траву и кусты выкосило потоком лавы, а на границе поток этот застыл и остановился.

Файлон и двое младших разведчиков сидят, склонившись над картой.

Что же отсвечивает там, на востоке, пока не замеченное ими? Или кажется, и Файлон просто развёл костёр, а Палантир искажает картинку, и потому не рассмотреть?

Когда работали с Камнями вот так, без второго “якоря”, отец нередко посмеивался: Нельо, сосредоточься, у тебя же с этим “посидеть спокойно” гораздо лучше, чем у меня, нет?

Сосредоточиться не успел — его швырнуло вовсе в другую сторону, на зелёные берега озера, что стало первым домом нолдор в Средиземье.

Прохлада озера — и горячка, и боль, не проходят. Но вчера впервые открыл глаза — никого не узнал — и закрыл вновь.

Орнион, или?!

Он же говорит, точнее, пытается докричаться: ты, не показалось?! И про глаза… не показалось?!

И тут же — обратно на Ард-Гален, где багровое зарево ширится до неба, и уже не получается обмануть себя, что это костёр.

Искажённое ужасом лицо Файлона — тот почувствовал связь:

— Нельо, уводи всех! Здесь…

Разведчик не успевает договорить, падает, сражённый стрелой под ключицу.

Это зарево — один из Валараукар, и он идёт, сопровождаемый орками.

Виски болят нестерпимо, он хватается за карту, чтобы вспомнить, в скольких часах перехода отсюда пролегает граница Ард-Гален и Дор Даэделот.

Вспоминает, считает время и стремительно выходит из шатра, держа в руках прикрытый покрывалом Палантир, чтобы найти двоих оставшихся разведчиков.

— Норимо, Эрессион, собирайтесь! Вы уходите!

С ним не спорит никто из воинов, уже привыкли — с того часа, когда догорели корабли в Лосгаре — что старший принц Дома Феанаро шуток не шутит.

И если он в чём-то мягче своего отца, если и с ним и можно поговорить по-дружески, это до первого боя, первого приказа, до первой беды.

Эльдор смотрит на него с почтением и ужасом и вспоминает, конечно, ту высадку в заливе и оставленные жилища.

— Наши дороги расходятся раньше, чем я думал. Доброго тебе и твоим воинам пути.

Привлечённые его криком, синдар вокруг повскакивали с травы, где ужинали и вели неторопливый разговор, и пели, и собирались танцевать.

Девушка, что плела косы подруге, замерла и восхищённо рассматривает высокого эльда с глазами цвета серебра и волосами цвета меди, ещё не понимая, что происходит.

Он выдёргивает из ножен за меч и указывает на север: так, может быть, будет яснее, что петь и танцевать неуместно. Дальняя кромка облаков уже отсвечивает алым, и это не гроза, хотя грозы здесь, в прямой досягаемости от Трёхглавой горы, наверное, часты.

Как же быстры эти демоны.

Как же отец смог одного из них убить, сражаясь один против пятерых?

— Там, на ближнем рубеже Ард-Гален, один из Балрогат. И он идёт не только за нами, Эльдор. Хотя нам было, чем вызвать его гнев. И орки… их вдосталь.

Нужно отдать Палантир, разведчикам будет несложно унести его в заплечном мешке.

И отпустить привязанных к деревьям лошадей, быстро их в горы не поднимешь, уж эти скитальцы-синдар, верхом отродясь не ездившие, не справятся точно.

— Вы уходите. Сейчас. И не оборачиваетесь. Норимо, Эрессион, вы проведёте через горы! Ничего не берите с собой, только детей, кто не может ходить! И тёплые вещи, если они у вас есть! Скорее же!

Наверное, там, на хребте, сотканные из волокон травы и коры платья синдар не будут так хорошо сохранять тепло.

Он сбрасывает с плеч плащ и командует дальше: раздайте одежду, вы же понимаете, что она не понадобится вам больше, какой фэа нужна тёплая одежда в Чертогах?!

И никто не спорит.

Всем давно ясно, что с ним можно шутить лишь до первой беды. А эта не первая.

Что ещё сказать им… успел ли отец сказать что-то тем, кого привёл за собой на Дор Даэделот?

Наверное, нет. Валараукар слишком быстры в бою.

Парит высоко в небе, ещё чистом, не затянутом тучами, огромный орёл, и тёплый ветер касается щеки, шепчет: подумай.

Подумай, что будет с Первым Домом: потерять второго вождя следом за первым, как-то Макалаурэ справится?

Ты знаешь, что намного хуже тебя.

Подумай — эти синдар сами не хотели уходить, глупцы. Ты ведь уговаривал их ещё вчера.

Подумай: разве затем ты приносил Клятву, чтобы погибнуть вот так, с тремя десятками воинов, не дотянувшись до Моринготто?

Подумай, разве отец хотел бы…

Женщина перед ним держит ребёнка на руках, от страха — почему высокий огненноглазый воин так кричит?! — у девочки, должно быть, отнялись ноги. Рядом нет мужчины, отца, что же с ним случилось, погиб или попал в плен к Врагу?

Помочь бы нести, как он делал это на тропе в Арамане… Разведчики помогут, дай Эру, их сил хватит на всех, кому будет тяжело идти по крутым тропам самим.

Когда высадились в заливе Дренгист, он искал среди сошедших на берег ту семью с двумя детьми — она из Первого Дома, он из Второго, или наоборот, не запомнил? — не нашёл.

Женщины и мужчины синдар бросаются собирать детей, а Эльдор неверяще смотрит на него — на меч, на лицо, в котором, верно, мало что осталось от живого эрухини, на восьмилучевую звёзду в середине нагрудной пластины доспеха.

— Ведь ты королевского рода, лорд Маэдрос… Ты не обязан.

— Уходите.

Эрессион и Норимо, командуя, споро строят синдар в колонну. Один пойдёт ведущим, другой замыкающим.

Нельо между тем осматривает местность, прикидывая в уме, как лучше разделить отряд, чтобы продержаться дольше.

Не думал биться здесь, но позиция ниже будет ещё хуже… скоро деревьев, что были домом для беглецов-сумеречных, не станет.

Одна из женщин, та, что идёт перед замыкающим Норимо, оборачивается, и сходство пугает его… как будто перед лицом смерти под плетьми Валараукар — зарево всё ближе и больше, похоже, их там два, а то и три — не смешно бояться неожиданных встреч.

У неё на руках нет ребёнка.

У неё не было и никогда не могло быть детей.

Светло-русые волосы заплетены в косу, её руки огрубели, сильнее даже, чем у добывающих себе пищу в лесу эльфиек-сумеречных. Её руки часто касаются ран, их приходится подолгу отмывать, но кровь всё равно остаётся в прожилках кожи, около ногтей. Ран и преждевременных смертей с каждым сменяющимся циклом звёзд, по мере того, как растёт мощь Врага, становится всё больше.

Думал ли ты об этом, идя в Средиземье? Хоть об одной спасённой жизни?

Я думал, Светлейшая. Я думал — но не всё, что было в моих силах, сделал. И я держу за это ответ. Перед ветром, перед звёздами, перед глубинами морских вод, перед камнем, перед жизненной силой растений и зверей, перед скорбью, перед громом на рассвете — перед всеми стихиями, которых призывал в свидетели, принося Клятву.

Перед самой смертью и роком, которым мой отец не убоялся дать ответ там, на севере Арамана. И я не убоюсь.

Теперь хорошо видно огненные сполохи на равнине, от которых орки предпочитают держаться подальше: Валараукар трое.

И не думал прежде, что они могут так далеко уходить от Ангбанда.

Разведчики, добравшись до своих, предупредят.

Первый Финвэ убит на пороге дома своего сына, он единственный поднял меч против Врага, но не сумел нанести тому ни одной раны.

Третий Финвэ погибнет, очарованный чистейшими водами Эйтель Сирион.

И зачем вёл долгие разговоры, нужно было ещё вчера хватать женщин и детей и уходить в горы, и мужчины пошли бы за ними! Пусть и подтвердили бы славу суровых и жестоких голодрим, зато все были бы целы… погибнет или станет живым товаром для Моринготто.

Он удобнее перехватывает меч и разминает запястье. Нужно очень постараться не попасть в Железную Темницу живым… отец же смог… Валараукар наверняка будут пытаться не убить его.

Но остался второй Финвэ, которого давно не называли атарэссе, лишь именем прозрения — огненно-яростный в бою, жестокий к тем, кто не проявляет верности его Дому, неумолимый в своей ненависти к Врагу, искуснейший в языках и ремёслах.

Он не дрогнет и отомстит за обоих.

Немного специфических квенья/синдарина, чтобы читателям меньше гуглить. Т.к. действие происходит непосредственно после высадки нолдор в Средиземье, то вместо привычных из Сильмариллиона имён и названий на синдарине Феанор и другие используют квенья, к которому привыкли в Благословенных землях.

Сыновья Феанора (Первый Дом нолдор):

Маэдрос (Нельяфинвэ Майтимо, Нельо). Нельяфинвэ — Третий Финвэ, после короля Финвэ и его сына Куруфинвэ (Феанора)

Маглор (Канафинвэ Макараурэ, Кано)

Келегорм (Туркафинвэ Тьелкормо, Тьелко)

Карантир (Морифинвэ Карнистир, Морьо)

Куруфин (Куруфинвэ Атаринке), Келебримбор (Тельпинквар) — его сын

Амрас (Питьяфинвэ Амбарусса, Амбарто)

Амрас (Телуфинвэ Амбарусса, Умбарто)

Второй Дом нолдор:

Финголфин (Нолофинвэ Аракано)

Фингон (Финдекано, Финьо)

Тургор (Турукано)

Третий Дом нолдор:

Финарфин (Арафинвэ Инголдо)

Финрод (Финдарато Инголдо)

Галадриэль (Артанис Нэрвен)

Айя (восклицание) — славься (квенья)

Ангамандо (квенья) / Ангбанд (синдарин) — Железная темница, крепость Моргота

Араман — безлюдные земли, расположенные к северу от Валинора, ещё севернее начинались ледники Хелькараксэ, соединявшие Благословенный край со Средиземьем.

Атарэссе — отцовское имя у эльфов / Амильэссе — материнское имя

Голодрим — название народа нолдор на синдарин

Дор Даэделот (Земля тени и ужаса) — бесплодная равнина на крайнем севере Средиземья, около Ангбанда.

Дренгист — узкий морской залив на северо-западе Средиземья, где высадились нолдор Первого Дома.

Карниль (квенья) — Алая звезда, одно из сотворённых Вардой из росы Тельпериона небесных тел. Аналог Марса / Ареса в античной космогонии и мифологии, со всем вытекающим контекстом.

Митрим (Серое озеро) — озеро внутри местности Хитлум, где разбили лагерь нолдор Первого дома вскоре после высадки в Средиземье.

Моринготто — Чёрный Враг Мира, эквивалент имени Моргот на квенья

Осанвэ — мыслеречь, используемая Валар, майар и эльфами

Тирион — город-столица нолдор в Валиноре. Туна — высокий холм внутри города.

Форменос — крепость, построенная Феанором и его сыновьями на севере Валинора.

Эред Ветрин (Горы тени) — горный хребет, отделяющий Дор Даэделот от плодородных земель Средиземья (Хитлум, Митрим, Дор-Ломин).