Старый друг (джен)

Джим не знает, сколько прошло времени; в детстве всегда трудно сказать наверняка. Лето кажется восхитительно бесконечным, а зима предвещает Рождество и пролетает незаметно. Могу сказать, что в следующий раз мы увидели его спустя чуть больше двух лет. Ему уже шесть, почти семь. Рыцари остались в прошлом, и теперь его мир наполнен пиратами и квиддичем. Воспоминание о пощёчине почти стёрлось, хотя саму ссору он прекрасно помнит.

Именно о ней он сейчас думает, стоя с перепуганным видом на верхней площадке лестницы. Вокруг темно. Свечи освещают скрипучий коридор дрожащим, тусклым светом, а отблеск отцовской трубки высвечивает его усталые, покрасневшие глаза.

— Пойдем, Джеймс, — говорит отец, протягивая руку. — Не бойся.

Джим не двигается; он прирос к скрипучим половицам от страха — страха передо мной. Я прячусь в спальне в конце коридора. Дом наполнен тяжестью моего присутствия, как будто я могу заставить кровать проломить эти скрипящие половицы. Пламя свечей колышется в моём хриплом дыхании, вырывающемся изо рта Генри.

Джим думает, не рассердится ли дедушка снова. С тех пор, как произошёл тот случай, он об этом не задумывался, но теперь, охваченный страхом, вспоминает, что дедушке не нравятся разговоры о смерти. Он знает, что это очень сильно злит дедушку, особенно признание одного лишь моего присутствия.

— Это совершенно естественно, — говорит отец, и голос его звучит глухо, будто пропущенный сквозь глиняную трубку. — Всё в порядке.

Джим шаркающей походкой подходит ближе и жмётся к отцу. Джим слишком маленький для своего возраста, поэтому Монти Поттеру приходится низко наклониться, чтобы осторожно обнять его за худые плечи и провести через дверь ко мне.

Я здесь, чтобы приветствовать старого друга Генри Поттера, который хорошо меня знает. Вся семья собралась вокруг, а Джим устроился на коленях у Монти. В комнате горит мягкий свет. Когда-то это был кабинет: высокие полки с книгами поднимаются от пола до потолка, а письменный стол отодвинут к окну, чтобы освободить место для кровати в центре.

Эффи сидит рядом, а на её коленях стоит белая эмалевая миска с синей каймой. Она смачивает губку и осторожно протирает потрескавшиеся губы истощенного старика.

— Он здесь, папа, — говорит Монти, и Джим снова пугается, когда дедушка медленно поворачивает к ним измождённое лицо с безвольно приоткрытым ртом.

Я скоро смогу поприветствовать его. Его сердце уже очень сильно устало.

— Привет, мальчик, — бормочет Генри. Теперь ему приходится прилагать большие усилий, чтобы говорить, но ради внука он это сделает.

Монти сидит, и Джим ёрзает у него на коленях, прижимаясь к груди. На мгновение кажется, что он хочет спрятать лицо, отвернуться от умирающего перед собой, но вместо этого он мужественно не отрывает взгляда от Генри.

— Ты боишься, дедушка? — спрашивает Джим, а затем начинает беспокоиться, что этот вопрос, возможно, не следовало задавать.

— Нет. А ты?

— Да, — признаётся тот без колебаний.

— Иди сюда, — просит Генри, протягивая дрожащую руку. Джим чувствует, как отец слегка подталкивает его, и, наклоняясь берёт руку деда. — Чего ты боишься?

— Мама и папа говорят, что ты умрёшь.

Эффи неловко вскидывает голову, издавая короткий, сдавленный вздох. Она бросает на Генри виноватый взгляд и бормочет:

— Прости, Гарри...

Но он, кажется, не слышит её — всё его внимание сосредоточено на мальчике.

— Да, — говорит Генри.

— Это будет больно?

— Не думаю.

Джим, похоже, принимает такой ответ, немного успокаивается и тут же задаёт следующий, не менее важный вопрос:

— Ты вернёшься и навестишь меня?

— Я же объяснил, — мягко напоминает Монти. — Ты помнишь?

— Я ухожу туда, куда ты не сможешь за мной пойти и откуда я не смогу вернуться, — добавляет Генри. — Далеко.

— Но я могу ходить очень далеко.

— Знаю. — Джеймс чувствует, как хрупкие пальцы сжимают его руку. — Но не в этот раз.

Джеймс уже не настолько мал, чтобы не понимать меня. Он знает меня достаточно хорошо: по забракованным рыбам, извивающимся на крючке; по старой маминой сове, совершившей свой последний полёт прошлой зимой; по стурушке-маггле, жившей по соседству, что попала в больницу из-за какого-то пустяка, но так и не вернулась домой. Он знает меня по своим книгам о храбрых героях, побеждающих ужасных монстров и злых людей, и по рядам могил на кладбище за церковью, куда его водят по воскресеньям.

Но больше всего, пусть и в своей смущённой манере, он хочет, чтобы ему сказали, что всё это время он просто неправильно всё понимал. Что всё можно исправить — так же, как мама поправляет его произношение, когда он читает вслух, как отец объясняет, как определить время, или как дедушка терпеливо рассказывает о паукообразных и о том, что они не насекомые, а беспозвоночные.

Он хочет, чтобы его успокоили и утешили в этой тёмной комнате, где моё присутствие висит тяжёлой тенью. Он хочет, чтобы ему сказали, что всё на самом деле в порядке, что это пустяки, что вскоре всё вернётся на круги своя. Масштабность перемен выбивает его из колеи, и он ещё слишком мал, чтобы выразить это словами.

Они сидят вместе — маленькая семья. Их тихие голоса едва слышны, но полны нежности. В каждом взгляде огромная любовь. Если бы они могли видеть комнату моими глазами, они бы увидели её красоту, почувствовали тепло, доброту и достоинство. Это мой любимый способ забирать людей. Это самое ценное.

Генри тоже это понимает, и через некоторое время, заметив, как Джим шмыгает носом и вытирает слёзы, он снова заговаривает.

— Это, — говорит ему Генри, — хорошая смерть. Так и должно быть, мальчик. Я рад, что вы все здесь со мной.

— Конечно, папа, — отвечает Монти, и все, рыдая, обнимают его. Где-то за тёмным окном поёт соловей.

— Прекрасно, — шепчет Генри, и это правда.

«Иди ко мне, Гарри. Пойдём вместе, ты и я. Ты устал, но любим, и именно так я предпочитаю встречать друзей. Пойдём вместе».

«Я готов», — говорит он мне.

Мы с Генри уходим, а семья Поттеров плачет.

* * *

В последующие годы Джеймс Поттер (решительно избавившись от своего уменьшительного детского имени) будет думать обо мне как о чем-то хорошем, и одновременно плохом.

Сейчас ему пятнадцать, и больше всего его интересуют квиддич, картография и социальное положение, как своё, так и друзей в школе чародейства и волшебства Хогвартс. Он также очень политически активен и крайне остро воспринимает рост насилия, о котором читает в газетах, и ужасные смерти, к которым оно в итоге приводит.

Он рассуждает о том, что хорошая смерть — это то, что и положено тем, кто её заслуживает. Хорошие люди достойны хорошей смерти, а те, кто лишает других хорошей смерти, становятся плохими. Лучшая смерть — та, что была у его деда: в собственной постели, в кругу семьи, с достаточным временем, чтобы попрощаться с любимыми людьми.

Хорошая смерть подразумевает сохранение семейного наследия, а ещё возможность оставить после себя какие-то значимые вещи, как, например, та мантия, доставшаяся ему от отца и передававшаяся из поколения в поколение и, хотя он этого не осознаёт, связанная со мной теснее, чем он пока может представить. Ещё одна хорошая смерть — это умереть ради высшей цели, совершив героический поступок. Именно так он рисует себе свою смерть, потому что дети и подростки редко представляют себя стариками.

Плохая смерть, по его мнению, — это смерть внезапная, насильственная или от рук того, кто действовал бесчестно. Он решает, что честь — это самое главное.

Иногда он достаёт потускневшие медали, которые когда-то получил его дед. Ни он, ни Монти толком не знают, за что именно они были вручены, но он рассуждает о том, что дед не мог бы их заслужить, не проявив великой чести и героизма. Если другие погибали дурной смертью от рук его деда — что ж, вероятно, они её заслужили, и это делало их смерть совсем не плохой.

Можно подумать, что эта логика в лучшем случае ошибочна, и вы будете правы. Одна и та же смерть могла казаться ему героической сегодня и ужасной завтра.

Но взгляните на разложенную на гриффиндорском столе газету, которую он сейчас читает. Над ним зачарованный потолок, окрашенный в пепельно-серые облака с красноватым сиянием рассвета по краям. Крошки тоста с тихим стуком падают на заголовки и плотные чёрные буквы типографской краски.

Фотография над статьёй вызывает у него глубокую тревогу не только потому, что фигура на ней остаётся совершенно неподвижной, но и потому, что это тело маггловского ребёнка, накрытое белой простынёй. По складкам ткани угадываются очертания тела, а у самого края лежит плюшевый мишка, которого ребёнок, вероятно, держал в руках.

Когда я приветствовала этого ребёнка, это не было той смертью, которую Джеймс Поттер назвал бы хорошей, да и кто-либо другой, если уж на то пошло.

«Резня магглов в Мейдстоуне» — кричит заголовок, а затем в статье описывается, что произошло. Как я присоединилась к группе, называющей себя Пожирателями смерти, как я приняла в свои объятия мать, отца и четверых детей, как я не сделала этого быстро. Эта семья боялась присоединиться ко мне. Не так я люблю приветствовать друзей, но иногда приходится. Это не совсем моя вина.

Эта история глубоко потрясла Джеймса Поттера не только своей кровавостью и небольшими фотографиями улыбающейся семьи, когда они ещё были счастливы и живы, но и подробностями того, что произошло потом. Люди, называющие себя Пожирателями смерти, смеялись и отпускали шутки, а потом наколдовали в небе зловещий знак. Позже вечером в пабе слышали, как они хвастались этим, и именно эта самоуверенность привела к нескольким арестам. Дело не в компетентности Министерства, а в откровенном высокомерии и гордыне преступников.

Джеймс Поттер думает о своём деде, который, вероятно, убивал людей, заслуживавших этого, который был героем, что подтверждают его медали. Он думает о том, насколько же это преследовало его, что однажды в тот давний жаркий летний день он даже ударил Джеймса. Он не восхищался мной и не относился легкомысленно, и в этом, по мнению Джеймса, и заключалась решающая разница.

Теперь Джеймс Поттер присматривает за детьми Пожирателей смерти или теми, кого подозревает в симпатиях к ним. И если они не проявляют должного стыда, он преподаёт им тот же урок, что когда-то преподал ему дед. Он пускает в ход острое проклятие.