Старый друг (джен)

Начнём с человека, идущего по лесу мне навстречу. Он боится. У него бледное лицо, а руки чуть дрожат, когда он проводит ладонью по шероховатой коре дерева. Он спотыкается, ломая ветви и шишки под ногами.

Лес окутан тьмой, но позади него тлеет замок. Угли и пепел взмывают к миру разбросанных звёзд. Человеку предстоит долгий путь, и его голова полна шума собственной крови и бешено колотящегося сердца. Вот где он сейчас, и здесь, возможно, закончится его история. Истории большинства людей завершаются, когда они встречают меня, хотя и не всех.

Но его история началась раньше: с блеска медного чайника, смеха друзей и свиста ветра в ушах, когда он взмывал в синее небо. Раньше замка с его потрескивающими каминами, великолепными рождественскими ёлками и кроватями с балдахином. Даже раньше совершенно обычного дома, чулана под лестницей и обшарпанной начальной школы с бетонной игровой площадкой и клеем, который он сдирал с ладоней. Раньше зелени и ужаса. Раньше того, как он стоял, вцепившись в прутья своей детской кроватки. Возможно, его история началась в тот миг, когда дождь застучал в окна, гром расколол небо, а кровь окрасила простыни, и он с криком появился на свет, а мать прижала его к груди и шептала о своей сильной и мгновенной любви. А может, ещё раньше — когда нити других жизней сплелись в алую кровь, что течёт теперь в его венах.

Вот он идёт: мой старый друг. Я жду его с распростёртыми объятиями, как и всех прочих, что придут со временем. Эти осколки я собрала из руин для вас, чтобы вы могли понять и узнать моих друзей.

* * *

Представьте себе ребёнка, идущего вдоль речной набережной. Его руки раскинуты, словно крылья птицы в полёте, хотя ему это и не нужно для равновесия. С одной стороны от него бурлит река, протекающая сквозь деревню Годрикова лощина, что уже осталась позади. С другой — старик, его дед. Именно через этого старика он впервые встречает меня.

Его худые колени перепачканы грязью и покрыты старыми ссадинами, а слова срываются с уст, как россыпь фейерверков:

— А ещё у него был очень длинный меч, длиннее меня, и махать им можно было только двумя руками! И тогда, в старые времена, у всех были такие мечи, но его был самый большой, и он рубил им головы!

— Это нехорошо, — замечает дедушка. — Уверен, он так не делал.

— Делал! Так делали все рыцари. С теми, кто этого заслуживал.

— Не думаю, что кто-то заслуживает этого, Джим.

Его дедушка стар. Его рука, покрытая пигментными пятнами, сжимает изогнутый набалдашник простой деревянной трости; другая рука небрежно спрятана в кармане. Морщинистое лицо выглядит обветренным, как у человека, прожившего большую часть жизнь под открытым небом, что впрочем так и есть. Он знает поля, ручьи и леса вокруг Годриковой лощины лучше многих и любит каждый уголок этой местности. Сегодня он ведёт внука по одному из любимых троп — вниз к поймам, где у него есть выкупленное право на рыбную ловлю. Они надеются вытащить кумжу, и он с нетерпением ждёт возможности показать Джиму её пятнистую спинку и золотисто-жёлтое брюшко.

— Но они заслужили, — настаивает Джим. — Они были злодеями.

— Кто тебе это сказал?

— Книга.

Джим останавливается и спрыгивает со стены, стремительно пробегая по пыльной дорожке к опушке леса. Там он находит палку, которая в его воображении сразу превращается в длинный меч из только что рассказанной истории. Дедушка продолжает идти, но Джим быстро его догоняет, вырывается вперёд и снова взбирается на каменную кладку. С другой стороны всего несколько футов до быстрого течения, но Джим знает, что делает. Он размахивает рукой, ведёт палкой-мечом перед собой и, шагая, наносит воображаемые удары. Солнечный свет падает на его тонкую хлопковую футболку и шорты, но в мыслях он облачён в тяжёлые доспехи и величие.

— Думаешь, у магглов тоже были рыцари, дедушка?

— Конечно, были, — отвечает тот.

— А зачем?

— Думаю, по тем же причинам, что и у нас.

— О.

Джим смотрит на реку, слегка щурясь на солнце. Он пока не знает, что ему нужны очки, как и его отцу. Деревья на другом берегу слишком размыты и лишены деталей, их зелёные очертания сливаются с водой. Это меловой ручей, поэтому вода удивительно прозрачная, и можно увидеть, как под поверхностью танцуют зелёные кувшинки, но Джим не различает их по отдельности. Ему кажется, что свисающие ветви ив ныряют в воду и растут вдоль русла реки, протягивая свои пальцы сквозь камни. Он видит только тени рыб, на которых показывает ему дедушка.

— А потом они создали солдат вместо рыцарей, да, дедушка? Для своих войн. Я имею в виду, с магглами. А у нас появились авроры.

— Да, совершенно верно.

— Ты ведь был на войне, дедушка?

Джим не замечает долгой паузы. Дед только издаёт хриплый звук согласия.

— Как аврор или как солдат?

Дедушка молчит.

— Ты кого-нибудь убивал?

Для старика он двигается очень быстро: резко поворачивается, хватает Джима за рубашку и стаскивает со стены на грунтовую дорожку. Затем он сильно бьёт его по лицу.

Сначала Джим не плачет. От шока он замирает, щека горит огнём, пока дед грубо трясёт его.

— Что ты творишь? — спрашивает он. — Как смеешь задавать такие вопросы?

Только потом приходит жгучая боль, смятение, боль и крик, когда Джим начинает плакать. Дедушка отпускает его, разворачивается и идёт дальше.

— Идём! — раздражённо бросает он через плечо.

Дедушка не обращает внимания на его сдавленные рыдания, а Джим плетется следом, одной рукой осторожно касаясь горящей щеки, а другой всё так же крепко сжимая палку.

* * *

В ту ночь Джим сидит на лестнице, обхватив руками перила и просунув лицо в щель, и прислушивается как можно внимательнее. Никогда ещё он не слышал, чтобы его отец был так зол.

На кухне по одну сторону фермерского стола сидит его дед, а отец — по другую. Монти Поттер кипит от ярости: его лицо такое же красное, как пощёчина сына, а осколки фарфора от разбитой тарелки всё ещё лежат на каменном полу. Его жена стоит у плиты, прикрывая рот рукой, её взгляд мечется между двумя мужчинами.

— Он не должен был задавать такой вопрос, — говорит Генри Поттер, небрежно пожимая плечами и пренебрежительно махнув рукой. Но я-то знаю… знаю, насколько глубоко гложет его чувство стыда. — Он ведь не знает...

— Конечно, не знает! Разве не в этом, чёрт возьми, и был смысл? Чтобы он никогда не узнал?

— У него должно хватить здравого смысла, чтобы не совать нос в такие дела...

— Он же маленький мальчик! — кричит Монти, вскидывая руку к потолку. — С чего ты взял, что… как ты мог… ты не имеешь права трогать моего сына…

— Это всего лишь пощёчина, она его не убьет...

— Он этого не понимает...

— Он даже не вспомнит...

— Ещё как вспомнит!

— Ты ведь сам не помнишь и половины случаев, когда...

— Я помню! — кричит Монти с такой яростью, что Джим на лестнице вздрагивает. — Я помню!

Повисает долгая и гнетущая тишина, что после каждого удара часов становится ещё более тягостной и неловкой. Джиму хочется увидеть, что происходит, и он ещё сильнее прижимается лицом к деревянным перилам, пытаясь разглядеть что-то за дверью на кухню. Старая лестница скрипит под его маленьким, худым телом.

— Не говори того, чего не думаешь, — слышит он слова деда ровно в тот момент, когда мать выбегает из кухни. Она услышала его. — Вы слишком... слишком современные... вы оба...

— Пойдём, — говорит она очень отрывисто. — Идём спать.

— О чём они спорят? — спрашивает Джим, хотя знает, что спор идёт о нём.

— Ни о чём. Идём.

Она берёт его за руку и ведёт наверх. Он уже в пижаме, поэтому ей не требуется много времени, чтобы уложить его обратно в постель и накрыть пуховым одеялом.

— Ты в порядке? — спрашивает она совершенно небрежно, будто мимоходом, но перед сном этот вопрос звучит странно.

— Да, — отвечает он. — Дедушка всё ещё сердится на меня?

— Нет, — говорит она.

Снизу всё ещё доносятся крики, но он больше не слышит, о чём они говорят. Мама садится на край кровати, и Джиму приходится слегка подвинуть ногу, освобождая для неё место. Она берёт его плюшевого мишку и чуть поглаживает его по голове.

— Он сердится на себя, — произносит она наконец.

— Но нельзя сердиться на себя, — возражает Джим. — Ты ведь не можешь быть сердитым или глупым по отношению к себе. Так как же тогда можно сердится? Это же нелогично.

— Иногда взрослые могут, — отвечает она и гладит его по волосам, а потом мягко касается пальцами его щеки. — Он очень сожалеет, что ударил тебя. Такого больше не повторится.

— Мне всё равно, — лжёт Джим. — Это неважно.

Джим знает, что он необычный ребёнок, ведь его не дёргают за уши и не шлёпают, как это делают с другими. Он слышал, как над его родителями смеялись из-за этого. Иногда, не до конца понимая, что именно значит такая «нормальность», он даже мечтал, чтобы у него были «обычные» родители, и намеренно вёл себя непослушно, просто чтобы спровоцировать их. Но мама всегда находила способ заставить его чувствовать себя очень виноватым, и каким-то образом она делает это и сейчас, хотя и говорит, что он не сделал ничего плохого.

— Это важно, Джим, и он не должен был так делать. И он знает, что нам это не нравится.

Она пристально смотрит на него. Его мама — очень эффектная женщина, её тёмные волосы ниспадают по обе стороны лица, словно завеса.

— Ты ведь не понимаешь, почему он так расстроился, да?

— Нет, — отвечает он тихим, извиняющимся голосом.

— И мы все очень рады, что ты не понимаешь.

— Он убивал людей? — вырывается у Джима и сразу же он понимает, что не следовало задавать этот вопрос, хотя и не может сказать почему.

— Думаю... наверное, да.

— Но ты не знаешь точно?

— Нет. И папа не знает. Никто не знает. И невежливо задавать людям такие вопросы.

— Почему? — Внезапно его озаряет ужасная мысль. — Он ведь не думает, что я считаю его злодеем, правда?

— Нет, — говорит она, поглаживая его по ноге, — конечно, нет. Но люди не любят говорить о таких вещах. Это может их очень расстроить, ведь они могли видеть что-то ужасное и не хотят, чтобы им напоминали об этом.

— Например что?

— Например, как умирали люди.

— Но если они были злодеями, это ведь хорошо.

Мама, кажется, долго думает, едва заметно кивая. Когда-то она была ослепительно красива и смогла состариться с достоинством, но сейчас её широкое лицо напряжено, и морщины врезались в него особенно глубоко.

— Да, — говорит она наконец. — И он был награждён медалями за свою храбрость. Но ему всё ещё очень больно, и я думаю, он предпочёл бы говорить о чём-то другом.

— Потом мы поймали рыбу, — рассказывает Джим. — У неё были коричневые пятнышки, и она плавала вот так... — он открывает и закрывает рот, изображая форель, беспомощно извивавшуюся на крючке.

Дедушка позволил ему подержать её, сфотографировал, а потом они отпустили добычу обратно в прозрачную воду и смотрели, как она ускользает в заросли водяных лилий. Дедушка сказал, что она слишком мала для ужина. «Пусть возвращается к миссис Форель», — добавил он. Джим пересказывает это матери и задумывается о том, что мистер Форель, наверное, теперь рассказывает жене о своём приключении.

Мама улыбается.

— Это чудесно. Спокойной ночи, дорогой.

Она целует его в лоб, поправляет одеяло, и хотя внизу спор всё ещё продолжается, теперь он звучит лишь глухим шипением и бормотанием. Джеймс Поттер больше ничего из этого не слышит.

Джим не знает, сколько прошло времени; в детстве всегда трудно сказать наверняка. Лето кажется восхитительно бесконечным, а зима предвещает Рождество и пролетает незаметно. Могу сказать, что в следующий раз мы увидели его спустя чуть больше двух лет. Ему уже шесть, почти семь. Рыцари остались в прошлом, и теперь его мир наполнен пиратами и квиддичем. Воспоминание о пощёчине почти стёрлось, хотя саму ссору он прекрасно помнит.

Именно о ней он сейчас думает, стоя с перепуганным видом на верхней площадке лестницы. Вокруг темно. Свечи освещают скрипучий коридор дрожащим, тусклым светом, а отблеск отцовской трубки высвечивает его усталые, покрасневшие глаза.

— Пойдем, Джеймс, — говорит отец, протягивая руку. — Не бойся.

Джим не двигается; он прирос к скрипучим половицам от страха — страха передо мной. Я прячусь в спальне в конце коридора. Дом наполнен тяжестью моего присутствия, как будто я могу заставить кровать проломить эти скрипящие половицы. Пламя свечей колышется в моём хриплом дыхании, вырывающемся изо рта Генри.

Джим думает, не рассердится ли дедушка снова. С тех пор, как произошёл тот случай, он об этом не задумывался, но теперь, охваченный страхом, вспоминает, что дедушке не нравятся разговоры о смерти. Он знает, что это очень сильно злит дедушку, особенно признание одного лишь моего присутствия.

— Это совершенно естественно, — говорит отец, и голос его звучит глухо, будто пропущенный сквозь глиняную трубку. — Всё в порядке.

Джим шаркающей походкой подходит ближе и жмётся к отцу. Джим слишком маленький для своего возраста, поэтому Монти Поттеру приходится низко наклониться, чтобы осторожно обнять его за худые плечи и провести через дверь ко мне.

Я здесь, чтобы приветствовать старого друга Генри Поттера, который хорошо меня знает. Вся семья собралась вокруг, а Джим устроился на коленях у Монти. В комнате горит мягкий свет. Когда-то это был кабинет: высокие полки с книгами поднимаются от пола до потолка, а письменный стол отодвинут к окну, чтобы освободить место для кровати в центре.

Эффи сидит рядом, а на её коленях стоит белая эмалевая миска с синей каймой. Она смачивает губку и осторожно протирает потрескавшиеся губы истощенного старика.

— Он здесь, папа, — говорит Монти, и Джим снова пугается, когда дедушка медленно поворачивает к ним измождённое лицо с безвольно приоткрытым ртом.

Я скоро смогу поприветствовать его. Его сердце уже очень сильно устало.

— Привет, мальчик, — бормочет Генри. Теперь ему приходится прилагать большие усилий, чтобы говорить, но ради внука он это сделает.

Монти сидит, и Джим ёрзает у него на коленях, прижимаясь к груди. На мгновение кажется, что он хочет спрятать лицо, отвернуться от умирающего перед собой, но вместо этого он мужественно не отрывает взгляда от Генри.

— Ты боишься, дедушка? — спрашивает Джим, а затем начинает беспокоиться, что этот вопрос, возможно, не следовало задавать.

— Нет. А ты?

— Да, — признаётся тот без колебаний.

— Иди сюда, — просит Генри, протягивая дрожащую руку. Джим чувствует, как отец слегка подталкивает его, и, наклоняясь берёт руку деда. — Чего ты боишься?

— Мама и папа говорят, что ты умрёшь.

Эффи неловко вскидывает голову, издавая короткий, сдавленный вздох. Она бросает на Генри виноватый взгляд и бормочет:

— Прости, Гарри...

Но он, кажется, не слышит её — всё его внимание сосредоточено на мальчике.

— Да, — говорит Генри.

— Это будет больно?

— Не думаю.

Джим, похоже, принимает такой ответ, немного успокаивается и тут же задаёт следующий, не менее важный вопрос:

— Ты вернёшься и навестишь меня?

— Я же объяснил, — мягко напоминает Монти. — Ты помнишь?

— Я ухожу туда, куда ты не сможешь за мной пойти и откуда я не смогу вернуться, — добавляет Генри. — Далеко.

— Но я могу ходить очень далеко.

— Знаю. — Джеймс чувствует, как хрупкие пальцы сжимают его руку. — Но не в этот раз.

Джеймс уже не настолько мал, чтобы не понимать меня. Он знает меня достаточно хорошо: по забракованным рыбам, извивающимся на крючке; по старой маминой сове, совершившей свой последний полёт прошлой зимой; по стурушке-маггле, жившей по соседству, что попала в больницу из-за какого-то пустяка, но так и не вернулась домой. Он знает меня по своим книгам о храбрых героях, побеждающих ужасных монстров и злых людей, и по рядам могил на кладбище за церковью, куда его водят по воскресеньям.

Но больше всего, пусть и в своей смущённой манере, он хочет, чтобы ему сказали, что всё это время он просто неправильно всё понимал. Что всё можно исправить — так же, как мама поправляет его произношение, когда он читает вслух, как отец объясняет, как определить время, или как дедушка терпеливо рассказывает о паукообразных и о том, что они не насекомые, а беспозвоночные.

Он хочет, чтобы его успокоили и утешили в этой тёмной комнате, где моё присутствие висит тяжёлой тенью. Он хочет, чтобы ему сказали, что всё на самом деле в порядке, что это пустяки, что вскоре всё вернётся на круги своя. Масштабность перемен выбивает его из колеи, и он ещё слишком мал, чтобы выразить это словами.

Они сидят вместе — маленькая семья. Их тихие голоса едва слышны, но полны нежности. В каждом взгляде огромная любовь. Если бы они могли видеть комнату моими глазами, они бы увидели её красоту, почувствовали тепло, доброту и достоинство. Это мой любимый способ забирать людей. Это самое ценное.

Генри тоже это понимает, и через некоторое время, заметив, как Джим шмыгает носом и вытирает слёзы, он снова заговаривает.

— Это, — говорит ему Генри, — хорошая смерть. Так и должно быть, мальчик. Я рад, что вы все здесь со мной.

— Конечно, папа, — отвечает Монти, и все, рыдая, обнимают его. Где-то за тёмным окном поёт соловей.

— Прекрасно, — шепчет Генри, и это правда.

«Иди ко мне, Гарри. Пойдём вместе, ты и я. Ты устал, но любим, и именно так я предпочитаю встречать друзей. Пойдём вместе».

«Я готов», — говорит он мне.

Мы с Генри уходим, а семья Поттеров плачет.

* * *

В последующие годы Джеймс Поттер (решительно избавившись от своего уменьшительного детского имени) будет думать обо мне как о чем-то хорошем, и одновременно плохом.

Сейчас ему пятнадцать, и больше всего его интересуют квиддич, картография и социальное положение, как своё, так и друзей в школе чародейства и волшебства Хогвартс. Он также очень политически активен и крайне остро воспринимает рост насилия, о котором читает в газетах, и ужасные смерти, к которым оно в итоге приводит.

Он рассуждает о том, что хорошая смерть — это то, что и положено тем, кто её заслуживает. Хорошие люди достойны хорошей смерти, а те, кто лишает других хорошей смерти, становятся плохими. Лучшая смерть — та, что была у его деда: в собственной постели, в кругу семьи, с достаточным временем, чтобы попрощаться с любимыми людьми.

Хорошая смерть подразумевает сохранение семейного наследия, а ещё возможность оставить после себя какие-то значимые вещи, как, например, та мантия, доставшаяся ему от отца и передававшаяся из поколения в поколение и, хотя он этого не осознаёт, связанная со мной теснее, чем он пока может представить. Ещё одна хорошая смерть — это умереть ради высшей цели, совершив героический поступок. Именно так он рисует себе свою смерть, потому что дети и подростки редко представляют себя стариками.

Плохая смерть, по его мнению, — это смерть внезапная, насильственная или от рук того, кто действовал бесчестно. Он решает, что честь — это самое главное.

Иногда он достаёт потускневшие медали, которые когда-то получил его дед. Ни он, ни Монти толком не знают, за что именно они были вручены, но он рассуждает о том, что дед не мог бы их заслужить, не проявив великой чести и героизма. Если другие погибали дурной смертью от рук его деда — что ж, вероятно, они её заслужили, и это делало их смерть совсем не плохой.

Можно подумать, что эта логика в лучшем случае ошибочна, и вы будете правы. Одна и та же смерть могла казаться ему героической сегодня и ужасной завтра.

Но взгляните на разложенную на гриффиндорском столе газету, которую он сейчас читает. Над ним зачарованный потолок, окрашенный в пепельно-серые облака с красноватым сиянием рассвета по краям. Крошки тоста с тихим стуком падают на заголовки и плотные чёрные буквы типографской краски.

Фотография над статьёй вызывает у него глубокую тревогу не только потому, что фигура на ней остаётся совершенно неподвижной, но и потому, что это тело маггловского ребёнка, накрытое белой простынёй. По складкам ткани угадываются очертания тела, а у самого края лежит плюшевый мишка, которого ребёнок, вероятно, держал в руках.

Когда я приветствовала этого ребёнка, это не было той смертью, которую Джеймс Поттер назвал бы хорошей, да и кто-либо другой, если уж на то пошло.

«Резня магглов в Мейдстоуне» — кричит заголовок, а затем в статье описывается, что произошло. Как я присоединилась к группе, называющей себя Пожирателями смерти, как я приняла в свои объятия мать, отца и четверых детей, как я не сделала этого быстро. Эта семья боялась присоединиться ко мне. Не так я люблю приветствовать друзей, но иногда приходится. Это не совсем моя вина.

Эта история глубоко потрясла Джеймса Поттера не только своей кровавостью и небольшими фотографиями улыбающейся семьи, когда они ещё были счастливы и живы, но и подробностями того, что произошло потом. Люди, называющие себя Пожирателями смерти, смеялись и отпускали шутки, а потом наколдовали в небе зловещий знак. Позже вечером в пабе слышали, как они хвастались этим, и именно эта самоуверенность привела к нескольким арестам. Дело не в компетентности Министерства, а в откровенном высокомерии и гордыне преступников.

Джеймс Поттер думает о своём деде, который, вероятно, убивал людей, заслуживавших этого, который был героем, что подтверждают его медали. Он думает о том, насколько же это преследовало его, что однажды в тот давний жаркий летний день он даже ударил Джеймса. Он не восхищался мной и не относился легкомысленно, и в этом, по мнению Джеймса, и заключалась решающая разница.

Теперь Джеймс Поттер присматривает за детьми Пожирателей смерти или теми, кого подозревает в симпатиях к ним. И если они не проявляют должного стыда, он преподаёт им тот же урок, что когда-то преподал ему дед. Он пускает в ход острое проклятие.

Минуло всего несколько драгоценных лет. Для Джеймса — целая жизнь, для меня же — лишь одно мгновение.

Он идёт по залитым водой лугам своего детства. Поздний майский день ослепительно прекрасен: кристально чистая вода сияет так ярко, что кажется, будто её и вовсе нет, жаркое солнце блестит на весёлых лютиках, рассыпанных по траве. Время от времени он смотрит в мерцающую воду и замечает форель, плывущую против течения. Она слегка покачивается в обманчиво быстром потоке.

Лицо у него несчастное.

Он отводит взгляд от пятнистой рыбы и смотрит вниз на пыльную тропинку. Его жена идёт медленнее, чем он. Она говорит, что устала.

— Нам всё равно придётся подумать, — продолжает он с привычной прагматичностью, когда она догоняет его, — о том, какие похороны мы хотим... о могилах и обо всём таком.

Она молчит какое-то время.

— Ну, вместе, конечно, — говорит она, рассеянно поглаживая рукой живот.

Джеймс ещё не чувствует движений ребёнка, но она — да. Словно тяжёлые пузырьки лопаются и перекатываются внутри неё.

— Да, конечно. Но помимо этого...

— Только не кремация, — перебивает она. — Мне никогда не нравилась эта мысль.

— Мне тоже.

Джеймсу кремация кажется жестоким концом, а он и так подозревает, что его смерть будет достаточно жестокой. Лили же думает, что кремация означает, что её прах развеют, а ей не нравится мысль быть унесённой ветром без упокоения. Они оба предпочли бы уйти в землю, покоиться на месте, рассыпаться прахом, чтобы стать частью этого ослепительно зелёного мира вокруг.

— А что насчёт надгро...

— Нам обязательно обсуждать это сейчас? — резко обрывает она. — Неужели нельзя просто....

— Когда-то придётся, Лили. Мы не можем просто предоставить бедному Сириусу самому во всем разбираться.

Она шмыгает носом и останавливается, глядя вниз в воду. Там среди бликов она замечает угря — тот извивается, будто завязавшись в узел, сопротивляясь течению. Они оба какое-то время наблюдают за ним. Удивительное зрелище; обычно угри ведут ночной образ жизни, но мне удалось выманить этого, чтобы узнать его судьбу.

Джеймс тоже наблюдает за ним, на мгновение заворожённый борьбой существа. Гладкая кожа угря блестит под ярким светом, и это заставляет его вспомнить о подарке, который много лет назад сделал ему отец.

— К чёрту всё это, — вдруг говорит он, а Лили вздрагивает и смотрит на него с удивлением. — Ты права, нам не обязательно обсуждать это прямо сейчас. Нам вообще не обязательно об этом говорить.

От неожиданной ярости, прозвучавшей в его голосе, у неё приподнимаются брови, а глаза расширяются. Он всегда был очень практичным и прагматичным человеком; и такой внезапный всплеск решимости совсем на него не похож.

— Мы не умрём, — твёрдо говорит он. — И наш сын тем более не умрёт.

— Или дочь, — добавляет она почти шепотом.

— Конечно, или дочь. Но я не… мы не… почему мы должны просто сдаться и начинать планировать собственные похороны?

— Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь долго продержался, если он уже принял решение…

— А как же Дамблдор? Он уже много лет у него в немилости, и ничего, как-то справляется.

Лили смеётся — впервые с тех пор, как всего несколько дней назад им открылась эта ужасная тайна.

— Дамблдор? Боже мой, Джеймс, мы же не Дамблдор…

— С таким настроем — точно нет, — бросает он небрежно, но её греет его упрямство. Он крепко хватает её за руки и смотрит прямо в зелёные глаза. — Мы ведь не из тех, кто просто сдаётся и ждёт смерти, правда?

— Нет, — отвечает она всё ещё тихо, но уже увереннее, и, что удивительно, слегка улыбается. — Нет, конечно, мы не такие. Но Джеймс…

— Никаких «но». Давай лучше обсудим, как сбежать. Давай вспомним про мантию моего отца. Давай обсудим меры безопасности Дамблдора. То заклинание, о котором он говорил, ты что-нибудь слышала о таком?

— Нет…

— Ну что ж. Давай договоримся: нас похоронят вместе, но это вовсе не значит, что мы вообще должны умирать, особенно в ближайшее время.

— Просто всё кажется таким безнадёжным… — признаётся она.

Он обнимает её и целует тёмно-рыжие волосы, согретые солнцем.

— Ничего подобного. С нами всё будет в порядке. Мы никогда не сдавались без боя, и сейчас не время начинать. Мы должны это сделать, правда? Ради ребёнка. Мы обязаны ему. Или ей.

Лили кивает. Угорь, преодолев течение, медленно уплывает вверх по реке.

* * *

Менее чем через два года я зову Джеймса к себе. Он гордо и дерзко бежит в мои объятия.

Он моргает и оказывается в белой темноте. Туман обретает очертания, и Джеймс щурится, всматриваясь в него, когда всё вокруг наконец становится яснее. Бурное течение белой воды и высокая трава, которая должна бы щекотать икры, но остаётся мягкой и шелковистой. Ивы, приятно шелестящие на несуществующем ветру, погружают свои длинные, тонкие ветви в переплетения водяных лютиков.

Он смотрит на это мгновение, и внутри всё сжимается от боли, когда приходит осознание. Умиротворение ужасно, чудовищно; он ненавидит то, что больше не боится. Он падает на колени и кричит. Слова не имеют смысла, но я… я всё понимаю. Понимаю эту первозданную боль. Это глубоко древний язык. Он хочет разорвать себя на части. Он хочет вырвать собственное сердце и заставить его снова биться. Всегда тяжело, когда люди приходят ко мне раньше, чем рассчитывали.

Отец подходит к нему и опускается на колени в мягкую траву.

— Всё хорошо, — шепчет он, обнимая сына, — всё хорошо, сынок…

— Нет, — говорит Джеймс. — Нет, совсем не так.

Он разрывается между радостью от встречи с любимым отцом, от тепла родительских объятий и невыносимой мукой от осознания произошедшего. Он сразу понимает. Всё встаёт на свои места: предательство, то, что произошло, и то, что, несомненно, происходит прямо сейчас, насилие и ужас, охватившие его маленькую семью, словно их всех смело под мою мантию.

— Лили скоро будет здесь, — успокаивающе произносит отец. — Ты — храбрый мальчик, такой храбрый — я так тобой горжусь.

— И Гарри… — рыдает Джеймс.

Ужас его смерти, как и смерти его жены и сына, — это просто пытка.

— Нет, — мягко отвечает Монти. — Не Гарри.

Монти обнимает Джеймса и слегка укачивает, пока объясняет. В конце концов, спокойствие смерти настигает его. Он берёт себя в руки, как это обычно и бывает с людьми в этот промежуточный момент. Им нужна ясная голова для принятия решения.

Лодка с вёслами мирно покачивается на реке вверх по течению. Джеймс стоит на берегу, а я даю ему немного информации о том, что происходит. Как он видит жёлтые и белые лютики на воде, и тени форели, танцующей в ручье, так же ясно он видит и своего сына. Тогда он понимает, что его смерть, в конце концов, была не так уж плоха. Героическая, как назовут её некоторые.

Я уверяю его, что и его сын назовёт её именно такой. В будущем.

Джеймс смотрит на лодку, на воду, мягко плещущуюся о борт. Они с отцом стоят рядом и разговаривают. Джеймс признаётся, как сильно скучал по нему. Монти отвечает, что последние минуты, проведённые с сыном, были самым настоящим даром, и что они с Эффи всегда гордились им.

— Мы знали, что хорошо тебя воспитали, — говорит он, — но даже не осознавали, насколько хорошо.

— Я вообще не смогу воспитать Гарри, — произносит Джеймс.

— Ты сделаешь это по-своему. Ты наставил его на верный путь, — заверяет Монти. — И ты тоже будешь смотреть на него с гордостью.

Джеймс судорожно вздыхает.

— Всё было бы не зря, — хрипло говорит он, — если он выживет. Таков был план с самого начала. Но, Боже мой, почему именно сейчас? И почему ещё и Лили?

Вы можете подумать, что я скажу ему сейчас, что у каждого своё время, что всё предначертано судьбой или что-то в этом духе, но я не лгу. Вместо этого я признаюсь, что это несправедливо и что не было никакого замысла, кроме моего знания о небольшом изъяне в крови, из-за которого стенки его сердца слабы, несмотря на безграничную способность любить. Но поступки другого человека отвели его от этой участи к гораздо более ранней.

А Лили… что ж, это был её выбор, и сейчас она обсуждает его со своей матерью.

Джеймс Поттер тихо извиняется перед сыном, который его не слышит и не услышит ещё много лет. Монти объясняет, что можно вернуться к жизни призраком, тенью себя. Джеймс Поттер, всегда полный жизни, считает, что это и есть настоящий ад. Они говорят о его чудесной жизни, о тайных, добрых поступках, о захватывающих приключениях и о случившемся страшном предательстве.

— Почему? — тихо спрашивает Джеймс, глядя на ветви ив, колышущиеся в воде. — Почему Питер сделал это? Я что, сам довёл его до этого?

Он не злится. Не здесь. Я склонна вызывать такое принятие.

— Вот в чём вопрос, не так ли? — отвечает Монти. — Думаю, иногда ты мог бы быть добрее. Но давай не будем притворяться. Несмотря ни на что, это был его выбор, каким бы неудачным он ни оказался. Со временем он за него ответит.

Кстати о времени: здесь оно течёт странно, а иногда вовсе стоит на месте. Я согреваю это место своими объятиями, помогаю людям принять и понять. Я изливаю на них это понимание, словно лёгкий ручеёк. Большинству к этому моменту уже надоели волны, разбивающихся о них. Это — пауза перед тем, как идти дальше. Каждый может прожить её в своём темпе. Но решение в конце концов должно быть принято.

«Пора идти».

И вот с отцом за спиной и рядом со мной Джеймс садится в лодку. В кристально чистой воде плывут рыбы.

— Мамa будет там? — спрашивает он у отца. — А дедушка? И ты говоришь, Лили тоже к нам присоединится?

Сидящий напротив Монти Поттер улыбается. Вода расступается, когда лодка скользит вперёд; белые цветы то погружаются, то снова появляются в тумане. Тишина ослепляет. Джеймс смотрит прямо в сердце света.

И, наконец, он всё понимает и ощущает покой.