Deal (джен)

Прошло драккл знает сколько лет, и давно уже не было того первокурсника Марти Лестрейнджа; был только Мартин Родольфус Лестрейндж, лучший ученик командира боёвки Антонина Долохова, дуэлянт (проигрывает только матери, ну и тому самому Долохову), подающий надежды артефактор, завсегдатай борделей и расхититель погребов; а Дора Тонкс так и продолжала спрашивать: «Как дела, мелкий?»

Мартин больше не злился — знал, что, как бы она его ни назвала, он будет старшим.

Дора всё понимала, поэтому Мартин никогда не видел в ней даже намёка на осуждение. Он приходил в своих грубых ботинках, в вечной чёрной куртке, с маской, которую только после приветствия вспоминал убрать куда подальше — Дора знала, Дора не осуждала. На нём были свежие раны, шрамы, синяки, ожоги — Дора знала, Дора не осуждала. Разговор (или хуже — отдых, такой, каким его понимает Мартин), бывало, прерывался жжением в левом предплечье — Дора знала, Дора не осуждала.

А потом вдруг даже не осуждение, что-то наподобие усталости от повторяющейся ошибки стало пробиваться в её взгляде снова и снова. Мартин пытался наблюдать и скоро понял, что так Дора отвечает отнюдь не на напоминания о том, кто на чьей стороне сражается (даром что для Мартина Чёрная метка — что-то вроде раздражающего оберега, надо-носить-иначе-злой-дух-найдёт-тебя-и-будет-беда), — на его рассказы о тех самых «делах».

— Что не так? — Мартин таки не выдержал.

Он только что протянул Доре очередную сигарету. Они решили поговорить прежде, чем зайдут в бар, потому что там, в баре, сложно вести долгие беседы.

— Всё так, — Дора затянулась, выдохнула, потом вдохнула просто воздуха; Мартин понял, ответ будет долгим. — Твоего отца снова бесит Руквуд и его тупые теории. Старший Нотт достал откуда-то невероятный артефакт и у твоей матери наконец появилось — с её слов — нормальное занятие. Джейн всю ночь играла в покер, так что теперь у вас дома лежит коробка золотых часов. Кстати, нет, мне такие не нужны. У Долохова похмелье. Драко снова валяется в соплях и слюнях из-за Волдеморта… А, точно, вот тот самый Руквуд, любитель тупых теорий, купил себе новые сапоги…

— Я не говорил про сапоги, — удивился Мартин. — Драккл знает, что у него там с сапогами, бред какой-то…

— А, то есть ничего до тебя не смущает?

— Должно?

Дора в сердцах швырнула сигарету на асфальт и повозила носком.

— Ну подумай, Мартин! Каждый раз, каждый, когда я спрашиваю, как твои дела, ты рассказываешь про кого угодно, только не про себя! Это я ещё не всех вспомнила! Тео, Эван, Люциус, Нарцисса… спасибо, что не пересказываешь мне мои же приключения!

— Прости, — Мартин снова потянулся за пачкой, но перед тем как прикурить закрыл лицо ладонями — и на несколько секунд замер. — Почему тебя это злит?

Нимфадора вдруг погрустнела и затихла.

— Меня это не злит. Меня это расстраивает. Как твои дела?

Мартин стиснул зубы.

— Всё хорошо.

Думаешь, хороший боец — это просто слова? Ты же сама член Ордена и дракклов аврор, Тонкс, неужели ты не понимаешь, что хороший боец видит всё вокруг себя и реагирует мгновенно? Ладно, это оценка, субъективность, но есть ведь и факты. Эти факты говорят, что я Лестрейндж, я мужчина, я единственный сын — причём не только в собственной семье, посмотри на Драко, там же всё ясно. Как я могу думать о себе, да и надо ли оно? Тебе действительно больше понравится, если я разноюсь, начну жаловаться и сокрушаться? Да как это вообще может нравиться, это отвратительно, слабо и абсолютно противоестественно!

Наконец, даже если я сделаю это, если признаюсь, что мне страшно и ни драккла не ясно в этой суматохе войны, ты ведь всё равно посмотришь с тем же осуждением. Потому что мне страшно не за себя — за них. За Дженни, за отца с матерью, за Долохова, за Малфоев, за Эвана, за Тео, за тебя и твоих родителей. Я не думаю о себе, я не того положения, чтобы думать о себе, и какого драккла ты недовольна этим?!

Дора тихо усмехнулась.

— Вау. Ты скрываешь правду от меня, но не от себя — и, похоже, там что-то действительно… впечатляющее. Как жаль, как жаль… я не готовилась и оставила Веритасерум дома.

Мартин помотал головой, сгоняя морок; задумался он надолго — новая сигарета потухла.

— Лучше расскажи о себе.

— Нет, — Дора улыбнулась — настолько весело, что Мартину захотелось совершенно по-детски встать и уйти. И напиться, да, но в гордом одиночестве. — Я не хочу пополнять твой список.

— Какой ещё список?

— Тот самый, из-за которого ты сходишь с ума и из которого никогда не сможешь вычеркнуть все пункты.

Мартин не стал ничего отвечать. В мыслях была пустота — пришла на смену взрыву. Он посмотрел вниз, на свои ботинки, и с раздражением заметил, что на них снова успели образоваться грязные разводы.

— Потому что это и не пункты, мелкий, а люди. Сегодня Малфой в слюнях и соплях— и надо бежать спасать его. А завтра меня берут в плен… твои же соратники… и надо бежать спасать меня, только так, чтобы никто лишний ничего не заподозрил. Даже не одна головная боль, а две.

— Вот именно, — Мартин злился, но эта злость вдруг рождала не крик — как бывало с его матерью, — а холод и категоричность, — «надо». Быть старшим, знаешь, — это иметь некоторые… обязанности.

— Тебе они нравятся?

— Да.

На сей раз молчание длилось нестерпимо долго, но Мартин не хотел ни продолжать разговор, ни идти наконец в бар — хотел побыть ещё на воздухе, в прохладе, в полутьме.

Он надеялся только, что лёгкая — победная — улыбка держится на губах, а фонари освещают его лицо так, что не видно синяков под глазами.

— Ты говорил, — Дора таки нарушила эту тишину; Мартин внутренне напрягся, — у вас какое-то особенное отношение к морю.

Напряжение схлынуло. Он даже улыбнулся шире.

— Особенное. Но не в том смысле. Это не что-то вроде легенд или рассказов о предках… такое тоже есть, конечно, но там так всё перемешано, и я… Выйти в море — это не какое-нибудь развлечение. Вот, в общем, и всё, — слова складывались в предложения с трудом, и от этого чувствовалось стеснение, почти смущение. — Я не знаю, как это объяснить, отец никогда не рассказывал вот так, он просто делал, а я понял. Выйти в море можно для того, чтобы развеяться или успокоиться… в одиночку или с кем-то, но тогда этот кто-то должен быть… не должно быть такого, что в процессе он разозлит или расстроит тебя только сильнее. А если надо о чём-то подумать — тогда не должно быть такого, что он помешает. Можно… можно выйти в море, чтобы научить кого-то вести. А можно… как это объяснить… чтобы показать своё уважение. Это будет то же самое, что прогнать с кухни эльфа и готовить для гостя самому. То есть в таком случае ты не будешь его учить, но это и не будет… просто какой-нибудь экскурсией.

Дора усмехнулась.

— С вашими жуткими физиономиями… такое приглашение логичнее расценить как угрозу жизни.

— Какие есть, — огрызнулся Мартин.

— …что уж говорить, у вас даже пёс точь-в-точь ночной кошмар.

— Гарм милый!

— А по кличке и не скажешь. Ладно, прости! На самом деле я хотела спросить: многих ты научил? вести.

— Ещё никого, — Мартин покачал головой — не столько от досады или тоски, сколько от желания просто-напросто хоть немного шевельнуться. — Нас с Дженни учил отец, а его и Рабастана учил дед… Думаю, это работает только так.

— А если бы тебя попросили… Драко, скажем? Или, — добавила Дора с особенным ожиданием, — я?

— Иногда мне кажется, Драко боится даже смотреть на это море с берега… не знаю, что должно с ним случиться, чтобы он захотел стоять у руля…

— Разве быть у руля не значит контролировать ситуацию? и чувствовать себя, закономерно… в безопасности?

Мартин посмотрел на Дору с какой-то необъятной теплотой.

— Кем бы ты ни был, это море… Знаешь, почему Дженни его так любит? Оно непредсказуемо. Впрочем… но разница всё равно невелика.

— Ладно, просто ответь мне. Да или нет?

— Блэки не ходят в море, — Мартин чуть прищурился — хитро и довольно.

— А если… просто так? в смысле, как ты сказал, в знак уважения. Кого бы ты пригласил?

— На самом деле это немного… просто традиция. Попросить тоже можно. И тогда… тому, кто сам попросит, я не откажу. Исключая, конечно, истеричек вроде Малфоев… ты знаешь, сколько там соли — в воздухе? а Люциус, например, запричитает, только один кристаллик упадёт на его волосы. А сам… я… я пригласил бы тебя. Эвана. Друзей Дженни. Не знаю… это сложно. Чего ты улыбаешься?

Дора веселела с каждым его словом, пока, наконец, не стала и вовсе широко-широко улыбаться и даже, кажется, тихо посмеиваться.

— Тебя научили стоять у руля… и теперь ты его никак не отпустишь. Хотя вот к морю и кораблю относишься куда лучше, чем к жизни. Отнюдь не собираешься брать тех, кто тебе в тягость. Что за парадокс, мелкий?

Мартин шумно вздохнул.

— А я думал, мы с этим закончили.

— Прости! Но красиво вышло, да?

— Ты всё перепутала, — Мартин не стал поддерживать её улыбку, напротив, вернул тот холодный тон. — Идём, — он встал, протянул Доре руку. — Мн… нам надо выпить.

Перепутала хотя бы потому, что у руля я стоял не всегда. А старшим был сколько себя помню. И потом — ты что, не поняла главного? Это ведь не я придумал, про море и корабль, — не я, отец. Этому всему я научился у него. Это всё сказал мне он — пускай и без слов. Мы и так часто спорим, слишком часто, я не хочу предавать его доверие окончательно. Я люблю его, уважаю, но почему-то всегда поступаю так, будто — нет.

Я хочу, чтобы хоть один мой поступок говорил правду.

— Тебе нужнее.

Протянутую руку она проигнорировала.

* * *

— Ты же понимаешь, — Дора склонилась близко-близко, — что скоро тебе придётся искать новую компанию для этих… прогулок?

— Почему? — Мартин поднял лицо; стакан так и остался в вытянутой руке, навесу.

— Забыл наш договор?

Громкий звук, с которым стекло коснулось деревянной столешницы, утонул в общем шуме.

— Я помню, — сурово, мрачно. — Но сейчас война.

Дора засмеялась, в глазах блеснуло озорство.

— И что?

— Я родился в войну, вот что. Я, Дженни, Тео, Эван, сёстры Кэрроу… не нравится Слизерин, хорошо, как насчёт Поттера и Лонгботтома?

— Фу, Мартин, — с расстановкой произнесла Дора. — Фу, фу, фу, какой ты пессимист.

— Я реалист! Я не хочу, чтобы с твоим ребёнком случилось что-то… что-то вроде того, что случилось с нами.

— Почему это с ним должно что-то случаться?

Мартин давно не вёлся на все её перемены внешности — сейчас вот опасно покраснели волосы, но он только повёл плечом и чуть отвернулся.

— Потому что это война.

Дора коснулась его руки. Улыбнулась мягко и даже немного снисходительно.

— А я люблю, мелкий, и сердцу не при-ка-жешь!

— Кого ты любишь?

— Ты знаешь.

Мартин сжал пальцами переносицу.

— Я не понимаю, ты что, не видишь, какой он?..

Дора вспыхнула — во всех смыслах — моментально.

— Сын медика и зельевара будет говорить мне!..

— Дослушай! Он бегает от тебя и заставляет себя добиваться. Он только и делает, что жалеет себя, клеймит, плачется… Да, всё из-за того, что он оборотень, но, — Мартин с тяжестью проговаривал каждое слово, — если бы он вёл себя нормально, я бы на это не посмотрел. Даже если он сдастся и согласится, ничего не изменится. И вместо одного ребёнка ты получишь двух!

Дора поморгала.

— Уметь чувствовать и не бояться это показать — значит быть ребёнком?

— Великий Один, нет… зачем ты так… радикализируешь? Ты не понимаешь, нет?

Дора помотала головой.

— Из вас двоих он должен быть главой семьи. Он старше, он мужчина и… да как ты можешь этого не понимать?! Зачем вообще здесь что-то понимать, это правило! Он должен нести ответственность, он должен защищать тебя и этого ребёнка, он должен успокаивать вас в случае чего… А не требовать своим несчастным видом, чтобы ты вытирала ему сопли!

— А разве ты не собирался защищать меня и крестника?

— Я не собирался и не собираюсь. Я готов. Но выкинь ты этого нытика! Прости за это нелестное замечание, Тонкс, но с нашим досугом тебе вовсе не нужен какой-нибудь муж, чтобы завести ребёнка! — Мартин и сам не заметил, как сорвался на крик. Горло сразу сковало и засаднило, пришлось спешно успокаиваться. — Клянусь, если он и дальше будет мучить тебя, я вызову его на дуэль.

— Я не хочу, чтобы мои отношения строились на страхе.

Мартин сделался невероятно холодным:

— Я рассчитываю на то, что им будет не из кого строиться.

Дора взяла — и просто-напросто ударила его наотмашь по лицу. Мартин только поморщился — но не стал ни перехватывать её руку, ни ругаться.

— Ты… Да что с тобой вообще такое?! Успокойся! Тебе своей семьи мало? Обязательно надо лезть в чужую?

— Что бы ни случилось, ты и Джейн останетесь в безопасности.

— А вы с мамой?

— Постараемся.

— «Постараетесь»?!

— Я не хочу тебе лгать. И делать вид, что… не может быть и такого исхода.

— Почему вы не позволите мне помочь? Почему?!

— Ты и так делаешь достаточно. Иногда даже больше.

— И я могу ещё! Я хочу…

— Мартин, я не предлагаю тебе вариантов. Наше с Беллатрикс благополучие — наша ответственность. Моя, в большей степени. Здесь нечего обсуждать.

— Почему?!

— Потому что это моё решение. Пойми и прими его, пожалуйста, и не кричи.

За всё то относительно недолгое время, что они жили вместе, Родольфус успел увидеть своего сына в разных, не самых приятных, состояниях. В ужасной нетрезвости, в истериках, в ярости — вспоминать можно до бесконечности. Он относился к этому как к неизбежному этапу — хотя бы потому что помнил, кто его мать, и прекрасно видел, как они все живут.

Родольфус по-настоящему не терпел только одного — попыток перехватить или даже просто разделить контроль. Каждый раз, стоило в разговоре коснуться этой темы, Мартин срывался и требовал — а Родольфус коротко и спокойно (лучше бы он тоже кричал, думалось всё время, от такого тона пробирает как от дикого мороза) отказывал.

И так, собственно, всё кончалось. Мартин замолкал — отец мог успокоить его, мог просидеть рядом сколько угодно часов, ожидая пока напряжение сойдёт; но он не мог — потому что не хотел, не считал правильным — внять его просьбам.

Это раздражало и пугало своей непривычностью.

— Мама была права, — уронила Дора.

У Мартина вертелось на языке несколько острых реплик, но он не стал говорить. Не только потому что не смог выбрать одной — потому что было нехорошее предчувствие, что Дора разумеет под этим отнюдь не рассуждения о своём несчастном женихе.

— Она всегда мне говорила, что, когда вернутся твои родители, тебе снесёт крышу. Не от счастья — что ж, я и сама теперь это вижу. Больше не получается, — продолжила она язвительно, — играть в главу семьи?

Мартин не глядя подхватил стакан — и осушил в пару глотков.

— Устроить тебе власть?

— Как ты…

— Как я смею? — довольно и снова язвительно подхватила Дора. — Вот точно так же, как и ты. Я всё-таки знаю тебя, Мартин, — и мне не надо даже представлять, на что ты способен.

Его глаза нехорошо потемнели. Под скудным и хаотичным светом и вовсе могло показаться, будто радужка и зрачок слились до общей черноты.

— Это шантаж?

— Я бы сказала: причинно-следственная связь.

Мартин помотал головой. Уловив краем глаза движение перед собой, молча указал: налейте ещё, а потом вдруг грязно ругнулся и ударил ладонями по столу.

— …Проклятый нытик! Мы скандалим — из-за него!

— По-моему, скандалишь здесь только ты. И хватит его так называть.

— А кто он?! Нет, Тонкс, правда, ну скажи мне… ну в чём я не прав?

— Во всём. Но я не хочу тебя переубеждать, — прохладно отозвалась Дора. — Суди по себе, пожалуйста. Но свои угрозы… и попытки влезть в мою постель… оставь при себе, будь добр, или иди обсуждай с кем-нибудь другим.

Мартин долго боролся с собой — целых два больших глотка виски.

— Ладно. Хочешь, я поговорю с ним? — он тут же поднял пустые ладони — Дора, кажется, готова была снова замахнуться. — Просто поговорю! Без палочки.

— Ага, и с ножами по карманам, — усмешка. — Как интересно… тебя даже пытать не надо — достаточно запретить лезть не в своё дело.

— Это «да»?..

— Это твёрдое и самое однозначное «нет». Не смей — или я сделаю так, что тебе больше не будет дела ни до кого на свете. Этом.

* * *

Мартин не злился на Дору ни дня. Понимал, что выказанное намерение отправить в Хельхейм (на Вальгаллу не было никаких надежд) его родных, — всего лишь короткий взрыв и что она никогда не совершит подобного. А кроме того, он по-прежнему жалел её. В чём-то Дора права, сердцу не прикажешь. В любви нет её вины, и, в конце концов, это он старший, а только страшим нельзя терять голову и поступать неразумно. Она может обожать своего Люпина и жить иллюзиями-надеждами. Главное, что он, Мартин, будет на подхвате и сможет, что бы ни случилось, защитить и её, и своего крестника.

Чем дальше, тем более безумный, абсурдный, пугающий облик принимала война. Июль 1997, а следом — захват Министерства и преследования, преследования, преследования, бесконечные обыски, допросы и казни — чужих и своих, каждого, кто сделал хоть один неверный шаг.

Мартину приходилось аппарировать из одного конца страны на другой, караулить, охранять, перехватывать, уничтожать — достаточно много, чтобы устать. Чтобы забыться, перестать думать о ком-либо, кроме своей настоящей цели. Чтобы оставить даже свои споры с отцом; что бы там он ни делал, кому бы ни продавал душу, как бы ни обманывал, ни его, ни Беллатрикс, ни Дженни не трогали. В какой-то момент Мартину показалось, что этого и хватит.

Звонким сильным ударом — первые секунды ничего не болит, а потом вдруг загорается сильнее и сильнее — стало известие, что Ремус Люпин всё-таки сбежал от Доры. Точнее, не «всё-таки» — окончательно. Женился, заделал ребёнка (Мартин не мог говорить об этом иначе, даром что того ребёнка хотела в первую очередь Дора) — и сбежал.

А Мартин, выходит, недоглядел.

Он прекрасно помнил и о запрете, и об угрозе — но отправился искать Люпина, едва возвратилась способность соображать хоть сколько ясно.

Не было ни дуэли, ни «ножей» (Мартин действительно носил их с собою всюду) — был самый примитивный, не сказать кабацкий мордобой.

Мартин сбивчиво кричал, называя Люпина трусом, предателем и ещё дюжиной тех выражений, за которые взрослый мужчина в общем-то в праве выдрать вчерашнего школьника. Люпин ничего не возражал — и от этого Мартин только расходился. Он то обещал какой-то «последний шанс», то угрожал расправиться немедля; то ненавидел, то готов был вот-вот простить. И в конце концов буквально отшвырнул от себя:

— Если Тонкс узнает об этом разговоре, я уничтожу вас. Поверьте… я смогу… теперь уж точно… сделать это о-о-очень медленно и красиво.

Дальше — снова провал, до той самой поры, пока в семье Доры не произошло новое несчастье. Убийство её отца никак не тронуло Мартина, но оно тронуло Дору — и это главное.

Опять недоглядел.

Мартин не пришёл тогда к ней. Не смог — родители его просто-напросто не пустили и ушли разбираться со всем сами. Он провалялся в каком-то беспамятстве до ночи, а потом, в столовой, Джейн молча раздала карты.

Не гадать — она, будто по семейной традиции, не умела и не признавала этого; нет — играть. Мартин не стал спрашивать: почему именно сейчас, зачем, — потому что предполагал, что сестрёнка ответит на это так же, как на прочие недоумения касательно своего досуга. «Не знаю», — и пожмёт плечами с самым невинным и ласковым видом. Что ж, она вообще часто играла.

Мартин — нет. Он всегда умел, когда-то даже любил, но везения ему недоставало. И именно это, последнее, в один момент пересилило страсть.

Везение, везение, везение. Случай! Его нельзя контролировать. Его можно лишь принять, но как? Принять что-то столь отвратительное, страшное и опустошающее! Чувствовать риск и радоваться этому риску? Как же?

Он повышал и повышал ставки, и всё шло даже хорошо. Мартин не понимал, почему или зачем ему так нужно выиграть — у собственной сестры, которую он так любит и бережёт и у которой даже в шутку не хочется ничего забирать, — но ему неожиданно нравилось.

— Бэдбит, Марти, — засмеялся Джейн.

Он рассыпал карты по столу, прикрыл глаза и почти с настоящим отчаянием зарылся пальцами в волосы.

Джейн присела ближе и потрепала его по плечу.

— Ты чего? Ну, давай сыграем ещё?

Мартин отмер и быстро, чуть не в панике посмотрел на часы.

Две минуты до полуночи.

— Не хочешь забирать удачу?

Он с силой потёр лицо ладонями. Гарм, добрый друг, ткнулся носом в колено.

— Можешь надо мной смеяться. Не хочу.