Всё правильно (гет)

София встретила её холодом и шумом. Воздух был густой, пахнущий кофе, пылью и хлебом. Вокруг говорили на другом языке — мягко, с непривычной интонацией, где каждое слово звучало будто издалека. Гермиона стояла у выхода из аэропорта, вдыхая этот новый, чужой воздух. Она не чувствовала волнения, скорее лёгкое оцепенение, когда разум понимает, что ты далеко от привычного, но тело ещё не успело это принять.

Виктор встретил её сам, без помощников. Стоял чуть поодаль, в тёплом пальто, сутулясь от ветра. Когда подошёл ближе, просто кивнул, как старому знакомому. Без объятий, без слов. И этого оказалось достаточно. Его взгляд был тот же — спокойный, внимательный, немного уставший.

— Добро пожаловать, — сказал он, и в этом «добро пожаловать» не было ни официоза, ни старой неловкости. Просто простая человеческая теплота.

Она кивнула, улыбнулась.

— Спасибо. Холодно у вас.

— У нас всегда холодно, — ответил он. — Зато кофе хороший.

Город шумел и жил своей жизнью. Машины, разговоры, запах жареных каштанов. Гермиона смотрела в окно машины, и ей казалось, что здесь время течёт иначе — не торопится, не рвётся вперёд. Виктор говорил о пустяках — о погоде, о центре, который они скоро откроют, о болгарских журналистах, вечно недовольных министерством. Голос у него стал ниже, чуть хриплым, будто от ветра и лет.

Вечером он пригласил её на ужин в небольшой ресторан у старого квартала. Без официоза — просто ужин двух людей, у которых за спиной слишком много лет, чтобы делать вид, будто они случайные знакомые. За окном медленно падал снег, и этот снег глушил звуки улицы. Они говорили о книгах, о работе, о детях. Виктор рассказал, что его сын живёт с матерью, что он старается быть рядом, как может. Гермиона слушала, не перебивая. Её вопросы были простыми, без скрытых смыслов. Всё шло спокойно, естественно.

Она рассказывала о Министерстве, о реформах, о том, что в Лондоне теперь стало слишком много отчётов и слишком мало разговоров. Виктор смеялся тихо, чуть склонив голову. Не смеялся над — смеялся с ней.

— Вы всё ещё боретесь, — сказал он. — Даже если не верите, что можно победить.

— Наверное, я просто не умею по-другому, — ответила она.

Потом они замолчали. Не было неловкости, только тишина, в которой можно было спокойно дышать. Снег за окном падал медленно, и от этого казалось, будто время тоже притормозило. Виктор заказал ещё кофе. Кофе действительно был хорошим — густым, крепким, немного горьким. Гермиона откинулась на спинку стула и вдруг засмеялась. Просто так, без причины, не по вежливости и не от усталости. Смех получился живым, настоящим, лёгким. Она даже удивилась ему.

— Что смешного? — спросил Виктор, чуть прищурившись.

— Ничего, — покачала головой Гермиона. — Просто... я давно не смеялась.

Он кивнул, как будто понял без объяснений.

Вечер закончился спокойно. Без намёков, без обещаний. Они разошлись у гостиницы. Он сказал:

— Завтра покажу вам центр. У нас красиво, когда снег ложится.

Она ответила:

— Я буду рада.

И, поднимаясь по лестнице, поймала себя на мысли, что впервые за много лет день закончился не усталостью, а какой-то тихой благодарностью.

Они сидели в небольшом зале гостиницы, где горел камин и пахло дубом. Огонь тихо потрескивал, освещая стены мягким янтарным светом. Виктор принес два бокала вина и сел напротив. В его движениях не было уверенности, только спокойствие и привычка быть сдержанным. Некоторое время они просто молчали, будто боялись нарушить тот хрупкий мир, что образовался между ними с момента приезда.

Потом он заговорил. Без прелюдий, будто рассказывает о погоде.

— Я развёлся пять лет назад, — сказал он. — Не из-за ссор. Просто всё стало... тихо. Слишком тихо.

Он посмотрел в сторону огня.

— Сыну сейчас шестнадцать. Умный. Молчит, когда злится — в этом весь я. Его мать хорошая женщина. Мы просто перестали быть вместе задолго до того, как поняли это.

Гермиона слушала. Не кивала, не вставляла слов поддержки. Просто слушала, чувствуя, как между ними растёт нечто старое и новое одновременно — доверие без обещаний.

Он вздохнул.

— Я ничего не ждал, — тихо сказал он. — Ни от этой поездки, ни от себя. А потом увидел вас. И всё стало… неважно. Всё остальное.

Гермиона подняла взгляд, но не ответила. В его словах не было признания, не было романтики — просто факт, который не требовал подтверждения. И от этого стало теплее и больнее одновременно.

Позже, в своей комнате, она села за стол и открыла чистый лист пергамента. Начала письмо Рону.

«Дорогой Рон, всё хорошо. София красивая, люди здесь…»

Рука остановилась. Она долго смотрела на строчки, потом перечеркнула их, написала другое — короче, суше.

«Работа идёт. Вернусь в конце недели.»

Но и это показалось ложью. Через минуту она поднялась, подошла к камину и бросила лист в пламя. Бумага загорелась быстро, с коротким вспышкой, и исчезла.

Поздно вечером Виктор постучал в её дверь. Не настойчиво — будто давая выбор. Она открыла. Он стоял с чашкой чая в руках.

— Не спится, — сказал он. — Камин внизу всё ещё горит.

Она кивнула.

Они сидели рядом, не прикасаясь, не глядя друг на друга. Огонь отражался в его глазах, а между ними лежала та самая тишина, в которой уже всё было сказано. Каждый вдох — как признание, каждый взгляд — как шаг к пропасти.

Когда он потянулся, чтобы убрать прядь волос с её лица, Гермиона чуть отстранилась. Не потому что не хотела — потому что знала, чем это закончится.

— Не надо, — прошептала она.

Он опустил руку, не настаивая.

— Да, — тихо ответил. — Не надо.

Она поднялась, поблагодарила за вечер, и вышла. В коридоре пахло старым деревом и снегом. Руки дрожали. Она шла медленно, будто стараясь запомнить звук своих шагов. Когда закрыла за собой дверь комнаты, прислонилась к ней спиной и глубоко выдохнула. Всё было правильно. И всё было неправильно.

Утро было серым, спокойным, будто само не хотело начинаться. За окном падал снег — крупными, медленными хлопьями, почти бесшумно. Гермиона стояла у окна гостиничного номера, смотрела на город, где она провела всего несколько дней, но будто прожила целую жизнь. Чемодан был уже собран. На столе лежал билет, поверх него — сложенная бумага с маршрутом рейса. Всё готово к возвращению туда, где ждут. Или где просто привыкли ждать.

Виктор пришёл проводить её без опоздания. Всё так же просто — без жестов, без слов, лишённых смысла. Они прошли по залу, где пахло утренним кофе, потом вышли во двор. Снег падал густо, ложился на его пальто, на её волосы. Никто не стряхивал. Он сказал:

— У нас редко бывают такие тихие зимы. В них что-то... чистое.

Она улыбнулась.

— У нас в Лондоне зима всегда серая. Мокрая, уставшая.

— Может, и люди там такие, — ответил он, чуть наклоняя голову, будто проверяя её реакцию.

Некоторое время они молчали. Потом Виктор повернулся к ней и произнёс просто, почти буднично:

— Я не жду. Просто рад, что ты ещё есть.

Не «была», не «будешь» — именно «есть». Как будто всё, что им оставлено, — этот короткий миг между снегом и выдохом.

Она не ответила. Сделала шаг вперёд и обняла его. Без страсти, без замысла — просто обняла, прижалась лбом к его плечу. Его пальто было холодным от снега, но внутри — тепло. Он не двинулся, только обнял в ответ, осторожно, будто боялся разрушить этот момент. Гермиона вдруг поняла, что впервые за очень долгое время дышит полной грудью. Не ради кого-то, не ради чего-то — просто дышит. И что это ощущение — жизнь. Настоящая.

Когда они разошлись, ни один не сказал «до свидания». Слова казались лишними. Она села в такси, закрыла глаза и слушала, как мотор глушит шум ветра.

В самолёте было тепло. За окном — белые поля, уходящие до горизонта. Мир под ней выглядел таким маленьким, простым, как детская карта, где границы ещё не кажутся тюрьмой. Гермиона смотрела вниз, и в груди медленно поднималось что-то, похожее на покой и на вину одновременно. Она думала: это неправильно.

Но, глядя, как солнце пробивается сквозь облака, всё равно улыбнулась.