Позывной «Сойка» (джен)

Запись от 2 мая. Окраина села «В». Пахнет гарью, сырой землей и тишиной.

Сегодня мы вошли в село. Первое. Не на картинке из сводки, не на схеме, а вживую. И я понял: самый жуткий звук на земле — это не рёв моторов, не свист снарядов и не треск автоматных очередей. Это тишина. Абсолютная, мёртвая, выжженная тишина. Ни лая собак, ни щебетания птиц, ни шелеста ветра в листьях старых акаций. Только приглушённый скрип наших сапог по щебню, по битому кирпичу, по нашей собственной судьбе.

Мы зашли в один дом. Дверь была приоткрыта, будто хозяева вышли всего на минутку — за хлебом, к колодцу. И сейчас вернутся. В кухне — стол, накрытый. Тарелки, ложки, даже засохший, окаменевший хлеб в хлебнице. В чашке — серый, бархатистый налёт. Когда-то это был чай. Я прикоснулся пальцем к краю стола — и подушечки пальцев погрузились в толстый, пушистый слой пыли. Пыль покрывала всё. Она была саваном, пеплом времени, остановившегося здесь.

В спальне, на тумбочке, стояла фотография в простой рамке. Молодая пара, он обнимает её за плечи, оба щурятся от яркого, невидимого нам солнца. А перед ними, на первом плане, двое малышей, мальчик и девочка, наверное, погодки. Ухмыляются во весь рот, все дёсны наружу. У моего племянника, Вовки, который остался там, — точно такая же улыбка, озорная, беззубая, вся из света. Сердце во мне сжалось, зашлось в немой судороге. Я не сдержался, схватил фотографию и сунул её в нагрудный карман, прямо к сердцу. Украл. Почувствовал себя вором, мародёром, осквернителем. Но я не мог оставить её тут. Не мог позволить, чтобы эти улыбки стёрла та же пыль, что покрыла стол.

Я вышел во двор, давясь комом стыда. Барс стоял у покосившегося сарая, его мощная спина была напряжена, а взгляд уходил куда-то в пустоту, сквозь руины, сквозь время.

«Люди жили тут…» — выдохнул я, просто чтобы разорвать молчание, чтобы услышать человеческий голос, хотя бы свой собственный.

Он медленно, очень медленно повернул голову. Его глаза… они были совершенно пустыми. Как стёкла в выбитых окнах этого дома. В них не было ни злобы, ни печали. Ничего.

«Теперь нет»,— ответил он тихо, почти беззвучно. И развернулся, и ушёл, оставив меня одного.

А я остался один с этим чувством. Как будто я вломился в чужую память. И мне за это стыдно.