Забытый (джен)

Кузнец шел по улицам, которые когда-то знал как свои собственные. Теперь они были ему чужими. Люди спешили, не поднимая глаз, уткнувшись в экраны, переговариваясь короткими, сухими фразами. Никто не смотрел на небо. Никто не ждал знамений.

Он остановился у входа в метро, наблюдая, как толпа вливается в подземелье, будто стадо, ведомое невидимым пастухом. "Они построили себе новые пещеры", — подумал он. "Только теперь огонь в них — электрический, а на стенах не рисунки зверей, а реклама."

Раньше он диктовал законы. Теперь у них были конституции, кодексы, инструкции. Они сами решали, что правильно, а что нет. И, что самое странное, в целом, у них получалось. Голодных стало меньше. Войны — реже. Болезни — не такие смертоносные. Но чего-то не хватало.

Чуда.

Не того, что рождается из страха — молний, кары, внезапных милостей. А того, что возникает, когда сердце внезапно понимает: мир больше, чем кажется.

— Эй, дед!

Он обернулся. Та самая девочка — с собакой на поводке, самодельном, из веревки. Пес вилял хвостом, тыкался мордой в ладонь Кузнеца.

— Не нашла его хозяина? — спросил он.

— Нашла, — девочка нахмурилась. — Он сказал, что в новой квартире собакам нельзя. Зато дал денег. На корм.

Кузнец вздохнул.

— И что теперь?

— А вот что, — она уперлась руками в боки. — Ты мне поможешь его пристроить.

— Я же сказал, не могу заставить...

— Не заставлять! — перебила она. — Найти. Ты же чародей, да? Должен знать, кому он нужен.

Он хотел рассердиться, но вдруг понял: она не просила чуда. Она просила помощи.

Они ходили весь день. Девочка — выспрашивала у прохожих, не хотят ли они пса. Кузнец — прислушивался. Не к молитвам (их не было), а к тихим, невысказанным желаниям.

"Одинокий старик в парке... Молодая женщина, смотрящая на чужих собак с тоской... Мальчик, которого родители слишком опекают..."

К вечеру пес остался у старика — бывшего лесника, который теперь жил один в многоквартирном доме. Когда собака лизнула ему руку, старик расплакался.

— Вот видишь, — сказала девочка, когда они вышли на улицу. — Получилось же.

— Это не я. Это ты.

— Ну и что? Ты помог.

Он задумался.

— И что теперь?

— А ничего. — Она плюхнулась на корточки, доставая из кармана смятый батончик. — Пусть живет, пока не прогонят. Буду помогать выгуливать, чтобы не напрягать старика сразу и сильно.

Он смотрел, как она отламывает куски, роняет крошки. Ничего святого — просто еда. Никакого ритуала. Все у них какое-то обыденное. Небо — это просто небо. Дождь был просто дождем — атмосферным фронтом, осадками в 70%, проблемой для прически. Вбили себе в голову, что все знают, и этим знанием себя и ограничили. Даже этот вот ребенок так и не спросил его, как тот сотворил молнию. Наверное, решила, что у него есть какое-то хитрое приспособление.

— Ты веришь в чудеса? — вдруг спросил он.

Девочка замерла, потом фыркнула:

— Какие, к черту, чудеса?

— Ну... чтобы что-то невозможное.

— Как в сказках, значит? — Она вытерла пальцы о джинсы.

— Да.

— Дурацкий вопрос. — Девочка встала, отряхиваясь. — Чудеса — это что? Шоколад из воздуха? Или когда больной ни с чего выздоравливает? Не бывает так. Нужны врачи, лекарства, деньги, — последнее слово она особенно выделила, потерев пальцы друг о друга.

— Кто у тебя болеет? — спросил Кузнец.

— Никто, — фыркнула девочка. — Так, мальчишка по соседству. То есть, он был соседом, когда я там… короче, не важно. Он все равно умрет, потому что мать одна, и денег нет, а бесплатная больница — это что угодно, но не чудо.

Кузнец молчал.

— Ладно, пошли, — дернула она его за рукав. — Там, в переходе, мужик суп раздает бесплатно. Социальная инициатива, бла-бла-бла.

Он позволил увести себя.

Переход был ярко освещен, облеплен рекламой. Волонтер в жилетке с надписью «Добрый город» разливал в бумажные стаканчики горячий, пахучий бульон, вручал каждому в руку завернутый сэндвич. Очередь — в основном такие же, как они: потертые, с потухшими глазами.

— Вот видишь, — шепнула девочка. — Лучше чашка горячего супа в руках, чем «чудо» в фантазиях.

Кузнец взял стаканчик, вдыхая пар. Да, они научились обходиться без него. Но...

— А если он выздоровеет? Сосед твой.

— Это как? — спросила девочка, с трудом проглотив слишком большой кусок сухого бутерброда. Кузнец протянул ей свой.

— Благодаря чуду.

— Да не бывает так. Ну что ты заладил? Выздоровел — значит, что-то помогло, какое-то лечение сработало.

— А если нет?

— Ну а если нет, его засунут в лабораторию и начнут исследовать, что там в нем такое особенное, что он вдруг поправился. Может, у него там клетки какие неисследованные есть. Вдруг они смогут еще кому помочь.

Вот как, значит. Превратят его в лабораторную крысу, чтобы разлить чудо по пробиркам. Это же надо…

— А если бы врачи просто догадались, как его вылечить?

— Ну, дак они и так пытаются, — пожала она плечами. — Только не выходит.

Он смотрел на свое отражение в стекле витрины — седой, потрепанный старик. Когда-то он мог одним словом остановить чуму. Теперь даже рак казался ему слишком сложным.

Но ведь пытались.

Ночью он пришел в больницу. Не в палату — просто стоял во дворе, смотрел на освещенные окна.

"Вот там, на четвертом этаже... Мальчик. Десять лет."

Кузнец зажмурился. Он больше не мог послать видение, не мог вложить знание в голову лекаря. Скажут, галлюцинации, и начнут лечить от божественных видений. Но он помнил.

Помнил, как тысячу лет назад в деревне умирал такой же мальчик. И тогда знахарка — глупая, упрямая старуха, но какая собеседница! — просила, покоя ему не давала, дать ей средство. И он сказал ей ответ. Старое средство, сотворенное им так давно, что даже он сам почти забыл, как создавал растение, что старуха считала сорным и пренебрежительно звала ишачьей травой. Человеческой памяти ничего нельзя доверить. Забывают даже рожденное для их спасения. Он напомнил. И ребенок выжил.

Теперь эта трава называлась Vinca minor. А отвар — «винкристин». Но его не применяли. Эти их методы подбора терапии все еще оставались наполовину экспериментальными. Что, не всесильна ваша наука, да?

Кузнец полез в карман, достал клочок бумаги — салфетку «Добрый город», сотворил карандаш. Вздохнул. Какие убогие инструменты, прямо почти стыдно. Медленно, корявыми буквами вывел:

«Спросите у онколога про алкалоиды барвинка.»

Потом поднялся на четвертый этаж, прошел в палату, охранник его не увидел, нынче почти никто его уже не видит. Мальчик спал. Мать дремала в кресле, сжав в руках распечатку с анализами. Кузнец сунул записку между распечатками и вышел, не оглядываясь. Никто не подумает на него. Не будет сладкоголосых жриц, восхваляющих его доброту в песнях. Ну и не надо, половина из них все равно не были искренними.

Он чувствовал, как натянулась пружина, сместилась шестерёнка в маленьких часах, отмеряющих время мальчика, она приведет в движение еще одну, потом еще. А что из этого выйдет… ну, за этим он и сам часто с интересом наблюдал.

Впервые за долгие годы он почувствовал — где-то глубоко внутри, в том месте, где раньше жила сила, зашевелилось нечто. Не всемогущество. Не власть.

Просто... слабый, едва заметный толчок.

Как первый удар молота по остывшему металлу.