Забытый (джен)

Некогда застланные цветами тропы затянуло вязким зловонным асфальтом, везде грязь, бензиновые пленки на лужах, дымящие заводы на месте священных рощ. Он плелся по мостовой, засунув руки в карманы старого пальто. В пальто... Смех, да и только. Раньше его одевали в шелка и парчу, сейчас хорошо, если пальто не промокает. Старики в потертых пальто — их в этом городе пруд пруди. Никто не обратит внимания. Невидимки, всеми забытые, как и он сам.

Город гудел, бурлил, жил своей жизнью. Раньше здесь дымились жертвенники, в воздухе стоял густой запах ладана и благовоний. Теперь — вонь выхлопных газов и жареной картошки. Раньше — мольбы, полные страха и надежды, сейчас — громкая музыка из проезжающих мимо машин и деловитые разговоры по телефонам.

На месте белокаменных храмов, пронзавших шпилями облака, — бетонные коробки, где поклонялись новой богине — науке. Тьфу ты!

Он помнил, как принимал решения. Кому даровать плодородие, кому — засуху. Кому — богатство, а кому — голодную смерть. Помнил, как отблагодарил за особенно пышный праздник в его честь — эпидемией. Веру испытывал, усмехнувшись, подумал он. А почему бы нет? Кто ему указ? Захотел — наградил, захотел — наказал. Его воли и должны бояться, чтобы почитали сильнее, молились яростнее.

А теперь? Теперь они тут что-то высчитывают, что-то конструируют. Селекция, ирригация, вакцинация… И все сами, сами, сами! Да кто им дал право? Неблагодарные! Отреклись, забыли.

Он остановился у витрины магазина, разглядывая выставленные там гаджеты. Плоские, блестящие штуковины, в которые они все так увлеченно уставились. "Технологии, — пробурчал он. — Прогресс". Да что они знают о прогрессе? Они даже не понимают, что все их достижения — всего лишь пыль под его стопами.

Он вдруг почувствовал, как закипает внутри ярость. Хотелось разбить витрину, растоптать мерзкие приспособления, обрушить на город грозу, такую, чтобы запомнили на всю жизнь! Но что толку? Ловушки для молний притянут к себе все разряды, поглотят силу божественного гнева, преобразуют в энергию для этих вот самых гаджетов.

Он вздохнул, понуро опустив плечи. Пальто стало тяжелым, и его собственные руки — будто свинцовыми, не поднять. Бессилие. Бессилие тянуло к земле, сгибало спину, клонило голову и вынуждало шаркать ботинками по тротуару. Бессилие и какое-то глупое, нелепое… разочарование. Будто он проиграл какой-то важный спор. Будто его уволили с работы за профнепригодность. Безработный. Бездомный. Великий Кузнец на бирже труда.

Он пошел дальше, не глядя по сторонам. Впереди копалась в мусоре собака. Добрая животина — сильная, могла бы стать хорошим сторожем или помощником в охоте, да только не охотятся больше люди, и дома их сторожит моток проводов. Она тоже осталась без работы, когда ее хозяин переехал, места не нашлось, а пес все ждет. Эх, собаки последние в этом мире потребителей помнят, что такое преданность.

Ничего не найдя, собака побежала на другую сторону улицы, не заметив драндулет, мчащийся к ней, с тупым потребителем за рулем.

Он поднял палец — машинально, не подумав. И драндулет замер, вращая вонючими дымящими колесами. Пес, дрожа, вернулся на тротуар, ткнулся мокрым носом в руку. Кузнец отпустил колымагу, и та сорвалась с места. Потрепал собаку по голове. Благодарность, да. Приятно, даже от собаки. Но преданность ее все еще принадлежала другому — мелкому предателю, бросившему их обоих. А ведь он не ковал их такими, само как-то выросло.

Тут он услышал голос. Грубый, насмешливый.

— Эй, дед, ты чего, фокусник, что ли?

Он обернулся. Рядом стояла девочка. Худая, грязная, с копной растрепанных волос и настороженным взглядом. Глаза — как угольки. Лет двенадцати, не больше. Беспризорница. Вот еще, отвечать ей. Хмыкнув, он побрел дальше.

— Зачем собаке помог? — продолжала девочка, следуя за ним, но держа дистанцию больше вытянутой руки. — Гринпис, что ли?

— Никто я, — огрызнулся Кузнец. — Просто проходил мимо.

— Ага, конечно, — усмехнулась девочка. — И чего тебе с этого?

— Не все делается, чтобы было «чего» с этого.

— Да ладно! На альтруиста не тянешь.

— С тебя все равно взять нечего.

— Чего с меня-то сразу? В общество защиты можешь сходить, глядишь, там чего заплатят.

Заплатят. Тьфу, ты! Деньги, выгода. Один большой рынок. Вот и к нему относились так же, торговались, и где? В молитве! Пошли нам урожай, и мы построим новый храм. Храм! Дом Его на земле среди недостойных предлагали заслужить! Он послал. Саранчу. Было смешно. Теперь уже не очень.

— Отстань от меня, — сказал Кузнец.

— А если не отстану? — Девочка шагнула к нему ближе, сузив глаза. — Что тогда? Ты меня в жабу превратишь?

Кузнец вздохнул. Вот же привязалась.

— Глупость какая, — сказал он устало. — На кой мне жаба?

— Не можешь, да? — Девочка не унималась. — А можешь деньги из воздуха доставать? Или желания исполнять?

Старик посмотрел на нее внимательно. В глазах — смесь цинизма и какой-то чисто детской любознательности. А ей-то почему не досталось места в мире с «университетами», где людям не требуется его помощь?

— И почему же ты думаешь, что кто-то станет исполнять твои желания?

— Да ладно. Ну не можешь — так и скажи, чего загадочности напускаешь? Цену набиваешь?

Он остановился, повернулся к девочке и медленно поднял руку. Ветер внезапно стих, и воздух вокруг них застыл, будто густой сироп.

— Ты хочешь увидеть? — спросил он, и голос его внезапно стал глубже, звучнее, как далекий раскат грома. — Хочешь знать, что я могу?

Девочка отступила на шаг, но не убежала. В ее взгляде промелькнуло нечто древнее — первобытный страх, знакомый всем живым существам перед лицом необъяснимого.

— Ну... давай, — прошептала она, но пальцы ее вцепились в рваный рукав куртки.

Кузнец щелкнул пальцами.

Над ними разверзлось небо. Не метафорически — черные тучи сгустились в одно мгновение, закрутились воронкой, и в следующее — ударила молния. Не в громоотвод, не в антенну, а прямо в середину дороги, в трех шагах от них, оставив после себя дымящуюся черную вмятину в асфальте.

Машины вокруг завизжали тормозами, замигали аварийки, люди высовывались из окон, ошарашенно оглядываясь. Ха, не ожидали такого? По одной, прицельно, он еще может обойти их приспособления.

Девочка стояла, широко раскрыв глаза.

— Ч-что... — начала она, но голос предательски дрогнул.

— Это не фокус, — сказал Кузнец. — Это напоминание.

Он махнул рукой — и тучи рассеялись так же внезапно, как появились. Солнце снова залило улицу жалким городским светом.

— Но... — Девочка облизнула пересохшие губы. — Почему тогда... почему ты...

— Почему я не сожгу их всех? — Он усмехнулся. — А зачем? Они сами прекрасно справляются.

Она молчала, сбитая с толку. Не то хотела спросить? Впрочем, какая разница?

— Ты хотела желание? — спросил он. — Ну так проси.

Девочка нахмурилась, сжала кулаки.

— А что с меня будет? — выдохнула она. — В сказках... там всегда потом расплачиваться надо.

Кузнец рассмеялся — горько, но искренне.

— Не волнуйся. Я больше не беру плату. Потому что мне уже нечего вам дать.

Она посмотрела на него — долго, пристально. Потом резко выпрямилась.

— Тогда... я хочу, чтобы он вернулся.

— Кто?

— Пес. Тот, которого бросили. Чтобы его хозяин забрал его домой.

Кузнец замер.

— Ты просишь не за себя.

— Ну и что? — Девочка сморщила нос. — Я видела, как он по тебе тёрся. Значит, ты ему нравишься. А раз нравишься — должен помочь.

Он смотрел на нее, и что-то старое, почти забытое, заржавевшее, скрипя, шевельнулось в его груди.

— Не могу.

— Почему?! — Девочка сжала кулаки. — Ты же только что молнию швырнул!

— Молнию — могу. Дождь — могу. Даже чуму, если очень постараться... — Он усмехнулся, но в глазах стояла только усталость. — А вот заставить сердце любить... нет.

— Но... ты же… ты же…

— Именно поэтому.

Он посмотрел куда-то поверх её головы, будто видел сквозь время, далекие дни, когда его имя еще помнили. Когда он сам еще помнил его.

— Если бы я мог править сердцами, меня бы не забыли.

Девочка замолчала. Ветер шевелил её грязные волосы.

— Значит... всё, что ты можешь — это гроза да саранча?

— Как видишь.

Она фыркнула.

— Ну и мошенник же ты!

Он усмехнулся — коротко, беззвучно.

— Да.

Потом повернулся и зашагал прочь, не дожидаясь новых вопросов.

— Эй! — крикнула она вдогонку. — А если... если я сама попробую его уговорить?

Кузнец не обернулся. Только слегка поднял руку — то ли в знак согласия, то ли в бессильном жесте: пробуй.

Девочка смотрела, как его силуэт растворяется в толпе. Потом плюнула, развернулась и потопала к собаке, всё ещё сидевшей у мусорного бака.

— Ладно, пёс, — буркнула она. — Давай-ка придумаем, как твоего придурка разыскать.

А где-то впереди, в потоке людей, старик в поношенном пальто впервые за долгие годы улыбнулся.

Кузнец шел по улицам, которые когда-то знал как свои собственные. Теперь они были ему чужими. Люди спешили, не поднимая глаз, уткнувшись в экраны, переговариваясь короткими, сухими фразами. Никто не смотрел на небо. Никто не ждал знамений.

Он остановился у входа в метро, наблюдая, как толпа вливается в подземелье, будто стадо, ведомое невидимым пастухом. "Они построили себе новые пещеры", — подумал он. "Только теперь огонь в них — электрический, а на стенах не рисунки зверей, а реклама."

Раньше он диктовал законы. Теперь у них были конституции, кодексы, инструкции. Они сами решали, что правильно, а что нет. И, что самое странное, в целом, у них получалось. Голодных стало меньше. Войны — реже. Болезни — не такие смертоносные. Но чего-то не хватало.

Чуда.

Не того, что рождается из страха — молний, кары, внезапных милостей. А того, что возникает, когда сердце внезапно понимает: мир больше, чем кажется.

— Эй, дед!

Он обернулся. Та самая девочка — с собакой на поводке, самодельном, из веревки. Пес вилял хвостом, тыкался мордой в ладонь Кузнеца.

— Не нашла его хозяина? — спросил он.

— Нашла, — девочка нахмурилась. — Он сказал, что в новой квартире собакам нельзя. Зато дал денег. На корм.

Кузнец вздохнул.

— И что теперь?

— А вот что, — она уперлась руками в боки. — Ты мне поможешь его пристроить.

— Я же сказал, не могу заставить...

— Не заставлять! — перебила она. — Найти. Ты же чародей, да? Должен знать, кому он нужен.

Он хотел рассердиться, но вдруг понял: она не просила чуда. Она просила помощи.

Они ходили весь день. Девочка — выспрашивала у прохожих, не хотят ли они пса. Кузнец — прислушивался. Не к молитвам (их не было), а к тихим, невысказанным желаниям.

"Одинокий старик в парке... Молодая женщина, смотрящая на чужих собак с тоской... Мальчик, которого родители слишком опекают..."

К вечеру пес остался у старика — бывшего лесника, который теперь жил один в многоквартирном доме. Когда собака лизнула ему руку, старик расплакался.

— Вот видишь, — сказала девочка, когда они вышли на улицу. — Получилось же.

— Это не я. Это ты.

— Ну и что? Ты помог.

Он задумался.

— И что теперь?

— А ничего. — Она плюхнулась на корточки, доставая из кармана смятый батончик. — Пусть живет, пока не прогонят. Буду помогать выгуливать, чтобы не напрягать старика сразу и сильно.

Он смотрел, как она отламывает куски, роняет крошки. Ничего святого — просто еда. Никакого ритуала. Все у них какое-то обыденное. Небо — это просто небо. Дождь был просто дождем — атмосферным фронтом, осадками в 70%, проблемой для прически. Вбили себе в голову, что все знают, и этим знанием себя и ограничили. Даже этот вот ребенок так и не спросил его, как тот сотворил молнию. Наверное, решила, что у него есть какое-то хитрое приспособление.

— Ты веришь в чудеса? — вдруг спросил он.

Девочка замерла, потом фыркнула:

— Какие, к черту, чудеса?

— Ну... чтобы что-то невозможное.

— Как в сказках, значит? — Она вытерла пальцы о джинсы.

— Да.

— Дурацкий вопрос. — Девочка встала, отряхиваясь. — Чудеса — это что? Шоколад из воздуха? Или когда больной ни с чего выздоравливает? Не бывает так. Нужны врачи, лекарства, деньги, — последнее слово она особенно выделила, потерев пальцы друг о друга.

— Кто у тебя болеет? — спросил Кузнец.

— Никто, — фыркнула девочка. — Так, мальчишка по соседству. То есть, он был соседом, когда я там… короче, не важно. Он все равно умрет, потому что мать одна, и денег нет, а бесплатная больница — это что угодно, но не чудо.

Кузнец молчал.

— Ладно, пошли, — дернула она его за рукав. — Там, в переходе, мужик суп раздает бесплатно. Социальная инициатива, бла-бла-бла.

Он позволил увести себя.

Переход был ярко освещен, облеплен рекламой. Волонтер в жилетке с надписью «Добрый город» разливал в бумажные стаканчики горячий, пахучий бульон, вручал каждому в руку завернутый сэндвич. Очередь — в основном такие же, как они: потертые, с потухшими глазами.

— Вот видишь, — шепнула девочка. — Лучше чашка горячего супа в руках, чем «чудо» в фантазиях.

Кузнец взял стаканчик, вдыхая пар. Да, они научились обходиться без него. Но...

— А если он выздоровеет? Сосед твой.

— Это как? — спросила девочка, с трудом проглотив слишком большой кусок сухого бутерброда. Кузнец протянул ей свой.

— Благодаря чуду.

— Да не бывает так. Ну что ты заладил? Выздоровел — значит, что-то помогло, какое-то лечение сработало.

— А если нет?

— Ну а если нет, его засунут в лабораторию и начнут исследовать, что там в нем такое особенное, что он вдруг поправился. Может, у него там клетки какие неисследованные есть. Вдруг они смогут еще кому помочь.

Вот как, значит. Превратят его в лабораторную крысу, чтобы разлить чудо по пробиркам. Это же надо…

— А если бы врачи просто догадались, как его вылечить?

— Ну, дак они и так пытаются, — пожала она плечами. — Только не выходит.

Он смотрел на свое отражение в стекле витрины — седой, потрепанный старик. Когда-то он мог одним словом остановить чуму. Теперь даже рак казался ему слишком сложным.

Но ведь пытались.

Ночью он пришел в больницу. Не в палату — просто стоял во дворе, смотрел на освещенные окна.

"Вот там, на четвертом этаже... Мальчик. Десять лет."

Кузнец зажмурился. Он больше не мог послать видение, не мог вложить знание в голову лекаря. Скажут, галлюцинации, и начнут лечить от божественных видений. Но он помнил.

Помнил, как тысячу лет назад в деревне умирал такой же мальчик. И тогда знахарка — глупая, упрямая старуха, но какая собеседница! — просила, покоя ему не давала, дать ей средство. И он сказал ей ответ. Старое средство, сотворенное им так давно, что даже он сам почти забыл, как создавал растение, что старуха считала сорным и пренебрежительно звала ишачьей травой. Человеческой памяти ничего нельзя доверить. Забывают даже рожденное для их спасения. Он напомнил. И ребенок выжил.

Теперь эта трава называлась Vinca minor. А отвар — «винкристин». Но его не применяли. Эти их методы подбора терапии все еще оставались наполовину экспериментальными. Что, не всесильна ваша наука, да?

Кузнец полез в карман, достал клочок бумаги — салфетку «Добрый город», сотворил карандаш. Вздохнул. Какие убогие инструменты, прямо почти стыдно. Медленно, корявыми буквами вывел:

«Спросите у онколога про алкалоиды барвинка.»

Потом поднялся на четвертый этаж, прошел в палату, охранник его не увидел, нынче почти никто его уже не видит. Мальчик спал. Мать дремала в кресле, сжав в руках распечатку с анализами. Кузнец сунул записку между распечатками и вышел, не оглядываясь. Никто не подумает на него. Не будет сладкоголосых жриц, восхваляющих его доброту в песнях. Ну и не надо, половина из них все равно не были искренними.

Он чувствовал, как натянулась пружина, сместилась шестерёнка в маленьких часах, отмеряющих время мальчика, она приведет в движение еще одну, потом еще. А что из этого выйдет… ну, за этим он и сам часто с интересом наблюдал.

Впервые за долгие годы он почувствовал — где-то глубоко внутри, в том месте, где раньше жила сила, зашевелилось нечто. Не всемогущество. Не власть.

Просто... слабый, едва заметный толчок.

Как первый удар молота по остывшему металлу.

Он сидел на скамейке в сквере, злился на шум мусоровоза и разглядывал газету, которую кто-то забыл на лавке. На третьей полосе — маленькая заметка: "В детском онкоцентре начаты испытания нового протокола лечения на основе растительных алкалоидов". Новый, тоже мне. И никаких имен. Никаких чудес. Просто наука, делающая свою работу.

— Ну что, колдун, гордишься собой?

Девочка — она так и не назвалась, а он так и не спросил — плюхнулась рядом, швырнув ему на колени теплую булку. Пес — теперь ухоженный, с новым ошейником, — вильнул хвостом, тычась носом в его рукав.

— Это не я, — пробормотал Кузнец, отламывая кусок и возвращая ей вторую часть.

Подумает еще, что он по ее указке что-то сделал. Кузнец девчонкам не подчиняется, захотел — сделал. Впрочем, она ведь и не просила ни о чем.

— Ага, конечно. — Она закатила глаза. — Просто совпадение.

Он хотел возразить, но вдруг осознал: она поверила. Не в него — в то, что повлиял. Что он на такое способен. И это было приятно.

— Его вылечат врачи, — буркнул Кузнец, протягивая собаке последний кусочек.

Пес проглотил, не жуя, обнюхал его ладони и обернулся к девчонке.

— Ты знаешь, как работают антидепрессанты? — неожиданно спросила девочка, жуя.

— Что?

— Ну, таблетки от тоски. — Она сделала круговой жест у виска. — Они не делают человека счастливым. Просто... помогают ему самому найти дорогу назад.

— И к чему это?

— Да так. — Девочка встала, отряхивая крошки.

Он смотрел ей вслед, как она шла к остановке, о чем-то болтая с псом. Когда-то он был Молотом, кующим судьбы. Теперь... Теперь, она предлагает ему указывать путь?

Больница встретила его ярким светом и запахом антисептика. Он бродил по коридорам, невидимый, как сквозняк. В палате мальчика — новое лицо: врач в белом халате, внимательно изучающий графики на планшете.

— ...удивительная реакция на винкристин, — говорил он матери. — Мы пробуем комбинацию с...

Кузнец не стал слушать дальше. Он вышел во двор, где курили медсестры, и услышал обрывки фраз:

— ...а этот старый препарат, представляешь, сработал лучше новых...

— ...в архивах нашли исследование шестидесятых...

— ...как будто кто-то подсказал...

Он улыбнулся.

Вечером девочка нашла его у реки, где ржавые баржи лениво покачивались на волнах. Вот прицепилась. Преследует она его, что ли?

— Ну что, волшебник, — она плюхнулась на траву рядом, — запланировал добрых дел на день?

— Нет. — Он бросил камень в воду. — Хуже непрошенной помощи только незваный гость.

— Философ, блин. — Девочка скривилась. — Ладно, слушай сюда. Есть одна бабулька в нашем районе...

Прошли месяцы.

Он не искал славы и не творил чудес. Его работа стала похожа на работу реставратора, по крупицам собирающего разрозненные знания. Он находил не очевидные решения, а недостающие фрагменты. Цокал языком, ворчал, какие люди близорукие. У них уже были в руках все куски, а сложить вместе не могли. Ну что с них взять?

Вот на столе у гидролога, заваленном современными отчетами, он оставлял закладку в пожелтевшей диссертации полувековой давности, где описывалась простая система фильтрации на основе песка и древесного угля. Инженер, бившийся над дорогой установкой для очистки воды в засушливой деревне, сначала брезгливо отложил папку в сторону. Потом, в отчаянии, все же пролистал. Через месяц жители уже не везли воду за десять километров, а качали ее из старого колодца, пропуская через три бочки, засыпанные песком, углем и галькой. Дешево, глупо, но работало сразу же.

— За своим стремлением к красивым заголовкам и внешним глянцем забыл, дурная голова, что вода нужна прямо сейчас. И все равно людям, сверкают ли хромированные трубки, проводящие ее. Есть вещи поважнее своего имени на каждом углу.

Девчонка как-то странно посмотрела на него, наклонив голову и вскинув брови.

— Чего? — возмутился Кузнец.

Вот в цифровой архив сельхозинститута «случайно» попадала отсканированная тетрадь агронома-практика из 30-х с наблюдениями о совмещенных посадках, которые теперь называли «пермакультурой» и с удивлением констатировали рост урожайности без пестицидов и прочей химозы. Бестолковые. В былые времена любая хозяйка рассказала бы им, что томаты нужно выращивать вместе с базиликом, а морковь — с луком. Любой седой индеец знает, что сотни лет выращивали вместе "трех сестер": кукурузу, фасоль и тыкву. Кукуруза служила опорой для фасоли, фасоль обогащала почву азотом, а тыква своими большими листьями затеняла землю, не давая расти сорнякам и сохраняя влагу. Но куда им. Они же не ученые.

Но однажды простой подсказкой было не обойтись. На химическом терминале он замер у стальной цистерны с этилмеркаптаном. Даже сквозь броню чуял — там, внутри, пошла тихая, неучтенная реакция. Газ, который воняет хуже тухлятины, уже копился, готовый рвануть и отравить полрайона. Он смотрел на сверхчувствительный датчик — стрелка лежала в серой зоне. «Дурацкая железяка», — проворчал Кузнец. Еще есть время уйти. Не его дело.

И тут взвыла сирена. По громкой связи затараторил спокойный, вышколенный голос: «Аварийная ситуация в секторе 4Б. Выезд группы локализации через 90 секунд. Эвакуация по плану „Феникс“».

Работает, значит. Люди, не крича и не толкаясь, побежали к выходам. По стене пополз таймер: «Расчетное время до неконтролируемого выброса: 17 минут». Кузнец с удивлением наблюдал за слаженными четкими действиями.

Он почувствовал едкую горечь. Они справятся. Ну, почти. Расчеты их оптимистичны. Выброс будет, не смертельный, но несколько человек получат отравление, территория будет заражена, кто-то заболеет и умрет раньше срока — он уже слышал учащенное тиканье, отмеряющее чье-то время. Не катастрофа. Просто авария. Бывает.

Противное слово — бывает. Будто ничего не стоят пара жизней. Не так важен мертвый клочок земли. На самом деле ведь масштаб весьма скромный, каждый день что-то случается. И ничего. Еще одно противное слово. Кузнец не был им нужен. Но он все равно не хотел смотреть и бездействовать, не хотел, чтобы кто-то пострадал.

Рука сама потянулась к клапану — одним движением можно было запустить обратную реакцию, утихомирить все. Естественным путем, конечно. Никто и не догадается. Но... они так четко работали. Так верили в свои расчеты, в свои инструкции. Отнять у них эту победу? Они заслужили право справиться сами.

Он разжал пальцы. Вместо этого он ткнул мысленным шилом в эпицентр надвигающейся реакции и... замедлил там время. Не остановил, просто растянул эти семнадцать минут до сорока пяти. Давно он такого не делал — в висках застучало.

Бригада подоспела, все сделала четко, по инструкции. Выброса не было. На разборе начальник смены чесал затылок. Кто-то говорил «повезло», другие — «ошибки в расчетах», чтобы объяснить произошедшее. И иногда тихим шёпотом в коридорах звучало робкое «чудо».

—А ты неплохо выглядишь, дед, — заметила как-то девчонка.

Кузнец одарил ее снисходительным взглядом. Да что знает ребенок о величии? Только пригладил аккуратную, медленно темневшую бородку и повел широкими плечами. А где-то в глубине этих бетонных лабиринтов на крошечном алтаре зажегся благодарственный огонь. Не было молитвы, не было просьбы, они твердо решили верить в себя. Но с признательностью принимали помощь, как равный принимает руку равного. Их встречные шаги пока были робкими, но, если подумать, какие же непростые существа. Если они снова впустят его в свой чудной мир, даже представить сложно, чего добьются они вместе. Чему они, эти маленькие и такие странно сильные, научат его. Какая кощунственная мысль! Его! Да учить будут! Вот смех-то.

Дождь стучал по жестяной крыше заброшенной часовни — той самой, что стояла на перекрёстке пяти улиц, забытая даже городскими картами. Кузнец сидел на ступеньках, наблюдая, как капли скатываются по его рукавам. Они уже не оставляли тёмных следов на ткани. Пальто больше не промокало.

— Опять задумался?

Девочка вынырнула из-за угла, держа в руках два стакана с парящим чаем. Она была всё такой же — худая, с острыми локтями и взглядом, который видел слишком много. Но в её движениях появилась странная уверенность, как у человека, который точно знает, куда идет.

— Размышляю, — сказал Кузнец, принимая стакан. Чай пах чабрецом и чем-то ещё — тёплым, земляным.

— О чём?

— О том, чему они научили меня.

Он провёл пальцем по краю стакана, и пар на мгновение закружился в миниатюрный смерч. Девочка фыркнула:

— Ну и чему?

— Они подбрасывают мне загадки. Я разгадываю. Похоже на разговор.

Он поднял глаза. Часовня, которую ещё вчера обходили стороной, теперь была полна людей. Не молящихся — просто пришедших. Одна женщина ставила в углу горшок с геранью. Мальчик рисовал спираль мелом на стене. Старик в кепке чинил сломанную скамью. У Кузнеца снова был дом на земле, где тепло и сухо. Не то чтобы он мерз, просто это было приятно — иметь дом.

Раньше его задабривали, одаривали, прославляли и льстили, чего уж скрывать, в надежде получить его милость. А ему зачастую не хотелось быть милостивым. Зачем? Ему все равно будут поклоняться. Теперь он ничего от них не ждет, но отчего-то хочет сделать их жизнь немного лучше, немного проще. И что взамен? Его приглашают быть гостем. Не падают ниц, нет, не просят о большем. Просто беспокоятся о его комфорте. Просто так, ничего не прося. Они больше не умеют просить. Наверное, уже никогда не научатся. Но он об этом не жалеет.

Кузнец больше не старел.

Его волосы, ещё недавно седые, теперь отливали тёмным медным блеском. Морщины разгладились, но глаза — нет, глаза стали глубже, будто в них поселились все те годы, что он провёл, наблюдая за людьми.

— Ты выглядишь... живым, — как-то сказала девочка.

Он улыбнулся.

Он больше не правил. Он смотрел. И это было увлекательно.

В часовне появилась странная традиция. Люди приносили туда вещи — не дары, не жертвы. Просто вещи. Старый учитель оставил на подоконнике книгу со стихами, не положил на алтарь, просто оставил, будто думал, что обитатель может почитать, если захочет. И стихи эти были прекрасны. Девушка-бариста — горсть кофейных зёрен в мешочке, их аромат тонко струился на сквозняке, переплетенный с теплом, что девушка вложила в свой жест, и это странно согревало. Даже пес, которого они когда-то спасли, теперь регулярно притаскивал палки и аккуратно складывал их у порога.

А однажды утром Кузнец нашёл там крошечную фигурку — кузнеца за работой. Грубую, явно сделанную руками ребёнка. Он рассмеялся. Рассмеялся так громко, что люди на улице обернулись.

— Я так и не узнал твое имя, — сказал он однажды девочке.

Она сидела на крыше часовни, болтая ногами, и ела мороженое.

— Ну так и ты свое не назвал, — сказала она, облизывая ложку. — Так ли это важно?

— По какой причине человеку скрывать свое имя? Ваши имена давно утратили силу.

Она спрыгнула вниз, легко, будто гравитация ослабила свою власть над ней, и вдруг потянулась на цыпочках, чтобы погладить его по голове, как взрослый гладит ребёнка.

— Неважно, кто я. Важно — кто ты теперь.

Зимним вечером Кузнец стоял у окна часовни и смотрел, как люди зажигают фонари. Они смеялись, спорили, обнимались. Он больше не был для них божеством.

Не был и человеком.

Просто горстка людей приглашала его остаться. Стать своим.

А где-то под крышей часовни звенел колокольчик — лёгкий, насмешливый, будто напоминающий:

"Это лишь начало."