Камера № 394-Б (джен)

Месяц в Азкабане — это не тридцать дней. Это вечность, спрессованная в липкий, холодный ком, застрявший где-то в подреберье. Время здесь текло не линейно, а вязко, напоминая остывшую овсянку, которой их кормили по утрам. Драко Малфой довольно быстро усвоил, что часы и минуты — это буржуазный пережиток. Существовали только циклы: «холодно», «очень холодно», «кормёжка» и «время загадок».

Его аристократический лоск, некогда безупречный, начал осыпаться, как старая штукатурка с потолка камеры № 394-Б. Мантия превратилась в серую тряпку, волосы, лишённые привычного ухода, висели сосульками, а под глазами залегли тени, глубиной способные поспорить с Марианской впадиной.

Но самым страшным изменением была адаптация. Драко с ужасом ловил себя на мысли, что запах из ведра в углу уже не вызывает рвотных позывов, а храп Родольфуса Лестрейнджа стал привычным фоновым шумом, без которого даже трудно заснуть.

Камера жила по своим законам, и главным законодателем мод, тюремным диктатором и массовиком-затейником в одном лице был Антонин Долохов.

В то утро (или день — солнце в узкую бойницу почти не заглядывало) Долохов сидел на своей койке, подбрасывая в воздух сухую корку хлеба. Это был «золотой запас». Лишняя пайка, которую Антонин каким-то чудом выменял у охранника на похабный анекдот про мантикору.

Драко, чей желудок исполнял траурные марши с самого пробуждения, следил за полётом хлеба с жадностью, которую ещё месяц назад счёл бы унизительной.

— Голоден, наследник? — промурлыкал Долохов, не глядя на юношу. Его пальцы ловко поймали корку в воздухе.

— Я бы предпочёл яйца бенедикт и чашку горячего кофе, — огрызнулся Малфой, сидя на своём законном месте у «параши» (термин, который он тоже, к сожалению, выучил). — Но, полагаю, местный шеф-повар сегодня в отгуле.

— Остроумие прорезается, — одобрительно кивнул Антонин. — Это хорошо. Желчь помогает переваривать баланду. Но хлеб ты не получишь просто так. Ты знаешь правила.

Правила были просты. Загадки стали валютой. Хочешь лишний кусок? Загадка. Хочешь, чтобы Руквуд перестал бубнить формулы трансгрессии сквозь антитрансгрессионные барьеры? Загадка. Хочешь тишины? Загадай такую загадку, чтобы они заткнулись, обдумывая ответ.

— Валяй, — вздохнул Драко. Он поднялся, разминая затёкшие ноги, и подошёл ближе к центру камеры, соблюдая безопасную дистанцию.

Долохов осклабился, обнажая желтоватые зубы.

— Итак, слушай внимательно, мой юный падаван тьмы. Что общего у маггла и мандрагоры?

Драко нахмурился. Он попытался включить логику, ту самую, которой его учили в Хогвартсе. Гербология. Мандрагоры — это растения, используемые для целебных зелий. Магглы — это... ну, магглы. Общего мало. Может быть, корень? Происхождение?

— И те, и другие живут в грязи? — предположил он, чувствуя, что ответ слишком прост.

— Скучно, Малфой! — воскликнул Долохов, разочарованно цокая языком. — Ты мыслишь как учебник за первый курс. Где полёт фантазии? Где чёрная душа?

— Может, они оба смертны? — подал голос Руквуд из своего угла. Бывший невыразимец в последнее время был одержим статистикой смертности.

— Нет! — рявкнул Антонин. — Ответ прост и изящен, как «Авада». Общее у маггла и мандрагоры то, что обоих веселее выкапывать, когда они орут.

Драко скривился, почувствовав, как к горлу подкатил ком. В памяти всплыли сцены из поместья Малфоев, крики пленников в подвалах. Для Долохова это было весёлым воспоминанием. Для Драко — ночным кошмаром.

— Это отвратительно, Антонин, — тихо произнёс он.

— Это жизнь, Драко, — Долохов захохотал и, разломив корку пополам, бросил меньшую часть Малфою. — Держи. За попытку. Но в следующий раз старайся лучше. Твой гуманизм здесь никому не нужен, он калорий не даёт.

Драко поймал хлеб. Он был чёрствым, местами покрытым зеленоватой плесенью, но пах едой. Малфой вгрызся в него, стараясь не думать о параллелях с мандрагорами.

— Вы деградируете, — прожевав, заявил он, чувствуя прилив сил. — Весь этот ваш... клуб. Вместо того чтобы сохранять ясность ума, вы скатываетесь в примитивизм.

С верхней полки раздался скрип. Родольфус Лестрейндж, который до этого момента изображал предмет мебели, свесил лохматую голову вниз. Его глаза были мутными, как вода в Темзе.

— Ясность ума, говоришь? — прохрипел он голосом, похожим на скрежет ржавых петель. — Моя жена, Белла, обладала ясностью ума. Она знала, чего хочет. Убить Поттера. И где она теперь? Кормит червей. А мы здесь. Деградация — это способ выживания, мальчик. Чем проще ты становишься, тем сложнее дементорам найти в тебе что-то вкусное.

— Это не повод превращаться в животных, — парировал Драко. Ему вдруг захотелось доказать им, что интеллект — это не только садистские шуточки. Что есть ещё высокое искусство загадки. — Хотите настоящую загадку? Классическую? Такую, над которой ломали головы мудрецы древности?

Долохов заинтересованно приподнял бровь, перестав жевать свою половину корки.

— Ого. Лусиус-младший решил бросить вызов мэтрам? Ну давай, удиви нас. Только если это будет про «зимой и летом одним цветом», я лично засуну тебе этот хлеб в ноздрю.

Драко выпрямился. Он принял позу оратора, насколько это было возможно в грязной робе и кандалах.

— Слушайте, — начал он торжественно. — Утром — на четырёх ногах, днём — на двух, вечером — на трёх. Кто это?

В камере повисла тишина. Долгая, звенящая тишина, нарушаемая лишь далёким воем ветра. Драко победно оглядел сокамерников, ожидая, что они начнут хмурить лбы.

Руквуд медленно повернулся от стены. На его лице застыло выражение глубокого, искреннего сочувствия, словно Драко только что признался, что любит танцевать с гигантскими кальмарами.

— Малфой, — тихо сказал он. — Ты серьёзно?

— Это загадка Сфинкса, — гордо пояснил Драко. — Классика греческой мифологии и магической истории.

— Это моветон, — отрезал Долохов, сплёвывая крошку. — Это пошлость, Драко. Это как прийти на похороны в костюме клоуна и думать, что это оригинально. Каждый идиот знает, что это человек. Младенец ползает, взрослый ходит, старик с тростью. Тьфу! Я разочарован. Я думал, Слизерин учит хитрости, а не чтению пыльных альманахов для дошкольников.

— Мы тут деградируем культурно, — менторским тоном добавил Руквуд, вновь поворачиваясь к своим трещинам. — Нам нужен трэш, угар и содомия. Метафорическая, конечно. Твои "высокие материи" здесь не работают. Тут нет утра, дня и вечера. Тут всегда ночь. И ног у нас скоро не будет, если ревматизм продолжит прогрессировать такими темпами. Кстати, вероятность потери конечности от гангрены в этом климате возрастает на 0.4% ежемесячно.

Драко почувствовал, как уши горят огнём. Его интеллектуальный выпад был отбит с лёгкостью, с какой великан отмахивается от комара.

— Вы просто старые, циничные маразматики, — выпалил он, теряя самообладание.

— Именно! — радостно подтвердил Долохов. — И в этом наша сила. Давай что-нибудь про кишки. Или про коррупцию в Министерстве. Или про то, почему у МакГонагалл такое лицо, будто она постоянно жуёт лимон. Вот это — уровень! А Сфинкса своего оставь для мемуаров.

Драко отвернулся, уставившись на решётку. Обида жгла его изнутри. Но вместе с обидой приходило и понимание. Они были правы. Его рафинированные знания, его воспитание, его цитаты из книг — всё это здесь не стоило ломаного кната. Азкабан был другим миром, с перевёрнутой логикой. Здесь смеялись не над шутками и не над тонкой игрой слов. Здесь смеялись над тем, что было больно, грязно и безнадёжно. Потому что, если ты смеёшься над бездной, она на секунду перестаёт смотреть на тебя с таким аппетитом.

Драко медленно вдохнул затхлый воздух, пропитанный запахом моря и нечистот. В его голове что-то щёлкнуло. Словно шестерёнка, которая долгое время буксовала, наконец встала на нужное место, запуская новый, искажённый механизм.

Он повернулся к Долохову. Взгляд серых глаз Малфоя стал жёстким, почти стеклянным.

— Хорошо, — тихо произнёс он. — Вы правы. Сфинкс сдох. Его съели крысы в подвале. Хотите грязи? Хотите «интеллектуальный клуб» имени Долохова? Будет вам загадка.

Антонин заинтересованно приподнялся на локте, гремя цепями. Даже Руквуд на секунду перестал бормотать свои цифры.

— Я слушаю, — промурлыкал Долохов. — Только давай без античной пыли.

Драко обвёл взглядом камеру, задержавшись на гнилой соломе, на спящем Лестрейндже, на собственных дрожащих руках.

— Что имеет лицо, но не имеет тела, обещает рай, но дарит ад, и стоит дороже, чем жизнь любого в этой комнате, хотя по факту — всего лишь кусок дешёвой кожи?

Долохов нахмурился. Он почесал заросший щетиной подбородок, его глаза забегали. Это была не абстрактная загадка. Это было что-то конкретное, что-то, что висело в воздухе между ними.

— Зеркало Еиналеж? — предположил Руквуд. — Хотя нет, оно стеклянное...

— Чёрная Метка, — резко ответил Драко, и в его голосе зазвенела сталь. — Ответ — Чёрная Метка. Мы отдали за неё всё. А получили вот это ведро и койку с клопами.

В камере повисла тяжёлая тишина. На этот раз она была другой — не насмешливой, а мрачной, густой. Драко ударил по больному. Он ударил по тому единственному, что ещё связывало этих людей с их прошлым величием, и превратил это в объект насмешки.

Долохов медленно расплылся в улыбке. Но это была улыбка не безумца, а скорее ветерана, увидевшего в новобранце задатки настоящего убийцы.

— Жестоко, — прохрипел он. — Цинично. И абсолютно верно.

Антонин пошарил под своей подушкой (которая на деле была скрученной в валик тюремной робой) и вытащил оттуда маленький, сморщенный предмет. Он кинул его Драко.

— Держи. Сушёная рыбья голова. Деликатес. Ты заслужил десерт, Малфой. Ты начинаешь понимать правила игры.

Драко поймал «приз». Его едва не стошнило, но он сдержался. Он кивнул, принимая этот гротескный дар как орден почёта.

— Спасибо, — сухо сказал он. — Но я, пожалуй, оставлю это на чёрный день.

— Здесь все дни чёрные, — философски заметил Руквуд. — Кстати, статистически, вероятность того, что эта рыба умерла своей смертью от старости, выше, чем вероятность того, что её поймали. Приятного аппетита.

Прошла неделя. Или две. Драко перестал считать дни, ориентируясь только на приливы и отливы своей ненависти к окружающему миру. Он втянулся.

Жизнь в камере № 394-Б превратилась в бесконечный словесный пинг-понг. Драко научился огрызаться. Он научился находить смешное в том, что у Лестрейнджа в бороде завелась моль, и они всем коллективом давали ей имя (остановились на «Белла-младшая», за что Родольфус пытался их проклясть без палочки, но только пукнул от натуги).

Долохов оказался неиссякаемым источником извращённого фольклора.

Однажды вечером, когда за окном бушевала гроза, и молнии освещали камеру вспышками стробоскопа, Антонин решил устроить «Вечер высокой поэзии».

— Малфой! — крикнул он, перекрывая грохот грома. — Что красное, булькает и лежит под столом Министерства Магии?

Драко, который в этот момент пытался пальцем нарисовать на грязном полу схему квиддичного поля (чисто для сохранения ментального здоровья), даже не поднял головы.

— Совесть Корнелиуса Фаджа? — лениво предположил он. — Хотя нет, она бесцветная и жидкая.

— Близко, но нет! — взревел Долохов, явно довольный собой. — Это Амбридж после хорошей вечеринки с кентаврами! Ха-ха-ха!

Драко фыркнул.

— Антонин, это не загадка, это твои влажные фантазии. И, кстати, кентавры — вегетарианцы в плане политики, они бы её просто затоптали, а не... булькали.

— Ты зануда, Малфой! — обиделся Долохов. — Ты убиваешь полёт мысли.

— Я вношу в него реализм, — парировал Драко. — Твои загадки теряют качество. На прошлой неделе про "оторванную ногу, которая ищет хозяина" было смешнее.

— Кризис жанра, — меланхолично вздохнул Руквуд из своего угла. — Творческое выгорание. Нам нужен свежий материал. Драко, расскажи что-нибудь из светской хроники. Кто с кем спит? Кого Поттер посадил на прошлой неделе?

— Я сижу здесь с вами, Август, — напомнил Драко. — Мои новости устарели так же, как и твоя мантия. Но если хочешь... я слышал, что Уизли открыли магазин приколов.

— Уизли? — Лестрейндж, проснувшийся от слова «Уизли», заворочался. — Эти рыжие плодятся как кролики. Магазин приколов... Хм. А там продают отравленные леденцы для тёщи?

— Думаю, для тебя сделают спецзаказ, Родольфус, — съязвил Драко. — Только тёщи у тебя больше нет.

В камере повисла секундная пауза. Упоминание мёртвых родственников обычно было табу, но здесь, в царстве абсурда, оно сработало как триггер для нового витка веселья.

— Зато есть тёплые воспоминания! — загоготал Долохов. — Помните, как Белла пыталась научить домового эльфа танцевать вальс Круциатусом? Эльф тогда отплясывал лучше, чем Малфой на Святочном балу!

Драко почувствовал укол раздражения, но сдержался. Он научился не реагировать на прямые оскорбления, переводя их в плоскость словесной дуэли.

— Зато я танцевал с девушкой, Антонин, — спокойно заметил он. — А ты, кажется, последний раз танцевал с дементором, и то он тебя не поцеловал, побрезговал.

Долохов замер. Его глаза сузились, но через секунду он расхохотался, хлопнув себя по колену.

— Туше! Туше, щенок! Один-ноль в твою пользу. Побрезговал... Ха! Говорит, слишком много яда, боится отравиться.

Драко позволил себе слабую улыбку. Это была маленькая, но победа. Он вписывался. Он становился частью этой уродливой экосистемы. Его разум, вместо того чтобы сломаться, начал обрастать хитиновой бронёй из цинизма и чёрного юмора.

В ту ночь ему снился Хогвартс. Но не тот, светлый и величественный, а искажённый. Дамблдор загадывал загадки про трупы, Снейп варил зелье из гнилой баланды, а вместо снитча по полю летала голова Долохова, хохочущая и плюющаяся ядом.

Драко проснулся в холодном поту, под аккомпанемент храпа Лестрейнджа. Он лежал в темноте, слушая дыхание спящих убийц, и чувствовал странное, пугающее спокойствие.

— Что имеет душу, но не имеет будущего, живёт в аду, но смеётся над дьяволом? — прошептал он в пустоту.

Ответа не было. Только ветер за окном выл свою бесконечную песню.

— Мы, — ответил сам себе Драко и закрыл глаза. — Это мы.

Он понимал, что этот ответ не понравился бы Сфинксу. Но Долохов бы оценил. И это пугало Драко больше всего на свете — ему стало важно, что оценит Долохов.