Камера № 394-Б (джен)

Северное море в тот день решило, что просто штормить — это для слабаков, и старательно изображало всемирный потоп. Волны с грохотом разбивались о чёрные скалы, обдавая стены древней крепости ледяными брызгами, которые мгновенно замерзали, превращая Азкабан в гигантский, архитектурно безвкусный леденец.

Драко Малфой, бывший наследник огромного состояния, бывший староста Слизерина и, к его огромному сожалению, бывший Пожиратель Смерти (хотя, как выяснилось, бывших в этом клубе по интересам не бывает), шёл по коридору. Точнее, его вели. Конвоир, коренастый волшебник с лицом, напоминающим плохо пропечённый пудинг, толкал Драко в спину с энтузиазмом, достойным лучшего применения.

— Шевелись, Малфой, — буркнул охранник. — У меня смена через десять минут заканчивается. Я не собираюсь тут с тобой вальсировать.

— Ваши манеры так же ужасны, как и здешний климат, — процедил Драко, стараясь не стучать зубами. Кандалы на руках позвякивали в такт шагам, создавая мелодию безысходности. — Я требую одиночную камеру. Согласно статусу политзаключённого и...

Охранник хохотнул. Звук отразился от сырых стен и прозвучал как кашель больного туберкулёзом тролля.

— «Политзаключённого»? Скажи спасибо, что тебя вообще не поцеловали на входе, парень. И забудь про одиночку. В стране кризис. Кингсли — мужик, конечно, хороший, но казна пуста, как твоя совесть.

Драко остановился, недоумённо моргнув.

— Что, простите?

— Оптимизация, — с каким-то мстительным удовольствием пояснил тюремщик, отпирая тяжёлую решётчатую дверь, ведущую в сектор особого режима. — Содержание одного дементора обходится Министерству в кругленькую сумму. А вас, предателей, развелось столько, что на каждого отдельную камеру выделять — никаких галлеонов не напасёшься. Так что теперь у нас тут, как это говорят магглы... хостел. Уплотнение.

Сердце Драко пропустило удар, а затем забилось где-то в районе горла. Он готовился к тишине. К благородному, полному трагизма одиночеству, где он мог бы часами смотреть на клочок серого неба в узком окне, размышляя о несправедливости бытия и отращивая романтическую щетину. Он представлял себя узником замка Иф, графом Монте-Кристо магического мира.

Но «хостел»? «Уплотнение»? Это звучало как дешёвая ночлежка в Лютном переулке.

— Пришли, — объявил конвоир, останавливаясь у двери под номером 394-Б.

Дверь была массивной, обитой железом, которое проржавело настолько, что напоминало фактуру кожи дракона, больного лишаем. Изнутри не доносилось ни звука. Ни криков, ни стонов, ни безумного смеха. Только какая-то подозрительная, ватная тишина.

— Входи, располагайся, чувствуй себя как дома, — охранник распахнул дверь и с силой пихнул Драко внутрь. — Обед в два, если крысы не съедят раньше.

Лязгнул засов. Драко Малфой остался стоять посреди камеры, судорожно сжимая в руках тощий узелок с личными вещами (сменой белья и куском мыла, пахнущим хозяйственной тоской).

Камера оказалась неожиданно просторной, но это было единственным её достоинством. Сырость здесь была не просто физическим явлением, она казалась живым существом, которое лизало стены, оставляя на них плесневелые узоры. В углу стояло ведро, распространяющее амбре, способное убить мелкого гиппогрифа. Узкое окно под потолком без стекла, но с толстой решёткой, впускало внутрь ледяной ветер и шум прибоя.

Но самым страшным была не обстановка. Самым страшным были жильцы.

Их было трое.

На ближайшей к входу койке, скрестив ноги по-турецки, сидел Антонин Долохов. Бывший дуэлянт и садист выглядел так, словно только что сбежал с кафедры безумной философии. Его волосы, длинные и спутанные, торчали во все стороны, создавая эффект взорвавшегося вороньего гнезда. Лицо, пересечённое шрамами, искажала странная, почти детская улыбка.

В дальнем углу, уткнувшись носом в стену, стоял Август Руквуд. Бывший невыразимец что-то бормотал себе под нос, методично водя пальцем по камням кладки.

Третьим был Родольфус Лестрейндж. Муж покойной Беллатрисы лежал на нижней наре, отвернувшись к стене, и не подавал признаков жизни, если не считать мерного, глубокого дыхания, больше похожего на храп медведя в зимней спячке.

— О, свежее мясо! — радостно воскликнул Долохов, хлопнув в ладоши. Звук получился сухим и резким, как выстрел. — Или, правильнее сказать, свежие уши?

Драко выпрямился, стараясь вернуть себе остатки аристократического достоинства. Получалось плохо: мантия висела мешком, а нос предательски покраснел от холода.

— Долохов, — холодно кивнул он. — Руквуд. Лестрейндж. Я полагал, что вас держат в более строгих условиях.

— Строгих? — Антонин рассмеялся, и этот смех перешёл в лающий кашель. — Мальчик мой, мы в Азкабане, а не в пансионе для благородных девиц. Хотя, судя по тому, как уплотнили наш дружный коллектив, скоро нам придётся спать валетом. Ты, кстати, храпишь? Родольфус храпит так, что с потолка сыплется штукатурка. Если ты тоже начнёшь выводить рулады, я тебя задушу подушкой. Это, конечно, если нам выдадут подушку.

Руквуд на секунду оторвался от стены, повернул к Драко бледное, осунувшееся лицо с запавшими глазами и произнёс совершенно будничным тоном: — Вероятность того, что ты задохнёшься от миазмов из ведра, составляет тридцать четыре процента. Вероятность того, что тебя задушит Антонин — пятьдесят два. Оставшиеся четырнадцать процентов приходятся на смерть от скуки. Добро пожаловать в клуб, Драко.

— Я здесь ненадолго, — отрезал Малфой, окидывая камеру брезгливым взглядом. Он заметил свободную верхнюю нару над спящим Лестрейнджем — единственное место, которое выглядело относительно сухим и далёким от «удобств» в углу. — Мой адвокат подал апелляцию. Это ошибка.

— Все мы ошибки, — философски заметил Долохов, наблюдая, как Драко направляется к койке. — Ошибки природы, ошибки Тёмного Лорда, ошибки акушерок... Куда намылился, щенок?

Драко замер, уже занеся ногу, чтобы взобраться на второй ярус.

— Это свободное место, — процедил он, поворачиваясь к Долохову. — И я намерен его занять.

Антонин медленно, с грацией старого, но всё ещё опасного хищника, поднялся с нар. Он был выше Драко, и годы заключения, казалось, только высушили его, превратив мышцы в стальные тросы. В его глазах плясали бесята безумия, но за ними скрывался острый, расчётливый интеллект.

— В этом номере, Драко, ничего не бывает просто так, — вкрадчиво произнёс Долохов, подходя ближе. От него пахло старым табаком и сыростью. — Мы тут, знаешь ли, стараемся поддерживать интеллектуальный тонус. Дементоры, конечно, высасывают радость, но мозги они, к счастью, переварить не могут. Слишком жёсткие.

— Что тебе нужно? — Драко напрягся, рука инстинктивно потянулась к карману, где должна была быть палочка, но пальцы схватили лишь пустоту. Это движение вызвало у Долохова новый приступ веселья.

— Палочки нет, малыш. Забудь этот рефлекс. Здесь наше оружие — слово. И фантазия. Особенно фантазия, учитывая, что на ужин снова будет баланда из гнилой трески.

Долохов преградил путь к койке, упёршись рукой в железную стойку.

— Койка достанется тому, кто достоин, — объявил он торжественно. — А достоинство здесь измеряется не галеонами твоего папаши, Люциуса — да пошлют ему боги тёплые носки в его камере, — а умением шевелить извилинами.

Руквуд снова отвернулся к стене и начал что-то шёпотом подсчитывать: — Семьсот восемьдесят три трещины... Семьсот восемьдесят четыре... Если экстраполировать динамику разрушения, эта стена рухнет через двести двенадцать лет.

— Не отвлекайся, Август! — рявкнул Долохов, не сводя глаз с Драко. — У нас турнир. Вступительный экзамен.

Драко фыркнул, скрестив руки на груди. Ситуация была абсурдной. Он стоял в вонючей камере, споря с одним из самых опасных убийц столетия за право спать на досках, покрытых соломой.

— Хорошо, — высокомерно произнёс Малфой. — Что за бред ты придумал? Дуэль на взглядах? Кто кого переплюнет?

— Загадка, — глаза Долохова сверкнули. — Я загадываю тебе загадку. Отгадаешь — верхняя полка твоя. Не отгадаешь — спишь у параши, рядом с ведром, и слушаешь, как оно булькает по ночам.

Драко поморщился. Перспектива спать рядом с отхожим местом пугала его больше, чем близость дементоров.

— Я слушал лекции Снейпа шесть лет, — усмехнулся Драко. — Твои загадки для меня — детский лепет. Валяй.

Долохов расплылся в широкой, щербатой улыбке, которая сделала его похожим на сумасшедшего чеширского кота. Он сделал шаг назад, картинно развёл руками, словно конферансье перед выходом звезды.

— Слушай внимательно, наследник благородного рода. Загадка простая, жизненная. Он понизил голос до зловещего шёпота: — Что имеет палочку, но не имеет мозгов, носит метку, как собака ошейник, и сейчас заплачет?

Драко замер. Он ожидал чего-то в духе сфинкса из Лабиринта Турнира Трёх Волшебников. Чего-то про время, тьму, смерть или магических существ. Он начал лихорадочно перебирать в уме варианты. «Имеет палочку, но не имеет мозгов... Тролль? Нет, у них дубины. Гигант? Тоже нет. Мандрагора? Глупость. Носит метку...»

Мысли метнулись к Чёрной Метке на его собственном предплечье. Кожа под тканью мантии зазудела, как от фантомного ожога.

— Ну же, — поторопил Долохов, наслаждаясь замешательством юноши. — Время тикает. Руквуд уже досчитал до восьмисот.

— Это какое-то магическое существо? — неуверенно спросил Драко, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Или... метафора? Послушный слуга?

Долохов закатил глаза так сильно, что стали видны одни белки.

— Мерлин великий, Август, ты посмотри на это поколение! Никакой самоиронии. Сплошной пафос и гель для волос, который, кстати, тебе здесь не понадобится.

Антонин резко наклонился к лицу Драко и рявкнул: — Это ты, идиот! Ответ — ты!

Драко отшатнулся, ударившись спиной о холодную стену. Лицо его залила краска стыда и гнева.

— Это не загадка! — выплюнул он. — Это оскорбление!

— А в чём разница? — искренне удивился Долохов, пожимая плечами. — В наших условиях грань между искусством и хамством стирается. Ты имеешь палочку? Имел. Мозгов, судя по тому, что ты попался и стоишь здесь, у тебя нет. Метка на руке есть. И, судя по дрожащей нижней губе, ты вот-вот разревёшься и начнёшь звать мамочку Нарциссу. Всё сходится! Логика железная, как эти решётки.

Из угла донеслось тихое хихиканье Руквуда. Даже спящая туша Лестрейнджа издала звук, похожий на сдавленный хрюк.

— Ты проиграл, — безапелляционно заявил Долохов, указывая пальцем в грязный угол рядом с ведром. — Твоё место там, Люциус-младший. И не вздумай занимать мою шконку, я её грел три года.

Драко стоял, тяжело дыша. Ему хотелось ударить Долохова. Ему хотелось кричать. Ему хотелось, чтобы Поттер ворвался сюда и спас его, или чтобы Волдеморт воскрес и убил их всех — любой вариант был лучше этого позора. Но он понимал, что в физической схватке против матёрого убийцы, пусть и без палочки, у него шансов нет.

Он медленно выдохнул, поджал губы и, стараясь не смотреть на торжествующего Долохова, прошёл в указанный угол. Бросил свой узелок на гнилую солому.

— Это временно, — прошептал он сам себе, садясь на корточки и стараясь не касаться полом мантии подозрительной лужицы. — Это просто дурной сон.

— Это не сон, деточка, — отозвался Долохов, плюхаясь обратно на свою койку и закидывая руки за голову. — Это реалити-шоу «Выживи с идиотами». И ты только что прошёл кастинг. Кстати, у меня есть ещё одна загадка. Хочешь отыграться? На кону твой кусок хлеба за ужином.

— Иди к чёрту, Долохов, — огрызнулся Драко, чувствуя, как холод пробирается под мантию.

— Невежливо, — цокнул языком Пожиратель. — Ответ был бы: «Нет, спасибо, я на диете». Но ты учишься. Медленно, но учишься.

Руквуд в своём углу вдруг перестал считать трещины и повернулся к Драко. Его глаза, привыкшие к мраку Отдела Тайн, смотрели с пугающей проницательностью.

— Зря ты так, Малфой, — тихо сказал он. — Загадки помогают. Они структурируют хаос. Если ты не займёшь ум, ум займётся тобой. И поверь, тебе не понравится то, что он там, внутри, накопает.

— Восемьсот двенадцать, — тут же добавил он и вернулся к созерцанию стены.

Драко прислонился затылком к ледяному камню. Снаружи выл ветер, где-то вдалеке кричали чайки — свободные, наглые твари. В камере пахло безысходностью и немытыми телами. Он посмотрел на Долохова, который начал насвистывать какой-то весёлый вальс, явно диссонирующий с обстановкой. На Руквуда, беседующего с кирпичами. На спящего Лестрейнджа, который во сне, кажется, улыбался, вероятно, видя сны о пытках магглов.

Драко Малфой понял одну страшную вещь. Пыток не будет. Круциатуса не будет. Будет вот это. Каждый день. Групповая терапия с маньяками, которым скучно.

— Эй, Малфой, — позвал Долохов спустя минуту молчания.

— Что? — устало отозвался Драко.

— Что длинное, тёмное и никогда не заканчивается?

Драко на секунду задумался. Пошлые ассоциации сами лезли в голову, но он уже понял, что логика Долохова работает иначе.

— Коридор в Азкабане? — предположил он без особого интереса.

— Нет, — радостно ответил Долохов. — Срок твоего отца. Ха-ха-ха!

Смех Долохова эхом разнёсся по коридору, смешиваясь с шумом шторма. Драко закрыл глаза. Ему предстояли очень, очень долгие четыре года.

Месяц в Азкабане — это не тридцать дней. Это вечность, спрессованная в липкий, холодный ком, застрявший где-то в подреберье. Время здесь текло не линейно, а вязко, напоминая остывшую овсянку, которой их кормили по утрам. Драко Малфой довольно быстро усвоил, что часы и минуты — это буржуазный пережиток. Существовали только циклы: «холодно», «очень холодно», «кормёжка» и «время загадок».

Его аристократический лоск, некогда безупречный, начал осыпаться, как старая штукатурка с потолка камеры № 394-Б. Мантия превратилась в серую тряпку, волосы, лишённые привычного ухода, висели сосульками, а под глазами залегли тени, глубиной способные поспорить с Марианской впадиной.

Но самым страшным изменением была адаптация. Драко с ужасом ловил себя на мысли, что запах из ведра в углу уже не вызывает рвотных позывов, а храп Родольфуса Лестрейнджа стал привычным фоновым шумом, без которого даже трудно заснуть.

Камера жила по своим законам, и главным законодателем мод, тюремным диктатором и массовиком-затейником в одном лице был Антонин Долохов.

В то утро (или день — солнце в узкую бойницу почти не заглядывало) Долохов сидел на своей койке, подбрасывая в воздух сухую корку хлеба. Это был «золотой запас». Лишняя пайка, которую Антонин каким-то чудом выменял у охранника на похабный анекдот про мантикору.

Драко, чей желудок исполнял траурные марши с самого пробуждения, следил за полётом хлеба с жадностью, которую ещё месяц назад счёл бы унизительной.

— Голоден, наследник? — промурлыкал Долохов, не глядя на юношу. Его пальцы ловко поймали корку в воздухе.

— Я бы предпочёл яйца бенедикт и чашку горячего кофе, — огрызнулся Малфой, сидя на своём законном месте у «параши» (термин, который он тоже, к сожалению, выучил). — Но, полагаю, местный шеф-повар сегодня в отгуле.

— Остроумие прорезается, — одобрительно кивнул Антонин. — Это хорошо. Желчь помогает переваривать баланду. Но хлеб ты не получишь просто так. Ты знаешь правила.

Правила были просты. Загадки стали валютой. Хочешь лишний кусок? Загадка. Хочешь, чтобы Руквуд перестал бубнить формулы трансгрессии сквозь антитрансгрессионные барьеры? Загадка. Хочешь тишины? Загадай такую загадку, чтобы они заткнулись, обдумывая ответ.

— Валяй, — вздохнул Драко. Он поднялся, разминая затёкшие ноги, и подошёл ближе к центру камеры, соблюдая безопасную дистанцию.

Долохов осклабился, обнажая желтоватые зубы.

— Итак, слушай внимательно, мой юный падаван тьмы. Что общего у маггла и мандрагоры?

Драко нахмурился. Он попытался включить логику, ту самую, которой его учили в Хогвартсе. Гербология. Мандрагоры — это растения, используемые для целебных зелий. Магглы — это... ну, магглы. Общего мало. Может быть, корень? Происхождение?

— И те, и другие живут в грязи? — предположил он, чувствуя, что ответ слишком прост.

— Скучно, Малфой! — воскликнул Долохов, разочарованно цокая языком. — Ты мыслишь как учебник за первый курс. Где полёт фантазии? Где чёрная душа?

— Может, они оба смертны? — подал голос Руквуд из своего угла. Бывший невыразимец в последнее время был одержим статистикой смертности.

— Нет! — рявкнул Антонин. — Ответ прост и изящен, как «Авада». Общее у маггла и мандрагоры то, что обоих веселее выкапывать, когда они орут.

Драко скривился, почувствовав, как к горлу подкатил ком. В памяти всплыли сцены из поместья Малфоев, крики пленников в подвалах. Для Долохова это было весёлым воспоминанием. Для Драко — ночным кошмаром.

— Это отвратительно, Антонин, — тихо произнёс он.

— Это жизнь, Драко, — Долохов захохотал и, разломив корку пополам, бросил меньшую часть Малфою. — Держи. За попытку. Но в следующий раз старайся лучше. Твой гуманизм здесь никому не нужен, он калорий не даёт.

Драко поймал хлеб. Он был чёрствым, местами покрытым зеленоватой плесенью, но пах едой. Малфой вгрызся в него, стараясь не думать о параллелях с мандрагорами.

— Вы деградируете, — прожевав, заявил он, чувствуя прилив сил. — Весь этот ваш... клуб. Вместо того чтобы сохранять ясность ума, вы скатываетесь в примитивизм.

С верхней полки раздался скрип. Родольфус Лестрейндж, который до этого момента изображал предмет мебели, свесил лохматую голову вниз. Его глаза были мутными, как вода в Темзе.

— Ясность ума, говоришь? — прохрипел он голосом, похожим на скрежет ржавых петель. — Моя жена, Белла, обладала ясностью ума. Она знала, чего хочет. Убить Поттера. И где она теперь? Кормит червей. А мы здесь. Деградация — это способ выживания, мальчик. Чем проще ты становишься, тем сложнее дементорам найти в тебе что-то вкусное.

— Это не повод превращаться в животных, — парировал Драко. Ему вдруг захотелось доказать им, что интеллект — это не только садистские шуточки. Что есть ещё высокое искусство загадки. — Хотите настоящую загадку? Классическую? Такую, над которой ломали головы мудрецы древности?

Долохов заинтересованно приподнял бровь, перестав жевать свою половину корки.

— Ого. Лусиус-младший решил бросить вызов мэтрам? Ну давай, удиви нас. Только если это будет про «зимой и летом одним цветом», я лично засуну тебе этот хлеб в ноздрю.

Драко выпрямился. Он принял позу оратора, насколько это было возможно в грязной робе и кандалах.

— Слушайте, — начал он торжественно. — Утром — на четырёх ногах, днём — на двух, вечером — на трёх. Кто это?

В камере повисла тишина. Долгая, звенящая тишина, нарушаемая лишь далёким воем ветра. Драко победно оглядел сокамерников, ожидая, что они начнут хмурить лбы.

Руквуд медленно повернулся от стены. На его лице застыло выражение глубокого, искреннего сочувствия, словно Драко только что признался, что любит танцевать с гигантскими кальмарами.

— Малфой, — тихо сказал он. — Ты серьёзно?

— Это загадка Сфинкса, — гордо пояснил Драко. — Классика греческой мифологии и магической истории.

— Это моветон, — отрезал Долохов, сплёвывая крошку. — Это пошлость, Драко. Это как прийти на похороны в костюме клоуна и думать, что это оригинально. Каждый идиот знает, что это человек. Младенец ползает, взрослый ходит, старик с тростью. Тьфу! Я разочарован. Я думал, Слизерин учит хитрости, а не чтению пыльных альманахов для дошкольников.

— Мы тут деградируем культурно, — менторским тоном добавил Руквуд, вновь поворачиваясь к своим трещинам. — Нам нужен трэш, угар и содомия. Метафорическая, конечно. Твои "высокие материи" здесь не работают. Тут нет утра, дня и вечера. Тут всегда ночь. И ног у нас скоро не будет, если ревматизм продолжит прогрессировать такими темпами. Кстати, вероятность потери конечности от гангрены в этом климате возрастает на 0.4% ежемесячно.

Драко почувствовал, как уши горят огнём. Его интеллектуальный выпад был отбит с лёгкостью, с какой великан отмахивается от комара.

— Вы просто старые, циничные маразматики, — выпалил он, теряя самообладание.

— Именно! — радостно подтвердил Долохов. — И в этом наша сила. Давай что-нибудь про кишки. Или про коррупцию в Министерстве. Или про то, почему у МакГонагалл такое лицо, будто она постоянно жуёт лимон. Вот это — уровень! А Сфинкса своего оставь для мемуаров.

Драко отвернулся, уставившись на решётку. Обида жгла его изнутри. Но вместе с обидой приходило и понимание. Они были правы. Его рафинированные знания, его воспитание, его цитаты из книг — всё это здесь не стоило ломаного кната. Азкабан был другим миром, с перевёрнутой логикой. Здесь смеялись не над шутками и не над тонкой игрой слов. Здесь смеялись над тем, что было больно, грязно и безнадёжно. Потому что, если ты смеёшься над бездной, она на секунду перестаёт смотреть на тебя с таким аппетитом.

Драко медленно вдохнул затхлый воздух, пропитанный запахом моря и нечистот. В его голове что-то щёлкнуло. Словно шестерёнка, которая долгое время буксовала, наконец встала на нужное место, запуская новый, искажённый механизм.

Он повернулся к Долохову. Взгляд серых глаз Малфоя стал жёстким, почти стеклянным.

— Хорошо, — тихо произнёс он. — Вы правы. Сфинкс сдох. Его съели крысы в подвале. Хотите грязи? Хотите «интеллектуальный клуб» имени Долохова? Будет вам загадка.

Антонин заинтересованно приподнялся на локте, гремя цепями. Даже Руквуд на секунду перестал бормотать свои цифры.

— Я слушаю, — промурлыкал Долохов. — Только давай без античной пыли.

Драко обвёл взглядом камеру, задержавшись на гнилой соломе, на спящем Лестрейндже, на собственных дрожащих руках.

— Что имеет лицо, но не имеет тела, обещает рай, но дарит ад, и стоит дороже, чем жизнь любого в этой комнате, хотя по факту — всего лишь кусок дешёвой кожи?

Долохов нахмурился. Он почесал заросший щетиной подбородок, его глаза забегали. Это была не абстрактная загадка. Это было что-то конкретное, что-то, что висело в воздухе между ними.

— Зеркало Еиналеж? — предположил Руквуд. — Хотя нет, оно стеклянное...

— Чёрная Метка, — резко ответил Драко, и в его голосе зазвенела сталь. — Ответ — Чёрная Метка. Мы отдали за неё всё. А получили вот это ведро и койку с клопами.

В камере повисла тяжёлая тишина. На этот раз она была другой — не насмешливой, а мрачной, густой. Драко ударил по больному. Он ударил по тому единственному, что ещё связывало этих людей с их прошлым величием, и превратил это в объект насмешки.

Долохов медленно расплылся в улыбке. Но это была улыбка не безумца, а скорее ветерана, увидевшего в новобранце задатки настоящего убийцы.

— Жестоко, — прохрипел он. — Цинично. И абсолютно верно.

Антонин пошарил под своей подушкой (которая на деле была скрученной в валик тюремной робой) и вытащил оттуда маленький, сморщенный предмет. Он кинул его Драко.

— Держи. Сушёная рыбья голова. Деликатес. Ты заслужил десерт, Малфой. Ты начинаешь понимать правила игры.

Драко поймал «приз». Его едва не стошнило, но он сдержался. Он кивнул, принимая этот гротескный дар как орден почёта.

— Спасибо, — сухо сказал он. — Но я, пожалуй, оставлю это на чёрный день.

— Здесь все дни чёрные, — философски заметил Руквуд. — Кстати, статистически, вероятность того, что эта рыба умерла своей смертью от старости, выше, чем вероятность того, что её поймали. Приятного аппетита.

Прошла неделя. Или две. Драко перестал считать дни, ориентируясь только на приливы и отливы своей ненависти к окружающему миру. Он втянулся.

Жизнь в камере № 394-Б превратилась в бесконечный словесный пинг-понг. Драко научился огрызаться. Он научился находить смешное в том, что у Лестрейнджа в бороде завелась моль, и они всем коллективом давали ей имя (остановились на «Белла-младшая», за что Родольфус пытался их проклясть без палочки, но только пукнул от натуги).

Долохов оказался неиссякаемым источником извращённого фольклора.

Однажды вечером, когда за окном бушевала гроза, и молнии освещали камеру вспышками стробоскопа, Антонин решил устроить «Вечер высокой поэзии».

— Малфой! — крикнул он, перекрывая грохот грома. — Что красное, булькает и лежит под столом Министерства Магии?

Драко, который в этот момент пытался пальцем нарисовать на грязном полу схему квиддичного поля (чисто для сохранения ментального здоровья), даже не поднял головы.

— Совесть Корнелиуса Фаджа? — лениво предположил он. — Хотя нет, она бесцветная и жидкая.

— Близко, но нет! — взревел Долохов, явно довольный собой. — Это Амбридж после хорошей вечеринки с кентаврами! Ха-ха-ха!

Драко фыркнул.

— Антонин, это не загадка, это твои влажные фантазии. И, кстати, кентавры — вегетарианцы в плане политики, они бы её просто затоптали, а не... булькали.

— Ты зануда, Малфой! — обиделся Долохов. — Ты убиваешь полёт мысли.

— Я вношу в него реализм, — парировал Драко. — Твои загадки теряют качество. На прошлой неделе про "оторванную ногу, которая ищет хозяина" было смешнее.

— Кризис жанра, — меланхолично вздохнул Руквуд из своего угла. — Творческое выгорание. Нам нужен свежий материал. Драко, расскажи что-нибудь из светской хроники. Кто с кем спит? Кого Поттер посадил на прошлой неделе?

— Я сижу здесь с вами, Август, — напомнил Драко. — Мои новости устарели так же, как и твоя мантия. Но если хочешь... я слышал, что Уизли открыли магазин приколов.

— Уизли? — Лестрейндж, проснувшийся от слова «Уизли», заворочался. — Эти рыжие плодятся как кролики. Магазин приколов... Хм. А там продают отравленные леденцы для тёщи?

— Думаю, для тебя сделают спецзаказ, Родольфус, — съязвил Драко. — Только тёщи у тебя больше нет.

В камере повисла секундная пауза. Упоминание мёртвых родственников обычно было табу, но здесь, в царстве абсурда, оно сработало как триггер для нового витка веселья.

— Зато есть тёплые воспоминания! — загоготал Долохов. — Помните, как Белла пыталась научить домового эльфа танцевать вальс Круциатусом? Эльф тогда отплясывал лучше, чем Малфой на Святочном балу!

Драко почувствовал укол раздражения, но сдержался. Он научился не реагировать на прямые оскорбления, переводя их в плоскость словесной дуэли.

— Зато я танцевал с девушкой, Антонин, — спокойно заметил он. — А ты, кажется, последний раз танцевал с дементором, и то он тебя не поцеловал, побрезговал.

Долохов замер. Его глаза сузились, но через секунду он расхохотался, хлопнув себя по колену.

— Туше! Туше, щенок! Один-ноль в твою пользу. Побрезговал... Ха! Говорит, слишком много яда, боится отравиться.

Драко позволил себе слабую улыбку. Это была маленькая, но победа. Он вписывался. Он становился частью этой уродливой экосистемы. Его разум, вместо того чтобы сломаться, начал обрастать хитиновой бронёй из цинизма и чёрного юмора.

В ту ночь ему снился Хогвартс. Но не тот, светлый и величественный, а искажённый. Дамблдор загадывал загадки про трупы, Снейп варил зелье из гнилой баланды, а вместо снитча по полю летала голова Долохова, хохочущая и плюющаяся ядом.

Драко проснулся в холодном поту, под аккомпанемент храпа Лестрейнджа. Он лежал в темноте, слушая дыхание спящих убийц, и чувствовал странное, пугающее спокойствие.

— Что имеет душу, но не имеет будущего, живёт в аду, но смеётся над дьяволом? — прошептал он в пустоту.

Ответа не было. Только ветер за окном выл свою бесконечную песню.

— Мы, — ответил сам себе Драко и закрыл глаза. — Это мы.

Он понимал, что этот ответ не понравился бы Сфинксу. Но Долохов бы оценил. И это пугало Драко больше всего на свете — ему стало важно, что оценит Долохов.

Азкабанское утро всегда начиналось одинаково: с ощущения, что кто-то настойчиво пытается заморозить твои внутренности. Драко проснулся от того, что Август Руквуд громко и ритмично стучал ложкой по металлической миске. Это был не призыв к еде, а, как он сам утверждал, «акустическая калибровка пространства».

— Тональность си-бемоль, — бормотал бывший невыразимец, прислушиваясь к звону. — Смещена на полтона вниз из-за повышенной влажности. Это влияет на ментальные поля. Мы все умрём от когнитивного диссонанса.

— Заткнись, Август, — сонно проворчал Родольфус Лестрейндж, натягивая на голову драную тряпку, служившую одеялом. — Твой диссонанс мешает мне досмотреть сон, где я топлю грязнокровок в чане с вишнёвым сиропом.

— Вишнёвый? — оживился Антонин Долохов, свешиваясь со своей койки вниз головой, как перезрелая летучая мышь. — Какая пошлость, Роди. Надо использовать кислоту. Или хотя бы прокисший тыквенный сок. Эстетика, друг мой, важна даже во сне.

Драко сел на своей подстилке, протирая глаза. Его спина ныла, напоминая, что спать на полу вредно для здоровья, даже если ты молодой волшебник.

— Доброе утро, паноптикум, — прохрипел он, пытаясь размять затёкшую шею. — У нас сегодня по расписанию коллективное безумие или индивидуальные галлюцинации?

— Сегодня у нас день открытых дверей, — загадочно произнёс Долохов, спрыгивая на пол с грацией, удивительной для человека его возраста и образа жизни. — Я чувствую это копчиком. Копчик никогда не врёт. Он ноет к дождю и чешется к неприятностям. Сейчас он чешется так, будто у меня там гнездо пикси.

— К нам никто не придёт, — отмахнулся Драко, поднимаясь и направляясь к ведру с водой, чтобы умыться (вода была ледяной и солоноватой, но другой не было). — Кому мы нужны? Министерство забыло про нас, как про прошлогодний снег.

В этот момент тяжёлая железная дверь заскрежетала. Звук был настолько неожиданным, что Руквуд уронил миску, а Лестрейндж подскочил на месте, ударившись головой о верхнюю нару.

Драко замер с мокрыми руками. Сердце ёкнуло. Неужели Долохов прав, и его копчик действительно обладает пророческим даром?

Дверь со стоном отворилась, впуская в камеру яркий, режущий глаза свет из коридора (там явно висели магические факелы, на которые в самой камере, видимо, не хватило бюджета). На пороге стоял охранник, тот самый, с лицом-пудингом, а рядом с ним — фигура в аврорской мантии.

Мантия была качественной, алой, с золотой вышивкой. Человек, носивший её, выглядел так, словно только что сошёл с обложки «Ежедневного Пророка». Очки в круглой оправе, шрам в виде молнии на лбу, выражение лица — смесь героической решимости и глубокой скорби.

Гарри Поттер. Избранный. Мальчик-Который-Выжил-И-Теперь-Портит-Жизнь-Другим.

— Посетитель к заключённому Малфою, — буркнул охранник, отступая в тень. — У вас пятнадцать минут. Без глупостей. Палочку я у мистера Поттера временно изъял, так что на побег не надейтесь. Хотя куда вы денетесь с подводной лодки...

Гарри шагнул внутрь. Дверь за ним с лязгом захлопнулась, отрезая путь к отступлению.

Поттер огляделся. Его зелёные глаза расширились за стёклами очков. Он, вероятно, ожидал увидеть темницу, но реальность — запах, сырость, ободранные стены и три пары глаз, смотрящих на него из полумрака, — явно превзошла его ожидания.

Драко выпрямился. Ему вдруг стало мучительно стыдно за свой вид: за грязную робу, за немытые волосы, за то, что он стоит босиком на холодном камне. Но он тут же подавил это чувство, заменив его привычной маской высокомерия.

— Поттер, — протянул он, стараясь, чтобы голос звучал скучающе. — Какая честь. Решил проверить, не сгнили ли мы тут окончательно? Или пришёл взять автограф у Долохова?

Гарри перевёл взгляд на Драко. В его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость, и это разозлило Малфоя больше, чем если бы Поттер начал в него плевать.

— Привет, Малфой, — сказал Гарри. Голос его звучал немного скованно. — Твоя мать... Нарцисса просила узнать, как ты. И я... я инспектирую условия содержания. Есть сигналы о нарушениях прав заключённых.

Из тёмного угла, где сидел на своей койке Долохов, раздался тихий, скрипучий смех.

— Права заключённых? — переспросил Антонин, не выходя на свет. — Это что-то новенькое. У нас тут есть право на вдох, право на выдох и право сдохнуть тихо. Какое из них нарушено?

Гарри напрягся, вглядываясь в темноту.

— Антонин Долохов, — констатировал он. — Я вижу, ты не изменился. Всё такой же... разговорчивый.

— А ты всё такой же герой, Поттер, — парировал Долохов. — Пришёл спасать сирых и убогих? Так спаси нас от скуки. Что у Поттера на лбу, а у нас в заднице?

Гарри опешил. Он моргнул, явно не ожидая такого поворота диалога.

— Что? — переспросил он.

Драко закатил глаза. Он чувствовал странное раздвоение. С одной стороны, ему было неловко перед Поттером за этот балаган. С другой — он чувствовал, как внутри поднимается волна защитного сарказма. Это были его сокамерники, его сумасшедший дом, и Поттер здесь был чужаком.

— Молния? — автоматически предположил Драко, поворачиваясь к Антонину. — Нет, Антонин, это не смешно. У нас нет молний в заднице. Хотя, учитывая сквозняки...

— Не молния! — радостно воскликнул Долохов. — А светлое будущее, Драко! У Поттера оно написано на лбу, он же Герой. А у нас оно... ну, ты понял где. В глубокой, тёмной перспективе!

Лестрейндж заржал, хлопая себя по бедру. Руквуд одобрительно хмыкнул: — Статистически верное утверждение. Вероятность светлого будущего для нас стремится к нулю, что географически совпадает с упомянутой локацией.

Гарри стоял, переводя взгляд с одного Пожирателя на другого. Он выглядел растерянным. Он готовился к угрозам, к проклятиям, к мрачному молчанию. Но он не был готов к стендап-шоу в исполнении убийц.

— Малфой, — Гарри сделал шаг к Драко, стараясь игнорировать остальных. — Послушай. Я серьёзно. Кингсли готовит амнистию для тех, кто был втянут в войну по принуждению или в несовершеннолетнем возрасте. Твоё дело пересматривается. Если ты будешь сотрудничать...

— Сотрудничать? — перебил его Драко. Он скрестил руки на груди, чувствуя, как холод пробирает до костей, но стараясь не дрожать. — С кем? С Министерством, которое засунуло меня в одну камеру с этими... джентльменами удачи ради экономии бюджета? Ты видишь это, Поттер? — он широким жестом обвёл камеру. — Это «хостел». Три звезды. Минус три.

— Я вижу, что условия... неприемлемые, — признал Гарри, морщась от запаха. — Я напишу рапорт. Вас должны расселить.

— О, нет-нет-нет! — воскликнул Долохов, наконец спрыгивая с койки и выходя на свет. Он подошёл к Гарри почти вплотную, игнорируя то, что аврор инстинктивно отшатнулся. — Не надо нас расселять, Поттер! Мы только притёрлись! Мы стали семьёй! Ты хочешь разбить семью? Сиротка Поттер хочет лишить нас домашнего уюта?

— Отойди, Долохов, — жёстко сказал Гарри, но в голосе его не было прежней уверенности.

— Загадка, Поттер! — не унимался Антонин, сверкая глазами. — Отгадаешь — отойду. Не отгадаешь — будешь слушать, как Руквуд читает лекцию о влиянии плесени на магическое ядро. Что длинное, твёрдое и есть у каждого аврора, но он стесняется это показывать приличным людям?

Гарри покраснел. Он явно подумал о том же, о чём в своё время подумал Драко.

— Это палочка, — быстро сказал он. — Скрытое ношение.

— Ха! — Долохов разочарованно махнул рукой. — Скучно, Поттер! Ответ — совесть! Она у вас твёрдая, как камень, длинная, потому что тянется за вами хвостом, и вы её никому не показываете, потому что её нет! Ну, или "Устав Аврората", что тоже подходит.

Драко не выдержал и фыркнул. Гарри посмотрел на него с упрёком.

— Тебе смешно, Малфой? — спросил Поттер. — Ты понимаешь, что ты деградируешь здесь?

— Я адаптируюсь, Поттер, — холодно ответил Драко. — Это называется выживание. Ты бы не продержался здесь и недели со своим гриффиндорским пафосом. Тебя бы съели. Или дементоры, или мы. Морально, конечно. Физически ты слишком тощий.

— Я пытаюсь тебе помочь, — процедил Гарри.

— Помоги себе, — огрызнулся Драко. — Иди к Кингсли, пиши свои рапорты. Скажи маме, что я жив, здоров и учусь играть на нервах. И что я освоил искусство разгадывания идиотских загадок. Это, знаешь ли, полезный навык. Развивает латеральное мышление.

Гарри покачал головой. Он выглядел усталым и разочарованным.

— Я не узнаю тебя, Малфой. Ты защищаешь их? Этих людей?

— Я не защищаю их, — тихо, но твёрдо сказал Драко, глядя Гарри прямо в глаза. — Я живу с ними. Мы в одной лодке, Поттер. И эта лодка тонет в дерьме. А ты стоишь на берегу в белом пальто и кричишь нам, чтобы мы гребли правильнее. Уходи. Ты не вывезешь интеллектуального уровня этой камеры.

В углу Руквуд начал тихо аплодировать. Медленно, ритмично.

— Браво, Драко, — прошелестел он. — Социальная сегрегация и классовая ненависть в одном флаконе. Ты становишься настоящим философом.

Гарри поджал губы. Он понял, что диалога не получится. Стена между ними — не каменная, а ментальная — стала толще, чем стены Азкабана.

— Я всё равно добьюсь пересмотра твоего дела, — упрямо сказал Поттер. — И я добьюсь, чтобы вас расселили. Это ненормально.

— Нормальность — это иллюзия, вызванная недостатком алкоголя в крови, — заметил Лестрейндж, переворачиваясь на другой бок. — Уходи, мальчик. Ты портишь нам атмосферу. Мы только настроились на медитацию.

Гарри бросил последний взгляд на Драко. В этом взгляде было смешано всё: непонимание, жалость, злость и, возможно, капля уважения к тому странному стержню, который он увидел в бывшем школьном враге.

— До встречи, Малфой, — бросил он и постучал в дверь.

Охранник открыл почти мгновенно, словно подслушивал (что, скорее всего, так и было). Гарри вышел, и дверь снова захлопнулась, погружая камеру в привычный полумрак.

Несколько секунд царила тишина.

— Ну что, — нарушил молчание Долохов, возвращаясь на свою койку. — Поттер ушёл, а осадочек остался. Какой он всё-таки... пресный. Никакой искры. Даже Авадой в него кинуть не хочется, скучно.

— Он герой, — пожал плечами Драко, садясь на пол и обхватывая колени руками. Адреналин схлынул, оставив после себя пустоту и усталость. — У героев нет чувства юмора. Это прописано в их должностной инструкции.

— Зато у тебя оно появилось, — одобрительно заметил Антонин. — Ты его неплохо отшил. «Не вывезешь интеллектуального уровня»... Ха! Это надо записать. Август, у тебя есть чем писать?

— Я запомнил, — отозвался Руквуд. — Внёс в реестр цитат камеры 394-Б под номером 412. Сразу после фразы Лестрейнджа о том, что «тараканы вкуснее, если представить, что это трюфели».

Драко почувствовал странное тепло в груди. Это было извращённое, неправильное чувство — гордость от похвалы убийцы. Но здесь и сейчас это было единственное, что у него было.

— Кстати, о загадках, — оживился Долохов, словно визит Поттера был лишь досадной рекламной паузой в их бесконечном шоу. — У меня родилась новая. Специально для тебя, Драко, в честь визита твоего дружка.

— Он мне не дружок, — вяло огрызнулся Малфой. — Ну, давай. Добей меня.

Долохов сел по-турецки, его глаза сверкнули в темноте.

— Что приходит без приглашения, обещает свободу, но оставляет только запах дорогого одеколона и чувство собственной ничтожности?

Драко усмехнулся. Это было легко. Слишком легко.

— Гарри Поттер с инспекцией, — ответил он.

— Бинго! — воскликнул Долохов. — Ты выиграл... дай подумать... право не выносить ведро сегодня вечером! Эта почётная обязанность переходит к Руквуду.

— Протестую, — монотонно возразил Руквуд. — Согласно графику, сегодня очередь Лестрейнджа.

— Лестрейндж спит, он в нирване, — отмахнулся Антонин. — А ты, Август, всё равно не спишь, считаешь блох на своей мантии. Так что ведро твоё.

Камера погрузилась в привычную рутину. Драко прикрыл глаза, прислушиваясь к шуму моря. Где-то там, за стенами, был мир Поттера — правильный, скучный, полный законов и морали. А здесь был их мир — безумный, грязный, жестокий, но по-своему честный.

И Драко с ужасом понял, что этот мир ему сейчас понятнее. Он посмотрел на свою руку, где под рукавом пряталась Метка.

— Четыреста двенадцатая цитата, — прошептал он. — Надо запомнить.

— Эй, Малфой, — окликнул его Лестрейндж, который, как оказалось, не спал. — А этот Поттер... он правда победил Тёмного Лорда?

— Правда, Родольфус.

— Странно, — проворчал Лестрейндж. — Такой хлипкий. Я думал, он хотя бы ростом с Хагрида. Разочарование сплошное. Даже проиграть достойно не кому.

— Зато он загадки не умеет отгадывать, — утешил его Драко. — Тупой как пробка.

В камере раздался дружный, хриплый смех. Смеялись Пожиратели Смерти и их вынужденный сосед, бывший аристократ Драко Малфой. И в этом смехе было больше жизни, чем во всех речах Кингсли Шеклболта вместе взятых.

Драко подумал, что если он когда-нибудь выйдет отсюда, он будет скучать по этим идиотам. Эта мысль была настолько дикой, что он сам себе улыбнулся.

— Следующая загадка, — потребовал он. — Долохов, не томи.

— О, мой юный друг вошёл во вкус! — обрадовался Антонин. — Ладно, слушай. Что общего у дементора и твоей тётушки Беллы в плохом настроении?

— Оба высасывают душу, но Белла при этом ещё и кричит? — предположил Драко.

— Гениально! — захлопал в ладоши Долохов. — Ты растёшь, Малфой! Скоро мы сделаем из тебя человека!

За окном бушевал шторм, но в камере № 394-Б было тепло. Тепло от безумия, которое грело лучше любого камина.

Ветер переменился. В Азкабане это случалось редко, но когда происходило, запах гниющей рыбы и соли сменялся странным, почти забытым ароматом озона и надвигающихся перемен.

Драко Малфой сидел на полу, пытаясь отковырять кусок известки, который мозолил ему глаза своей несимметричностью, когда дверь камеры № 394-Б с грохотом распахнулась. На пороге возник всё тот же охранник с лицом-пудингом, но на этот раз в его руках был свиток пергамента с официальной печатью Министерства.

— Малфой! — рявкнул он, перекрывая привычное бормотание Руквуда (тот высчитывал количество блох на квадратный дюйм мантии Лестрейнджа). — Собирай манатки. На выход.

В камере повисла тишина. Она была плотной, как кисель. Даже Родольфус Лестрейндж перестал чесаться и приподнялся на локте, уставившись на конвоира мутным взглядом.

— На выход? — переспросил Драко. Голос его дрогнул, сорвавшись на фальцет, чего он тут же устыдился. — Куда? На допрос? Или вы наконец решили почистить моё ведро?

— Домой, аристократ, — сплюнул охранник. — Амнистия. Твой адвокат, похоже, продал душу дьяволу или переспал с кем-то из Визенгамота. Приказ подписан час назад. «В связи с юным возрастом на момент совершения преступления и активным содействием следствию...» Тьфу. Давай, шевелись. У меня обед стынет.

Драко замер. Сердце, которое последние месяцы билось в режиме энергосбережения, вдруг пустилось в галоп. Свобода. Это слово казалось таким же абстрактным, как и «тёплая ванна».

Он медленно поднялся. Ноги казались ватными. Он оглянулся на свои «апартаменты». На гнилую солому. На пятна плесени, в которых он уже начал различать лица предков. И на своих сокамерников.

Август Руквуд перестал считать. Он смотрел на Драко с выражением клинического интереса. — Вероятность досрочного освобождения для твоей категории составляла 4,8%, — сухо констатировал он. — Поздравляю. Ты — статистическая аномалия. Не забудь, что на воле уровень кислорода выше, возможны головокружения и тошнота от избытка счастья.

— Ты забираешь ботинки? — деловито осведомился Лестрейндж, глядя на ноги Драко. — Мои прохудились. Я чувствую сквозняк большим пальцем.

— Оставь парня в покое, мародёр, — раздался звонкий голос Антонина Долохова.

Долохов спрыгнул со своей койки. Сегодня он выглядел особенно безумно: мантия была перевязана на поясе куском верёвки, а в волосах застряла рыбья кость, которую он, видимо, использовал как заколку.

Он подошёл к Драко вплотную, преграждая путь к выходу. Охранник в дверях закатил глаза, но не вмешивался — связываться с Долоховым себе дороже, даже если у того нет палочки.

— Уходишь, значит, — протянул Антонин, скалясь в улыбке, от которой у нормального человека случился бы инфаркт. — Бросаешь нас? Предаёшь наше маленькое братство ради мягкой перины и жареных павлинов?

— Я не выбирал компанию, Антонин, — ответил Драко, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — И я не выбираю свободу. Она выбирает меня.

— Красиво сказано, — цокнул языком Пожиратель. — Почти как в дешевом романе. Но ты ведь знаешь правила, Драко. Вход — рубль, выход — два. Ты не выйдешь отсюда, пока не сдашь выпускной экзамен.

Драко вздохнул. Он ожидал чего-то подобного.

— У меня нет времени на твои игры, Долохов. Охранник ждёт.

— Охранник подождёт, — отмахнулся Антонин. — Верно, Пудинг?

Охранник буркнул что-то нечленораздельное, но дверь не закрыл. Видимо, ему тоже было интересно, чем закончится это шоу.

— Что ты хочешь? — спросил Драко, глядя прямо в чёрные, пронзительные глаза убийцы.

— Супер-игра! — торжественно объявил Долохов, раскинув руки. — Финальный раунд! Ставки высоки как никогда!

Он полез рукой куда-то в недра своей нары, прямо в прореху гнилого матраса, и после недолгих поисков извлёк оттуда небольшой сверток, обёрнутый в промасленную тряпку. Антонин развернул его с осторожностью, достойной сапёра.

Внутри лежал шоколад. Это была плитка «Сладкого Королевства», старая, побелевшая от времени и перепадов температур, местами надкусанная (возможно, крысами, возможно, самим Долоховым), но это был настоящий шоколад.

В камере запахло какао и ванилью — запахом, который здесь казался инопланетным. Лестрейндж сглотнул так громко, что это прозвучало как выстрел.

— Это мой НЗ, — прошептал Долохов благоговейно. — Я хранил его с девяносто шестого года. Я пронёс его в... не будем уточнять где. Это, Драко, вкус жизни. Если ты выиграешь — он твой. Весь.

Драко почувствовал, как рот наполнился слюной. Он не ел сладкого целую вечность. Эта белая, старая плитка сейчас стоила дороже, чем всё содержимое сейфа Малфоев в Гринготтсе.

— А если я проиграю? — спросил он, не сводя глаз с шоколада.

Долохов хищно улыбнулся.

— Если проиграешь... — он сделал театральную паузу. — Ты поцелуешь дементора. Воздушно, конечно, мы же не хотим твоей смерти. Но ты подойдёшь к решётке, пошлёшь самому жирному дементору воздушный поцелуй, а потом повернёшься к нам и на весь коридор, чтобы слышали даже на нижних уровнях, прокричишь: «Слава Тёмному Лорду! Волдеморт жил, Волдеморт жив, Волдеморт будет жить!». Прямо перед носом у авроров на выходе. Идёт?

Драко представил эту картину. Кричать лозунги в лицо освободителям, когда тебя выпускают по амнистии — это верный способ вернуться обратно в камеру, только уже в смирительной рубашке. Ставки были действительно высоки.

— Я согласен, — сказал Драко. Он не мог уйти просто так. Ему нужно было победить этого безумца. Поставить точку.

— Отлично! — Долохов потёр руки. — Август, барабанную дробь!

Руквуд начал ритмично стучать костяшками пальцев по черепу (своему), создавая сухой, пугающий звук.

— Слушай внимательно, выпускник, — голос Антонина стал тихим и вкрадчивым. В нём исчезла обычная издёвка, уступив место чему-то тёмному и древнему. — Это не шутка про кишки. Это про нас.

Долохов сделал шаг назад, и его лицо на мгновение стало серьёзным.

— Я рождаюсь из доверия, но умираю в одно мгновение. Я имею два лица: одно плачет, другое смеётся. Я — единственное, что отличает меня, гниющего здесь до конца дней, от тебя, выходящего за эту дверь. Я — самый тяжкий грех и самое сладкое спасение. Назови меня.

В камере стало тихо. Даже ветер за окном, казалось, прислушался. Руквуд перестал стучать по голове. Лестрейндж, открыв рот, смотрел на Драко.

Драко закрыл глаза. «Рождается из доверия... умирает в одно мгновение...» Первая мысль была — Любовь. Нет, слишком банально для Долохова. «Два лица...» Лицемерие? Двуличие? «Отличает меня от тебя...» Что их отличало? Драко был Пожирателем, как и они. Он тоже носил Метку. Он тоже совершал ошибки. Почему он уходит, а они остаются? Поттер сказал бы — «раскаяние». Но Долохов презирал раскаяние. Дамблдор сказал бы — «выбор». Но загадка была о «грехе» и «спасении» одновременно.

Драко вспомнил Астрономическую башню. Вспомнил, как опустил палочку перед Дамблдором. Вспомнил, как Нарцисса солгала Волдеморту в Запретном лесу, сказав, что Гарри мёртв. Что это было? Ложь? Да. Но для чего? Чтобы спасти сына. Что сделал Снейп? Предал Волдеморта, чтобы спасти память о Лили. Что сделал сам Драко, когда не опознал Гарри в поместье? Предал своих, чтобы... просто потому что не мог иначе.

Он открыл глаза. Он понял. Ответ был циничным, жестоким, но идеально вписывался в искривлённую философию этой камеры.

— Это Предательство, Антонин, — твёрдо сказал Драко. — Своевременное предательство.

Долохов замер. Его глаза сузились.

— Поясни, — потребовал он. — Обоснуй ответ, студент.

— Предательство рождается только там, где есть доверие, — начал Драко, чувствуя, как слова льются сами собой. — И оно убивает это доверие мгновенно. У него два лица: жертва плачет, предатель смеётся — или вздыхает с облегчением. И это то, что нас отличает. Вы остались верны Лорду до конца. Вы сгнили в своей верности. А мы... Малфои... Снейп... мы предали его вовремя. Для вас это грех. Для меня — спасение и билет на свободу.

Повисла пауза. Долохов смотрел на Драко с нечитаемым выражением лица. Это была смесь ярости и восхищения. Драко назвал вещи своими именами. Он признал, что он предатель, и превратил это в свою победу.

Медленно, очень медленно губы Долохова растянулись в улыбке.

— Браво, — выдохнул он. — Браво!

Антонин швырнул плитку шоколада Драко. Малфой поймал её, ощутив приятную тяжесть.

— Ты прав, щенок, — рассмеялся Долохов, и в этом смехе была горечь. — Верность — для собак и мертвецов. Живые выбирают предательство. Ты усвоил урок. Ты — истинный слизеринец. Вали отсюда.

Драко сжал шоколад в руке. Он посмотрел на Антонина, потом на Руквуда и Лестрейнджа.

— Родольфус, — сказал Драко, начиная стягивать свои ботинки. Они были из драконьей кожи, потёртые, но всё ещё крепкие. — Держи. Мне они больше не понадобятся, там, снаружи, тепло.

Он бросил ботинки ошарашенному Лестрейнджу, оставшись в одних шерстяных носках.

— Ты сумасшедший, Малфой, — прохрипел Лестрейндж, прижимая обувь к груди, как сокровище. — Белла бы тебя прокляла, но я... я скажу спасибо.

— Руквуд, — кивнул Драко бывшему невыразимцу. — Вероятность того, что ты досчитаешь до миллиона трещин, равна ста процентам. Не сбейся.

— Принято, — кивнул Август. — Удачи в макромире, аномалия.

Драко повернулся к выходу. Охранник, явно уставший от этой мелодрамы, распахнул дверь пошире.

— Прощай, Долохов, — сказал Драко, не оборачиваясь.

— Иди, иди, — фыркнул Антонин из темноты. — И помни: что имеет крылья, но не летает, а только гадит на памятники?

— Твоя репутация? — бросил Драко через плечо.

— Нет! Горгулья! Но ход мысли мне нравится!

Дверь захлопнулась. Драко оказался в коридоре.

Путь наверх казался бесконечным. С каждым шагом воздух становился свежее, но ноги в одних носках мёрзли на каменных ступенях. Драко сжимал в руке плитку шоколада так сильно, что она начала таять. Он отломил кусочек и сунул в рот. Вкус был отвратительным. Шоколад отдавал плесенью, старым шкафом и чем-то кислым. Но для Драко это был самый вкусный десерт в его жизни. Это был вкус победы над логикой Азкабана.

Когда тяжелые ворота крепости отворились, свет ударил по глазам, ослепляя до слёз. Драко инстинктивно закрыл лицо рукой.

Шум моря оглушил его. Ветер рванул мантию, пытаясь сбить с ног.

— Драко!

Голос матери. Он узнал бы его из тысячи.

Нарцисса Малфой стояла у причала, кутаясь в меховую накидку. Она выглядела безупречно, как ледяная статуя: ни один волосок не выбился из прически, осанка королевы. Рядом с ней стоял хмурый чиновник Министерства с папкой бумаг.

Драко сделал несколько шагов по гальке, чувствуя острые камни через тонкую шерсть носков.

— Мама, — хрипло сказал он.

Нарцисса бросилась к нему. Она обняла его, не обращая внимания на грязь, на запах тюрьмы, на то, что он выглядел как бродяга.

— Драко, милый... Всё закончилось. Мы едем домой. Во Францию. Или куда захочешь. Отец... мы вытащим и отца, обещаю.

Драко стоял, позволяя матери себя обнимать, но его руки висели вдоль тела. Он смотрел поверх её плеча на море. Оно было серым, бурным и бесконечным.

Над волнами кружила одинокая чайка. Она пронзительно кричала, пикируя за рыбой.

— Драко? — Нарцисса отстранилась, заглядывая ему в лицо. В её глазах был страх. Она видела, что перед ней её сын, но в то же время... кто-то другой. Его взгляд был слишком взрослым, слишком циничным. — О чём ты думаешь? Тебе больно?

Драко перевёл взгляд на чайку, которая в этот момент сбросила что-то белое на скалу.

Он усмехнулся. Улыбка вышла кривой, похожей на оскал Долохова.

— Белая, крикливая, вечно голодная и гадит на голову всем, кто ниже её по положению, — пробормотал он.

Нарцисса недоумённо моргнула.

— Что? Драко, это ты о ком? Об Амбридж? О тёте Белле?

Драко покачал головой. Он откусил ещё кусок заплесневелого шоколада, игнорируя ужас в глазах матери, увидевшей, что он ест.

— Нет, мама. Это не про них. Это загадка. А ответ — Чайка. Или Аристократия. Смотря как посмотреть.

— Ты бредишь, дорогой, — испуганно прошептала Нарцисса, беря его под руку и увлекая к лодке. — Тебе нужен целитель. Горячая ванна и покой.

— Да, — согласился Драко, позволяя увести себя. — И ведро. Обязательно отдельное ведро.

Он обернулся на черную громаду Азкабана, возвышающуюся над скалами. Ему показалось, что в одном из крошечных окон-бойниц он увидел силуэт. Лохматая голова, прижатая к решетке.

Драко подмигнул тюрьме.

— Статистически, — прошептал он себе под нос интонацией Руквуда, — вероятность того, что я сошел с ума, составляет пятьдесят процентов. Либо да, либо нет.

Он рассмеялся, и этот смех, резкий и лающий, потонул в шуме прибоя. Азкабан остался позади, но Драко знал: часть его навсегда осталась в камере № 394-Б, разгадывая загадки в темноте, в компании лучших монстров этого мира.

— Пойдем, мама, — сказал он уже спокойнее. — У меня есть для тебя отличная загадка про министра магии и гиппогрифа...