Гвоздь и подкова (гет)

2002 г.

События того года сохранились у меня в памяти довольно плохо. По крайней мере, ничего выдающегося, за исключением нашей с Джинни свадьбы, я не припомню. Да и свадьба-то так, название одно. Моя нареченная вырвалась на неделю с тренировок и отборочных матчей, чтобы по-быстрому сочетаться со мной законным браком и снова укатить в какую-то чертову то ли Испанию, то ли Грецию, где продолжила завоевывать славу для нашей новообразовавшейся семьи. Ну, в самом деле, не разгильдяю же Поттеру покрывать лаврами свою фамилию? Для этого у меня есть красавица-умница-знаменитая-охотница Джинни Уизли, теперь — слава Мерлину — уже Поттер.

— Как только твоему оболтусу-сыну удалось охмурить такую звезду? — то ли улыбаясь, то ли издеваясь, время от времени изрекал мой славный отчим в своей неподражаемой манере.

Мама в ответ только смеялась. Уж она-то знала, что своим «нечеловеческим» обаянием я обязан именно ей. Отца своего я совсем не помню. Он погиб — весьма, кстати, героически — когда мне было чуть больше шести лет. Фотографий его у нас дома было мало, как я теперь понимаю, мама сознательно избавлялась от них, чтобы не терзаться прошлым. Военное поколение, что тут скажешь.

Теперь каждый школьник чуть ли не наизусть знает тех, кого пожрала та гражданская смута, что сотрясала Британию в восьмидесятых. Лорд Волдеморт — глупейшее имя, а сколько страху нагнал на всех: по рассказам матери и отчима, имя его и произносить-то вслух боялись.

Все-таки гаже внутренней войны войн не бывает. Мы, школьники девяностых, познали эту нехитрую истину полной мерой. Каково сидеть за одной партой, зная, что отец «вон того мальчика с разбитым носом» или «вон той девочки с куцыми косичками» еще лет пять назад недрогнувшей рукой запускал Круциатус или Аваду в твоего собственного отца, мать, старших братьев или сестер?

Но мы сидели. Бросали друг на друга злые взгляды, шептали гнусные ругательства, но терпели друг друга, потому что никто не хотел, чтобы кошмар последних десяти лет повторился снова. Ни мы, победившие, чьих живых или погибших родителей превозносили до небес, как героев, ни они, чьи семьи сидели в Азкабане или мыкались под наложенными на них ограничениями в колдовстве. Курсе на четвертом или пятом начались первые робкие попытки примирения. И впереди планеты всей, разумеется, вертелась она — наша гриффиндорская староста, правильная до рези в желудке Гермиона Грэйнджер.

Эта девочка всегда вызывала во мне противоречивые чувства. В ней было столько всего слишком: слишком умна, слишком ответственна, слишком совестлива — что любой человек со стандартным набором недостатков казался на ее фоне скопищем греха. Ну, а мы — я и Рон — были классическими школьными разгильдяями. С Рональдом мы дружили еще с дошкольных лет, поскольку Уизли и Поттеры имели давние дружеские связи, которые после гибели отца мать старалась поддерживать. Мой отчим не вполне это общение одобрял, но поскольку душевное равновесие мамы было ему дорого, он смотрел на мои поездки к Рону сквозь пальцы.

Гермиона не раз пыталась взять шефство над «гриффиндорской парочкой», которая на втором курсе превратилась в «трио», когда к нам присоединилась ронова сестрица Джинни. Что значило это шефство, определил Рон, сказав как-то в сердцах после очередной грэйнджеровской нотации: «Шаг вправо, шаг влево — «Петрификус Тоталус». Выражение было почти в яблочко.

Но почти все закидоны с дисциплиной мы нашей старосте прощали, особенно после ее самоотверженных попыток замирения Хогвартса путем сближения с теми, кто после гибели Волдеморта был в школе настоящими париями. Это действительно было достойно медали за отвагу. Грэйнджер, сцепив зубы, игнорировала оскорбления, которыми ее осыпали «отверженные» — по большей части слизеринцы — жестко пресекала любые наши попытки раздуть конфликт, карала за любые ругательства, драки, провокации. И, в конце концов, Гермиона добилась некоторых успехов.

На шестом курсе у нее появилась целая толпа последователей, настоящая агитколонна с разных факультетов, которые своей бурной деятельностью смогли сделать почти невозможное: превратить скрытую войну в холодный мир. К концу нашего шестого курса в Хогвартсе даже стали перешептываться о романтических отношениях железной леди Гермионы со слизеринским ловцом Драко Малфоем. Это стало последней каплей... Ну, как же? Чистокровный маг, сын Пожирателя смерти да с грязнокровкой, да еще и роман — кто хочешь, в чудеса поверит. Словом, медленно и незаметно климат в школе потеплел. Кстати, Гермиона потом рассказывала нам — а вернее, Джинни — что любовная история была чистой воды слухом, пущенным не без их с Малфоем участия. Драко, которого я и Рон в целом не слишком жаловали, хоть и не враждовали открыто, как оказалось, вел у себя на Слизерине примерно ту же работу по замирению с окружающими, что и Грэйнджер у нас на Гриффиндоре. Вот так оно и вышло, что два флагмана хогвартской внутренней политики нашли друг друга в единстве цели. Ну, а тот факт, что были они разных полов, сам собой навел на мысль о личном, так сказать, примере. На самом деле никакого романа, разумеется, не было. Но проделано было мастерски, по-слизерински, и дерзко, по-гриффиндорски.

Мы же с Роном и Джинни во всей этой миротворческой деятельности участвовали лишь эпизодически. А в обычное время были ударной силой спортивных успехов Гриффиндора. Я с первого курса играл в квиддичной команде за ловца, а с пятого стал еще и капитаном. Джинни и Рон начали играть соответственно с пятого и шестого, причем Джинни наша декан МакГонагалл назначила капитаном. Это произошло после того, как этого звания за драку со слизеринцами лишился я сам. Ну, и как после этого на героической барышне не жениться? Шутка, конечно. Джинни вне поля была исключительно милой девушкой, а на поле — форменной гарпией. Кстати, за них — «Гарпий» — она потом и играла, когда сразу после окончания Хогвартса ушла в большой спорт.

После школы жизнь нас раскидала по разным местам. Рон зачем-то подался в мракоборцы. Славы, наверное, захотел, будь она неладна. А я пристроился работать со старшими Уизли в их «вредительском бизнесе». Разные шуточки мне всегда удавались.

— Это поттеровское, — гнусавил обычно отчим, когда речь заходила о моей работе. Хотя в глубине души «папаша Северус» мою деятельность одобрял.

Отчим мой, Северус Снейп — человек удивительной судьбы. Говорят, он ходил хвостом за моей матушкой еще до школы. Вот уж верность, достойная лучшего применения. Нет, нет, не подумайте, что я против. В конце концов, моя мама женщина достойная, к тому же чертовски привлекательная. Но всю жизнь — это же рехнуться можно. Как в старомодных книжках, ей-богу.

Ну, как уже понятно, по началу мама дала своему обожателю от ворот поворот. Тогда война еще только начиналась, никому не верилось, что потом наступит ад. А Лили Эванс была существом веселым, беззаботным и мой мрачный отчим ее пугал. Он тогда пытался ввязаться в «пожирательские игры», даром, что был полукровкой, да, слава Богу, вовремя спохватился. Снейп мало мне рассказывал о том времени, но я вроде бы уяснил: сперва он по недомыслию ляпнул какой-то секрет, из тех, что говорить господам Пожирателям не стоило, а потом понял, что тем самым чуть не сгубил мою мать и отца. Тогда-то он повинился, раскаялся и пришел на поклон к нашему директору Дамблдору. Тот его не то, чтобы принял с распростертыми объятиями, но пренебрегать помощью не стал.

Мама рассказывала, как они с отцом скрывались от убийц, как их прикрывали старые школьные друзья. Многие погибли, в том числе один из трех папиных близких приятелей. Потом в одной из стычек с Пожирателями был убит и сам Джеймс Поттер. Северус, понятное дело, явился утешать, так мама — по ее же словам — его чуть на месте не прикончила.

А потом Волдеморта убили. И, вы не поверите, это сделал я. Это в шестилетнем-то возрасте. По мне так, чушь несусветная. Но Северус об этом всегда говорит серьезно, а когда я пытаюсь возражать — злится и шипит, как змея.

А вышло глупо. В то время мы с матерью и Снейпом в очередной раз поменяли место дислокации. По пути нас подстерегли. Сам "его величество" явился — ни больше, ни меньше. Взрослые Волдеморта почему-то не интересовали, он их своим прихвостням оставил, а сам прямиком ко мне ринулся. Но тут у меня случился, как это бывает у всех детей в нежном возрасте, выброс стихийной магии да такой сильный — видать, со страху — что у монстра из рук палочка фьють, а сам он в сторону отлетел. Тут-то его Авада шальная и настигла. Такой вот фокус получился. Кто, как говорится, с чем придет, от того и погибнет.

Ну, а дальше уже мракоборцы подтянулись, Пожирателей похватали. В общем, войне конец, а родителей моих в герои записали, да и Северуса вместе с ними.

Года через полтора он к нам в дом насовсем перебрался, женился на Лили, меня, правда, усыновлять не стал. «Пусть, — говорит, — память о твоем Поттере останется, он ведь один в семье был, любимчик». Мама только головой покачала.

Мистер Снейп, кстати сказать, господин в нашем обществе весьма известный, не скажу, что уважаемый, с его-то характером и умением в ходе беседы даже Министра заставить почувствовать себя ингредиентом для зелий. Но Северусу надо отдать должное — человек на своем месте. Мастер, светило, надежда британской алхимической науки. Он гений, я вам отвечаю! Снейп как-то рассказывал, что по молодости его Дамблдор в Хогвартс приглашал Зелья преподавать. Вот это жуть! Слава Мерлину, мой отчим в плену своих карьерных амбиций отказался от заманчивого предложения, ибо в роли «профессора» я его даже представить боюсь. Ну, а наши бы, вестимо, повесились все до единого. Причем прямо в подземельях. Северус, когда про свои зелья болтать начинает, впечатление, будто с английского внезапно переходит на тарабарский — мне лично ни черта не понятно. Одно слово, ученый. — Ученые, Поттер, только коты бывают, — «любезно» замечает в подобных случаях он, — а мы — исследователи.

«Мы» это, разумеется, он да еще его ассистентка, наша бывшая староста Гермиона Грэйнджер. Как она к нему в доверие втерлась, ума не приложу — нам в Хогвартсе Зелья так себе преподавали. Сперва учителя менялись, а потом Дамблдор своего старого приятеля на эту должность сосватал. Дедушка Слизнорт, конечно, был спец и научил бы нас многому, коли бы строжить умел. А он не умел. Ну, или не желал в силу возраста и общей мягкотелости. Но нашей Гермионе сей прискорбный факт совершенно не помешал ни экзамены с отличием сдать, ни степень потом получить.

Помню, Северус как-то вечером за ужином хмурился, хмурился и выдал:

— Эта ваша Грэйнджер, она как? Соображает?

— Отличница, — пожал я плечами.

— Да хоть заотличница, — это мой отчим так обычно «по-доброму» разговаривает, но я привык. — Хотел спросить, высшие зелья она по учебникам осваивала или...

— "Или". Она все хозяйство мадам Пинс прошерстила, а Рождество, по-моему, и вовсе в Большой магической библиотеке встречала. Слизнорт, как Гермиону видел, немедленно впадал в эйфорию. Мог целый урок из этого состояния не выходить. И так весь последний год.

Северус долго чесал нос и скреб подбородок, что, по моим наблюдениям, свидетельствовало о недюжинной внутренней борьбе, и, наконец, пробормотал:

— Может, и стоит взять.

— Кого и куда?

— Не твое дело, — привычно отрезал он, потом поморщился и снизошел до подробностей. — Работа большая у меня намечается, помощники нужны. Вот кандидатуры рассматриваю.

— Мама заревнует, — хохотнул я. — Грэйнджер хоть и гений всех наук разом, но и внешностью Бог не обидел.

Отчим зыркнул на меня так, что я понял: если бы Северус Снейп не был ярко выраженным противником рукоприкладства, схлопотал бы ты, Гарри Поттер, сейчас по первое число. Даром что из возраста, когда порют, уже энное количество лет, как вышел.

К тому времени, к которому я веду свой рассказ, Гермиона работала с моим отчимом уже около пары лет. Отношения у них установились неровные. Оба были спесивы до невозможности, но на профессиональной почве ладили. Я несколько раз пересекался с Грэйнджер, когда забегал к матери и Снейпу на "ужин-обед-чай". Почти всегда заставал отчима и его новоявленную ассистентку в состоянии глубокого исследовательского транса и потому сам не успевал перекинуться с бывшей однокурсницей и парой слов. Да, в общем, и не стремился. Только «привет-пока», вот и вся наша беседа. По моему глубокому убеждению, Гермиона в свои двадцать три стала дубликатом моего отчима, разве что с поправкой на пол и возраст, такая же немногословная, скупая на эмоции и временами желчная. Словом, была Грэйнджер «железной старостой», а стала «стальной лаборанткой».

Все это я говорю к тому, как велико было мое изумление, когда однажды поздно вечером я получил от Гермионы письмо. Я несколько минут оторопело изучал послание, не в силах состыковать два образа. Суровую и безупречную мисс Грэйнджер и эту жалобную, испуганную девчачью записку. Но сомневаться не приходилось — почерк был ее. Уж тут я, простите, был спецом — за годы учебы с Гермионы десятка два эссе передрал, это не говоря уж о всяких инструкциях и руководствах, которыми нас дорогая староста регулярно радовала. Но теперь... То, что Гермиона вообще может писать так неуверенно, словно второпях тупым пером, было для меня сродни открытию третьего закона Голпалота. А уж текст и вовсе пугал:

«Гарри! Мне срочно нужно тебя увидеть. У меня беда. Помоги мне. Я в больнице Мунго, в отделе магических травм и патологий. Это на третьем этаже». Дальше несколько слов было замазано чернилами, а рядом красовалась клякса, опасно напоминавшая растекшуюся по пергаменту слезу. Ну, и наконец, приписка «Умоляю, приходи один».

В Мунго мне удалось попасть почти без хлопот, несмотря на то, что на дворе была уже ночь. В приемном покое дежурила Парватти Патил, моя однокурсница-гриффиндорка, которая пустила меня в отделение травм после минут пятнадцати убедительных уговоров и пары комплиментов.

— Она триста первой палате, — тихо произнесла мисс Патил и с какой-то растерянностью в голосе добавила: — Я всегда считала, что с Грэйнджер ничегошеньки и произойти-то не может. У нее же каждый шаг запланирован... лет на сто вперед. А вот ведь, ошиблась.

Честно признаться, от подобного заявления мне стало несколько не по себе. Что же такого выдающегося стряслось, что Грэйнджер понадобилось мое — мое! — присутствие?

Когда я открыл дверь палаты номер триста один, то, признаться, даже сперва подумал, что ошибся. Женщина, полулежащая на койке, была кем угодно, только не известной мне Гермионой Грэйнджер. Она была худощавее привычной ассистентки отчима — чисто физически, наверно, совсем немного, но если иметь в виду состояние, то совершенно радикально. Будто женщина не просто села на диету, а перенесла болезнь, приведшую к внутреннему истощению. Лицо Гермионы было не бледным, что для нее — зельевара, проводившего двадцать четыре часа в закрытом помещении — было нормой, а по истине бескровным. Причем до такой степени, что даже границы губ почти сливались с цветом лица. Карие глаза, полностью утратившие живость, смотрелись страшными темными провалами в обрамлении сероватых кругов, особенно выделявшихся на лице цвета типографской бумаги. Словом, Гермиона Грэйнджер выглядела так, словно ее только что извлекли из собственного склепа.

Мне навстречу она поднялась, однако, довольно легко, без стона или болезненной медлительности, как можно было бы ожидать от человека с внешностью живого мертвеца.

— Гарри! — и бросилась мне на шею, обнимая так, словно это я был готов отдать концы, но неожиданно «воскрес». — Я знала, знала, что ты мне не откажешь. Знала, что ты мой друг, несмотря ни на что.

— Друг? — оторопело произнес я, не зная, обнимать ли ее в ответ. Вообще-то мы никогда не были близки настолько, чтобы проявлять радость от встречи с подобной экспрессией. Да и сама экспрессия для знакомой мне Гермионы была совершеннейшей аномалией. Что же произошло?

— Господи, как я рада. Ты. Здесь. И... — она слегка отстранилась и посмотрела мне в лицо, потом коснулась своими полупрозрачными пальцами моего лба. — Его нет. Боже, нет! Поверить не могу.

Она засмеялась, при этом утирая слезы.

— Кого нет? — в растерянности спросил я. — Грэйнджер, объясни, что с тобой.

Она вдруг сжалась, испуганно и с болью посмотрела мне в глаза. «Грэйнджер?» — проговорили бледные губы, словно упоминание собственной фамилии стало для Гермионы полной неожиданностью. Отвернулась и, пошатываясь, подошла к постели.

— Какой сейчас год? — спросила она после паузы.

Я назвал, а она покивала как-то по-старушечьи, потом легла и прикрыла глаза.

— Гарри, скажи, мы ведь друзья?

— Ммм, ну... Не вполне. То есть, мы ладим... В смысле, учились вместе, то да сё. Я тебя очень уважал, кстати. И сейчас тоже. Ты у моей мамы и отчима иногда дома бываешь, мы встречаемся: «привет-как жизнь» и все такое. Да что я тебе рассказываю, будто сама не знаешь?

Она едва заметно помотала головой, а из-под закрытых век выкатилась слеза. Гермиона оттерла ее ладонью и спросила:

— Так твоя мама жива?

— Разумеется. Вы с ней на прошлой неделе чай пили, пока не...

Договорить я не успел. Дверь в палату резко распахнулась и в нее стремительной походкой вошел — или даже влетел — мой дражайший отчим. Лицо его было, как грозовое облако, мрачное и обещающее вот-вот обдать незадачливых обывателей градом размером, как минимум, с куриное яйцо.

— Мисс Грэйнджер, — прогрохотало у меня над головой, — извольте объяснить мне, как вы здесь оказались? Или вы забыли про правила?

— Правила, профессор? — пролепетала испуганная женщина и прикрыла рот рукой. Глаза, прежде тусклые и безжизненные, озарились внутренним огнем. — Я не понимаю...

— Не понимаете? — кажется, от удручающего зрелища, которое являла собой его ассистентка, Северус Снейп слегка сбавил тон. Гермиона меж тем истово затрясла головой и прошептала, касаясь дрожащими пальцами своих губ:

— Вы живы, профессор... Значит, о господи... Значит, получилось! У меня получилось.

И тут она впервые улыбнулась. Я не помнил такой улыбки у Гермионы Грэйнджер. Даже после отлично сданных экзаменов.

— Поттер, выйди, — резко бросил отчим.

— Нет, нет. Пусть останется, — запротестовала Гермиона и умоляюще глянула на Снейпа. — Прошу вас, профессор.

— Что ж, пусть останется, раз вам так угодно. И кстати, мисс Грэйнджер, я не профессор.

— Вы не преподаете в Хогвартсе? — кажется, она была потрясена.

— Бог миловал. Но вы можете звать меня доктор[1] Снейп, если по-прежнему имеете слабость к титулам. Хотя... — на лице отчима возникла скупая усмешка, — на прошлой неделе мы с вами уже, по-моему, сошлись на «Северусе». Вам официоз не кажется утомительным?

— Мы с вами...

— ... вместе работаем. Точнее, вы моя ассистентка в одном масштабном проекте. И судя по пробелам в ваших знаниях о действительности, вы в него заигрались. А ведь я предупреждал вас!

Внезапно в коридоре послышался стук торопливых шагов, а вслед за ним нервный и возмущенный голос Парватти Патил:

— Остановись сейчас же. Слышишь! Я вызову охрану!

Стук приближался. Молниеносным движением Снейп запечатал дверь, которая тут же вздрогнула от ответного заклятия из коридора.

— Впустите, доктор Снейп. Я знаю, что вы здесь.

Я оцепенел от услышанного. Нет! Не от слов. От голоса. Это был голос Гермионы Грэйнджер. Причем именно той Грэйнджер, которую я знал до сегодняшнего дня. Жесткой, строгой, решительной. Обычно она сметала на своем пути почти любые препятствия.

«Но, господи помоги, кто же тогда это?» — взгляд невольно скользнул по фигурке на больничной койке. Бледная тень, скорчившаяся в углу кровати, кажется, задрожала, как от озноба, и закусила палец. Складывалось впечатление, что женщина вот-вот сорвется на истерику. Снейп подошел к Гермионе почти вплотную, нависая над скрюченной фигуркой.

— Ваших рук дело? — он резко дернул головой в сторону запечатанной заклятием двери больничной палаты. Та, словно ответом на его слова, во второй раз дрогнула от магического удара с внешней стороны. Потом отчим обернулся ко мне.

— Поттер, побудь с этой, — он ткнул пальцем в Грэйнджер. — А я постараюсь уладить дело со второй.

Он осторожно снял с двери заклятье, потом одним прыжком выскочил в коридор и захлопнул ее у себя за спиной. Из коридора тут же послышался возмущенный вопль:

— Что вы себе позволяете, я...

— Закройте рот и слушайте меня. Вам здесь находиться опасно. Отправляйтесь в лабораторию и ждите там.

— Почему это? — резко произнес голос Грэйнджер, потом вдруг прервался, а когда зазвучал снова, в нем были нотки изумления и испуга. — Там что, д-двойник? Но... как?

— Мне самому хотелось бы знать, — устало сказал Северус и тихо добавил: — Идите в лабораторию, Гермиона. Надеюсь, когда я вернусь, то смогу вам внятно все объяснить.

Потом они еще что-то говорили, но слов было не разобрать — голоса и шаги удалялись.

— Грэйнджер, — я увидел, как она поморщилась и поправился, — Гермиона, это сделала ты?

Она кивнула.

— Что-то связанное с вашей... ммм... деятельностью? Ну, с моим отчимом...

И тут она так характерно закатила глаза, что у меня, если честно, отлегло от сердца: все-таки что-то неизменное было в этой незнакомой мне бывшей однокурснице.

— Господи, ну, как ты этого не понимаешь: я не знаю ни про какую «деятельность». Там, откуда я пришла, Северуса Снейпа уже почти четыре года нет в живых. И он тебе никакой не отчим и вообще... Боже, трудно объяснить в двух словах. Тем более, что я не знаю, как обстоят дела здесь.

— Но ведь ты можешь объяснить? — кажется, я сам в этом сомневался.

Гермиона откинулась на подушки, следы недавних слез все еще были видны на лице размазанными влажными пятнами, а в углах глаз уже собирались новые капли. Она поднесла пальцы к лицу, будто этим жестом надеялась задержать рыдания, потом зажмурилась и провела рукой по волосам. Они, кстати, были коротко острижены и кудрявились сильнее обычного. Кажется, ей это шло.

— Герми... — прошептала она едва слышно, — вы с Роном звали меня «Герми». Я злилась. А вот теперь почти хочу этого, — глаза умоляюще смотрели на меня. — Гарри, что же я сделала не так?

— Ну, это я у тебя как раз и хочу спросить, — начал было я, присаживаясь на постель. Почему-то рядом с такой Гермионой Грэйнджер я не чувствовал себя дураком, разгильдяем и неудачником, как это бывало прежде.

— Нет. Я имею в виду, что я сделала не так здесь. В этом времени.

— Э-э-э вообще-то ничего. Ты всегда была безупречна, не то, что мы с Роном. Честно. МакГонагалл говорила, что таких успехов до тебя никто... ну, или почти никто не добивался. И вообще. Знаешь, ты ведь весь Хогвартс помирила. После нашего выпуска, мне Люпин говорил, ни одной серьезной стычки между Гриффиндором и Слизерином. Представляешь? А это, знаешь ли, почти как отучить кота ловить мышей. Твоя заслуга. Ну, может, еще Малфоя немного...

Гермиона слушала меня, не мигая, потом отвела взгляд на стену.

— Но ведь за что-то вы меня невзлюбили?

— Не говори ерунды. Тебя все уважают.

— Но не любят.

Я хотел возразить, но промолчал. Что ж. Наверно, это была правда. Гермиону Грэйнджер, какой я ее помнил, мог любить только Драко Малфой и то понарошку. Слишком идеальная, слишком безгрешная.

Гермиона вздохнула.

— Так профессор Люпин жив? — спросила она искусственно бодрым голосом. Я, обрадовавшись, что можно отойти от не очень-то любимой мною темы личных симпатий и антипатий, с готовностью пустился в объяснения:

— Да. Он уже почти пятнадцать лет работает в Хогвартсе. Ведет ЗОТИ. Его любят, — я увидел, как Гермиона слабо улыбнулась и тихо прошептала «боггарт», а я переспросил: — Ты помнишь? Кажется, тогда весь курс потешался. Твоим боггартом была МакГонагалл, пророчащая тебе неаттестацию по СОВ. Ты ее потом в какую-то дурацкую маггловскую куклу превратила. Рон ржал до колик, так что наша Мадам Декан явилась поглядеть. Тогда уже все стояли и чуть не лопались от смеха, даже Люпин. М-да. Старушку это, надо полагать, несколько покоробило.

— А твоим боггартом кто был? Дементор? — с опаской спросила она.

— Э-э-э... Нет. В смысле, я их и не видел никогда.

Разговор этот пугал меня все больше и больше. Что же такого случилось с Грэйнджер, если она знает о нас всех то, чего не было? Чтобы не думать над этой неразрешимой, по крайней мере, моими умственными способностями, загадкой, я продолжил, все так же стараясь казаться беззаботным:

— Ну, у меня все понятно. Волдеморт, кто же еще? Хотя покажи мне боггарта сейчас, наверняка это будет разъяренная Джинни.

— Вы... женаты?

— Уже почти год.

Гермиона слабо улыбнулась. Потом скосила глаза на тумбочку, где лежало несколько флаконов с зельями, заметила, что я слежу за ней и, тяжело вздохнув, произнесла:

— Совсем не помогают. Я выпила уже две нормы укрепляющего. Только хуже становится. Словно таю. Как мороженое.

— Ляг, поспи, — попытался успокоить ее я.

— Нет. Мне нужно узнать... всё. Потом может быть уже поздно.

— И ты мне не расскажешь, что же с тобой произошло?

— Прости, Гарри, но я смогу рассказать только один раз. Чувствую это. А професс... то есть, доктор Снейп, наверно, захочет знать подробности.

— А его ты неплохо изучила.

Гермиона печально кивнула.

— Расскажи мне лучше ты, Гарри. Как вы? Ты ведь говорил, твоя мама... Это ведь Лили Эванс?

— Да. А отец Джеймс Поттер, он погиб, когда мне...

— ... был год. Я знаю.

— Нет. Мне было шесть.

Гермиона резко обернулась в мою сторону и схватила за руку. Глаза воспаленно блестели, делая круги вокруг них еще отчетливее, как у совы.

— Но это... это все меняет. Господи, какая же я дура, — и отмахиваясь от вопросов, она снова принялась с энергией, необычной для столь изможденного состояния, пытать меня: — А они, друзья твоего отца, мародеры... Что с ними?

— Ну, про Люпина я тебе уже сказал. Сириус Блэк живет в Бристоле. Он жуткий скандалист и авантюрист, хотя устроился неплохо. Ему половина развлекательных изданий в Британии принадлежит... ну, знаешь, из тех, что не для детишек. Мама его недолюбливает, а Снейп каждый раз пророчит очередной судебный процесс. Но Блэку все нипочем, он уже их с десяток выиграл, по-моему, — я увидел, как дернулся в короткой усмешке уголок ее рта и тоже рассмеялся. — Если и был за последние десять лет такой громкий публичный скандал, в котором не замешан мой крестный, то я о таком не слышал. Впрочем, он неплохой человек, хотя как его жена терпит, по сей день для меня загадка.

— Твой крестный женат? — Гермиона спросила это так, точно сама мысль о явлении «женатый Сириус Блэк» была верхом абсурда.

— А ты и Сириуса неплохо знаешь, — заметил я.

— Ну, когда-то его позиция по данному вопросу была... хм... весьма категоричной.

— Мать говорит, что на Блэка сильно повлияла смерть отца. Моего, я имею в виду. Они дружили. Он хотел нас опекать да тут вовремя Снейп материализовался. Они чуть не перегрызлись. Мама до сих пор отчиму эту «схватку» нет-нет да и припомнит. Из вредности, наверное. Она у меня веселая. А Сириус себе подопечных тоже нашел. Он двух парней своей чокнутой кузины воспитал. Говорил, вроде та их бросила на каких-то мамок-нянек. Их чуть авроры не убили. Потом, когда кузина погибла — она Пожирательница была — парней хотели в приют сдать. Сириус вмешался. Мама моя, кажется, после этого стала к нему помягче, а то все обормотом да оболтусом называла. Ой, да что я тебе рассказываю? Ты же с одним из этих Лестранджей, Клавдием, за одним столом на Рунах сидела.

Я поймал ее растерянный, потрясенный взгляд и почувствовал неловкость.

— Никогда о них не слышала. Трудно представить Беллатрикс матерью.

Я кивнул. Эту волшебницу я помнил плохо, но, кажется, именно она убила моего отца. По крайней мере, так считали и Лили, и Северус.

Гермиона опять погрустнела и отвела взгляд. Потом произнесла тихо, едва слышно:

— А третий друг. Питер...

— Его убили по приказу Волдеморта. Еще в восемьдесят первом. Снейп говорит, хотели выведать, где мы прячемся, а тот не сказал.

— Не сказал, — как эхо, повторила Гермиона, сжимая пальцами край простыни. Казалось, она вот-вот заплачет снова. — Он совсем не был трусом, хотя все его таким считали.

— Да ты что? Никто не считал! Мама его и вовсе героем называет. В конце концов, он ведь гриффиндорец, как и мой отец.

— Да какая разница, гриффиндорец не гриффиндорец, — резко, даже зло прервала меня Гермиона. — Будто это может что-то изменить.

В это время в коридоре опять послышались шаги, на этот раз тихие и осторожные. Мы оба резко замолчали, уставились на дверь. Она отворилась и в палату медленно вошел мой отчим, держа в руках небольшой предмет на тонкой цепочке.

— Полагаю, должен спросить вас, мисс Грэйнджер: это ваше?

— Да, — ответила она твердо и даже с некоторым вызовом в голосе. Гермиона сидела теперь на самом краю койки, сомкнув колени и обхватив себя руками. Была при этом бледная и прямая, как корабельная мачта. Сейчас она мне показалась именно такой, какой я знал ее — несгибаемой. Гермиона и Северус с минуту сверлили друг друга взглядами и тут я не выдержал.

— Послушайте, вы оба, — мой крик был, вероятно, слышен даже в коридоре. — Я могу, наконец, узнать, что, черт подери, делается. Зачем ты меня сюда вообще звала, Гермиона?

Она посмотрела на меня испуганно и виновато, а мой отчим, испустив вздох, который всегда у него обозначал разочарование в моих умственных способностях, ответил:

— Это хроноворот, Поттер. Мисс Грэйнджер вмешалась в ход времени и, кажется, фатально. Для себя, по крайней мере.

И словно в подтверждение его слов, истощенное тело завалилось на бок, глаза закрылись, а рука безвольно свесилась с кровати. Северус в два шага оказался рядом, пощупал пульс, приподнял веко. Раздался вздох облегчения.

— Обморок, — словно самому себе пробормотал он. — Только вот, последний ли?

— Но ведь она же не столкнулась со своим двойником? — спросил я отчима, с большим трудом реанимировав свои знания о хроноворотах. Назвать эти сведения «общими» или «поверхностными» было бы, пожалуй, даже преувеличением. Я припоминал разговоры у нас на кухне, касавшиеся снейповой работы, Отдела Тайн и тому подобных мало интересовавших меня вещей. Но мне по-прежнему не верилось, что Грэйнджер, всегда такая безупречно правильная и педантичная, могла пренебречь безопасностью и решиться на какие-то «лихачества». Авантюры это мой профиль, но не нашей бывшей старосты.

Отчим меж тем покачал головой, напряженно размышляя.

— Боюсь, что столкнулась. Но возможно, я ошибаюсь и дело здесь гораздо сложнее. Тот факт, что Гермиона не помнит многого — чрезвычайно плохой признак.

— Почему? — тут же спросил я. Не так часто Северус говорил со мной, как с умным человеком.

— Она изменила то, что нельзя было менять, и потому не вышла из временной петли.

— Вроде, как свернула не на ту дорогу и заблудилась?

Отчим чуть скривил губы, видимо, по привычке, но потом кивнул.

— Это очень плохо, Гарри, — закончил он, усаживаясь на стул возле все еще находящейся в обмороке Грэйнджер. — Теперь ее дни, а то и часы, сочтены.

________

[1] Имеется в виду не профессия, а звание.