Сундук (гет)

За окном — унылая серость и дождь. Серое небо давит на головы прохожих, под ногами — каша из гниющих опавших желтых листьев и грязи, а в кафе тепло, уютно и пахнет кофе и выпечкой.

Эйлин хорошо. Эйлин почти счастлива.

Она греет руки о толстые бока пузатой чашки чая, вдыхает терпкий аромат яблок и корицы. Эйлин сидит одна за невысоким круглым столиком, читает книгу и совсем-совсем не думает. На душе светло и немного пьяно, а почему — она и сама объяснить не может.

Может, потому что чай ее любимый, может, потому что она из дома сбежала, оставив там все боли и печали, бросив там все, что было. А может оттого, что она, наконец, свободна.

Эйлин почти счастлива.

— Почему такая красивая девушка одна? — густой раскатистый бас разбавляет ее одиночество. Девушка поднимает голову и встречается с бесконечно черными, бесконечно глубокими глазами. В них, кажется Эйлин, спрятан космос, целая вселенная, о которой рассказывали в Планетарии. — Я присяду? — владелец голоса улыбается, и губы у него тонкие.

На лице Эйлин расцветает робкая улыбка:

— Пожалуйста.

Говорит и снова утыкается в свою книжку, чтобы не смущаться, не краснеть, не гореть так. Эйлин отгораживается от него толстой пеленой букв, складывающихся в слова. Ей хочется встать и сбежать куда-нибудь, лишь бы не сидеть здесь. Откуда такое желание, несвойственное холоднокровной Принц, она и сама не понимает.

— Что читаешь? — этот голос снова вторгается в ее одиночество. Прорывается сквозь ее завесу. Вот так просто.

Девушка кладет книгу на стол и вскидывает голову. Смотрит прямо в глаза и отвечает:

— Ремарк «Три товарища». Читал?

Черные глаза смеются, а тонкие губы произносят:

— Читал, конечно. Но мне у Ремарка больше нравится «Жизнь взаймы». Здорово написано, красочно. Меня, кстати, Тобиас Снегг зовут. А как звучит имя такого прекрасного ангела?

Эйлин фыркает и ловит свое отражение в оконном стекле. Она никогда не была красивой. Её даже можно было назвать страшной, если бы не глаза: карие, с темно-бронзовыми прожилками, обрамленные густыми ресницами.

— Эйлин Принц. Очень приятно, — она протягивает руку для рукопожатия и сама удивляется своей дерзости. Леди так не делают. Леди не сбегают из дома, леди не жмут руки, леди не читают Ремарка.

Тобиас пожимает протянутую руку. Жмет крепко, словно закрепляя наметившуюся связь:

— Взаимно.

И улыбается.

* * *

Утро выдалось светлым, солнечным, теплым. Морские волны ласково облизывают ступни, бриз щекочет кожу и треплет волосы.

Эйлин стоит по колено в воде, раскинув руки и улыбаясь солнцу. Его лучи играют с её волосами, перебирают их, остаются лукавыми огненными искорками.

На берегу босыми ногами на песке, спрятавшись от мира за мольбертом, стоит Тобиас. Он волшебник, но совсем не такой, как сама Эйлин.

Она может превратить спичку в верблюда, а он — создать новый мир из ничего. Девушка не раз видела, как легко порхают его чарующие руки с длинными пальцами, постоянно перемазанными краской. Видела, как на щеке остаются пятна, когда он, работая, убирает светлые волосы со лба.

Эйлин видела его в депрессии, когда вдохновение уходило. Когда у него не хватало сил подняться с кровати, чтобы взять в руки кисть или карандаш.

Эйлин чувствовала моменты истинного озарения, когда муза возвращалась и наполняла жизнь смыслом. Тогда Тобиас рисовал сутками, погружался в свой собственный мир, а все остальное становилось мелочным, ничтожным.

Все, кроме нее, Эйлин Принц. Обычной, бесталанной, сбежавшей от реальности Эйлин.

— Эй, Лин, — кричит с берега Тобиас. — Ты прекрасна, знаешь это?

Принц щурится на солнце, улыбается и кружится в воде.

Солнце целует кожу, и Эйлин счастлива.

* * *

Тобиас зарывается лицом в темные волосы Эйлин. Вдыхает колючий аромат моря и соли и прижимает молодую женщину к себе. Она теплая-теплая, домашняя, уютная. Такая родная, такая своя.

В комнате пахнет красками, бумагой и апельсинами. В углу удобно расположились детская кроватка и коляска, а посреди — манеж, в котором дремлет крохотный мальчик с темными, как у матери, волосами и пронзительно-черными, отцовскими, глазами.

— Лин, — шепчет Тобиас тихо-тихо, чтобы своим звучным голосом не разбудить ребенка. — Ты у меня самая замечательная.

Эйлин ласково смеется и пытается вывернуться из объятий:

— Скажешь тоже. Посмотри, какой я стала толстой и страшной.

Снегг только обнимает ее крепче, сильнее и тянет за собой на диван. Усаживает на колени, целует в шею, вслушиваясь в срывающееся дыхание жены. Она берет его руку в свои, пальцы его пересчитывает, каждый целует и шепчет сбивчиво:

— У тебя руки волшебные. Волшебные, знаешь? И у Северуса такие же будут. Будут же?

Последний звучит с отзвуком горечи, ведь ей так хочется счастья не только для себя, но и для сына.

— Конечно, будут, хорошая моя.

И целует сильно, жадно, крепко. Чтобы не сомневалась ни в чем, чтобы не думала.

Ведь он Тобиас Снегг, и он подарит своему сыну мир.

* * *

— Что значит, Эйлин волшебница? Что, черт подери, значит ваше "волшебница"? — Тобиас мечется из угла в угол, как раненый зверь, у него рушится мир, а высокая холодная женщина смеется таким же, как и она сама, холодным высоким смехом:

— То и значит, глупый маггл. Колдунья, и сын ее обладает этим даром, а ты, Снегг, никто.

Маленький Северус не знает, кто эта страшная женщина и почему его папа на голове волосы выдирает, но ему страшно. Северус хочет к маме, поэтому как только раздается щелчок замка входной двери, мальчик срывается с места и бежит в заваленный игрушками, недописанными картинами и старой мебелью коридор — встречать маму. Такую любимую. такую надежную маму.

— Мама! — Северус со всех ног бежит и падает на руки улыбающейся Эйлин. Она треплет сына по темным волосам, целует в носик с едва заметной горбинкой и протягивает леденец на палочке:

— Как вы тут с папой? Не скучали?

— Не скучали, — ледяной, до боли в груди знакомый голос режет уют и тепло дома, впуская в квартиру ненавистную Эйлин зиму.

Она вскидывает голову и прижимает сына к себе:

— Рада видеть вас, maman. Хотя и надеялась, что вы не появитесь еще несколько десятков лет. Чем обязана?

Карие глаза сверкают, насквозь прожигают непрошенную гостью. Спина прямая, полные губы сомкнуты в тонкую линию — аристократка.

Миссис Принц на глазах у Северуса трансфигурирует недописанный автопортрет в кресло и садится на него:

— Здравствуй, ma cher. Ты похорошела в этой маггловской глуши, но теперь пора домой. Мальчика, — губы миссис Принц дернулись в подобии улыбки, — следует воспитывать в традициях рода.

— Нет! — злой, с истеричными нотками голос Тобиаса перерывает все мысли в голове Эйлин. Она встречается с его разъяренным взглядом и нащупывает рукой стену, чтобы не упасть. Он никогда на нее так не смотрел. Никогда. Никогда в его глазах не было столько ненависти, столько боли, столько страха. — Северус никуда не пойдет! Он мой сын, я его не отпущу! — он хочет сказать что-то еще, но холодная женщина взмахивает палочкой, и его речь обрывается. Он говорит, отчаянно жестикулируя, а маленький Северус, глядя на отца, так похожего на задыхающуюся рыбу, заходится рыданиями.

Эйлин из последних сил цепляется за стену, стараясь не сползти по ней. Мать кривит губы в усмешке и крутит в пальцах волшебную палочку.

— Пошла вон, — хрипит Эйлин, стискивая руки в кулаки. — Пошла вон!

— Что? — ледяная женщина с высокой прической и в длинном шелестящем платье поднимается с кресла и удивленно смотрит на дочь. — Что ты сказала?

Снегг срывается на крик:

— Уйди отсюда! Уйди! Зачем ты ломаешь мне жизнь? Зачем ты снова и снова уродуешь мою душу? Пошла прочь!

Непрошенные слезы чертят соленые дорожки по бледным щекам. Грудь сдавливает предчувствие краха, гибели всего самого дорогого.

— Ты стала таким же ничтожеством, как и твой Снегг, — презрительно бросает ледяная женщина и аппарирует.

Эйлин обессиленно сползает по стене.

* * *

Тобиас швыряет вещи в глубокий чемодан, с которым они на медовый месяц ездили в солнечную Грецию. Тобиас уезжает. Тобиас их бросает.

Молодая женщина трет воспаленные покрасневшие глаза и устало смотрит на лихорадочные сборы мужа.

В квартире ничего не изменилось со дня появления ее матери: все те же изрисованные Северусом обои, все те же ковры на полу, все тот же немного продавленный диван, на котором они занимались любовью, на котором признавались друг другу в вечной любви.

А вечная любовь дала слабину. Треснула, как стеклянный стакан, в котором Тобиас полоскал кисти.

— Может, ты все-таки останешься?

— Нет.

— Пожалуйста.

— Нет.

— Почему?

— Потому что я так не могу.

Женщина откидывается на подушки и закрывает глаза, чтобы не видеть этих метаний.

Пусть идет, пусть. Она уже устала умолять и просить прощения. Перед глазами пляшут белые мушки, по коже бегут мурашки, а к горлу подкатывает ставшая привычной тошнота.

Входная дверь надрывно заскрипела.

Ушел.

Мушки перед глазами стали кроваво-красными.

* * *

Голос врача звучит глухо, так, словно сквозь вату. А, может, в голове Эйлин и была вата. Вместо мозгов, которые унес с собой Тобиас.

— Вы беременны, миссис Снегг. Четыре недели.

— Спасибо, — кивает Эйлин и выходит из кабинета. В голове пусто. Вместо хваленых мозгов — вата.

Женщина бредет по улице под проливным дождем. Мимо проходят люди, мимо проезжают машины. Мимо, все для нее мелькает мимо.

Домой добирается мокрая насквозь, с огромной дырой в душе и сумасшедшей решимостью отомстить Тобиасу за все.

Вместо хваленых мозгов — вата. Мысли путаются, вязнут, захлебываются. Слов никаких нет, сил — тоже. И воздуха не хватает, воздуха. Шею Снегг сжимают тиски страха, а вдруг не получится?

Отсчитывает капли зелья, стоявшего за ненадобностью далеко на полке.

— Раз, два, три, — последняя капля падает в бокал с высокими стенками, женщина зажмуривается и опрокидывает зелье в себя.

Несколько минут дышит глубоко, жадно, а потом ее рвет кровью. Прямо на пол, заляпанный акварелью. Резь в животе усиливается. и Эйлин кажется, что маленький человечек внутри рвется наружу, подальше от того, что его травит.

Сознание медленно угасает...

* * *

— Доктор, она поправится? — такой знакомый, такой родной голос закрадывается в голову, вытаскивает оттуда вату, возвращает на место мозг.

— Поправится, но жена у вас дура, знаете ли. Ей очень повезло, что вы так вовремя подоспели.

Дверь палаты мягко закрывается, и рядом с Эйлин ложится кто-то, от кого пахнет корицей и яблоками. Женщина тает от прикосновений горячих рук, от поцелуев жарких и оттого упоительных.

— Глупая, глупая, глупая, — сладко-сладко шепчет Тобиас, обнимая свою жену за талию. — Совсем идиотка, — дышит тяжело и рвано, — что же ты натворила? Что же ты наделала?

И его слезы, тяжелые скупые слезы падают на кожу Эйлин, а она задыхается от рыданий. Она отдается ему с удвоенной, утроенной страстью, оставляет на спине глубокие борозды, прокусывает губы до крови и зализывает их, задыхаясь, просит прощения, дугой выгибается, целует до одурения, чтобы выпить всю боль из глаз этих безумно-черных, безумно любимых, безумно родных.

Тобиас стонет. Эйлин почти счастлива.