Сундук (гет)

Роза стояла у кухонного стола, резала лук и тихо ненавидела Болгарию, а также все, что с ней связано: море, замужество, беременность, «Лястовицу» и квиддич. Последний она ненавидела по-особенному.

Девушка с остервенением работала ножом, останавливаясь только для того, чтобы вытереть набегающие слезы тыльной стороной ладони.

— Проклятая Болгария. Вот какого лешего меня сюда занесло? — злилась Роза, сгружая лук на шипящую сковороду.

За окном плескалось ленивое Черное море, ласково облизывающее берег, а в небольшом коттеджике пахло солью и солнцем.

Последние лучи окрашивали нежно-персиковые стены кухни в кроваво-красный цвет. Мягкий, едва слышный рокот ласкал слух.

Девушка глубоко вздохнула, подошла к окну и оперлась руками на подоконник. Заходящее солнце щекотало раскрасневшиеся щеки и раздраженные глаза.

Вдох-выдох... Вдох-выдох...

Неожиданно кто-то обнял ее за со спины за талию и тяжело задышал на ухо. Роза почувствовала нежные поглаживания по выпирающему животу и вывернулась из объятий.

— Крам, — откинула отросшие волосы со спины и встала за стол. — Не распускай свои лапы.

Мужчина лет двадцати-двадцати пяти довольно ухмыльнулся и снова подошел к девушке. Встал позади, убрал падавшие на шею волосы и начал покрывать покрытую веснушками кожу легкими, невесомыми поцелуями.

— Прекра... Ох, — вздохнула Роза, когда Крам добрался до плеча. По коже побежали мурашки, а где-то в животе бабочки расправляли крылья, щекоча нервы. Однако Роза Уизли не была бы собой, если бы так просто сдалась. Она передернула плечами и толкнула Крама локтем в живот. — Отойди от меня, похотливый старик.

— Прости меня, хорошая моя, — жарко зашептал на ухо девушке Крам. — Прости дурака. Простишь?

Конечно, она уже простила! От обиды остался один дым, но наследственное грейнджеровско-уизлевское упрямство давало о себе знать.

— Простить? Тебя? — нарочито спокойно поинтересовалась Роза и повернулась лицом к мужчине, оказавшись с ним лицом к лицу. Крам был невысоким, коренастым и крепким. Надежным, как подумалось девушке при первой встрече. И она не прогадала. Почти не прогадала.

— Меня,— в губы выдохнул Крам.

Роза внезапно взорвалась и сильно толкнула мужчину в грудь, отчего тот отошел почти на шаг:

— Да ты охренел? Ты сожрал последнее в мире молодильное яблоко, которое я, между прочим, искала с одиннадцати лет! Вик, я столько литературы перерыла, столько объездила, последние деньги просадила на поиски — и что?! Ты съел его!

— Зато я помолодел, — хохотнул явно веселившийся Крам. — Теперь твои родители точно ничего не скажут.

— Ах да, точно, — скривилась девушка и скрестила руки на груди. — Я и забыла, что ты любишь мою мать! С чего бы это меня любить! Я ведь теперь не та молоденькая цыпочка, которую ты подобрал на улице, благодетель хренов. Я же теперь толстая, сварливая, мать твою!

Глаза Розы стремительно наполнялись слезами, а Виктора распирал смех. Ну как можно не смеяться над любимой дурочкой?

Мужчина подошел к столу, сел на стул и усадил к себе на колени почти не сопротивляющуюся девушку.

— Розка, глупая моя, ничего-то ты не понимаешь, — хрипло начал Виктор, зарываясь носом в волосы, пахнущие травами и чем-то будоражащим кровь. Сердце часто-часто застучало, как и в день их знакомства.

— И чего же я не понимаю? — девушка поерзала на коленях и удобно уселась. Рука Крама на животе грела, внутри разливалось тепло, и Роза поняла, что без него ей холодно.

— Тебя нельзя не любить, нельзя заменить. Без тебя я никто, дурочка. Без вас, — он погладил живот, — я ничтожество.

Роза подозрительно прищурилась, но внезапно согнулась от тянущей боли в животе.

— Крам, — выдохнула она. — Не хочу тебя огорчать, — вдохнула. — Но я, кажется, рожаю.

На лице Виктора отразилась полная гамма эмоций от ужаса до радости. В конце концов он глубоко вдохнул и попытался мыслить трезво и без паники. "Мы же столько раз обсуждали, что делать", — подумал он.

Мужчина помог жене подняться и, поддерживая за плечи одной рукой, а другой вызывая такси, повел к выходу. Пятнадцать минут ожидания показались вечностью.

— Вам куда? — молодой водитель автомобиля перевел взгляд с Крама на Розу и обратно и сам ответил. — В лечебницу святого Ромила.

Виктор усадил жену на сиденье, сел рядом и взял ее за руку:

— Ты только дыши. Вот так, — девушка тяжело вдохнула, закусила губу от боли и выдохнула. — Умница, моя хорошая.

Роза судорожно цеплялась за широкое запястье мужа, дышала и заглядывала ему в глаза. Ей было страшно так, как никогда еще не бывало. Казалось, ужас съедал каждую клеточку, а боль и не думала прекращаться. Девушку разрывало изнутри, но она стойко держалась, потому что знала: Крам — он надежный, не бросит, не оставит.

— Не бойся, — шептал Виктор, поглаживая тыльную сторону ладони жены, пока ее везли в операционную. — Я рядом, Розка.

Девушка кивала головой, закусывала нижнюю губу и только перед тем как скрыться в операционной крикнула:

— Родителям позвони! А потом марш ко мне!

Мужчина прижал кулак к груди и фыркнул, когда его жена заорала на медсестру:

— Это вам, дурам, «не положено»!

И началось.

Виктор метался, как загнанный дверь, заламывая руки, кусая губы и ероша волосы.

Он садился на мягкую скамейку, поднимался, встречал шумную чету Уизли-Грейнджер, которая убеждала его, что деторождение — это дело длительное, провожал нервную Гермиону, причитавшую: "Боже, неужели я стану бабушкой? Я же так молода еще" и дерганного Рона, прижучивавшего жену: "Тебе пятьдесят лет, женщина" и оравшего: «Если с Рози что-нибудь случится, я тебе все яйца поотрываю и в глотку затолкаю», успокаивал прочих Уизли, объяснял им, что «детей рожать — это не драконьи яйца инкубировать», обещал сообщить, если появятся новости, и отправлял всех Уизли по домам.

Наконец, после двадцати часов метаний, моральных мучений и нервного истощения молодая медсестра приоткрыла дверь палаты и поманила Виктора наманикюренным пальчиком.

— Господин Крам, господин Крам!

Слегка задремавший Виктор подскочил, как ужаленный, и, путаясь в развязавшихся шнурках, поспешил к молодой мисс.

— Д-да, — Крам подравнял воротник несвежей рубашки.

— Родила ваша супруга.

— К-как? Уже? — мужчина слегка растерялся, но взял себя в руки.

Медсестра рассмеялась:

— А вам двадцати часов мало?

— Нет. А кого? — Виктор бегал пальцами по пуговицам рубашки, без нужды тер рукой щетину.

— Кого вам больше хочется?

Мисс Эбигейл Уолш, а именно так звали молодую медсестру, хитро усмехалась.

— Сына, — уверенно заявил Крам.

— О! Тогда поздравляю! — звонко воскликнула Уолш, хлопнула его по плечу и пропустила в отделение.

Поняв, что ему разрешают войти, мужчина вломился в палату и застыл.

Уставшая, измученная Роза полулежала на кровати, изучая зачитанную до дыр книгу "Квантовая теория света" Лоудона.

Роза Крам подняла голову и, заметив Виктора, подмигнула и тихо сказала:

— С меня десять галеонов. У нас сын.

Крам почувствовал, как внутри разлились тепло и нежность. «У нас сын», — эти слова грели душу.

Мужчина сел на край кровати и потянулся у Розе. В ее глазах светилось счастье.

— Как назовем? — мужчина очертил пальцами скулы жены и заправил за ухо выбившуюся прядь.

— Корвином, — прищурилась Крам.

— Это еще почему? — шепотом возмутился Виктор. В палату заглянула медсестра и, окинув понимающим взглядом родителей, закрыла комнату на ключ.

— Потому что я так сказала, — правая бровь Розы поползла вверх. Виктор сел на кровать и уставился на жену. У нее слишком опухшие губы... Слишком блестящие глаза... Слишком высокая грудь...

— А если я не соглашусь? — от возбуждения перехватило дыхание, голос окончательно осип.

— А ты и не откажешься, — промурчала Роза, подтягивая мужа к себе за воротник рубашки.

* * *

— Спрашиваю еще раз: как такое получилось?! Почему вы ничего не сказали нам с отцом? — кипела Гермиона, меряя шагами небольшую гостиную коттеджа «Лястовица».

Роза Крам сидела на диване, закинув ноги на журнальный столик, и читала физику Ландау.

Услышав вопрос матери, она отложила книгу в сторону, тяжело вздохнула и потерла пальцем переносицу:

— А что мы должны были сказать? Что Кори страдает от буллезного эпидермолиза? И что бы ты сделала, мама?

— Мы бы помогли!

— И чем же? — резко спросил вошедший в комнату Крам. Он застыл в дверном проеме, облокотившись на косяк. — Чем бы ты помогла, Гермиона?

— Врачами, медициной, деньгами. Мы бы что-нибудь нашли! — миссис Уизли гордо взглянула в глаза тому, кто забрал у нее дочь. Когда Роза ушла из дома в семнадцать лет, Хьюго загадочно улыбался и говорил, что Рози вернется. Обязательно. А потом пропал сам.

Супруги Уизли искали их, подключили всю семью, аврорат, иностранные министерства, но все зря. Найти детей не было никакой возможности. Но четыре года спустя, когда Рон уже отчаялся, в газетах появилась сенсационная новость — Виктор Крам женится! И, самое главное, на ком! С первой полосы газеты радостно улыбалась Роза Уизли.

Кажется, именно тогда Рон поседел на всю голову.

— Гермиона, ты, наверное, забыла, но мне не двадцать лет, — на этих словах Роза фыркнула. — Я старше тебя, а ты указываешь, что мне делать?

Раздраженный, невыспавшийся Виктор для всех гостей был катастрофой хотя бы потому, что говорил прямо и резко. Гермиона обессилено опустилась в ближайшее кресло и протерла очки.

— Хорошо, Виктор, — женщина выплюнула это слово с выражением глубокого презрения на лице. — А так чего вы добились?

— Спасли жизнь Корвину. Кажется, это главное, — ласково пробасил огромный рыжий мужчина, вышедший из кухни с сердитым ребенком на руках. Темноволосый мальчик сводил брови на переносице и строго обводил всех голубыми глазами, но заметив усатого Рона, оставшегося в стороне от перепалки и теперь с упоением читавшего Стивена Кинга, радостно заулыбался и протянул к деду руки.

Проявления радости не остались незамеченными Гермионой, и она взорвалась:

— Рональд Уизли, как это понимать?

Хотя что тут понимать, если и так все ясно? Миссис Уизли догадалась, что ее муж, в отличие от нее самой, в этом коттедже не первый раз, и ребенок его хорошо знает.

Рон перевел обреченный взгляд на жену, потом на внука и подошел к рыжему мужчине:

— Ну-ка, Хьюго, отдай мальца деду Рону. Пойдем, парень, кажется, нам пора гулять.

Мальчик с удовольствием переполз на руки к деду и обхватил руками его шею. Рон вышел из комнаты, а Хьюго, огромный рыжий здоровяк, уселся рядом с сестрой. Крам продолжал стоять в дверном проеме.

— Да, он здесь бывает часто, — опередила мать Роза. — Папа приносит игрушки, развлекает Кори, пока мы с Виком в университете. А все потому, что он терпимее тебя. Может, оттого, что это не он танцевал с моим мужем на святочном балу.

Гермиона с неодобрением посмотрела на дочь и потянулась за стоящей на столе чашкой кофе. Ей было неприятно слышать это хотя бы потому, что Роза сказала правду. Миссис Уизли горячо любила своего мужа, но собственническое чувство к Краму осталось. Ведь он любил ее. Когда-то. А теперь, ну с ума сойти, этот самый Крам ее зять.

— Ладно вы с Виктором, но Хьюго! Во что вы превратили моего мальчика?

"Мальчик" ростом под метр девяносто и с косой саженью в плечах добродушно хохотнул и взял в руки оставленную сестрой физику Ландау.

Повисла неуютная тишина, которую нарушил Крам:

— Это был его выбор. Он отдал свою магию ради спасения ребенка. Теперь он мой кровный родственник. Если тебя что-то не устраивает — вали отсюда к чертовой матери!

Гермиона покрылась гневными пятнами, но, перехватив умоляющий взгляд дочери, постаралась успокоиться. В конце концов, разве она не поступила бы так же?

Женщина откинулась на спинку кресла и, наконец, осмотрелась вокруг. Стены заставлены книжными шкафами, письменный стол, расположившийся у окна, завален тетрадями, учебниками и разноцветными ручками. На подоконнике соседствовали розово-белая бегония и красная переския. На стенах висели картины, изображающие море, пляж и корабли, а везде, где только можно, разместились фотографии: Хьюго и Корвина, свадебные, на которых Роза сияла красотой и счастьем, медовомесячные, девять фотографий в ряд, символизирующие беременность. Гермиона улыбнулась, окинув взглядом скромный дом дочери.

Маленький Кори напоминал ей Розу, хотя от Крама ему досталось больше: те же черты лица, то же суровое выражение, а вот глаза были Розы — внимательные.

— Ладно, — женщина отпила кофе и обратилась ко всем присутствующим. — Расскажите, как вы познакомились, и, Виктор, сядь уже. Я понимаю, что буллезный эпидермолиз не лечится, принимаю ваше решение отдать мальчику всю вашу магию для поддержания организма. Не будешь же ты злиться на старую больную женщину?

Виктор впервые улыбнулся, прошел в комнату и уселся рядом с женой.

— На самом деле, этот старый извращенец меня споил и совратил, — начала было Роза, но рядом раздалось деликатное покашливание Хьюго, и девушка уменьшила обороты. — Хорошо, мелкий, он меня просто совратил, — опять покашливание. — Ладно-ладно, я сама Крама споила и совратила!

По щекам Розы пошел румянец, и Гермиона поспешила выручить дочь:

— Я спросила не как вы Корвина делали, а как познакомились.

В открытое окно ворвался морской ветер, пошевелил листья цветов, запутался в волосах, погладил по коже. Напряжение в комнате упало.

— Я подобрал ее в Софии, не помнившую даже собственного имени, и привел сюда...

Пока Виктор рассказывал, Гермиона тщательно присматривалась к дочери, улавливая необратимые изменения. Да, она все еще такая же худая, какой была в школе, но исчезла острота форм. Теперь у Розы округлые, мягкие плечи и такие же колени. Даже в голосе исчезла резкость, хотя хрипотца от сотен выкуренных сигарет осталась.

В глазах пропала жажда приключений, ее место заняли тяга к знаниям и безграничная любовь. Уже то, как крепко прижималась ее непокорная гордая Роза к боку Крама, как ласково перебирала его пальцы и как нежно на него смотрела, говорило об изменениях.

Роза променяла свободу на любовь и не прогадала.

"Любовь, — думала Гермиона, радуясь простому женскому счастью дочери. — Сильнее всего, святее всего, непобедимее всего".

За окном — унылая серость и дождь. Серое небо давит на головы прохожих, под ногами — каша из гниющих опавших желтых листьев и грязи, а в кафе тепло, уютно и пахнет кофе и выпечкой.

Эйлин хорошо. Эйлин почти счастлива.

Она греет руки о толстые бока пузатой чашки чая, вдыхает терпкий аромат яблок и корицы. Эйлин сидит одна за невысоким круглым столиком, читает книгу и совсем-совсем не думает. На душе светло и немного пьяно, а почему — она и сама объяснить не может.

Может, потому что чай ее любимый, может, потому что она из дома сбежала, оставив там все боли и печали, бросив там все, что было. А может оттого, что она, наконец, свободна.

Эйлин почти счастлива.

— Почему такая красивая девушка одна? — густой раскатистый бас разбавляет ее одиночество. Девушка поднимает голову и встречается с бесконечно черными, бесконечно глубокими глазами. В них, кажется Эйлин, спрятан космос, целая вселенная, о которой рассказывали в Планетарии. — Я присяду? — владелец голоса улыбается, и губы у него тонкие.

На лице Эйлин расцветает робкая улыбка:

— Пожалуйста.

Говорит и снова утыкается в свою книжку, чтобы не смущаться, не краснеть, не гореть так. Эйлин отгораживается от него толстой пеленой букв, складывающихся в слова. Ей хочется встать и сбежать куда-нибудь, лишь бы не сидеть здесь. Откуда такое желание, несвойственное холоднокровной Принц, она и сама не понимает.

— Что читаешь? — этот голос снова вторгается в ее одиночество. Прорывается сквозь ее завесу. Вот так просто.

Девушка кладет книгу на стол и вскидывает голову. Смотрит прямо в глаза и отвечает:

— Ремарк «Три товарища». Читал?

Черные глаза смеются, а тонкие губы произносят:

— Читал, конечно. Но мне у Ремарка больше нравится «Жизнь взаймы». Здорово написано, красочно. Меня, кстати, Тобиас Снегг зовут. А как звучит имя такого прекрасного ангела?

Эйлин фыркает и ловит свое отражение в оконном стекле. Она никогда не была красивой. Её даже можно было назвать страшной, если бы не глаза: карие, с темно-бронзовыми прожилками, обрамленные густыми ресницами.

— Эйлин Принц. Очень приятно, — она протягивает руку для рукопожатия и сама удивляется своей дерзости. Леди так не делают. Леди не сбегают из дома, леди не жмут руки, леди не читают Ремарка.

Тобиас пожимает протянутую руку. Жмет крепко, словно закрепляя наметившуюся связь:

— Взаимно.

И улыбается.

* * *

Утро выдалось светлым, солнечным, теплым. Морские волны ласково облизывают ступни, бриз щекочет кожу и треплет волосы.

Эйлин стоит по колено в воде, раскинув руки и улыбаясь солнцу. Его лучи играют с её волосами, перебирают их, остаются лукавыми огненными искорками.

На берегу босыми ногами на песке, спрятавшись от мира за мольбертом, стоит Тобиас. Он волшебник, но совсем не такой, как сама Эйлин.

Она может превратить спичку в верблюда, а он — создать новый мир из ничего. Девушка не раз видела, как легко порхают его чарующие руки с длинными пальцами, постоянно перемазанными краской. Видела, как на щеке остаются пятна, когда он, работая, убирает светлые волосы со лба.

Эйлин видела его в депрессии, когда вдохновение уходило. Когда у него не хватало сил подняться с кровати, чтобы взять в руки кисть или карандаш.

Эйлин чувствовала моменты истинного озарения, когда муза возвращалась и наполняла жизнь смыслом. Тогда Тобиас рисовал сутками, погружался в свой собственный мир, а все остальное становилось мелочным, ничтожным.

Все, кроме нее, Эйлин Принц. Обычной, бесталанной, сбежавшей от реальности Эйлин.

— Эй, Лин, — кричит с берега Тобиас. — Ты прекрасна, знаешь это?

Принц щурится на солнце, улыбается и кружится в воде.

Солнце целует кожу, и Эйлин счастлива.

* * *

Тобиас зарывается лицом в темные волосы Эйлин. Вдыхает колючий аромат моря и соли и прижимает молодую женщину к себе. Она теплая-теплая, домашняя, уютная. Такая родная, такая своя.

В комнате пахнет красками, бумагой и апельсинами. В углу удобно расположились детская кроватка и коляска, а посреди — манеж, в котором дремлет крохотный мальчик с темными, как у матери, волосами и пронзительно-черными, отцовскими, глазами.

— Лин, — шепчет Тобиас тихо-тихо, чтобы своим звучным голосом не разбудить ребенка. — Ты у меня самая замечательная.

Эйлин ласково смеется и пытается вывернуться из объятий:

— Скажешь тоже. Посмотри, какой я стала толстой и страшной.

Снегг только обнимает ее крепче, сильнее и тянет за собой на диван. Усаживает на колени, целует в шею, вслушиваясь в срывающееся дыхание жены. Она берет его руку в свои, пальцы его пересчитывает, каждый целует и шепчет сбивчиво:

— У тебя руки волшебные. Волшебные, знаешь? И у Северуса такие же будут. Будут же?

Последний звучит с отзвуком горечи, ведь ей так хочется счастья не только для себя, но и для сына.

— Конечно, будут, хорошая моя.

И целует сильно, жадно, крепко. Чтобы не сомневалась ни в чем, чтобы не думала.

Ведь он Тобиас Снегг, и он подарит своему сыну мир.

* * *

— Что значит, Эйлин волшебница? Что, черт подери, значит ваше "волшебница"? — Тобиас мечется из угла в угол, как раненый зверь, у него рушится мир, а высокая холодная женщина смеется таким же, как и она сама, холодным высоким смехом:

— То и значит, глупый маггл. Колдунья, и сын ее обладает этим даром, а ты, Снегг, никто.

Маленький Северус не знает, кто эта страшная женщина и почему его папа на голове волосы выдирает, но ему страшно. Северус хочет к маме, поэтому как только раздается щелчок замка входной двери, мальчик срывается с места и бежит в заваленный игрушками, недописанными картинами и старой мебелью коридор — встречать маму. Такую любимую. такую надежную маму.

— Мама! — Северус со всех ног бежит и падает на руки улыбающейся Эйлин. Она треплет сына по темным волосам, целует в носик с едва заметной горбинкой и протягивает леденец на палочке:

— Как вы тут с папой? Не скучали?

— Не скучали, — ледяной, до боли в груди знакомый голос режет уют и тепло дома, впуская в квартиру ненавистную Эйлин зиму.

Она вскидывает голову и прижимает сына к себе:

— Рада видеть вас, maman. Хотя и надеялась, что вы не появитесь еще несколько десятков лет. Чем обязана?

Карие глаза сверкают, насквозь прожигают непрошенную гостью. Спина прямая, полные губы сомкнуты в тонкую линию — аристократка.

Миссис Принц на глазах у Северуса трансфигурирует недописанный автопортрет в кресло и садится на него:

— Здравствуй, ma cher. Ты похорошела в этой маггловской глуши, но теперь пора домой. Мальчика, — губы миссис Принц дернулись в подобии улыбки, — следует воспитывать в традициях рода.

— Нет! — злой, с истеричными нотками голос Тобиаса перерывает все мысли в голове Эйлин. Она встречается с его разъяренным взглядом и нащупывает рукой стену, чтобы не упасть. Он никогда на нее так не смотрел. Никогда. Никогда в его глазах не было столько ненависти, столько боли, столько страха. — Северус никуда не пойдет! Он мой сын, я его не отпущу! — он хочет сказать что-то еще, но холодная женщина взмахивает палочкой, и его речь обрывается. Он говорит, отчаянно жестикулируя, а маленький Северус, глядя на отца, так похожего на задыхающуюся рыбу, заходится рыданиями.

Эйлин из последних сил цепляется за стену, стараясь не сползти по ней. Мать кривит губы в усмешке и крутит в пальцах волшебную палочку.

— Пошла вон, — хрипит Эйлин, стискивая руки в кулаки. — Пошла вон!

— Что? — ледяная женщина с высокой прической и в длинном шелестящем платье поднимается с кресла и удивленно смотрит на дочь. — Что ты сказала?

Снегг срывается на крик:

— Уйди отсюда! Уйди! Зачем ты ломаешь мне жизнь? Зачем ты снова и снова уродуешь мою душу? Пошла прочь!

Непрошенные слезы чертят соленые дорожки по бледным щекам. Грудь сдавливает предчувствие краха, гибели всего самого дорогого.

— Ты стала таким же ничтожеством, как и твой Снегг, — презрительно бросает ледяная женщина и аппарирует.

Эйлин обессиленно сползает по стене.

* * *

Тобиас швыряет вещи в глубокий чемодан, с которым они на медовый месяц ездили в солнечную Грецию. Тобиас уезжает. Тобиас их бросает.

Молодая женщина трет воспаленные покрасневшие глаза и устало смотрит на лихорадочные сборы мужа.

В квартире ничего не изменилось со дня появления ее матери: все те же изрисованные Северусом обои, все те же ковры на полу, все тот же немного продавленный диван, на котором они занимались любовью, на котором признавались друг другу в вечной любви.

А вечная любовь дала слабину. Треснула, как стеклянный стакан, в котором Тобиас полоскал кисти.

— Может, ты все-таки останешься?

— Нет.

— Пожалуйста.

— Нет.

— Почему?

— Потому что я так не могу.

Женщина откидывается на подушки и закрывает глаза, чтобы не видеть этих метаний.

Пусть идет, пусть. Она уже устала умолять и просить прощения. Перед глазами пляшут белые мушки, по коже бегут мурашки, а к горлу подкатывает ставшая привычной тошнота.

Входная дверь надрывно заскрипела.

Ушел.

Мушки перед глазами стали кроваво-красными.

* * *

Голос врача звучит глухо, так, словно сквозь вату. А, может, в голове Эйлин и была вата. Вместо мозгов, которые унес с собой Тобиас.

— Вы беременны, миссис Снегг. Четыре недели.

— Спасибо, — кивает Эйлин и выходит из кабинета. В голове пусто. Вместо хваленых мозгов — вата.

Женщина бредет по улице под проливным дождем. Мимо проходят люди, мимо проезжают машины. Мимо, все для нее мелькает мимо.

Домой добирается мокрая насквозь, с огромной дырой в душе и сумасшедшей решимостью отомстить Тобиасу за все.

Вместо хваленых мозгов — вата. Мысли путаются, вязнут, захлебываются. Слов никаких нет, сил — тоже. И воздуха не хватает, воздуха. Шею Снегг сжимают тиски страха, а вдруг не получится?

Отсчитывает капли зелья, стоявшего за ненадобностью далеко на полке.

— Раз, два, три, — последняя капля падает в бокал с высокими стенками, женщина зажмуривается и опрокидывает зелье в себя.

Несколько минут дышит глубоко, жадно, а потом ее рвет кровью. Прямо на пол, заляпанный акварелью. Резь в животе усиливается. и Эйлин кажется, что маленький человечек внутри рвется наружу, подальше от того, что его травит.

Сознание медленно угасает...

* * *

— Доктор, она поправится? — такой знакомый, такой родной голос закрадывается в голову, вытаскивает оттуда вату, возвращает на место мозг.

— Поправится, но жена у вас дура, знаете ли. Ей очень повезло, что вы так вовремя подоспели.

Дверь палаты мягко закрывается, и рядом с Эйлин ложится кто-то, от кого пахнет корицей и яблоками. Женщина тает от прикосновений горячих рук, от поцелуев жарких и оттого упоительных.

— Глупая, глупая, глупая, — сладко-сладко шепчет Тобиас, обнимая свою жену за талию. — Совсем идиотка, — дышит тяжело и рвано, — что же ты натворила? Что же ты наделала?

И его слезы, тяжелые скупые слезы падают на кожу Эйлин, а она задыхается от рыданий. Она отдается ему с удвоенной, утроенной страстью, оставляет на спине глубокие борозды, прокусывает губы до крови и зализывает их, задыхаясь, просит прощения, дугой выгибается, целует до одурения, чтобы выпить всю боль из глаз этих безумно-черных, безумно любимых, безумно родных.

Тобиас стонет. Эйлин почти счастлива.

Автор приносит свои извинения за ООС и несостыковки. Простите, простите, простите. 

Настойчивый звонок в дверь. Сначала Дадли пытается зарыться поглубже в подушку, накрываясь лежащей рядом, но к дверному жужжанию присоединяется стук, поэтому он поднимается с кровати, натягивает зеленый халат, запахивается поплотнее, вдевает ноги в тапки-собачки и спускается вниз.

Стук повторяется.

— Да иду я, идиоты! — рявкает Дурсль и резко распахивает дверь.

На пороге стоит пьяный Поттер и совсем окосевший его рыжий дружок, Рон, кажется. Хотя лично Дадли совершенно наплевать, как кого зовут.

— Здвав... Зврар... Привет, короче, — очкарик обдает Дадли алкогольными парами и вваливается в прихожую. Его дружок делает то же самое, но цепляется за высокий порог и приземляется на колени. Дурсль удовлетворенно ухмыляется.

— Что ты ржешь, свин? — заплетающийся язык не позволяет Рону сказать что-либо связно, но Дадли его и не слушает.

— Поттер, гостиная направо, туалет налево, в баре пусто, можешь даже не искать, — бросает Дурсль и поднимается по лестнице. На «спасибо» Поттера кивает головой, запирается в комнате, натягивает джинсы, футболку и кеды, хватает с тумбочки ключи от машины и спускается вниз, громко топая.

— Поттер, без проституток, иначе все убирать будешь сам, — кричит у дверей и выходит на улицу.

Ночной воздух освежает. Дадли вдыхает глубоко и с удовольствием. Пахнет спелыми яблоками и совсем немного дождем.

Ветер колышет листья деревьев, и затухающие звезды подмигивают лужам.

Дурсль садится в свой пежо, проворачивает ключ и вслушивается в приятное гудение мотора. Машина мягко трогается с места. Поворот, и Дадли выезжает на проезжую часть, набирая скорость.

Тридцать, шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать. Мимо проносятся ухоженные садики, полянки, маленькие деревни.

В машине играют Imagine Dragons, навигатор показывает дорогу к Лондону, и Дадли, в общем-то, хорошо. Ему было бы совсем прекрасно, если бы не Поттер в его доме. На самом деле, он жалеет о том дне, когда двоюродный брат заявился к нему и пригласил на свою свадьбу. Хотя Большой Дэ жалеет не столько о Поттере, сколько о том, что согласился на эту авантюру.

И он все-таки пришел. Появился на свадьбе, принес подарки, целовал ручку молодой миссис Поттер и мечтал уйти оттуда как можно быстрее, потому что там было слишком неуютно.

Все вокруг восхищались величием, смелостью и храбростью Поттера, все умилялись красоте Джинни, поздравляли родителей и невесту с женихом. Все вокруг радовались и веселились, а Дадли было некомфортно. Он там был слишком чужой.

Наконец, официальная часть закончилась, и Дурсль решил, что может уйти, но вместо этого его подхватила какая-то черноволосая девушка и утащила в танец.

— Вы мистер Дурсль? — спрашивала она, пока Дадли крутил ее.

— Вы брат Гарри Поттера? — спрашивала она, пока Дадли подбрасывал ее вверх.

Дадли кивал, мечтая уйти оттуда. Из-под взглядов, прожигающих насквозь, из-под неприятного чувства неполноценности.

Не успела замолчать песня, как Дурсль оставил свою партнершу, буркнув что-то неразборчивое о родителях и обязанностях.

Он почти бежал к машине, заплетаясь в развязавшихся шнурках, оборачивался назад, чтобы увидеть погоню, если она будет.

Догонять его никто не собирался, но только в салоне автомобиля Дадли почувствовал себя спокойно. Он растянул галстук, стянул жмущие туфли, расстегнул верхние пуговицы рубашки и отъехал от ворот ужасного места под названием Нора.

Он вернулся домой с надеждой, что Поттер и его многочисленное семейство забудет о нем до какой-нибудь пятидесятой годовщины свадьбы, но мечты, как известно, не имеют свойства абсолютно всегда сбываться.

На кухне закипал чайник, пахло кофе и сгущенкой, играли Limp Bizkit. И все казалось нормальным. Неволшебным.

Дадли сделал глоток терпкого напитка, но тут в комнату через открытое окно влетела черная сова, она бросила на блюдечко с печеньем письмо, схватила одно сердечко из теста и выпорхнула на свободу.

Он аккуратно, двумя пальцами, так, словно там бомба, поднял белый с зеленым конверт, раскрыл его и крепко зажмурился. Не рвануло, поэтому он медленно открыл сначала один глаз, затем другой и развернул сложенный вдвое листок.

Летящий почерк сообщал: «Дадли, я прекрасно понимаю Ваше отношение к магии, волшебству и к нам, но уходить со свадьбы брата было, как минимум, невежливо. Поэтому мы просим Вас приехать в Нору на семейный ужин. Джинни Поттер».

Дадли застонал, уронил голову на руки, а потом вскочил, схватил спички и постарался сжечь письмо. Однако оно не горело, а поверх уже написанного текста появились строчки: «Гарри предупреждал о возможном сожжении, поэтому письмо несгораемо. И да, Дадли, теперь мы знаем, что Вы его прочитали. Ждем Вас во вторник к семи часам».

— За что? — взвыл Дурсль, прикидывая, нельзя ли притвориться больным или сказать, что у него соревнования. Хотя у боксера мирового масштаба все чемпионаты на виду, и это легко можно проверить.

Он потянулся к календарю, чтобы посмотреть, какой сегодня день. Понедельник. «Значит, ехать придется завтра, но это, пожалуй, и к лучшему», — подумал Дадли, тоскливо рассматривая горячий кофе.

Хлопок. Дурсль вздрагивает и испуганно поворачивает голову в сторону соседнего сидения. Там, как ни в чем ни бывало, сидит взъерошенная, растрепанная, но спокойная супруга рыжего дружка Поттера. Ее имя Большой Дэ запомнил хорошо и надолго.

— Добрый вечер, — вежливо здоровается она и заправляет за ухо вьющуюся прядь. — Рональда не видел?

Дадли возвращается к асфальту и бурчит:

— С Поттером.

— Пьют? — уточняет Уизли.

— Угу.

Дурсль насуплен. Дурсль зол. Он надеялся уехать от магии, а она сама его достала. Причем в лице чьей-то несносной жены.

Гермиона задумчиво кивает головой и накручивает на палец темный локон. С виду она спокойна и умиротворена, а на самом деле ей обидно, что ее-то не позвали. Друзья, называется! Как работать, так «Гермиона, помоги. Гермиона, сделай. Гермиона, Гермиона, Гермиона...», а как расслабляться, так это нет уж.

Уизли бросает колючий взгляд на высокого крепкого Дурсля, на его сережку в брови, татуировки и напряженные руки и решается.

Почему бы и нет?

— Эй, Большой Дэ, может выпьем?

Дадли фыркает, удивленно всматривается в лицо Уизли и переспрашивает:

— Выпьем? Прям здесь?

— Ну не здесь. В Шотландии. Я знаю одно прекрасное местечко... — у Гермионы лихорадочно блестят глаза, она облизывает губы и пытается дышать Дурслю в шею.

Дадли вжимает педаль тормоза в пол, Уизли хватает мужчину за руку, и они трансгрессируют.

Его колотит от злости, потому что он представляет, что случилось с его машиной. Он даже не пытается осмотреться вокруг, потому что чувствует дрожание рук, вцепившихся в него, потому что ногти на этих руках на коже уже борозды оставили.

— Какого черта? — рычит Дурсль, освобождая свою руку. — Совсем обалдела?

— Посмотри, — зачарованно отзывается Гермиона, вглядываясь в горизонт. Дадли переводит взгляд, и едкие слова застывают в горле.

Над черной Атлантикой, спрятанной в густом тумане, просыпалось дымчатое оранжевое солнце. Молочные облака плывут по нежному-нежному небу, а скалы, нелепо воткнутые в воду, словно движутся. Танцуют.

Вокруг звучит тонкая, едва слышная, но проникающая до самого существа музыка утра. Музыка нового дня. Музыка жизни.

И Дадли поддается неожиданному порыву, притягивает к себе Гермиону. Вокруг — музыка. В них самих — вальс.

В сердце — легкая-легкая щекотка.

Дадли скупо улыбается, Гермиона радостно смеется.

Утро пропитывает их. Утро чарует. Утро заставляет жить.

* * *

— Я же тебе говорила, что «Форест Гамп» — прекрасный фильм. А ты мне не верил! «Да ну что я пойду бабские слезы смотреть», — передразнила Гермиона своего спутника.

Они сидят в Макдональдце и уплетают за обе щеки жареную картошку и пьют ледяную колу.

— А что я, — виновато басит Дурсль. — Был неправ.

— Точно, был неправ! — Гермиона с победным видом выхватывает у Дадли последнюю картофелину и запивает ее газировкой из его картонного стакана.

— Эй! — для вида возмущается Большой Дэ, сводя к переносице брови.

— Хватит жрать, Дидди. У тебя сегодня матч. Кстати о ягодках, ты готов? — Гермиона серьезна. Гермиона приехала болеть за своего друга в поединке с Дэвидом Хэем, одним из сильнейших боксеров в мире. Она очень переживала, но еще сильнее нервничал Дурсль, поэтому Уизли, чтобы успокоить товарища, решила отвести его в кино.

Сейчас Дадли кажется спокойным, почти не переживающим.

— Нормально все, Гермиона, все ок. Я справлюсь, — неожиданно твердо отвечает он и подмигивает подруге.

— Тогда поехали. У нас всего два часа осталось, а в Нью-Йорке ужасные пробки.

* * *

Дурсль надеялся, что он выспится. Хотя бы раз за последние несколько месяцев адских тренировок, однако этой мечте не суждено было сбыться.

Вязкую тишину сонного номера нью-йоркской гостиницы взорвал возмущенный вопль Гермионы Уизли, распахнувшей ногой дверь комнаты.

— Ты только почитай, что пишут!

Разъяренная женщина бросает на кровать утренний номер газеты «Дэйли Ньюз», а сама садится на кресло напротив.

Дадли потягивается, разлепляет глаза и пытается нащупать бумажную гадость.

— Она слева, — доносится резкий голос Гермионы. — Слева, Дурсль! Лево — это с другой стороны. Да не там!

— Тогда читай мне сама, — хрипло отвечает мужчина и зарывается поглубже в одеяло. Досыпать.

Уизли вспыхивает. Но от хриплого голоса у нее по коже мурашки страшные, а руки странно трясутся.

Гермиона все списывает на злость на журналистов, поэтому пересаживается с кресла на кровать и раскрывает газету на первой странице:

— «В Нью-Йорке на арене O2 завершился один из самых долгожданных боксерских поединков этой осени, в котором встречались абсолютный чемпион в супертяжелом весе Дэвид Хэй и непобежденный претендент из Великобритании Дадли Дурсль. В отличие от относительно недавних выступлений Хэя данный бой получился достаточно зрелищным и конкурентным и, что самое главное, продлился всю отведенную дистанцию.

С первых секунд встречи американский чемпион попытался установить привычный контроль над происходящим в ринге за счет джеба, которым Дэвид легко удерживал соперника на дальней дистанции, время от времени подключая сильнейшую левую руку. Поначалу у него это неплохо получалось. Все шло по привычному сценарию с той лишь разницей, что Хэй выбрасывал намного больше ударов, чем обычно. Дурсль явно уступал американцу в скорости и предпочитал по большей части "отсиживаться в обороне", несмотря на вполне очевидное антропометрическое преимущество. Но уже во втором раунде он нашел выход из этой непростой и, казалось бы, почти безвыходной для него ситуации. Дурсль начал встречать соперника редкими, но достаточно точными попаданиями, перехватывая при этом его атаки или работая первым номером. А в конце пятого отрезка Хэй и вовсе оказался на грани нокдауна, пропустив несколько акцентированных ударов англичанина, бросившегося затем на добивание. Казалось, что встреча может завершиться в любой момент вмешательством рефери. Но вовремя прозвучавший гонг спас чемпиона от дальнейших неприятностей, которые сулило ему развитие явно затянувшейся атаки англичанина. Однако, как впоследствии выяснилось, этот спурт был едва ли не единственным успехом Дурсля в данном противостоянии. В последующих раундах он был вынужден вернуться к прежней тактике, и Хэю не только удалось вернуть себе преимущество, но и довести дело до своей убедительной победы по очкам. Последние раунды прошли всецело под диктовку американца, который уже откровенно избивал своего оппонента. По итогам встречи все трое судей единогласным решением отдали победу действующему чемпиону с разгромным счетом 120:107 (дважды) и 119:109». Черт возьми, это же было совсем не так! Ты меня слушаешь, Дурсль! — раздраженная Гермиона швыряет в Дадли газету и расталкивает его. — Тебя же опозорили! Дурсль, боров ленивый! Дадли!

Мужчина резко приподнимается, хватает Уизли за запястья и бросает ее на кровать, прижимая сверху своим телом. Выдыхает хрипло:

— Ляг и заткнись. Все правда, все, что написали, все правдиво.

Женщина дергается, но разве можно вырваться из рук претендента на звание чемпиона? Она сдается и успокаивается. Дурсль откатывается и укрывается одеялом. Гермиона засыпает рядом.

* * *

«Беременность — это всегда тяжело», — думает похожая на шар Гермиона, выбирая носочки для своего будущего сына.

«Я никогда не женюсь», — думает Дадли, глядя на нервную Гермиону, всегда готовую к истерике. А еще Дадли думает, зачем он здесь, и порывается уйти, но вовремя вспоминает, что его позвала сама миссис Уизли, и остается.

«Я хочу есть», — тоскливо думает Рон, глядя на жену, которая вовсе не собирается возвращаться домой и кормить мужа.

Джинни ничего не думает, она помогает выбирать носочки. У нее уже есть сын, поэтому она знает, какая это важная деталь — носочки.

Гарри вместе с сыном дремлет в кресле, потому что плевать они хотели на все эти рюшки-платочки. Ибо они мужчины.

* * *

Петуния всегда рада видеть сына, особенно, если он приходит вместе со своей девушкой. Кудрявой такой, милой и улыбчивой.

Он зовет ее Гермионой, говорит, что она — друг, но уж мать-то видит, когда девушка — друг, а когда там что-то большее.

Вот и сегодня Петуния улыбается, глядя на сына, помогающего своей Гермионе сесть за стол и предлагающего ей тортики и пироженки.

Петуния, конечно, пуританка и совсем не одобряет детей до замужества, но ее Дидди уже большой мальчик и сам способен решать. В конце концов, заключить брак можно и до рождения ребенка.

— Гермиона, милая, как ваше самочувствие? — спрашивает Петуния, намекая на беременность. Гермиона улыбается, немножко краснеет и отвечает:

— Спасибо, хорошо. Уже пинается.

И расцветает вся. На щеках приятный румянец, губки бантиком, глаза блестят.

— Это прекрасно. Уже решили с Дадли, как назовете дочку? — Петунья очень хочет знать, интересно ведь. Да и внучку ей хочется намного больше, чем внука. Она будет читать ей сказки про принцесс, рассказывать истории любви из телесериалов, покупать платьица в цветочек и горошек, заплетать косички.

— С Дадли? — Гермиона удивлена. Румянец заливает не только щеки, но и шею. Высокая грудь гневно вздымается, лампочки в люстре натужно потрескивают. — Почему это Дадли должен принимать участие в выборе имени моего сына?

— Но, — миссис Дурсль запинается, но неуверенно продолжает, — разве это не ребенок Дадлика?

— Дадлика? Дурсль, твою мать! — кричит Гермиона и обжигает сидящего рядом Дурсля оплеухой.

Хлопок. Молодая женщина трансгрессирует.

Дадли прячет лицо в руках и стонет:

— Мама...

* * *

Ночь тянется бесконечно долго. Мимо мелькают города, поля, деревни, машины. Небо затянуто грозовыми тучами, а по лобовому стеклу скатываются первые дождевые капли.

Пежо гонит со скоростью сто шестьдесят километров в час, чтобы приехать в Мунго вовремя. На заднем сидении сидит огромный сиреневый плюшевый кот, которого Дадли везет в подарок ребенку Гермионы. Дурсль почему-то уверен, что родится девочка. Милая забавная девчушка с карими, как у Гермионы, глазами.

Серце у Дадли щемит. И тоска такая, что хоть вой, потому что теперь заберут у него Гермиону. У нее появятся новые заботы, и до него ей не будет никакого, совсем никакого дела.

На самом деле Дадли проклинает тот злополучный день, когда Уизли трансгрессировала в его машину, когда они оказались на скалах Шотландских островов, когда утреннее солнце их связало.

Лондон.

Смазанный туманный город никогда не нравился Дурслю, всегда казался мрачным, несчастливым, а теперь он же забирает у него друга.

Вот только ли друга?

Мужчина набирает номер телефона Поттера, с которым за последние несколько лет сдружился. Опять благодаря Гермионе. Все благодаря Гермионе: и брат, которого никогда не было, и друзья-волшебники, и новый мир, который всегда ненавидел.

Сердце сжалось.

Щелчок.

— Алло, — сонный Поттер зевает в трубку. — Ну что ты, где ты?

— В Лондоне уже, — отвечает Дурсль. Осматривается вокруг и добавляет. — Шафтсбери-авеню.

— Тогда поворачиваешь на Пиккадилли-серкус, останавливаешься рядом с метро. Я тебя перехвачу.

Дадли отключается. Высокие дома давят, душат, и мужчина задыхается от внезапно накатившей тоски, от одиночества.

Машина мягко паркуется рядом с указателем станции. Дурсль выходит и ждет привычного хлопка. У него в руках сиреневый кот и букет роз, который он достал посреди зимы.

Неожиданно на плечо опускается тяжелая рука, и чей-то голос раздается над самым ухом:

— Идем.

Дадли скручивает в узел, его протягивает сквозь игольное ушко, а потом встряхивает и разворачивает в нормальный размер.

Он осматривается. Их окружают белые больничные стены, в коридоре толпа рыжих, везде густая атмосфера переживания.

Белая дверь открывается, из-за нее выскальзывает белая медсестричка, к которой бросаются все рыжие Уизли.

Дадли стоит столбом с сиреневым котом в руках и гипнотизирует высокую дверь, за которой мучается, он знает, что мучается, его Гермиона.

— Ну как? — это срывающийся голос Молли Уизли.

— Тяжело, — шепчет медсестра и качает головой, — может и не выдержать.

Дадли задыхается. У Дадли останавливается сердце.

— Позовите его, позовите! — из-за белой двери раздается истеричный крик. Гермиона рвет связки, а Дадли умирает. — Почему его нет? Господи! Позовите!

Медсестра нервно запахивает свой халат и проскальзывает в операционную.

Дурсль оборачивается к Молли и сипит:

— Где Рон?

Миссис Уизли поджимает губы. Ответ ясен — нет Рональда. На работе, наверное.

Дадли горько усмехается и приваливается к стене.

Тихо. Только часы на руке тикают. Или это в голове у Дадли стучит кровь.

— Пожалуйста! — надрывный крик из палаты рвет тишину, которая оседает на пол кусками. Дурсль не выдерживает и врывается в палату. Кто-то кричит: «Нельзя», но мужчине плевать, потому перед глазами у него Гермиона. Растрепанная, раскрасневшаяся, истерзанная.

Дадли оседает на колени рядом с медицинским креслом, хватает Гермиону за руку и держит. Крепко-крепко. Потому что ему кажется, отпустит — уйдет она. Совсем.

Дадли целует влажные женские ладони, шепчет, как любит Гермиону. Ведь уже все равно. Уже терять нечего.

Гермиона плачет. Гермиона задыхается от крика, Дадли задыхается от злости на проклятых медиков, которые не могут ничего сделать.

Внезапно женщина замолкает, а комната наполняется звонким детским плачем.

Дадли вздыхает с облегчением.

Дадли смотрит на малышку, которую показывают матери. У девочки, Дадли знал это, знал, у девочки голубые глаза, и если постараться, то можно представить, что она — только его девочка. Даже не так. Их с Гермионой.

— Знаешь, — Гермиона сжимает пальцы Дадли изо всех сил и говорит тихо, едва слышно. — Знаешь, Большой Дэ, я тоже тебя люблю.

Ты клялся, что больше не вернешься.

Клялся, что никто не сможет тебя привязать.

Клялся, что будешь сильным.

Клялся, но каждый раз ошибался.

Ты снова и снова поднимаешься наверх, обдирая кожу на пальцах. Задыхаешься, преодолевая лестничные пролеты. Тебе нужно к ней.

Лавгуд одна из тех, кого ты презирал. Даже не ненавидел. Тебя учили, что такие, как они, ниже, чем ты. Они ничтожества. Черви. Грязь. Правда, Драко?

Лавгуд ненормальная. Сумасшедшая. Больная. Кажется, так говорила о ней Панси. Но тебе откровенно плевать. Потому что только эта полоумная тебя спасает.

Еще этаж.

Тяжелые шаги раздаются по мрачным коридорам. Отблески факельного пламени мечутся по стенам, уродуя из без того страшные тени. По полу сквозит. Хогвартс пропах гнилью и страхом. Ты тяжело сглатываешь подступающую тошноту и ежишься. Господи, как же холодно.

Этаж.

Ты устал. Устал ненавидеть, устал бороться. Тебе хочется плыть по течению.

В голове пульсирует боль, перед глазами пляшут белые мошки.

Собственное дыхание отдается в голове колоколами, набатом тревожным. Барабанные перепонки почти рвутся. Ты закрываешь глаза и тяжело приваливаешься к холодной стене. По губам стекают тонкие кровавые струйки. Ты слизываешь их языком, прислушиваешься к биению собственного сердца.

Тук... Тук... Тук...

Бьется. Пока что. У тебя есть еще время, есть. Так чего же ты встал, мальчик? Глупый ребенок с израненной душой.

Ты вдыхаешь. Резко, рвано, болезненно. И отталкиваешься от стены. Чьи-то руки помогают удержаться на ногах, но ты их отталкиваешь и открываешь глаза.

Лавгуд. Перед тобой стоит эта нелепая девчонка со спутанными волосам, искусанными губами и разодранными руками.

— Что ты здесь делаешь? — ты хрипишь, потому что сорвал голос. Потому что по ночам тебя пожирают кошмары, потому что глаза эти мертвые видишь, потому что эти руки, покрытые трупными пятнами, тебя вниз тянут, свет забирают, закрывают его от тебя, высасывают его из тебя. Потому что ночью возвращаются мертвые.

Лавгуд отряхивает потертые джинсы. А губы ее подрагивают в какой-то неземной улыбке.

Ненормальная.

— Тебя жду.

— Подай палочку.

Девушка покорно отступает назад и поднимает твою упавшую палочку. Неверный свет коптящих факелов оседает в ее волосах, мечется в странных отсутствующих прозрачно-голубых глазах. На губах блуждает улыбка. И тебе кажется, что рядом с ней теплее.

— Идем, — ты отпускаешь стену, делаешь шаг, но перед глазами все плывет, и ты падаешь. Колени встречаются с каменным полом, кожа на ладонях стесывается, а ты смеешься отчаянно и истерично.

Тебе семнадцать, а ты уже видел смерть. Приносил ее в чужие дома.

Тебе семнадцать, а твои руки по локоть в крови.

Тебе семнадцать, а твоя душа уже разорвана в мелкие клочья.

Тебе семнадцать.

Рядом садится полоумная и тоже хохочет. Голос у нее чистый, беззлобный. Она живая. Ты же чувствуешь биение сердца, ток крови по венам. Ты чувствуешь тепло.

— Ты больная, Лавгуд, — почти шепчешь ты, зарываясь лицом в ее волосы, пахнущие крепким кофе и коньяком.

— Я знаю, — она поднимается и тянет тебя за собой. У нее горячие руки с тонкой, мерцающей в свете факелов кожей.

Этаж.

Ты отравлен ею. Она пропитала кожу, проникла в кровь, въелась в кости. Оставила на тебе метку принадлежности.

Ты — ее, Драко. Ты пропал. Какого черта ты так дешево продал свою свободу?

И запах коньяка сводит с ума.

* * *

— Может быть больно, — жгучее дыхание опаляет кожу. Ты едва киваешь и переводишь взгляд на пляшущее пламя камина. Больнее, чем получение Метки, уже не будет.

Она водит шершавыми подушечками пальцев по плечам, обрисовывает языком и зацеловывает каждый шрам. Прижимается всем телом к твоей спине.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Она целует тебя в шею и отстраняется. Жар тела сменяется холодом декабрьского рассвета.

Отрешенно ловишь металлический отблеск иглы в тонких девичьих пальцах. Луна окунает игольный кончик в черную тушь, а потом прокалывает тебе кожу.

Совсем не больно.

Она аккуратно наносит на твою шею свою метку. Целует в ухо, когда шипишь и гладит по спине, когда вздрагиваешь.

— Что там будет?

— Свастика — символ Солнца. На удачу.

Камин потрескивает. Злой ураганный ветер хлопает ветхими рамами. По стеклу стучит дождь. За окнами — гроза.

— Лавгуд. Тебя снимут с поезда.

— Когда?

— После зимних каникул.

— Почему?

— Статьи твоего отца не нравятся Темному Лорду.

— Жаль. Папа, на самом деле, хорошо пишет, просто у вашего Лорда нет эстетического вкуса, — в зеркале напротив видишь, как дергаются худые плечи Луны, но она не прекращает работу.

— Ты что, не понимаешь? — беспричинная злость затапливает, отзывается в голове шумом морского прибоя.

— Чего именно?

Мягкий голос водой растекается по комнате, и ты тонешь. Задыхаешься, захлебываешься в море ее человечности. Тебе ведь не хватает этого, хоть ты и никогда не признаешься в этом даже себе. Ты же тоже человек, Малфой! Живой. Пока что.

— Что ты труп!

Резко оборачиваешься, отчего иголка выпадает из рук, теряется где-то в густых коврах. Хватаешь ее за плечи и валишь на смятые простыни. Нависаешь над ней, смотришь в неестественно-прозрачные глаза. Ты тяжело и прерывисто дышишь. Тебе не хватает воздуха. Задыхаешься. Задыхаешься...

— Понимаю.

— Тогда почему? Не уезжай из замка, пожалуйста, — умоляешь. Ты бы ползал перед ней на коленях, лишь бы осталась, лишь бы не уезжала. Только бы с ней было все в порядке. Только бы вне опасности.

— Там отец, — твердо шепчет странная принципиальная девочка, лишившая тебя последнего благоразумия.

Странная девочка, к которой ты снова и снова возвращаешься.

Странная девочка, никогда не спрашивающая, куда ты пропадаешь и откуда возвращаешься.

Странная девочка, залечивающая твои раны и отпаивающая травяным чаем.

Странная девочка, роняющая горячие слезы на твою кожу, когда думает, что ты не спишь.

Странная. Сильная.

— Пообещай мне только одно — выживи.

— Постараюсь.

Запах коньяка сводит с ума.

Скорпиус не понимает, что происходит. Почему планета вращается вокруг солнца? Почему небо голубое? Почему летом так жарко? Почему он, Скорпиус, оказался в Норе?

Миллионы вопросов крутятся в светловолосой голове, пока она пьет горячий чай, ест горячие супы и чувствует горячие прикосновения.

Скорпиус Малфой думает, что это глупость — проводить июль в компании Поттеров и Уизли, слушать их разговоры о падении галлеона, замужестве мадемуазель Габриэль, неурожае мимбулус мимблетонии, но он сидит и вежливо кивает в нужные моменты, легко сжимает руку Лили Поттер под столом и пьет горячий, до боли обжигающий чай, надеясь, что это поможет ему.

Чем?

Он и сам не знает. Ему то ли скучно, то ли душно, то ли просто все надоели. Шутник Поттер, у которого в голове никаких мыслей, кроме как «где поесть, кого бы поиметь». Джеймс, рассказывающий о чемпионатах чего-то там где-то там, на которых он как-то выступал. Удачно, наверное, раз рассказывает. Джеймс лежит на деревянном полу гостиной, размахивая руками и имитируя ветряную мельницу после шторма. Вот он показывает, как ловит квоффл, отдает пас и подмигивает фанаткам, готовым бросить ему любую деталь верхнего и нижнего белья. Скорпиус из вежливости смеется, и ему даже кажется, что вполне искренне.

Малфой слоняется по дому без дела, уныло пялится на помятые простыни вперемешку с носками, сваленные в углу на табуретку, протирает пальцем пыльные книжные полки и до тошноты мило улыбается миссис Уизли: Гермионе, Флер, Анджелине, Одри.

— Как там папа? — спрашивает Гермиона, сдувая со лба прилипшую мокрую прядь, а Скорпиус думает, что Роза на маму жутко похожа. Миссис Уизли месит тесто, яростно мнет его руками и трет нос, перепачканный мукой. На ней смешное платье в цветочек, такой же фартук и бросающийся в глаза шрам. Грязнокровка.

«Бабуля Белла постаралась на славу», — замечает Малфой, но вежливо отвечает:

— Спасибо, хорошо. Ему что-нибудь передать?

От удушливой жары клетчатая футболка, похожая на плед бабушки Молли, клеится к телу. Стоящие на старом шкафу часы тикают оглушительно громко, мука поднимается в воздух и кружится-кружится-кружится...

И это даже не смешно. Совсем.

Лили вешается на шею, щебечет о будущем и закидывает ноги на стол. Подпиливает и без того аккуратные ногти, изящно отбрасывает за спину длинные рыжие волосы, щеголяет в коротких шортиках и майке. У нее длинные ноги, хитрая улыбка, прищуренные глаза и полное отсутствие той Поттер, которую Скорпиус любил.

— Тебе здесь нравится? — тянет Лили, поправляя на носу огромные очки-полароиды и протягивая ему крем для загара. Малфой хмыкает и открывает тюбик. А то как же. Нравится. Он просто в восторге — мазок раз, разгоряченная кожа пылает — давно мечтал провести каникулы в аду — мазок два, солнце-сковорода явно издевается — лучшего и представить нельзя — мазок три, солнце любит Лили, Лили любит солнце, Скорп здесь явно лишний.

— Конечно, любимая. Мне здесь очень хорошо.

Лили блаженно улыбается, а Скорпиус еще никогда столько не врал.

И это ни разу не весело.

Футболка с надписью «Fuck this shit», тяжелый запах сигарет и татуированные шея-ключицы-руки. Роза читает маггловские книги, заливается слезами, курит и говорит, что это самое дрянное лето, которое она переживала. И тут Скорпиус с ней солидарен.

Малфой прячется в комнате Хьюго, куда его поселили на время. Он обессиленно падает на кровать и зажмуривается крепко-крепко, надеясь, что когда он откроет глаза, всех этих деревянных декораций уже не будет. Ни пыльных простыней, пахнущих порошком, ни низких потолков, обтянутых паутиной, ни плавящихся деревянных полов.

— Даже и не пытайся, — бросает Хьюго Уизли с кровати напротив. Он снова что-то читает лежа, уткнувшись в книгу носом и закинув ногу на ногу.

— А если я попробую? — Малфой приподнимает голову и пристально смотрит на Уизли.

— Лили тебя все равно найдет. Так что домучивайся до победного конца, — Скорп ловит насмешливый взгляд, смешинки в изгибе губ и роняет голову на подушку, — или до непобедного. Но тебе не сбежать.

Книга захлопывается, поднимая тучи пыли и букв, но это неудивительно. Правда ведь?

Скорпиус не понимает, что его держит здесь, в этой разваливающейся обители зла. Он смотрит в потолок, по которому пляшут спокойные лунные тени, кусает губы и упорно задыхается.

«До победного конца», — звучит в голове искаженный голос Хьюго.

«До. Победного. Конца».

До.

Самого.

Конца.

Дни тянутся резиной или жвачкой, которую Лили постоянно жует. Розовой, липкой, приторно-сладкой. Дни тянутся уставшим Гарри Поттером с сединой в черных волосах и усах, смешливой рыжей Джинни, Фредом с больными глазами, постоянно зевающим Роном, грациозной и такой неуместной здесь Флер, строгим Биллом, совершенно раскованным и диким драконологом Чарли и Хьюго.

Рыжеволосым. Кареглазым. Колко усмехающимся.

И это вовсе не здорово.

— Я уже говорила, что ненавижу лето? — в тысячный раз сплевывает Роза, перемывая тарелки. Скорпиус только кивает головой и ловит посуду, которую бросает ему Уизли. На большее он не способен, да и зачем, если эта дикарка понимает его без слов. Ей здесь так же тесно, некомфортно и муторно, как и ему. А может, даже больше.

— Слушай, пойдем на озеро? — Роза резко оборачивается и замирает в ожидании, а на лице написано: «Бери себя в руки и бежим!».

Малфой прислушивается к голосу в голове: «До конца», и отрицательно кивает головой.

Она молчит и топит тарелки в мыльном море.

С календаря падает еще один высохший лист. Еще один день до свободы. До вдоха.

— Так что ты там говорил о попытках? — Хьюго появляется на кухне внезапно, словно призрак их ниоткуда. Открывает холодильник, наливает молоко в высокий стакан и отпивает маленькими глотками. Садится на хлипкий расшатанный стул напротив Скорпиуса и рассматривает его сквозь стекло.

Малфой молчит и вглядывается в темноту за окном.

А Хьюго пьет ледяное молоко, и на шее у него пульсирует синяя жилка.

«Если это не закончится, то я сойду с ума», — Скорпиус лежит на горячей траве под деревом и слушает жизнерадостный треп Лили. В ней столько жизни, что ее просто деть некуда — бери и раздавай больным и немощным. Лили щебечет, прижимаясь своими губами к щекам Малфоя. Она нависает над ним, вглядывается в глаза, целует жарко и до тошноты медово, отзываясь сладостью на языке, губах, коже.

И все вроде бы правильно, так, как должно быть. В чем же тогда подвох?

Духота уходит медленно, но неумолимо. Бездонное синее небо постепенно одевается в толстые серые пижамы.

Красота.

Скорпиус стоит посреди двора по пояс в петуниях, вдыхает приближающийся запах дождя и бросает короткие взгляды на сидящего на земле Хьюго. Тот снова читает, подобрав под себя ноги и закусив нижнюю губу. Между пальцев у него — пронзительно желтый колосок. А сами пальцы тонкие, почти девичьи, такие нужно держать в руке и не отпускать.

«О Мерлин, я совсем тронулся», — замирает Малфой, наталкиваясь на неясный взгляд Уизли. Неясный потому, что вовсе непонятно, что он выражает.

«Привет, чувак. У тебя крутые пальцы. Можно я подержу тебя за руку?» — Скорпиус взрывается истерическим хохотом, Хьюго улыбается трогательно и немного горько.

Мир вокруг взрывается галактиками, чертовыми планетами, мирами, вселенными — да чем угодно! Мокрые волосы разметались по подушке, дыхание сбивается с ритма, а пальцы отчаянно комкают простынь.

Лист с календаря обтекает растаявшим мороженным.

Перед глазами — потрескавшиеся обветренные губы. Уже которую ночь. Скорпиус усмехается и глядит на соседнюю кровать. Он знает, чьи это губы и что они с ним делают.

— Какой-то ты сонный, — Хьюго открывает книгу и пытается уйти в нее, но взгляд Малфоя мешает. Жадный, голодный, истосковавшийся и измученный. Уизли отрывается от печатных страниц. — Не страдай так. Тут осталось всего ничего.

— Ничего, — соглашается Скорпиус.

Запястья у Хьюго тонкие. Изящные.

Ключицы трогательные.

Кожа — светлая, как и его любимое молоко.

Хьюго ухмыляется криво и пошло.

Малфой усмехается в ответ и садится ближе.

Вокруг умирают цветы, задыхается жара, мир крошится на осколки, и все ненормально.

«Эй, рыжий, мне нравятся твои ключицы, но это, в общем-то, не новость».

Он елозит по скользким простыням, смотрит в потолок и медленно спускает босую ногу на пол. Тихо-тихо, чтобы эльфийка-нянька не услышала и не затолкала его под душное одеяло.

Вот одна нога уже утонула в толстом ковре, теперь дело за второй. Эльфийка всхрапывает, и мальчик от неожиданности падает на колени.

Зеленый с серебристым ковер заглушает звуки, и Драко оглядывается: высокая, как гора Эверест, о которой рассказывала мама, кровать осталась за спиной, сквозь огромные окна, занавешенные прозрачно-зеленой тканью, пробивается круглая луна-блин, освещая препятствия, которые нужно преодолеть маленькому герою.

Драко ползет на коленях, огибая сундуки с игрушками, в которые он все равно не играет, обходя стражей со строгими лицами (на самом деле это просто шкафы).

Он идет на цыпочках по серебристой полосе на ковре, представляя, что это — хлипкий деревянный мостик, а под ним бурлящая черная Амазонка. Он раскидывает руки в стороны и держит хрупкое равновесие, а крокодилы выпрыгивают из воды и клацают челюстями.

— Ррргхх! — рычат ягуары, выглядывая из-за деревьев, но Драко их не боится, потому что он герой , и его такие пустяки не пугают. У него есть томагавк и лук со стрелами.

— Ш-ш-ш! — угрожают висящие на канатных дорогах анаконды, но Драко шипит им в ответ, и они расползаются в стороны, уступая дорогу своему повелителю.

Драко Повелитель змей! Драко тихо хихикает и испуганно оборачивается назад, не услышала ли няня. Эльфийка сладко сопит, поэтому мальчик облегченно вздыхает и продолжает путь к золотым воротам Эльдорадо.

И вот, у самых дверей, когда бурная река перейдена, ягуары и рыси повержены, а крокодилы льют слезы, нянька вскрикивает:

— Маленький господин! Куда же вы?

Драко удивляется, но не теряет духа. Он берет покрепче свой острый томагавк, дергает за ручку и выскакивает в коридор.

Темнота встречает его нежными объятиями. Драко вслушивается в странные шорохи и ежится-ежится-ежится, но не боится. Впереди длинная дорога к дракону и золоту, которое тот охраняет.

Драко пригибается и идет тихо, словно хищник. Его серые глаза сверкают, как у кошки, нюх, как у собаки, слух, как у... как у... Мальчишка не знает, как у кого, но он острый. Потому что сейчас Драко и не Драко вовсе, а Драконий Африканийский, и он отправляется на охоту на львов, тигров и огромных слонов.

Под ногами шевелятся горячие желтые травы, душный ветер шевелит выгоревшие волосы охотника, неслышными шагами приближающемуся к своей жертве — полосатому саблезубому тигру (который, если говорить честно, просто старая кошка Тарли). Страшный зверь шевелит ушами и оборачивается. Драконий совсем-совсем рядом, руку протяни, и добыча твоя, но опаснейший тигр чувствует опасность и убегает. Драконий вздыхает и переходит на лестницу.

Под его ногами — белый мрамор, каблуки опускаются на пол, и звук разносится по всему замку. Он поднимается быстро, не оборачиваясь на расступающихся людей. Черный плащ стянут у горла застежкой-орлом. Длинные светлые волосы стянуты чернильно-черной повязкой, на руках — плотные кожаные перчатки, которые он снимает на ходу.

— Брут, — бросает он небрежно, не поворачивая головы, — как обстоят дела на левом фронте?

Черноволосый мужчина с израненным лицом принимает на руки королевский плащ и передает его слуге:

— Мой лорд, — командор проводит рукой по волосам и трет шрам, оставшийся на месте выбитого копьем глаза. — Мой лорд, ситуация ухудшается с каждым днем. Восточные районы голодают, в западных — вспышка болезней, и только южные защищают нас.

Слуги распахивают перед ними высокие деревянные двери тронного зала. Он залит золотом и солнечным светом, по стенам вьются каменные грозди винограда, живые цветы оплетают ручки такого неуместного здесь черного трона.

— И что с этим можно сделать?

Высокопоставленные люди королевства поднимаются со своих мест и склоняются в почтительном поклоне. Все, кроме его королевы.

Драко еще не знает, кто она, но во всех сказках, страшных и не очень, во всех, которые рассказывал ему дед Абраксас, у принца или короля обязательно есть дама сердца.

"Таков закон", — говорил Дед, сердито сводя на переносице брови и поглаживая белые усы. Он строгий, дед Драко, но мальчик его любит.

Любит поблескивающие хитрецой серые глаза за стеклами очков, любит его мерный голос, под который так хорошо спится. Драко очень нравится забираться к нему на колени и сворачиваться клубком, когда дед это разрешает и не занят важными государственными, как говорит сам Абраксас, делами.

В такие вечера дед усаживается у камина и садится в глубокое кресло, а Драко пристраивается на коленях. Абраксас левитирует старую книгу — летопись рода Малфоев — и рассказывает о Берни Малфуа, великом колдуне, приплывшем из-за моря и покорившем средневековую Англию. О колдунах и волшебницах, из века в век приумножавших величие и славу рода.

— Именно поэтому на тебе, мой юный друг, лежит великая ответственность, — обычно говорит он, захлопывая толстую книгу. — Когда-нибудь и тебя впишут в этот памятник чести.

Впишут, обязательно впишут. Драко вскакивает с колен и бежит учиться.

Нельзя же быть глупым лордом, верно?

Поэтому сейчас он ученый. На нем тихо шелестящая при ходьбе черная мантия с красным подбоем. На голове остроконечная шляпа, а под мышкой шуршащие свитки. В них спрятаны страшные и опасные знания, но Драко ими владеет, а это значит, что он владеет и всем миром. Огромным, как на карте, висящей в комнате деда Сигнуса. Строгий он старикашка. Длинные черные с серебром волосы всегда завязаны в хвост, речь правильная, глаза голубые и холодные. Драко не очень его любит, но уважает страшно.

— Драко, держи спину ровно, ты же будущий лорд, — говорит Сигнус на уроках этикета.

— Драко, отводи запястье, ты сидишь за фортепиано, а не за барной стойкой, — легко бьет по рукам Сигнус.

— Драко, повернись боком к нападающему, так в тебя труднее попасть. Двигайся легче, быстрее, не напрягай руку — палочка должна двигаться свободно, — говорит Сигнус, показывая, как нужно нападать и защищаться. Он учит внука исполнять прекрасный и завораживающий танец воина, несмотря на все запреты дочери Нарциссы и супруги Друэллы. — Ты будешь великим волшебником, Драко. У тебя есть чутье, — говорит Сигнус, поправляя мальчику сбившийся воротник рубашки.

И Драко гордится и ждет свою первую волшебную палочку, чтобы показать деду, на что он способен. Великий Волшебник Драко Малфой.

Драко останавливается перед высокой дверью, за которой спят его родители. По дереву вьется виноградная лоза, тяжелые гроздья тянутся к мальчику, поэтому он встает на носочки и проводит по ним рукой. Ягоды пахнут сладко и терпко.

Мальчик тихо поворачивает ручку. Раздается щелчок, и дверь медленно открывается.

Драко просовывает сначала одну руку, затем ногу, а потом пролезает всем телом. На большой кровати у стены под гобеленом с русалками спят мама с папой. Мальчик подбирается поближе и садится в глубокое кресло, почему-то красное в черную клетку, или черное в красную, кутается в теплый шерстяной плед и смотрит на родителей.

Люциус лежит на спине, обхватив одной рукой хрупкую и прозрачно-светящуюся Нарциссу, а другой накрывает миниатюрную ручку жены, переплетая ее пальцы со своими. Мама лежит на плече отца, касаясь макушкой его подбородка, ее густые светлые ресницы подрагивают во сне, а на губах блуждает счастливая улыбка.

И столько в этой позе нежности, любви и беззащитной преданности, что у Драко непонятно почему на глаза наворачиваются слезы.

Он сворачивается на кресле в клубок, поплотнее закутывается в плед и шепчет одними губами:

— Я люблю вас.