Мир хрипит со шнурком на шее (гет)

— Чай? — что-то в вопросе есть, намекающее, что ты сам должен раскрыть мысль, чтобы она не легла в тишину и не растворилась в напряжении, что стоит в комнате. Сегодня сопротивляться его приподнятой брови, пустым глазам и странной улыбке просто нет сил, все тело гудит от усталости.

— Не любишь чай?

— С чего ты взяла?

Усталость заставляет прикрыть глаза, вздохнуть свежесть, которая бродит по мансарде. Наконец-то нашла заклятие, позволяющее избавиться от пыли, спертого воздуха, скрипящих половиц и всего остального; правда, при этом пришлось выкинуть мебель, потому что из нее выветрить старость невозможно. Впрочем, новые кресла намного удобнее, столик не хранит никаких воспоминаний, а люстра позволяет свету рассеиваться, хотя уютная тьма мне нравится больше. И только одно остается незыблемым: Драко Малфой.

— Есть разные чаи. Чай много говорит о человеке. Мелочи важны.

Это уже интересно — так много слов, теперь нужно убрать всю шелуху и найти ядрышко истинной мысли. Открыв глаза, обнаруживаю его, стоящего рядом, но смотрящего в окна. У матери всегда был хороший вкус, жаль, что не успела спросить, купила ли она этот дом из-за мансарды и десятков маленьких окошек, образующих всю картину. Не удивлюсь, если все так и было.

— Согласна. Я люблю чай-диалог.

Ради некого недоумения в его глазах такое стоило сказать. Этот Драко Малфой любит смотреть мне в глаза, словно пытается найти там что-то, но каждый раз ошибается. И его горечь почти чувствуется, даже если только намеком. Удушливая она — его горечь.

Я думала, что он спросит, но мой личный призрак вздыхает и взглядом скользит по ноге, вытянутой вперед. Подтягиваю конечности к себе и накрываю их одеялом. По-моему, он хмыкает. И от этого внутри начинает ворочаться нечто, похожее на чувства. Пожалуй, только он мог стать настолько раздражающе-необходимым.

— Просто чай-беседа.

Я тоже никогда не называю его по имени. По фамилии — может быть, но имя — это всегда лично. Лично до отметки "слишком". Мы еще эту отметку не пересекли.

— Какие есть еще чаи тогда?

Ему совсем не интересно. Это видно в каждом жесте, во всей позе, во вздохе. Но нужно о чем-то поговорить, потому что все паузы, что возникают между нами, приводят к копошению в прошлом. Причем исключительно в моем.

— Какой чай бы ты попила со мной? — это заставляет сбиться с мысли, которую желала высказать. Сглотнуть, почти усмехнуться. А, посмотрев украдкой, увидеть смешинки в его глазах — обычно надменных или холодных, по-моему, совсем бездушных даже. Злости на него все также нет.

— Я бы не стала пить чай с тобой.

— Все так плохо, — вопроса в конце как-то не хватает.

— Нет, — просто отчего-то чувствую себя должной сказать это. Просто так.

— С тобой можно пить только крепкое.

Пару минут ничего не происходит. Все же жду чего-то, а ловить себя на таком неприятно. Между нами словно есть нечто — не чувства, магия. Но у призраков ее, как таковой, нет, а моя... Палочка здесь бесполезна и просто не нужна. Не защищаться же. Скорее всего, я придумала все. Последнее время только надежда и заставляет все же жить. Или существовать? Малфой определенно думает, что второе. Но ему знать не нужно мое мнение, даже если оно полностью совпадает.

— У меня есть три вида чая, Малфой. Первый — чай-микс: восточно-пряный, пахнущий неизвестными цветами, травами, манящий и дразнящий, уносящий сознание на восток — туда, где солнце, туда, где сказка, туда, где совсем другая жизнь.

Такой чай я пила тогда, когда пыталась найти выход из воспоминаний. Когда война следовала по пятам, отражаясь в лицах некогда близких людей. Когда не хватало всего — яркости, жизни, чего-то, что я так и не обрела даже сейчас.

— Второй — просто чай, знаешь, как доза чего-то важного и нужного. Крепкий, густой, черный-пречерный, терпкий, насыщенный, очень горький.

Такой чай я пила тогда, когда планы обратились в пыль. Когда пришлось осмотреть тела родителей, погибших в автокатастрофе. Когда сказала "нет" Рону — прелестному и милому, ласковому, доброму, глуповатому, просто не моему. И это почти единственное, о чем я не жалею.

— Третий — просто чай-беседа, чай-диалог. Никакого сахара.

Такой чай я пью исключительно наедине с самой собой. Или с Гарри, но с последним — редко. А еще... Еще я пью этот чай с Малфоем, с тем самым Малфоем, с которым можно пить только "крепкое".

— Это слишком лично. Слишком, знаешь, — в словах желчь. Разъедающая, расползающаяся, противная.

Только на лице появляется что-то, похожее на понимание. Зачем мы вообще столько говорили о чае? Будто это что-то важное.

...

Боль исчерпаема. Горе имеет дно. Только у пустоты нет предела, потому что у пустоты нет края. Нет грани, нет вообще ничего. И она выжгла уже все внутри меня.

— Просто ничего не изменилось. Раньше меня это раздражало, заставляло скрипеть зубами. Мы воевали, но за что? — даже мне голос кажется пустым. Я не могу больше спорить со всеми. Так почему же пришла сюда, почему пришла снова к нему, будто он стал эпицентром моей жизни, вместив все?

Кап-кап. Дождь набирает обороты.

Кажется, что в комнате я одна. Но нет, знаю, что нет — я уже почти чувствую его. И он просто думает. Всегда взвешивает слова пред тем, как сказать что-то — словно стоит на тонкой нити-леске, опасно балансируя на грани.

Тик-так. Дурацкие часы в гостиной слышны и тут.

Я не чувствую его дыхание, его магию, его самого. Просто потому что его, на самом деле, нет. Он — призрак. Малфой — ничто. Непонятное ничто, непонятно зачем здесь находящееся.

Тук-тук. Третья сова от министра.

-... Слышишь, Мерлин?!

Открываю глаза. Его лицо слишком близко. Кажется — только коснись. Но он, аккуратно выдохнув, поднимается с колен. Бесшумно. Его же нет.

— Ничего не меняется. Никогда. Вам будет так же дышаться, как дышалось "до". Закон Вселенной. Мира. Пора понять, — Малфой говорит быстро, рвано, словно его это должно трогать, а не меня. Но затем, по-моему, выдохнув устало, спрашивает: — что они сделали?

Сказать или нет? Впрочем, ему это ничем не поможет.

— Магглорожденных берут в школу только после того, как закончат набор чистокровных и полукровок. Потому что маги — такие — вырождаются. Слишком многие погибли.

На его лице, когда оборачивается, нет усмешки. И он не произносит: "Я же говорил", просто смотрит. И мне нравится его взгляд. Впервые. Там есть сочувствие. Такое, какое может себе позволить, пусть и мертвый, но все же Малфой.

...

— Знаешь, твоего сына назвали Скорпиус.

Он только дергает плечом. Умер, так и не увидев своего сына. А сейчас завис здесь, не там. Даже не пытается увидеть родных, свою кровь, частичку. Семья никогда не была моей целью, но, если вдруг, что бы делала я? Наверное, именно желание быть с семьей заставило бы меня замереть на перепутье и выбрать эту пародию на жизнь. Что же руководит им?

— Приходил твой Уизли. И нет, мы не встретились.

Мысли о Драко и его сыне как-то сразу вылетают. Приходил, значит, нашел. Значит, ему что-то нужно. Значит, что-то случилось.

— И нет, это не было важным делом, — обернувшись, перебивает меня, не успевшую даже точно сформировать вопрос: — с цветами сообщать о грядущей войне не приходят. Впрочем... Это же Уизли. Всякое может быть.

Приходил повторять слова, сказанные и расставленные вечность назад.

Почему все не может быть просто, как тогда, давно — в школе? Почему взрослая жизнь заставляет делать безумные, детские глупости? Кто должен был за нас решить нашу судьбу? Почему я должна натянуть на себя маску, сделав вид, что все, произошедшее за год — просто прихоть, немотивированное желание? Разорвать почти все связи и поселиться здесь — разве не мой выбор?

Отчаяние нарастает во мне с каждой минутой. Надо уйти, только сил нет. Пусть я взорвусь в одиночестве, пожалуйста. Наедине с собой, потому что терпеть перед кем-то слабость жутко, потому что слабости используют. Мы уже это выяснили. На примере Гарри, на своем. Каждый из нас, кому пришлось латать себя. И тут магия не поможет.

Школа научила многому. Но жить она не научила, только запирала нас в себе, сделала способными на убийство и умеющими хоронить надежды. Больше мы, все мы, что когда-то дети, не умеем.

В нас нет смысла. В нас больше нет нас.

— В лабиринте, Гермиона, есть много тупиков, но всегда есть выход. Другой выход.

Он никогда не называл по имени. Грейнджер — когда-то. Грязнокровкой — потом. И как-то еще, но все стерлось.

Так меня "Гермионой" еще никто не называл.

— Я не хочу всего этого. Только если убежать, знаешь? — начать сложно, но сказать ему можно, потому что этому Драко Малфою я начинаю верить. — Дело не в Роне или ком-то еще. Просто это совсем не мое. Меня прописали в учебник истории, теперь профессор своим жутким голосом говорит и обо мне что-то. В шоколадных лягушках есть карточки с моим именем, на каждой светской встрече улыбка не должна сходить с лица. Ложь течет от всех людей ко мне — так просто, словно это само собой разумеющееся. Но самое главное, что есть вокруг — ожидание. Оно давит, заставляет бежать, но бежать некуда, потому что тебя везде достанут. Поставят перед народом и скажут: "Ты же, Мерлин, Гермиона Грейнджер! Без тебя не было бы Победы, без тебя не было бы мира!", а потом дадут список того, что я обязана сделать. А еще всем всегда нужно что-то мне сказать, обсудить со мной, сделать выводы обо мне. Словно они знают Гермиону Грейнджер, а те, кто знают или знали — не понимают сейчас. Просто "потому что". И второй выход, что есть: не на благо магов трудиться, так обзавестись семьей. А я не хочу сидеть дома, быть, как миссис Уизли или другие, запирать себя. Я хочу жить, понимаешь, Малфой?! Хочу просто иметь выбор, потому что иметь выбор и есть "жить". В той мере, в какой могу уже я. Потому что забыть все никогда не будет возможным. Но... Разве...

И тут я понимаю, что воздуха больше нет. И запала — тоже. Как и слов.

Есть просто я — просто Гермиона — и есть просто он — просто Драко Малфой, который сейчас и не Малфой даже, просто Драко.

— Скажи же не только мне. Не только о себе. Обо всех. Стань собой. Как было раньше.

Все не то, все не так. Не это хочу слышать. Впрочем, он понять и не мог. Ни-ког-да.

Всхлип все же вырывается.