Девушка из харчевни (гет)

Панси невольно сжимается, увидев это лицо: бледное, темнели провалы пустых и холодных глаз.

— П-профессор Снейп?

— Мисс Паркинсон, — едва заметный наклон головы.

Они молчат. Горбатый хозяин лавки в Лютном молча возит грязной тряпкой по прилавку, стирая слизь, оставшуюся после нарезки ингредиентов.

— Так вот кто, тот новый дешевый зельевар, который отбивает у меня клиентов? — все таким же тихим голосом говорит Снейп.

Панси молчит. Панси хочется вцепиться ему в руку и, захлебываясь слезами, рассказать все свои беды, как они делали в детстве. Их жесткий декан язвил, безжалостно разбивал наивные иллюзии, давал насмешливые советы, но ни разу не прогнал ни одного зареванного слизеринца из своего кабинета. Хогвартс, детство — она словно смотрит на эти свои воспоминания через мутное замызганное стекло. Такое как здесь, в подпольной лавке Лютного, или как в их (она сказала их!) с Аберфортом «Кабаньей голове» — Мерлин, в её жизни стало слишком много грязных стёкол!

— Понятно, — сухо бросает Снейп и, больно вцепившись своими паучьими пальцами в локоть Паркинсон, выводит её из лавки.

Наверно, они выглядят нелепо рядом: высокий тощий мужчина и маленькая коренастая девушка, оба закутанные в черные потрепанные мантии, оба с пустыми глазами. Но в Лютном никому нет дела до других, в Лютном не лезут в грязь чужих душ, всем хватает своей.

И снова «Кабанья голова» — это судьба. Снейп привел её туда, чтобы согреться, он не знал, что Панси там работает. Паркинсон покорно глотает купленный бывшим учителем огневиски и ей хочется кричать. Кричать, почему он её не искал, неужели ему плевать на своих учеников?! Ведь они умирали: издыхали в пьяных драках, резали вены в ванных дешевых гостиниц, пили яд, стоя посреди уже не принадлежащих им родовых замков, пили уже не из их фамильного серебра.

— Неприятная все-таки штука — эта жизнь? — вдруг с хриплой язвительностью спрашивает Снейп.

Его взгляд пронзителен до боли, будто он читает мысли Панси.

— Вы о чем?

— Вы всё думаете, мисс Паркинсон, что все вокруг вам должны, как это наивно. А Вам, — он резко наклоняется через стол, сальные прядки падают на высокий бледный лоб. — Никто. Ничего. Не должен! Смиритесь с этим.

Панси истерично кашляет, но кубок из рук не выпускает.

— О, змеиные аристократы всё плакали о браках по расчету, о пустых светских балах и о тяготах знатной жизни. Некоторые дурочки-старшекурсницы не раз пытались стянуть у меня яд, чтобы отравиться из-за несчастной и неравной любви, однако, как меркнут эти проблемы по сравнению... с голодом... с перспективой зимой ночевать на улице... с плачем близкого человека, который умирает, а тебе не на что купить лекарство. И ты идешь продавать себя! — кажется, пепел припорошил острые скулы зельевара.

Снейп прикрывает глаза на последних словах, словно пытаясь отогнать какие-то воспоминания.

Панси чувствует, как слезы бьются за стеклами глаз, пытается сдержаться, но хрип рвется из горла, и она утыкает в платок со стоном раненого зверка, маленького, паршивого и нелюбимого.

— Плачьте, — Снейп обнимает её, заклинанием закрывая их ото всех.

Скрюченные пальцы царапают грязную столешницу, жесткую шерстяную ткань мантии зельевара, сухие кисти его рук.

— Плачьте, мисс Паркинсон, — едва слышно шелестит Северус, — это хорошо, что вы ещё можете плакать.

* * *

Наконец, он дома. Северус взмахом палочки высушивает свою мантию. За окном пугающе шелестит и похрипывает Лютный, словно старый мошенник в вонючем пальто. Снейп звал Паркинсон к себе жить и работать, она отказалась. Конечно, не ради приличий, какие теперь приличия? Зельевар вспоминает дрожащие девичьи ноги в тонких чулках и хмыкает: некоторые вещи из чистокровных не выбить. Брюки леди, видите ли, не носят! А в трактире плевки леди подтирают? А на матрасе с клопами спят? А огневиски, как Сириус Блэк — собачья ему память, хлещут, будто в три горла? Вот-вот.

Снейп ставит котел: заказы не ждут. Пусть Орден Мерлина — на груди, а в кармане — вошь на аркане, надо работать. Паркинсон прежде напоминала жирненького домашнего мопса, теперь она больше похожа на озябшую дворняжку, однако проблески интеллекта явно есть. При дележе клиентов Панси урвала у бывшего учителя неплохой кусок, Снейп махнул рукой: пусть, у него есть ещё магия, а у девчонки больше ничего нет, кроме работы в отвратительном трактире и некоторых подпольных заказов.

Северус, помешивая зелье, вспоминает бледного, прямого Драко на судах, поспешно эмигрировавшего Нотта с одним чемоданом, Забини с приклеенной улыбкой на полных губах, впахивавшего за горстку сиклей в самых низких питейных заведениях. Жестокие, самодовольные, глупо проигравшие дети. А по другую сторону победители... тоже дети. С орденами и отрешенными глазами. Снейп помнит победные празднества и парады. Всенародный герой — Поттер был пуст. Он что-то говорил, он улыбался и он стал бездной, в которую страшно смотреть. Северус слишком хорошо знал это состояние — этот холодный полый стеклянный шар вместо души. И он знал, что такое можно лишь пережить, поэтому они обменялись с Поттером только парой любезных слов и одним очень усталым взглядом. Рональд Уизли, широкоплечий и надежный, едва заметно вцепился в руку своей хрупкой невесты Габриэль Делакур, словно пытаясь в этой девочке обрести уверенность. Они так привыкли к войне, что почти боялись мира, которого ждали, за который сражались.

И Грейнджер, тонкая, нежная и взрослая. Осанка амазонки, а в глазах — нет, не испуг, скорбь, словно она в отличие от мальчишек уже знала, что будет и жалела их. Жалела их всех, словно мать своих детей. Снейп поймал этот взгляд и вздрогнул — в нём было столько тайной, сильной любви, что хватило бы обнять весь мир. И Северус пялился на изящную шею, там, где её ласкали мягкие завитки каштановых волос, выбившиеся из прически. Но чтобы не произошло с юными героями, его это не касалось, он только, умирая, вырвался из душных лап долгой любви и не хотел обратно. А этим поломанным детям ещё надо было научиться жить, как когда-то научился он. И зельевар отвернулся — отвернулся на целых два года.

* * *

— Я вижу их дрожащие руки, теплое, живое, как кровь, отчаяние их глаз... Даже у самых сумасшедших, самых жестоких, в момент смерти вспыхивает это отчаянное тепло в зрачках — эта судорожная вспышка жизни перед окончательным угасанием, — Гарри поворачивает голову к окну, жиденький свет омывает исхудалое лицо всенародного героя. Под остроскулой, впалой щекой белеет пышным и снобистским боком мягкая подушка.

— Я знаю, — шепчет Гермиона и сжимает его руку.

— Я помню, — эхом отзывается Рон и накрывает ладонью его плечо.

Они вместе лежат на широкой кровати, как когда-то лежали в военной палатке. Иногда отогреться можно лишь теплом чужих тел, в этом нет эротики, изощренной и красивой, нет похоти, жадной и пошлой, в этом есть лишь жизнь... лишь тепло.

— Когда Габриэль родит, она хочет, чтобы мы переехали во Францию, — наконец, после долгого молчания говорит Рон.

— Это хорошо, — разлепляет губы Гермиона, — отъезд помогает.

— А ты? Ты вернешься в свой институт? — Рон приподнимается на локте и пытается заглянуть подруге в глаза.

— Я пока не знаю.

По потолку быстро и деловито ползет паук, троица следит за ним внимательными взглядами. Потом Гермиона все же делает над собою усилие и возвращается к разговору:

— Думаю, этот институт — не самый лучший выход.

— Рад, что ты это понимаешь, — Уизли спускает с кровати ногу, пытаясь нашарить тапочек.

Гарри выходит из комнаты. Грейнджер поспешно спрашивает, воровато оглядываясь на дверь:

— А Джинни?

— А что Джинни? Она тоже хочет жить. А ты его видела? — сухо отрезает Рон.

— Видела, — вздыхает подруга.

— Джинни пыталась, честно, целый год пыталась. А потом Гарри сам её отпустил, сказал, что не хочет утянуть за собою.

Поттер возвращается, с его мокрых волос летят брызги, по лицу ползут струйки воды.

— Тошнит, — поясняет он, поймав вопросительный взгляд Гермионы, и садится к окну, — это от зелья.

Взгляд Гарри отрешенный, это настоящий «взгляд на две тысячи ярдов».

— Вы идите, ребята, спасибо, что побыли со мной. И я пойду, — отвечает он на невысказанный вопрос.

* * *

— Куда пойдет, спрашивать бесполезно, — поясняет Гермионе Рон, когда они выходят из дома №12.

— А ты как думаешь?

— Порою, мне кажется, что он просто аппарирует, куда глаза глядят. Иногда от его одежды несет морем и тиной, а иногда кроссовки все в грязи и траве.

Воздух сырой, но хотя бы дождя нет.

— Мне жаль, что меня не было с вами. Не надо мне было уезжать, — с трудом выдавливает из себя Гермиона.

— Тихо, не оправдывайся, — Рон привлекает её к себе в теплые и крепкие объятия, — все мы бежали кто куда. Это счастье, что рядом со мной была Габи. Кстати, зайдешь к нам?

Гермиона тычется носом в его плечо, потом качает головой:

— Не стоит. Извини, в другой раз. Сейчас около семи вечера, я ещё успею, мне надо кое-куда забежать.

Не задавать ненужных вопросов они научились ещё давно, и через пару секунд улица пуста, только на слабом ветру, поскрипывая, качается старый фонарь.