Всё бывает в первый раз (джен)

Мальчишки провозились в спортзале почти пол-урока, не столько убирая его, сколько прыгая на матах и раскачиваясь на растрепанном канате, свисающем с потолка, пока Минерва Ибрагимовна не прислала им в помощники старших братьев Ромы. Помощники из Феди и Жоры получились весьма своеобразные: не успели они зайти в спортзал, как надавали восьмиклашкам подзатыльников, уселись на длинную скамейку у стены и, посмеиваясь, принялись командовать, не забывая подставлять подножку всякий раз, когда кто-нибудь из мальчишек пробегал мимо. Однако с приходом Феди и Жоры дело пошло быстрее: вскоре канат был убран, спортивные кони — отодвинуты к стенам, пыльные, давно сдутые мячи — выброшены в подсобку, а маты — закинуты в девчачью раздевалку. Конечно же, мальчишки не отказали себе в удовольствии разорить раздевалку и покидаться друг в друга девчачьими кедами; за этим увлекательным занятием и застали их девочки, которые пришли в спортзал с охапками облезлого серебряного дождика, простыней, на которой было кривовато намалевано «С Новым Годом!», и целым ворохом вырезанных из серебряной чайной бумаги снежинок.

— Герминэ, — сказал Рома немного виновато, пытаясь загородить собой разоренную раздевалку, — я твои тапочки спрятал за батарею, чтобы не потерялись.

— Дурак, — фыркнула Герминэ, разглядывая окна и прикидывая, как получше приклеить снежинки, — какие это тебе тапочки? Это мокасины!

— Мой папа рассказывал, что в Болгарии этих мокасинов — навалом, — встрял Малфоядзе. — Он привез мне из Болгарии целлофановый пакет с ковбоем Мальборо и целый блок жвачек. На, пожуй, — Давид протянул Герминэ плоскую жвачку, которая наощупь была совсем твердокаменной.

— Нет, спасибо, — отказалась Герминэ из гордости и соврала для пущего эффекта: — Мне дядя Сурен в прошлом году столько этих жвачек подарил, что они мне уже надоели!

— Ну, как хочешь, — Малфоядзе набил рот жвачкой и принялся жевать, громко чавкая, чтобы остальные одноклассники заметили, сколько у него этой жвачки. — А еще мой папа пообещал в следующем году привезти мне кассетный проигрыватель, — похвастался он.

В этот момент в спортзале появился Рэм Александрович, который уходил куда-то с Гариком Потеряном, комсоргом класса.

— Проигрыватель — это отлично, — сказал он, положив руку Малфоядзе на плечо. — У меня у самого есть, только не кассетный, а четырехдорожечный. Если хотите, мальчики, приходите ко мне домой, музыку послушать — у меня есть записи Аббы и Бони М.

— Тогда девочек тоже надо позвать, — сказал добрый Рома.

Рэм Александрович замялся.

— Понимаешь, Рома, — ответил он, всё так же ласково улыбаясь, — у нас будет... м-м-м... своеобразный мальчишник...

— Мой папа говорит, что кассетный лучше четырехдорожечного! — перебил его Малфоядзе, разозленный тем, что Рэм Александрович своим проигрывателем испортил ему всё хвастовство.

Рома обиделся за Рэма Александровича — во-первых, он всегда благоговел перед старшими, а во-вторых, недолюбливал Малфоядзе.

— Неправда, четырехдорожечный лучше, — сказал он громко, пусть даже никогда в жизни не видел ни четырехдорожечного, ни кассетного. — На него целых четыре песни можно записать, вот!

— Подумаешь, — скривился Малфоядзе. — На одну кассету можно хоть сто песен записать!

— Врешь!

— Не вру!

— Врешь!

— Не вру, мне папа так сказал!

— Ребята, ребята, давайте не будем ссориться, — мягко сказал Рэм Александрович. — Скоро конец урока, а мы еще не украсили зал. Вы ведь не хотите опоздать к Северу Анатольевичу?

При упоминании имени учителя НВП все как-то разом сникли и побрели расклеивать снежинки — точнее, мальчики клеили, забравшись на подоконники, а девочки указывали им, куда клеить.

— Показывай, Алена, — говорил Рома Алене Лавгуденко. — Давай, руку подними... — Алена, вставая на цыпочки, старательно протягивала руку, показывая Ромке, куда клеить снежинку, а другие мальчишки тем временем пытались заглянуть ей под юбку.

— Дураки, — презрительно сказала Герминэ — она вообще была невысокого мнения о своих ровесниках.

Тут ее позвал Гарик.

— Герминэ, иди сюда, поговорить надо, — сказал он, высунув голову из девчачьей раздевалки.

Как только Герминэ зашла в раздевалку, Гарик закрыл за ней дверь и даже пододвинул скамейку, чтобы никто не смог войти. Герминэ забеспокоилась: что это он задумал? Тем временем Гарик усадил Герминэ на скамейку, сам сел рядом — на взгляд Герминэ, даже слишком близко — и, положив руку ей на колено, проговорил пылко:

— Герминэ, тебе в прошлом году уже четырнадцать исполнилось. Почему не вступаешь в комсомол? Я бы мог дать тебе рекомендацию.

Герминэ, сбитая с толку темнотой раздевалки, близостью Гарика и его рукой на своей коленке, а особенно — голосом комсорга, каким-то взволнованным и прерывистым, поначалу даже не поняла, о чем он говорит.

«А, это он о комсомоле», — наконец догадалась Герминэ и сказала насмешливо:

— И зачем мне в него вступать?

— Ну как же, Герминэ! — воскликнул Гарик, придвинувшись к ней еще ближе и еще сильнее стиснув коленку. — Если бы ты стала комсомолкой, мы бы могли встречаться на комсомольских собраниях...

Герминэ на всякий случай отодвинулась от Гарика.

— Мы и так с тобой в школе каждый день встречаемся, — возразила она, с недоумением глядя на Гарика, который придвигался к ней все ближе и дышал все чаще. — Забыл, что мы с первого класса за одной партой сидим?

— Ну... — замялся Гарик в поисках аргумента. — Тогда ты сможешь носить комсомольский значок, и Минерва Ибрагимовна уже не будет заставлять тебя носить пионерский галстук...

— Я и так его уже два года не ношу, — фыркнула Герминэ. — А значок у меня уже есть — вот, смотри, какой хипповый — с «Ну, Погоди!»

Гарик близоруко прищурился, пытаясь разглядеть в полумраке значок, и, протянув руку, совершенно неожиданно для себя наткнулся на грудь. Грудь!!! Конечно же, Гарик догадывался, что у девушек бывает грудь — тем более, что в этом году они начали проходить курс анатомии; правда учебник по нему чиновники из Минобразования постеснялись назвать «Анатомией» и стыдливо переименовали его в гордое слово «Человек». Зато мальчишки, после тычинок и пестиков ботаники и лягушиных клоак зоологии (изучение которых все же доставило им немало веселых минут), получили возможность ознакомиться со строением половых органов человека. Правда, в учебнике Гарика отсутствовали именно эти страницы — должно быть, в прошлом году какой-нибудь юный любострастник решил сохранить на память изображения половых органов человека в разрезе. Поначалу Гарик расстроился, но быстро утешился, когда Малфоядзе принес из дома папину брошюрку о сексологии, написанную американскими докторами Мастерс и Джонсон; было почти ничего не понятно, но страшно возбудительно.

Но Герминэ! Гарику никогда бы и в голову и пришло, что под коричневой школьной формой и черным фартуком у его одноклассницы коварно притаилась настоящая женская грудь!

Надо было как-то выходить из положения; в доли секунды Гарик принял решение идти до конца и не ударить в грязь лицом перед Герминэ. Он сделал вид, что он и покушался на грудь, а не на значок с «Ну, Погоди!», и, притиснув Герминэ к стенке, принялся торопливо ее целовать. Очевидно, «взрослые» поцелуи Гарик представлял себе довольно-таки смутно и наивно полагал, что девчонку нужно просто быстро-быстро чмокать в губы.

Герминэ вырывалась — не столько от того, что ей были противны чмоканья Гарика (об этом она даже и подумать не успела), сколько от того, что Гарик «в пылу страсти» усадил ее прямиком на батарею, а в своей короткой юбке Герминэ уже через пару секунд начала чувствовать себя оладушкой на сковороде. Несмотря на все старания Герминэ, Гарик ее не выпускал, одурев от темноты раздевалки, близости девичьего тела в «соблазнительной» коричневой форме и не менее «соблазнительном» черном фартуке, но больше всего — от собственной храбрости; он продолжал притискивать бедную Герминэ к стенке, пока та не нащупала за батареей свои мокасины, заботливо запихнутые туда Ромой. Вытащив мешок с мокасинами, Герминэ стукнула им Гарика; не ожидавший такого поворота событий Гарик на миг выпустил Герминэ из своих жарких, но неуклюжих объятий, и та, с усилием отодвинув скамейку, выбежала из раздевалки с мокасинами в руках.

— Дурак, ты мне чуть колготки об батарею не порвал! — выдохнула она, возмущенная до глубины души.

— Не расстраивайся, Герминэ, — утешил ее сердобольный Рома, — их можно зашить. Моя мама всё время свои колготки зашивает.

— Тупой ты, Рома, — огрызнулась Герминэ. — Зашитые только под брюки носят, а где ты видел, чтобы девочки в школу в брюках ходили? Козел этот Гарик...

В этот момент в спортзал зашла Минерва Ибрагимовна. Опустив очки на кончик своего длинного носа, она оглядела зал: на окнах тускло мерцали снежинки, по стенам колыхался облезлый, оборванный поколениями школьников, серебряный дождь, через весь спортзал тянулась простыня с новогодним поздравлением, а в одном из углов, стоя на обернутом белой наволочкой табурете, возвышалась пыльная, примявшаяся за год лежания на складе, завалившаяся на один бок разборная пластмассовая елка, стараниями восьмиклассников украшенная дождем и облупившимися елочными игрушками. Минерва Ибрагимовна удовлетворенно вытерла нос платком.

— Молодцы, ребята, — сказала она. — Теперь идите на урок к Северу Анатольевичу, а ровно в пять часов придете на вечер.

Рома Визлин опять тянул руку. Минерва Ибрагимовна с досадой протерла очки.

— Да, Рома?

— Венера... Ой, извините, Меневра Ибрагимовна, — Рома от волнения принялся крутить пуговицы на своем и без того замученном форменном пиджаке, — а на вечер в форме надо приходить?

Одноклассники Ромы дружно рассмеялись, а он обиженно оглянулся на них, явно не понимая, что сморозил глупость.

— Ага, в форме и в белом фартуке, гы-ы-ы! — загоготали старшие Визлины. — И в белых бантиках! — добавил Федя. — И в белых гольфиках! — подхватил Жора. — И в белых тапочках! — заключили они хором.

Все так и покатились со смеху.

— Федя, Жора! — оборвала их Минерва Ибрагимовна. — Ребята, не хулиганьте! Идите к Северу Анатольевичу... и да, девочки, не забудьте зайти ко мне после уроков и забрать тюль — постираете на каникулах. Только стирайте ее со стиральным порошком!

Герминэ скривилась.

— А можно я возьму занавеску? — пришел ей на помощь Рома. — Моя мама все время стирает, с хозяйственным мылом и персолью. Это даже лучше, чем стиральный порошок! — добавил он, заметив, что Минерву Ибрагимовну отчего-то совсем не впечатлила персоль его мамы.

— Ну хорошо, Рома, ты заберешь тюль вместо Герминэ, — наконец согласилась Минерва Ибрагимовна. — Только пусть мама не забудет подсинить. А теперь ступайте к Северу Анатольевичу — он очень пунктуальный человек и не терпит, когда ученики опаздывают на его уроки.

Восьмиклассники, тяжело вздыхая, поплелись прочь из спортзала, заранее предвидя очередное моральное истязание, которое, несомненно, ждало их на уроке Севера Анатольевича, а Герминэ шла последней, держа в руках сатиновый мешок с мокасинами и не зная, куда его теперь девать.