Серебро (гет)

...5 лет назад...

...Без таких вот звоночков

(Я же зверь-одиночка)

Промахнусь... свихнусь ночью —

Не заметит никто.

Всё тот же зверь-одиночка,

Я считаю шажочки

До последней до точки...

Побежали летать!

Земфира «Небо Лондона»

«...И сегодня, в этот знаменательный для всего Магического сообщества день, ставший Днем Великой Победы над силами зла в лице темного волшебника Волан-де-Морта, мы, маги всех стран и народов мира, исполненные радости и ликования, не забудем почтить живых и почивших Героев, подаривших нам мирное небо над головами. Мы никогда не сможем забыть величайшего подвига семнадцатилетнего мальчика по имени Гарри Поттер, который отдал свою жизнь за жизни всех нас, вместе взятых, так же, как никогда мы не сможем оплатить этот долг. Как бы нам того не хотелось, но...»

Щелк! Круглая ручка радиоприемника резко крутанулась ложбинкой вверх. Кажущийся хриплым и надтреснутым от помех голос Министра Магии Кингсли Бруствера, выдающего по случаю Дня Победы очередную тошнотворно-патетическую речь, тут же прервался.

Тишина... Только старые и громоздкие напольные часы в углу — тик-так, тик-так... Обшарпанный «позолоченный» маятник мерно раскачивался то влево, то вправо, то влево, то вправо... Интересно, когда представители нашего Министерства, наконец, поймут, что, чем больше таких «торжественных» речей они произносят, тем смешнее и нелепее выглядят со стороны? Тем больше боли причиняют тем, кто потерял на Войне родных и друзей. К чему же ковырять чужие раны? Как будто без вас люди не знают о героях, которые погибали там... Как будто им не больно и они не скорбят... Словно никто в мире не знает, что тогда, год назад, в финале битвы за Хогвартс погиб всем известный... всем... известный...

В глазах и носу сильно защипало. Очертания качающегося маятника, на который я неотрывно смотрю уже часа три, стали расплываться... Ну же, давай, додумай эту мысль до конца! А еще лучше вслух скажи, давай! Смирись же, ты, наконец...

— Гарри Поттер.

Сказала. Вслух. Да, за год у меня произошел большой прогресс! А если я еще сейчас не разрыдаюсь в голос, то это будет совсем хорошо... Можно заносить себя в (как там это у магглов?)... Книгу Рекордов Гиннеса. За самое большое волевое усилие в истории человечества, черт побери!

И, сразу же издав какой-то приглушенный отрывистый всхлип — предвестник моих частых за последнее время истерик, я поняла, что сбыться моим чаяниям о Книге Рекордов не удастся и на сей раз. Да и на кой она мне нужна? Просто, такая вот нелепая шутка над собой... Чтобы отвлечься от дурных мыслей.

Так, все, хватит сидеть в кресле весь день и рассусоливать о том, что было, да чего не было... Хватит. Целый год уже прошел. Как говорили мне тогда, давным-давно, на похоронах... Гарри и Рона? «Ты еще молодая, у тебя вся жизнь впереди»? Ну, будем считать, что они тогда меня убедили.

Медленно встав с кресла, зябко поежившись и плотнее закутавшись в теплый плед, я прошлепала босыми ногами на кухню.

Холодный пол. Холодные, неуютные комнаты. Ночью были заморозки, и дом остыл. Надо бы камин затопить. Или, по крайней мере, открыть вентили у батарей — пустить в них живительное тепло системы центрального отопления. Невольно усмехнулась: ну, надо же, какие у меня поэтические мысли! Погода, что ли, так действует? «Живительное тепло»... Кипяток, то бишь.

Подумала: и не затопила, и не открыла. Ай, потом!

Пройдя на кухню, я наполнила металлический чайник водой и поставила его на конфорку газовой плиты. Чиркнула спичкой, повернула ручку. Вокруг конфорки тут же весело заплясали веселые синие язычки.

Напольные часы в гостиной пробили десять раз. Десять часов утра. Я кинула взгляд на календарь — 2 мая 1999 года... Первая годовщина Победы. Первая годовщина смерти моих лучших друзей. И — второй год со дня гибели моих родителей... Надо помянуть.

Придерживая покрывало правой рукой, я нагнулась, чтобы открыть резную дверцу кухонного шкафа. Та с недовольным скрипом отворилась. Нужно, хотя бы, смазать петли подсолнечным маслом ... Ай, потом.

Я вытащила из почти пустого шкафчика пыльную непочатую бутылку огневиски, и, смахнув пыль ладонью, аккуратно откупорила ее. Пробка с легким, почти неслышным хлопком, поддалась. Это моя заначка. На всякий случай. Да, на какой случай? Наверное, для того, чтобы в один «прекрасный» момент, когда голова уже станет раскалываться на части от снов и воспоминаний, и никакие успокоительные зелья, и никакие маггловские... транк-ви-ли-заторы не будут помогать, просто напиться до безобразия. Уже даже несколько раз, просыпаясь ночью в бреду своих однообразных кошмаров, шла нетвердыми шагами на кухню, порываясь достать заветную бутылку. Доставала... и каждый раз ставила на место. Почему? Не знаю. То ли остатки здравого смысла и инстинкта самосохранения нашептывали мне, что в моем состоянии от алкоголя может стать только хуже, то ли былая грифиндорская гордость и строгость «хорошей» и «правильной» девочки не могла позволить мне опуститься до пьяного полубессознательного состояния, в котором уже не то, что ноги, — руки не держат.

Но, в такой день можно. Я, ведь, не собираюсь напиваться. Помяну только. На кладбище к друзьям я все равно сегодня не пойду. Не смогу там находиться. Там снова будет толпа чужих высокопоставленных лиц, цветы, громкие и пустые речи о вселенской скорби по героям... Если у них вселенская скорбь, то какая же, интересно, у Молли и Артура Уизли, потерявших двоих сыновей? Как измерить родительское горе? А Джордж, потерявший своего брата-близнеца? Он же, почему-то, не кричит на каждом углу о том, как он скорбит, голову пеплом не посыпает... И не пускается на поминках в долгие и пространные рассуждения на тему «благодарности павшим героям и их семьям». Джинни, потерявшая не только братьев, но и любимого человека, почему-то тоже не рвется на трибуну с речами... Хотя, она уже давно никуда не рвется. Совсем.

Да меня, в конце концов, спросили, каково мне? Как это — лицезреть толпу чиновников, выставивших тебя на всеобщее обозрение, как единственную выжившую из всего Золотого Трио, и ждущих от тебя глупых штампованных фраз, «приличествующих моменту»? Каково выносить полные тоски глаза семейства Уизли, устремленные сквозь тебя... Я-то знаю, я чувствую, они винят меня в том, что случилось с Роном тогда, в поединке с тем Пожирателем. Пусть ни один из них никогда даже себе в этом не признается.

Опять мои мысли потекли не в то русло... Нужно выпить.

Я оглянулась в поисках кружки, но потом передумала. Я вспомнила, как год назад мы, дрожа от холода, сидели в мокрой от предутренней росы траве и делили на троих одну единственную оставшуюся флягу сильно разбавленного водой спирта, отпивая по чуть-чуть прямо из горлышка, чтобы согреться хоть немного. И сейчас я почему-то устыдилась своего намерения выпить огневиски из стакана. Словно бы эта формальная мелочь могла оскорбить их память. Кому нужны эти чертовы церемонии? Моим мальчишкам уже все равно.

Я подошла к окну. Десять часов — это уже не рано, но, из-за почти постоянно хмурой погоды, в Лондоне и его пригородах в это время обычно еще темновато. Даже летом и весной... Нечасто по утрам сквозь тучи пробивается яркое солнышко и дарит прохожим капельку тепла и лучик веселого настроения. А настоящий праздник — это когда небо голубое-голубое. Нет на нем ни облачка. И тогда яркий свет заливает все вокруг и становится понятно, что в Британию, наконец-то, пришла весна...

2 мая 1998-го было именно таким — ярким, солнечным, праздничным. Природа, казалось бы, вместе с людьми радовалась окончанию войны. И все, вроде, хорошо, но... было так дико и ужасно видеть их молодые лица, искаженные предсмертной судорогой, в ослепительно ярком и радостном свете весеннего солнца. Гарри, Рон, Колин, Лаванда, Фред, Люпин, Тонкс... Молодые, здоровые, сильные...

Пусть земля вам будет пухом.

Я закрыла глаза и отхлебнула из горлышка довольно большой глоток. О, Боже мой! По моим внутренностям словно прокатилась огненная волна. Да, огневиски недаром так называют... Я кинулась к столу, чтобы залить этот пожар холодной водой. Плед, который я уже больше не придерживала, скатился на пол, и я едва не запуталась в нем ногами, стремясь скорей к спасительной воде.

Повернув вентиль, я жадно припала губами к металлическому крану. В рот хлынула холодная вода, но раздраженное горло свело спазмом, и оно не хотело разжиматься. Выплюнув воду, я судорожно выдохнула и, приказав себе расслабиться, попыталась остановить хаотичные сглатывающие движения — я уже начинала задыхаться от недостатка кислорода. Расслабиться не получалось. Я не на шутку запаниковала. Еще не хватало — помереть от глотка огневиски! Идиотизм... Беспорядочно хватаясь руками за края стола, я сбила с него на пол белое блюдце и пустую фарфоровую подставку для салфеток. Осколки со звоном разлетелись по полу.

Шумела хлеставшая из крана вода и дробно стучала о дно эмалированной мойки. На плите оглушительно засвистел забытый мною чайник. Я сидела на полу посреди всего этого бардака, пытаясь выровнять дыхание. Да, хорошо день начался, ничего не скажешь...

На меня вдруг напал совершенно невообразимый идиотский хохот... Как ни старалась, я не могла ни найти причину такого резкого изменения в моем поведении, ни успокоиться, наконец. Это явно была истерика. Плотину прорвало... Слишком много сегодня я думала о прошлом.

Поднявшись с пола, я, не прекращая глупо хихикать, полезла в аптечку. Зелья закончились, придется довольствоваться таблетками. Но, тоже ничего.

Привычным движением открыв флакон, я запила две маленькие зеленые таблетки из все продолжавшего шуметь крана и повернула вентиль. Шум и грохот воды прекратился. Выключила газовую плиту. Что-то расхотелось чай пить.

Волоча за собой сброшенное на кухне покрывало, я прошла обратно в гостиную.

Из-за пасмурной погоды в комнате стоял серый полумрак. Я бросила плед на диван и присела рядом. Нужно все-таки зажечь камин.

Глядя на весело потрескивающий теплый огонек, я свернулась калачиком на диване, закутавшись в многострадальный плед. То ли «доза» алкоголя подействовала, то ли транквилизаторы, но мне вдруг стало как-то легко и спокойно на душе, словно ничего плохого в моей жизни и не происходило никогда, и сегодня — не поминки моих друзей и родителей. Все, что причиняло боль отходило на задний план, растворялось, становилось ничтожным. Как хорошо...

Я прикрыла глаза и не о чем не думала, просто любовалась сквозь полуопущенные ресницы желто-красными отблесками каминного пламени... Красиво. Я уже начинала проваливаться в сон, как вдруг...

Бледное треугольное лицо с красными глазами-щелками, ухмыляясь гнилозубым ртом, смотрело прямо на меня... Вскрикнув, я соскочила с дивана.

Видение растаяло. Оно было таким четким, совсем реальным... Сердце гулко стучало, так, что в ушах звенело. Ладони вспотели, стало жарко. Внутри разливались волны страха. Я закрыла лицо руками и присела на краешек дивана, боясь, что видение снова повторится. Недолгое умиротворение как рукой сняло. Может, это из-за лекарства? Я встала и быстро пошла на кухню.

Схватив со стола флакончик с успокоительными таблетками, я прочла на упаковке инструкцию. Так... Финлепсин... Показания, фармакокинетика... побочные эффекты... Ага. «...Со стороны психики: ...галлюцинации»... Вот так вот. Ну, значит, это из-за таблеток.

Транквилизатор Финлепсин был очень сильным препаратом. Я редко его принимала. Только во время спазмов или истерических припадков. Действие этих таблеток на организм было воистину «убойным». Неудивительно, что у меня начались галлюцинации. Колдомедик из Центра Реабилитации жертв Второй Магической войны, молодой маг-полукровка, заполняя рецепт на мое имя, несколько раз подчеркнул пером название этого лекарства. Он долго объяснял тогда что-то обо всех препаратах, которые вписывал в мой рецепт, но я не взяла на себя труд выслушать его. Да и ознакомиться с инструкциями после консультации — тоже. Мне было все равно. Не просто же так в моей амбулаторной карте значился диагноз «Острое посттравматическое депрессивное расстройство»...

* * *

Я сидела на краю ванны и наблюдала, как белая упругая струя воды с шумом наполняет ее. Мне с детства нравилось слушать мерный шум воды — он меня успокаивал. Говорят, на огонь и воду можно смотреть вечно... Как был прав тот, кто впервые это подметил.

Я подставила ладонь под теплую струю. Сейчас главное — расслабиться и не думать о плохом. Иначе, кошмарное видение вновь меня посетит. Меня до сих пор пробирало дрожью, стоило только вспомнить об этом... Я больше не хочу этого чувствовать. Когда же все это закончится, Господи Иисусе!

Я перекинула через бортик ванны сначала одну ногу, затем вторую, а потом соскользнула с него и легла в ванну прямо так, как была — в рубашке от пижамы. Кому какое дело... Было приятно лежать в теплой воде под мерное журчанье и шипенье крана. Только бы не повторилось все, как в тот раз — стоило мне расслабиться, как... Не нужно вспоминать. Ванна должна помочь. Всегда помогала, и в этот раз поможет.

Да, была у меня такая особенность, появилась после тринадцати лет: как только мне становилось скверно на душе или я чего-то боялась — сразу лезла в ванну. Мама смеялась надо мной и называла «енот-полоскун»... Больше меня так никто не назовет.

...Они погибли 1 мая 1998 года, мои мама и папа. За день до окончания войны. Не дождались меня... Хотя, они ведь думали, что им некого ждать. Я стерла их воспоминания о себе, надеясь спасти от смерти, а смерть все равно настигла их. Зашла с другого края...

В тот день, стоя на пороге пустого родительского дома, я не верила своим глазам, читая и вновь перечитывая уже начавшую желтеть «Таймс», лежавшую на крыльце. На первой полосе черным по белому было написано о страшном крушении британского самолета, державшего курс на Австралию. Самолет попал в «воздушную яму», отказал двигатель, пилот не справился с управлением, и машина вместе со всеми пассажирами рухнула в Тихий океан. Как сообщали СМИ, «выживших в той трагедии не было», как, впрочем, и шансов на спасение. В длинном ряду неизвестных мне фамилий из списка погибших я нашла... имена своих родителей.

Они оба любили Австралию. Отец не раз рассказывал мне, маленькой, что однажды бывал там еще совсем молодым и, увидев эту страну, навсегда прикипел к ней душой. Там, по словам родителей, они и познакомились. Мама тогда училась на первом курсе медицинского университета в Лондоне и была «очень юной и амбициозной девушкой с задорными кудряшками». Папа говорил, что мама приглянулась ему почти сразу, когда он увидел ее издалека на пляже. Она на ходу громко говорила со своей подругой, очевидно, что-то доказывая ей, и бурно жестикулировала при этом, а ее забавные каштановые кудряшки подпрыгивали на плечах в такт ее энергичным шагам. Папа тогда загадал — если мама с подругой приблизятся к нему, то он непременно подойдет познакомиться. Стройная энергичная девушка с каштановой гривой в сопровождении своей подруги, полноватой блондинки в красном летнем платьице, продолжая тараторить и жестикулировать... бодро прошла мимо отца, не обратив на него никакого внимания. Он не успел и рта раскрыть. Папа уже было расстроился от того, что «прохлопал» такую симпатичную девушку и, ругая себя, отправился в отель. Каково же было его удивление, когда, подходя к двери своего номера, он увидел, как дверь напротив отворилась, и из соседнего номера вышла... та самая кудрявая девчушка в халате и с полотенцем на плече. Тут уж отец терять времени не стал.

Доходя до этого места в своем рассказе, папа всегда довольно и с хитрецой улыбался, и мама смеялась тоже. Видимо, отец в своей попытке познакомиться выглядел забавно. А когда выяснилось, что они с Джоанной (так звали мою маму) жили в одном городе и даже учились в одном медицинском университете на факультете стоматологии (но, правда, на разных курсах), папа был поражен.

«Н-да. Забавная штука — жизнь. Ходят люди рядом каждый день, проходят мимо и не замечают друг друга. А встречаются на другом конце планеты. Вот оно как бывает!» — любил повторять отец, вздыхая при этом.

Вернувшись в Лондон, они с мамой стали встречаться, затем поженились. Их заветной мечтой после свадьбы стало поселиться в Австралии, но мешал сначала университет, который нужно было окончить, потом — отсутствие денег, достаточных для переезда, а после — родилась я. И уже не до мечтаний об Австралии им было.

— Но, ничего! — всякий раз говорила мама. — Вот вырастешь ты, Гермиона, тогда, быть может, все вместе и поедем.

И я, смешная девятилетняя девчонка, мамина маленькая копия, улыбалась ей в ответ и мечтала поскорее вырасти, чтобы увидеть эту далекую Австралию, которая казалась мне тогда со слов родителей страной вечных праздников и веселья.

Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Три года спустя я узнала о том, что волшебница, и уехала в Хогвартс. С того дня я отдалилась от мамы и папы. Не то, чтобы я стала их меньше любить, просто в моей жизни появились совсем другие интересы, новые люди, новые события. Я попала в другую реальность, где на самом деле происходило все то, о чем я когда-то лишь читала в сказках. Волшебные палочки, заклинания, зелья... Все это было так непохоже на мою прежнюю жизнь с родителями-магглами, так захватило меня! Какие уж тут мечты об Австралии, когда можешь двигать предметы и поднимать их в воздух, не прикасаясь к ним, когда с помощью зелья можешь изменить свой внешний облик до неузнаваемости, когда узнаешь из магических книг столько нового и невероятного, что прежде посчитал бы выдумкой! А потом начались первые серьезные проблемы и приключения. Сейчас, с высоты своих девятнадцати лет, когда жизнь воспринимается полнее и сложнее, чем в детстве, я порой ужасалась тем авантюрам, на которые отваживалась наша неразлучная троица лет в одиннадцать-двенадцать, да и потом — тоже. Мы же просто не осознавали тогда всей опасности и ответственности, что брали на себя. Даже я, несмотря на свою «правильность» гриффиндорской зубрилки. Мы могли погибнуть еще тогда, детьми, тысячу раз. И с каждым годом испытания, выпадавшие на нашу долю, становились все опаснее и труднее...

Так что, мечтали мои родители об Австралии теперь в одиночестве, пока я вместе с Роном помогала Мальчику-Который-Выжил бороться с мировым злом. Помогала-помогала, а что в итоге? Ни друзей не уберегла, ни родителей... Так и не увидели больше мать с отцом своей сказочной Австралии, которая свела их вместе двадцать лет назад, не успели дожить до того дня. И, что самое обидное, они даже не похоронены по-человечески, так их останки и лежат среди прочих, оставленные на морском дне на корм рыбам. У мальчишек-то хотя бы могилы есть...

Я вздрогнула и почувствовала, как кромка воды шевельнулась у моих губ. Раздался плеск. Это вода перелилась через бортик и плюхнулась на кафельный пол. Так и есть... Кран я забыла выключить. Потянувшись к вентилю, я вылила на пол целую лужу. Плевать...

После громкого шума воды в ушах неприятно звенело от наступившей тишины. Тишина. Она теперь меня всегда сопровождает. И даже мои собственные мысли не в силах ее заглушить. Наверное, теперь так будет всегда...

Ногой я подцепила пробку от ванны и слегка ее приоткрыла. Пусть вода потихоньку утекает, не лежать же в ней по горло.

Сказать, что я тяжело пережила известие о гибели родителей — ничего не сказать. Нет таких слов, которые могли бы передать мои чувства тогда. Я часто слышала от других выражения, типа «Биться головой о дверь», или «Лезть на стену», или «Выть по-волчьи от тоски» и считала это не более чем метафорой, преувеличением. Однако именно в тот момент, я, помнится, проделывала все это сама в буквальном смысле, причем, одновременно.

Очнулась уже в больнице с расцарапанными окровавленными руками, со сломанными до основания ногтями, разбитым лбом и тупой болью во всем теле. Казалось, что меня били непрерывно на протяжении трех суток, а потом, в финале, проехались по мне асфальтоукладочным катком, чтобы мне было «совсем хорошо».

Больница оказалась маггловской «психушкой». А куда еще, меня, буйную, могли сплавить перепуганные за стеной моими душераздирающими воплями соседи? Когда я через две недели вернулась домой, миссис Саленхем, соседка — пожилая почтенная дама — еще долго от меня шарахалась, когда я здоровалась с ней на улице или во дворе.

А у меня тогда все сошлось одно к одному. Перед тем, как вернуться домой, я хотела попрощаться с другом и любимым, проводить их в последний путь. Артуру и Молли, опять же, нужна была поддержка. С похоронами нужно было помочь.

Молли была совсем плоха — горе сломило ее. Артур же еще крепился, но было видно, что ему это очень тяжело. Джинни ходила всегда заплаканная, ни с кем не разговаривала, меня сторонилась. Джордж тоже замкнулся в себе. Билл и Чарли, как старшие, подобно отцу пытались сдерживаться и заниматься делами, которые требовали их присутствия — похороны и все такое. Они относились ко мне с сочувствием и прежним располагающим добродушием, которое я так ценила в этих людях — чистокровных магах, не брезговавших якшаться со мной, грязнокровкой, но я чувствовала и понимала, что со смертью мальчиков все изменилось, и мы уже не будем так близки, как прежде. Их гибель словно разъединила нас, сделала чужими, будто порвались все ниточки, связывавшие меня с семьей Уизли. Я пыталась помочь, крутилась возле Молли и Джинни, ухаживавшей за матерью, выполняла все поручения подруги, но... я чувствовала, что делаю что-то не то или не так. Джинни почти совсем со мной не говорила и, казалось, вовсе не хотела меня видеть. Это было тяжело. Тяжело осознавать, что ты ничего не можешь сделать, когда страдают твои друзья, и наблюдать, как они отдаляются, и чувствовать себя виноватой за все происходящее, даже понимая, что в тот роковой момент изменить ничего было нельзя...

Именно в день похорон я поняла, что мне просто лучше уйти и больше не возвращаться в жизнь этой семьи. Что я своим присутствием буду каждый раз бередить их раны, напоминая о тех временах, когда все наши любимые были живы. Это радостью приятно делиться с окружающими. Тосковать лучше в одиночестве.

Я помню, что тогда было очень холодно, моросил мелкий противный дождик, небо было затянуто свинцовыми тучами. Я помню большую толпу знакомых и незнакомых людей в трауре, которые, кто с понурым, кто с безразличным, а кто и с озабоченным видом (как бы побыстрее уйти отсюда в тепло) толпились возле гробов, дрожа под своими черными зонтиками и капюшонами дождевиков и изредка переговариваясь шепотом. В углублениях человеческих следов на мокрой раскисшей земле стояла вода. Священник монотонно, заученно произносил привычные слова панихиды.

Я со всеми Уизли находилась к гробам ближе остальных, на правах лучшей подруги усопших. Чуть поодаль от нас были министр Кингсли Бруствер и группка мининистерских чиновников. Родственники Гарри — семейство Дурслей — даже не пришли на похороны племянника, сославшись на какие-то неотложные дела... Даже после смерти они считали его своим «врагом». А может, просто было стыдно смотреть в глаза его друзьям и знакомым?

Я видела застывшие, восковые лица своих близких друзей, лежавших в окружении цветов на белых простынях, и не узнавала их. Как смерть страшно меняет черты людей! Просто до неузнаваемости... Я тогда была словно в каком-то бреду. Мне казалось, что все, что происходит вокруг — просто дурной сон или дешевый спектакль, который я почему-то вынуждена смотреть. Или я пришла не на те похороны, и отпевают сейчас вовсе не моих друзей, а каких-то абсолютно посторонних мне людей, и на моем месте сейчас должен быть кто-то другой... И только лица стоявших рядом Уизли в очередной раз рассеивали мои сомнения и надежды. Нет, я пришла туда, куда нужно...

Погребение подходило к концу, гробы заколотили и уже начали было опускать в могилу. Как вдруг, миссис Уизли, до того стоявшая с абсолютно отсутствующим и при этом растерянным видом, как у человека, который только что очнулся от обморока, издала отчаянный вопль и бросилась к гробу Фреда, уже наполовину опущенного в могильную яму. Артур и Джинни кинулись за ней и схватили за руки, чтобы мать не натворила глупостей, а женщина все продолжала кричать и вырываться.

Монотонное молитвенное гудение священника прервалось. Темная толпа вздрогнула и отшатнулась. Тут и там зашелестели шепотки, а кое-где уже раздавались фразы и вполголоса, и во весь голос. На лицо Бруствера легла тень тревоги. Группа чиновников же словно скукожилась — каждый из них в этот момент хотел, скорее всего, немедленно отсюда исчезнуть и возникнуть где-нибудь миль за двести.

Я не могла найти себе места. У Молли уже диагностировали явные признаки стрессового помешательства, и колдомедики предупреждали, что взрыв может быть неожиданным... Потому Артур и опасался за жену весь вчерашний вечер. Хоть он и пытался это скрыть, но тревога о дне похорон проскальзывала в каждом его движении и фразе.

Молли все кричала и кричала. Ее крики были и поначалу бессвязны, а потом и вовсе превратились в отрывочные выкликания. Успокоить ее не могли ни дети, ни муж. Она словно не замечала никого из присутствующих и рвалась к могиле сына, которую невозмутимые рабочие уже начали закапывать.

Приступ прекратился также внезапно, как и начался. Женщина вдруг затихла и повисла на руках у Артура. Тот поспешно подхватил ее и, с помощью Билла, быстро вынес за ворота кладбища, где с утра дежурили колдомедики, которым по инструкции было не положено оставлять свою пациентку в момент тяжелого стресса.

Остальные дети Уизли, встревожено и подавленно глядя вслед удаляющимся отцу и брату с матерью на руках, поплелись за ними.

Панихида прервалась. Тут и там, уже не стесняясь никого, шумно загудели голоса толпы, активно обсуждавшей произошедшее. Священник, захлопнув молитвенную книгу, с безразличным видом отошел в сторону, стряхивая последние капли дождя с воротника своего плаща. Бруствер что-то напряженно говорил своим растерянным коллегам. И только рабочие-могильщики, казалось, вообще ничего не заметили и ни капли не были смущены создавшейся ситуацией — они разве что не посвистывали задорно, лопата за лопатой закидывая гроб Фреда землей. Они были магглами, как и священник, и им было откровенно наплевать, что сейчас они закапывают тело одного из героев Второй Магической войны, так как они не имели об этом ни малейшего понятия.

Это было желанием Артура и Молли — похоронить своих детей и Гарри без магии, по-человечески, по-христиански... Потому и хоронили их не магическом кладбище, а на самом обычном, находящимся где-то в пригороде Лондона. Я даже не знаю, где точно, мне просто выдали портал, который будет срабатывать каждый раз на определенный пароль, произносимый над ним вслух. Он каждый раз будет переносить меня туда, в заброшенную будку для кладбищенского сторожа, как только я этого захочу. А там, выйдя из будки, найти нужные могилы мне не составит труда. Я их хорошо тогда запомнила...

Я не знала, как мне поступить... Пойти и узнать, как там Молли, или все-таки остаться здесь, с телами своих друзей, на которые уже, после приступа миссис Уизли, и внимания никто не обращал? Ну, трупы и трупы... Ну, лежат себе и лежат... Действительно, зачем они нам? Они свою миссию выполнили и уже не интересны... Сейчас гораздо интереснее посплетничать о недавнем инциденте. Какой ужас, у Молли помутился рассудок!.. Да вы что!.. Да! А вы разве не видели?!.. Надо ж так, ай-яй-яй!..

Мне вдруг стало до того противно, словно меня всю с ног до головы вываляли в грязи, которая мерзкой жижей хлюпала под ногами и комьями приставала к подошвам, а потом расковыряли душу и налили мне этой же грязи прямо туда, внутрь. Я захотела или убежать, или закричать в голос: «Люди! Да что же вы! Как вы можете? Неужели вам все равно? Зачем тогда вы пришли сюда? Уйдите все, прочь отсюда!!!» Наверное, так и стоило бы поступить тогда... Но вместо этого я лишь малодушно решила все-таки пойти к Молли, используя любой предлог, чтобы исчезнуть с этого проклятого кладбища, где равнодушные и циничные люди даже в минуты чужой скорби не могут проявить должного сочувствия родственникам погибших, и их сплетни для них важнее всего...

Я оглянулась на Рона и Гарри, мысленно прося у них прощения за свою слабость, за то, что оставляю их одних и, повернувшись, медленно пошла к выходу, где над Молли суетливо хлопотали колдомедики. Я сделала всего пару шагов, как вдруг кто-то схватил меня за плечо и резко повернул к себе. Через секунду я увидела перед собой жесткое, злое лицо... Джинни.

— Это все ты! — прошептала она срывающимся голосом. Ее глаза были неподвижны и холодны, а губы судорожно кривились и сжимались от плохо скрываемого гнева и боли. — Ненавижу!

— Джинни... — растерянно пролепетала я, не зная, что сказать. Я подозревала, что отношение младшей Уизли после войны ко мне ухудшилось, но чтобы так... Я вглядывалась в ее лицо и не находила признаков аффекта. Джинни была абсолютно адекватна в своих эмоциях. Она ненавидела и презирала меня.

— Ненавижу тебя! Это из-за тебя Рон погиб! Из-за тебя мама теперь сошла с ума! Это все ты виновата! Ты должна была погибнуть, а не Рон! Та Авада была пущена в тебя, а он закрыл тебя собой... Он любил тебя, а ты... Теперь он мертв, а ты жива! Как ты вообще можешь жить?

— Джинни, я этого не хотела... Я не ждала, что так будет, — только и смогла сказать ей я.

— Что мне сделать, скажи? Я сделаю все, что в моих силах, только скажи, — просила я.

Джинни помолчала. Последний раз крепко сжав мое плечо, она отпустила меня и, даже, кажется, оттолкнула от себя.

— Уходи. Прямо сейчас. Не оглядывайся. И больше не приходи никогда. Не тревожь нас, — четко и отрывисто вполголоса произнесла она, не глядя на меня.

Я внимательно посмотрела на девушку. Ее натянутая, как струна, худенькая фигурка и сжатые губы показывали, что настроена она серьезно и решительно. Я оглянулась на ворота. Там колдомедики уже положили Молли на носилки, видимо, собираясь госпитализировать. Растерянный Артур топтался возле носилок и, сминая в правой руке свою потрепанную шляпу, пытался заговорить с врачами, задать им хоть какие-то вопросы о состоянии жены, но суетящиеся колдомедики его не замечали. Немного поодаль Билл, Чарли, Перси и Джордж так же растерянно топтались на месте, изредка перебрасываясь скудными фразами и обеспокоенно поглядывая в сторону отца и матери. Наконец, Молли на носилках погрузили в машину — никто из целителей не должен был привлекать внимание магглов явным применением волшебства, потому пользовались разного рода скрытыми маневрами. Артур дернулся было в машину вслед за женой, но один из колдомедиков тактично, но настойчиво отвел мужчину в сторону и что-то сказал ему. Артур помрачнел. Его плечи ссутулились, голова опустилась. Врач отошел и сел в машину. Автомобиль тут же тронулся с места. Проехав метров сто, машина растворилась в воздухе — медики аппарировали в парк перед клиникой Св. Мунго. Артур попятился назад, продолжая сжимать в руке шляпу. Он присел на каменный бордюр и еще больше ссутулился. Его окружили сыновья.

Мою душу вдруг пронзило чувство острой жалости и... вины. Действительно, если бы не я и не самоотверженный поступок Рона, возможно сегодня погибших в семье Уизли было бы меньше на одного и, быть может, их горе было бы чуть легче, чем теперь? Возможно, Молли не попала бы в больницу Св. Мунго, и Артур не сидел бы сейчас на тротуаре с понурой головой. Да, это правда... Я действительно во многом виновата и сейчас я должна уйти, если им так будет легче. Я приму все условия.

— Ты права. Мне, правда, лучше уйти, — быстро сказала я Джинни, резко повернулась и почти бегом добежала до вторых ворот кладбища, боясь, что не выдержу и оглянусь. А если оглянусь, то вряд ли потом смогу сдержать слово, данное младшей Уизли.

* * *

— Гермиона! Гермиона! — сухой навязчивый шепот над ухом. Я встрепенулась и огляделась. Я почему-то сидела в пустой холодной ванне, и на мне была влажная рубашка от пижамы. Как я здесь оказалась?

Вспомнила... Утром я долго лежала в ванне прямо в рубашке, размышляла, вспоминала... И потом — провал. Видимо, я заснула лежа в ванне, а пробка была немного приоткрыта... Или — отключилась? Мне, вроде, ничего не снилось. Или — так бывает?

На душе вдруг стало беспокойно. Я торопливо вылезла из ванны и вышла в коридор. В квартире было темно, хоть глаз выколи. За окнами тоже царил мрак. Неужели я спала до ночи? Интересно, сколько сейчас времени — час, два?

Головешки в камине давно истлели, а перекрытые батареи были ледяными. Потому в доме снова стало холодно. Влажная рубашка прилипла к телу, противно холодя кожу. Я хотела включить свет и посмотреть на время, как вдруг...

— Гермиона! — сухой шепот вновь резко раздался в тишине. Я замерла. Шепот был за моей спиной. Нет, мне не показалось, как я подумала в первый раз. Кто-то четко произнес мое имя. Сердце заколотилось в груди от страха.

— Кто здесь? — дрожащим голосом спросила я у темноты. Повернуть голову навстречу шепоту было страшно. И не потому, что я боялась неизвестного, проникшего ночью в мой дом. Ведь его шепот был знаком мне... Но это невозможно! Невозможно... И я знаю это.

Я боюсь того, что со мной случилось непоправимое. Самым большим страхом в моей жизни после войны стал страх потерять рассудок. Неужели это все-таки произошло?

— Это я. Ты знаешь. Посмотри на меня. Обернись! — шепот зазвучал громче и настойчивей.

Рука потянулась к выключателю.

— Нет! Не включай свет! — шепот опять приблизился к самому уху и стал оглушительным. Я вздрогнула.

— Обернись! — тише, но еще настойчивей просил голос.

В горле пересохло. В груди встал неприятный комок.

— Р-рон?

Никто не ответил. Судорожно сглотнув, я, наконец, решилась и медленно стала оборачиваться.

Передо мной в пяти шагах стоял... Рон? Нет! То, что от него осталось... Истлевший череп, пустые глазницы, следы тления на черном, засыпанном сухой землей костюме, который висел на останках, словно на вешалке... Нет! Господи, я сошла с ума!

Я потрясенно смотрела на то, как Рон, точнее, его труп, подходит ко мне разболтанной походкой почти вплотную, и не могла, тем временем, вымолвить ни слова. Я не верила своим глазам! Этого не может быть...

— Пойдем со мной! — снова прошептал он и резко вытянул вперед руку, покачнувшись при этом всем телом. Кисть руки, до того принадлежавшая ему, вдруг отделилась и с громким стуком упала к моим ногам.

Меня охватил неимоверный ужас. Повторяя про себя, как мантру: «Не может быть, не может быть, не может быть...», я медленно попятилась к двери. Заметив это, мертвец сделал широкий шаг в мою сторону, затем другой. Не в силах больше медлить, я развернулась и, с силой толкнув дверь, выскочила на улицу в чем была.

Я бежала по улицам пригорода, гонимая ужасом, не разбирая дороги, прыгая босыми ногами по лужам и асфальту, грунту и мелким камешкам, не обращая внимания на боль. Дыхание прерывалось, в боку кололо, сердце было готово выпрыгнуть из груди. Сплошным смазанным разноцветным пятном мимо проносились фонари, дома, газоны, а перед глазами стояло лицо мертвого Рона... Лишь мысль о том, что, возможно, он преследует меня и сейчас, не давала мне остановиться или упасть без сил на дорогу.

Мне уже было все равно, реален он, или все это — всего лишь плод моего больного воображения, я не хотела вновь пережить этот ужас, то неописуемое чувство, которое испытала, когда посмотрела в его пустые глазницы.

Я остановилась лишь далеко за пределами пригорода, на длинном мосту, висевшем над железнодорожным полотном, который и связывал мой городок с Лондоном. Я облокотилась на перила и смотрела вниз, пытаясь отдышаться. Горло горело огнем.

Постояв так некоторое время, я уже почти смогла избавиться от своего суеверного страха и пришла к выводу, что, скорее всего, мне привиделась очень красочная и реалистичная галлюцинация, которая, как и в первый раз, была вызвана действием препарата. Нужно заменить Финлепсин на что-нибудь более щадящее. С этими мыслями я уже хотела было повернуть домой, как мое внимание привлекла одинокая человеческая фигура внизу. Молодой широкоплечий парень невысокого роста в серой спортивной толстовке и джинсах бодро шествовал по железнодорожным путям в ярком желтоватом свете фонарей, чуть косолапящей походкой направляясь в мою сторону. В его руках была метла. Я не могла разглядеть его издали, но сам парень с метлой вызывал в моей душе смутные воспоминания и душевные волнения, какие обычно возникают, когда человек силится и не может вспомнить, где он уже что-то подобное видел... Это называется дежавю.

Вдруг парень остановился, поднял голову и... улыбнулся мне. Я вдруг увидела его лицо во всех деталях, близко-близко от себя, точно лицо парня взяли крупным планом в кино. Зеленые глаза, вихрастые черные волосы, нос с небольшой горбинкой, тонкие бледные губы...

— Гарри...

— Гермиона! — друг улыбался весело и открыто.

— Как ты здесь...

— А я тебя жду. Я думал, ты уже не придешь. Спускайся ко мне, нам нужно друг другу столько рассказать! Мы ведь не виделись целый год.

— Гарри, я не могу спуститься. Гарри, прости меня! Прости, что я ушла, не попрощавшись! Я не должна была уходить тогда, теперь я поняла...

— Это уже не важно. Иди сюда! — Гарри положил метлу на насыпь и протянул ко мне обе руки, призывая присоединиться к нему.

— Ты прощаешь меня?

— Прощаю. И Рон на тебя не в обиде. Он скучает и хочет, чтобы ты спустилась.

— Гарри, я боюсь!

— Не бойся! Помнишь, на третьем курсе мы летали с тобой на гиппогрифе за Сириусом? Ты тоже сначала боялась, но потом тебе понравился полет. Прыгать — как лететь... Прыгай — я поймаю!

Дрожа от страха, волнения и холодного порывистого ветра, который здесь, на мосту, стал еще более пронизывающим, я, повинуясь просьбе друга, перебросила через перила сначала одну, потом, немного погодя, и другую ногу. Я так хотела увидеть Гарри и убедиться в реальности происходящего, что не задумывалась ни о чем. Я ощутила непонятную, но странно стойкую уверенность, что подо мной внизу, на рельсах стоит мой друг Гарри Поттер, который обязательно меня поймает, и все будет так, как он говорит... Я уже стояла обеими ногами за перилами, на той стороне моста. Нужно было лишь разжать руки. Как страшно! Я с детства боялась высоты. Высоты и пустоты вокруг, когда тебя ничто не защищает... Потому и в квиддич никогда не играла.

— Ну же, решайся скорее! — торопил Гарри. — Время истекает...

«Время истекает...» Это значит, что мы больше не увидимся? Я смотрела вниз, на его такую родную, нескладную фигуру, добрую, чуть грустную улыбку, и все больше ощущала желание обнять его крепко-крепко и взъерошить его непослушные жесткие волосы, как в старые добрые времена... Для этого нужно лишь решиться. Один... Два... Три...

Я разжала руки.