Серебро (гет)

— ...Давайте, миссис Малфой, тужьтесь, ну же! Давайте, старайтесь, за вас вашего сына никто не родит! Тужьтесь же!

Боже, ну зачем она кричит? Мне ведь так больно, я ни в чем не виновата! Господи, опять... А-а-а-а!!!

— Прекратите истерику! Толкайте ребенка, давайте!

— Я не могу-у-у!!!

— Можешь! Давай, девочка, давай!

Я больше не могу это терпеть! Оставьте все меня в покое... Когда все это кончится? Лучше бы я умерла!..

Волна острой, разрывающей боли... Яркие разноцветные пятна, расплывающиеся перед глазами... Искаженное, вспотевшее лицо старухи-метаморфа, повитухи семьи Малфоев... Она кричит на меня почти сутки, кричит, чтоб я тужилась... Как мне больно! Когда он уже родит... ся-а-а!

— Толкай, толкай!

Внезапный шлепок по ноге... Мышцы внутри сжались... Нет, нет, нет, нет, нет!!!! Расслабляйся!.. не думай... А-а-а-а-а-а!!!..

Что-то выскользнуло из меня... Пустота. Пустота... И темнота...

Резкий, надрывный полукрик-полухрип младенца разорвал мою пустоту.

— Девочка! — громко объявила повитуха. Как она мне надоела! Я устала, я хочу спать, не хочу никого видеть... Только спать... Спать...

— Миссис Малфой! Миссис Малфой, Вы слышите меня? Эй, ответьте... МИССИС МАЛФОЙ!!!

Далекий-далекий, словно через толстый слой ваты, голос старухи, надрываясь, звал миссис Малфой. Ну и пусть зовет... До той самой миссис Малфой, которая должна была лежать здесь, в шикарной спальне Малфой-мэнора вместо меня и корчиться в родовых муках, она уже не докричится... С того света нет привета. А я... могу спокойно уйти. Я уйду. Уйду туда, где мне будет хорошо, лучше, чем здесь. Мне уже хорошо... Нет боли, нет страха, голова ясная, не то что в родах, тело такое легкое-легкое, почти невесомое... Я плыву. Нет ничего вокруг, только ослепительный белый свет яркими вспышками вдали. Я так хочу попасть в этот белый свет, я хочу быть в нем, раствориться, парить... Я плыву навстречу ему, и он надвигается на меня. Еще немного, и я буду там... Еще чуть-чуть... Ну...

Болезненный режущий разряд ударил мне в грудь. Спина подпрыгнула и стукнулась о кровать. Нет, я не хочу, отпустите меня, не смейте!!! Снова разряд...

Яркий белый свет вдали растаял, превращаясь в легкий, молочного цвета туман... Боль снова молнией ворвалась в мое тело, а в следующую секунду я вновь ощутила себя. Больше никакой легкости и невесомости. Только тяжелые, словно налитые свинцом конечности, почти впечатанные во влажную скомканную простыню на кровати. Простыня сбилась, на ней образовались грубые складки. Они впиваются мне в спину, и мне неудобно лежать. Но пошевелиться я не могу. Каждое, даже легкое движение головы, заставляет меня тратить слишком много сил и, вдобавок, причиняет боль. Она не резкая, не нестерпимая, а вялая, тянущая, как после большой физической нагрузки. Хотя, роды — это и есть самая большая физическая нагрузка...

Ух ты, ко мне вернулась способность мыслить не бредовыми урывками, как прошедшие часов двадцать, а вполне осознанное рациональное мышление, позволяющее мне даже сейчас строить свои мимолетные мысли в такие сложные предложения... Интересно, от чего — от белого тумана в моем видении или от этих странных болезненных разрядов, которые я ощущала только что? Надо будет потом выяснить, что за магия ко мне применялась...

О, а я уже передумала умирать! Ничего себе, как быстро все меняется в моей голове... Класс! Я только что родила очередного наследника одному из богатейших и влиятельнейших чистокровных магических родов, и вместо того, чтобы хотя бы пошевелиться и подать им какой-нибудь знак, что я жива, я лежу тут вся в поту и крови в жутко неудобной позе и занимаюсь рефлексией... Да, надо им сказать... что я жива... надо сказать... Я только немножко посплю... самую капельку...

* * *

— У вас девочка, мистер Малфой, — старая повитуха постаралась придать своему голосу как можно больше трепета и сладкого умиления, когда, произнося эти слова, выходила из душной спальни, где оставила роженицу, с маленьким чмокающим белым свертком на своих руках.

Хромой, опирающийся при каждом широком судорожном шаге, которыми он уже битых полчаса измерял свой кабинет, на черную костяную трость, полуседой, с впалыми глазами неопределенного мутного цвета мужчина лет пятидесяти, вдруг резко остановился и взглянул на повитуху.

— Что ты сказала? — голос мужчины был сухим и хриплым, словно он страдал припадками астмы или чахоткой. Его водянистые глаза внимательно и как-то странно изучали лицо старухи, которая, в свою очередь, не знала, как определить этот взгляд.

С некоторой опаской, повитуха все же решилась повторить, хотя и тише, чем положено:

— Я сказала, что у вас родилась девочка, наследница.

Новоиспеченный отец все так же буравил ее странным взглядом. Немного подождав и поняв, что ответа на свою реплику, скорее всего, не получит, старуха осмелилась умильно пробормотать:

— О, знаете, милорд, она такая красивая...

— Кто? — нетерпеливо и с плохо скрываемым раздражением спросил мистер Малфой.

— Как кто? Ваша доченька... — удивленно пролепетала старуха. — Знаете, она напоминает мне вашу матушку в день ее рождения. Она была такая же...

— Замолчи! Не смей! Не смей произносить даже имени моей матери и не сравнивай ее с этим отродьем гря... — здесь Малфой резко осекся и, воровато оглянувшись по сторонам, убедился, что его никто не слышал.

— Я хотел сказать, — начал он снова гораздо более спокойным тоном. — Не стоит сравнивать мою матушку с ее блестящей родословной с... моей дочерью. Это, по меньшей мере, не совсем удачное сравнение, верно?

Повитуха в первый раз своей жизни слышала, чтобы отец с таким трудом выговаривал словосочетание «моя дочь». Хотя, стоит добавить, что принимать роды у нечистокровных ей тоже раньше не приходилось...

* * *

В спальне было темно и душно. Сильно пахло лекарственными зельями и человеческим потом. Люциус Малфой, с трудом приковылявший сюда, сморщил свой аристократический нос.

«Надо же, какая дура эта повитуха! Не догадалась даже проветрить помещение после родов. Сейчас этот ужасный запах просочится в мою спальню и кабинет, которые всего-то через дверь отсюда».

Обреченно вздохнув, мужчина порылся в складках своей мантии, извлек оттуда свою новую волшебную палочку (да, а старая-то была куда лучше!) и, направив ее на окно, распахнул его. Створки с громким стуком ударились о раму, стекла тихонько задребезжали. Люциус с раздражением взглянул на палочку в своей руке, желая еще раз вспомнить, какая хорошая у него была старая палочка, но его неначавшаяся мысль так и не была оформлена. Со стороны кровати, занавешенной тяжелыми кремовыми занавесками, раздался тихий стон. Сунув палочку в футляр, Малфой торопливо схватился за свою трость и, непроизвольно подергиваясь всем телом от тяжелой неправильной походки, поковылял к кровати.

Резко откинув полог, он с холодным презрением поглядел на издавшую этот звук. В постели, на чистых белых простынях лежала очень бледная девушка с огромными фиолетовыми кругами под глазами. Она была мокра от пота и очень тяжело, хрипло дышала.

Малфой всегда так дышал, когда его посещали очередные припадки грудной болезни, но слышать этот посвистывающий, хрипящий вдох-выдох, исторгаемый из ее груди, было непривычно. Лицо ее осунулось и исхудало. Когда успела так отощать?

Тут он припомнил, что последнее время она чувствовала себя нехорошо, кажется, ничего не ела. Ему говорили, что это ее женский страх перед родами. Ему плевать было на ее страхи, главным было, чтобы она родила ему здорового младенца. Она и родила — совершенно здоровую, крепкую девочку... Девочка... надо же. Да только вот, твоя мама, девочка, кажется, не слишком здорова. Вон как трясется вся. Огромные глаза цвета теплого шоколада теперь были тусклыми и смотрели на него измучено. Влажная каштановая грива разметалась по подушке, только несколько прядок прилипло ко лбу.

Малфой, наконец, решил прервать тишину.

— Как ты? — спросил он женщину холодно, и, даже пожалуй, немного резковато, чем то, как он хотел это сделать.

Женщина ответила не сразу. Она медленно облизала шершавым языком сухие губы и еле смогла выговорить:

— З-з-зак-к-к-рой окно, п-пжалуста.

Люциус только закатил глаза. Но просьбу все же выполнил — у нее зуб на зуб не попадал из-за жестокого озноба. Скорее всего, у нее сильный жар. Возможно, даже родильная горячка. Возможно даже, что скоро она умрет.

Люциус снова взглянул на нее, обведя долгим задумчивым взглядом всю ее хрупкую изящную фигурку, мягкие изгибы которой не могло скрыть даже толстое ватное одеяло, высокую грудь, просвечивающую сквозь тонкую ткань рубашки (видимо, сил натянуть на себя одеяло поближе к подбородку у нее не было), бросил взгляд на, в общем-то, всегда приятное личико... М-да... Жаль.

Когда окно во второй раз захлопнулось, громкий звук опять вызвал у женщины болезненный стон.

Люциус взял себе стул, стоящий возле кровати, и грузно опустился на него, с удовольствием расслабляя затекшую ногу.

— Что не спрашиваешь, кого родила? Неинтересно? Это, между прочим, такой же твой ребенок, как и мой.

Женщина судорожно сглотнула и поморщилась, поцарапав сухое горло. У Малфоя, от которого это не укрылось, во второй раз шевельнулось в глубине души что-то, похожее на жалость. Он щелкнул пальцами, и перед ним тут же возник домовый эльф, испуганно поклонившийся хозяину.

— Воды хозяйке, — приказал тот.

Эльф снова поклонился и исчез. Уже через мгновение он вернулся, держа в руках фарфоровый кувшин и граненый стакан, наполненный водой. Эльф поставил кувшин на стол и, подойдя к лежащей на кровати женщине, которая дышала с присвистом, поднес к ее губам стакан. Женщина торопливо начала глотать воду, словно боялась, что отнимут. Она осушила стакан залпом за считанные секунды.

— Еще, — прошептала она.

Эльф снова наполнил стакан водой и подал его хозяйке, а та вновь жадно припала губами к краю стакана. Люциус смотрел на них. Да... действительно родильная горячка. Надо все-таки послать за колдомедиком. Хотя... может быть, правда, лучше позволить ей умереть сейчас и избавиться от нее?

Женщина, тем временем, допила и, тепло улыбнувшись эльфу, насколько она могла сделать это в таком состоянии, поблагодарила того шепотом. Печальные глазки эльфа немного повеселели, а уши затрепетали от гордости и удовольствия. О, да! Даже на смертном одре она будет думать об этих чертовых эльфах, а не о собственном ребенке! Просто уму непостижимо!

«Какой-то поганый эльф волнует ее сейчас больше, чем МОЙ ребенок! — с нарастающей в груди яростью подумал Малфой. — Может, ей и правда лучше не помогать? Пусть сдохнет!». Он уже и забыл, что пару часов назад сам называл СВОЕГО ребенка отродьем, выродком, ублюдком.

Эти слова улетучились из его головы сразу же, как только он увидел свою дочь... Маленький, на ладошке помещающийся, симпатичный красненький человечек смешно чмокал, хныкал, агукал, беспокойно дрыгая ножками и размахивая сжатыми в кулачки крохотными ручками...

Девочка извивалась на его ладони, куда он положил ее, чтобы рассмотреть поближе, возмущено попискивая и, словно удивляясь, что привычный темный и уютный кокон вокруг нее распался, и из материнской утробы ее достали на божий свет. Он взял свою новорожденную на руки впервые и... почти пожалел об этом. Потому что он сразу же, с первого взгляда, влюбился в это крохотное беззащитное существо, которое было частичкой его. И не важно, что другая ее частичка принадлежит... черт, снова бы не произнести, даже в мыслях, это слово! Хватит себя компрометировать. В этом доме теперь гораздо больше ушей с тех пор, как весть о том, что он ждет очередного наследника (да еще и от кого!) облетела весь треклятый Визенгамот. Он должен быть осторожным... теперь.

Отвлекшись от своих мыслей, Люциус вдруг заметил, что женщина наблюдает за ним в молчании уже несколько минут. Эльф тоже стоял, прижавшись к ножке кровати, и глупо трепетал ушами. В его руках был граненый стакан.

— Ты еще здесь? — Малфой грозно посмотрел на эльфа, отчего тот сжался и стал казаться втрое меньше. — Будь любезен удалиться.

Последние слова были произнесены таким голосом, от которого не то, что вода, кровь бы в жилах заледенела.

Бедное существо в спешке аппарировало, забыв на столе кувшин.

— Что? — глаза Люциуса встретились с укоряющим взором тусклых карих глаз. — Только не начинай опять.

Мужчина брезгливо поморщился.

— Странно, что об эльфе ты заботишься больше, чем о собственной дочери, — немного помолчав, озвучил Люциус свою, недавно посетившую его, мысль. — Ты хоть знаешь, мамаша, что дочь у нас родилась?

— Да, я знаю, — голос кареглазой девушки уже не был хриплым, но продолжал быть тихим и каким-то приглушенным.

— И что? Посмотреть на нее нет желания? — Малфой приподнял седую бровь.

— А что, ты уже передумал... лишать меня родительских прав? — споткнувшись на середине реплики, так же тихо произнесла девушка.

— Если будешь продолжать вести себя подобным образом, то, так и быть, лишу. Все в твоих руках.

— Каким... ПОДОБНЫМ образом?

Люциус в очередной раз обреченно вздохнул.

— Хотя бы изобрази, что ребенок тебе не безразличен. Убеди меня в том, что тебе можно доверить отпрыска древнего чистокровного рода без печальных последствий.

Девушка молчала, только лишь пристально глядела Малфою в глаза, так внимательно, как будто бы хотела рассмотреть в нем что-то, чего раньше не видела никогда. Это было странно. Ее взгляд было сложно выдержать...

— Ты, что — в душу смотришь? — раздраженно спросил Люциус, который уже начинал нервничать от того, что незнакомое ему доселе выражение ее глаз стало вызывать у него непонятные, невнятные эмоции. Неприятные...

— Да вот, пытаюсь рассмотреть, — все еще не отводя пронзительного взгляда от Малфоя, тихо и задумчиво произнесла девушка. Ее интонации и выражение лица диссонировали, не сочетались между собой. А отблески горящих вокруг свечей роняли на ее лицо причудливые тени, делая его похожим на лицо мертвеца. От этого зрелища становилось почти жутко.

— Пытаюсь рассмотреть, полный ты ублюдок, Малфой, или только притворяешься? А? — она приподняла бровь, копируя его жест.

— Ах ты, дрянь! — мужчина рванулся со стула, но тут же с внезапным полувскриком сел обратно. Резкая боль в когда-то сломанной ноге... Мужчина быстро втянул в себя воздух сквозь сомкнутые зубы. Женщина на кровати в ответ на его выпад даже не пошевелилась.

Люциус заставил себя успокоиться и не делать глупостей. Про себя он уже давно решил, что как бы ни был зол на эту... женщину, он оставит ее в живых. Ему не хочется с ней расставаться, по крайней мере, пока. И потом — она мать его дочери. Единственной дочери...

Он молча поднял с пола упавшую трость, с усилием встал, привычным движением закинул сбившиеся пряди волос с лица на голову, расправил плечи и произнес:

— Сейчас к тебе придет колдомедик. Он осмотрит тебя, даст рекомендации, ты примешь зелья, и тебе принесут нашу дочь. Пока кормить ты ее не можешь — мы не знаем, что с тобой. Ей пришлют кормилицу. А ты пока подумай о ее имени.

— Имени?

— Конечно. У любого человека должно быть имя. И у нашей дочки — тоже.

— Я думала, ты уже назвал ее...

— К несчастью по незыблемой традиции, принятой в нашем роду, главы семейства дают имена лишь наследникам мужского пола. О девочках же заботятся их матери. Ты теперь мать наследницы рода Малфой, так что, — привыкай.

Люциус развернулся и направился к выходу.

— Подожди! Постой!

Мужчина замер у дверей.

— Я могу выбрать ей любое имя, какое захочу? Ты не будешь оспаривать это решение?

Пауза.

— Люциус...

— Нет, не буду! — ответ был настолько громким и резким, что девушка подпрыгнула на кровати, и ее тут же пронзила боль. Закусив губу, чтобы не закричать, она наблюдала за тем, как ее муж открывает дверь спальни и, тяжело ковыляя, покидает комнату.

Еще один громкий хлопок. Дверью об косяк. И снова женщина оказалась к нему не готова. По-животному взвыв от острых болевых судорог, Гермиона Малфой, в девичестве Грейнджер, не удержавшись на слабых руках, упала спиной на подушки и зарыдала. От боли, обиды, гнева и... облегчения. У нее есть дочь... Она — мама. У нее никто не отнимет ее ребенка. Она даст дочке имя, самое красивое имя, какое только знала... Имя ее покойной матери... И ей никто не запретит это сделать.

— Джоанна! — глотая слезы и счастливо улыбаясь, Гермиона повторяла:

— Тебя будут звать Джоанна!

...5 лет назад...

...Без таких вот звоночков

(Я же зверь-одиночка)

Промахнусь... свихнусь ночью —

Не заметит никто.

Всё тот же зверь-одиночка,

Я считаю шажочки

До последней до точки...

Побежали летать!

Земфира «Небо Лондона»

«...И сегодня, в этот знаменательный для всего Магического сообщества день, ставший Днем Великой Победы над силами зла в лице темного волшебника Волан-де-Морта, мы, маги всех стран и народов мира, исполненные радости и ликования, не забудем почтить живых и почивших Героев, подаривших нам мирное небо над головами. Мы никогда не сможем забыть величайшего подвига семнадцатилетнего мальчика по имени Гарри Поттер, который отдал свою жизнь за жизни всех нас, вместе взятых, так же, как никогда мы не сможем оплатить этот долг. Как бы нам того не хотелось, но...»

Щелк! Круглая ручка радиоприемника резко крутанулась ложбинкой вверх. Кажущийся хриплым и надтреснутым от помех голос Министра Магии Кингсли Бруствера, выдающего по случаю Дня Победы очередную тошнотворно-патетическую речь, тут же прервался.

Тишина... Только старые и громоздкие напольные часы в углу — тик-так, тик-так... Обшарпанный «позолоченный» маятник мерно раскачивался то влево, то вправо, то влево, то вправо... Интересно, когда представители нашего Министерства, наконец, поймут, что, чем больше таких «торжественных» речей они произносят, тем смешнее и нелепее выглядят со стороны? Тем больше боли причиняют тем, кто потерял на Войне родных и друзей. К чему же ковырять чужие раны? Как будто без вас люди не знают о героях, которые погибали там... Как будто им не больно и они не скорбят... Словно никто в мире не знает, что тогда, год назад, в финале битвы за Хогвартс погиб всем известный... всем... известный...

В глазах и носу сильно защипало. Очертания качающегося маятника, на который я неотрывно смотрю уже часа три, стали расплываться... Ну же, давай, додумай эту мысль до конца! А еще лучше вслух скажи, давай! Смирись же, ты, наконец...

— Гарри Поттер.

Сказала. Вслух. Да, за год у меня произошел большой прогресс! А если я еще сейчас не разрыдаюсь в голос, то это будет совсем хорошо... Можно заносить себя в (как там это у магглов?)... Книгу Рекордов Гиннеса. За самое большое волевое усилие в истории человечества, черт побери!

И, сразу же издав какой-то приглушенный отрывистый всхлип — предвестник моих частых за последнее время истерик, я поняла, что сбыться моим чаяниям о Книге Рекордов не удастся и на сей раз. Да и на кой она мне нужна? Просто, такая вот нелепая шутка над собой... Чтобы отвлечься от дурных мыслей.

Так, все, хватит сидеть в кресле весь день и рассусоливать о том, что было, да чего не было... Хватит. Целый год уже прошел. Как говорили мне тогда, давным-давно, на похоронах... Гарри и Рона? «Ты еще молодая, у тебя вся жизнь впереди»? Ну, будем считать, что они тогда меня убедили.

Медленно встав с кресла, зябко поежившись и плотнее закутавшись в теплый плед, я прошлепала босыми ногами на кухню.

Холодный пол. Холодные, неуютные комнаты. Ночью были заморозки, и дом остыл. Надо бы камин затопить. Или, по крайней мере, открыть вентили у батарей — пустить в них живительное тепло системы центрального отопления. Невольно усмехнулась: ну, надо же, какие у меня поэтические мысли! Погода, что ли, так действует? «Живительное тепло»... Кипяток, то бишь.

Подумала: и не затопила, и не открыла. Ай, потом!

Пройдя на кухню, я наполнила металлический чайник водой и поставила его на конфорку газовой плиты. Чиркнула спичкой, повернула ручку. Вокруг конфорки тут же весело заплясали веселые синие язычки.

Напольные часы в гостиной пробили десять раз. Десять часов утра. Я кинула взгляд на календарь — 2 мая 1999 года... Первая годовщина Победы. Первая годовщина смерти моих лучших друзей. И — второй год со дня гибели моих родителей... Надо помянуть.

Придерживая покрывало правой рукой, я нагнулась, чтобы открыть резную дверцу кухонного шкафа. Та с недовольным скрипом отворилась. Нужно, хотя бы, смазать петли подсолнечным маслом ... Ай, потом.

Я вытащила из почти пустого шкафчика пыльную непочатую бутылку огневиски, и, смахнув пыль ладонью, аккуратно откупорила ее. Пробка с легким, почти неслышным хлопком, поддалась. Это моя заначка. На всякий случай. Да, на какой случай? Наверное, для того, чтобы в один «прекрасный» момент, когда голова уже станет раскалываться на части от снов и воспоминаний, и никакие успокоительные зелья, и никакие маггловские... транк-ви-ли-заторы не будут помогать, просто напиться до безобразия. Уже даже несколько раз, просыпаясь ночью в бреду своих однообразных кошмаров, шла нетвердыми шагами на кухню, порываясь достать заветную бутылку. Доставала... и каждый раз ставила на место. Почему? Не знаю. То ли остатки здравого смысла и инстинкта самосохранения нашептывали мне, что в моем состоянии от алкоголя может стать только хуже, то ли былая грифиндорская гордость и строгость «хорошей» и «правильной» девочки не могла позволить мне опуститься до пьяного полубессознательного состояния, в котором уже не то, что ноги, — руки не держат.

Но, в такой день можно. Я, ведь, не собираюсь напиваться. Помяну только. На кладбище к друзьям я все равно сегодня не пойду. Не смогу там находиться. Там снова будет толпа чужих высокопоставленных лиц, цветы, громкие и пустые речи о вселенской скорби по героям... Если у них вселенская скорбь, то какая же, интересно, у Молли и Артура Уизли, потерявших двоих сыновей? Как измерить родительское горе? А Джордж, потерявший своего брата-близнеца? Он же, почему-то, не кричит на каждом углу о том, как он скорбит, голову пеплом не посыпает... И не пускается на поминках в долгие и пространные рассуждения на тему «благодарности павшим героям и их семьям». Джинни, потерявшая не только братьев, но и любимого человека, почему-то тоже не рвется на трибуну с речами... Хотя, она уже давно никуда не рвется. Совсем.

Да меня, в конце концов, спросили, каково мне? Как это — лицезреть толпу чиновников, выставивших тебя на всеобщее обозрение, как единственную выжившую из всего Золотого Трио, и ждущих от тебя глупых штампованных фраз, «приличествующих моменту»? Каково выносить полные тоски глаза семейства Уизли, устремленные сквозь тебя... Я-то знаю, я чувствую, они винят меня в том, что случилось с Роном тогда, в поединке с тем Пожирателем. Пусть ни один из них никогда даже себе в этом не признается.

Опять мои мысли потекли не в то русло... Нужно выпить.

Я оглянулась в поисках кружки, но потом передумала. Я вспомнила, как год назад мы, дрожа от холода, сидели в мокрой от предутренней росы траве и делили на троих одну единственную оставшуюся флягу сильно разбавленного водой спирта, отпивая по чуть-чуть прямо из горлышка, чтобы согреться хоть немного. И сейчас я почему-то устыдилась своего намерения выпить огневиски из стакана. Словно бы эта формальная мелочь могла оскорбить их память. Кому нужны эти чертовы церемонии? Моим мальчишкам уже все равно.

Я подошла к окну. Десять часов — это уже не рано, но, из-за почти постоянно хмурой погоды, в Лондоне и его пригородах в это время обычно еще темновато. Даже летом и весной... Нечасто по утрам сквозь тучи пробивается яркое солнышко и дарит прохожим капельку тепла и лучик веселого настроения. А настоящий праздник — это когда небо голубое-голубое. Нет на нем ни облачка. И тогда яркий свет заливает все вокруг и становится понятно, что в Британию, наконец-то, пришла весна...

2 мая 1998-го было именно таким — ярким, солнечным, праздничным. Природа, казалось бы, вместе с людьми радовалась окончанию войны. И все, вроде, хорошо, но... было так дико и ужасно видеть их молодые лица, искаженные предсмертной судорогой, в ослепительно ярком и радостном свете весеннего солнца. Гарри, Рон, Колин, Лаванда, Фред, Люпин, Тонкс... Молодые, здоровые, сильные...

Пусть земля вам будет пухом.

Я закрыла глаза и отхлебнула из горлышка довольно большой глоток. О, Боже мой! По моим внутренностям словно прокатилась огненная волна. Да, огневиски недаром так называют... Я кинулась к столу, чтобы залить этот пожар холодной водой. Плед, который я уже больше не придерживала, скатился на пол, и я едва не запуталась в нем ногами, стремясь скорей к спасительной воде.

Повернув вентиль, я жадно припала губами к металлическому крану. В рот хлынула холодная вода, но раздраженное горло свело спазмом, и оно не хотело разжиматься. Выплюнув воду, я судорожно выдохнула и, приказав себе расслабиться, попыталась остановить хаотичные сглатывающие движения — я уже начинала задыхаться от недостатка кислорода. Расслабиться не получалось. Я не на шутку запаниковала. Еще не хватало — помереть от глотка огневиски! Идиотизм... Беспорядочно хватаясь руками за края стола, я сбила с него на пол белое блюдце и пустую фарфоровую подставку для салфеток. Осколки со звоном разлетелись по полу.

Шумела хлеставшая из крана вода и дробно стучала о дно эмалированной мойки. На плите оглушительно засвистел забытый мною чайник. Я сидела на полу посреди всего этого бардака, пытаясь выровнять дыхание. Да, хорошо день начался, ничего не скажешь...

На меня вдруг напал совершенно невообразимый идиотский хохот... Как ни старалась, я не могла ни найти причину такого резкого изменения в моем поведении, ни успокоиться, наконец. Это явно была истерика. Плотину прорвало... Слишком много сегодня я думала о прошлом.

Поднявшись с пола, я, не прекращая глупо хихикать, полезла в аптечку. Зелья закончились, придется довольствоваться таблетками. Но, тоже ничего.

Привычным движением открыв флакон, я запила две маленькие зеленые таблетки из все продолжавшего шуметь крана и повернула вентиль. Шум и грохот воды прекратился. Выключила газовую плиту. Что-то расхотелось чай пить.

Волоча за собой сброшенное на кухне покрывало, я прошла обратно в гостиную.

Из-за пасмурной погоды в комнате стоял серый полумрак. Я бросила плед на диван и присела рядом. Нужно все-таки зажечь камин.

Глядя на весело потрескивающий теплый огонек, я свернулась калачиком на диване, закутавшись в многострадальный плед. То ли «доза» алкоголя подействовала, то ли транквилизаторы, но мне вдруг стало как-то легко и спокойно на душе, словно ничего плохого в моей жизни и не происходило никогда, и сегодня — не поминки моих друзей и родителей. Все, что причиняло боль отходило на задний план, растворялось, становилось ничтожным. Как хорошо...

Я прикрыла глаза и не о чем не думала, просто любовалась сквозь полуопущенные ресницы желто-красными отблесками каминного пламени... Красиво. Я уже начинала проваливаться в сон, как вдруг...

Бледное треугольное лицо с красными глазами-щелками, ухмыляясь гнилозубым ртом, смотрело прямо на меня... Вскрикнув, я соскочила с дивана.

Видение растаяло. Оно было таким четким, совсем реальным... Сердце гулко стучало, так, что в ушах звенело. Ладони вспотели, стало жарко. Внутри разливались волны страха. Я закрыла лицо руками и присела на краешек дивана, боясь, что видение снова повторится. Недолгое умиротворение как рукой сняло. Может, это из-за лекарства? Я встала и быстро пошла на кухню.

Схватив со стола флакончик с успокоительными таблетками, я прочла на упаковке инструкцию. Так... Финлепсин... Показания, фармакокинетика... побочные эффекты... Ага. «...Со стороны психики: ...галлюцинации»... Вот так вот. Ну, значит, это из-за таблеток.

Транквилизатор Финлепсин был очень сильным препаратом. Я редко его принимала. Только во время спазмов или истерических припадков. Действие этих таблеток на организм было воистину «убойным». Неудивительно, что у меня начались галлюцинации. Колдомедик из Центра Реабилитации жертв Второй Магической войны, молодой маг-полукровка, заполняя рецепт на мое имя, несколько раз подчеркнул пером название этого лекарства. Он долго объяснял тогда что-то обо всех препаратах, которые вписывал в мой рецепт, но я не взяла на себя труд выслушать его. Да и ознакомиться с инструкциями после консультации — тоже. Мне было все равно. Не просто же так в моей амбулаторной карте значился диагноз «Острое посттравматическое депрессивное расстройство»...

* * *

Я сидела на краю ванны и наблюдала, как белая упругая струя воды с шумом наполняет ее. Мне с детства нравилось слушать мерный шум воды — он меня успокаивал. Говорят, на огонь и воду можно смотреть вечно... Как был прав тот, кто впервые это подметил.

Я подставила ладонь под теплую струю. Сейчас главное — расслабиться и не думать о плохом. Иначе, кошмарное видение вновь меня посетит. Меня до сих пор пробирало дрожью, стоило только вспомнить об этом... Я больше не хочу этого чувствовать. Когда же все это закончится, Господи Иисусе!

Я перекинула через бортик ванны сначала одну ногу, затем вторую, а потом соскользнула с него и легла в ванну прямо так, как была — в рубашке от пижамы. Кому какое дело... Было приятно лежать в теплой воде под мерное журчанье и шипенье крана. Только бы не повторилось все, как в тот раз — стоило мне расслабиться, как... Не нужно вспоминать. Ванна должна помочь. Всегда помогала, и в этот раз поможет.

Да, была у меня такая особенность, появилась после тринадцати лет: как только мне становилось скверно на душе или я чего-то боялась — сразу лезла в ванну. Мама смеялась надо мной и называла «енот-полоскун»... Больше меня так никто не назовет.

...Они погибли 1 мая 1998 года, мои мама и папа. За день до окончания войны. Не дождались меня... Хотя, они ведь думали, что им некого ждать. Я стерла их воспоминания о себе, надеясь спасти от смерти, а смерть все равно настигла их. Зашла с другого края...

В тот день, стоя на пороге пустого родительского дома, я не верила своим глазам, читая и вновь перечитывая уже начавшую желтеть «Таймс», лежавшую на крыльце. На первой полосе черным по белому было написано о страшном крушении британского самолета, державшего курс на Австралию. Самолет попал в «воздушную яму», отказал двигатель, пилот не справился с управлением, и машина вместе со всеми пассажирами рухнула в Тихий океан. Как сообщали СМИ, «выживших в той трагедии не было», как, впрочем, и шансов на спасение. В длинном ряду неизвестных мне фамилий из списка погибших я нашла... имена своих родителей.

Они оба любили Австралию. Отец не раз рассказывал мне, маленькой, что однажды бывал там еще совсем молодым и, увидев эту страну, навсегда прикипел к ней душой. Там, по словам родителей, они и познакомились. Мама тогда училась на первом курсе медицинского университета в Лондоне и была «очень юной и амбициозной девушкой с задорными кудряшками». Папа говорил, что мама приглянулась ему почти сразу, когда он увидел ее издалека на пляже. Она на ходу громко говорила со своей подругой, очевидно, что-то доказывая ей, и бурно жестикулировала при этом, а ее забавные каштановые кудряшки подпрыгивали на плечах в такт ее энергичным шагам. Папа тогда загадал — если мама с подругой приблизятся к нему, то он непременно подойдет познакомиться. Стройная энергичная девушка с каштановой гривой в сопровождении своей подруги, полноватой блондинки в красном летнем платьице, продолжая тараторить и жестикулировать... бодро прошла мимо отца, не обратив на него никакого внимания. Он не успел и рта раскрыть. Папа уже было расстроился от того, что «прохлопал» такую симпатичную девушку и, ругая себя, отправился в отель. Каково же было его удивление, когда, подходя к двери своего номера, он увидел, как дверь напротив отворилась, и из соседнего номера вышла... та самая кудрявая девчушка в халате и с полотенцем на плече. Тут уж отец терять времени не стал.

Доходя до этого места в своем рассказе, папа всегда довольно и с хитрецой улыбался, и мама смеялась тоже. Видимо, отец в своей попытке познакомиться выглядел забавно. А когда выяснилось, что они с Джоанной (так звали мою маму) жили в одном городе и даже учились в одном медицинском университете на факультете стоматологии (но, правда, на разных курсах), папа был поражен.

«Н-да. Забавная штука — жизнь. Ходят люди рядом каждый день, проходят мимо и не замечают друг друга. А встречаются на другом конце планеты. Вот оно как бывает!» — любил повторять отец, вздыхая при этом.

Вернувшись в Лондон, они с мамой стали встречаться, затем поженились. Их заветной мечтой после свадьбы стало поселиться в Австралии, но мешал сначала университет, который нужно было окончить, потом — отсутствие денег, достаточных для переезда, а после — родилась я. И уже не до мечтаний об Австралии им было.

— Но, ничего! — всякий раз говорила мама. — Вот вырастешь ты, Гермиона, тогда, быть может, все вместе и поедем.

И я, смешная девятилетняя девчонка, мамина маленькая копия, улыбалась ей в ответ и мечтала поскорее вырасти, чтобы увидеть эту далекую Австралию, которая казалась мне тогда со слов родителей страной вечных праздников и веселья.

Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Три года спустя я узнала о том, что волшебница, и уехала в Хогвартс. С того дня я отдалилась от мамы и папы. Не то, чтобы я стала их меньше любить, просто в моей жизни появились совсем другие интересы, новые люди, новые события. Я попала в другую реальность, где на самом деле происходило все то, о чем я когда-то лишь читала в сказках. Волшебные палочки, заклинания, зелья... Все это было так непохоже на мою прежнюю жизнь с родителями-магглами, так захватило меня! Какие уж тут мечты об Австралии, когда можешь двигать предметы и поднимать их в воздух, не прикасаясь к ним, когда с помощью зелья можешь изменить свой внешний облик до неузнаваемости, когда узнаешь из магических книг столько нового и невероятного, что прежде посчитал бы выдумкой! А потом начались первые серьезные проблемы и приключения. Сейчас, с высоты своих девятнадцати лет, когда жизнь воспринимается полнее и сложнее, чем в детстве, я порой ужасалась тем авантюрам, на которые отваживалась наша неразлучная троица лет в одиннадцать-двенадцать, да и потом — тоже. Мы же просто не осознавали тогда всей опасности и ответственности, что брали на себя. Даже я, несмотря на свою «правильность» гриффиндорской зубрилки. Мы могли погибнуть еще тогда, детьми, тысячу раз. И с каждым годом испытания, выпадавшие на нашу долю, становились все опаснее и труднее...

Так что, мечтали мои родители об Австралии теперь в одиночестве, пока я вместе с Роном помогала Мальчику-Который-Выжил бороться с мировым злом. Помогала-помогала, а что в итоге? Ни друзей не уберегла, ни родителей... Так и не увидели больше мать с отцом своей сказочной Австралии, которая свела их вместе двадцать лет назад, не успели дожить до того дня. И, что самое обидное, они даже не похоронены по-человечески, так их останки и лежат среди прочих, оставленные на морском дне на корм рыбам. У мальчишек-то хотя бы могилы есть...

Я вздрогнула и почувствовала, как кромка воды шевельнулась у моих губ. Раздался плеск. Это вода перелилась через бортик и плюхнулась на кафельный пол. Так и есть... Кран я забыла выключить. Потянувшись к вентилю, я вылила на пол целую лужу. Плевать...

После громкого шума воды в ушах неприятно звенело от наступившей тишины. Тишина. Она теперь меня всегда сопровождает. И даже мои собственные мысли не в силах ее заглушить. Наверное, теперь так будет всегда...

Ногой я подцепила пробку от ванны и слегка ее приоткрыла. Пусть вода потихоньку утекает, не лежать же в ней по горло.

Сказать, что я тяжело пережила известие о гибели родителей — ничего не сказать. Нет таких слов, которые могли бы передать мои чувства тогда. Я часто слышала от других выражения, типа «Биться головой о дверь», или «Лезть на стену», или «Выть по-волчьи от тоски» и считала это не более чем метафорой, преувеличением. Однако именно в тот момент, я, помнится, проделывала все это сама в буквальном смысле, причем, одновременно.

Очнулась уже в больнице с расцарапанными окровавленными руками, со сломанными до основания ногтями, разбитым лбом и тупой болью во всем теле. Казалось, что меня били непрерывно на протяжении трех суток, а потом, в финале, проехались по мне асфальтоукладочным катком, чтобы мне было «совсем хорошо».

Больница оказалась маггловской «психушкой». А куда еще, меня, буйную, могли сплавить перепуганные за стеной моими душераздирающими воплями соседи? Когда я через две недели вернулась домой, миссис Саленхем, соседка — пожилая почтенная дама — еще долго от меня шарахалась, когда я здоровалась с ней на улице или во дворе.

А у меня тогда все сошлось одно к одному. Перед тем, как вернуться домой, я хотела попрощаться с другом и любимым, проводить их в последний путь. Артуру и Молли, опять же, нужна была поддержка. С похоронами нужно было помочь.

Молли была совсем плоха — горе сломило ее. Артур же еще крепился, но было видно, что ему это очень тяжело. Джинни ходила всегда заплаканная, ни с кем не разговаривала, меня сторонилась. Джордж тоже замкнулся в себе. Билл и Чарли, как старшие, подобно отцу пытались сдерживаться и заниматься делами, которые требовали их присутствия — похороны и все такое. Они относились ко мне с сочувствием и прежним располагающим добродушием, которое я так ценила в этих людях — чистокровных магах, не брезговавших якшаться со мной, грязнокровкой, но я чувствовала и понимала, что со смертью мальчиков все изменилось, и мы уже не будем так близки, как прежде. Их гибель словно разъединила нас, сделала чужими, будто порвались все ниточки, связывавшие меня с семьей Уизли. Я пыталась помочь, крутилась возле Молли и Джинни, ухаживавшей за матерью, выполняла все поручения подруги, но... я чувствовала, что делаю что-то не то или не так. Джинни почти совсем со мной не говорила и, казалось, вовсе не хотела меня видеть. Это было тяжело. Тяжело осознавать, что ты ничего не можешь сделать, когда страдают твои друзья, и наблюдать, как они отдаляются, и чувствовать себя виноватой за все происходящее, даже понимая, что в тот роковой момент изменить ничего было нельзя...

Именно в день похорон я поняла, что мне просто лучше уйти и больше не возвращаться в жизнь этой семьи. Что я своим присутствием буду каждый раз бередить их раны, напоминая о тех временах, когда все наши любимые были живы. Это радостью приятно делиться с окружающими. Тосковать лучше в одиночестве.

Я помню, что тогда было очень холодно, моросил мелкий противный дождик, небо было затянуто свинцовыми тучами. Я помню большую толпу знакомых и незнакомых людей в трауре, которые, кто с понурым, кто с безразличным, а кто и с озабоченным видом (как бы побыстрее уйти отсюда в тепло) толпились возле гробов, дрожа под своими черными зонтиками и капюшонами дождевиков и изредка переговариваясь шепотом. В углублениях человеческих следов на мокрой раскисшей земле стояла вода. Священник монотонно, заученно произносил привычные слова панихиды.

Я со всеми Уизли находилась к гробам ближе остальных, на правах лучшей подруги усопших. Чуть поодаль от нас были министр Кингсли Бруствер и группка мининистерских чиновников. Родственники Гарри — семейство Дурслей — даже не пришли на похороны племянника, сославшись на какие-то неотложные дела... Даже после смерти они считали его своим «врагом». А может, просто было стыдно смотреть в глаза его друзьям и знакомым?

Я видела застывшие, восковые лица своих близких друзей, лежавших в окружении цветов на белых простынях, и не узнавала их. Как смерть страшно меняет черты людей! Просто до неузнаваемости... Я тогда была словно в каком-то бреду. Мне казалось, что все, что происходит вокруг — просто дурной сон или дешевый спектакль, который я почему-то вынуждена смотреть. Или я пришла не на те похороны, и отпевают сейчас вовсе не моих друзей, а каких-то абсолютно посторонних мне людей, и на моем месте сейчас должен быть кто-то другой... И только лица стоявших рядом Уизли в очередной раз рассеивали мои сомнения и надежды. Нет, я пришла туда, куда нужно...

Погребение подходило к концу, гробы заколотили и уже начали было опускать в могилу. Как вдруг, миссис Уизли, до того стоявшая с абсолютно отсутствующим и при этом растерянным видом, как у человека, который только что очнулся от обморока, издала отчаянный вопль и бросилась к гробу Фреда, уже наполовину опущенного в могильную яму. Артур и Джинни кинулись за ней и схватили за руки, чтобы мать не натворила глупостей, а женщина все продолжала кричать и вырываться.

Монотонное молитвенное гудение священника прервалось. Темная толпа вздрогнула и отшатнулась. Тут и там зашелестели шепотки, а кое-где уже раздавались фразы и вполголоса, и во весь голос. На лицо Бруствера легла тень тревоги. Группа чиновников же словно скукожилась — каждый из них в этот момент хотел, скорее всего, немедленно отсюда исчезнуть и возникнуть где-нибудь миль за двести.

Я не могла найти себе места. У Молли уже диагностировали явные признаки стрессового помешательства, и колдомедики предупреждали, что взрыв может быть неожиданным... Потому Артур и опасался за жену весь вчерашний вечер. Хоть он и пытался это скрыть, но тревога о дне похорон проскальзывала в каждом его движении и фразе.

Молли все кричала и кричала. Ее крики были и поначалу бессвязны, а потом и вовсе превратились в отрывочные выкликания. Успокоить ее не могли ни дети, ни муж. Она словно не замечала никого из присутствующих и рвалась к могиле сына, которую невозмутимые рабочие уже начали закапывать.

Приступ прекратился также внезапно, как и начался. Женщина вдруг затихла и повисла на руках у Артура. Тот поспешно подхватил ее и, с помощью Билла, быстро вынес за ворота кладбища, где с утра дежурили колдомедики, которым по инструкции было не положено оставлять свою пациентку в момент тяжелого стресса.

Остальные дети Уизли, встревожено и подавленно глядя вслед удаляющимся отцу и брату с матерью на руках, поплелись за ними.

Панихида прервалась. Тут и там, уже не стесняясь никого, шумно загудели голоса толпы, активно обсуждавшей произошедшее. Священник, захлопнув молитвенную книгу, с безразличным видом отошел в сторону, стряхивая последние капли дождя с воротника своего плаща. Бруствер что-то напряженно говорил своим растерянным коллегам. И только рабочие-могильщики, казалось, вообще ничего не заметили и ни капли не были смущены создавшейся ситуацией — они разве что не посвистывали задорно, лопата за лопатой закидывая гроб Фреда землей. Они были магглами, как и священник, и им было откровенно наплевать, что сейчас они закапывают тело одного из героев Второй Магической войны, так как они не имели об этом ни малейшего понятия.

Это было желанием Артура и Молли — похоронить своих детей и Гарри без магии, по-человечески, по-христиански... Потому и хоронили их не магическом кладбище, а на самом обычном, находящимся где-то в пригороде Лондона. Я даже не знаю, где точно, мне просто выдали портал, который будет срабатывать каждый раз на определенный пароль, произносимый над ним вслух. Он каждый раз будет переносить меня туда, в заброшенную будку для кладбищенского сторожа, как только я этого захочу. А там, выйдя из будки, найти нужные могилы мне не составит труда. Я их хорошо тогда запомнила...

Я не знала, как мне поступить... Пойти и узнать, как там Молли, или все-таки остаться здесь, с телами своих друзей, на которые уже, после приступа миссис Уизли, и внимания никто не обращал? Ну, трупы и трупы... Ну, лежат себе и лежат... Действительно, зачем они нам? Они свою миссию выполнили и уже не интересны... Сейчас гораздо интереснее посплетничать о недавнем инциденте. Какой ужас, у Молли помутился рассудок!.. Да вы что!.. Да! А вы разве не видели?!.. Надо ж так, ай-яй-яй!..

Мне вдруг стало до того противно, словно меня всю с ног до головы вываляли в грязи, которая мерзкой жижей хлюпала под ногами и комьями приставала к подошвам, а потом расковыряли душу и налили мне этой же грязи прямо туда, внутрь. Я захотела или убежать, или закричать в голос: «Люди! Да что же вы! Как вы можете? Неужели вам все равно? Зачем тогда вы пришли сюда? Уйдите все, прочь отсюда!!!» Наверное, так и стоило бы поступить тогда... Но вместо этого я лишь малодушно решила все-таки пойти к Молли, используя любой предлог, чтобы исчезнуть с этого проклятого кладбища, где равнодушные и циничные люди даже в минуты чужой скорби не могут проявить должного сочувствия родственникам погибших, и их сплетни для них важнее всего...

Я оглянулась на Рона и Гарри, мысленно прося у них прощения за свою слабость, за то, что оставляю их одних и, повернувшись, медленно пошла к выходу, где над Молли суетливо хлопотали колдомедики. Я сделала всего пару шагов, как вдруг кто-то схватил меня за плечо и резко повернул к себе. Через секунду я увидела перед собой жесткое, злое лицо... Джинни.

— Это все ты! — прошептала она срывающимся голосом. Ее глаза были неподвижны и холодны, а губы судорожно кривились и сжимались от плохо скрываемого гнева и боли. — Ненавижу!

— Джинни... — растерянно пролепетала я, не зная, что сказать. Я подозревала, что отношение младшей Уизли после войны ко мне ухудшилось, но чтобы так... Я вглядывалась в ее лицо и не находила признаков аффекта. Джинни была абсолютно адекватна в своих эмоциях. Она ненавидела и презирала меня.

— Ненавижу тебя! Это из-за тебя Рон погиб! Из-за тебя мама теперь сошла с ума! Это все ты виновата! Ты должна была погибнуть, а не Рон! Та Авада была пущена в тебя, а он закрыл тебя собой... Он любил тебя, а ты... Теперь он мертв, а ты жива! Как ты вообще можешь жить?

— Джинни, я этого не хотела... Я не ждала, что так будет, — только и смогла сказать ей я.

— Что мне сделать, скажи? Я сделаю все, что в моих силах, только скажи, — просила я.

Джинни помолчала. Последний раз крепко сжав мое плечо, она отпустила меня и, даже, кажется, оттолкнула от себя.

— Уходи. Прямо сейчас. Не оглядывайся. И больше не приходи никогда. Не тревожь нас, — четко и отрывисто вполголоса произнесла она, не глядя на меня.

Я внимательно посмотрела на девушку. Ее натянутая, как струна, худенькая фигурка и сжатые губы показывали, что настроена она серьезно и решительно. Я оглянулась на ворота. Там колдомедики уже положили Молли на носилки, видимо, собираясь госпитализировать. Растерянный Артур топтался возле носилок и, сминая в правой руке свою потрепанную шляпу, пытался заговорить с врачами, задать им хоть какие-то вопросы о состоянии жены, но суетящиеся колдомедики его не замечали. Немного поодаль Билл, Чарли, Перси и Джордж так же растерянно топтались на месте, изредка перебрасываясь скудными фразами и обеспокоенно поглядывая в сторону отца и матери. Наконец, Молли на носилках погрузили в машину — никто из целителей не должен был привлекать внимание магглов явным применением волшебства, потому пользовались разного рода скрытыми маневрами. Артур дернулся было в машину вслед за женой, но один из колдомедиков тактично, но настойчиво отвел мужчину в сторону и что-то сказал ему. Артур помрачнел. Его плечи ссутулились, голова опустилась. Врач отошел и сел в машину. Автомобиль тут же тронулся с места. Проехав метров сто, машина растворилась в воздухе — медики аппарировали в парк перед клиникой Св. Мунго. Артур попятился назад, продолжая сжимать в руке шляпу. Он присел на каменный бордюр и еще больше ссутулился. Его окружили сыновья.

Мою душу вдруг пронзило чувство острой жалости и... вины. Действительно, если бы не я и не самоотверженный поступок Рона, возможно сегодня погибших в семье Уизли было бы меньше на одного и, быть может, их горе было бы чуть легче, чем теперь? Возможно, Молли не попала бы в больницу Св. Мунго, и Артур не сидел бы сейчас на тротуаре с понурой головой. Да, это правда... Я действительно во многом виновата и сейчас я должна уйти, если им так будет легче. Я приму все условия.

— Ты права. Мне, правда, лучше уйти, — быстро сказала я Джинни, резко повернулась и почти бегом добежала до вторых ворот кладбища, боясь, что не выдержу и оглянусь. А если оглянусь, то вряд ли потом смогу сдержать слово, данное младшей Уизли.

* * *

— Гермиона! Гермиона! — сухой навязчивый шепот над ухом. Я встрепенулась и огляделась. Я почему-то сидела в пустой холодной ванне, и на мне была влажная рубашка от пижамы. Как я здесь оказалась?

Вспомнила... Утром я долго лежала в ванне прямо в рубашке, размышляла, вспоминала... И потом — провал. Видимо, я заснула лежа в ванне, а пробка была немного приоткрыта... Или — отключилась? Мне, вроде, ничего не снилось. Или — так бывает?

На душе вдруг стало беспокойно. Я торопливо вылезла из ванны и вышла в коридор. В квартире было темно, хоть глаз выколи. За окнами тоже царил мрак. Неужели я спала до ночи? Интересно, сколько сейчас времени — час, два?

Головешки в камине давно истлели, а перекрытые батареи были ледяными. Потому в доме снова стало холодно. Влажная рубашка прилипла к телу, противно холодя кожу. Я хотела включить свет и посмотреть на время, как вдруг...

— Гермиона! — сухой шепот вновь резко раздался в тишине. Я замерла. Шепот был за моей спиной. Нет, мне не показалось, как я подумала в первый раз. Кто-то четко произнес мое имя. Сердце заколотилось в груди от страха.

— Кто здесь? — дрожащим голосом спросила я у темноты. Повернуть голову навстречу шепоту было страшно. И не потому, что я боялась неизвестного, проникшего ночью в мой дом. Ведь его шепот был знаком мне... Но это невозможно! Невозможно... И я знаю это.

Я боюсь того, что со мной случилось непоправимое. Самым большим страхом в моей жизни после войны стал страх потерять рассудок. Неужели это все-таки произошло?

— Это я. Ты знаешь. Посмотри на меня. Обернись! — шепот зазвучал громче и настойчивей.

Рука потянулась к выключателю.

— Нет! Не включай свет! — шепот опять приблизился к самому уху и стал оглушительным. Я вздрогнула.

— Обернись! — тише, но еще настойчивей просил голос.

В горле пересохло. В груди встал неприятный комок.

— Р-рон?

Никто не ответил. Судорожно сглотнув, я, наконец, решилась и медленно стала оборачиваться.

Передо мной в пяти шагах стоял... Рон? Нет! То, что от него осталось... Истлевший череп, пустые глазницы, следы тления на черном, засыпанном сухой землей костюме, который висел на останках, словно на вешалке... Нет! Господи, я сошла с ума!

Я потрясенно смотрела на то, как Рон, точнее, его труп, подходит ко мне разболтанной походкой почти вплотную, и не могла, тем временем, вымолвить ни слова. Я не верила своим глазам! Этого не может быть...

— Пойдем со мной! — снова прошептал он и резко вытянул вперед руку, покачнувшись при этом всем телом. Кисть руки, до того принадлежавшая ему, вдруг отделилась и с громким стуком упала к моим ногам.

Меня охватил неимоверный ужас. Повторяя про себя, как мантру: «Не может быть, не может быть, не может быть...», я медленно попятилась к двери. Заметив это, мертвец сделал широкий шаг в мою сторону, затем другой. Не в силах больше медлить, я развернулась и, с силой толкнув дверь, выскочила на улицу в чем была.

Я бежала по улицам пригорода, гонимая ужасом, не разбирая дороги, прыгая босыми ногами по лужам и асфальту, грунту и мелким камешкам, не обращая внимания на боль. Дыхание прерывалось, в боку кололо, сердце было готово выпрыгнуть из груди. Сплошным смазанным разноцветным пятном мимо проносились фонари, дома, газоны, а перед глазами стояло лицо мертвого Рона... Лишь мысль о том, что, возможно, он преследует меня и сейчас, не давала мне остановиться или упасть без сил на дорогу.

Мне уже было все равно, реален он, или все это — всего лишь плод моего больного воображения, я не хотела вновь пережить этот ужас, то неописуемое чувство, которое испытала, когда посмотрела в его пустые глазницы.

Я остановилась лишь далеко за пределами пригорода, на длинном мосту, висевшем над железнодорожным полотном, который и связывал мой городок с Лондоном. Я облокотилась на перила и смотрела вниз, пытаясь отдышаться. Горло горело огнем.

Постояв так некоторое время, я уже почти смогла избавиться от своего суеверного страха и пришла к выводу, что, скорее всего, мне привиделась очень красочная и реалистичная галлюцинация, которая, как и в первый раз, была вызвана действием препарата. Нужно заменить Финлепсин на что-нибудь более щадящее. С этими мыслями я уже хотела было повернуть домой, как мое внимание привлекла одинокая человеческая фигура внизу. Молодой широкоплечий парень невысокого роста в серой спортивной толстовке и джинсах бодро шествовал по железнодорожным путям в ярком желтоватом свете фонарей, чуть косолапящей походкой направляясь в мою сторону. В его руках была метла. Я не могла разглядеть его издали, но сам парень с метлой вызывал в моей душе смутные воспоминания и душевные волнения, какие обычно возникают, когда человек силится и не может вспомнить, где он уже что-то подобное видел... Это называется дежавю.

Вдруг парень остановился, поднял голову и... улыбнулся мне. Я вдруг увидела его лицо во всех деталях, близко-близко от себя, точно лицо парня взяли крупным планом в кино. Зеленые глаза, вихрастые черные волосы, нос с небольшой горбинкой, тонкие бледные губы...

— Гарри...

— Гермиона! — друг улыбался весело и открыто.

— Как ты здесь...

— А я тебя жду. Я думал, ты уже не придешь. Спускайся ко мне, нам нужно друг другу столько рассказать! Мы ведь не виделись целый год.

— Гарри, я не могу спуститься. Гарри, прости меня! Прости, что я ушла, не попрощавшись! Я не должна была уходить тогда, теперь я поняла...

— Это уже не важно. Иди сюда! — Гарри положил метлу на насыпь и протянул ко мне обе руки, призывая присоединиться к нему.

— Ты прощаешь меня?

— Прощаю. И Рон на тебя не в обиде. Он скучает и хочет, чтобы ты спустилась.

— Гарри, я боюсь!

— Не бойся! Помнишь, на третьем курсе мы летали с тобой на гиппогрифе за Сириусом? Ты тоже сначала боялась, но потом тебе понравился полет. Прыгать — как лететь... Прыгай — я поймаю!

Дрожа от страха, волнения и холодного порывистого ветра, который здесь, на мосту, стал еще более пронизывающим, я, повинуясь просьбе друга, перебросила через перила сначала одну, потом, немного погодя, и другую ногу. Я так хотела увидеть Гарри и убедиться в реальности происходящего, что не задумывалась ни о чем. Я ощутила непонятную, но странно стойкую уверенность, что подо мной внизу, на рельсах стоит мой друг Гарри Поттер, который обязательно меня поймает, и все будет так, как он говорит... Я уже стояла обеими ногами за перилами, на той стороне моста. Нужно было лишь разжать руки. Как страшно! Я с детства боялась высоты. Высоты и пустоты вокруг, когда тебя ничто не защищает... Потому и в квиддич никогда не играла.

— Ну же, решайся скорее! — торопил Гарри. — Время истекает...

«Время истекает...» Это значит, что мы больше не увидимся? Я смотрела вниз, на его такую родную, нескладную фигуру, добрую, чуть грустную улыбку, и все больше ощущала желание обнять его крепко-крепко и взъерошить его непослушные жесткие волосы, как в старые добрые времена... Для этого нужно лишь решиться. Один... Два... Три...

Я разжала руки.

Люциус Абраксас Малфой сидел в кабинете своего фамильного особняка и задумчиво смотрел в окно.

Погода, как всегда, не баловала англичан солнцем и теплом — знаменитый туман в сочетании с мелким, противным моросящим дождиком навевал тоску. Эти дурацкие запреты Министерства на Заклинания ненаносимости, черт бы их побрал! Раньше, до прихода к власти чернокожей обезьяны по кличке Кингсли, мать его, чистокровные волшебники свободно могли пользоваться своим священным правом на охрану собственности... Наложил пару-тройку заклинаний — и плевать хотел на холод и сырость за окном!

...Сколько Люциус себя помнил, в Малфой-мэноре весной и летом всегда было солнечно и тепло, даже жарко. Он помнил, как смеющимся пятилетним мальчишкой бегал по залитым солнцем аллеям парка в родном поместье мимо пышных разноцветных клумб с диковинными цветами — лилиями, орхидеями, гиацинтами... Валялся на пушистой прохладной травке, греясь на солнышке или забавляясь со своей собакой, лохматым шотландским дирхаундом Линчем. А устав, залезал на колени к отцу, лорду Абраксасу, стареющему мужчине с густыми, роскошными усами и клочкастыми седыми бровями, который сидел в открытой деревянной беседке недалеко от дома. Тот, отложив газету и трубку, радостно возился со своим наследником, щекоча его, бегая за ним вокруг беседки в безуспешных попытках поймать резвого мальчугана и подбрасывая его на руках в небо... Колючий взгляд старика всегда теплел при виде сына, высокого для своих лет мальчика с белокурыми локонами до плеч, который задорно хохотал и тормошил отца, требуя, чтобы тот подбрасывал его в воздух снова и снова, выше и выше... Отец смеялся тоже, называя его «маленьким чертенком» и прося пощады, когда Люц слишком долго прыгал у него на коленках... Заслышав их смех и возню, из дома выходила мама, молодая стройная женщина с длинными каштановыми волосами и красивым лицом. Она приносила в беседку прохладный зеленый чай с лимоном и мелиссой в граненом кувшине и вкуснейшее овсяное печенье, которое, как сын знал, она пекла сама, не доверяя даже искусным домашним эльфам.

После чаепития он либо оставался с родителями в беседке и под их неспешные разговоры засыпал на коленях у матери, которая костяным гребнем расчесывала его льняные волосики, либо чаще всего отправлялся и дальше бегать по парку в свое удовольствие.

Все вокруг казалось ему таинственным и загадочным... Он воображал себя то отважным кладоискателем и плутал в переходах между высокой тенистой «живой изгородью», то героем, ищущим приключений и опасностей... Люц убегал надолго, и его часто не могли дозваться домой допоздна.

Он прятался среди зеленых львов и гигантских черепах из самшита и бересклета, залезал на высокие маньчжурские клены и скрывался в их густых, округлых кронах. И напрасно визгливые няньки, тощие старые девы в чепцах, от которых вечно за версту разило дегтярным мылом и лекарствами, вопя и причитая, суетливо семенили внизу, приподняв шерстяные подолы коричневых платьев, как будто бежали по воде или грязи, а не по чистеньким гравийным дорожкам и сочной зеленой траве Малфой-парка.

Люциуса забавляло смотреть на их бестолковую возню, от которой не было никакого проку. Даже тогда, будучи еще маленьким, он каким-то шестым чувством ощущал, что вовсе они и не напуганы его исчезновением, кричат и суетятся больше для вида, а юбки задирают, чтобы их приметил конюх Ален, который в это время с интересом наблюдал за всей этой сутолокой, споласкивая чернющие до локтя руки из глиняного умывальника на деревянном заборе возле конюшни. Ален был молодым и здоровым детиной, знаменитым среди слуг Мэнора своими «амурными» похождениями, о которых по вечерам в людской, краснея и смеясь в подолы передников, шушукались девицы из домовой прислуги.

Вот и бегают няньки бестолково, время от времени бросая неуклюжие кокетливые взгляды в сторону конюшни, а маленького хозяина найти и не стараются. Скорее, наоборот, счастливы его пропаже... Все няньки, в большинстве своем, были сквибами и потому не могли блокировать потоки интуитивной магии, которую иногда ради забавы любил применять к ним Люциус. Это ведь так весело — смотреть, как тарелка липкой овсяной каши летит в лошадиное лицо очередной горе-воспитательницы, а та истошно визжит и пытается отбиться от тарелки, но безуспешно. Или когда шнурки на ботинках у няньки «сами собой» завязываются в крепкий узел, а та, не заметив этого, пытается сделать шаг и падает на месте, с грохотом расстелившись на полу...

Вечерами Люц, прокравшись к двери кабинета отца, слушал, как гувернантки, в обязанности которых было каждый вечер подробно рассказывать Малфою-старшему о том, как провел день его сын, плаксиво жаловались старому Абраксасу на проделки его наследника. Тот же, отродясь не привыкший церемониться с прислугой, в ответ на все их причитания невозмутимо предлагал им расчет.

«Если вы втроем не можете справиться с одним единственным ребенком, то я сомневаюсь в подлинности ваших рекомендаций...» — добавлял он, попыхивая трубочкой.

Деваться нянькам было некуда, и они, зареванные, так и уходили из кабинета хозяина несолоно хлебавши. И веселые проказы продолжались...

Если же кто-то из них пробовал возмущаться или, тем паче, требовать наказания для «несносного мальчишки», то грядущая ночь становилась для тех незадачливых последней ночью в Малфой-мэноре. Абраксас не терпел, когда всякое мугродье или сквибы принимались заявлять о своих правах в его присутствии...

Да-а-а... Были времена... Тогда чистокровные волшебники пользовались законным уважением общественности, считались элитой, имели множество прав и привилегий... Тогда фамилия Малфой была одной из самых известных и почитаемых в магической Британии... А имя Абраксаса Малфоя в его отсутствие даже в элитных кругах произносили шепотом и втянув голову в плечи. Его уважали и боялись, менее знатные и родовитые волшебники считали за честь принимать этого человека в своем поместье, а уж считаться его другом... Это было вершиной возможностей для любого из них. Ведь фамилия «Малфой» открывала любые двери и делала более сговорчивыми самых принципиальных и неподкупных визави.

В юношеских воспоминаниях Люциуса отец всегда был занят делами. Отчеты, сметы, договора, облигации, векселя... Широкий стол из красного дерева, стоявший посреди обитого зеленым бархатом отцовского кабинета, был весь завален важными бумагами.

Кабинет был единственным местом в доме, где в любое время суток можно было найти Абраксаса. Человек старой закалки, бывший военный, он с презрением относился ко всякого рода балам и светским раутам, и вообще, слыл господином до суровости серьезным, порядочным семьянином и домоседом, и только архиважные дела могли заставить его покинуть кабинет и поместье.

Может, еще и потому его редкие визиты в дома знакомых почитались за честь. Если Абраксас Малфой присутствовал на мероприятии какого-нибудь, по его мнению, достойного лорда или графа, статус вечеринки резко возрастал, и скучный раут непременно оживлялся сплетнями. Приглашенные люди знали — этот строгий седой мужчина, безупречную военную выправку которого не могла испортить даже хромота на одну ногу, ставшая последствием военной травмы, появился в доме не просто так. Вероятнее всего, у хозяина возникла затруднительная ситуация в делах или деликатное обстоятельство в личной жизни. Да-да, именно так! С Абраксасом было престижно и выгодно советоваться — старик был тертый калач, его богатый жизненный опыт редко позволял ему ошибиться. А привычка отстаивать честь мундира и принципиальность бравого вояки гарантировала просящему — если Абраксас удостаивал его подобной чести — дельный и искренний совет. Лорд Малфой глубоко презирал светские интриги, и мысль о «подставе» была ему дика и отвратительна. Своей безупречной репутацией он дорожил. Потому и обращались к старику по любому мало-мальски важному поводу. Вопросы задавали разные — куда лучше вложить капиталы, облигации каких предприятий на биржевом рынке сейчас в цене, можно ли доверять тем или иным инвесторам, как сэкономить средства и выкрутиться из долгов, но не только... Абраксас мог посоветовать, за наследника какого из знатных родов стоит отдать единственную дочь или на ком женить сына с наибольшей выгодой для семьи. И, надо отдать ему должное, он редко ошибался.

Юный Люциус только терялся в догадках, как его характерный и принципиальный отец прижился к великосветскому двору, где сам воздух пропитан лицемерием и обманом? И, ведь, не просто прижился, а обладал такой безраздельной властью над «обитателями» этого двора? Может быть, потому, что предки Абраксаса в свое время немало постарались, чтобы обеспечить своему потомку громкое имя и авторитет, прибегая к тем же интригам и «подставам», распространенным в так называемом «высшем обществе»? А может, Малфой-старший просто был нужен им всем, как незаменимый советчик и покровитель, носитель большого количества связей и денежный мешок? За его расположение в свете шла война... Отца определенно использовали, но... Было в нем и что-то такое, что вызывало коленную дрожь... Его пронзительный взгляд, величественная осанка, тихий, мягкий голос, в котором, однако же, всегда звучала сталь... Абраксас никогда не повышал голоса при посторонних, никогда... Ему это было не нужно. Малфою-старшему достаточно было лишь бровь приподнять, как нерасторопный или непонятливый эльф уже стремглав летел выполнять его поручение, попутно биясь головой обо все встречные поверхности... А хозяин эльфа, чувствуя себя нашкодившим ребенком, лебезил перед гостем, стараясь загладить «неучтивость»...

Была, наверное, в характере отца единственная черта, роднившая его со «светом». Он терпеть не мог магглов и все, что с ними связано. Даже маги-полукровки, на его взгляд, были уродливым явлением в магическом сообществе, недостойным для существования.

— Магглы и их отродье — это отвратительные, грязные существа, — любил повторять Абраксас, если за обеденным столом кто-то из гостей или домочадцев при нем даже упоминал это слово. — И мы не должны думать, говорить о них и общаться с ними, дабы их скверна не запятнала нас. И я не желаю ничего о них слышать.

Гости тут же замолкали и только качали головами: да-да-да!.. Отчасти потому, что разделяли взгляды сурового старика, отчасти потому, что спорить с Малфоем и лишаться его покровительства не хотел никто.

Сквибов, которые, кроме эльфов, прислуживали Малфоям, Абраксас тоже не жаловал. Он никак не мог понять, каким образом в семьях чистокровных волшебников порой рождаются дети, полностью обделенные магическими способностями, и считал подобных людей досадными ошибками природы... Но, однако, из уважения к их родовитым семействам он был готов принять тех на работу, не забыв при этом отметить в личной записной книжечке, всегда висевшей у него на поясе, фамилии семей, из которых приходили устраиваться к нему на службу сквибы. Делал он это затем, чтобы в будущем исключить для себя всякую возможность породниться через сына с волшебниками не вполне чистокровными.

Когда Люциус подрос и поступил в Хогвартс, Абраксас ревностно следил за всеми его знакомствами, чтобы тот не «испоганился» дружбой с «маггловским отродьем». Люциус, впрочем, и сам не желал общения с грязнокровками, глубоко презирая их всех. Вот еще, дружить с поганым мугродьем, которые должны быть счастливы лишь оттого, что придурковатый Дамблдор разрешил тем учиться магии вместе с настоящими, потомственными колдунами! Отвратительно! Даже дышать одним воздухом с ними противно!

Люциус горько усмехнулся, откидываясь в своем любимом кресле и расслабляя затекшие мышцы. Как давно это было! Сейчас маггловское отродье заполонило собой все: начиная от Хогвартса и заканчивая Министерством! Им достаются высшие посты, престижные должности... Сейчас за само слово «мугродье» или «грязнокровка», произнесенное даже шепотом в собственном доме, незамедлительно отправляют в Азкабан на пятнадцать суток. Причем, чем выше происхождение мага, нарушившего этот запрет, тем бесцеремоннее обращаются с ним, и тем больше грубости и хамства приходится выслушивать от тех, кто по своему статусу крови с задержанными рядом не стоял! Для чистокровных ввели комендантский час, затем, словно к несовершеннолетним, приставили Надзор... Большинство знакомых Люциуса, пожизненно осужденные «за преступления против Магического и Маггловского сообщества», гнили в Азкабане. Его самого оправдали лишь потому, что он не принимал активного участия в финальном сражении Второй Магической Войны, а также приняли к сведению удручающее состояние его здоровья: левая нога Малфоя-старшего была полностью парализована, а организм — истощен. Он бы умер в темницах через полгода. Драко тоже удалось избежать заключения, но уже по другой причине...

Для их семьи все обошлось лишь конфискацией имущества... Имущества, многие века накапливаемого и приумножаемого их предками, начиная от Лайонела Малфоя, пересекшего в XI веке пролив Ла-Манш и ставшего основоположником их рода. А теперь у них отняли все. Обширные плантации хмеля и хмелесушильни в Кенте, медные рудники в Стаффордшире, множество мелких рыбных промыслов на Грейт-Гримсби — это еще малая часть всего, что у них было... Не говоря уже об облигациях, акциях и крупной наличной денежной сумме, изъятой из банка Гринготс. Оставили лишь «самое необходимое для жизни» — особняк Малфой-мэнор (принудив перед этим ликвидировать собственную каминную сеть и снять Чары Ненаносимости), да некоторые сбережения Люциуса, сделанные им для своего сына...

Естественно, что располагая такими средствами, нечего было и думать о том, чтобы содержать в доме прислугу, двор и лошадей. Хозяйственные пристройки опустели, чудесный парк порос бурьяном, и лишь особняк стоял посреди всего этого разрушенного великолепия, словно осиротелый... Немыслимо! Что сказал бы отец, если бы не умер сразу после рождения Драко... Старика непременно хватил бы удар, и на сей раз он бы отправился к праотцам точно... Но, перед этим, пожалуй, выпорол бы своего нерадивого сыночка как сидорову козу, за то, что тот не сумел сберечь имения.

Люциус снова искривил рот в усмешке. Однажды он и вправду ощутил на себе всю силу отцовского гнева да убедился, сколь тяжела рука у его старика. Это было в середине пятого курса, когда шестнадцатилетний Малфой с товарищами отмечали Рождество в Хогвартсе. Эйвери раздобыл где-то пару бутылок огневиски и, под восторженные вопли развеселых однокурсников, разделил горячительное на всех пятерых. Вскоре спиртное ударило парням в головы, им стало жарко и, как это обычно бывает, разбитную компанию потянуло на приключения. Они выбрались из своего тайного убежища в подземельях и вышли на улицу.

Стоял тихий и безветренный вечер, с неба сыпал хлопьями чистый белый снег. На школьном дворе было пусто — немногие оставшиеся в Хогвартсе студенты с первого по седьмой курс вместе с преподавателями праздновали Рождество в Большом зале, а некоторые из них уже смотрели десятый сон в мягких уютных постельках.

Послонявшись вокруг школы и не найдя ничего, заслуживающего их внимания, разочарованные парни уже было хотели повернуть назад, как вдруг увидели, что навстречу им идет семикурсница Иззи Бабблбелл, первая красавица Пуффендуя. Девушка была и впрямь хороша собой: смуглое личико, маленький вздернутый носик, пухлые розовые губки, выразительные, как у олененка, большие карие глаза в обрамлении пушистых ресничек, длинная темно-русая коса до пояса, стройная и гибкая фигурка — Иззи была бы мечтой любого парня не только из Пуффендуя, но и молодых людей всего Хогвартса, в том числе, и юношей Слизерина. Но, на взгляд студентов змеиного факультета, у Иззи, при всех ее неоспоримых достоинствах, был один существенный недостаток — она родилась в семье магглов. Потому никто из них и помыслить не мог о том, чтобы начать ухаживать за красавицей. Да ни один уважающий себя чистокровный волшебник к ней бы не подошел! Но, в тот вечер, разгоряченная алкоголем толпа слизеринских юнцов отчего-то решила иначе.

Люциус до сих пор не мог понять, как это произошло. Когда погруженная в свои мысли Иззи поравнялась с ними, и в свете фонарей он сумел разглядеть ее миловидное личико, ее пухлые губки, с которых она розовым язычком машинально слизала пушистые снежинки, он вдруг ощутил такое острое возбуждение, какого ему еще никогда не доводилось испытывать. Видимо, его товарищи почувствовали то же самое, потому что парни, не сговариваясь, окружили девушку плотным кольцом, мешая пройти мимо. Встрепенувшаяся Иззи не сразу поняла, что происходит. Лишь когда Макнейр развязно положил руку на ее плечо и попытался притянуть к себе, она вдруг закричала и принялась отбиваться. Но все яростные попытки Иззи освободиться были тщетны — железной лапой Крэбб зажал ей рот и выкрутил назад руки. Все произошло быстро. Парни действовали четко, слаженно и, не привлекая чужого внимания, оттащили свою добычу в подвал...

...Они отпустили Изз только на рассвете следующего дня. Когда растрепанная, всхлипывающая девушка, пошатываясь, побрела в сторону лестницы, провожаемая довольными похотливыми взглядами честной компании, Люциус даже пожалел ее. Но, в следующую секунду его душу затопил страх — едва дойдя до третьей ступеньки, Иззи вдруг покачнулась и упала навзничь.

Подбежав к Бабблбелл, парни с ужасом увидели следы крови на краю ступеньки. Макнейр наклонился и приподнял голову Изз. Его ладонь, поддерживающая затылок девушки, в мгновение окрасилась в красный цвет. Иззи упала в обморок и разбила голову. На ее затылке зияла огромная рана, из нее хлестала кровь, в считанные секунды все вокруг стало в крови. Парни оцепенели от страха — Изз не дышала. Все попытки Эйвери и Макнейра остановить кровотечение и привести девушку в чувство успехом не увенчались. Иззи была мертва.

В панике все пятеро лихорадочно стали соображать, что же им делать... Ведь совсем скоро чертову Бабблбелл, наверняка, хватятся и станут искать — студентов, оставшихся на Рождество, как обычно, было немного. Каждый из них был на виду преподавателей. И если они, впятером живущие в одной комнате общежития, еще смогут придумать себе алиби — якобы, спали — то объяснить, каким образом на бедрах мертвой девушки появились синяки и кровоподтеки, красноречиво свидетельствующие об изнасиловании, их точно заставят... И — они будут первыми, кого заподозрят в этом... Они-таки отстутствовали на торжестве в Большом Зале.

Малфой уже сотню раз про себя пожалел, что ввязался в это дело, и теперь его могут посадить в Азкабан. Нет, он не хотел в тюрьму, как же так? Он еще слишком молод для того, чтобы его кинули в сырую тюремную камеру... А что, если к нему применят «поцелуй дементора»! И все из-за какой-то грязнокровной шлюхи...

Вскоре среди бессмыслицы и суматохи поспешных высказываний у дергающихся от «засады» парней стали возникать более-менее разумные мысли. Да, конечно... Нужно избавиться от тела. «Нет тела — нет дела!» — старая добрая поговорка тех же следователей и прокуроров из Министерства... Но, как избавиться? Сбросить ее в озеро? Закопать в Запретном лесу? А что, если увидят?.. Что же делать?

И тут парни вспомнили, что они без пяти минут дипломированные маги. Обратить труп во что-нибудь? Во что-нибудь, что долго не просуществует, а иначе вонь от разложения выдаст любой «долгоиграющий» предмет...

Люциус уже точно не помнил, но, похоже, мысль превратить мертвую девушку в цветок розы принадлежала ему. А что? Долго не процветет, вонь перебьется цветочным ароматом, а когда роза завянет и обратится в прах — и труп перестанет существовать... И, потом, это даже романтично — стать розой после смерти... Любая девушка должна мечтать о таком.

Идея понравилась парням, и они одобрительно загудели. Как водится, воплощать этот гениальный план в жизнь компания предоставила тому, кто его и придумал. Когда Люциус подошел к трупу поближе и направил на умершую палочку, стараясь унять охватившую его неприятную дрожь, ему вдруг на секунду показалось, что Иззи шевельнулась. Сердце подпрыгнуло в груди... Не может быть, она ведь мертва. Она мертва окончательно и бесповоротно, и они проверяли это... Люциус судорожно сглотнул, чтобы унять вновь нарастающий внутри суеверный ужас.

Иззи лежала перед ним, раскинув руки, и вся ее неестественная, выломанная поза, стремительно бледнеющая до синевы кожа, стеклянный взгляд беспомощных «оленьих» глаз, спекшиеся в луже крови спутанные волосы, разорванный и задравшийся кверху подол нежно-лилового платья из органзы, словно кричали в немой укоризне: «Что я вам сделала?! За что?!»

И вдруг Люциус понял, что он сам не знает, за что... Зачем, действительно? Что, если так приспичило потрахаться, неужели не могли найти Эми Булстроуд? Та сама им всем пятерым в штаны залезет и не покраснеет... На Люциуса на долю секунды вдруг накатила душная волна раскаяния. Чувство было таким сильным и горьким, что Малфой не узнавал себя. В тот момент он мог поклясться, что был готов упасть перед мертвой на колени и вымаливать у нее прощения за то, что с ней сотворили они, все пятеро. Он бы умолял ее простить их, простить его... Он бы плакал, валялся на полу, рвал на себе волосы, орал, орал так громко, чтобы его было слышно не только в подземельях, но и во всем замке, чтобы сюда прибежали люди, студенты, учителя, и увидели все, что произошло... И его бы наказали. Возможно, если бы его все-таки кинули в Азкабан, ему было бы не так горько и противно самого себя...

Однако наваждение продолжалось всего долю секунды.

— Давай, Люц, чего ты ждешь? — поторопил Эйвери, удивленно глядя на товарища. — Ты что, хочешь, чтоб нас всех накрыли? Не тяни время.

И, вправду?.. Чего это он? Ни одна грязнокровная шлюшка не стоит его унижения. И эта — тоже. Она всего лишь грязнокровка. Одна из тех, которых он и его отец всегда презирали и считали ошибкой само их появление на свет.

Слова заклинания прозвучали четко и уверенно — как всегда. Резкий взмах палочкой — и у его ног в луже крови лежала очень красивая, гранатово-красная бархатная роза Кримсон Глори. Вот так. И никто ничего не заподозрит.

Наклонившись, он поднял розу. Она источала дивный аромат, характерный для цветков этого сорта. Еще она пахла медовыми яблоками и лимоном — духами Иззи.

— Ну, и куда ее теперь? — пробурчал Крэбб.

— Жалко выбрасывать... — произнес дотоле помалкивающий Гойл.

Никому из парней не хотелось забирать розу себе, а дарить ее кому-то даже они бы не решились. Оставлять ее здесь слишком рискованно — вдруг кто-то из учителей обнаружит? Свежая алая роза посреди зимы, да еще и в темном сыром подвале может вызвать подозрение.

— Я возьму, — вдруг неожиданно для самого себя сказал Малфой.

Парни удивленно воззрились на него. Первым молчание нарушил Макнейр.

— Ты чего это, Люц? То заклинание выговорить не мог, теперь это... Становишься сентиментальным... — с издевкой проговорил он, вприщур глядя на товарища.

— Завали пасть, Макнейр! — вдруг разозлился Люциус. — Радуйся, что прикрываю ваши задницы...

— Ой, задницы он наши прикрывает, посмотрите на него... Или, хочешь сказать, что сам в этом не участвовал? Типа: ни сном, ни духом?

— Заткнись, я сказал! — рявкнул Малфой и угрожающе шагнул в сторону друга. Тот, в свою очередь, двинулся к нему...

— Эй-эй-эй, ребята! Прекратили! Разошлись оба по углам! — встал между разгоряченными однокашниками Эйвери. — Нам еще драки здесь не хватало. Тогда точно заметут... Не хотите же вы в кутузку из-за этой падали?

Люциус и Макнейр, тяжело дыша, неохотно отступили, сверля друг друга убийственными взглядами.

— Так, давайте-ка, парни, уберем все это дерьмо, — продолжал, между тем, Эйвери, указав на окровавленный пол. — Да, глядите, сами не запачкайтесь. А то будете вонять грязнокровками...

И, под дружный хохот и сальные шуточки развеселой компании, Люциус вышел из подвала, перешагивая через кровавые лужи и прижимая к груди под мантией цветок... Никто из ребят не остановил его тогда, не возмутился его «дезертирством», и даже Макнейр больше не цеплялся к нему — видимо, парни решили, что Люц и так взял на себя слишком много.

А Люциус, вернувшись в комнату, достал из-под кровати запылившуюся бутылку медовухи и осушил ее целиком прямо из горла. Странно, но чувство вины и страха, которое вдруг накатило на него там, в подвале, вновь нарастало. Стоя под холодным душем, он никак мог понять, почему? Почему он жалеет ее, эту грязнокровку? Ему нельзя ее жалеть. Он предает себя, отца, все, чему его учили с самого детства... Из-за какой-то Бабллбел...

Перед тем, как рухнуть на кровать и забыться беспокойным пьяным сном, он сполоснул бутылку из-под медовухи и, налив туда воды, опустил зеленый стебелек цветка. Вот так. Теперь лучше.

...На следующий день в школе поднялась суматоха — пропала студентка Пуффендуя Изабелла Бабллбел. Девчонки с испуганными лицами перешептывались в коридорах и на лестницах, озабоченные и неразговорчивые учителя молниеносно проносились по коридору, не замечая студентов и скупо отвечая на все их вопросы, мальчишки и парни всех факультетов деловито строили версии по поводу того, что могло произойти с девушкой. Лучшая подруга Изз Нэнси Сэмьюэл ходила с красными глазами и постоянно шмыгала носом. Повсюду царила тревожная атмосфера недосказанности...

Ближе к вечеру учащихся стали поочередно вызывать в кабинет директора, дабы выяснить, кто из них в последний раз видел пропавшую. Когда подошла очередь Люциуса, он страшно испугался. Испугался, что его глаза и дрожащие руки выдадут его с потрохами. Боялся, что не вынесет пронзительного взгляда Дамблдора, который, говорили, видел людей насквозь... И еще эта роза на его столе в комнате, воспоминание о которой жгло его с самого утра.

Однако все прошло гладко. Люциус вел себя как обычно — чуть заносчиво и нахально, как и подобало, по его мнению, единственному наследнику древнейшего чистокровного рода. Если Дамблдор и заподозрил что-то, то виду не подал. Да и какие у него могли быть доказательства? Проникнуть в сознание парня он вряд ли бы мог — родовая защита, лежащая на Малфое, была столь сильна, что никакому, даже такому сильному и опытному легиллименту, как Дамблдор, не удалось бы пройти сквозь нее...

Несмотря ни на что, в тот же день Малфой-младший принял решение вернуться домой, и на следующее утро уже был в своем родовом гнезде. Отец и мать вышли встретить его. Они несказанно обрадовались появлению сына, провели в дом, велели подать на стол все его любимые деликатесы. Но Люциусу кусок в горло не лез, а приветливые улыбки родителей вызывали чувство гадливости к самому себе. Кое-как высидев за столом положенное по этикету время, он извинился перед семьей и отправился в свою комнату.

Он не заметил, что по дороге до спальни кое-что обронил. Когда родители, посидев еще немного и отпраздновав приезд сына, решили расходиться по делам, мать, подойдя к порогу столовой, увидела лежащую на полу очень красивую засушенную розу Кримсон Глори. Она обожала эти цветы за их насыщенный стойкий аромат. Даже в засушенном виде роза Кримсон Глори пахла великолепно. Подобрав цветок с пола, женщина поднесла бутон к лицу, чтобы вдохнуть неповторимый запах. И тут же отшатнулась — вместо сладкого, будоражащего чувства розового аромата она ощутила... вонь от тления. Словно не роза была в ее руках, а фрагмент разлагающегося трупа. Это было странно, если не сказать — страшно. Подозвав мужа, женщина показала ему цветок...

Безмятежно спящий в собственной комнате родного дома, Люциус был разбужен резким окриком отца. В следующую секунду стальная рука старика, сдернув одеяло, за волосы стащила его с кровати. Сонный, напуганный, ничего не понимающий Малфой попытался встать на ноги и спросить, что случилось, как вдруг получил пощечину. Люциус в недоумении вытаращил глаза, а отец, тем временем, схватив его за шкирку, стащил вниз по ступенькам. Они направлялись в отцовский кабинет.

Когда Абраксас, открыл дверь и втащил сыночка внутрь, перед тем возникло жуткое зрелище — мумифицировавшийся труп Иззи выглядел ужасно. В самых страшных кошмарах Люциус не видел подобного. Серая кожа, тонкая и сухая, как истлевший пергамент, растопыренные костлявые пальцы, вместо глаз — пустые темные дыры...

Он и предположить не мог, что заклятие иссушения, наложенное предыдущим вечером на розу, возымеет такой эффект над телом. Хотя, он, что и говорить, не ожидал, что его секрет будет раскрыт. Люц ехал домой не только для того, чтобы убежать от воспоминаний о той ночи и запретного гнетущего чувства вины, но еще и для того, чтобы скрыть улики и отвести от себя последние подозрения. Он бы закопал сушеную розу в отцовском саду, и никто бы ни о чем не догадался. Весь вчерашний вечер он занимался тем, что выпускал в воздух совершенно глупые и ненужные заклятья, чтобы, в случае чего, обдурить Priori Incantatem, и все-таки прокололся... Что же теперь будет? Абраксас убьет его или отдаст дементорам в Азкабане...

Сбивчиво рассказывая о произошедшем, Люциус видел, как на глазах суровеет отец, и душа уходила в пятки. Сейчас ему не поздоровится... Абраксас не потерпит того, что его сын стал насильником и убийцей, он знал своего родителя...

Когда Люциус закончил рассказ и обреченно опустил голову, Малфой-старший удивил его. Резко повернувшись на каблуках, он подошел к двери и выкрикнул:

— Добби!

Когда испуганный эльф несмело заглянул в дверной проем, Абраксас велел ему:

— Принеси розог! Нет! Плеть девяти хвостов!

Люциус исподлобья наблюдал за отцом. Что он собирается делать? Неужели... выпорет?

— И еще, — тем временем, продолжал Малфой-старший. — Убери это и сожги!

Абраксас кивнул в сторону устрашающей серой массы на полу — того, что осталось от семнадцатилетней Иззи Бабллбелл, некогда студентки Хогвартса...

В глазах у Люциуса потемнело, закружилась голова и он отключился. Недобрая ухмылка отца — последнее, что он запомнил, падая без чувств на зеленый персидский ковер.

Очнулся он от того, что кто-то плеснул ему в лицо холодной водой. Закашлявшись, Малфой дернулся и понял, что не чувствует рук. А еще через мгновение до него дошло, что он, полуобнаженный, болтается между небом и землей...

Отец привязал его на конюшне, подвесив за руки к потолку! Липкой волной ужас прокатился вдоль позвоночника — такого еще никогда не было... Абраксас никогда не наказывал своего единственного наследника, пальцем его не трогал! Вот и теперь, Люциус хоть и понимал, что за изнасилование девушки Малфой-старший по головке его не погладит, но все же в глубине души он до последнего малодушно надеялся, что все обойдется и наказания удастся избежать, но, видимо, не тут-то было!

Что отец будет делать с ним? Где он сам?

— Папа, — срывающимся от ужаса голосом позвал Люциус.

И тут же его обожгла острая боль между лопаток.

— Папа! — закричал от неожиданности Люц. — Папа!

Что, черт возьми, происходит?! Что это такое?

И снова — боль... На этот раз еще более сильная, мучительная, обжигающая... Словно в спину вбили раскаленный прут... А потом — еще и еще...

Люциус кричал. Он еще никогда не испытывал такой страшной боли, никогда. Он звал отца, мать, чертыхался, проклинал все на свете, проклинал себя самого, влезшего в эту авантюру...

Глаза заслонила алая пелена. Горло саднило от непрекращающегося крика, по спине текли горячие струйки, а потом сзади его окатили соленым кипятком ... Миллиарды, сотни, тысячи раскаленных иголок пронзили его насквозь, и он потерял сознание. Потом снова — ушат ледяной воды на голову...

Так повторялось несколько раз... Люциусу порой казалось, что это длится целую вечность и никогда не закончится...

Когда в очередной раз он очнулся после обморока, на улице было уже темно. Сквозь крохотные окошки конюшни светила тусклая луна. На стенах коптели маленькие масляные светильники.

Люциус уже плохо соображал, что происходит — где он, что с ним делают, почему... Вдруг веревки, на которых его подвесили, лопнули, и он упал лицом на холодный, устланный колючей соломой пол. Из его груди непроизвольно вырвался стон — падая, Люц больно ударился и, наверное, отключился бы снова, если бы не дикая резь в изодранной плетьми спине...

Голова резко мотнулась вверх, и перед затуманенным взором Люциуса возникло красное, мокрое, искаженное яростью лицо отца. По обнаженному жилистому торсу Абраксаса текли струйки пота. Он стоял над сыном, намотав его длинные волосы себе на руку, и с гневом и отвращением глядел на распростертого Люциуса.

— Как ты мог?! — прорычал он, брызжа слюной. — Как ты посмел решиться на такое?!

Малфой хотел сказать хоть что-нибудь, но из его пересохшего горла раздался лишь слабый хрип. Абраксаса это взбеленило еще больше. В бешенстве он изо всей силы приложил сына лбом о деревянный пол конюшни. Из рассеченной брови Люциуса, заливая глаза, брызнула кровь. Малфой снова хрипло закричал и тут же получил тяжелым отцовским сапогом в живот. Люц инстинктивно скрючился и сразу пожалел об этом — кожа на спине отозвалась пронзающей болью во всем теле. Это было невыносимо. Словно его положили на раскаленные адские угли...

— Что, щенок, не нравится? — издевательски спросил отец. Он отошел в дальний угол, туда, где на лавке стояло запотевшее ведро с холодной водой. Абраксас подхватил ведро за ручку и со всего размаху вылил его содержимое на себя. Крякнув, он с грохотом отбросил опустевший сосуд и крикнул в пустоту:

— Полотенце!

Тяжелая дверь с усилием отворилась, впуская в душное помещение обжигающе-ледяной морозный воздух. Лежащий на полу и боящийся лишний раз пошевелиться Люциус почувствовал, как холодные змейки начинают лизать его разодранную в лоскуты спину, вызывая новую волну невыносимой боли. Чтобы снова не закричать и не разозлить этим отца, Малфой до крови закусил губы.

Абраксасу, тем временем, поднесли полотенце. Он неторопливо отер им лицо, шею, руки, грудь, а затем кинул его слуге, подав тому знак удалиться. Когда дверь за конюхом захлопнулась, Малфой-старший так же, не спеша, приблизился к распростертому сыну и, поморщившись от боли, присел перед ним на корточки. Люциус слышал, как хрустнули ревматические колени старика.

— Хорош, нечего сказать... — голос отца был тихим, даже немного грустным. — И это мой сын...

Люц замер. Этот тон не предвещал ничего хорошего. Лучше бы Абраксас кричал на него, чем вот так, тихо, вкрадчиво...

Старик наклонился к лицу сына так близко, что тот чувствовал у себя на переносице его горячее дыхание.

— Как ты мог? — пронзительный шепот отца вызвал у Люциуса содрогание. — Ты...спутался с грязнокровкой!

Сердце пропустило удар... Так вот, значит, за что его наказали!

— Ты понимаешь, что ты навсегда опоганился? — продолжал Абраксас все тем же зловещим шепотом.

— Ты предал все, чему я учил тебя всю жизнь. А, ведь, я говорил тебе с самого детства: «Не приближайся к этому гнусному отродью!» Я делал все, чтобы обеспечить тебе достойное будущее и воспитать настоящего чистокровного волшебника!!! — он сорвался на крик. — Я хотел, чтобы твои дети были безусловно чисты, чтобы ты остался чистым навсегда!!! Ты, вообще, знаешь, что до тебя в нашем роду не было ни одного сквиба, и ни разу, ни разу ни один мужчина из нашей семьи не притрагивался к грязной, вонючей маггловской бабе?!! А ты...

Отец презрительно залепил Люциусу пощечину.

— Неблагодарная скотина... Похотливая скотина.

Абраксас с трудом выпрямился и, скрипя сапогами, подошел к двери, три раза с силой постучав по ней ладонью. Дверь снова с тяжелым буханьем отворилась.

— Бэзил!

— Господин? — голос слуги едва слышно дрожал.

— Привязать этого ублюдка к столбу. Не кормить. Не давать ему даже воды. Если узнаю, что кто-то ослушался моего приказа — заживо удавлю. Лучше не вынуждайте меня!

— Да, господин.

И отец, прихрамывая, вышел из конюшни. Люциуса подняли, хладнокровно выкрутили ему назад руки и привязали грубой толстой веревкой к столбу по приказу хозяина. Прямо там же, в конюшне. Боль была страшной.

...Около недели Люц провел в насквозь промерзшем деревянном домике без еды и питья. Правда, раз в день к нему заходили слуги и проверяли, жив ли он еще. Потом, очевидно, по велению отца, кто-то из них набросил на него колючий клетчатый плед, на котором спали сами конюхи.

Перед тем, как выпустить наследника из его «тюрьмы», Абраксас еще раз провел свою «воспитательную процедуру» — для профилактики... Но, на этот раз ударов было гораздо меньше — всего-то двадцать. Люциус принял их покорно и безучастно, даже и не вскрикнув ни разу — несмотря на то, что по едва затянувшемуся разодранному «мясу» и эти двадцать ударов были нестерпимы. Он даже не потерял сознания. Отец, хоть и продолжал ворчать и ругаться, но, по всему было видно, что старик доволен — славно он поучил наследника, теперь и на километр к маггловским девкам приближаться не посмеет.

Потом Люциуса занесли в дом, отмыли и обработали его раны. Дали какого-то лекарства, и следующие дней десять он провел в блаженном забытьи. Когда он, наконец, очнулся и, пошатываясь от слабости, вышел из своей комнаты, его потребовал к себе отец. Сердце парня сжалось от ужаса — что еще припас для него глава семьи?..

В зеленом кабинете его уже ждали. Абраксас, хмуря кустистые брови, нетерпеливо барабанил корявыми старческими пальцами по столешнице из красного дерева. Мать, бледная, осунувшаяся, с тяжелыми синими кругами под глазами, кутаясь в шаль, стояла за его спиной. Увидев, наконец, сына, к которому, как Люцу рассказали позже всезнающие слуги, ее не подпускали все время, что он отбывал наказание, женщина дернулась было ему навстречу, но суровый взгляд мужа остановил ее. Мать снова сжалась, понуро опустив голову.

Абраксас жестом указал наследнику, куда встать. Оказавшись на середине того самого персидского ковра, Люциус с оторопью вспомнил, как две недели назад здесь же по его милости лежала мумия Иззи, и с трудом подавил рвотный позыв.

— На колени!

— П-папа? — Люц подумал было, что ослышался.

— Я сказал: на колени! — голос отца был непреклонен.

Это было невиданным унижением. Мало того, что Люциуса выпороли на конюшне, как простого слугу-сквиба, пожалев для него даже Круциатуса... Его, чистокровного волшебника, аристократа в Бог знает, каком поколении заставляет встать на колени пусть даже и собственный отец...

— Тебе, что — особое приглашение нужно?! — Абраксас начинал заводиться, наблюдая, как колеблется его сын.

Люц снова поднял глаза и столкнулся с умоляющим взором матери... Женщина, без слов, слезно умоляла его подчиниться. А ведь у нее больное сердце...

Малфой вдруг почувствовал себя полным ублюдком. Прав был отец тогда.

Забыв про все сомнения и засунув свою гордость куда подальше, он быстро, даже радостно опустился перед Абраксасом на колени и, разведя руки в стороны, смело заглянул ему в глаза: вот он я, весь перед тобой, делай со мной, что хочешь.

Отцу это понравилось. Он откинулся в кресле и велел ему:

— Проси прощения у нас с матерью!

Слова извинения вырвались из груди искренне и без усилий. Люциус даже почувствовал какое-то облегчение после того, как произнес их. С души словно камень свалился.

— Хорошо. Можешь подняться и сесть на стул, — подобревший Абраксас милостиво кивнул сыну, прощая его.

Не успел Люциус твердо встать на две ноги, как к нему на шею кинулась рыдающая мать. Сын робко обнял захлебывающуюся от судорожного плача маленькую женщину, которая даже, как ни пыталась, не могла ничего сказать. Рубашка на левом плече моментально промокла насквозь.

— Ну, все, успокойся, мать! Ступай себе! — с притворным недовольством проворчал Абраксас.

Мама с трудом разжала объятия и медленно, все продолжая всхлипывать, спиной продвинулась к выходу.

— Иди-иди!

Женщина взялась за дверную ручку и, взглянув на сына в последний раз, тихо вышла из комнаты.

— Садись! — Абраксас повернулся к наследнику.

Люц опустился на стул перед отцом.

— Значит, так. Историю с девицей я, как мог, замял. Теперь все думают, что она пропала без вести в Запретном лесу. Ее объявили в розыск, но мои люди уже разбросали по всему Лесу бычьи останки для отвода глаз. А ты — через пять дней возвращаешься в школу. Возьми!

Отец протянул ему какую-то бумагу с гербовой печатью.

— Это справка о временной нетрудоспособности. Я выправил ее тебе за подписью главврача больницы Св. Мунго. Представишь документ в деканат. Письмо директору о том, что ты будешь отсутствовать больше положенного срока, я отправил неделю назад.

Малфой хотел было взять бумагу, но Абраксас вдруг резко отдернул ее.

— Запомни, Люциус, — начал он тем же пугающе-вкрадчивым голосом. — Это — первый и последний раз, когда я спасаю твою шкуру. И — будь моя воля, ты бы уже давно гнил в Азкабане. Мне лишь не хочется позорить свою семью и наш род. Я не потерплю, чтобы мой несовершеннолетний сын сел за изнасилование и убийство, и еще — из-за кого! Из-за поганой грязнокровки! Вот станешь взрослым мужиком — делай, что хочешь и сам неси ответственность за это. А пока ты щенок — не смей смешивать с грязью мое имя! Ты все понял?

— Да, отец.

Малфой-старший отдал сыну документ.

— Я могу идти? — несмело спросил Люц.

— Иди.

Уже у порога Абраксас вновь окликнул его.

— Стой!

Малфой послушно замер.

— Я отправил письмо лорду Блэку. Послезавтра он приедет сюда, чтобы уладить все формальности и подписать договор.

Люциус недоуменно повернулся к отцу.

— Какой договор?

— Ты женишься на его младшей дочери, Нарциссе Блэк.

Вот так в жизни Люциуса появилась Нарцисса. Не сказать, что он ее любил... О чем там говорить — она училась на курс младше его и, в бытность свою студентами Хогвартса, они даже не общались. Так, перебрасывались парой слов на светских раутах, куда их брали с собой с детства родители, и то — исключительно дабы соблюсти этикет. Хотя, конечно, Нарси была очень красива — маленькая, беленькая, изящная, как фарфоровая статуэтка. Люциус сам исподтишка часто любовался ее легкими, грациозными движениями, летящей походкой, с удовольствием слушал ее мелодичный голосок и звонкий серебряный смех. У нее были безукоризненные манеры. Однако красота скромницы Нарциссы вызывала у Люца чисто эстетическое наслаждение, не задевая никаких потаенных струнок его души.

Парню больше нравилась ее старшая сестра Белла — страстная, порывистая, дикая, словно пантера... Не чета «примерной» младшей сестренке. В компании с Беллатрисой Люциус всегда терял голову и пожалуй, не мог отказаться ни от чего... Но, между ними стояло непреодолимое препятствие — Белла с четвертого курса была обручена с Рудольфусом Лестрейнджем. Помнится, когда Люциус узнал об этом, то даже вызвал его на дуэль. Это было смешно — маленький, щуплый мальчишка, коим тогда был Люц, набросился на здоровенного, плечистого двадцатидвухлетнего Руди. Как потешалась тогда Беллатриса, наблюдая эту сцену — Люциус, забыв про палочку, голыми руками пробовал побороть опешившего здоровяка, который каждый раз отбрасывал его от себя одним щелком. Малфой пыхтел, поднимался с земли и, обсыпанный прошлогодними жухлыми листьями, вновь бросался на откровенно смеющегося над ним противника. Выбежавшие на шум взрослые развели их в сторону, а Люцу сделали строгий выговор. Рудольф, правда, выгородил его тогда, придумав какую-то несусветную чушь, из-за которой якобы накинулся на него Малфой-младший, и ни словом не упомянул о его теперь уже запретной страсти к Беллатрисе Блэк — чужой невесте. Иначе, Люциуса могли выпороть на конюшне уже тогда, два года назад.

А так, все осталось между ними тремя — Беллой, Люцем и Руди. Что, надо сказать, очень помогало Малфою и Беллатрисе все эти два года скрывать свою тайную связь. Да, они встречались... и отнюдь не для того, чтобы листочки для гербария собирать...

Люц знал, что Белла его не любит. Он для нее — просто развлечение, веселое «романтическое» приключение перед скорым замужеством. Но его это не оскорбляло. Все было правильно. Так было даже принято в их среде — с юных лет иметь любовников. Иное положение, зачастую, вызывало насмешки и непонимание со стороны «золотой молодежи» магической Британии — значит, ты неинтересен и никому не нужен. А внимание «роковой красотки» факультета, коей вскоре стала Белла, очень льстило самолюбию молодого человека.

Руди тоже знал о похождениях своей невесты, но его это не смущало — он и сам не стеснялся, и хранить монашескую верность будущей супруге не собирался уж точно. Он смотрел на их «развлечения» сквозь пальцы, только посмеивался покровительственно:

— Ничего, пусть опыта поднабирается, — набивая трубочку на террасе дома своего отца, говорил он тому же Малфою в задушевной беседе где-то месяцев через пять после их «дуэли». — Ей в семейной жизни со мной это ой как пригодится!

И с хитрой улыбкой протягивал Люцу свою трубку — затянуться пару раз, пока взрослые не видят.

В назначенный и оговоренный заранее день, подписав все необходимые соглашения и бумаги, Блэки, Малфои и Лестрейнджи сыграли шумную и помпезную двойную свадьбу: Беллатриса вышла за Рудольфуса, а Нарцисса — за Люциуса. Малфой-младший не ревновал, наблюдая, как его «девушку» выдают за другого мужчину. Правда, в глубине души гнездилось легкое сожаление о том, что теперь беспрепятственно встречаться с Беллой он уже не сможет. Да и захочет ли она — имея такого-то мужа... О похождениях Руди ходили легенды, из которых большая часть (Люц, знавший Лестрейнджа лично, мог поручиться) были отнюдь не выдумкой... Ну, что ж — стоит приглядеться к своей супруге...

Люциус не знал, как отнеслась к известию о грядущем браке Нарси, но, как бы там ни было, когда ее вывели к нему из «женской половины» после проведения обряда, она была спокойной, даже слегка равнодушной. Была ли это природная выдержка, или к девушке применили какие-то чары — он не понял тогда. Но одно Люцу вскоре стало известно точно: Нарцисса — настоящее сокровище. Отец, как всегда, не ошибся. Он, ведь, редко ошибался...

«...Что такое «хорошая жена»? Хорошая жена слушает, когда говорит муж, улыбается, когда смотрит муж, хранит себя в чистоте, когда муж далеко... Хорошая жена — благословение Всевышнего!..» — слова седого волшебника, произносящего длинную церемониальную речь над, по обычаю, сцепленными руками Люца и его, теперь уже тестя, лорда Блэка, который представлял свою дочь, Нарциссу, во время совершения обряда, глубоко врезались в память молодого Малфоя. Уже потом, примерно через год после свадьбы, Люциус убедился в истинности этого, древнего как мир, изречения.

Нарси была хорошей женой. Она заботилась о Люциусе, содержала в образцовом порядке огромное имение. Ей легко удалось заслужить уважение и любовь со стороны его требовательных родителей...

С ней было невозможно поругаться. За все без малого восемнадцать лет брака Нарси считанные разы выходила из себя — а поводов для этого у нее было предостаточно. Умная, начитанная, образованная, мудрая женщина со стальными нервами, его жена всегда была для Люциуса... как это говорится... надежным тылом? Крепкой опорой? Нет... Она стала для него гораздо большим, чем то, что «обзывают» этими банальностями. В какой момент это произошло? Он не мог сказать...

Малфою порой казалось, что он и Нарцисса — один большой целый организм. У них словно на двоих билось одно сердце, словно одна и та же кровь текла по их жилам... Не успевал Люц подумать — она уже делала, не успевала она произнести слово, как Малфой заканчивал его за нее. Сиамские близнецы, сообщающиеся сосуды... Он, разбуженный среди ночи какой-то внезапной беспокойной вспышкой мысли, мог растолкать жену, чтобы эту мысль ей озвучить... И она всегда внимательно слушала его, как бы путано и туманно он не выражался, какими бы долгими ни казались его излияния... И не важно, что было за окном — ночь, день, землетрясение, ураган или Апокалипсис... Люциус мог рассказать ей все, что угодно — она бы всегда поняла и поддержала его. Как поддерживала все эти годы: и в юности, и в зрелости. И когда он был на гребне, и когда упал на самое дно... Нарси можно было без страха доверить любую тайну. Она не выдала бы под самыми страшными пытками...

Она, в конце концов, родила ему сына... Дойдя до этого места в своих размышлениях, Люциус непроизвольно поморщился, опять ощущая, как в сердце чернильным пятном клубится какое-то неприятное чувство. Странное дело... Он часто вспоминал о покойной жене, подолгу мог думать о ней, вспоминать ее лицо, ее улыбку, ее голос... Перед его мысленным взором мелькали счастливые (и не очень) картинки из их семейной жизни... Но, стоило ему подумать об их совместном с Нарциссой ребенке, как в его душе начинала шевелиться какая-то смутная, безотчетная тревога.

Малфой не знал, откуда она берется... Даже предположить не мог. С Драко все в порядке — жив, здоров. Он и сейчас слышит его голос, раздающийся на нижнем этаже. Значит, причин для беспокойства нет...

Но, тревога не проходила. Само словосочетание «мой сын» вызывало это непонятное душевное состояние. Иногда Люциусу в голову приходила дикая мысль, что он беспокоится вовсе и не о Драко, а о ком-то другом... Но, о ком? Разве... у него есть еще один сын? Бред. Уж, если бы это было правдой, Малфой-старший знал бы об этом, не так ли?

Люциус нетерпеливо потряс головой. Все. Хватит. Так недолго и до «зеленых чертей» додуматься.

Малфой привычным жестом потянулся к выдвижному ящику стола и вынул оттуда колдографию своей погибшей жены. Единственную, которая не была обрамлена траурной рамкой. С нее на Люциуса взирала еще совсем юная Нарцисса, сидящая на коленях под большим раскидистым деревом в их некогда прекрасном саду. Мягко улыбаясь, девушка гладила пушистого, разнежившегося у нее на руках кота, который довольно урчал в ответ на ее аккуратные ласкающие прикосновения.

Эту колдографию сделал сам Малфой в первую годовщину их свадьбы. Как давно это было...

Вдруг в дверь кабинета постучали. Люциус встрепенулся, торопливо спрятав портрет Нарси в ящик, который не забыл тут же тщательно запереть хитрым охранным заклинанием.

— Войдите!

В дверном проеме возникла немного растрепанная голова Драко.

— Ты не занят, отец? — спросил сын у Люциуса. За последний год Малфой-младший порядком изменился: возмужал, стал широк в плечах, голос приобрел мужскую «густоту»... Глаза стали пронзительнее, подбородок — резче... Малфоевская порода...

— Проходи, — Люциус кивнул наследнику.

Драко затворил за собой дверь и, прямо в плаще, прошел в кабинет. Выглядел он порядком взбудораженным. Бросив на стол намокший номер свежего «Ежедневного Пророка», он все так же, не раздеваясь, плюхнулся на стул напротив отца.

Люциус поднял на сына недоуменный взор.

— Ты еще не в курсе утренних новостей? — спросил Драко, стягивая шарф. — Так, почитай.

Малфой-старший недоверчиво взял в руки газету. Он не любил читать «Пророк». В последнее время политическая газета стала сильно отдавать «бульварной желтизной». Нет, конечно, издание и раньше этим грешило, но теперь... С тех пор, как Рита Скитер добилась для себя целого разворота, масштабы этого явления стали, поистине, устрашающими... Сплошные скандалы, интриги, расследования...

Однако то, что Люциус увидел сейчас, заставило его проглотить скептическую ухмылку. Он выпрямился в кресле, опершись локтями о столешницу.

Первая полоса газеты чернела крупным заголовком: «Смертельный полет Героини Войны». Чуть ниже обложку украшало огромное магическое фото.

Молодая девушка... Бледное лицо. Упрямо сжатые тонкие губы, покусанные в кровь. Небрежно подобранные резинкой непослушные волосы... Несколько ссадин на щеках и подбородке... Печальные карие глаза...

Надо же. И это — Гермиона Грейнджер. Да. Именно так она выглядела год назад, после злополучной финальной битвы. Битвы, исход которой перечеркнул всю его жизнь...

Люциус посмотрел на подпись: «Гермиона Джин Грейнджер. Героиня ВМВ. 3 мая, 1998 год».

Малфой-старший скользнул глазами по тексту статьи и... замер.

«Сегодня, около пяти часов утра на железнодорожных путях в окрестностях маггловского городка Уитфилд графства Суррей, пожилым дворником-магглом было найдено окровавленное тело молодой девушки. Прибывшие на место маггловские медики констатировали: пострадавшая жива, но имеет многочисленные травмы, в том числе — перелом позвоночника. В тяжелом состоянии девушка была госпитализирована в травматологическое отделение местной больницы. Судя по характеру полученных ею повреждений, несчастная упала с высоты около пятнадцати метров (очевидно, с автомобильного моста, нависающего над тем самым железнодорожным переездом). То, что она осталась жива, простецы назвали не иначе как «чудом»...

Но, мы-то с вами не простецы и прекрасно понимаем, в чем здесь дело. Охранные заклинания, наложенные на Героиню Второй Магической Войны, единственную выжившую из всего знаменитого Золотого Трио, Гермиону Джин Грейнджер, слава Мерлину, сработали превосходно. Впрочем, чары Надзора — тоже. Поэтому, не успела мисс Грейнджер (а это была именно она) коснуться телом земли, как в Министерство уже поступил сигнал об опасности.

В настоящее время мисс Грейнджер находится под контролем колдомедиков клиники Св. Мунго. Их прогнозы весьма оптимистичны. Они утверждают, что примерно через месяц девушка, несмотря на серьезное повреждение позвоночника, уже сможет встать на ноги. Маггловскими медиками и дворником, которые своим участием оказали такую, несомненно, весомую услугу всему Британскому магическому сообществу, уже занимаются стиратели памяти и специалисты из Комитета по выработке объяснений для магглов. Стоит упомянуть и о солидном денежном вознаграждении, врученном этим неравнодушным людям лично Министром Кингсли Бруствером.

Что же произошло в тот роковой час, когда всеобщая любимица и Героиня оказалась лежать под автомобильным мостом в луже собственной крови? Что это? Неудавшаяся попытка преднамеренного убийства? Суицид? Или — отчаянный шаг с целью привлечь к себе еще более пристальное внимание магической общественности? Провокация? А, может, знаменитая Мисс попросту лишилась рассудка?

Иначе, как можно объяснить ее странное поведение? Как стало известно, за целый год мисс Грейнджер не израсходовала ни единого кната из суммы, преподнесенной ей в качестве премии «За особые заслуги перед Магической Британией», разорвала все давние связи с бывшими однокурсниками и знакомыми (в частности, с семейством Уизли и многими другими), не продолжила прерванную Войной учебу в Школе Чародейства и Волшебства «Хогвартс»... Вместо этого она предпочла маленький тесный домик в скромном маггловском пригороде, где и жила уединенно все эти долгие месяцы. Создается впечатление, что мисс Грейнджер пыталась убежать от своего прошлого. Чем она занималась целый год своего добровольного «отшельничества» — неизвестно до сих пор...

Кроме того, согласно имеющимся у нас данным, сразу после окончания военных действий девушка около двух месяцев находилась на лечении в психиатрическом отделении Центра Реабилитации Жертв ВМВ, что подтверждает наши догадки о том, что мисс Грейнджер, скорее всего, была не в себе. На основании этого умозаключения можно сделать вывод, что с большей долей вероятности имел место именно суицид. Хотя, это лишь наши предположения — колдомедики пока отказываются комментировать душевное состояние своей пациентки.

Подробности этого вопиющего инцидента — в следующих выпусках «Ежедневного пророка». Мы пристально следим за развитием событий.

Берегите себя и своих близких.

Алджернон Брукс,

3 мая 1999 года.

Опешивший Люциус сглотнул подступивший к горлу комок. Вот это поворот. Н-да, невесело, значит, почивать на лаврах, если даже молодая и амбициозная зазнайка Гермиона Грейнджер с моста сиганула. Что ж тогда говорить о них — «побежденных»?

А, ведь, действительно — в последнее время о ней ничего не было слышно, ни на радио, ни в газетах. Неужели, и вправду — с катушек слетела? Великолепно... И почему, спрашивается, ему стало еще тоскливее?

— Ну, как? — голос Драко вывел Люциуса из раздумий.

— Паршиво.

— «Паршиво»?! Только не говори, отец, что тебе жалко эту... магглу.

Отвыкать от привычного «грязнокровка» им приходилось долго. И сейчас — так и срывалось с языка. Но, памятуя о недавнем «пятнадцатисуточном» заключении в Азкабане, Малфой-младший все же сдержался.

— На душе у меня погано. А от твоей «желтой» статейки стало еще хуже, — отец выглядел понурым.

Драко с недоумением взглянул на него.

— Вообще-то, я решил, что тебя эта новость порадует. Ты только подумай: эта... маггловская заучка Грейнджер чуть не подохла сегодня утром!

— «Чуть» — не считается... А с чего ты взял, что меня должны радовать какие-либо новости о «золотой девочке»? Лучше бы мне о ней никто не напоминал, — Люциус устало отвернулся к окну.

Малфой-младший вновь непонимающе округлил глаза.

— Что — даже известие о ее смерти не развеет твоего мрачного настроения? Не похоже на тебя...

— Не похоже? — вдруг взорвался отец. — А сидеть в нищете, в полуразрушенном имении, как старой больной собаке в дырявой конуре — это, по-твоему, похоже на меня? Или ты хочешь сказать, что так всегда было? Твой отец всегда был лузером, ничтожеством?

Драко испуганно отшатнулся от него.

— Что с тобой?

— Что со мной? А ты не видишь? — Люциус порывисто встал из-за стола и, едва не потеряв равновесие, сделал несколько судорожных шагов навстречу сыну, всем весом опираясь на костяную трость. Штанина на его левой ноге была подвернута, обнажая распухшее, бордово-сине-зеленое колено.

— Погляди на меня! — приказал он Драко. — Вот, во что я превратился. В старую развалину. А мне нет еще и пятидесяти. Я — инвалид. Узрел, наконец? Теперь выйди во двор, оглянись! Так выглядело наше имение еще пару лет назад? Нет... А где сейчас твоя мама, Драко?

В этом месте голос Люциуса предательски сорвался. Драко подскочил со своего места.

— Папа, перестань! — сын глядел на него, как обычно смотрят на собаку, что еще вчера ластилась и виляла хвостом, а сегодня — ни с того ни с сего вцепилась прямо в горло.

— Извини, — Малфой-старший хрипло закашлялся, сообразив, что наговорил лишнего. Тема гибели Нарциссы была в их семье запретной.

— Я просто хочу сказать, что все несчастья, которые сейчас свалились на нашу голову — они все из-за таких, как эта... девчонка. Это они отняли у нас все, что принадлежит нам по праву. Они заняли наше место в жизни, оставив нам клочок на запятках... Потому, я не хочу не видеть их, не слышать о них. А ты приносишь мне эту... чертову газету.

Люциус вновь отвернулся.

— Выйди из кабинета. Займись своими делами.

Драко потоптался немного на ковре.

— Прости, — бросил он, наконец, и вышел, прикрыв за собой дверь.

Малфой-старший вздохнул. Он снова остался один.

Его взор вдруг помимо воли упал на мятый серый прямоугольник на столе — Гермиона Грейнджер сурово глядела сквозь него, не обращая внимания на назойливые вспышки магаппаратов... Сердце опять защемило от непонятной тоски.