Радуга (джен)

Запись первая. Двадцать пять лет.

Все религиозные тезисы лгут.

Рай — это беспробудный сладкий сон.

Не сплю два дня.

Наверно, это безумие:

Я разучилась спать.

Это как разучиться дышать.

Можно ли научиться обратно?

Я и вправду в последнее время страдаю бессонницей. Страшной дикой бессонницей. Иногда, кажется, что я никогда не смогу забыться. Иногда спать страшно, и думаешь: каково это — погрузиться во тьму. Иногда мешают мысли. На самом деле, в корне, всего этого — страх смерти, одиночества и бессмысленности существования. Такой простой ответ, но что с ним делать? Почему я призналась во всем этом?

Потому что меня тошнит, и болит голова от нескольких дней без сна. Не нужно кофе, сон сам может уйти и не вернуться. Ты не властен над собственным телом.

Больно.

В голове, в сердце от тахикардии. От чего умирают первыми: от инсульта или от сердечного приступа? Таблеток нет.

Были и другие, кто страдал бессонницей, и они плохо кончали: или с собой или уходили в запой.

Я беру бутылку водки и выпиваю ее всю, и только тогда забываюсь странным галлюциногенным сном. Если вы думаете, что врачи выпишут вам нормальное снотворное, что они помогут вам — вы ошибаетесь, если только за деньги. Бесплатно можно только пить. И боль уйдет вместе с сознанием.

А что делать, если и снотворное не помогает — пей, пока не встретишься с собой. Пей, пока выдерживает сердце, пока не отключается мозг. Бессонница — это страшно. Человек создан для сна, а когда он его лишен — он умирает через одиннадцать дней, как гласит статистика. Это максимум. Никто не знает, как заражаются инсомнией, никто не знает от нее лекарства.

Постоянная боль в голове и черные точки перед глазами на алом мареве — это все, что вам оставит инсомния. Бессонница. А потом вы шагнете под машину…

Запись вторая. Двадцать пять лет.

Самое страшное, что может случиться с любым из нас — это сойти с ума от боли. Простой физической боли и измождения. Убивают простые вещи.

Запись третья. Двадцать два года.

Страшное воспоминание, которое мучает меня до сих пор.

Два с половиной года назад я попала в больницу. Старое здание с высокими потолками, провонявшее хлоркой и плесенью. Там разные лежали. Однажды к нам привезли женщину с раком мочевого пузыря, но потом ее отвезли в операционную, потому что у нее началось внутреннее кровотечение. В палате остались только ее вещи. Моя соседка, тоже болевшая раньше этой страшной болезнью, пересказала мне свой разговор с медсестрой. Так я узнала кусочек жизни несчастной, увезенной от нас, возможно навсегда. Оказалось, что она всю жизнь работала по двенадцать часов ежедневно, чтобы прокормить мужа — дебошира, иждивенца и алкоголика, и уже взрослого ребенка, который не хотел учиться. Загибаясь от боли, она не обращалась к врачам, пока не стало слишком поздно, и какой-то добрый человек из коллег по работе не вызвал скорую, тогда эта женщина и узнала о диагнозе, о котором только догадывалась.

Я ее не знала, меня вытурили из больнички через несколько дней, а незнакомка осталась в реанимации. Ее близким было наплевать на нее: никто не звонил на мобильный, оставшийся на тумбочке, не приходил взять вещи. Несчастная женщина пробыла в нашей палате от силы пару часов, она еле ходила в туалет. Ее повели, стенающую, на обследование в конец коридора, где и началось кровотечение. Позже, когда новую пациентку отвезли на операцию, я вышла в туалет и там едва не потеряла сознание от запаха крови. От этого запаха мутило. Один туалет был полностью залит кровью, под раковиной стоял тазик с кровавой водой. Сюда, в дамскую комнату, медсестры сливали кровь и воду после протирания пола во врачебном кабинете, а убирать в туалете ничего не стали, потому что это была не их прерогатива. Меня трясло всю ночь. Единственное, что я отчетливо понимала, что боюсь заболеть смертельной болезнью, что хочу быть бессмертной, что очень хочу жить. Еще меня восхищало мужество этой тяжело больной женщины. Она до последнего дня отвлекала себя чем-то, читала историю религий, детективы. Ее книги так и остались на тумбочке. Она погружалась в свой собственный мир, который был сильнее боли и болезни, и может быть смерти. А я так и не научилась терпеть боль и боюсь ее. Я хочу быть бессмертной.

За свою жизнь я слишком много видела крови и боли. Своей и чужой.

Запись четвертая отсутствует. Выдран лист.

Запись пятая. Двадцать пять лет.

Однажды я представила, что такое смерть. И представляла не единожды. Представляла не только смерть, но и процесс умирания. Последнее более реально, а значит и пугает больше. После этого сам по себе проходишь пять стадий психологического осознания и принятия. Могу сказать только одно, опираясь на собственный мысленный опыт и на пример почивших родных: принять невозможно, невозможно смириться.

Никогда не повторяйте мой эксперимент. Это вредно. Вы не останетесь прежним.

Запись шестая.

О физической боли. Десять лет.

Меня отвели к стоматологу, и доктор Воронцова забыла кусочек ваты в моем зубе и запломбировала его. Постепенно кусочек ваты начал гнить, и гниль распространилась на плоть. Моя десна начала гнить, моя собственное тело. Я чувствовала себя живым мертвецом. Только тогда не знала об этом. Если поднапрячься и напрячь мышцы челюсти слева, где болел зуб, то можно было ненадолго «спрятать» боль, как я ее называла. Доктора были в недоумении и ставили диагноз: режется зуб. Потом меня еще отвели и к хирургу-ортодонту, чтобы исправить прикус, и он заставил носить больнючие железные съемные скобы, которые подкручивал, и мне становилось все невозможнее их носить. Но именно он распознал в моей жалобе на зуб тревожный знак и отвел к хирургу, который в ужасе смотрел с медсестрой на заживо гниющую плоть. Врача, который сделал это со мной, не понизили в должности. Я мучилась год, гния заживо, как зомби, и выбросила брекеты, от которых были только мучения.

Когда гниль давала о себе знать после ужина или обеда, то я мучилась, убаюкивая больную сторону. Я не спала и только тихо прислушивалась, всхлипывая, к маминому сонному дыханию. Если боль настигала в классе, что бывало редко, приходилось терпеть, и я терпела до самого дома. Так я подсела на анальгин, и позже на него развилась непереносимость.

Я молила Бога об избавлении, но он не внял моим мольбам. Это был последний раз, когда искренне молилась и верила в Бога. Я только иногда чувствую запах гнили, но это морок. Я еще не труп. Я не умру!

Запись седьмая. Двенадцать лет.

Не знаю, с чего началось. Но меня просто преследовали кишечные боли. Я просиживала ночами в туалете, корчась и прижимая к низу живота бумажку, искренне веря, что так живот быстрее пройдет. Я не могла ничего есть, и стала похожа на сухофрукт, это был первый шаг к вегетарианству, которому следую до сих пор.

Знаете, будто клубок змей поселился во мне. Змеи копошились, кусали меня и друг друга: кобры, гадюки, анаконды, мамбы, гремучники, молочные змеи. Их так было много, и я их сдерживала, не давая напасть на других, вырвавшись из моего тела.

Боль многолика.

Терпя одновременно унижения со стороны учеников, я вела незримую войну со змеями внутри меня, внутри моего живота, и ела овсяную кашу. Я до сих пор ее ем.

Запись восьмая. Шестнадцать лет.

Отец как-то принес арбуз, и мы все дружно отравились селитрой. Кто мог распознать ее тогда, если ни разу не встречал. Странно, что остались живы.

Руки и язык покрылись язвами, и что-то этот химический компонент нарушил в моей системе, и после у меня появлялась аллергии на совершенно тривиальные продукты.

Язвы с рук сошли, а вот с языка и с губ белые нарывы не вскрывались долго. Потом с меня начали лезть ногти. Будто вернулись мои десять лет, только сейчас я могла видеть все в живую. Никто меня к врачам не повел. Это не смертельно, так пройдет, всего-то сгнил ноготь. Он и сейчас неправильно растет. Запах был мерзкий, приходилось заклеивать пластырем с одеколоном, и от этого больно щипало. Я сама потихоньку, по мере слезания, отщипывала кусочек за кусочком. Появился грибок, который ускорил процесс. Это не было так уж больно, но очень противно. Приходилось прятать палец, и я не могла полностью действовать этой рукой.

Ольге, с которой я начала встречаться, ничего не было противно во мне, она использовала меня, но ей не было противно, и в какой-то мере, она поддерживала меня. Ей просто хотелось побыстрее раскрутить меня на секс, но я была девственницей, в отличии, от более старшей подруги и не могла так скоро решиться.

Ее привлекал мой запах кожи и бедер, а остальное ей было до лампочки. Какие у меня комплексы, что у меня болит…

Запись девятая. Восемнадцать лет.

У меня уже был секс с Ольгой. Это я хорошо помню. У меня начали болеть зубы. Один крошился, нужно было что-то делать, а на носу был переезд. Ольга, чтобы привлечь внимание, соврала мне, что она, якобы тоже больна и неизлечимо. Это отвлекло меня. Потерять ее я была не в силах. Но зубы болели сильнее и сильнее, и только бормотание мантр отвлекало хоть как-то боли. Когда квартиру уже выбрали, было уже поздно, и зуб удалили. Распухшая щека напоминала мне о муках, но вскоре наступило облегчение, и красный цвет перестал меня преследовать во сне и на яву. Красный ведь цвет боли.

Запись десятая. Двадцать пять лет.

Работаю почтальоном. Разношу кипы ненужной макулатуры. Заполняю непонятные бланки. Все время болят ноги. Это малиновая боль. И коленей, и ступней. Невозможно согнуть ни те, ни пальцы ног. Боль покалывает, горячит, спекает адским пламенем ноги, но нужно идти. У тебя десять домов в разных сторонах района и нужно идти. Еще раз, после обеда еще раз. Люди перестаньте заказывать почтой, посылать сообщения. Возьмитесь за мышку, кликните друга «В Контакте» или сотрудника разыщите в «Одноклассниках», ходите за своими газетами сами или читайте онлайн, пересылайте документы факсами. Столько техники — а толку ноль.

Стоптанные мозоли отваливаются и появляются новые. И не важно, сколько градусов на улице. Минус тридцать или плюс тридцать. Ты идешь, и всем на тебя наплевать. Теперь я точно знаю, проработав несколько месяцев на почте, что самые злые люди идут работать(простите за тавтологию) на почту. Злее не видела, вреднее и строже, жестче и жесточе людей.

Запись одиннадцатая, она же первая. Двадцать пять лет.

Ольга, Татьяна, Художница, Александра — все они в прошлом.

А бессонница до сих пор преследует меня — это воспоминание об утраченном и не обретённом, и просто мысли, и фантазии. Они преследуют: то в оранжевом, то в красном спектре. Оранжевый цвет — Просветления, он же цвет безумия, раздражающего в человеке начала. Это настойчивый цвет. Охристый, желтовато-оранжевый, рыжий, красновато –кирпичный, яшмовый. Алый — это сгусток крови, скопившийся и рвущийся наружу, цвет выпитого вина от бессонницы, от ровного красного до малинового, от малинового-ягодного до запекшийся крови.

Какой цвет бессонницы преследует вас?

Запись двенадцатая. Двадцать пять лет. Почти двадцать шесть.

Сейчас я лежу и смотрю на вас снизу вверх.

Все, я здесь потеряла контроль,

Это похороны и в них моя роль

лежать и не смотреть на вас всех.

И сейчас моя боль позади и цикл остался.

Я наконец-то сплю, и мой сон не прервется.

Я знала, что все оборвется

А ты бы в этом признался?

Иногда мечты очень простые…