Радуга (джен)

Эпиграф:

Смотри на Небо.

* * *

Все, что я запомнила из своего детства и юности это фразы, определившие и определяющие мою жизнь до сих пор, и так будет до самого последнего вздоха:

1) Будь послушной.

2) Не дерись, не отвечай.

3) Не смотри людям в глаза.

4) И: «Не улыбайся».

Со скольких лет мне говорили: «Не улыбайся»? И дело было не в уродстве, и не в кариесе, у меня просто была не идеальная улыбка «как у всех», потому что я сосала палец и не могла заснуть без него, и два зуба выпирали сильнее, чем надо. Мои родители считали это невозможным изъяном. Я должна была быть идеальной, но я была не такой.

Не улыбайся.

На фотографиях четырех лет я уже не улыбалась.

Но два раза в жизни я нарушила этот закон.

Первый раз, когда мне было пятнадцать лет, и мне дали подержать ребенка. Маленького чужого мальчика, и я подумала: «Ну, и пусть как будет», — и улыбнулась нарочно во все тридцать два зуба. Это была лучшая фотография в жизни. Если можно было бы изобразить счастье, оно выглядело бы именно так: девчонка в домашних шортах со сверкающими глазами и ребенком, так же смеющимся, как я. Я чувствовала себя матерью. Я так отчетливо представила, что я носила этот комочек жизни. Рожающей этого малыша. А мальчик гукал и тянул ко мне ручки, видимо, чувствуя эмпатическую нить.

Второй раз я улыбнулась для Ольги, которая обманула меня, но мне с ней все равно было хорошо. Я целовалась с ней и улыбалась нечаянно, но на фотографиях этого не запечатлелось. Или все же где-то была одна? Я уже не помню…

***

«Будь послушной, не отвечай на вызов, не смотри в глаза».

Девиз моей школьной и студенческой жизни. Пока одна Художница не растрепала меня и не заставила исправить и осанку, и пока потихонечку не научила смотреть вперед, но на лица я до сих пор мало гляжу. Потому что побаиваюсь.

Злые они — эти лица, в них нет добра. Все добро показное, а в душе — другие мысли и другие чувства. Все что ни есть хорошего в людях — все ложь и показуха, я это усвоила навсегда. Но почему же я так надеюсь на людей? Почему я все равно в них верю? Да так, что верю сильней, чем в существование Бога?

Я слушалась родителей и родственников, и к чему это привело? К комплексам, неумению оценить себя по достоинству, к сбитым ориентирам? Не улыбаюсь. Видите?

И сейчас я с высоты старых и немощных лет вижу себя в синей школьной форме. В плиссированной юбочке и жилетке.

Юбку мне сделали бабушки чуть ли не до пола, ведь, по их мнению, у меня были кривые ноги, и их никто не должен был видеть. Только в двадцать четыре года я осознала насколько у меня красивые ноги. И остальное тело, и лицо не принадлежит уроду, хотя, вот, лицо, многие считают слишком хм… оригинальным, а по моему осознанию я похожа на вас. Нормальных. Я похожа? Или нет…

Может быть, если бы я не была послушной и не слушала тех, кто меня науськивал среди ребят, среди родственников, если бы посмотрела хоть раз в глаза своему страху, если бы не считала, что моя жизнь кончена так и не начавшись, что я не цирковой уродец со смешной фамилией, то может моя жизнь обернулась по-другому.

Когда меня переводили в другую школу, Ксеня, моя бывшая одноклассница, сразу сказала, что я там буду парией. Засунуть новенькую в сплоченный класс… Не моего Ангела, не мою Татьяну — это все равно, что мясо кинуть в стаю голодных собак. Нате. Рвите. Так и было. Я поступила в 6 «А» класс в Хорошевском районе, хотя я жила уже не там, а далеко, переехав на Динамо.

Чтож. Меня били, меня гнали, в первый же день мой сосед пинался локтями, а другой мальчик Гайдуков Леша вытирал ботинки о мой стол. Он больше всех обижал меня: задирал, ругался матом. Хотя вру, был там еще Растригин и еще какой-то очень хулиганистый балбес, которого даже приводили в милицию, но к нему и к его банде даже наш класс старался не подходить. Я уже и не помню всех из этого класса, я ушла из него в 9 «Д», состоящий из новеньких — самый дружный класс. Нет лидеров, все равны. Настоящая демократия. Все помогали друг другу. Наверно, потому что это был самый счастливый мной выстраданный класс я и не помню их лиц, имен… Я действительно выстрадала этот год. Ведь мне, в отличии, от вас, все дается не даром, а за непомерно большую плату. Чтобы получить хоть капельку счастья, мне нужно выстрадать, как Христу.

Например, в двадцать пять мне представилось работать почтальоном — адская работа. Добавьте сюда бессонницу и сбитый ритм дня. Хуже не придумаешь работы, уж, лучше бы я пошла в упаковщицы. И это с высшим образованием! Зачем оно было мне? Надо было идти в колледж. Всю жизнь я сожалела об этом.

Но это я ушла от рассказа. Единственный бунт, который был мне открыт — молчаливый.

— Ну, что, ты не идешь в школу? — спрашивала мать.

— Да, я не пойду.

— Ну, не ходи. А может всыпать ей ремня? — иногда возникал пьяный отец.

— А почему ты не ходишь, вот ты скажи мне? — выясняла мама.

— Меня бьют. Я не хочу, чтобы меня били. Если я жалуюсь тебе или учителю, то бьют сильнее. Мне надоело.

— И мне надоело, что ты вечно торчишь дома.

— Мам, принеси мне чай.

***

Так я не ходила в школу всю зиму, пока не пришла бабушка Гала и не сговорилась со своими сыновьями, то есть с отцом и дядей, положить меня в психушку.

Меня забрали внезапно, ночью, когда я уже готовилась ко сну, после просмотра «Стар Трека». Позвонили в дверь, и мама открыла ее, она сама была не в курсе событий, именно, благодаря ее не знанию и не соучастии в этом преступлении, меня все-таки не положили в больницу.

Уже в приемном покое «6 Детской психиатрической больницы» я слезно умоляла маму забрать меня обратно домой. Со мной говорил старый врач, который задавал дурацкие вопросы, на которые я из подростковой четырнадцатилетней вредности лгала:

— Какой твой любимый цвет?

— Черный, — «Зеленый — был правильный ответ».

Меня хотели оставить на две недели и уже остригли ногти, самой мне, естественно, это сделать не дали, и обшарили голову на вши — унизительная процедура досмотра. Но мама вступилась за меня и заставила поклясться, что я вернусь в эту проклятую школу.

— Да! Да! Я сделаю что угодно! — я ощущала себя раздавленным червем, как не раз после этого.

За то, чтобы остаться собой, чтобы остаться хоть немного свободной, я готова была, не то что умолять — убивать людей.

И меня на дядиной машине увезли прочь, в два часа ночи. Дядя Саша обернулся и, притормозив, грозно отвесил мне оплеуху и пригрозил:

— Если ты не будешь в школе завтра, то тебя никогда не выпустят из больницы. Я сделаю и могу сделать так, — ведь брат отца был крутым для меня бизнесменом, и у него действительно были связи.

Он был ярым христианином до мозга костей — это еще больше отвращало от религии, он считал, что изгоняет беса из меня «кнутом». Но ведь была и Таня, она тоже верила в Бога… И я любила, и люблю ее до сих пор.

Воробьева Татьяна. Район Сокола.

Дома я ревела, и меня вырвало желчью, потому что я давно не ела, и мне пришлось вернуться в школу. Снова юбка до пола, взгляд в тот же пол, и по стеночки, тихо, чтоб никто не заметил. Я старалась запоминать расписание и находить обходные пути.

А знаете, что я представляла в уме: что я беру стул и крушу им головы тех уродов, которые наклеили на меня листок и пролили сок в портфель, которые обзывались матом, и которым было наплевать, что если ударить в живот, то это очень больно, что если толкнуть, то можно удариться о стену. Я выносила мозги этим уродам. Тихо. Молча. Глаза в пол. Я ненавидела их, и ненавидела себя за трусость. Я до сих пор боюсь. Очень многого. Особенно боли.

По вечерам я запиралась с книгами и представляла себя Королевой собственной Вселенной, и я настолько верила и верю, что знаю, что когда-нибудь я очнусь Там. А эта жизнь — всего лишь кошмар, устроенный моими врагами.

Синий — цвет одиночества и мистики, цвет Пути и Учительства в эзотерике. Я поднимала глаза и видела ночное Небо. Когда я научилась поднимать глаза. У синего много оттенков: темно-синий ночного неба, черно-синие море, светло-синий — лазурит, синий — сапфир, синяя — лазурь предвечерних сумерек.

***

Мой выпускной был счастливым, но за все надо платить: и на следующее утро я получила пощечину от матери, которая получила пощечину от отца, за то, что они разговорились о его придирках к ней, за то, что она не следила за собой, за мной, и за то, что он хочет трахаться, именно трахаться с женщиной, а не с фригидной дамой за сорок. Маме очень не нравился секс. Сама процедура ей казалась мерзкой и болезненной. А я была крайней. Вот и все. Вот так закончился мой выпускной. И я запомнила ссору, а не изумрудное платье с корсетом.

— Ты во всем виновата! — кричала мне мать и отец, и все родственники.

А я всего лишь хотела тишины и покоя, и нашла это в буддизме. Я не совершала пуджу, но философия и мантры мне помогали переживать этот период в жизни. Потом, как-то заболев, я отошла от Пути, но позже вернулась.

Дело не в знаке, дело не в молитве, дело в принятии того, что случилось и того, что случиться. Просто расслабься и будь, не мечись, плыви по течению. Если развитие поступательно, то и твои действия должны быть поступательны. И не о чем не думай. Просто перестань думать. Останови бег мысли и не бойся тишины. Тишина была прежде нас и будет после нас. Вот и все.

Но это все, что я вынесла из Пути, я все равно боялась. Боялась смерти. Моя бабушка умерла от рака кишечника в невообразимых в самых диких кошмарах муках. Ей не выдали морфина. Она скончалась дома, но о ней заботились. Я боялась навещать ее. Что я могла сказать ей? Мы при жизни не очень-то ладили, хотя я ее любила. Прабабушка умерла, промучившись в агонии три дня. Она провела одинокую жизнь и очень похожую на мою, наши Дни Рождения даже стояли рядом. Вот и я повторяю ее судьбу. Я одинока, и никому не нужна. У нее хотя бы была сестра, которая сопроводила ее в мир иной.

Прабабушка Анастасия любила меня, как дочь. А я оказалась трусливой, глупой и неблагодарной дочерью. И пусть ее дела и советы поворачивались мне боком, и пусть она тоже хотела запихнуть меня в психушку — я любила ее.

Но почему я не плакала ни на одних похоронах?

Я слышала за спиной: «Вот, померла любимая бабушка, а этой-то все равно, даже слезинки не пустила». Мне было плохо, но разве обязательно для этого реветь?

Под моими уговорами мама все-таки подала на развод, и мы разъехались. Я — в жопу Москвы, а отец остался в проклятых, еще прошлыми соседями, хоромах на метро «Динамо». Проклятых, потому что соседка-ведьма делала подлог, видимо, моей бабушке. Может и мне аукнулось, хотя в суеверия верить опасно. Поверишь в черта, он и появиться, лучше в таком случае ни во что не верить, и ничто не появиться. Принимать как данность свершившийся факт — это верх мужества для человека.

Баба Гала, которая так старалась засунуть меня в психбольницу, тоже померла, но успела попросить у меня прощения, я ей простила. Сейчас.

О чем я сожалею? О том, что мучала и винила мать в своей слабости в ее слабости? Меня никто не учил, как жить в этом мире одной. Как выживать. Я была котенком, потерянным, жалобно мяучащим и выпускающим когти, бешено шипящим. Я до сих пор остаюсь котенком. Меня никто не подобрал. Кому нужны вшивые котята?..

А знаете, почему я все равно не улыбалась? Как-то ночью мне выбили передние зубы в нашем районе, отобрали сумочку, два потом сгнило, а на дантиста денег не было, так как жила я в одном из беднейших районов Москвы.

А впрочем, я улыбалась иногда нарочно. На Хэллоуин, чтобы попугать прохожих. Я все-таки улыбаюсь, как Джокер, только улыбкой вниз. Застывшей в цементе слез и откровений.

А еще я поменяла имя, фамилию, отчество, и отец отрекся от меня. Жизнь от этого не изменилась, но теперь во мне все гармонично: оригинальная внешность, оригинальный внутренний мир и оригинальное имя. И оригинальная жизнь.

Только цвет я не поменяла, так и осталась серо-буро-козявчатой.

Поделиться…

***

Примечание: Отчасти продолжение рассказа \"Зеленый\".

Запись первая. Двадцать пять лет.

Все религиозные тезисы лгут.

Рай — это беспробудный сладкий сон.

Не сплю два дня.

Наверно, это безумие:

Я разучилась спать.

Это как разучиться дышать.

Можно ли научиться обратно?

Я и вправду в последнее время страдаю бессонницей. Страшной дикой бессонницей. Иногда, кажется, что я никогда не смогу забыться. Иногда спать страшно, и думаешь: каково это — погрузиться во тьму. Иногда мешают мысли. На самом деле, в корне, всего этого — страх смерти, одиночества и бессмысленности существования. Такой простой ответ, но что с ним делать? Почему я призналась во всем этом?

Потому что меня тошнит, и болит голова от нескольких дней без сна. Не нужно кофе, сон сам может уйти и не вернуться. Ты не властен над собственным телом.

Больно.

В голове, в сердце от тахикардии. От чего умирают первыми: от инсульта или от сердечного приступа? Таблеток нет.

Были и другие, кто страдал бессонницей, и они плохо кончали: или с собой или уходили в запой.

Я беру бутылку водки и выпиваю ее всю, и только тогда забываюсь странным галлюциногенным сном. Если вы думаете, что врачи выпишут вам нормальное снотворное, что они помогут вам — вы ошибаетесь, если только за деньги. Бесплатно можно только пить. И боль уйдет вместе с сознанием.

А что делать, если и снотворное не помогает — пей, пока не встретишься с собой. Пей, пока выдерживает сердце, пока не отключается мозг. Бессонница — это страшно. Человек создан для сна, а когда он его лишен — он умирает через одиннадцать дней, как гласит статистика. Это максимум. Никто не знает, как заражаются инсомнией, никто не знает от нее лекарства.

Постоянная боль в голове и черные точки перед глазами на алом мареве — это все, что вам оставит инсомния. Бессонница. А потом вы шагнете под машину…

Запись вторая. Двадцать пять лет.

Самое страшное, что может случиться с любым из нас — это сойти с ума от боли. Простой физической боли и измождения. Убивают простые вещи.

Запись третья. Двадцать два года.

Страшное воспоминание, которое мучает меня до сих пор.

Два с половиной года назад я попала в больницу. Старое здание с высокими потолками, провонявшее хлоркой и плесенью. Там разные лежали. Однажды к нам привезли женщину с раком мочевого пузыря, но потом ее отвезли в операционную, потому что у нее началось внутреннее кровотечение. В палате остались только ее вещи. Моя соседка, тоже болевшая раньше этой страшной болезнью, пересказала мне свой разговор с медсестрой. Так я узнала кусочек жизни несчастной, увезенной от нас, возможно навсегда. Оказалось, что она всю жизнь работала по двенадцать часов ежедневно, чтобы прокормить мужа — дебошира, иждивенца и алкоголика, и уже взрослого ребенка, который не хотел учиться. Загибаясь от боли, она не обращалась к врачам, пока не стало слишком поздно, и какой-то добрый человек из коллег по работе не вызвал скорую, тогда эта женщина и узнала о диагнозе, о котором только догадывалась.

Я ее не знала, меня вытурили из больнички через несколько дней, а незнакомка осталась в реанимации. Ее близким было наплевать на нее: никто не звонил на мобильный, оставшийся на тумбочке, не приходил взять вещи. Несчастная женщина пробыла в нашей палате от силы пару часов, она еле ходила в туалет. Ее повели, стенающую, на обследование в конец коридора, где и началось кровотечение. Позже, когда новую пациентку отвезли на операцию, я вышла в туалет и там едва не потеряла сознание от запаха крови. От этого запаха мутило. Один туалет был полностью залит кровью, под раковиной стоял тазик с кровавой водой. Сюда, в дамскую комнату, медсестры сливали кровь и воду после протирания пола во врачебном кабинете, а убирать в туалете ничего не стали, потому что это была не их прерогатива. Меня трясло всю ночь. Единственное, что я отчетливо понимала, что боюсь заболеть смертельной болезнью, что хочу быть бессмертной, что очень хочу жить. Еще меня восхищало мужество этой тяжело больной женщины. Она до последнего дня отвлекала себя чем-то, читала историю религий, детективы. Ее книги так и остались на тумбочке. Она погружалась в свой собственный мир, который был сильнее боли и болезни, и может быть смерти. А я так и не научилась терпеть боль и боюсь ее. Я хочу быть бессмертной.

За свою жизнь я слишком много видела крови и боли. Своей и чужой.

Запись четвертая отсутствует. Выдран лист.

Запись пятая. Двадцать пять лет.

Однажды я представила, что такое смерть. И представляла не единожды. Представляла не только смерть, но и процесс умирания. Последнее более реально, а значит и пугает больше. После этого сам по себе проходишь пять стадий психологического осознания и принятия. Могу сказать только одно, опираясь на собственный мысленный опыт и на пример почивших родных: принять невозможно, невозможно смириться.

Никогда не повторяйте мой эксперимент. Это вредно. Вы не останетесь прежним.

Запись шестая.

О физической боли. Десять лет.

Меня отвели к стоматологу, и доктор Воронцова забыла кусочек ваты в моем зубе и запломбировала его. Постепенно кусочек ваты начал гнить, и гниль распространилась на плоть. Моя десна начала гнить, моя собственное тело. Я чувствовала себя живым мертвецом. Только тогда не знала об этом. Если поднапрячься и напрячь мышцы челюсти слева, где болел зуб, то можно было ненадолго «спрятать» боль, как я ее называла. Доктора были в недоумении и ставили диагноз: режется зуб. Потом меня еще отвели и к хирургу-ортодонту, чтобы исправить прикус, и он заставил носить больнючие железные съемные скобы, которые подкручивал, и мне становилось все невозможнее их носить. Но именно он распознал в моей жалобе на зуб тревожный знак и отвел к хирургу, который в ужасе смотрел с медсестрой на заживо гниющую плоть. Врача, который сделал это со мной, не понизили в должности. Я мучилась год, гния заживо, как зомби, и выбросила брекеты, от которых были только мучения.

Когда гниль давала о себе знать после ужина или обеда, то я мучилась, убаюкивая больную сторону. Я не спала и только тихо прислушивалась, всхлипывая, к маминому сонному дыханию. Если боль настигала в классе, что бывало редко, приходилось терпеть, и я терпела до самого дома. Так я подсела на анальгин, и позже на него развилась непереносимость.

Я молила Бога об избавлении, но он не внял моим мольбам. Это был последний раз, когда искренне молилась и верила в Бога. Я только иногда чувствую запах гнили, но это морок. Я еще не труп. Я не умру!

Запись седьмая. Двенадцать лет.

Не знаю, с чего началось. Но меня просто преследовали кишечные боли. Я просиживала ночами в туалете, корчась и прижимая к низу живота бумажку, искренне веря, что так живот быстрее пройдет. Я не могла ничего есть, и стала похожа на сухофрукт, это был первый шаг к вегетарианству, которому следую до сих пор.

Знаете, будто клубок змей поселился во мне. Змеи копошились, кусали меня и друг друга: кобры, гадюки, анаконды, мамбы, гремучники, молочные змеи. Их так было много, и я их сдерживала, не давая напасть на других, вырвавшись из моего тела.

Боль многолика.

Терпя одновременно унижения со стороны учеников, я вела незримую войну со змеями внутри меня, внутри моего живота, и ела овсяную кашу. Я до сих пор ее ем.

Запись восьмая. Шестнадцать лет.

Отец как-то принес арбуз, и мы все дружно отравились селитрой. Кто мог распознать ее тогда, если ни разу не встречал. Странно, что остались живы.

Руки и язык покрылись язвами, и что-то этот химический компонент нарушил в моей системе, и после у меня появлялась аллергии на совершенно тривиальные продукты.

Язвы с рук сошли, а вот с языка и с губ белые нарывы не вскрывались долго. Потом с меня начали лезть ногти. Будто вернулись мои десять лет, только сейчас я могла видеть все в живую. Никто меня к врачам не повел. Это не смертельно, так пройдет, всего-то сгнил ноготь. Он и сейчас неправильно растет. Запах был мерзкий, приходилось заклеивать пластырем с одеколоном, и от этого больно щипало. Я сама потихоньку, по мере слезания, отщипывала кусочек за кусочком. Появился грибок, который ускорил процесс. Это не было так уж больно, но очень противно. Приходилось прятать палец, и я не могла полностью действовать этой рукой.

Ольге, с которой я начала встречаться, ничего не было противно во мне, она использовала меня, но ей не было противно, и в какой-то мере, она поддерживала меня. Ей просто хотелось побыстрее раскрутить меня на секс, но я была девственницей, в отличии, от более старшей подруги и не могла так скоро решиться.

Ее привлекал мой запах кожи и бедер, а остальное ей было до лампочки. Какие у меня комплексы, что у меня болит…

Запись девятая. Восемнадцать лет.

У меня уже был секс с Ольгой. Это я хорошо помню. У меня начали болеть зубы. Один крошился, нужно было что-то делать, а на носу был переезд. Ольга, чтобы привлечь внимание, соврала мне, что она, якобы тоже больна и неизлечимо. Это отвлекло меня. Потерять ее я была не в силах. Но зубы болели сильнее и сильнее, и только бормотание мантр отвлекало хоть как-то боли. Когда квартиру уже выбрали, было уже поздно, и зуб удалили. Распухшая щека напоминала мне о муках, но вскоре наступило облегчение, и красный цвет перестал меня преследовать во сне и на яву. Красный ведь цвет боли.

Запись десятая. Двадцать пять лет.

Работаю почтальоном. Разношу кипы ненужной макулатуры. Заполняю непонятные бланки. Все время болят ноги. Это малиновая боль. И коленей, и ступней. Невозможно согнуть ни те, ни пальцы ног. Боль покалывает, горячит, спекает адским пламенем ноги, но нужно идти. У тебя десять домов в разных сторонах района и нужно идти. Еще раз, после обеда еще раз. Люди перестаньте заказывать почтой, посылать сообщения. Возьмитесь за мышку, кликните друга «В Контакте» или сотрудника разыщите в «Одноклассниках», ходите за своими газетами сами или читайте онлайн, пересылайте документы факсами. Столько техники — а толку ноль.

Стоптанные мозоли отваливаются и появляются новые. И не важно, сколько градусов на улице. Минус тридцать или плюс тридцать. Ты идешь, и всем на тебя наплевать. Теперь я точно знаю, проработав несколько месяцев на почте, что самые злые люди идут работать(простите за тавтологию) на почту. Злее не видела, вреднее и строже, жестче и жесточе людей.

Запись одиннадцатая, она же первая. Двадцать пять лет.

Ольга, Татьяна, Художница, Александра — все они в прошлом.

А бессонница до сих пор преследует меня — это воспоминание об утраченном и не обретённом, и просто мысли, и фантазии. Они преследуют: то в оранжевом, то в красном спектре. Оранжевый цвет — Просветления, он же цвет безумия, раздражающего в человеке начала. Это настойчивый цвет. Охристый, желтовато-оранжевый, рыжий, красновато –кирпичный, яшмовый. Алый — это сгусток крови, скопившийся и рвущийся наружу, цвет выпитого вина от бессонницы, от ровного красного до малинового, от малинового-ягодного до запекшийся крови.

Какой цвет бессонницы преследует вас?

Запись двенадцатая. Двадцать пять лет. Почти двадцать шесть.

Сейчас я лежу и смотрю на вас снизу вверх.

Все, я здесь потеряла контроль,

Это похороны и в них моя роль

лежать и не смотреть на вас всех.

И сейчас моя боль позади и цикл остался.

Я наконец-то сплю, и мой сон не прервется.

Я знала, что все оборвется

А ты бы в этом признался?

Иногда мечты очень простые…

Желтый имеет много оттенков. Это сильный цвет. Яркий, кричащий, он может привлекать и отталкивать. Желтый — цвет солнца и выжженной июльской травы, золота и стен бедлама. Охристо-желтый, апельсиново-желтый, грейпфрутовый бледный оттенок, шафрановый, золотой и белое золото. Цвет волос сияющих на солнце…

Я помню, тогда меня вел страх одиночества и отчаяния. Ну, хоть с кем-нибудь, ну, хоть сейчас я должна познакомиться. Я так устала от одиночества. С такими мыслями я нашла свою группу перового сентября в университете.

О, бойтесь своих желаний, если они исполняются. Так я нашла Ольгу.

Я сама подсела к ней и как-то завела диалог, при этом безумно смущаясь. Ни о чем, просто так: как зовут, как поступила, знаешь ли кого и так далее. На следующей паре я даже рискнула подбросить ей записочку. Она ответила, и так мы устраивали переписки каждый день.

Однажды я встретила ее рано утром в коридоре. Аудитория была открыта.

— Почему ты не заходишь?

Оля отвернулась от окна:

— Тебя жду.

Больше всего ее бесили мои опоздания, но это мы выяснили потом. Зато ей нравились мои шутки, а мне ее. Она старалась принимать меня такой, какая я есть, но для нее я была игрушка, и как выяснилось позже не всегда удобная.

Любовь живет три года. Я сразу влюбилась в нее. Между нами была страсть, которую я по неопытности восприняла поначалу как дружбу.

И не все ее шутки были смешными.

Я пришла в Екатерининский парк. Она сидела с грустным видом на спинке скамейки, я подсела к ней.

— Что с тобой?

— Давай, в следующей жизни, когда мы умрем, встретимся здесь или нет, лучше на Цветном бульваре?

— В смысле?

— Разве ты не хочешь остаться со мной навсегда?

— Хочу, но к чему ты ведешь?

— Если со мной что-нибудь случиться, ты будешь рядом со мной? — Ольга так проникновенно посмотрела на меня, что у меня возникли нехорошие предчувствия.

— Что с тобой?

— Я… Я похоже того… умираю… Я сдавала, как всегда, анализы и у меня выявили рак щитовидной железы.

— Чушня, перепроверь.

— Перепроверила. Поэтому и позвала тебя. Я еще никому не говорила, я не знаю, как быть?

Для меня это тоже стало шоком. Неужели, я потеряю своего единственного друга. Я не отдам ее смерти!

— В первую очередь расскажи родителям как есть. Я посмотрю в книгах. Может, все обойдется. Я буду с тобой, чтобы ни случилось, — я сжала ее руку, а потом и всю девушку в объятиях.

Какими мелочными казались мне проблемы: зубная боль, переезд, ссоры с отцом и матерью. Кто у меня останется, если исчезнет Ольга? Только мама… И все. Я ее не отпущу и никому не отдам!

Через несколько дней, видя мои мучения, Оля сдалась и рассказала, что это врачебная ошибка, и пусть я не расстраиваюсь. А еще через несколько месяцев она созналась, что это была злая шутка, проверка на дружбу.

— Лучше бы ты не признавалась, — во мне что-то гулко оборвалось.

— Я знаю. Ты теперь ненавидишь меня?

— Нет… Конечно, нет.

— Ты первая пошла на такие жертвы ради меня.

Первая и последняя.

На следующий год она сказала мне, что уезжает вместе с родителями в Мексику, на самом деле уезжали только ее предки. Но я, как преданный щенок, смотрела на нее и едва ли не плакала. Я так боялась ее потерять. Я оставила ей адрес и индекс, и взяла ее, а потом она сказала, что она пошутила. Я едва сдерживалась, чтобы не убить ее в ее же квартире:

— Как ты можешь вот так играть с моими чувствами!

— Прости? Я не знаю, что мною двигало. Ты такая чувствительная. Знаешь, сколько в тебе эмоций? — девушка, дерзко улыбаясь, легла на диван, я стояла над ней.

— Вампир.

— Может быть.

Третий раз она обманула, пытаясь вызвать остывающие чувства, снова добавить жару. К тому времени, она предала меня, начав встречаться с мужчиной, который ей совсем не подходил. Возможно, так она пыталась вернуть меня?

Мы расстались окончательно на третьем году, к тому времени нас мало что связывало.

— Я беременна, — она показала мне справку. Липовую.

— Поздравляю! Я буду нянчить твоих деток! — я действительно была рада за нее.

Я купила ей в подарок фильм на ДВД. На большее денег у меня не хватало.

Через неделю мы пошли в театр и, подходя к зданию, она тихо сообщила ,что седлала вчера аборт. И вот тогда я поняла всю ее ложь. Если бы она сделала аборт вчера, то не смогла бы со мной пойти в театр. Опять ложь, с меня хватит.

В мае мы расстались. По телефону. Это было правильно.

Но было и хорошее. Она скрасила мое одиночество желтой краской. Взмахом золотистых волос.

Помню, как отговаривала ее работать в массажном салоне, помню, как мы ходили в разные секты, коллекционируя вещи оттуда, помню, наши путешествия по Подмосковью. Особенно нашу поездку в Серпухов, где мы в первый раз поцеловались. Помню, наши археологические изыскания в Екатерининском парке и безумного дяденьку, который преследовал меня чуть ли не до дома. Помню Коломенское и запах цветущих яблонь, помню кисловатый аромат яблок, такой же вкус был поцелуев у Ольги. Мы лежали в высокой траве и обвивали друг друга ногами. Ей хотелось эксперимента, я подходила для этого. Чтобы узнать, что такое спать с девушкой. Я была экспериментом.

Наш первый раз произошел на мой День Рождения. Это шел третий год нашего знакомства.

У нас оставалось мало времени, скоро должна была прийти моя мама, поэтому наша прелюдия была короткой: бешеные поцелуи, сплетение языков, трение тел, беспорядочно скользящие по коже руки. Оля гладила и целовала мою грудь, ключицы, плечи. Потом я потянула губами ее соски. Облизывала их и снова втягивала. Рукой я поглаживала ее живот, медленно, но уверенно переходя к поглаживанию бедер, когда я начала целовать ее живот, я скользнула пальцами между ног и раскрыла внешние половые губы, она уже была мокрой. Я раскрыла внутренние складки и провела пальцами вверх, чтобы погладить клитор, аккуратно массируя его. Ольге нравилось. Мне тоже. Мне нравилось, как она пахла. У нее сам по себе был кислый вкус: у кожи, у слюны, а внутренние соки пахли мускусом и чем-то еще привлекательным и сладким. Она направила мою голову ниже, намекая на более интимные ласки. Я согласилась. Я облизала и обсосала каждую внутреннюю складочку, зарывалась носом в ее короткие золотистые волоски, ласкала клитор и слушала мурчащие звуки, потом я осмелилась и сунула язык во влагалище. Я то обводила языком по кругу, то устремляла его внутрь, и девушка подо мной извивалась, словно ее пришибло током. Иногда я возвращалась к клитору и ласкала его, а потом снова устремлялась внутрь, под конец, когда я уже чувствовала дрожь тела под собой, я сунула палец и стала водить им вперед назад и по кругу, потом я добавила второй и слегка нажала на переднюю стенку влагалища во время движения и почувствовала, что вместе с громким стоном из глубин тела, орошает мою руку влага. Ольга кончила. Липкий сок растекся в промежности, и я вылизала его. Меня безумно завела эта картина. Заставить кого-то кончить под тобой — это почти тоже самое, что утвердить власть над ним. Мне понравился вкус власти.

Ольга, отдохнув, не очень старалась доставить мне удовольствие. Я была влажной, потому что представляла ее елозящую подо мной, просящую о большем. Она пробовала устало, неохотно лизать меня, делать те же движения, даже пробовала насадить меня на свои тонкие пальчики, и я двигалась, и даже сделала вид, что кончила. Ольга не была в этом уверенна, но и практики большой у нее не было, чтобы отличить симуляцию. Потом, после ее ухода я довела себя до оргазма, сокращая мышцы влагалища — техника, которую я освоила сама.

Но этот первый раз оставил горечь фантиков от конфет в постели, объедков оставшихся не только на столе. В своей квартире Ольга не разрешала что-либо особенно трогать или оставлять еду на столе. Я всегда убирала за собой.

Второй раз бы на Новый Год. Мы встречали его вместе. Он ничем не отличался от первого. И те же фантики, и грязь. Я не выдержала. Я высказала ей все, что я о ней думаю. Мы разругались на пару месяцев, за эти месяцы она нашла себе мужчину, которым вертела, как хотела. Он пил, принимал наркотики и был безволен. Именно после возобновления наших отношений Ольга придумала шутку про фиктивную беременность и аборт. Меня это не встряхнуло, только заставило пожалеть ее и расстаться навсегда.

Был еще и Эрик. Я была знакома с ним с детства. Я была влюбленная в него. Глупый белобрысый дурачок — он был принцем Ариэль из сказки про «Русалочку». И я была той самой Русалочкой, превратившейся в морскую пену. Как не влюбиться в голубоглазого красавца?! В него все влюблялись, но только я не разбила ему сердце, потому что он разбил его мне. Все женщины, с которыми он был после меня, бросали его. У него ничего не было кроме своей красоты.

Я была старше его на два года, ему было шестнадцать, и я была его первой девушкой, а он был первым и единственным мужчиной, взявшим меня. Мы сидели, затаившись в малиннике, и прятались от жары. Я слушала стрекотание кузнечиков и шум стрекоз.

Июль в Прибалтике выдался жарким.

Я перебирала пшеничные волосы, и Эрик предложил размять ему спину. Он был без майки. Я делала, как умела, и спускалась все ниже, сама не осознавая толком, что делаю, я положила руку на ягодицы и сжала их. Эрик вздохнул.

— Продолжай, делай что хочешь, — он был эстонцем, но отлично говорил по-русски.

Я ласкала его тело кончиками пальцев и выцеловывала каждый позвонок от верха до низа. Я провела по внутренней стороне его бедер, и он тяжело вздохнул. Эрик перевернулся на живот. На его шортах отчетливо выделялся контур вздыбленного натянувшего ткань члена. Я поцеловала грудь. Эрик сказал, чтобы я сняла одежду. Я замялась и покраснела, но скинула платье и лифчик, оставшись в черных трусиках, сидящей на земле. Эрик скинул шорты и трусы. Я впервые видела вживую молодой налитый кровью член. Он был телесно-розоватого цвета. Такой ровный. Крайняя плоть не была похожа на грибную головку. Он покачивался в такт дыханию.

— Хочешь, поцелуемся? — спросил Эрик.

Я кивнула и прижалась к нему, чувствуя бедром член. Парень целовался неловко, у него было мало опыта. Он полез ко мне в трусики. Его пальцы щупали меня в интимных местах. Я сняла их.

— Покажи.

Я не сразу поняла, что он хочет увидеть, что у меня между ног. Я легла и раздвинула ноги. Эрик подложил мне под бедра свои шорты. Он раздвинул бедра шире и облизал внутреннюю часть. Он понюхал меня, зарылся в темные завитки. Раздвинул языком половые губы и языком нащупал влагалище. Потом он раздвинул складки плоти пальцами и смотрел на влажный вход. Он впервые видел девушку так близко, а я смотрела на близкий ко мне член.

— Подготовь меня, — попросила я.

— Как?

— Пальцами. Сначала одним, потом двумя. Лучше оближи. Подожди, у тебя есть презерватив.

— Точно. Нащупай в шортах.

Я вынула резинку и подала ему.

— Помочь одеть?

— Я сам. А ты можешь сама себя растянуть, как в роликах. Ну…

Я поняла, в каких роликах он это видел, но, подумав, согласилась. С собой я буду аккуратна. Я облизала и впустила поочереди в себя два пальца.

Эрик завороженно смотрел на действо, и его член твердел в презервативе.

— Пора? — почему-то он спросил меня.

— Давай.

Эрик неловко разместился между ног и направил член во влагалище. Больно не было, но было неприятно — растягивающиеся стенки. Было давление на мочевой пузырь, потом внутри стало как-то странно приятно, когда Эрик начал медленно двигаться во мне. Он слишком быстро кончил. Я только привыкла к желанию, ощутила удовольствие и, когда он вынул член, то я ощутила какую-то пустоту. Мне хотелось еще.

— Почему нет крови? Ты не девствиница?

— Девственница. Но бывает по-разному. У кого-то кровь, у кого-то нет.

Ночью я воображала разные сцены, чтобы унять тянущее чувство внизу живота. Я кончила, оставив мокрое пятно на ночной рубашке.

На следующий день мы с Эриком также играли в шпионов, как будто ничего не случилось. Потом мы еще три раза спали с ним. Но это никак не отражалось на нашей дружеской возне. Один раз на пляже. Тогда я почти кончила. Я напрягла мышцы внизу живота и кончила вслед за Эриком. Потом мы омылись в море.

Желтый — это солнце и лето.

Бессонница — проклятие Бога, оранжевое пятно, становящееся ожогом. Красным, пурпурным, как плащ Пилата. У него была собака, у него была совесть, он обрек на смерть Бога, считал себя виноватым.

Голова превратилась в спелый фрукт, пятна перед глазами — мне не заснуть. У бессонницы горький вкус лекарств и страха, таящегося под одеялом. Потом приходит безумие, и ты понимаешь, что говоришь с Богом и начинаешь молить Его о пощаде. Но что Ему? Бог хочет тебя убить, Он может тебе ничего не говорить и не делать, потому что ты боролся с Ним, с Судьбой, и проиграл в Игре без правил. Но, отмучившись, ты уснешь последним сном, и этого не отнимешь. И, в конце концов, ты поймешь, что боролся не с Богом, а с самим собой.

Битва проиграна, когда проигран бой.

У меня не отключается мозг. Представляете, он все время в картинках. Как человек Рея Брэдбрери. И я не сплю сама без таблеток.

И я умру от разрыва сердца, или инсульта, когда давление картинок достигнет определенного предела.

Инсомния — это болезнь, это вирус подхваченный где-то. Неизведанный микроорганизм, внедряющийся в мозговые клетки.

А я устала и хочу спать, у меня начинаются боли. Если бы я могла знать, когда меня отпустят на волю?

Получился верлибр.

Оранжевый — цвет апельсинов приносящих в больницу. Оранжевый предшествует красному, предшествует ему и переходит в него. Яркий мятежный цвет.

Бессонница, последствие бессонницы, можно назвать осознанным безумием. Что делать, если бегаешь по кругу? В какой-то момент ты понимаешь, что превратился в число Пи — безумную константу, равною отношению длинны окружности к длине ее диаметра. Число Пи после запятой тянется в бесконечность невыразимой боли и страдания. Перед глазами расцветают круги, и только тогда ты начинаешь рыдать.

Если боль постоянна, она становится частью тебя. Ты чувствуешь растерянность, когда эта игла перестает колоть тебя.

Есть безумное неосознанное. Это наши повсеместные психозы и неврозы, зацикленность на чем-то одном. Разница в том, что ты сам этого не замечаешь или замечаешь, но тебе глубоко плевать. Например, человек кладет туалетную бумагу в одно и то же место, но кто-то передвинул ее, и тот человек чествует зуд изнутри и идет поправлять бумагу. Есть еще подгруппа наващевых идей, куда можно записать националистов. Если ваше мнение не совпало с его, то диалог бессмыслен.

Есть навязанное безумие, которое передается, как испорченный телефон слухов от соседей к соседям, или от разозленного родственника к другому. Однажды я устала быть грушей для битья школьных подонков и перестала ходить в школу. Как бы я ни пыталась объяснить взрослым, но они не понимали, и вот добрая бабушка вызвала скорую детскую психиатрическую помощь. За мной явились за полночь, чтобы застать врасплох. Люди в синей одежде внимательно следили, как я переодевалась, один из них похвалил мои волосы: длинные, тогда еще светлые. В диспансере меня, словно бродяжку, заставили раздеться и осмотрели кожные покровы, и волосы в поисках вшей. Мне никогда не было за себя стыдно, как в эту ночь. Потом я разговаривала с врачом. На все вопросы я безбожно лгала, а он писал так, будто это было правдой. Настоящий психиатр давно бы догадался о моей лжи. Врач убеждал мою мать, которая, как и я, была не в курсе этого происшествия, оставить меня в больнице. После того, как мне тупыми ножницами обрезали ногти, я поняла: со мной не шутят. Я умоляла и плакала, и просила мать забрать меня домой. Обратно нас подвез дядя Саша, брат отца, он затормозил, обернулся и сказал мне всего одну вещь. Если я не вернусь в школу, он сам отвезет меня в другую лечебницу для взрослых, где у него работает знакомый врач, откуда я уже никогда не вернусь.

Через год издевательств в школе, я перевелась. И окончила школу экстерном. Мои родители развелись, хотя мои мучения и продолжаются, всему приходит конец.