Новый век Туманного Альбиона (джен)

— Мерлин!

Нет, это Минерва не к Всевышнему взывает, хотя, пусть я и не приветствовал употребление своего имени в качестве нарицательного, частенько его используют как в качестве междометия, так и в качестве ругательства, — и в данном амплуа Моргану всё же упоминали чаще, — но сейчас директриса всего лишь обратилась ко мне по имени.

Нередкий конфуз, нужно заметить.

— Директор, — смущенно улыбаюсь я и неловко мнусь на пороге Учительской.

Я был много старше всех вместе взятых профессоров Хогвартса, но перед величавой волшебницей всё же немного пасовал – то ли виной тому юный внешний облик, то ли природная и никуда с годами не исчезнувшая застенчивость, но не склонить голову перед невысокой женщиной казалось мне почти кощунственным.

— Как же я рада, что ты согласился, — директриса подходит ко мне, опираясь на трость и тепло улыбается.

Оправиться окончательно после Битвы за Хогвартс так и не вышло – большая часть тёмных проклятий может быть снята лишь тем, кто их наложил, а узнать, кто выпустил то самое заклинание в пылу сражения, уже возможным не представляется.

— Профессор Эмрис, — здоровается со мной Флитвик, и я крепко пожимаю небольшую ладонь. — У вас интересное имя.

— Родители сочли это забавным, — смеюсь я в ответ, здороваясь со всеми остальными профессорами.

Из прежнего учительского состава остались единицы: сама МакГонагалл, Флитвик, мадам Стебль и Хагрид. Остальные дисциплины теперь преподавали профессора молодые, едва-едва сами покинувшие скамью аспирантуры.

— В этом году очень большой первый курс, — по пути к Большому Залу рассказывает мне директриса, — пятьдесят три ребёнка – наш личный послевоенный рекорд.

— Это хорошо? – уточняю я.

— Конечно! По факту война закончилась девятнадцать лет назад, но на полное восстановление школы и поиск новых учителей ушло ещё пять. Пока Англия успокаивалась, пока родители перестали бояться сажать детей в Хогвартс-экспресс… После первой войны было тяжело вновь встать за кафедру, но тогда во главе школы был Альбус, — на губах Минервы мелькает грустная улыбка. – Нам было бы проще, согласись Гарри хотя бы вступить в Совет Попечителей, но я не рискнула его тогда попросить.

Когда мы заходим в Большой Зал, студенты старше первого курса уже сидят за факультетскими столами.

Решение основать школу магии, принятое некогда четырьмя волшебниками, — авантюра для любого времени, тем более для десятого века. Общество было настроено не так категорично, как Камелот в моё время или Инквизиция в четырнадцатом веке, но прятать гигантский замок за развалинами древнего королевства, обучать детей не просто контролировать магию, а использовать её – слишком рискованно, чтобы я мог одобрить, и слишком смело, чтобы я не оценил.

В первый год они приняли на первый курс всего пять человек разных возрастов и сословий, обучали сами, не в силах найти преподавателей, порой самостоятельно развозили детей по домам. Ученики стекались со всех уголков Англии, волшебный мир тогда насчитывал магов меньше, чем городов, молва о приюте для чародеев шла скоро, а способов быстро добраться из одной точки Альбиона в другой маги не знали. Летучего пороха и поездов в то время, разумеется, не было, аппарировать умели разве что сами Основатели, и до тех пор, пока они не обучили достаточное количество людей, передвигаться приходилось на лошадях. А это, порой, не один и не два дня дороги.

— И только преподавательское кресло способно заставить тебя надеть мантию, — тихонько шепнула мне Гвен на ухо.

— Ужасно неудобно, — упрямо прошептал я в ответ. – Борода и посох – и можно говорить студентам, что Мерлином меня назвали не просто так.

— Ох, брось! Тебе никто не поверит – ты путаешься в полах мантии и едва ли способен, ни разу не споткнувшись, спуститься с Башни Астрономии.

Справедливо. И век от века не меняется, но собственное изображение на вкладышах из Шоколадных Лягушек удручало.

А всему виной юная Ханна Коклфорд. Очаровательная белокурая волшебница жила в пятнадцатом веке, весьма талантливо рисовала схемы к новым заклинаниям, обладала внушительным магическим потенциалом и щедрой долей женской хитрости. Во время одного из своих путешествий по материку, чертовку занесло в Париж, где в то время не посчастливилось обитать и мне.

Почти шуточная интрижка при дворе короля Людовика – она сладко щебечет о том, что я силён как Мерлин, задаром выпрашивает у меня схему Щитовых Чар, и скрывается на следующий же день. А через месяц мне приходит письмо с выдранным из учебника листом, на котором подробно описываются мои чары под её авторством, а посреди текста красуется картинка: седовласый, длиннобородый старец с причудливым посохом и в голубой мантии. В уголке подпись – Мерлин.

Камень в мой огород, но народ подумал, что это тот самый. И народ прав, на самом-то деле, а мне не Чар жалко, но проклятый портрет!..

«Ханна Коклфорд, защитившая невинных магглов, является настоящим образцом для подражания для любой молодой ведьмы или волшебника», — написала столетия спустя Миранда Гуссокл в своей Стандартной Книге Заклинаний.

Знали бы вы, мадам Гуссокл.

— Распределение! – Гвен больно толкает меня острым локотком в бок, и я, проворонив тот момент, когда первокурсников ввели в Зал, поднимаю на толпу неловко мнущихся у Шляпы детей глаза.

Поводов покинуть Англию почти на двенадцать веков у меня было более чем предостаточно, и не сказать, чтобы я об этом жалел: ждать там, где каждый прохожий напоминал то лучшего друга, то злейшего врага только потому что оказался в некогда родных местах – воистину невыносимо. Я слишком хорошо знал и чувствовал магию – воскрешение и первого, и второй, я бы почувствовал, находясь за сотни тысяч миль. Уходил я со спокойной душой.

Не ступать же на земли Хогвартса ни поводов, ни причин не было совсем, но сейчас, смотря на толпу нервничающих первокурсников, я списал свой отказ на интуицию.

Хогвартс сам по себе был скоплением первородной магии. От них же, ещё не умеющих толком пользоваться волшебной палочкой, колдовавших доселе стихийно, оголённой магией разило. Знакомо и незнакомо одновременно, так когда-то умел, но боялся я, так может и не боится сегодняшний Гарри Поттер.

Чувствуя, как жжёт кончики пальцев от желания дотронуться до знакомой старушки Магии, я поспешно прячу руки в широкие рукава мантии и всматриваюсь в лица детей.

И в этот самый момент готов поклясться. Я вовремя появился на школьном пороге.

Тогда, во времена моего истинного бытия, было не так уж и много тех, кого я искренне ненавидел. Чаще всё заканчивалось ненавистью к самому себе и собственному бессилию, так вышло и с ними.

Моргаузу мне было искренне жаль, как бы неприятны мне ни были её помыслы. Мордреда мне хотелось ненавидеть, но, даже смотря вслед плывущей по озеру лодке с мёртвым другом, я упрямо видел большеглазого кудрявого мальчика, спасённого нами когда-то от верной смерти. Оставалось только терзаться муками совести и чувством вины.

И только сейчас, смотря на жмущихся друг к другу мальчика и девочку понимаю, что в застарелой вине не они виноваты, а желание ненавидеть пропадает, стоит только огромным синим глазами встретиться взглядом с моими. Улыбаюсь мальчику, тот несмело растягивает губы в ответной улыбке и сжимает хрупкую ладошку стоящей рядом Моргаузы.

— Мордред Влахос!

Парнишка едва не спотыкается о ступеньку, садится на табуретку и почти тонет в старой Шляпе. Мгновение, и тот топает к радостно галдящему столу Гриффиндора.

— Моргауза Фокс!

— Вы тут так целый Камелот соберёте, — фыркает Гвен, и сначала я испуганно вздрагиваю, но повернувшись к ней, понимаю, что имеет в виду она отнюдь не тот самый Камелот.

Облегченно выдыхаю и беззлобно поддеваю:

— Где же твой Ланселот, Гвиневра?

— Ой, отстань!..

Я тихонько смеюсь и вновь поворачиваюсь к девочке.

— Рэйвенкло!

Тоскливо смотрит на сидящего за алым столом Мордреда, но к своим идёт бодро. Когда заканчивается распределение, я неловко кланяюсь ученикам и благодарно киваю представившей меня директрисе, а на столах появляются разнообразные яства, я чувствую на себе сразу два взгляда.Смотрю поочередно на Мордреда и Моргаузу, улыбаюсь обоим лукаво и заговорщически подмигиваю.

Помнят ли они себя прежних? Лучше бы нет. Помнят ли они меня? Время покажет.

Мерлин (тот самый, которого все так часто тут кличут), всё пятнадцать веков было плохо.

Пусть сейчас всё будет хорошо.