Новый век Туманного Альбиона (джен)

Мой нелюбимый век – шестнадцатый. Италия погрязла в войнах, испанцы рубили ацтеков и инков, русские воевали со шведами, англичане с испанцами, Португалия с Египтом; Мартин Лютер, крича о Реформации, тянул Европу в протестантскую яму, охота на ведьм достигла своего пика, люди сотнями гибли от чумы и кори, а я…

Принимал солнечные ванны на восточном побережье Страны Попугаев, как некогда окрестили европейцы Австралию. Изгнание то было добровольное, продиктованное отчаянным желанием сбежать и от людей, и от магов.

Всё дело в том, что проживая в те времена во Франции, я имел неосторожность вступиться за одну юную колдунью. Девушка эта, шестнадцати лет отроду, отличалась особенной, редкой даже для французских земель красотой – белокожая, сероглазая, с копной пышных, мелко вьющихся волос.

Тонкая, хрупкая, словно фарфоровая куколка на стеклянной подставке, она жила в деревне недалеко от Нанта, помогала старой бабке-кружевнице по хозяйству и училась изящному ремеслу.

О красавице этой молва разная ходила: особенно пылкие воздыхатели говорили, что она дочь самой Венеры, изгнанная с Олимпа матерью за превосходящую её красоту; старые матроны, провожающие девушку тревожными взглядами, поговаривали, что «негоже экой принцессе под коромыслом горбиться»…

А завистники и злые языки то и дело нашёптывали, что вся её особенная удаль родом из жаровен дьявольских.

Родителей волшебница никогда не знала, денег на обучение отродясь не было, да и располагался Шармбатон на южном побережье, в Пиренеях – путь не близкий. Необученная в первую очередь контролю, случалось так, что магия брала над хрупкой девушкой верх. В благих целях, разумеется, стремясь свою неопытную хозяйку выручить, но однажды подобная её вольность незамеченной не осталась.

Дождь лил всю ночь, размыл дорогу до самого города, а красавица Катрина возвращалась с тканями для своей благодетельницы. На самом подходе к деревне неловко поскользнулась, белоснежные простыни выпали из рук, и непременно упали бы в чёрную грязь. Если бы не зависли в добром метре от земли и послушно не сложились обратно в аккуратную стопочку.

Чудо видел местный пахарь, красавицей когда-то отвергнутый. На девушку Катрину донёс, и епископ из Нанта не поленился в окрестную деревушку наведаться. В магии несчастную уличил, под стражу взял и приказал закладывать костёр.

За долгие столетия охоты на ведьм я приноровился всех, кого способен был, от костра спасать. Сначала по неопытности помогал выбраться из тюрьмы и спрятаться, потом, если то на самом деле была ведьма или колдун, объяснял им, как перед Инквизиторами представление разыграть – обучал их заклятью холодного пламени, уверял, что само оно их не тронет, но палачей в реальность казни поверить заставит, и на том считал свою миссию выполненной.

Чаще, конечно, я спасал невиновных, потому как оставался шанс на то, что волшебник сам себя спасёт, но этот случай был особый.

Я пробрался к ней в камеру ночью перед казнью. Убедил в своих добрых намерениях, объяснил, что да как, уже протягивал ей палочку, чтобы та наверняка смогла заклинание правильно воспроизвести, как вдруг Катрина покачала головой, подняла на меня свои грустные серые глаза и улыбнулась.

— Судьба у меня такая, добрый человек. Не нужно меня спасать. Помоги лучше несчастной в соседней темнице – она, бедняжка, магии и не видела-то никогда, да оклеветали её за бойкий нрав и глаза зелёные.

— Ей я помогу, — согласился я, — да почему же ты не хочешь…

— А мне на роду написано на костре сгинуть, — просто ответила красавица. – Я потому учиться и не поехала, хотя звали добрые маги, предлагали в долг учиться и работать… — потеребила подол порванного платья и вновь глаза подняла. – Вот только я с шести лет знаю, какой судьба моя будет, что мне уготовано, и кем я в следующей жизни буду. Знала я, что и тебя встречу, Величайший из Магов, всё ждала, когда же ты придёшь в нашу деревню, и мне представится случай тебе всё рассказать.

Ещё со времён Камелота у меня ко всякого рода предсказаниям и провидцам, их произносящим, отношение мало сказать дурное, и юную колдунью, готовую по исполнении своего долга сгореть на костре, хочется уже схватить в охапку и насильно аппарировать.

Да вот только не позволит она. И кажущаяся её неопытность самому мне теперь видится смешной – к шестнадцати своим годам, без помощи и чужого ученья, волшебница в искусстве магическом поднаторела ничуть не хуже, чем в вязании белоснежного кружева.

— И что же тебе должно мне поведать? – упавшим голосом спросил тогда я.

— Что Судьба твоя уже свершена, и дальше тебе решать, какой путь избрать, кого казнить, а кого миловать, — спокойно прошептала она. – Что друзья и враги однажды вернутся вновь, а гнев твой и старая обида давно себе изжили. Потому прости и помоги, как помог когда-то – на сей раз она правильно распорядится дарованным тобой шансом.

— Знаешь, о ком говоришь? – спросил я без особой надобности, не рассчитывая услышать имя.

— О древней принцессе, Верховной Жрице и друге. Не её вина, что доброе сердце злу подчинилось.

Тогда я то ли от усталости, то ли от обронённых прорицательницей слов так и осел на земляной пол. Смотрел на красивую ведьму, слышал как тащат дрова на её костёр, и задавал себе один и тот же вопрос: почему, когда многое решают люди, первое слово всегда за Судьбой?

С тех пор прошли столетия, а серые глаза колдуньи я не забуду никогда.

— По поводу того, что ты вчера увидел…

— Брось, Гвен, — улыбаюсь я, отпивая горячий кофе и здороваясь с севшей за стол Минервой. – Я никому не скажу, ты же знаешь.

— Да я не об этом, — подруга намазывает масло на круассан и, будто пытаясь отвлечься, смотрит на завтракающих студентов. – Я извиниться хотела, что сразу не сказала. Мы же друзья, а я…

— А ты не обязана каждый день сидеть в одной со мной песочнице, — мягко перебиваю её я. – Гвен, забудь. Я рад за вас.

— Правда? – Гвиневра облегченно выдыхает и счастливо улыбается. – Ты же знаешь, у меня с парнями всегда всё через одно место, а с Лансом!.. – переходит на восторженный шёпот и заговорщически склоняется ко мне. – Он два года здесь уже преподаёт, я его как увидела, так сразу поняла, что мне с ним жизнь кем-то свыше обещана. Бывало у тебя так когда-нибудь, смотришь на человека, и вроде видишь впервые, а кажется, что всю жизнь его знаешь?..

Ах, Гвен. Я бы и рад сказать, что бывало и не раз, да вот только в моей бесконечной жизни знакомых незнакомых лиц не бывает, и они все в своих раз за разом повторяющихся жизнях мне родные. Хотел бы я тебе сказать, что когда-то разлучившая вас Судьба более над вами не властна, что и моя, вдоволь поиздевавшись, вот-вот снимет с меня свои стальные оковы, да ты не поверишь. И ни к чему тебе мой тяжкий груз.

— Чур я почётный друг невесты, — фыркаю я.

Гвен тихонько смеётся и качает головой.

— Он подойти ко мне почти семестр боялся, а ты говоришь! Но в эти выходные мы едем ко мне – он хочет с моим отцом поговорить, и, возможно… — загадочно улыбается и радостно откусывает от слоёной булочки.

После завтрака, погрузившись в глубокие раздумья о долге, Судьбе и погибшей на костре в далёком шестнадцатом веке Катрине, я, сам того не замечая, спустился в подземелья. Не знаю, что меня туда привело.

Быть может, чуть влажная прохлада, так ярко контрастирующая с пряным, тёплым воздухом самого замка, а быть может, напутственный подарок злодейки Судьбы (хотя не будем отдавать все лавры ей – не сегодня, так на следующей неделе на паре седьмого курса мы бы всё равно встретились), но на повороте в меня врезается куда-то спешащая девушка.

— Ох, профессор, простите!.. – восклицает она до боли знакомым голосом и тут же склоняется, собирая рассыпавшиеся пергаменты.

Чёрные локоны рассыпались по спине, слизеринский галстук немного косит в бок – видно, что студентка, проспав завтрак, торопилась на первые занятия. Опомнившись, сажусь на корточки, помогая ей собрать учебники и тетради, и тут же встречаюсь с виноватым и тревожным взглядом травянисто-зелёных глаз. Узнавания ни капли.

Теряюсь на секунду, привыкнув за последние годы нашего с ней знакомства разве что ненавидеть, и через силу улыбаюсь.

— Ничего страшного, — мановением руки укладываю все учебные принадлежности в сумку и протягиваю ей. – Поторопись, до занятий десять минут.

— Спасибо, сэр! – радостно восклицает она, и уже пускается дальше по коридору, как вдруг я, ведомый странным чувством, отдалённо напоминающим разочарование, спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Моргана МакГрат, профессор, — тут же откликается она и, одарив меня самой солнечной улыбкой из всех, какие я видел за прошедшие пятнадцать веков, бежит дальше.

— Эй, меня подожди! – кричит ей вдогонку кудрявая девушка, выходя из-за портрета и пытаясь на ходу застегнуть мантию.

У девушки этой яркие, серые и необычайно мудрые глаза. Смотрит на меня чуть дольше секунды, кивает в знак приветствия и хитро улыбается, словно только что не старого знакомого встретила, а саму Судьбу вокруг пальца обвела. Весело хохочет, догоняя на лестнице подругу, и тихонько, на самом краешке моего сознания одной фразой отвечает мне на сотню моих вопросов:

— Прости и помоги – она того стоит.

Самый нелюбимый мой век – шестнадцатый. Век, отнявший у меня ровно столько же, сколько он мне дал – пятый. Любимый век, вернувший всё то, что отнял у меня пятый – двадцать первый.

Так желаемое мной «всё хорошо» как никогда близко.