Синий ветер (джен)

Лежу с закрытыми глазами, постепенно просыпаясь. Возникает ощущение, что сегодня пасмурно. Погоду я определяю всегда точно, едва проснувшись. Даже золотисто-бежевые шторы на окнах, зачарованные не пропускать свет, не создают иллюзий в отношении того, что за окном. Еще предчувствую грозу: необъяснимая тревога терзает меня задолго до нее, я веду себя заторможено, словно воздух стал гуще и каждое движение теперь стоит мне немного больших усилий, чем в солнечный денек. Но такой расклад мне даже нравится.

Потягиваюсь, разминая соскучившиеся по движению мышцы, но не чувствую приятного прилива сил, как обычно бывает. Нежиться некогда, и я откидываю воздушное одеяло, заколдованное Джинни поддерживать микроклимат в постели, встаю и двигаюсь к окну. Отдергиваю тяжелую штору. Так и есть: пасмурное небо и серый пейзаж, какой-то чрезмерно тусклый, словно за окном декабрь, а не апрель. Мне уже не хочется идти на пробежку. Что я забыл в этой серости? Тем более это очевидно после вчерашнего вечера в пабе. Дома куда приятнее среди веселеньких обоев и разбросанных по дому ярких игрушек. Приму душ и свежим и бодрым окажусь на кухне, где уже вовсю хозяйничает Джинни.

Ее халатик маячит возле плиты: космические цветы и огромные бабочки рисунка передвигаются от плиты к столу и обратно. В общем, нелепый халат, но я молчу — не хватало мне еще дискуссий о женском гардеробе!

Бекон весело скворчит на сковороде, дразня острым мясным ароматом. Словно совершая ежедневный ритуал, обнимаю Джинни сзади, кладу руки на ее огромный живот и чмокаю в предусмотрительно подставленную щеку, получая в ответ: «Доброе утро, милый!»

Провожу ладонью по пушистым волосам Джеймса, словно не верю, что мой сын — не иллюзия. Он сидит на высоком стульчике, размазывая одной рукой кашу по нагруднику с яркой аппликацией в виде цыпленка, щекам и столу. В другой у него ложка, он переключает внимание на нее, громко стучит ею по тарелке и озорно хохочет.

Отворачиваюсь, но тут же снова бросаю взгляд на сына — меня что-то настораживает. Так и есть: на столе нож, и непоседа Джеймс уже бросил ложку и тянет к лезвию свою пухлую ручку. Успеваю убрать беспечно оставленный опасный предмет кухонной утвари подальше от ребенка. Вздыхаю, думая, что хорошо бы получать детей уже понимающими последствия своих поступков. Орать без всяких видимых причин они умеют, почему бы им не уметь с рождения рассуждать с пользой? В размышлениях о детях плюхаюсь за стол и жду свой завтрак.

Джинни привычным движением ставит передо мной тарелку с жареным беконом, который выглядывает из-под яичницы-глазуньи, и чашку свежесваренного кофе. Наливает в кофе немного сливок, пока я запихиваю ломтик бекона в рот, вытирает Джеймсу испачканную мордашку и подхватывает его на руки, чтобы поменять подгузник, совершенно забыв о моем существовании. Она думает, что еда, куча сопливых детей, дурацкий халатик с утра до ночи и кружевные занавески на окне — все, что нужно мне, чтобы я был счастлив. Как бы ни так, но говорить об этом Джинни бессмысленно — она не сможет дать мне больше, чем благополучное однообразие, в котором все сыты, чисто одеты и хочется выть от тоски. Моя жена казалась мне раньше другой, мне было с ней интересно. Что-то изменилось в ней, она утратила что-то очень важное, как если бы птица лишилась крыльев.

В поиске утраченного я несколько раз выбирался из дома и до одури гонял на метле в загородном леске, потом напивался в баре с незнакомыми людьми, а однажды даже снял шлюху на два часа. Шлюха была так себе — побитая жизнью молодящаяся ведьма с большой грудью — но мне все равно понравилось. Она вытворяла такие вещи! Наверное, нужно поговорить с Джинни о том, как разнообразить секс.

Шрам на лбу опять покалывает.

* * *

— Вы действовали непрофессионально, как сраные дилетанты! — орет Сэвидж. — Вы поставили под сомнение репутацию всего нашего отдела!

Когда я успел оказаться в кабинете у начальника? Неважно. Это каждый раз одинаково неприятно.

— Как можно было не заметить, что женщине действительно очень плохо?

Босс разоряется о вчерашней операции. Да, мы действительно дали маху, но кто же знал.

— Мы думали, что она симулирует боли, чтобы отвлечь наше внимание… — подаю я голос, в то время как мой напарник — Оливер Вуд — внимательно изучает царапину на столешнице. Видимо, в царапине ему видится больше смысла, чем в разборе вчерашних полетов.

— Знаете, что будет, если изъятые вещи окажутся не артефактами, а мистер Малфой пожалуется лично Министру? — прерывает меня вкрадчивым вопросом Сэвидж. Он спрашивает не для того, чтобы получить наш ответ, а чтобы увидеть озабоченность на наших лицах. Сука министерская, что еще сказать? — Его жена в больнице. Дело получило огласку в прессе.

Он швыряет на стол утреннюю газету, в которой на первой полосе красуется заголовок «Обыск в поместье Малфоев: необходимость или репрессии?» Я чувствую, как во мне закипает злость. Какого черта он ведет себя так, будто газетные байки кто-то принимает за правду? Что толку-то с нашего отдела, если мы будем действовать только в случае стопроцентной уверенности? Так манифестанты могут и с Системой покончить, откинув общественное устройство на порядок назад. Мой шеф — трус, боящийся общественного мнения больше, чем может себе позволить человек на такой должности, и меня начинает мутить. Блевануть, что ли, прямо на его дешевый ковер?

Вуд тянет меня за рукав, намекая, что Сэвидж закончил, и нам пора уходить. Мы шагаем по длинному коридору. Пламя факелов колышется, отбрасывая на мраморные стены тени, отплясывающие танец пьяных дикарей. К звуку шагов и треску пламени добавляется спокойный голос Вуда:

— Ты ведь не сдал шкатулку на проверку. Надо бы сдать.

Меня раздражает правильность Вуда. Вот уж кто не смог бы даже умирая от голода украсть корку хлеба. Могу поспорить, что Система ни разу не корректировала его поведение. Я знаю, почему меня назначили в пару именно с ним. Он считается одним из самых беспристрастных, следующих закону авроров. Это иногда может сослужить хорошую службу, но не в силах соперничать в коварстве с Малфоем. Все равно, что словом божьим бороться с сорняками.

— Сдам, — раздраженно бросаю я.

Вуд куда строже Системы — та пока не вынуждает меня избавиться от шкатулки. И он не глуп — понимает, что я дал обещание, чтобы он отвязался. Однако он не заложит меня начальству, потому что в вопросах дружбы еще более правильный, чем в делах службы — а меня он считает другом.

* * *

Дом встречает меня тишиной. Джеймс спит в кроватке, скинув с себя одеяльце в веселых зеленых мишках, играющих в квиддич. Рядом с кроваткой валяется кусочек черного хлеба, который вряд ли принес кто-то из домашних — не Джинни же кормила сына черствым хлебом, конечно, нет. Надо будет проверить дом — вдруг завелась какая-нибудь тварь, таскающая еду. Кричер слишком стар, чтобы следить за большим хозяйством. Я подумывал его освободить, но Гермиона сказала, что престарелому домовику свобода нужна как носки безногому. Джинни ее поддержала, а мне пришлось смириться с перспективой заботиться еще и о старом сморщенном эльфе, который вскоре совсем выживет из ума и станет ходить под себя.

Накрываю сына одеялом и иду на кухню. Джинни нигде не видно, но она мне сейчас и не нужна. Остывший ужин вполне могу положить на тарелку и сам. Да и колдофото в журнале для взрослых волшебников будет поинтереснее созерцания моей жены.

На ужин грибы, тушеные с овощами. Запах не вызывает у меня прилива аппетита, но я все же решаюсь попробовать. Джинни бессмысленно объяснять, что вечерами мне хочется мяса. У нее женские отговорки: беременность. Ее, видите ли, тошнит от вида мяса. Парадокс в том, что ее тошнит именно от тех продуктов, которые я люблю. Жаль, что еда не разумна и не может готовиться сама. Было бы здорово дать команду куску говядины превратиться к вечеру в сочный бифштекс.

Выкладываю на тарелку немного неприглядного месива, из которого торчат ножки грибов. Я так думаю, что это опята, и подцепляю один из них вилкой.

— Ой! — раздается слабый писк.

Я ошалело смотрю на гриб, который корчится на острие зубца.

— Нельзя ли поаккуратнее? Больно же! — пищит гриб.

— Может, мне еще прощение у тебя попросить? — ехидно интересуюсь.

— Не мешало бы! — нагло отвечает еще один, выскочив из серой массы.

За ним вылезает еще один, еще…

Вот мое желание и исполнилось — еда обрела разум. А может быть, я сошел с ума. Впрочем, не надо паниковать. Разговорчивые грибы — это чья-то глупая шутка в стиле опостылевших «вредилок» Уизли. Что ж, можно немного подыграть, чтобы развлечься.

— Восстание грибов? Вы так-то моя еда. Смиритесь с тяжким бременем, — хохочу, думая, что мой диалог с грибами со стороны выглядит наркоманским бредом. Но это же волшебный мир, здесь случаются и не такие нелепые вещи.

— У нас, между прочим, есть права! Немедленно отпустите нашего собрата! — прыгает на тарелке самый толстый опенок.

— А то что?

Права у них, видите ли. Так, глядишь, грибы захватят мир и будут править людьми. Интересно, а кто выше рангом, опенок или боровик? Или у них нет расового превосходства?

Грибы собираются в кучку на горке тушеных овощей и о чем-то шепчутся. Кивают шляпками и расходятся.

Разглядываю гриб на вилке: обычный гриб, только живой.

Толстый опенок на тарелке изгибается, цепляет шляпкой кусочек моркови и катапультирует мне в лицо. Остальные следуют его примеру, и за морковью летят кусочки картошки, баклажанов и лука.

— Ах, так! — зверею я. — Вот вам!

Хватаю тарелку и, пока грибная братия не успела опомниться, бегу в туалет и смываю рагу в унитаз — самое место для грибного бунта.

Аппетита больше нет, беру стакан, решив обойтись молоком. Бутылка, что приносил молочник с утра, еще не открыта, и это выглядит странным — Джеймс любит каши на молоке, Джинни охотно готовит их ему, да и с утра он ел кашу. Что ж, значит, была не одна бутылка. Наливаю горкой, отхлебываю, не поднимая стакан, и замираю. Спустя секунду бегу к раковине и фонтаном выплевываю в нее горько-кислую жидкость. Опять глупые колдовские шутки? Нет, для одного вечера уже слишком. Я, конечно, хотел внести немного разнообразия в свою жизнь, но не в таком виде. К тому же Джинни никогда так не развлекалась раньше, не иначе токсикоз повлиял на ее разум.

Поднимаю стакан и гляжу в него. Молоко стало серым и свернулось хлопьями, а на поверхности весело шевелится жирный червяк.

— Милый! — раздается мягкий голос Джинни.

Оборачиваюсь и так и застываю в изумлении со стаканом в руке, не успев выплеснуть. Не верю глазам: у Джинни большие губы, как у дешевых порнозвезд, фильмами с которыми кишат маггловские магазины дисков и видеокассет. Я потрясен.

— Нравится? — улыбается пухлыми губами моя жена и дефилирует через кухню.

Тяну неопределенно:

— Ну-у…

Джинни опирается на кухонный стол и застывает в позе проститутки: прелести подаются в нужном для обзора ракурсе. Вид от этого у нее стал еще нелепее: сквозь почти прозрачную кружевную сорочку, которая красуется вместо халатика, просвечивают крупные соски и выпяченный пупок огромного живота. Красотка, одним словом. Неужели не догадывается, что на восьмом месяце беременности бесполезно корчить из себя сексапильную даму? К тому же ей определенно не мешало бы взять несколько уроков кокетства у той официантки в баре, а не заниматься самодеятельностью.

— Очень неплохо, — выдавливаю сквозь смех.

Джинни обиженно поджимает новые губы и направляется к двери, а я вытираю выступившие слезы и выливаю омерзительную жидкость из стакана в раковину, чувствуя, что во мне что-то разладилось, словно шестеренки слаженного механизма стали работать по другой схеме. Надо бы порефлексировать, что конкретно меня так напрягает. Дело уже не в надвигающейся грозе.

— Быть может, дело в тебе? — бросает Джинни.

Не верю своим ушам, потому что думал молча. И да — владею окклюменцией.

— Что?

— Я говорю, может, сделать ноги длиннее?

Она поднимает сорочку и окидывает взглядом свои ноги.

Не знаю, что сказать. Еще вчера я бы этого хотел, но сегодня уже не уверен, что хотел бы исполнения всех своих тайных желаний. А может, Джинни все же незаметно читает мои мысли и мстит мне за них? Но выглядит она при этом вполне искренне — так, словно поглупела за день.

Напряжение становится сильнее, по спине стекает капля пота. Меня охватывает что-то очень неприятное, что-то сложно осознаваемое. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть, делая вид, будто не знаю, что это? Страх — вот какая напасть мной овладела. К нему подмешивается раздражение, потому что страх не имеет под собой основы, он беспричинный. Возможно, это часть идиотского розыгрыша.