Синий ветер (джен)

Синий ветер ныряет в облака,

И, быть может, ты вернешь себя»

Лед и пламя. Только лед и выдержанный огневиски, никакой воды. Люблю это сочетание за дикий контраст ощущений. Пламя терпкого напитка обжигает язык и разливается по телу приятным теплом; раскушенный кусочек льда заставляет меня морщиться от холода. Покачиваю бокал с напитком, глядя, как оплавленный лед нехотя перемещается в янтарной жидкости, и слушаю Рона, который битый час восхищенно описывает дела в магазине.

— Опять шрам болит? — прерывает он свой рассказ неожиданным вопросом.

Оставляю в покое свой лоб, который неосознанно тер.

— Нет, все в порядке.

Рон продолжает описывать подробности своего бизнеса. Обо всех новых вредилках и колдовских безделицах лучший друг сначала рассказывает мне, словно я эксперт по бесполезному барахлу, и только потом они появляются в магазине братьев Уизли. Не то, чтобы меня раздражала болтовня Рона, нет. В эти минуты я расслабляюсь, немного забывая о своей работе. Мне непонятно только, почему мой друг не собирается взрослеть. Со времен Хогвартса прошло уже семь лет, а Рон вместо мужчины, какими стали однокурсники, превратился в большого ребенка, все так же радующегося пустякам. Гермиона — а она уже два года как его жена — снисходительно относится к увлечениям мужа. Она говорит, что лучше, когда рядом добродушное дитя, остального ей и так в жизни хватает. Разве поймешь этих женщин? Такая вся из себя умная, строгая, нетерпимая к слабостям, и вдруг влюбилась в инфантильного Рона.

Я не согласен с его позицией. Кто же, если не мужчина, должен заботиться о порядке в магическом сообществе? После Хогвартса я поступил в школу авроров, и уже несколько лет стою на страже закона, охраняя спокойствие обывателей. Хотя, не могу сказать, что это ничего мне не стоит.

Работа оказалась не такой, какой я себе ее представлял. Романтика аврорских будней — вещь эфемерная, она канула в небытие сразу после нескольких оперативных заданий. Приходилось сражаться не столько со злом, сколько с глупостью. Однако глупость — тоже зло. Но со временем я стал жестче, теперь могу противостоять коварству, не так легко попадусь на крючок жалости. Сострадание — не аврорский удел, наш удел — защита прав, содействие закону. А эмоции… какой от них прок в нашей работе? Мы должны быть беспристрастными машинами, инструментом власти, пресекающим преступные действия волшебников.

— …веселящий луч, который рассмешит того, на кого его направишь, — Рон громко отхлебывает из стакана сливочное пиво и продолжает рассказывать. — Лучик тоненький, фиолетовый. Пока проводили испытания фонарика, ухохотались с Джорджем до полусмерти.

Он довольно хмыкает.

— У меня есть один для тебя.

Достает из внутреннего кармана не очень опрятной мантии маленький фонарик и кладет на глянец барной стойки, за которой мы восседаем.

— Спасибо, — говорю я, беру фонарик и верчу в пальцах. На кой хрен сдалась мне эта вещица? У меня этих подарков уже целая коробка из-под обуви пылится. — Защекочу до полусмерти какого-нибудь особо опасного колдуна, когда понадобится его признание.

Ухмыляюсь, видя в отражении зеркала в нише бара, что ухмылка получилась зловещей.

Рон хохочет, радуясь глупой шутке.

Мимо проходит официантка — кокетливая ведьмочка с аппетитной попкой. Юбочка, колышущаяся в такт шагам, могла бы быть и покороче. Слежу взглядом за ловкими движениями официантки, представляя ее без одежды.

— А она ничего, — шепчет Рон. — Вижу ее здесь первый раз.

Рон прицокивает языком, отворачивается и тут же забывает про официантку, а я продолжаю пялиться на нее без стеснения. Прошли те времена, когда Джинни казалась мне идеалом. Нет, я ее по-прежнему люблю. Наверное.

— Гермиона растолстела, — без сожаления сообщает мне Рон.

— Я в курсе, видел недавно. Джинни тоже похожа на бочонок с пивом, — вздыхаю. — Это пройдет, как только дети родятся.

Вру. Фигура у Джинни не стала прежней после первых родов. Появился неопрятный животик, обвисла грудь. Видимо, поэтому я стал заглядываться на других ведьмочек, но разве в этом есть моя вина?

— Имя выбрали? — отворачиваюсь к стойке и снова делаю обжигающий глоток.

— Да. Если родится девочка, то назову ее Розой, — Рон мечтательно улыбается. — Уже решил.

Врет. На самом деле имя выбрала Гермиона.

* * *

Совершенно ясно помню тот день: было солнечно и безветренно. Я забежал к ней, чтобы вернуть книгу по артефактам друидов. Возле входа в дом, на припеке, грелась чья-то дымчатая кошка в розовом ошейнике.

— Проходи, — встретила меня Гермиона, поправляя на ходу прическу. — Я приготовила печенье по рецепту Молли. Оценишь?

Мне не очень нравится быть подопытным — уже один раз рискнул попробовать супчик, который так же любезно предложила Гермиона. Потом целый день мой кишечник хрипло напевал о том, что моя подруга — бездарность в кулинарии. Не во всем же ей преуспевать. Жаль, что она так не думает. Но все же я согласно кивнул на предложение — на что только не пойдешь ради друзей.

Гермиона поставила вазочку на обеденный стол, занимающий чуть ли не половину кухни, и заварила чай. На вид печенье было вполне съедобным, я взял одно и осторожно надкусил, тайно надеясь, что оно завопит. Тогда у меня была бы причина не пихать его в себя.

— Ну, как? — спросила Гермиона.

— У-у-у, отлично, — улыбнулся я, прожевывая горьковато-соленую субстанцию.

— А мне показалось пресным. Сейчас я покажу тебе новую книгу по истории магии, — радостно сообщила Гермиона и упорхнула в комнату.

Я решил, что правда не всегда нужна людям, тем более беременным людям, с которыми ты дружишь, достал волшебную палочку и уничтожил оставшуюся часть надкусанного печенья. Пусть Гермиона считает, что мне действительно понравилось, а своим кулинарным изыском сама наслаждается, мне же достаточно чая и разделить ее радость от нового учебника. Для этого ведь и нужны друзья.

На книги Гермиона не скупится, следит за новинками и регулярно пополняет свою библиотеку. Тем временем, живет с Роном в съемной малометражке на окраине — в целях экономии средств. С их доходами — зарплатой Гермионы в Отделе по контролю над магическими животными и доходами Рона в магазине — они не скоро переедут в свое жилье. Скорее всего, когда их дети закончат Хогвартс. А пока библиотека занимает большую часть единственной комнаты моих друзей, одновременно являющейся спальней и гостиной.

— Вот, — протянула мне свое новое приобретение вернувшаяся Гермиона.

Я полистал книгу с видом, будто в руках у меня нечто ценное. Подыгрывая восторженному виду Гермионы, задумчиво протянул:

— Здесь иллюстрации гораздо лучше, и вообще…

Смолк на полуслове, потому что Гермиона вдруг схватилась за живот и охнула. Ее лоб покрылся бисером пота.

— Ты в порядке? — встревожился я.

— Да, уже лучше. На секунду показалось, что уже пора рожать, — она улыбнулась с виноватым видом.

Вряд ли это недомогание было связано с ребенком, скорее всего с печеньем. Ей нужно меньше готовить самой, если в один прекрасный день она не планирует покончить с собой при помощи какого-нибудь салатика или пирога.

— Если ты действительно чувствуешь себя хорошо, то я пойду.

Мы обнялись на прощанье в тесном коридорчике, рискуя скинуть все мантии с облезлой вешалки. Огромный живот уперся в меня. Вдруг я почувствовал толчок и ошалело отскочил.

— Что-то не так? — спросила Гермиона.

— Он дерется. Видимо, защищает тебя от посягательств, — пошутил я.

— Это она, — улыбается Гермиона. — Я назову ее Розой.

Мне подумалось, что у друзей скоро будет открытие палисадника любви. И имя цветам будет давать Гермиона.

* * *

Я не упрекаю Рона, хотя мог бы его поддеть, сказав, что вовсе не он в семье принимает решения. Меня раздражает не то, что он ведомый, а то, что он врет, и врет, прежде всего, себе. Еще меня гложет зависть: тоже хочу дочку. У меня уже есть сын Джеймс — непоседливый и шумный. Молли — моя теща — говорит, что почти все ее сыновья были такими. И я мечтаю о девочке. Тихой, спокойной. Еще один ураган в доме не для моих нервов, хочу хотя бы иногда тишины. Но Джинни сходила к ясновидящей, и та ей сообщила, что родится мальчик. Все родственники счастливы, и я делаю вид, что тоже рад. Сплошное лицемерие, от которого тошнит.

Артур — мой тесть — не потрудился мне сообщить, что такое семья. Мне вообще никто не рассказал, что такое на самом деле семья, а в моем представлении все было иначе. Казалось, что любовь будет вечной, с детьми прибудет счастья, а мое детство у Дурслей было сплошным недоразумением. Но вышло все не так, как в моих мечтах: после замужества Джинни изменилась, причем далеко не в лучшую сторону, и я не могу понять суть перемен. Быть может, дело в потерянной фигуре? Сходила бы в клинику, где есть возможность сделать коррекцию с помощью пластических целителей. Процедура, говорят, неприятная: заклинания вызывают звон в голове, да и места коррекции сильно ноют неделю. Но Джинни могла бы хоть немного и пострадать ради наших отношений. Однако она забеременела вторым ребенком, и все внимание уделяет Джеймсу и своей беременности. Только и слышу, что сыну что-то надо, или что-нибудь нужно ей самой. Например, сегодня я забегал в лавку за зельем от тошноты. Готовят его специально для беременных, но что-то Джинни оно не сильно помогает. Пустая трата моих денег и времени, оттягивающая сейчас карман моей мантии.

Отвлекаюсь от своих мыслей и достаю из другого кармана шкатулку, которая все то время, пока я сидел за стойкой, углом упиралась мне в бок. Обычная безделица, которых валом в магазинах сувениров.

— Что это? — интересуется Рон. — Артефакт?

— Нет. Просто музыкальная шкатулка. У Малфоя взял.

— Взял?

Морщусь. Нет желания объяснять, как все вышло.

— Опять рейд по бывшим Пожирателям? Что на этот раз? — Рон хмурится.

— Все то же. Очередной безумный манифест, развешанный в Косом и Лютном переулках. Волшебникам нужно, видите ли, свободу воли. Мол, подчинение Системе не должно быть их уделом. Вот же бред, но некоторые ведутся.

Рон отхлебывает пиво. Он почти никогда не спорит со мной. Да ни с кем не спорит, типичный тюфяк.

— Система лояльна, она позволяет высказывания против себя. Вывешивать на общее обозрение свое мнение ведь не преступление? Причем тут бывшие Пожиратели? — засыпает он меня вопросами вопреки моим ожиданиям.

— Ты прав. Сами манифесты не являются нарушением закона. Но… помнишь Лаванду Браун?

— Да, — Рон многозначительно хмыкает. — Она же после Хогвартса жуткой сводницей стала. Правда, я давно ее не видел. Интересно, как она?

— Все в прошлом. Изменилась, причем очень сильно. Со слов родителей, в один прекрасный день она вдруг принялась рассуждать как святоша. Некоторое время работала в сиротском приюте за гроши. Потом исчезли из дома ее личные вещи и деньги со счета в банке Гринготтс, а Лаванда патетично заявила, что пожертвовала все детям и без обузы излишеств ей легче продолжать свой путь.

— Она сама это объясняет?

— Сказала, что прозрела внезапно. Ну, ты знаешь, после создания Системы многие изменились в лучшую сторону. Да что там, почти все. Те, кто чаще нарушал законы, больше изменились.

— Вдруг так и есть, как она говорит? К тому же не вижу ничего плохого в том, что Лаванда перестала быть сводницей. Я тоже стал лучше.

Рон розовеет под моим любопытным взглядом. О чем он говорит?

— Плохое в другом. За Лавандой чем дальше, тем больше стали замечать странности, а в прошлый четверг поместили в больницу. Ту, что на холме.

— Что? — он округляет глаза.

— Ее родители подали заявление в Отдел Магического Правопорядка. Они были в панике. Думали, что на нее воздействовали Заклинанием ложной памяти, Империусом или чем-то вроде этого. Целители в больнице проверили — чисто, расстройство рассудка появилось само собой. И по ее воспоминаниям, которыми она вынужденно поделилась, так и выходит. Ну, ты понимаешь, какая цепочка: воздействие Системы, прозрение, сумасшествие.

У Рона вытягивается лицо.

— Система следит за исполнением законов, не позволяет их нарушать. Как она может свести с ума? — он отрицательно мотает головой, сам себе отвечая на вопрос. — Дело серьезное, раз Лаванда в больнице. Оттуда еще никто не возвращался, если только в гробу. Есть предположения, какие звенья цепочки остались за кадром?

Он напуган, это выдает подрагивающий голос.

— Мы подозреваем, что с Лавандой что-то сотворили манифестанты. Они сделали это, дабы скомпрометировать Систему — нашли способ ее обойти.

— Но Систему обойти невозможно! — тревожно, но уверенно шепчет Рон, словно проверял это сам.

Я пожимаю плечами: против фактов не попрешь.

— В манифесте написано, что Система промывает мозги, а это насилие.

— Тюрьма тоже промывает мозги. Тем, кто заслужил, — повторяет Рон уже слышанные мною не раз доводы в защиту Системы.

Хмыкаю. Да, все правильно: Магическая Система Порядка не портит людей. Это лучшее изобретение магов за всю их историю. Честно говоря, я не знаю, как волшебникам удалось ее создать и какими артефактами Отдела Тайн они ее поддерживают — видимо, не настолько умен, но результатами работы Системы восхищаюсь: за несколько лет преступность в магическом сообществе практически исчезла, равно как и у магглов, согласившихся использовать новшество. Отличная превентивная разработка.

— Уже несколько месяцев бьемся, чтобы найти хоть какие-то зацепки и выйти на манифестантов, но результат нулевой. Кроме Лаванды есть и другие пострадавшие, правда, пока они не попали в больницу, но все идет к этому. И мне абсолютно ясно, что без Малфоя здесь не обошлось, но эта помесь хорька и Гриндилоу молчит.

С силой ударяю шкатулкой о столешницу, отчего крышечка откидывается и тонкими колокольчиками звучит сентиментальная мелодия. Закрываю бесполезную вещь.

— А вдруг на этот раз он ни при чем? — рассуждает Рон, часто моргая. — Кажется, у него жена тоже беременная.

Крепче сжимаю стакан и делаю залпом несколько огненных глотков. Кому какое дело до его жены? Да, она беременная. И во время рейда делала вид, что ей стало плохо. Но даже если и плохо — это не вина авроров. Нечего было выходить замуж за подстрекателя. Может, он не сам этим занимается, но наверняка знает, кто за этим стоит. Я уверен, что все именно так, меня не проведешь. После смерти своих родителей он озлобился, хотя на людях сохраняет лицо. Не понимает, что делает себе и другим волшебникам только хуже своими выходками? Вот и жене сделал: не будь он замешан в темных делишках, мы не нагрянули бы с обыском. Мой напарник Вуд пытался помочь миссис Малфой и вызвал целителя, который порхал вокруг нее все время, что нам понадобилось для обыска. Мы перевернули весь дом, но ничего подозрительного не нашли, если не считать странную мазню, необоснованно названную Малфоем картинами, и книгу на арабском, так и излучающую таинственную силу. Книгу изъяли, чтобы проверить, нет ли в ней признаков, свойственных запрещенным артефактам. Картины, которыми увешаны все стены дома, трогать не стали — больно нужно хлам в Аврорат тащить, к тому же Малфой может возгордиться: подумает, что плод его больной фантазии заслуживает внимания. Шкатулку же я взял назло, потому что видел, как Малфой напрягся, как только я коснулся этой безделицы. Он соврал, объясняя, что шкатулка не его и в доме появилась случайно. Прислали ему ее, видите ли, совой накануне. Но кто же ему поверит? Мне его испепеляющий взгляд как привидению стены. Пусть понервничает, потом верну шкатулку. Почему я не сдал ее, как положено по описи, а сунул в карман? Не знаю. Такое было впервые.

— Если он на этот раз ни при чем, то и волноваться ему незачем. Всему виной его темное прошлое. Он всегда будет под подозрением.

Ставлю пустой стакан и кивком прошу бармена повторить. С моего языка чуть не срывается сожаление о том, что я спас Малфоя когда-то в Выручай-комнате. Пусть бы сгорел к чертям в Адском пламени вместе с моими состраданием и добротой.

— Он тебя возненавидит, — бормочет Рон.

— Меня многие ненавидят.

Зло усмехаюсь, сую фонарик во внутренний карман мантии и думаю, какой же все-таки наивный мой друг. Разве можно выполнять аврорскую работу, не вызывая ненависти у негодяев? Другого пути нет.

— А ты не думал… что… что это случилось снова? — запинается Рон.

— Волдеморт возродился, и это он пытается уничтожить Систему?

Меня разбирает смех. Волдеморт, конечно, был великим волшебником, но каждый раз, когда Аврорат не может поймать преступников, глупо думать, что он опять возродился.

— Ну, я просто предположил, — оправдывается Рон и заказывает себе еще пива.

* * *

Бар покидаем ночью. Я основательно выпил, и у меня кружится голова. Свежий воздух оседает на горячей коже приятной прохладой. В безмолвном провале неба жидким светом тянутся к нам звезды.

Крепко жму на прощанье большую ладонь Рона и хлопаю его по плечу. Он аппарирует, а я не спешу отправляться домой. По какой-то неясной причине достаю из кармана шкатулку и открываю. Прищуриваю один глаз, чтобы не двоилось.

Льется перезвон колокольчиков. В шкатулке лежит свернутый в несколько раз листок бумаги синего цвета. Чистый. Хотя нет, на нем проглядывают пятна, они чуть темнее, будто бумага слегка влажная. Видимо, она в шкатулке для того, чтобы впитывать лишнюю влагу, из-за которой могут пострадать железные части механизма.

Вытаскиваю листок, и вижу в шкатулке домик, вокруг которого лес. В маленьком окошке зажигается свет. Из-за гадкой сентиментальной мелодии хочется раздолбать вещицу о мостовую, я еле сдерживаюсь. Кладу обратно листок и захлопываю крышку. Раздается странный скрипучий звук, будто кто-то открыл дверь на ржавых петлях. Моментально оборачиваюсь, выхватывая волшебную палочку, но позади только темнота. Мне не страшно, вот еще. Но все же достаю из внутреннего кармана мантии бутылочку с огневиски, припасенную на случай, если захочется выпить еще, делаю большой глоток.

Шрам, полученный когда-то в детстве, покалывает. Не помню, как обзавелся этой отметиной. Скорее всего, был слишком мал, чтобы помнить. Но люди говорят, что изуродовал меня очень злой и могущественный волшебник — Волдеморт,— который хотел меня убить, но смертельное проклятье отрикошетило в него самого.

Однако, когда я подрос, тот волшебник восстал из мертвых и принес много бед. Была жестокая война, в конце которой произошла схватка между мной и им. И я победил. Оставшихся в живых сообщников Волдеморта упрятали в тюрьму — Азкабан. Ее удалось избежать только Драко Малфою, чье поведение признали вынужденным. Но этот паршивец не оценил кредит доверия общества, он сначала принялся ратовать против введения Системы, а теперь и вовсе решил ее опорочить.

Все же что-то не так, я вглядываюсь в сумрак, но не успеваю осознать, что конкретно меня тревожит — темнота, притаившаяся в кустах, надвигается и поглощает меня.

Лежу с закрытыми глазами, постепенно просыпаясь. Возникает ощущение, что сегодня пасмурно. Погоду я определяю всегда точно, едва проснувшись. Даже золотисто-бежевые шторы на окнах, зачарованные не пропускать свет, не создают иллюзий в отношении того, что за окном. Еще предчувствую грозу: необъяснимая тревога терзает меня задолго до нее, я веду себя заторможено, словно воздух стал гуще и каждое движение теперь стоит мне немного больших усилий, чем в солнечный денек. Но такой расклад мне даже нравится.

Потягиваюсь, разминая соскучившиеся по движению мышцы, но не чувствую приятного прилива сил, как обычно бывает. Нежиться некогда, и я откидываю воздушное одеяло, заколдованное Джинни поддерживать микроклимат в постели, встаю и двигаюсь к окну. Отдергиваю тяжелую штору. Так и есть: пасмурное небо и серый пейзаж, какой-то чрезмерно тусклый, словно за окном декабрь, а не апрель. Мне уже не хочется идти на пробежку. Что я забыл в этой серости? Тем более это очевидно после вчерашнего вечера в пабе. Дома куда приятнее среди веселеньких обоев и разбросанных по дому ярких игрушек. Приму душ и свежим и бодрым окажусь на кухне, где уже вовсю хозяйничает Джинни.

Ее халатик маячит возле плиты: космические цветы и огромные бабочки рисунка передвигаются от плиты к столу и обратно. В общем, нелепый халат, но я молчу — не хватало мне еще дискуссий о женском гардеробе!

Бекон весело скворчит на сковороде, дразня острым мясным ароматом. Словно совершая ежедневный ритуал, обнимаю Джинни сзади, кладу руки на ее огромный живот и чмокаю в предусмотрительно подставленную щеку, получая в ответ: «Доброе утро, милый!»

Провожу ладонью по пушистым волосам Джеймса, словно не верю, что мой сын — не иллюзия. Он сидит на высоком стульчике, размазывая одной рукой кашу по нагруднику с яркой аппликацией в виде цыпленка, щекам и столу. В другой у него ложка, он переключает внимание на нее, громко стучит ею по тарелке и озорно хохочет.

Отворачиваюсь, но тут же снова бросаю взгляд на сына — меня что-то настораживает. Так и есть: на столе нож, и непоседа Джеймс уже бросил ложку и тянет к лезвию свою пухлую ручку. Успеваю убрать беспечно оставленный опасный предмет кухонной утвари подальше от ребенка. Вздыхаю, думая, что хорошо бы получать детей уже понимающими последствия своих поступков. Орать без всяких видимых причин они умеют, почему бы им не уметь с рождения рассуждать с пользой? В размышлениях о детях плюхаюсь за стол и жду свой завтрак.

Джинни привычным движением ставит передо мной тарелку с жареным беконом, который выглядывает из-под яичницы-глазуньи, и чашку свежесваренного кофе. Наливает в кофе немного сливок, пока я запихиваю ломтик бекона в рот, вытирает Джеймсу испачканную мордашку и подхватывает его на руки, чтобы поменять подгузник, совершенно забыв о моем существовании. Она думает, что еда, куча сопливых детей, дурацкий халатик с утра до ночи и кружевные занавески на окне — все, что нужно мне, чтобы я был счастлив. Как бы ни так, но говорить об этом Джинни бессмысленно — она не сможет дать мне больше, чем благополучное однообразие, в котором все сыты, чисто одеты и хочется выть от тоски. Моя жена казалась мне раньше другой, мне было с ней интересно. Что-то изменилось в ней, она утратила что-то очень важное, как если бы птица лишилась крыльев.

В поиске утраченного я несколько раз выбирался из дома и до одури гонял на метле в загородном леске, потом напивался в баре с незнакомыми людьми, а однажды даже снял шлюху на два часа. Шлюха была так себе — побитая жизнью молодящаяся ведьма с большой грудью — но мне все равно понравилось. Она вытворяла такие вещи! Наверное, нужно поговорить с Джинни о том, как разнообразить секс.

Шрам на лбу опять покалывает.

* * *

— Вы действовали непрофессионально, как сраные дилетанты! — орет Сэвидж. — Вы поставили под сомнение репутацию всего нашего отдела!

Когда я успел оказаться в кабинете у начальника? Неважно. Это каждый раз одинаково неприятно.

— Как можно было не заметить, что женщине действительно очень плохо?

Босс разоряется о вчерашней операции. Да, мы действительно дали маху, но кто же знал.

— Мы думали, что она симулирует боли, чтобы отвлечь наше внимание… — подаю я голос, в то время как мой напарник — Оливер Вуд — внимательно изучает царапину на столешнице. Видимо, в царапине ему видится больше смысла, чем в разборе вчерашних полетов.

— Знаете, что будет, если изъятые вещи окажутся не артефактами, а мистер Малфой пожалуется лично Министру? — прерывает меня вкрадчивым вопросом Сэвидж. Он спрашивает не для того, чтобы получить наш ответ, а чтобы увидеть озабоченность на наших лицах. Сука министерская, что еще сказать? — Его жена в больнице. Дело получило огласку в прессе.

Он швыряет на стол утреннюю газету, в которой на первой полосе красуется заголовок «Обыск в поместье Малфоев: необходимость или репрессии?» Я чувствую, как во мне закипает злость. Какого черта он ведет себя так, будто газетные байки кто-то принимает за правду? Что толку-то с нашего отдела, если мы будем действовать только в случае стопроцентной уверенности? Так манифестанты могут и с Системой покончить, откинув общественное устройство на порядок назад. Мой шеф — трус, боящийся общественного мнения больше, чем может себе позволить человек на такой должности, и меня начинает мутить. Блевануть, что ли, прямо на его дешевый ковер?

Вуд тянет меня за рукав, намекая, что Сэвидж закончил, и нам пора уходить. Мы шагаем по длинному коридору. Пламя факелов колышется, отбрасывая на мраморные стены тени, отплясывающие танец пьяных дикарей. К звуку шагов и треску пламени добавляется спокойный голос Вуда:

— Ты ведь не сдал шкатулку на проверку. Надо бы сдать.

Меня раздражает правильность Вуда. Вот уж кто не смог бы даже умирая от голода украсть корку хлеба. Могу поспорить, что Система ни разу не корректировала его поведение. Я знаю, почему меня назначили в пару именно с ним. Он считается одним из самых беспристрастных, следующих закону авроров. Это иногда может сослужить хорошую службу, но не в силах соперничать в коварстве с Малфоем. Все равно, что словом божьим бороться с сорняками.

— Сдам, — раздраженно бросаю я.

Вуд куда строже Системы — та пока не вынуждает меня избавиться от шкатулки. И он не глуп — понимает, что я дал обещание, чтобы он отвязался. Однако он не заложит меня начальству, потому что в вопросах дружбы еще более правильный, чем в делах службы — а меня он считает другом.

* * *

Дом встречает меня тишиной. Джеймс спит в кроватке, скинув с себя одеяльце в веселых зеленых мишках, играющих в квиддич. Рядом с кроваткой валяется кусочек черного хлеба, который вряд ли принес кто-то из домашних — не Джинни же кормила сына черствым хлебом, конечно, нет. Надо будет проверить дом — вдруг завелась какая-нибудь тварь, таскающая еду. Кричер слишком стар, чтобы следить за большим хозяйством. Я подумывал его освободить, но Гермиона сказала, что престарелому домовику свобода нужна как носки безногому. Джинни ее поддержала, а мне пришлось смириться с перспективой заботиться еще и о старом сморщенном эльфе, который вскоре совсем выживет из ума и станет ходить под себя.

Накрываю сына одеялом и иду на кухню. Джинни нигде не видно, но она мне сейчас и не нужна. Остывший ужин вполне могу положить на тарелку и сам. Да и колдофото в журнале для взрослых волшебников будет поинтереснее созерцания моей жены.

На ужин грибы, тушеные с овощами. Запах не вызывает у меня прилива аппетита, но я все же решаюсь попробовать. Джинни бессмысленно объяснять, что вечерами мне хочется мяса. У нее женские отговорки: беременность. Ее, видите ли, тошнит от вида мяса. Парадокс в том, что ее тошнит именно от тех продуктов, которые я люблю. Жаль, что еда не разумна и не может готовиться сама. Было бы здорово дать команду куску говядины превратиться к вечеру в сочный бифштекс.

Выкладываю на тарелку немного неприглядного месива, из которого торчат ножки грибов. Я так думаю, что это опята, и подцепляю один из них вилкой.

— Ой! — раздается слабый писк.

Я ошалело смотрю на гриб, который корчится на острие зубца.

— Нельзя ли поаккуратнее? Больно же! — пищит гриб.

— Может, мне еще прощение у тебя попросить? — ехидно интересуюсь.

— Не мешало бы! — нагло отвечает еще один, выскочив из серой массы.

За ним вылезает еще один, еще…

Вот мое желание и исполнилось — еда обрела разум. А может быть, я сошел с ума. Впрочем, не надо паниковать. Разговорчивые грибы — это чья-то глупая шутка в стиле опостылевших «вредилок» Уизли. Что ж, можно немного подыграть, чтобы развлечься.

— Восстание грибов? Вы так-то моя еда. Смиритесь с тяжким бременем, — хохочу, думая, что мой диалог с грибами со стороны выглядит наркоманским бредом. Но это же волшебный мир, здесь случаются и не такие нелепые вещи.

— У нас, между прочим, есть права! Немедленно отпустите нашего собрата! — прыгает на тарелке самый толстый опенок.

— А то что?

Права у них, видите ли. Так, глядишь, грибы захватят мир и будут править людьми. Интересно, а кто выше рангом, опенок или боровик? Или у них нет расового превосходства?

Грибы собираются в кучку на горке тушеных овощей и о чем-то шепчутся. Кивают шляпками и расходятся.

Разглядываю гриб на вилке: обычный гриб, только живой.

Толстый опенок на тарелке изгибается, цепляет шляпкой кусочек моркови и катапультирует мне в лицо. Остальные следуют его примеру, и за морковью летят кусочки картошки, баклажанов и лука.

— Ах, так! — зверею я. — Вот вам!

Хватаю тарелку и, пока грибная братия не успела опомниться, бегу в туалет и смываю рагу в унитаз — самое место для грибного бунта.

Аппетита больше нет, беру стакан, решив обойтись молоком. Бутылка, что приносил молочник с утра, еще не открыта, и это выглядит странным — Джеймс любит каши на молоке, Джинни охотно готовит их ему, да и с утра он ел кашу. Что ж, значит, была не одна бутылка. Наливаю горкой, отхлебываю, не поднимая стакан, и замираю. Спустя секунду бегу к раковине и фонтаном выплевываю в нее горько-кислую жидкость. Опять глупые колдовские шутки? Нет, для одного вечера уже слишком. Я, конечно, хотел внести немного разнообразия в свою жизнь, но не в таком виде. К тому же Джинни никогда так не развлекалась раньше, не иначе токсикоз повлиял на ее разум.

Поднимаю стакан и гляжу в него. Молоко стало серым и свернулось хлопьями, а на поверхности весело шевелится жирный червяк.

— Милый! — раздается мягкий голос Джинни.

Оборачиваюсь и так и застываю в изумлении со стаканом в руке, не успев выплеснуть. Не верю глазам: у Джинни большие губы, как у дешевых порнозвезд, фильмами с которыми кишат маггловские магазины дисков и видеокассет. Я потрясен.

— Нравится? — улыбается пухлыми губами моя жена и дефилирует через кухню.

Тяну неопределенно:

— Ну-у…

Джинни опирается на кухонный стол и застывает в позе проститутки: прелести подаются в нужном для обзора ракурсе. Вид от этого у нее стал еще нелепее: сквозь почти прозрачную кружевную сорочку, которая красуется вместо халатика, просвечивают крупные соски и выпяченный пупок огромного живота. Красотка, одним словом. Неужели не догадывается, что на восьмом месяце беременности бесполезно корчить из себя сексапильную даму? К тому же ей определенно не мешало бы взять несколько уроков кокетства у той официантки в баре, а не заниматься самодеятельностью.

— Очень неплохо, — выдавливаю сквозь смех.

Джинни обиженно поджимает новые губы и направляется к двери, а я вытираю выступившие слезы и выливаю омерзительную жидкость из стакана в раковину, чувствуя, что во мне что-то разладилось, словно шестеренки слаженного механизма стали работать по другой схеме. Надо бы порефлексировать, что конкретно меня так напрягает. Дело уже не в надвигающейся грозе.

— Быть может, дело в тебе? — бросает Джинни.

Не верю своим ушам, потому что думал молча. И да — владею окклюменцией.

— Что?

— Я говорю, может, сделать ноги длиннее?

Она поднимает сорочку и окидывает взглядом свои ноги.

Не знаю, что сказать. Еще вчера я бы этого хотел, но сегодня уже не уверен, что хотел бы исполнения всех своих тайных желаний. А может, Джинни все же незаметно читает мои мысли и мстит мне за них? Но выглядит она при этом вполне искренне — так, словно поглупела за день.

Напряжение становится сильнее, по спине стекает капля пота. Меня охватывает что-то очень неприятное, что-то сложно осознаваемое. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть, делая вид, будто не знаю, что это? Страх — вот какая напасть мной овладела. К нему подмешивается раздражение, потому что страх не имеет под собой основы, он беспричинный. Возможно, это часть идиотского розыгрыша.

В шкатулке нет ничего такого, из-за чего стоило бы ее прятать, но я все же решаю убрать ее в надежное место — сейф, что находится в доме на площади Гриммо.

На сейф я наткнулся случайно два года тому назад, сидя в гостиной на маленьком диванчике и снимая чары невидимости с пятен от соуса, оставленных мной во время обеда. По левую руку от меня находилась стена, на которую я когда-то повесил колдографии крестного и своих родителей. Видимо, заклинание Фините Инкантатем попало на чары, скрывающие тайник, и на стене между колдографиями появился сейф. Пятна с мантии мне тогда так и не удалось вывести — с ними потом расправилась Джинни, пока я исследовал свою находку. Сейф был устроен так, что открывался только владельцу дома. Он был пуст, только в дальнем углу лежал дохлый паук. С той поры я складываю в сейф личные ценные вещи.

Спрятав шкатулку и одевшись для пробежки, ритмично отталкиваюсь от тротуара красными маггловскими кроссовками. В той части Лондона, где мы живем, не так много маршрутов, где можно спокойно побегать, поэтому мне приходится выбирать один и тот же. Суровые прелести большого города — огромные здания из стекла и бетона, островки растительности вдоль тротуаров, яркие витрины магазинов — поначалу радовали глаз, теперь я их не замечаю.

Небо сегодня слишком пасмурное, а ветер старательно пробует на прочность рекламные растяжки, провода, кроны зазеленевших деревьев. Бегу, стараясь не сбивать дыхание. Уже четверть маршрута одолел, но почему-то даже не разогрел мышцы.

Улицы становятся уже, дома мрачнее. На мостовой маленький смерч кружит смятые бумажки и сухие листья. Непонятно, откуда в апреле на мокрой мостовой сухие листья? Кто-то принес и рассыпал их здесь? Зачем?

Из подворотни неопрятный старик выкатывает тележку с барахлом. У него седые патлы и свалявшаяся борода. Он идет мне наперерез.

Я пытаюсь обогнуть его, как он вдруг толкает свою поклажу сильнее, и моя нога встречается с ней прежде, чем я успеваю что-нибудь предпринять. Боли не чувствую, кроссовок смягчает удар. Тележка падает и вещи, смахивающие на содержимое мусорных контейнеров, рассыпаются. Я поднимаю тележку, а следом за ней, касаясь лишь двумя пальцами, грязную рваную вонючую тряпку фиолетового цвета. Мне противно, но раз сунулся помогать, то надо помогать.

Старик хватается за фиолетовое недоразуменье, которое, видимо, когда-то было кофтой, и дергает узловатыми пальцами на себя, хрипя и дико вращая глазами, на одном из которых бельмо. От старика разит свежим перегаром и застарелым запахом мочи, вдобавок, мне кажется, что глаз с бельмом вот-вот выскочит и упадет прямо на тротуарную плитку, как до этого вещи из тележки.

Мои пальцы не повинуются мне, чего они вцепились в эту дрянь? Старик вдруг замирает на секунду, сосредоточенно разглядывая меня здоровым глазом, и плюет мне в лицо. Тряпка выскальзывает из моих пальцев, а он, шатаясь, прижимает ее к груди. Я в порыве праведного гнева толкаю нищего, вытираю лицо рукой и бегу дальше, не оборачиваясь на вскрик — старик, видимо, упал. Мне его не жалко, он сам виноват — пустил свою жизнь под откос, а сейчас пострадал от своей агрессивности. Мог бы получать социальную помощь и тихо жить в каком-нибудь приюте для нищих. Вместо этого он скитается по подворотням, влача еще более жалкое существование. А все потому, что в приютах не разрешают пить и вытворять разные непристойности, а для таких никчемных людей беспробудное пьянство — весь смысл их жизни.

Ветер становится сильнее, он уже грохочет железом на одной из крыш. Но я не сдаюсь. Мне нужно добежать до дуба, что в парке на соседней улице. Редкие прохожие идут, не глядя на меня; начинает накрапывать мелкий дождь. Я на ходу натягиваю капюшон и вбегаю в парк. Дорожка, усыпанная гравием, ведет меня вглубь. Деревья расступаются: впереди лужайка, пересеченная множеством тропинок. Я всегда огибаю дуб в ее центре и бегу обратно, но сейчас останавливаюсь как вкопанный: дуба нет, а вместо него разбита клумба с желтыми и оранжевыми тюльпанами.

Мимо проходит молодая женщина в синей ветровке, и я спрашиваю у нее, куда делось огромное дерево.

— Здесь всегда была клумба, сколько я помню, — пожимает плечами прохожая и торопится дальше.

Я не мог заблудиться — бегаю одним и тем же маршрутом уже два года. Здесь был огромный дуб с раскидистыми ветвями, он закрывал полнеба. Что еще за глупый розыгрыш, а главное — чей на этот раз?

Останавливаю еще одного прохожего — бородатого мужчину в сером спортивном костюме. Тоже бегает по утрам, я его уже видел несколько раз.

— Вы, наверное, имеете в виду вон тот дуб? — указывает мужчина на молоденькое деревце. — Других здесь нет.

В недоумении смотрю на невысокий дубок, который чуть в стороне и по размерам с куст сирени.

— А знаете, — оборачивается словоохотливый мужчина, — иногда наше воображение играет с нами злые шутки. Из памяти частенько что-нибудь стирается, а человек додумывает недостающее, причем оно очень сильно отличается от реальности. Вспомните только описание преступников свидетелями: иногда кажется, что описывают совершенно разных людей.

— Хотите сказать, что в моей голове маленькое деревце преобразилось в гигант с желудями и беличьим дуплом?

— Хочу сказать, что не всегда все выглядит таким, каким рисует наша память. К тому же, люди думают, что неприятная истина делает их хуже, а потому врут даже себе. Вам нет нужды расстраиваться.

— Вы серьезно? — таращусь на собеседника, как на ненормального.

Он кивает, и я утыкаюсь взглядом в клумбу.

— Но все же провериться у специалиста не помешает, — добавляет незнакомец едва слышно, явно намекая на психиатра.

Во мне второй раз за утро закипает злость, я открываю рот, чтобы сообщить мужчине, что он дебил, потому что других аргументов у меня нет, но тут же закрываю — собеседник пропал. Это странно, он не волшебник, я такие вещи чувствую. Оббегаю ненавистную клумбу и размышляю, каким «игривым» должен быть мой рассудок, чтобы не только превратить маленькое деревце в могучий несокрушимый дуб в три обхвата, но и выдумать мужчину в спортивном костюме возле клумбы. В голове моей море вопросов, как в первый день знакомства с волшебным миром. Решаю, что нужно поговорить об этом с кем-то. Просто выговориться, психиатр мне не нужен.

Бегу обратно. Ветер сечет лицо крупицами дождя. Мрачные улицы с одинокими прохожими становятся неуютно размытыми. Вот и место, где я столкнулся с тележкой нищего старика. Его пожитки все так же лежат на тротуаре, а сам он сидит с фиолетовой тряпкой в руках, прислонившись спиной к сырой кладке дома. Лицо обращено вверх, глаза открыты и неподвижны. Уже свернув за угол, понимаю, что нужно вернуться, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. Аврор не должен пробегать мимо человека, которому, может быть, нужна помощь. Даже если этот человек — никому не нужный нищий.

Дотрагиваться до старика противно, но я не капризная девочка. Трясу его за худое плечо, заглядываю в глаза. Он настолько близко, что вижу, как на бельмо упала крупная капля с крыши, чтобы тут же вытечь слезой. Смотрю в другой глаз — ярко зеленая радужка в окружении покрасневшего белка, зрачок расширен, без признаков жизни. Мне кажется, что я видел этот глаз много раз, в нем отражается моя маленькая копия. Беру старика за руку, чтобы нащупать пульс, хотя уже понимаю, что смерть свое взяла. Что ж, моей вины в этом нет, убогому бродяге давно ставили прогулы на том свете.

— Я знаю его, — раздается сзади.

Одним длинным неторопливым движением выпрямляюсь и оборачиваюсь на голос. Порыв ветра толкает меня в спину и еще глубже надвигает капюшон на мое лицо.

Передо мной женщина. Красный с зеленым зонтик в ее руках сломан, хлопает на ветру и мешает разглядеть хозяйку.

— Правда? — задаю глупый вопрос.

— Да. Это Гарри. Гарри Поттер, — печально говорит она, вздыхает и продолжает: — Я позабочусь о нем. Он когда-то был моим другом.

— Он мертв, — вырывается у меня.

— Похоже на то. Видимо, сослепу споткнулся и упал. Один глаз у него не видел, а второй подслеповат. Раньше он носил очки, но потерял, как потерял смысл существования.

В полной растерянности делаю несколько шагов назад, но, спохватившись, спрашиваю, повинуясь правилу авроров выяснять все до конца:

— А можно узнать ваше имя? Я все же должен сообщить в полицию.

— Да, конечно. Меня зовут Гермиона Грейнджер, — говорит женщина.

Ее лица не видно, а каштановые с проседью волосы развеваются на ветру.

На несколько секунд забываю, что нужно дышать. Сердце тревожно стучит о ребра. Собираюсь еще что-то сказать прохожей, но ноги уже несут меня домой.

Это не может быть тем, о чем я подумал. Это не розыгрыш и не моя больная фантазия, а просто случайное совпадение: на свете не один Гарри Поттер и не одна Гермиона Грейнджер. Просто глупое совпадение. Но почему я не посмотрел ей в глаза?

— Ерунда, — бормочу под нос, принимая решение относиться проще к истории с нищим и дубом.

* * *

Струи горячей воды освежают тело и приводят мысли в порядок. Привычными движениями вытираюсь полотенцем, бреюсь. До гардеробной дохожу в трусах, шлепая босыми ногами по натертому паркету. Надеваю аврорскую форму и спускаюсь в столовую. Собираюсь рассказать Джинни о своих приключениях. Представляю, как она удивится.

Джинни сидит за столом и выглядит так, словно ее собираются фотографировать на обложку журнала: на ней зеленое платье, алые пятна губ и длинных ногтей контрастируют с ним. Она кажется мне чужой — человеком, случайно попавшим в мой дом, и желание говорить пропадает.

Пахнет только овсяной кашей, привычного запаха жареного бекона, яичницы и кофе нет и в помине. Усаживаюсь за стол, глядя на жену вопросительно.

Она непонимающе смотрит в ответ, и мне приходится ей объяснять:

— Ты же знаешь, через час мне надо быть в Аврорате. Поторопись с завтраком.

Морщит лоб, соображая:

— Ах, завтрак!

Улыбается яркими губами. Улыбка отвратительная, как у клоуна в фильме ужасов, который как-то раз я смотрел со своим двоюродным братом Дадли еще подростком.

— У меня совсем вылетело из головы, прости.

Интонации в ее голосе кажутся искренними. Все это странно, раньше такого не было, чтобы Джинни оставила меня без завтрака. Она всегда была внимательна к моим нуждам, а теперь выглядит и ведет себя как тупая сука, вырядившаяся для такой же тупой сучьей вечеринки.

— Если ты подождешь, то я попробую что-нибудь приготовить, — добавляет она и растеряно обводит кухню взглядом.

Я размышляю, чем может оказаться это «что-нибудь». Меня отвлекает Джеймс, который кажется сегодня взрослее. Гораздо взрослее. Он старательно пихает ложку в рот, хотя раньше пользовался ей исключительно для игр. Морщится, пережевывая — каша, видимо, невкусная, и смотрит на меня колючими зрачками так, что я не выдерживаю и отвожу взгляд. Теперь я вовсе не уверен, что корку хлеба вчера оставил возле своей кроватки не Джеймс. Быть может, хлеб гораздо вкуснее того, что готовит Джинни.

— Нет, позавтракаю по дороге на работу, — бурчу под нос и вскакиваю, роняя табуретку.

Теперь нужно будет заботиться о еде самому. Надо отметить, что еда — не первое, что исчезло из нашей совместной жизни. Сначала исчез полноценный секс. Обхожусь своими силами, уединившись. Представляю себя с кем-нибудь из бывших однокурсниц, чаще с Луной. Но если к самоудовлетворению в душе я, скрепя сердце, приспособился, то к тому, что придется постоянно куда-то забегать поесть, мне не хочется привыкать. Мне не нравятся все эти перемены в Джинни. Ловлю себя на мысли, что совсем не уверен, что по-прежнему люблю ее.

Я готов, осталось накинуть мантию и можно отправляться на работу. Беглый взгляд на себя в большое зеркало, висящее в прихожей рядом с подставкой для зонтиков, дает понять, что побрился я не так уж и качественно. Досадливо ругаюсь и разглядываю себя пристальнее. Мое внимание привлекает левый глаз. Всего на секунду мне показалось, что там появилось что-то белое. Всего на секунду, но сердце неприятно ёкает.

Странное начало дня.

* * *

В Министерстве все как обычно: поток волшебников ручейками стекается из каминов в центр Атриума и брызгами рассыпается по всем уровням и отделам.

Втискиваюсь в кабинку лифта, которая с противным скрежетом отправляется в путь. На нужном мне этаже двери с лязгом открываются, я и еще два аврора вытаскиваем свои тела на свободу.

— Вуд! — окликаю я знакомую фигуру, маячащую в конце коридора.

— А, Поттер! — приветливо улыбается мой напарник.

Мы крепко жмем друг другу руки, и я вкратце сообщаю ему свою утреннюю историю про дуб. О Джинни и ее вчерашних шутках с грибами и молоком тоже хочется поделиться, но об этом лучше поговорить с Гермионой. А заодно рассказать подруге про умершего старика и пожилую женщину — наших тезок. Не стоит сейчас вываливать все сослуживцу.

— Ты про парк, что неподалеку от перехода на Эбби-Роуд? — спрашивает меня Вуд и морщит лоб. — В нем еще дорожки сходятся к клумбе?

— Не к клумбе, а к дубу. Клумба только сегодня появилась.

Вуд проницательно смотрит на меня, взвешивая мои слова.

— Знаешь, что, — понижает он голос и тянет меня за угол подальше от любопытных глаз. Потом шепчет заклинание и нас мягким куполом окружает тишина. — Я знаю одного неплохого целителя, занимающегося частной практикой. Могу договориться с ним.

В растерянности поочередно вглядываюсь в его глаза и понимаю, что он может быть прав. И грибы, и дуб, и старик, и пухлогубая Джинни — порождение моего больного мозга. Вполне разумное объяснение, к тому же мне приходит в голову, что это единственно верное объяснение из всех. Я сошел с ума, и это здорово, потому что мир вокруг все такой же нормальный.

— Пожалуй, ты меня очень выручишь, — киваю я. — Быть может, это лечится?

Вуд расплывается в улыбке и хлопает меня по плечу.

— Я не специалист, но думаю, ты не безнадежен.

* * *

Вечереет, тени становятся гуще. Дом, где ведет прием целитель, нахожу сразу. Опрятная лестница с витиеватой балюстрадой поднимается к массивной двери из темного дерева. Стучу несколько раз, дверь гостеприимно распахивается — меня ждут. Прохожу через небольшую квадратную прихожую, отделанную панелями из мореного дуба, к кабинету. Хозяин выходит мне навстречу, приветствует меня и замолкает. Я не отвечаю и стою, недвижим как статуя. Между нами воздвигается стена неловкого молчания.

— Что ж, может, пройдем в кабинет и устроимся поудобнее? Что толку разглядывать друг друга, — первым спохватывается целитель.

Я киваю, чувствуя себя глупо, и следую за тем, кого в парке не посчитал волшебником.

Уютная обстановка кабинета, мягкий свет и приятный баритон целителя располагают к откровениям.

Сажусь в удобное кресло и незаметно для себя, как будто между прочим, рассказываю обо всех приключениях, что случились за день. Слова так и льются рекой. Целитель внимает, глядя на меня темными глазами, склонив немного голову. Изредка серебристым пером он делает пометки в блокноте.

— И что же вы сами думаете об этих неувязках?

— Мне хотелось бы думать, что это всего лишь мои глупые фантазии, но… — мои мысли не сразу складываются в слова.

— Продолжайте.

— …все так реально.

— Так же реально, как в ваших снах?

— Во сне любая чушь может казаться естественной, но, когда я просыпаюсь, сны больше мне не кажутся реальностью. Теперь же я будто бы все время сплю, и бредовый сон не завершается пробуждением. Это странно.

— О, люди не знают, на что способен их разум. Вполне возможно, что вы видели сон наяву.

— Сон наяву — это галлюцинации, — мрачно припечатываю. — Ведь так?

— Да, — улыбается целитель. — Но не стоит пугаться, многие вещи поправимы.

— Если выяснится, что это галлюцинации, то я хочу, чтобы они не повторялись. Именно за этим я пришел. Спасибо Вуду, который посоветовал мне обратиться к вам.

— Вуду? Хорошо, — целитель снова берется за перо. — Мистер Поттер, я попробую вам помочь. Но вы должны допустить мысль, что ваш мозг вам лжет и в точности соблюдать мои рекомендации. Или вам лучше лечь в клинику. Выбор за вами.

Клиника, ага. Это он про больницу на холме за чертой Лондона, созданную для сумасшедших волшебников. И меня тревожит поспешность, с которой он решил, что я ненормален. А как же тесты, диагностика?

— Вы сделали выводы вот так, без всякого обследования?

— Мне было вполне достаточно нашей беседы.

Замираю с открытым ртом. Сказать, что злюсь, как злился утром — ничего не сказать. Он думает, что я псих, даже не удосужившись как-то проверить свое предположение. Выучил пару умных слов и считает себя… Кем он считает себя? Пожалуй, мне стоит послать этого целителя куда подальше. Но вначале мне хочется впечатать свой кулак в его челюсть, чтобы его тело упало на пол, а потом ударить ногой в живот, чтобы испачкать его дорогую мантию своим заляпанным на сегодняшнем задании грязью ботинком и увидеть, как целитель согнется пополам от боли. Может, в дальнейшем у него будет повод как следует подумать, прежде чем делать выводы?

— Дело в том, что я не знаком с Вудом, — очень вовремя спохватывается целитель. — Свой адрес я написал вам на клочке картона, который подобрал на тротуаре. Поищите, вряд ли вы его выбросили. Я еще спросил у вас тогда, не принимали ли вы ли вы наркотики или психотропные препараты.

Усмехаюсь, но все же шарю по карманам. В нагрудном нахожу клочок картона, что дал мне Вуд, где коряво, но четко написано незнакомым почерком: «Игаль Гольдштейн, Кленовый проезд, 16/2». Обмякаю в кресле, потому что Вуд писал другое имя.

— Игаль Гольдштейн?

— Да, мы же познакомились в парке. Я дядя Энтони Гольдштейна, он учился в Хогварсте в те же годы, что и вы, — целитель отрывается от писанины и изучает меня взглядом. — Не все так плохо, не стоит расстраиваться раньше, чем я попытаюсь вам помочь.

Да, Энтони учился на факультете Когтевран на одном курсе со мной — это я помню. Но я совершенно не помню, как его дядя написал адрес на картоне и спрашивал меня о наркотиках. Интересно, я ответил ему правду или соврал? Похоже, мне нужно попробовать лечение. Вдруг поможет и странности прекратятся. Было бы здорово. Во всяком случае, хуже не будет. Что может быть хуже, чем встретить себя же самого в облике старого бомжа?

Свет становится ярче, мебель выпячивается несовершенством деталей: вижу зеленоватое пятно на кожаном диване, пыль на полке с книгами. Мне вдруг кажется, что если я еще немного напрягусь, то смогу вспомнить и понять что-то очень важное.

— Я могу осознавать, что вокруг правда, а что ложь?

— Сожалею, но это невозможно, пока вы больны, — разводит руками целитель.

Мне требуется почти минута, чтобы собраться с духом и выдавить:

— Я согласен на все, что вы посчитаете нужным. Хочу чтобы моя жизнь стала прежней.

— Что ж, замечательно, — ободряюще улыбается целитель. — Я пропишу вам зелье, которое постепенно приведет ваши мысли в порядок. Все мои рекомендации обязательны для исполнения, даже если вам вдруг покажется, что от них только хуже. Мы будем встречаться два раза в неделю для бесед. Вторник и четверг вас устроит?

— Пусть будет вторник и четверг. Счета можете присылать совой.

Мы прощаемся. Что-то неуловимо знакомое вижу в глубине глаз целителя. Сгребаю рецепт и направляюсь к двери.

Итак, кажется, я все-таки сошел с ума. Что дальше?

* * *

Дома меня ждет новое потрясение: в то время, как Джинни читает женский глянцевый журнал, Джеймс, которому давно пора спать, сидит на полу не среди своих игрушек, а среди книг. Он сосредоточенно смотрит в большой фолиант, и мне кажется, что он тихо читает вслух. Книгу я сразу узнаю по таблице с числами и символами — она далеко не для детей.

— Джеймс! — мягко окликаю его и усаживаюсь рядом с ним на пол.

Мой сын перестает шевелить губами и отрывается от книги. В его глазах смысла больше, чем в глазах Джинни, которая наконец-то отложила журнал.

— Он целый вечер так сидит. Не знаю, что он там разглядывает.

— Ты считаешь, что это нормально для двухлетнего ребенка?

— Лишь бы не плакал.

Надо бы с ней поговорить о том, что не все книги можно давать детям. Только не факт, что она поймет. Раньше она вроде бы была умнее. Кажется, еще на той неделе. Или уже совсем давно — не помню. Это было тогда, когда грибы не поднимали бунт в тарелке и я точно знал, что правда в этой жизни, а что ложь.

— Хотя бы книгу другую выбрала для ребенка, — бурчу себе под нос.

Джеймс теряет ко мне интерес и начинает водить пальцем по строчкам.

— Он сам ее выбрал, — обиженно надувает и без того пухлые губы Джинни.

— Вот так просто взял и попросил книгу для старших курсов «Гематрия чисел и Нумерология»?

Джинни пожимает плечами и размышляет вслух:

— Обложка яркая, золотое тиснение…

— Что вы делали перед этим?

Она морщит лоб, стараясь вспомнить.

— Мы слушали музыку. Ту, из шкатулки.

Она указывает рукой на столик в углу гостиной. Там и вправду стоит шкатулка, которую я забрал у Малфоя и положил в сейф.

— Зачем ты вытащила ее из сейфа? — спрашиваю обманчиво спокойно, хотя внутри все кипит.

— Из какого сейфа? — удивленно вскидывает кукольные брови Джинни. — Она с утра здесь стоит.

Меня в очередной раз за этот проклятый день накрывает ярость. Хочется сжать горло Джинни и не отпускать, не обращая внимания на жалобные всхлипы, пока она не посинеет. Вдруг меня озаряет, что так действуют только психи. Мне нужно наконец-то подумать, взвесить все без эмоций. Делаю несколько глубоких вдохов.

Вариантов произошедшего несколько. Первый — я сумасшедший и часть того, что считаю действительностью, происходит только в моей голове. На самом деле я не клал утром шкатулку в сейф, а оставил на столике. Остальное все придумал. Второй — Джинни мне врет. Она каким-то образом все же достала шкатулку, а чтобы я чувствовал себя при этом идиотом, сказала, будто ничего не делала. Оба варианта мне не нравятся, потому что в первом я псих, а во втором — лох, к тому же второй слишком недостоверен — сейфом могу пользоваться только я. Мозг лихорадочно продолжает из мозаики событий складывать другие варианты, но все они оказываются полной чепухой, пока мой взгляд снова не падает на шкатулку. Как же я раньше не догадался — дело в шкатулке! Она является мощным артефактом, что каким-то невероятным образом влияет на меня с тех пор, как я забрал ее у Малфоя, и это причина всех моих неприятностей. Не зря же Малфой так в нее вцепился, видимо, ему нравилось жить в иллюзорном мире. И это понятно: с тех пор, как его семья потеряла влияние и связи в волшебном мире, дела Малфоев пришли в упадок. Нужно срочно избавиться от шкатулки, чтобы моя жизнь вернулась в прежнее русло. Мне-то действительность нравилась больше, чем иллюзии.

Цепляясь за эту версию, хватаю шкатулку и бегу на чердак, где живут две наши совы. Одна из них — Пинта — очень сильная и шустрая. Заворачиваю посылку в почтовую бумагу, на которой вывожу имя адресата, и привязываю к ноге Пинты. Распахиваю окно и выпускаю серую почтальоншу в сырую темноту. Пусть теперь Малфой сам разгребает это чертово проклятие.

Полчаса уходит на то, чтобы отнять книгу у Джеймса и уложить его спать, а затем я снова захожу в гостиную — глянуть, не было ли писем от друзей. Моему потрясению нет предела: шкатулка стоит на прежнем месте. Что вообще теперь мне думать, кроме того, что вещица явно проклята и колдовство это крайне сильное? С такими ситуациями я раньше не сталкивался. А может, посылку я отправил только в своем воображении?

Размышляю, что же делать. Нести шкатулку в Аврорат бесполезно. Вуд — самый сильный диагност магической составляющей — не определил эту вещицу как магический предмет. Меня в Аврорате просто засмеют, если выскажу свои предположения насчет того, что обычная безделушка может свести с ума. Да и от работы запросто отстранят. Попытаю завтра счастья, встретившись с Малфоем, а пока приму зелье, прописанное мне целителем. Вдруг поможет. Меня достала ложь, чем бы она ни была на самом деле: галлюцинациями от того, что я свихнулся по непонятным причинам — в одночасье стал долбанутым шизофреником, или галлюцинациями от того, что свихнулся по понятным — от проклятой шкатулки. И то и другое крайне плохо, еще неизвестно, что исправить будет легче. Версию, что изменилась Вселенная, я стараюсь выкинуть из головы как крайне маловероятную. Это придает мне некоторую гордость за себя: я абсолютно уникальный и единственный в своем роде псих, осознающий свою ненормальность.

Зелье пахнет отвратительно-сладковатым, как надушенный труп, его цвет также не внушает доверия — напоминает утреннюю мочу, которую я, еще живя у Дурслей, носил в баночках в местный диагностический центр. Однако лекарства редко бывают приятными, и я все же запихиваю ложку зелья в рот. Морщусь, потому что оно и на вкус мерзкое, словно блевотина.

Меня вдруг неудержимо начинает клонить в сон. Так целитель мне просто снотворное прописал? Надо будет с ним это обсудить при следующей встрече.

Утром замечаю гигантские ногти и ресницы Джинни, крутящейся у зеркала, и высокое рыжее сооружение на ее голове, напоминающее Пизанскую башню — готов поспорить, что пропорции и наклон те же.

Джеймс в подгузнике деловито стоит на стульчике у плиты и варит себе кашу. Собственно, непонятно, почему ребенок, умеющий читать и готовить, продолжает справлять нужду в подгузники? И еще интересно, всегда ли люди в своем сумасшествии замечают логические неувязки? Как по мне, так психов не должно беспокоить отсутствие логики в их вселенной.

От размышлений меня отвлекает стук из подвала. Спускаюсь посмотреть, что там происходит.

Моему взгляду предстает Кричер, сколачивающий из досок ящик. Он держит молоток и метится им в наполовину вколоченный гвоздь, который извивается, чтобы не получить по шляпке. Остальные гвозди, как уродливые червяки, потихоньку расползаются из приготовленной кучки и забиваются в щели старого дощатого пола. В какой-то момент молоток выпадает из сморщенной маленькой руки, но вместо того, чтобы упасть плашмя, как заправский акробат делает пару фляков, двойное сальто и приземляется на ручку. Гвозди вскакивают на острие и прыгают от радости. Молоток раскланивается, изгибаясь древком.

На мой вопрос о том, зачем понадобилось деревянное сооружение, домовик отвечает:

— Это гроб для Кричера, хозяин.

Его хриплый голос дрожит, а большие уши свисают старыми тряпицами, и мне становится жалко домовика. Не мешало бы поговорить, объяснить ему, что сколачивать себе гроб нет нужды, но у меня нет времени — спешу в Аврорат, чтобы взять отпуск на несколько дней, потому как работать в нынешнем состоянии будет, мягко говоря, нелегко.

В зеркале прихожей мне подмигивает странный тип с маленьким белым пятнышком в левом глазу, и до меня с трудом доходит, что это я сам.

Притворяю за собой входную дверь и пытаюсь представить, что будет меня ждать, когда вернусь. Прелести Джинни разрастутся до невероятных размеров и заполонят весь дом, в то время как ее мозг станет размером с горошину? Джеймс окончит Хогвартс экстерном и устроится на работу в Министерство Магии? Кричер натренирует молоток и отправит на чемпионат по спортивной гимнастике среди плотницких инструментов? Все это слишком странно даже для волшебного мира. Даже здесь дети не взрослеют в два года, люди не меняются за один день, а неодушевленные предметы не ведут себя так, будто разумны. Что ж, я в поиске ответов на вопросы, а пока вышагиваю по знакомой дорожке, убежденный в том, что все мои текущие проблемы связаны со шкатулкой, которую сжимаю в кармане. Лелею надежду вернуть свою прежнюю жизнь без всякого лечения одним махом, для чего мне нужно вернуть артефакт владельцу.

* * *

Сэвидж сразу же соглашается дать мне отпуск. Это выглядит так, как если бы покойная бабушка моего крестного Вальбурга полюбила грязнокровок. Значит, в сумасшествии определенно есть и положительные моменты, хотя меня не покидает мысль, что на самом деле никакого отпуска мне не дали. Но, чем бы все не кончилось, я не собираюсь отчаиваться — только не я. Меня всегда пугала потеря рассудка, но когда ты внутри нее, она не такая страшная, как выглядит со стороны. Это даже немного весело.

Зачем я пытаюсь себя обмануть? Мне совсем не весело.

Вуд в раздевалке. Сегодня наша смена заступает с десяти, но он пришел раньше, чтобы размять мышцы в тренажерном зале, снимает аврорскую форму. Замечаю на его плече татуировку в виде черной пантеры, грациозно изогнувшей спину. Решил перед девчонками покрасоваться? Но тату с кошками и делают обычно девчонки.

— Гарри! Пришел потренироваться перед работой?

Вуд натягивает футболку на крепкое тело.

— Я взял отпуск.

Он понимающе кивает.

— Ты помнишь наш вчерашний разговор? — осторожно спрашиваю я.

— Да, конечно. Был у целителя?

Вопрос задан походя, но по моей спине ползут мурашки. Мой мозг вздумал надо мной глумиться и теперь подсовывает то один вариант реальности, то другой? Как разобраться в этой каше и понять, что правда, и как жить, опираясь на все варианты? Я в растерянности.

— Был. Но пока только хуже.

— Ты же знаешь их методы. Курс терапии, бла-бла-бла.

— Да. Потому и взял отпуск. Знаешь, я хочу попросить тебя об одолжении.

Вуд зашнуровывает оранжевый кроссовок и выпрямляется.

— Сегодня на пятиминутке Сэвидж будет зачитывать сводку немагических происшествий за последние сутки. Обрати внимание, был ли найден в районе парка труп белого мужчины с бельмом на глазу. Если что, сообщи.

— Знакомый? — интересуется Вуд.

— В некотором роде. Я его вчера убил.

Улыбаюсь. Мне кажется, что улыбаюсь, но Вуд хмурится в ответ.

— Ага, — соглашается он и жмет на прощанье мне руку. — Хочешь проверить, был ли дуб.

Выуживаю из кармана картонку, но теперь на ней адрес и другое имя целителя ровным почерком Вуда. Кто бы сомневался, что будет именно так. Я уже начинаю привыкать.

* * *

Проверить. Мне все-таки нужно как-то проверить тот вариант, в котором мир сошел с ума, а не я. Вдруг разум мне не лжет и по невообразимому стечению обстоятельств изменились люди? Я отбросил этот вариант, потому как он самый маловероятный из всех, история с дубом его опровергает, и проверить его практически нет возможности. Для окружающих все нормально, страдаю только я. Было бы здорово, если бы нашелся хотя бы один человек, для которого, например, Джинни и Джеймс выглядели бы такими же странными. А если пригласить кого-нибудь в гости, кто давно их знает? Мой лучший друг Рон — вот кто мне поможет! Если он не стал частью сумасшедшего мира.

Шлю Рону сову и в ожидании ответа аппарирую в центр города, чтобы нагрянуть с неофициальным визитом к Драко в офис. Я не собираюсь торчать под забором Малфоев и выпрашивать аудиенции, чтобы вернуть шкатулку. Пробиться в его контору куда легче — пусть только попробует меня не принять. Приду как клиент. Я его самый лучший враг со времен нашего знакомства в школе Чародейства и Волшебства Хогвартс, такими не пренебрегают.

Контора Малфоя занимается приготовлением зелий на заказ, я помню вывеску «Зелья и ингредиенты». Но на ее прежнем месте теперь висит «Все для погребальных ритуалов», а в витрине два полированных гроба с медными ручками и венок с черной лентой, на которой написано: «Упокойся с миром». Хорошее пожелание.

Толкаю стеклянную дверь и оказываюсь в фойе, где прошу худосочную секретаршу доложить начальнику, кто к нему пожаловал и что дело срочное. Та окидывает меня подозрительным взглядом — как старый аврор молодого стажера, — но все же повинуется.

— У мистера Малфоя деловая встреча, и он просил прийти завтра, — воркует она, вернувшись от своего боса.

— Что? — удивляюсь я. — А если мне срочно нужен гроб?

— О, гроб могу продать и я. Вам классический или в стиле модерн? Мы выполняем любые прихоти заказчиков: необычные формы, рисунки, надписи. Подгоняем под нужный размер, а вот вчера делали с чарами расширения, — наседает секретарша, загораживая дорогу к кабинету Малфоя. — Делаем гробы для усопших, но некоторые заказывают и впрок…

Нет, это уже верх наглости. Невежливо толкаю худое плечо секретарши и врываюсь в кабинет.

Просторное помещение разделено на две зоны большим аквариумом и приветствует меня запахом краски. Малфой сидит за большим столом красного дерева и смотрит на меня, как на василиска. Так я и думал: никакой встречи нет, этот придурок один. Его мантию и растрепанные волосы украшают разноцветные пятна. В его правой руке кисть, которую он сжимает так, что побелели костяшки пальцев. В левой — открытая баночка с краской, одна из тех, что расставлены повсюду: на заляпанном полу, тумбочке с яркими кляксами, перепачканном подоконнике. Стены и потолок кабинета мозаично выкрашены в разные цвета и выглядят так, будто над ними поработал сумасшедший художник-абстракционист. В доме Малфоя я уже видел нечто похожее. Да, те картины, что висят у него там повсюду, словно части этой росписи. Мне давно казалось, что у последнего отпрыска некогда могущественного рода не все в порядке с головой.

Малфой бледнеет, вскакивает, бросает кисть и баночку, и… исчезает, а я тупо смотрю на пятно растекающейся на столе краски, по очертаниям похожее на Африку. Вот же сволочь!

* * *

Бреду по Лондону в раздумьях. Врываться в поместье к Малфою у меня нет прав, а как еще вернуть шкатулку, если он будет меня избегать, не знаю. Жаль, что Система пока бессильна против артефактов — им не вправишь мозги. Наверняка этот гаденыш все просчитал и теперь где-нибудь посмеивается над моим горем.

Сажусь за столик кафе на улице, заказываю ланч и неторопливо расправляюсь с антрекотом. Официант убирает опустевшую тарелку, приносит кофе и крохотное творожное пирожное. Отпиваю кофе и морщусь — он сладкий, хотя я настоятельно просил не класть в него сахар. Еще два белых кусочка лежат на блюдечке. Нет, я не собираюсь пить сладкую бурду, с некоторых пор считаю себя ценителем кофе. Зову официанта.

— Сладкий? — нагло переспрашивает тот. — Но, сэр, вы же не положили сахар.

Во мне просыпается огнедышащий дракон, свирепый и беспощадный.

— Да, я не положил сахар, это уже сделал кто-то другой!

— Но кофе всегда сначала сладкий, если вы хотите несладкий кофе, в него нужно положить сахар, — терпеливо объясняет официант, словно перед ним душевнобольной.

Дракон едва успевает спасти нижнюю челюсть от вывиха. Как смесь воды, не имеющей вкуса, и горького кофе может быть сладкой? Как это недоразумение исправляет сахар? Все же кладу сахар в кофе и размешиваю, ехидно интересуясь у официанта:

— Так?

— Да, сэр.

Голос у официанта дрожит.

— И теперь он несладкий?

— Совершенно верно. Сэр.

Отхлебываю, ожидая, что горячая жидкость будет приторно-сладкой. Но она горькая, совершенно без сладкого привкуса. Свирепый дракон мгновенно превращается в маленького плюшевого. Киваю официанту, чтобы тот понял, что все в порядке. Но в каком порядке? Ничего не в порядке, моя вселенная пребывает в хаосе и вот-вот должна самоликвидироваться, потому как в таком виде существовать не может.

Не успевает официант уйти, как кто-то садится за мой столик. Вот так, даже не спросив из вежливости разрешения. Это тоже в порядке вещей теперь? Отрываюсь от созерцания кофе, который мне перехотелось пить, и обнаруживаю Малфоя, в напряженной позе сидящего в кресле напротив: в совершенно чистой мантии, аккуратно причесанного.

— Я так понял, что ты хотел поговорить, — выплевывает он на манер Снейпа.

У меня появляется надежда. Забываю про все обиды, ставлю на стол шкатулку и киваю в ее сторону.

— Забирай. Это все, что я хотел тебе сказать.

Малфой бросает взгляд на шкатулку и ухмыляется. Подло так, мерзко. Отрицательно качает головой и откидывается на спинку пластикового кресла.

— Она твоя, — нагло врет он.

— То есть, ты ее не возьмешь? — спрашиваю я, не веря в то, что расслышал правильно.

— Нет.

— Ты… ты не можешь.

— Могу.

Я опять трансформируюсь в чудовище. Через столик хватаю Малфоя за мантию на груди, тяну к себе и рычу:

— Шкатулка проклята и отравляет мне жизнь! Немедленно забирай ее или сними проклятье! С тех пор, как я ее открыл, я живу в каком-то другом мире!

Мои слова звучат так, будто я все это время думал, что Малфой не нарочно все подстроил. Но я и вправду так думал! Теперь же мне кажется, что в своем особняке он хорошо сыграл роль человека, который опечален тем, что у него забрали дорогую сердцу вещь. Он знал, что я поведусь. Черт, я и вправду лох! Одним тупицей на улицах Лондона станет меньше, когда меня поместят в больницу на холме, а Малфой завопит, что это Система свела меня с ума. Не сомневаюсь, что с Лавандой расправились точно так же.

— Хотя бы что-то отравляет тебе жизнь. Жаль, что шкатулка — не моих рук дело.

— Врешь. Я заставлю сказать тебя правду!

— Как? Что ты можешь сделать мне хуже того, что уже сделал? — шипит в ответ Малфой.

— Ты о чем? О той войне? Да как ты не поймешь: давно все в прошлом! Тебе же дали шанс на нормальную жизнь, так и старался бы оправдать доверие. Думал бы о своей ответственности перед женой и ребенком, который скоро родится. Так что забирай свою дрянную шкатулку и вали к ним! — бросаю слова так, что брызжет слюна. Надеюсь, что под моим напором Малфой примет правильное решение: заберет свою шкатулку и исчезнет из моей жизни навсегда. Но его лицо перекашивается от злобы, губы дрожат, а взгляд исподлобья не предвещает ничего хорошего.

— Мой ребенок умер полчаса назад из-за тебя и таких, как ты.

Разжимаю пальцы, Малфой откидывается на спинку.

— Этого не может быть. Система никогда бы не позволила причинить вред, тем более невиновному. Ты врешь.

— Система вышла из-под контроля. Я предупреждал, что это может случиться.

О чем он? Когда он и кого предупреждал? Бред. Однако не похоже, чтобы Малфой шутил. Видимо, он просто сошел с ума. Система не позволила бы даже Астории навредить своему неродившемуся ребенку.

— Чтоб ты в аду сгорел, Поттер.

Он встает и смачно плюет в мой кофе. Тут же с хлопком исчезает, а я сижу, словно прикованный. Мысли бешенным вихрем несутся в голове, а в груди разливается горький холод сожаления.

Этого не должно было произойти, ребенок Малфоя не должен был умереть. Астория притворялась, что ей больно. И, тем не менее, Малфой не играл, сообщая о смерти своего ребенка. Одно с другим не стыкуется, но все же оба факта существуют — дьявольский парадокс.

Прижимаю салфетницей деньги за ланч и иду в глухой переулок, где пытаюсь уничтожить шкатулку всеми заклинаниями, которыми можно уничтожить предмет, разве что Адское пламя не использую. Но шкатулке все нипочем, она лишь издевательски поблескивает серебром. Не такая уж она и дешевая, как я подумал сначала. В узоре инкрустированной крышки мне видится зловещая ухмылка.

— Ад в своей голове не так-то просто уничтожить, — раздается голос.

Оглядываюсь, но вокруг никого. Мысленно поздравляю себя с тем, что начал слышать голоса.

Не замечаю, как оказываюсь на людной улице. Иду в полном смятении. Люди, взглянув на меня, уступают дорогу. В голове роятся идеи уничтожения шкатулки. Взорвать ее маггловской взрывчаткой или отправить в космос? Утопить на дне океана или все же попробовать сначала сжечь в Адском пламени? Но мне кажется, что она все равно вернется на столик в гостиной.

— Существует только один путь прекратить это, — шепчет мне тот же голос.

В недоумении смотрю на проходящую мимо женщину с коляской. Она дарит мне полный непонимания взгляд и ускоряет шаг.

— Малфой знает этот путь? Ха, он теперь под угрозой смерти ничего мне не скажет, — веду диалог с голосом.

— Он вводит тебя в заблуждение. Это он подстроил так, чтобы ты взял шкатулку, и надеется, что ты сойдешь с ума как Лаванда.

— Мне ему нечего противопоставить.

— Ошибаешься. В шкатулке есть секрет. Разагадай его, и неприятности прекратятся, а ты снова будешь счастлив.

Где-то вдалеке гремит, и я устремляю взор к небу. Оно почти черное, и только там, где предположительно должно быть солнце, кроваво-красное. Еще не вечер, такого быть не должно. Но многого быть не должно, с чего вдруг удивляться цвету неба? Капли дождя падают мне на лицо, и я накидываю капюшон, проходя мимо паба «Вечерний Лондон». Из дверей вываливается пьяный мужчина, делает несколько шагов и падает в лужу, создавая в ней маленькое цунами. Пустив несколько пузырей, встает и, шатаясь, бредет по улице. Грязные ручьи стекают с его одежды, а на носу красуется прилипший мусор. Из подворотни прямо мне под ноги выскакивает мокрая крыса. Нисколько не смутившись, она оббегает меня и устремляется по своим крысиным делам. Из помойного контейнера вылезает огромный серый кот с рваным ухом. Он вдруг дико орет и мне становится опять не по себе, но вовсе не из-за кота — меня тяжелой волной накрывает страх, понять причину которого я не могу.

Сажусь на мокрый бордюр, не обращая внимания на взгляды прохожих, и открываю шкатулку. Звучит знакомая мелодия. Я откладываю в крышку синий листик и сосредотачиваю внимание на том, что внутри. Какой еще секрет нужно разгадать?

В шкатулке идет снег. Это капли лондонского дождя замерзают и рассыпаются на крошечные хлопья, которые падают на деревья, крышу домика и маленькую скамеечку. Неожиданно дверь в домике открывается, и я с напряжением вглядываюсь в миниатюрный проем. Придвигаю шкатулку ближе, приглядываясь сквозь замутненные стекла очков, и в какой-то момент мне кажется, что вижу силуэт. Колокольчики тонким перезвоном вдалбливаются в мозг. И тут необъяснимая тревога и страх перерастают в дикий ужас: мне кажется, что еще немного, и я умру. Прямо здесь, сейчас, сидя на бордюре и держа в руках эту проклятую шкатулку. Непослушными руками захлопываю ее.

Гремит сильнее.

Несколько минут я нахожусь в полном ступоре. Дрожу то ли от холода, то ли от страха. Мне кажется, что голос предложил выбрать между кошмаром, в который превратилась моя жизнь, и смертью. Даже не просто смертью, а чем-то гораздо худшим, поэтому решаю пока оставить кошмарную жизнь. Секретом можно заняться когда-нибудь потом. К черту советы неведомого голоса — почему я должен доверять ему больше, чем Малфою?

Подставив лицо холодному ветру, немного успокаиваюсь и аппарирую домой.

(не бечено)

На пороге дома меня настигает сова. Она принесла мне от Сэвиджа кричалку, которая скрипучим голосом начальника сообщает, что за прогул мне грозит увольнение и что завтра к девяти я должен принести рапорт с объяснениями. Мне остается только гадать, куда делся мой сегодняшний рапорт с просьбой предоставить отпуск и положительной резолюцией моего босса. И было ли все это сегодня? А может, я написал в рапорте, что хочу работать без выходных, и именно это Сэвидж одобрил?

Пожалуй, стоит принять зелье, выписанное целителем. Правда, не сказать, что оно хотя бы немного помогло мне с проблемой, разве что сплю я теперь без снов.

Дверь тихо скрипит, впуская меня в дом. Кругом полутьма. Джинни и Джеймса нигде не видно. Мои шаги и тиканье часов — вот и все, что нарушает тишину. Хотя, если замереть и прислушаться, в гостиной слышен тихий голос — так бывало раньше, когда Джинни читала Джеймсу сказки. Направляюсь туда. Мне хочется сообщить о своем появлении, как я делал это тысячу раз, но я замираю от неожиданности с открытым ртом — Джинни не с Джеймсом. Дверь не до конца закрыта, и я вижу беседующих в щель.

— Рон, я так скучаю, — ангельским голоском говорит моя жена.

— Я тоже. Ты думаешь, он ни о чем не подозревает? — отвечает мой лучший друг и по совместительству ее брат.

— Надеюсь, — шепчет она.

Наступившая тишина рвет меня на части, и я стою, затаив дыхание и надеясь, что неправильно расслышал.

Рон кладет руку на огромный живот моей жены и гладит его с таким выражением, словно там его дитя. Он нежно берет ее за подбородок, чтобы она подняла голову, и целует пухлые губы. Этот сладкий поцелуй — не поцелуй брата и сестры.

Мое сердце пускается в аллюр. Лопни мои глаза — что мне делать? Рисуется картина, как я гневно бросаю обвинения в измене, а Рон и Джинни искренне удивляются. Выяснится, что в этой вселенной брат и сестра могут запросто целоваться взасос и, быть может, заниматься сексом; мужья нужны для того, чтобы выносить из дома мусор и приносить в дом деньги; вселенная, где все не так, не существует — я ее просто выдумал. Веселенькая чертовщина!

В ногу сзади мне кто-то тыкается. Оглядываюсь и вижу Джеймса, который шустро протискивается к щели, чтобы тоже подсмотреть. Слишком поздно подхватываю его на руки и уношу в детскую, где стопками и в одиночестве лежат книги — сотни книг покрывают почти весь пол комнаты. Некоторые открыты, в них пестреют пометки на полях, сделанные разноцветными детскими карандашами, раскиданными повсюду. По-моему, в эту комнату перекочевала вся библиотека Блэков, сделав самую светлую комнату похожей на пристанище рассеянного профессора. Двухлетний ребенок сам не провернул бы такую работу. Лавирую на свободный от книг пятачок, опускаю Джеймса и натыкаюсь на взгляд его бездонных зеленых глаз.

— Побудь, пожалуйста, здесь. Я поговорю с мамой и приду.

— Ты глуп, — тоненьким голоском выдает Джеймс.

— Что? — опешиваю я. Мой сын не мог такое сказать.

Джеймс молчит, глядя снизу вверх, но мне кажется, что это я здесь маленький и ко всему прочему простой, как одноклеточное животное. Он отворачивается и устремляется к открытой книге, будто говоря этим, что от разговоров с типами вроде меня мало пользы. Что ж, мне остается только закрыть за собой дверь.

Вот так в одночасье я стал человеком, который интересен своей семье только с точки зрения финансов и крыши над головой. Во мне опять начинает закипать злость. А может, выгнать их на улицу к чертям? Но что-то мне подсказывает, что если выгоню из дома беременную жену и маленького сына, то лучше мне не станет. Люди решат, что я псих, а странное поведение моей семьи — плод моего больного воображения. Никто не поверит, что Джинни изменяет мне с братом, а Джеймс — только номинально мой сын. Меня сочтут опасным для общества и поместят в больницу на холме. Нет, не того напали. Я не буду горячиться, а стану вести себя так, будто ничего странного не происходит. Посмотрим, что будет дальше.

Уверенно шагаю в гостиную, нещадно стуча каблуками по паркету. Застаю Джинни и Рона сидящими на диване.

— Гарри! — поднимается мне навстречу Рон. — Я тебя заждался.

— Правда? — ухмыляюсь как можно презрительнее.

Рон непонимающе вскидывает рыжие брови.

— Ты хотел о чем-то поговорить, я получил письмо совой, — сообщает он.

Да, я хотел бы поговорить. О многом хотел бы поговорить, но теперь не знаю, с чего начать.

— Ты видел Джеймса? — вытаскиваю из путаницы мыслей вопрос.

Рон кивает. Вид у него озадаченный.

— Тебе не кажется, что он развит не по годам?

— М-м-м, — пожимает плечами Рон. — Почему бы Джеймсу не быть развитым?

Действительно, почему бы двухлетнему ребенку не увлечься книгами, которые и большинство взрослых не одолеет?

— Ты читал когда-нибудь «Историю заклинаний древних племен»?

— Нет. А что, есть такая?

— На японском есть. И еще множество книг на других языках — у Блэков хорошая библиотека.

— Прекрасно. И что с того? — все еще не понимает Рон. Или прикидывается, что не понимает.

— Я видел эту книгу, в ней только заголовок на английский переведен, а весь текст иероглифами. Джеймс ее читал — пометки на полях сделаны его карандашами, и в них есть смысл.

— Милый, — встревает Джинни, — ты видел, как он делал пометки?

Я не видел. Понимаю, на что намекает моя жена — пометки сделал кто-то другой, а я придумываю всякую чепуху.

Они смотрят на меня испытующе, чуть растягивая губы в улыбке. Что-то неуловимо одинаковое видится мне в блеске их глаз.

Вздыхаю, чувствуя, как в груди разливается тоска.

— Как Гермиона? — перевожу глупый разговор в другое русло.

— Нормально. Когда я уходил, она еще спала.

Рон садится рядом с Джинни, касаясь, как бы невзначай, ее руки своей.

К тоске присоединяется отвращение.

— А как дела в магазине? Что нового? — выдавливаю через силу.

Раньше я никогда не спрашивал, как дела в магазине, Рон мне рассказывал сам. Надо быть осторожнее, а то Рон может понять, что я играю.

— В магазине? Все хорошо. Но, знаешь, я подумываю заняться чем-нибудь серьезным. Например, попытать счастье в Министерстве — хочу стать судьей. Я уже заручился поддержкой нескольких членов Визенгамота, которые составили ходатайство о моем избрании. Жду, когда назначат день для голосования.

Я застываю от удивления, сдабриваемого коктейлем других чувств. В Визенгамот не так просто пробиться, но почему-то мне кажется, что у Рона получится. Подзадориваю его, взяв над собой контроль:

— Не иначе, как на место Верховного Чародея метишь?

— Как ты догадался? — мечтательно улыбается Рон. — У меня есть все предпосылки для этой должности, к тому же я распланировал свое продвижение по карьерной лестнице на несколько лет вперед.

Все это он говорит всерьез. И веснушки на его лице больше не делают его смешным. Куда делся мой друг Рон? Депортируйте меня из этой вселенной, меня не держит здесь больше ничего. Хотя, нет — Гермиона.

Изображая гостеприимство, прошу подделку друга остаться, а сам ссылаюсь на дела и аппарирую в район, где Рон и Гермиона снимают квартиру. Быть может, есть путь выбраться из моего кошмара, не потеряв себя, но мне нужна для этого помощь.

* * *

Видавшее виды крыльцо, длинный полутемный коридор, освещаемый светильником с пыльным стеклом, и одна из множества коричневых дверей, в которую привычно стучу. Гермиона дома. Она открывает мне, но не впускает.

— Можно? — спрашиваю шутливо.

— Да, заходи, — повременив, отвечает она.

Отступает внутрь и прислоняется к стене, скрывая лицо в тени, но я замечаю, что выглядит она неважно: растрепанные волосы, одутловатое лицо, грязный халат, из-под которого выглядывает застиранная сорочка. Мой нос улавливает запах перегара, становящийся резче с приближением к Гермионе.

— Ты пила?

Она отводит взгляд. Сказать, что я в шоке — ничего не сказать. Гермиона всегда была умницей, так ждала этого ребенка. Негодую:

— Но тебе же нельзя! Ты можешь навредить ребенку!

Система не должна позволять подобных выходок беременным. Почему же тогда позволяет? Сбой в Системе и ее элиминация — первое, что приходит на ум. Так, вероятно, подумают и другие. В случае сбоя нарушился бы протокол и Система должна была бы самоуничтожиться. Но такое эпохальное событие сразу бы повлекло мой вызов в Аврорат, значит, с Системой все в порядке. Если немного поразмыслить, то вырисовывается еще одна версия — Малфой что-то подстроил, чтобы дискредитировать Систему. Он на многое способен, когда хочет добиться своей цели. Возможно, он модифицировал Империо, чтобы оно не попадало под запрет, и теперь управляет Гермионой. Как ему это удалось — пока не знаю, но выясню, не будь я Гарри Поттер. Если так, то на сегодняшний день это первый случай создания проклятия подвластия с тех пор, как появилась Система. А может быть, Джинни, Джеймс и Рон тоже под Империо? Так плотно держать под контролем несколько людей сразу не под силу одному волшебнику, у него должны быть сообщники. К тому же теперь я уверен, что его ребенок умер не по причине переживаний Астории из-за обыска, а дело шло к смерти, потому что плод был нездоров — эта версия куда логичнее той, что выдает Малфой. Не составит труда сделать запрос в больницу, чтобы подтвердить мое предположение. Этот подонок просто подтасовал факты, чтобы обвинить Аврорат в халатности, а Систему в несостоятельности, но поплатится за обман. Жаль, что Система не всесильна и не может спасать людей от болезней и происков недобитых союзников Волдеморта.

— Пр-роходи. На кухню, — бодро заикается Гермиона, не обращая внимания на мою тревогу.

Все тот же коридор малогабаритной квартиры, та же неудобная вешалка, но все другое. Кое-где отвалилась штукатурка, обнажив реечно-глиняный скелет стен, а на грязном полу лежит комок волос. В кухне стол и раковина завалены грязной посудой, а над мусорным ведром, из которого вывалилась обертка от сэндвича, кружат мухи. Зловонье грозит вызвать рвотный спазм. Я бы еще понял, если бы это была холостяцкая квартира Рона, но вот Гермиону никак представить не могу создательницей такого беспорядка.

— Я, пожалуй, лучше в комнате с тобой поговорю, — решаю я, окидывая взглядом всю эту красоту.

— Как хочешь, — с явным трудом выталкивает из себя Гермиона и изображает пригласительный жест, который больше уместен при отпугивании мух.

В комнате хаос тех времен, когда атомы еще не умели складываться в порядочное вещество и образовывали что попало. Думаю, что так и было после большого взрыва, о котором твердят маггловские ученые.

— Черт, — вырывается у меня.

— Что-то не так? — осведомляется Гермиона и, проследив за моим взглядом, объясняет: — Зато все видно.

Действительно все видно, потому что вещи из шкафа перекочевали на все горизонтальные поверхности комнаты. Даже на мандрагоре, что стоит на подоконнике, висят синие кружевные трусики.

— Послушай, — я хватаю Гермиону за плечи, чтобы повернуть к себе лицом. — Я пришел за помощью, но мне кажется, что помощь нужна тебе.

— Мне? У меня все хорошо, — она вдруг запрокидывает голову назад и хохочет.

— Ты пьяна.

Проходит не меньше минуты, пока Гермиона обретает способность говорить.

— Не поверишь, но это здорово. Я еще вчера травкой баловалась, но собираюсь попробовать что-нибудь поинтереснее. И тебе советую. Поверь, мир такой замечательный!

— Он и без наркотиков прекрасен.

— Поэтому ты такой озабоченный?

Она двигает плечами, чтобы выбраться из моих рук. Это выглядит так, будто я что-то от нее хочу, а не пытаюсь помочь. Тоска становится нестерпимой.

— Зачем ты пришел?

Разрываюсь между желанием снять с нее проклятие подвластия и детально понять, для чего его наложили. Неужели Малфой рассчитывает, что Гермиона навредит своему ребенку? Он надеется раздуть этот факт в прессе? Похоже, он хочет убить сразу двух зайцев: сделать гадость Гермионе, которую всегда недолюбливал по причине ее маггловского происхождения, успехов в учебе и политических взглядов, и поставить под сомнение надежность Системы.

— Я… мне отравляет жизнь одна вещица. Но я не могу от нее избавиться.

Гермиона морщит лоб, стараясь что-то припомнить.

— Я же говорю, есть средство, меняющее отношение к реальности. Не можешь избавиться от вещицы, избавься от негативного отношения к ней, — выговаривает она не очень послушным языком и идет в дальний угол, откуда возвращается с бутылкой огневиски. — Буд-дешь?

— Нет, — вздыхаю. — Я так надеялся на твои знания.

Гермиона плескает из темной бутылки в грязный стакан, жадно опрокидывает его в себя.

Я жалею, что еще не снял проклятие.

— Мне больше не нужны знания. В них нет смысла.

— А в чем смысл?

Она опять хохочет, как ненормальная. Я тем временем решаю, что хватит этого цирка, достаю волшебную палочку, направляю на Гермиону и шепчу: «Фините Инкантатем».

— Смыл в удовольствии. В этом весь смысл нашей бестолковой жизни, — выдавливает она сквозь смех. — А удовольствие можно получать, совсем не напрягаясь.

Мое колдовство не подействовало! На всякий случай я еще раз пытаюсь отменить Империо, под которым, на мой взгляд, находится Гермиона, но ничего не происходит. Твою же мать! Значит, я ошибся, и ее поведение — осознанный выбор, никто не заставляет ее делать глупости, и что совсем плохо — Система позволяет ей их делать. Я в замешательстве: не знаю, какими аргументами нужно убеждать, что алкоголь и наркотики — не выход. Делаю шаг к двери, но запинаюсь.

— Что это? — ошеломленно спрашиваю, глядя под ноги.

— Кофта, — Гермиона округляет глаза. — Кстати, она принадлежит Джинни, так что забирай.

Она опять делает широкий жест и издает противный смешок.

Мне становится не по себе. Поднимаю кофту, чтобы разглядеть. Цвет поярче, чем у тряпки бомжа, но, несомненно, это та же вещица. Прощаюсь и ухожу, всем сердцем переживая еще одну потерю. Не могу поверить, что несколько дней назад эта же девушка кормила меня печеньем и радовалась толчкам ребенка. Так не бывает, чтобы человек и его жилище без всяких видимых причин преобразились до неузнаваемости в такой короткий срок. В чем же дело? Мне видится одно — проклятие, скрытое в шкатулке, преследует меня, создавая иллюзии. Оно слишком сильное и причиняет мне нешуточную боль. Хуже всего бороться с неизвестностью: не знаю, что это за дьявольское проклятие, как оно действует и как ему сопротивляться. Так паршиво, что от ощущения пустоты и безысходности хочется выть.

Только на улице замечаю, что сжимаю в руке кофту. Колеблюсь между желаниями выбросить ее и спросить у Джинни, действительно ли это ее вещь.

— Ты идиот, — шепчет мне голос.

— Заткнись, — отвечаю вслух, хотя и не уверен, что это необходимо.

Если голос — часть меня, то и мысли мои доступны ему без озвучивания. Или нет? Скоро не буду уверен совершенно ни в чем, даже в том, что я Гарри Джеймс Поттер. Этот голос в голове так похож на тот, что преследовал меня в Хогвартсе. Тогда с загадкой разобрались — у меня была ментальная связь с Волдемортом, который мог читать мои мысли и внушать свои. Чтобы я мог противостоять проникновению в свой разум, профессор Снейп поднатаскал меня в окклюменции.

Вдруг меня озаряет догадка: а что, если в тот вечер в пабе Рон был прав и Волдеморт не ушел в мир иной, а снова отыскал способ остаться и теперь внедрился в Систему, благодаря которой стал еще сильнее? Что если мой заклятый враг снова вкрался в мои мысли, а заодно и в мысли близких мне людей и мстит нам за свой проигрыш? Бестелесный дух мог беспрепятственно проникнуть в Отдел Тайн и дальше в магические артефакты. Став частью Системы, он может управлять всеми разумными существами, исключением является разве что одно место — монастырь на Тибете, который манифестанты назвали резервацией духовной свободы. Только там, среди сурового порядка таинственных отшельников, Система не властна над людьми. Но, если моя догадка насчет Волдеморта — правда, то этот маленький островок воли и его обитатели ничем мне не помогут. К артефактам, с помощью которых действует Система, просто так не подобраться, они находятся в Отделе Тайн Министерства и очень тщательно охраняются. Однако я совсем не уверен, что версия о внедрившемся в Систему Волдеморте и есть истина. Если унять эмоции и подумать, то становится очевидным, что такой могущественный волшебник не стал бы тратиться на глупую месть — только не он, а просто бы убил неугодных — вот и все. К тому же раньше его дух не мог действовать с помощью артефактов, с чего вдруг теперь что-то должно измениться? Да и незачем властелину мира выпытывать у меня секрет какой-то безделушки. И есть еще одно "но": работа Системы не по протоколу, принятому Визенгамотом и имеющему силу Непреложного Обета, должна немедленно уничтожить Систему. Так что можно смело отбросить эту версию.

Если бы не это "но", версия Малфоя тоже заслуживала бы большего внимания. Тогда бы Система могла дать сбой и не корректировала бы поведение людей согласно своим полномочиям, которые распространяются только на намерения нарушить закон, а, например, делала бы подвластными, как под проклятием Империо, и глупости, которые происходят вокруг меня, можно было бы списать на нее. Смерть того нищего старика тоже — взбесившаяся Система позволила выплеснуться моей агрессии. Если бы эта версия имела шанс на существование, то можно было бы ожидать чего угодно, а неприятные события последних дней в скором времени показались бы совсем безобидными. Система может многое: она магически настолько мощная, что сравнивать ее с силой магов даже некорректно.

Скорее уж тогда прав целитель — я обычный псих и нахожусь в плену своих галлюцинаций: не было никакого поцелуя между братом и сестрой; Джеймс играет со своими игрушками и не готовит себе еду; бомж и его подруга — чистое совпадение; дуба никогда не было в парке; на картонке свой адрес написал целитель, а не Вуд; Гермиона не пьяна, и не устраивала бардак в квартире; голос — углубляющаяся шизофрения, благодаря которой мне все привиделось и послышалось.

Но мне почему-то кажется, что все-таки прав я — мое сумасшествие вовсе не болезнь, которую лечат с помощью лекарств, а проклятие, заключенное в шкатулке. Это Малфой втянул меня черт-те во что, сводит меня с ума неизвестным колдовством. Как только мне удастся избавиться от шкатулки, моя жизнь вернется в прежнее русло.

В любом случае, пытаться раскрыть секрет шкатулки, как просит безымянный голос, я пока не собираюсь. Попробую другие способы решения своих проблем.

* * *

В кабинете целителя легкий запах сандала. У меня раньше не было возможности узнать, как пахнет сандаловое дерево, но я совершенно уверен, что оно пахнет именно так. Уверенность, как и голос в голове, явно порождена проклятием шкатулки. Мне неспокойно от того, что я осознаю это. А ведь не должен, потому что сумасшедшие не осознают свое сумасшествие, чем бы оно не было вызвано, они уверенны в том, что их галлюцинации и есть реальность. Что если вовсе не я, а все вокруг по какой-нибудь причине сошли с ума? Быть может это вирус или всеобщий заговор. А быть может шкатулка сводит с ума не меня, а всех остальных. Понимаю, что совершенно невозможно, чтобы посреди изменившейся реальности остался неизменным и заметил перемены только я, однако как же объяснить, что я осознаю эту невозможность и готов на любое другое непротиворечащее объяснение? Если эта версия — правда, то расклад очень скверный: сумасшедший мир не отправишь на лечение в больницу на холме.

Удобное кресло принимает меня, расслабляя мои мышцы.

— Вы выглядите встревоженным, мистер Поттер. Кажется, зелье вам не особо помогает?

Мне вдруг кажется, что я чего-то не знаю о зелье. Быть может, его нужно было греть или читать возле него молитвы, прежде чем глотать?

— Сплю я теперь замечательно. В остальном только хуже.

— Странно, у вашего лекарства нет седативного эффекта, иначе я бы вас предупредил. Выглядите вы неважно. Расскажите, что вас беспокоит?

Мой вздох красноречиво говорит, что целитель прав: беспокойств хоть отбавляй. Я решаю вывалить свои опасения откровенно:

— Меня беспокоят две вещи: первая — что я сошел с ума; вторая — что я не сошел с ума.

— И что вас огорчает больше?

— Второе, — отвечаю без раздумий.

— Вы допускаете возможность, что изменились все вокруг?

— Но ведь вероятность все же существует! Нет, я не говорю, что она большая. Я принимаю во внимание факт, что вероятность крайне мала и отмечаю каждое абсурдное явление, как игру собственного больного разума. Все валю на него. Только есть вещи, не вписывающиеся в концепцию моего сумасшествия.

— Какие, например?

И, правда, какие? С помощью чего человек может определить, что он не сумасшедший? Чувствую себя глупо и вместо ответа достаю из кармана просторной новой мантии, надетой, чтобы не выглядеть на сегодняшнем приеме затасканным борцом с темной магией, шкатулку, которую со стуком опускаю на низенький стол.

— Вот.

— Музыкальная шкатулка? — спокойно спрашивает целитель таким тоном, будто перед ним сидит ребенок.

— Да, это так. И не так.

Он кивает с таким видом, словно я изрек нечто умное.

— Как бы я ни пытался избавиться от этой вещицы, мне не удается. Она чудесным образом не уничтожается, а когда я пытался ее отослать совой хозяину, вернулась в мой дом.

— А вы точно уверены, что хотите избавиться от шкатулки?

Мне претит недоверие целителя, и я ехидно отвечаю:

— Попробуйте ее сломать.

— Нет, — твердо говорит целитель. — Уничтожать чужую собственность я точно не буду, даже если это не нарушение закона.

Понимаю, на что он намекает: сумасшедший пациент заставляет его сделать глупость.

— Тогда просто оставьте ее у себя. Думаю, шкатулка будет в моем доме раньше меня.

Целитель задумчиво хмурится, поглаживая аккуратно стриженую бородку и глядя на каменную подставку для перьев. Я тем временем пристально его разглядываю, чего не делал прошлые разы по причине крайней занятости своими мыслями. Отмечаю, что целитель — образчик гармонии. Его прическа выглядит так, словно он только что вышел от парикмахера. Полоски на его светлом галстуке в тон бордовой рубашке, что виднеется под его строгой черной мантией. Тщательно отполированные ногти наталкивают на мысль, что целитель частый гость у маникюрши. Или та приходит к нему на дом, чтобы сделать заодно маникюр и его жене — такой же правильной и гармоничной. Просто какой-то образец человека. И ко всему это он помогает решить мне проблемы, а не я ему. Чувствую рядом с ним свою нескладность, будто на мне вместо дорогой мантии, сверкающих ботинок и очков в изысканной оправе нечто несуразное и безвкусное, а сам я упырь с чердака.

— Хорошо, оставляйте. Хотя мне эта идея не очень нравится, потому как результат будет мало информативен. Возможно, шкатулка зачарована так, чтобы возвращаться в ваш дом или к вам, когда выпадает из поля зрения — магия привязки.

Да он еще и мыслит образцово. Действительно, есть заклинание привязки, обеспечивающее порядок в доме и помогающее не терять предметы. Где бы ни бросил зачарованный предмет, вскоре он окажется дома на своем месте. Если, конечно, кто-нибудь раньше не нейтрализует заклинание.

— Не хотите рассказать, почему ее присутствие вас так тревожит?

Нет, не хочу ничего объяснять. Но какое-то объяснение должно прозвучать.

— Возможно, именно в ней источник моих проблем.

Целитель переводит взгляд со шкатулки на меня и обратно. Затем манипулирует над ней волшебной палочкой, шепча заклинание — исследует. Я знаю, что он ничего необычного не найдет.

— Никакой магии, привязки в том числе. Полагаете, что присутствие шкатулки действует на вас негативно? Быть может, она связана с чем-то важным для вас, тем, о чем вы предпочли забыть?

— Не знаю, на что вы намекаете, — растерянно отвечаю, задумываюсь на несколько секунд и добавляю: — Я слышал голос, который сказал, что шкатулка с секретом.

Скрипит перо целителя, выписывая строчки на бумаге.

— Давно вы слышите голос?

— Позавчера это случилось в первый раз. Это странно, ведь я окклюмент, ментально на меня может воздействовать только Система, но она не корректирует поведение с помощью голосов, а делает это незаметно для человека.

Напряжение внутри меня нарастает. Теперь целитель не сомневается, что у меня шизофрения. Если честно, на его месте я бы тоже не сомневался.

— Быть может в шкатулке хранится ваша тайна, которая не дает вам покоя и превратилась в невроз?

— Я… я не знаю. Шкатулка у меня недавно.

— Неважно, что вы о ней помните сейчас. Вам необходимо постараться вспомнить правду. Только так вы можете помочь себе, нужно только захотеть.

Я, конечно, сумасшедший, но не дурак. Вспомни тайну, разгадай секрет — как же меня это достало! Говорю как можно увереннее:

— В ней нет ничего особенного. Никакими заклинаниями не удается определить магию, которой шкатулка обладает. Да и внутри все тривиально, откройте же ее сами.

— Нет, пожалуй, в этом нет необходимости. Некоторые вещи для себя можете сделать только вы.

— И что же мне нужно сделать?

— Вернуть вытесненные из сознания неприятные воспоминания, связанные со шкатулкой, а потом переосмыслить их. Это необходимо сделать для того, чтобы обрести покой.

Наверное, мне показалось, что он давит на меня. Думать, что все вокруг хотят заставить меня разгадать секрет шкатулки — это уже паранойя, не иначе.

— Я как-нибудь попробую, — заверяю я, но не очень убедительно.

— Что ж, а я тем временем подумаю, чем еще могу вам помочь. Приходите завтра, — все так же спокойно говорит целитель.

Расстаюсь с креслом. Прощаюсь с целителем, пожимая его холеную ладонь, и оказываюсь на улице.

Ветер закручивает маленьким смерчем обрывки газет, черное с красными прожилками небо цепляется за крыши. Сыплется ледяная крошка, покрывая газоны. В тусклом свете фонарей нераскрывшиеся тюльпаны печально склонили свои головки, готовясь погибнуть. Они поверили, что солнце одолело тьму и холод зимы, за что и поплатятся жизнью.

Сворачиваю в переулок, ведущий к бульвару. Прохожу мимо клуба для непритязательных джентльменов — одного из дешевых лондонских притонов. От стены отделяется шлюха в коротком пальто, зазывно покачивая бедрами.

— Мистер, не желаете провести вечер с одинокой дамой?

Я бросаю на нее взгляд. Мне кажется, что это та самая, с которой я когда-то развлекался, но теперь она выглядит лет на пятьдесят, обрюзгшая и неопрятная. Отвратительная улыбка кроваво-красных губ открывает вид на гнилые зубы, среди которых нескольких передних не хватает. Как я все это не заметил прошлый раз? Теперь мне такого сомнительного удовольствия не нужно и даром. Я даже жалею, что Система не запрещает заниматься людям древнейшим ремеслом.

— Нет.

И спешу дальше.

— Не смотрите, что я старовата. Зато многое умею. А чем меньше у меня зубов, тем вам будет приятнее.

Она хватает меня за рукав мантии своими яркими ногтями и тянет к двери. Ее глаза — два колодца, на дне которых грязь. Отдираю ее руки от мантии, но проститутка вновь цепляется, объясняя, какие чудеса будет вытворять с моим пенисом. Меня начинает мутить от этих откровенностей, я отталкиваю ее. Несильно, но она падает, ее пальто задирается, обнажая жирные ляжки. Вместо того чтобы встать, хохочет, зияя черной пастью, и раздвигает ноги, открывая взгляду темную вульву, не прикрытую бельем. Я представляю, как совал в это чрево часть себя и мое горло сжимает рвотный спазм. Бегу со всех ног к бульвару, чтобы этот кошмар закончился, мечтая о старом добром Обливиэйте, способном избавить меня от мучительных воспоминаний.

Вдогонку мне летят пожелания скорой смерти.

Едва отдышавшись, выбираю подходящее место и аппарирую домой, надеясь, что там все спят.

Сэвидж рвет мой рапорт с объяснениями и бросает мне в лицо. Его глаза становятся узкими щелками, а орлиный нос еще больше выпячивается.

— Я не потерплю насмешек. Какой, твою мать, отпуск? Ты что, принимал зелье, вызывающие галлюцинации? — шипит он. — И вот что, Поттер. Еще один такой косяк, и ты вылетишь отсюда без права на восстановление.

— Да, сэр, — слышу свой звенящий голос.

— Пошел вон.

Спешу к Вуду, чтобы уйти с ним на задание. Как-нибудь день отработаю, а вечером опять пойду к целителю. Не знаю, на что я надеюсь от встреч с ним, но все равно пойду. Моя жизнь действительно не что иное, как мерзкая галлюцинация. Так жить слишком тяжело, надо что-то менять.

— Гарри, — бросает, завидев меня, Вуд. — Сегодня старший я, ты в моем подчинении. Понятно?

— Так точно.

Старший аврор должен подчиняться младшему, и младший аврор сам же и отдает об этом приказ старшему — что тут непонятно? Если так пойдет дальше, то вскоре мной будут распоряжаться домашние эльфы или садовые гномы. Но если заявлюсь к Сэвиджу за выяснениями, то дело неминуемо кончится увольнением. Потяну пока с решением, посмотрю, что будет завтра.

Мы отправляемся на западную окраину Лондона, в район аккуратных одноэтажных домиков. По агентурным данным в одном из них сегодня должна быть встреча тех, кого мы подозреваем в заговоре против Системы.

Располагаемся возле пустого дома, на аккуратно подстриженной лужайке которого островками пестреют побитые ночными заморозками желтые и красные тюльпаны. Я выбираю место за голым кустом роз, Вуд — у карликовой яблони, покрывшейся бутонами цветов. Тщательно зачаровываем себя от обнаружения. Выставляем барьеры против аппарации так, чтобы желающие могли попасть в дом, но не могли уйти из него без нашего позволения. Камина в доме нет, мы проверили.

Солнце не показывается из-за тяжелых туч, но пока сухо. Сидим тихо, переговариваясь только по необходимости. Засада — дело нелегкое, нужно все время быть начеку.

Через полчаса начинает казаться, что засада длится уже часов шесть. Через час — день. Со мной такого раньше не случалось.

Позади себя слышу шаги. Это Вуд. Пришел, видимо, поговорить о задании. Я тяну его под защиту Сальвио Гексиа, чтобы скрыть от случайных взглядов. Беспечность с его стороны может кончиться провалом операции.

— Ну, как ты? — спрашивает он и садится рядом на траву.

— Наблюдаю. Пока ничего.

— Я не о том. Как твоя проблема с галлюцинациями?

А, вот он о чем. Вуда беспокоит мое здоровье. Или он просто переживает, как бы я чего не выкинул, находясь в плену иллюзий? Но в любом случае то, что моя беда не безразлична ему, греет мое сердце.

— Сейчас об этом не время. Можем подозреваемых упустить.

— Да брось ты. Очередной пшик, не более того, — он ерзает, потом достает из-под себя сухую веточку и откидывает.

— Считаешь, зря сидим? — без эмоций бросаю я.

Какое-то время слышу только шум ветра.

— В доме нет камина. Сам дом мал, не имеет даже полноценного чердака, никаких охранных чар и как на ладони. Зачем им так подставляться?

Вуд прав. Скорее всего, сведения о собрании ложные, кто-то с нами забавляется.

— Думаешь, кто-то из наших их агент?

Вуд немного медлит и отвечает:

— Им вполне может быть даже один из нас. Обливиэйт, Ложная память — всего и дел-то. С согласия того, кому изменяют память, это законно.

Мне вдруг становится не по себе. Все эти нестыковки реальности во мне могут быть результатом чьей-то серьезной игры. Возможно, мне стерли истинные воспоминания и вложили ложные. Но проделать чисто трюк с памятью крайне сложно, и оставшийся «мусор» будет время от времени всплывать противоречиями. Возможно, все мои глюки — грубая работа с моей памятью. А чтобы я не догадался об истинных причинах, мне подкинули «артефакт» — шкатулку. Вот же дьявол! Теперь мне не разобраться, что из моих воспоминаний правда, а что ложь. Но холодный пот прошибает меня от другой мысли: эта игра включает мое изначальное согласие на участие в ней. Я в заговоре с теми, кто пытается сломать Систему!

Я поворачиваюсь к напарнику:

— Ты подозреваешь меня?

Приятный искренний смех Вуда заставляет меня улыбнуться.

— Нет. Ты же много вложил в то, что мы имеем сейчас, зачем тебе рушить созданное тобой же?

Вздыхаю. Нет, и правда, что я о себе возомнил? Никакой я не предатель, просто заурядный псих.

— Ну, не знаю. Может, ты прав. В любом случае мы сейчас не можем все бросить и уйти.

— Да, старина Сэвидж будет в гневе, если уйдем раньше времени, — Вуд досадливо хмыкает. — Так что предлагаю развлечься разговорами. Рассказывай о своих галлюцинациях.

Я собираюсь с мыслями, прежде чем начать. Отрываю маленькую травинку и грызу.

— Есть одна вещица. Она оказалась слишком большой проблемой для меня. Думаю, что все странное, что происходит со мной, связанно именно с ней.

— И что же это за вещица? — участливо спрашивает он.

— Шкатулка. Та, что я отнял у Малфоя.

— Ты серьезно?

Вуд пристально смотрит мне в глаза.

Коротко киваю, выплевываю травинку.

— А знаешь, — он кладет руку мне на плечо, — давай-ка сегодня вечером ко мне. Вместе со шкатулкой. У меня есть отличный огневиски, разберемся, что к чему.

В моей груди теплом разливается благодарность. Просто за то, что существует хотя бы один человек, действительно старающийся меня понять.

Вуд передвигает крепкую ладонь мне на шею и немного подталкивает меня к себе. Впервые с того времени, как я открыл шкатулку в пабе, мне становится спокойно. Мы давно знакомы, прошли вместе немало испытаний. Вуд не настолько близок мне, как Рон, но я вполне могу назвать его другом. А в моей жизни, в которой я не помню родительского тепла, каждый надежный человек ценен. Впервые вижу так близко его глаза: ясные, голубые.

Его рука покидает меня, чтобы дружеский жест не был воспринят как-то нечто большее, и я бесконечно благодарен своему напарнику за поддержку и такт. Улыбаюсь.

Вдруг он подхватывает пальцами мой подбородок и прилипает губами в поцелуе. Горячем, мокром, страстном — как плевок.

Я с силою толкаю его в грудь и отхаркиваюсь на свои же ботинки, еще не веря, что он меня поцеловал.

— Разве ты не этого хотел? — упрекает Вуд, распластавшись на лужайке.

— Ты спятил! Я не гей! — гневно ору, сжимая в руке клок выдранной травы. — Вали отсюда, придурок!

Из моей руки вылетает трава вместе с той веточкой, что вытащил из-под себя Вуд. Он выставляет руку, но веточка попадает ему в лоб, заставляя моргнуть — совсем как девчонка. Педик же, такого даже бить противно, хотя следовало бы сломать ему пару ребер. Как я раньше не заметил его гейских замашек? Стыдно сказать, но для меня он был примером для подражания.

Вуд вскакивает на ноги, разочарованно машет рукой и ретируется на свое место, не разбирая дороги и давя тюльпаны тяжелыми ботинками, а я еще долго плююсь и вытираю губы рукавом, пока не чувствую, что их саднит. Да как только он мог подумать, что я готов с ним переспать?! Что он себе вообразил? Да, я лох, повелся на сочувствие, но это была моя потребность в дружеской поддержке, не более того! Я не гомофоб, но мое участие в однополой любви за гранью даже той сумасшедшей вселенной, в которой я теперь нахожусь.

А работа? Как я буду дальше вместе с Вудом дежурить после этого? Надо попросить Сэвиджа поставить меня в пару с другим аврором, иначе при виде Вуда воспоминания о мокром поцелуе планомерно доконают меня. Даже если этот идиотский поцелуй — плод моего воспаленного мозга. А объяснять причину не буду, потому как в такой игре обязательно проиграешь: сказать в Аврорате, что от тебя хотели однополой любви — обречь себя на вечные издевки. Чертов Вуд!

На траве замечаю монетку. Это сикль, то ли выпавший из кармана Вуда, то ли оброненный кем-то другим. Беру ее и подкидываю, загадывая, чтобы выпала решка. Если выпадет решка, то мне повезет, и я справлюсь со своими проблемами.

Десять раз кряду выпадает орел. Задумчиво смотрю на него, переворачиваю монетку и снова вижу орел. Так вот в чем штука! Разве такое возможно?

* * *

Отсидев положенное, я и Вуд возвращаемся в Министерство порознь. В Атриуме сталкиваюсь с Роном. Он нехотя пожимает мне руку, говорит что-то о решении Визенгамота, поглядывая на фонтан в центре зала, а я все думаю, изменяла мне с ним Джинни или нет.

— Ты ее трахал? — спрашиваю невпопад, сам не веря, что делаю это.

Рон замолкает на полуслове.

— Ты о чем? — в его голосе раздражение.

— О Джинни. Ты с ней спал?

Он прожигает меня взглядом, разворачивается и стремительно уходит в направлении каминов. Вдруг резко поворачивает, приближается и тащит меня за локоть вглубь одного из безлюдных боковых коридоров с таким выражением лица, которое было у злого гения Волдеморта, когда тот одарил меня смертельным проклятием на исходе седьмого года моего пребывания в волшебном мире. Правда, тогда умер Волдеморт, а не я.

Я стряхиваю с себя его руку и жду, что он скажет в свое оправдание.

— А знаешь, Гарри, я действительно спал с Джинни. Ребенок внутри ее мой. Целитель, который ее осматривал, именно так и сказал.

Сердце пронзает боль — Рон разрушил мою семью, в которой последнее время не все было ладно. Но все же это была моя семья, а теперь ее просто нет. Почему, за что он со мной так?

— Ты считаешь, я такое заслужил?

— Вот именно, что ты ничего не заслужил из того, что имеешь. Ты с рождения богат и почти с рождения знаменит, все сделано за тебя, остальное иллюзия.

— Но… я постоянно делаю выбор сам. Это я победил Волдеморта, — раздается мой растерянный лепет.

— Сам ты делаешь неправильный выбор. Другим приходится исправлять последствия. А тебе все сходит с рук. Ты везунчик, баловень судьбы, а вовсе не избранный, как думаешь. И про какую свою победу ты твердишь? Твоя победа — случайность.

Как же, случайность. Я же хорошо все помню: битва за Хогвартс, моя жертва ради других, схватка с Волдемортом. Память мне услужливо подкидывает разрушенный замок и горы трупов, и то, что при пожертвовании особого выбора у меня не было — либо умереть одному, либо умереть со всеми, и что только благодаря счастливой случайности я остался жив, а Волдеморт умер.

— Многие и того не сделали.

Рон смеется над моим утверждением холодным уверенным смехом.

— Ты серьезно? Оглянись вокруг. Кто, по-твоему, вложил сделал полезного меньше, чем ты? Система сделала нас лучше, но тебя — нет. Ты все такой же самоуверенный глупец и только портишь созданное другими. Тебя и из Аврората не сегодня так завтра выкинут, чтобы не мешал.

Меня вдруг осеняет и я почти кричу, не обращая внимания на то, что кто-то может меня услышать:

— Так ты завидуешь мне! Мне давно надо было не игнорировать этот факт. Вся эта демагогия и твоя подлость — просто зависть, которую ты больше не в силах сдерживать! А еще другом прикидывался!

— Чихал я на дружбу. Дружба — удел слабаков. Просто кому-то надо было за тобой присматривать. Давно хотел поставить тебя на место. А сделать это можно, похоже, только через боль. Джинни была не против поучаствовать. Джинни вообще ни с кем не против, если ты не знал. Но я ее не осуждаю — нужно быть камнем, чтобы терпеть тебя.

— Да пошел ты вместе со своей Джинни! На хрену я видел вашу семейку — сегодня же подам на развод, — выплевываю в сердцах и толкаю Рона плечом, чтобы освободить себе дорогу.

Рон бросает мне вдогонку:

— Ага, давай. Только перечитай сначала брачный контракт, чтобы потом не было вопросов.

Я останавливаюсь, вспоминая, что было в брачном контракте. Только в свете последних событий совсем не уверен, что мои воспоминания и действительность — одно и то же. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что согласно брачному контракту все мое имущество и сбережения в банке Гринготтс в случае развода остаются Джинни, плюс ко всему я еще должен буду выплачивать алименты.

— Вижу, что тебе не нравится такое положение дел. Хочешь все изменить?

Слова Рона заставляют меня повернуться. Его глаза искрятся, как иней в солнечный день.

— Как? — машинально спрашиваю в ответ.

— Скажи, что в шкатулке за секрет, и я постараюсь тебе помочь.

Предложение застает меня врасплох.

— В шкатулке? — переспрашиваю, хотя расслышал.

Мысли скачут в моей голове, как табун бешеных двурогов. Я постоянно твердил Рону о Малфое и о том, что тот связан с манифестантами. Рано или поздно обыск в Малфой-меноре состоялся бы, и, зная это, Рон просто подсунул туда шкатулку — послал ее совой незадолго до обыска. Малфой и нервничал из-за того, что шкатулка была не его, а я, идиот, подумал, что она ему дорога. Это если Малфой ни при чем, но если он в сговоре с Роном? Невозможно, просто абсурд! Эта версия не стыкуется с тем, что Малфой желает скомпрометировать Систему, а Рон как раз ратует за нее. И зачем мой закадычный друг теперь во всем сознался? Догадки одна глупее другой толкаются в голове, пока Рон не повторяет:

— Скажи, что в ней за тайна, и твой кошмар прекратится.

Рону нужен секрет шкатулки, а вот Малфой ни о чем таком меня не выпытывал. Получается, что Малфой не имеет отношения к шкатулке. И все же почему Рон напрямую не спросил меня о секрете тогда в баре, когда я считал его своим другом? Что-то неясное вдруг проскальзывает в памяти, как призрак. Кажется, что когда-то Рон именно так и сделал, но ему не удалось достигнуть цели. Вероятно, он стер у меня этот эпизод из памяти, но очень неаккуратно, поэтому остаточные воспоминания всплыли туманными образами. Быть может, это произошло тогда, когда мы вышли из бара, и я подумал, что Рон отправился домой. Он вернулся, спросил про секрет, а когда не получил ответа, стер эпизод из моей памяти, воспользовавшись моим опьянением и получив мое бездумное согласие на Обливиэйт — так мне кажется. Но почему так важно, чтобы секретом занялся я?

— Я понял: разгадать загадку шкатулки могу только я. И ты говоришь, что я не избранный?

Глаза Рона безучастны, словно две льдинки. Но я знаю, что моя догадка попала в цель.

— Когда-нибудь ты сдашься, — уверенно говорит он.

— Да пошел ты, — вызывающе шиплю в ответ.

Теперь мне все ясно: Рон решил за мой счет выслужиться! Нашел шкатулку с каким-то древним секретом, который важен для магического сообщества, и решил раскрыть тайну, чтобы заслужить авторитет, который помог бы ему пробиться в Визенгамот. Но сам разобраться со шкатулкой не смог. Вероятно, так сложилось, что только я могу открыть тайну, но по какой-то причине не хочу это делать, и Рон, чтобы заставить меня, втянул в это дело мою семью, Гермиону, Вуда и даже Сэвиджа, а еще проделал штуку с дубом в парке и с адресом целителя на клочке картона, и нанял актеров, которые бы изобразили Гарри-бомжа и постаревшую Гермиону. Он уговорил Джинни временно изменить внешность и вести себя, как тупая сучка, научил Джеймса изображать чтение книг и готовку, говорить «ты глуп». Рон вообще многое сделал, чтобы сбить меня с толку, и чтобы я не смог догадаться, что на самом деле происходит. Система позволяет ему все это, потому как он ни разу своими выходками не нарушил закон.

Во мне закипает ярость и затмевает рассудок, я больше не в состоянии размышлять, а мои кулаки так и чешутся, желая разукрасить новую мантию Рона его же кровью. А лучше бы его замучить с помощью Круцио, чтобы он корчился от боли, пока не лишится ума, и потом, когда глаза его станут пусты и безучастны, чтобы его тело корчилось в судорогах до самой смерти. Стопорит меня только то, что Азкабана после такого зверства мне не избежать. О чем я? Не Азкабан меня стопорит, а Магическая Система Порядка. Именно она не позволила мне придушить вчера Джинни или подкорректировать сегодня рыло Вуду, а теперь не дает прибить Рона.

— Что ж, — глядя, как бессильно сжимаются и разжимаются мои кулаки, отвечает на вызов Рон. — Упрямься дальше и наслаждайся тем, что будет.

Он уходит, а я так и стою, будто забыл, как надо двигаться. Уже не знаю, стоит ли идти к Сэвиджу с просьбой разделить меня с Вудом. Моя жизнь превратилась в игру, в которой я ставлю на то, чего, как потом выясняется, не существует. У меня нет друзей, которым я доверял, нет любящей жены. И что же будет дальше?

* * *

Направляюсь сразу к целителю, чтобы узнать, как обстоят дела со шкатулкой. Встреча была назначена на поздний вечер, но я послал сову с просьбой провести ее в пять. Целитель согласился. Хотя, вру, конечно: узнать, что со шкатулкой, я мог бы и дома, наверняка она там. Мне нужно выговориться, узнать, что думает обо всем этом целитель. Пусть даже он с Роном заодно, а по всему выходит, что это именно так. Скольких людей еще купил Рон, а главное чем?

В дубовой гостиной нет окон и темно, и чтобы не пробираться на ощупь, достаю палочку и зажигаю Люмос. Так и вхожу в кабинет, как олимпийский факелоносец.

Целитель окидывает меня внимательным взглядом.

— Вам темно? — участливо спрашивает он.

— Там... — начинаю объяснять и показываю рукой в сторону гостиной, но тут же замираю от удивления: в приоткрытую дверь видно, что гостиная хорошо освещена.

Такое чувство, что надо мной издеваются.

— Что за чертовщина? — невольно вырывается у меня.

— Ничего страшного не произошло, — успокаивает меня целитель.

Я вздыхаю и усаживаюсь в кресло, глянув предварительно на то место, куда вчера он поставил шкатулку. Ее там нет.

— Да, она исчезла, — говорит целитель, проследив за моим взглядом. — Я приказал эльфу присматривать за ней, но его отвлек шум в пустой спальне — кто-то разбил окно. И это странно, потому что окно было зачаровано от вандализма.

Он внимательно наблюдает за моей реакцией.

— Значит, окно разбил маг, предварительно сняв чары. А потом выкрал шкатулку. Не думаете же вы, что это мог быть я? — спрашиваю напрямую.

На его идеальном лице нет эмоций.

— Нет, вовсе нет, — сообщает он очень ровно.

— Вы мне не доверяете, — делаю заключение и стараюсь усмехнуться как можно ехиднее.

Я-то знаю, что происходит, и собираюсь сейчас выложить все по порядку. Мне в любом случае нечего терять: если целитель непричастен к заговору против меня, то целительская тайна должна сохранить мою историю в секрете, но если он все же в сговоре с Роном, то уже и так все знает.

— Мое доверие к вам не входит в наш контракт, — улыбается целитель и добавляет: — Давайте перейдем к причине нашей встречи.

Рассказываю о том, о чем вчера говорить не стал: поцелуе Джинни и Рона, пьяной Гермионе. Потом вываливаю историю с Вудом, и пересказываю разговор с Роном в Министерстве. В довершение выкладываю свои соображения насчет того, кто и организовал театр абсурда ради тайны шкатулки.

— Так вот оно что. Очевидно, что вы подозреваете меня в том, будто я работаю на вашего друга Рона?

Мое молчание позволяет ему утвердиться в своей догадке.

— Пожалуй, кое в чем я все же могу вам помочь, — целитель кладет руки на полированную столешницу ладонями вниз и разводит их в стороны, словно расправляя невидимые складки на камне. — В некоторой степени вы правы. Я и Рон Уизли — часть одного целого. Но чего — вам не дано понять. Вам нужно принять тот факт, что вы бессильны сопротивляться силам более могущественным, чем ваш рассудок.

— Что это значит? Мне не стоит тратить силы, чтобы раздобыть доказательства хитроумного плана Рона и идти с ними к Министру? Как вы можете помешать мне?

— Хорошо. Давайте без обиняков, — он подается вперед и наши взгляды встречаются. — Никто и не собирается вам мешать. Чтобы вы не сделали, ваш кошмар не прекратится, пока вы не откроете тайну шкатулки. Просто без всяких вопросов откройте эту чертову тайну, и все закончится.

Наступает пауза. В глазах целителя вижу тот же лед, что в глазах Рона. Значит, в прошлый раз мне не показалось — ему тоже нужна эта тайна. Они в сговоре, он сам признался. Они все в сговоре против меня: разыгрывают спектакли, чтобы я поверил в свое сумасшествие, снова и снова подкидывают мне шкатулку, проникают временами в мою голову, пробивая защиту — изводят, чтобы я сдался и занялся секретом. Они все часть какой-то банды, о масштабах которой я не имею представления. Мне нет смысла надеяться на чью-то помощь, но и открыто противостоять глупо: меня просто упекут в больницу на холме. И эта угроза очень весома. Даже я сам не уверен, что все происходящее вокруг подстроено, как же мне поверят другие люди, если найдутся те, кто постарается меня понять? Мои мучители даже не нарушат закон: меня упрячут в больницу на основании моего неадекватного поведения. А я-то думал, что это все проделки Малфоя и манифестантов! Как же я был далек от истины. Все же на всякий случай уточняю:

— Я так понимаю, это угроза?

— Предупреждение, которых у вас было уже много. Помните встречу с бомжем?

— Да.

— Возможно, вы видели свое будущее. А может быть, ваше будущее еще хуже, если вы попадете в больницу на холме. Это зависит от того, как долго и насколько упорно вы будете сопротивляться, Мистер-который-себе-вредит.

На лице целителя нет эмоций, он беспристрастен, как палач со стажем на очередной казни. Только меня не напугать превращением в бомжа. До того, как волшебники создали Систему, человека можно было превратить и в облезлую крысу, но теперь нет. Они просто хотят, чтобы я поверил, что их трюк — настоящее превращение, но то пятнышко в глазу, что видел я вчера — чья-то обратимая магия, создающая иллюзии, только и всего. Так что мне нечего боятся, Система не позволит причинить мне вред. А если я не стану бить тревогу из-за спектаклей, то и в больницу не попаду.

— Хорошо, я постараюсь узнать, что за тайна в шкатулке, — обещаю я, не собираясь держать слово.

— Отлично. Я верю, что у вас получится. В любом случае рад буду помочь, приходите в любое время.

Конечно, он будет рад помочь. Любой из них будет рад помочь, им всем нужно только одно — чертов секрет, который убьет меня, перестав быть секретом. Нет, я не собираюсь раскрывать его, мне просто нужно выбраться поскорее от целителя. Но один вопрос все же задам.

— Скажите, как вы это делаете? Как создаете такие реальные иллюзии? Вы репетируете эти спектакли?

— Спектакли? — целитель усмехается. — Все несколько сложнее, чем вы предполагаете, мистер Поттер. Иллюзия подразумевает искажение реальности в вашем восприятии. Это значит, что реальность все же существует, она отличается от того, что ощущаете вы, и имеется возможность проверить, что есть реальность, а что иллюзия. Боюсь, вы находитесь не в том положении, чтобы располагать средствами для проверок своих гипотез — давно можно было это понять. К тому же у вас есть дела важнее, чем вникать в непосильное вашему разуму. Не тратьте время впустую на поиск истины, ее постижение вам все равно никак не поможет.

— Почему бы вам тогда просто не сказать мне правду?

— Потому что есть причины, по которым это не входит в наш замысел.

— А может потому, что я прав?

— Вы так же далеки от понимания истины, как улитка от понимания законов трансфигурации, — он издает громкий и неприятный звук, отдаленно похожий на смех. — Очень скоро вы со мной согласитесь.

А может, он и не пугал меня, обещая за непокорность превратить в бомжа. Уверенность в его голосе и холодный блеск темных прищуренных глаз наталкивают на мысли, что угрозы не пустые, и что я, скорее всего, сделал преждевременные выводы.

Горячим свинцом разливается по телу досада. Договариваюсь встретиться с целителем завтра, чтобы поделиться результатами своих трудов, и устремляюсь на свежий воздух. Больше я сюда не вернусь.

Черное с красным отливом небо пронзает вспышка на востоке. Потом еще и еще, словно великан щелкает огромным кресалом, чтобы разжечь огонь. Но грома пока не слышно. В Лондоне вообще тихо, будто, пока я был у целителя, люди вдруг побросали свои дела, припарковали машины и разбежались по домам. Редкие автобусы и трамваи нарушают покой опустевших улиц.

Шрам покалывает.

Моя очередная версия о том, что происходит со мной, может оказаться ошибочной. Я устал от попыток переосмыслить действительность. Просто устал и хочу спать, поэтому, недолго думая, аппарирую домой.

Просыпаюсь оттого, что в глаза бьет яркий свет. Щурюсь, оглядывая спальню. Я один, Джинни вышла на кухню или к Джеймсу. Это она отдернула плотные шторы, больше некому: Джеймс мал, а Кричер к ним давно не притрагивается. Переворачиваюсь на бок, нашариваю на тумбочке очки и смотрю на часы, что стоят на комоде. Так и думал: еще только половина седьмого. Джинни знает, что в выходной я люблю поспать на час-два больше, чем обычно, так зачем же она меня разбудила, впустив в комнату свет?

Заснуть снова все равно не смогу, к тому же хочу узнать, что стряслось. Домашние туфли куда-то запропастились, поэтому, накинув свой любимый хлопчатобумажный халат цвета хаки, иду на поиски Джинни босиком.

Джеймс еще спит, подсунув под розовую щечку пухлую ладошку. Он сейчас такой, каким был прежде — обычный двухлетний ребенок.

В гостиной никого. Очень тихо, только старинные часы тяжелым маятником делят вечность на секунды.

Я обшарил весь дом, не заглянув только в две спальни. Одна из них, большая, внизу рядом с портретом Вальбурги, другая, маленькая, на одну кровать и шкаф, с крохотным окошком, выходящим на улицу, наверху. Но вряд ли Джинни в одной из них, в эти комнаты мы редко заходим. Наверное, она ушла, и меня теперь не удивляет, что даже не предупредила. Такая беспечность вполне укладывается в ее нынешний образ.

— Грязнокровка, — раздается прямо за моей спиной громкий скрипучий голос.

— Что? — поворачиваюсь к портрету Вальбурги.

— В доме грязнокровка! Продажная шлюха, мерзкая девчонка! Она так улыбалась, глядя на меня, будто видела ангела, но даже не соизволила поздороваться! — шипит портрет.

— О ком ты говоришь? — недоумеваю.

— О той девице, которую твоя жена среди ночи потащила наверх. Какая наглость!

У Джинни гостья. Причем та, что раньше не бывала в нашем доме, иначе бы Вальбурга непременно об этом сказала.

Вальбурга называет грязнокровками почти на всех, кого видит в первый раз, да и всех помнит не в лучшем свете. Сложно представить, как ее терпели родные, когда она была жива, сам я не раз порывался выкинуть ее портрет, когда мне бывало стыдно перед гостями за ее гадкие эпитеты в их адрес. Однако теперь рад, что не сделал этого. Хотя бы что-то в этом мире не изменилось — Вальбурга осталась прежней склочной старухой.

В халате показываться гостям неудобно, но я все же не теряю время на переодевание и спешу наверх в маленькую комнатку. Мне кажется странным, что гостья пришла ночью и Джинни не осталась с ней в гостиной, а решила уединиться в спальне. А потом отдернула шторы, чтобы я проснулся. Что-то здесь не так. О чем я? В последнее время все не так.

Дверь в комнату закрыта. Подкрадываюсь, стараясь не наступать на те половицы, что скрипят, прислушиваюсь. Мне кажется, что Джинни стонет. Возможно, у нее раньше времени начались роды, а гостья — целительница, помогающая в таких делах. Нажимаю на позеленевшую бронзовую ручку, та поддается. В комнате полумрак: окно задернуто, в дальнем углу горит лишь один светильник, закрытый абажуром цвета спелой вишни. Мне кажется, что из-за нехватки света мне мерещится глупость, потому как поверить в то, что видят мои глаза, не могу. Просто стою, открыв рот, пока не понимаю, что зрение меня не обманывает.

Они обе обнажены. Джинни разметалась на кровати, раскинув ноги. И она вовсе не беременна, но меня смущает не это.

Девушка, нависшая над ней, кажется мне знакомой. Распущенные светлые волосы не дают разглядеть мне ее лицо, но все эти неторопливые завораживающие движения... Нет, не может быть! Она отбрасывает волосы и у меня не остается сомнений — это Луна, целующая мою раскрасневшуюся жену.

Проскакивает нелепая для ситуации мысль, что Вальбурга зря назвала гостью грязнокровкой, отец Луны — чистокровный волшебник.

Она отрывается, заглядывает Джинни в глаза и, словно получив ответ на не заданный вслух вопрос, обхватывает губами ее сосок. Джинни стонет и подается навстречу ласкам.

— Что вы делаете? — спрашиваю так, будто я маленький мальчик, силящийся понять, что за возня у родителей в постели.

Джинни поворачивает ко мне голову и досадливо морщит нос; Луна отрывается от нее и садится, разглядывая меня.

— Ты… вы… — пытаюсь сформулировать мысль, помогая себе жестами.

Луна бросает взгляд на Джинни, плавным движением встает с кровати, медленно идет ко мне. Блики красного света играют на ее гладкой коже. Она почти с меня ростом, светлые волосы шелком струятся по ее плечам, вздернутой по-девичьи груди. Именно такой я ее всегда и представлял, когда солировал в душе, разве родинка под левой грудью для меня новость.

— Присоединяйся, — шепчет она. — Будет весело.

Она просто смотрит на меня, улыбаясь, но ее шепот продолжает звучать:

"...пришло время выйти за грань…

...доверься мне, закрой глаза…

...позволь свершиться невозможному…"

Меня накрывает приступ похоти. Это сумасшествие — так не должно быть, ведь я застукал жену с любовницей! Но мой организм не согласен с разумом и не собирается ему подчиняться.

Луна уже видит мое смятение. Ее изящная рука тянет за пояс халата. Полы расходятся в стороны, выставляя на обозрение мои вздыбившиеся трусы.

— Тебе понравится, ты же мечтал об этом, — тихо говорит она, словно заглянув в мою душу.

Да, сколько раз я представлял себе нечто подобное? Джинни и Луна дружили в Хогвартсе. Тогда, да и после, мое воображение рисовало секс втроем. Нет смысла себе лгать: да, я такой.

Джинни выскальзывает из кровати и тоже подходит. Она все та же, как в день нашей первой близости: стройная, гибкая, с роскошной гривой огненных волос.

— Гарри…

Нежные пальчики Джинни касаются моей груди и скользят вниз.

В это время Луна обходит меня и снимает мой халат, и я чувствую, как ее большие розовые соски дотрагиваются до моей спины.

— Поиграй с нами, — шепчет Джинни и сжимает мои яйца.

Нежные поцелуи в шею не дают мне опомниться, а чья-то рука стягивает трусы.

— Гарри, ты такой крепкий, — шепчет Луна.

Лесть или правда — какая разница? Бархатный голос Луны обещает рай, нет смысла сопротивляться, ведь со мной случилось хоть что-то хорошее за последние несколько дней.

Джинни целует меня, просовывая язык мне в рот. Не в силах больше стоять столбом, я подхватываю ее на руки и несу на кровать. Потемневшие глаза Джинни сверкают, как сапфиры. Она не сопротивляется, когда я подминаю ее под себя. Отрываюсь от нее, чтобы уделить внимание Луне — целую податливые губы, от которых пахнет клубникой.

Не хочу думать, что будет потом, сейчас мне плевать. Ни за что не упущу шанс доставить себе удовольствие, раз удача повернулась ко мне лицом.

Получаю толчок, опрокидывающий меня на кровать. Джинни что-то шепчет, и мои руки и ноги крепко стягивают шелковые веревки и привязывают к спинкам. Я становлюсь совершенно беспомощным, но меня это не беспокоит, а напротив, больше заводит.

Черт, что вытворяют эти девчонки! После долгого воздержания мне хватило бы и десятой части этой игры, чтобы быстро кончить. Как бы мне не хотелось растянуть блаженство, но я уже почти на пике. Осталось немного до разрядки, как все вдруг прекращается: обе девушки разом отстраняются, оставив меня лежать распростертым и крайне возбужденным. Кажется, я сейчас буду умолять, чтобы они снова прикоснулись ко мне.

— Ты хочешь, чтобы мы продолжили? — спрашивает Луна и обхватывает Джинни сзади.

Ничего нелепее этого глупого вопроса вообразить просто нельзя. В другое время я бы показал свое остроумие, но теперь мне не до того, я готов на все, что они захотят.

— Да, пожалуйста!

Мой голос звучит хрипло — во рту пересохло.

— Скажи, что за секрет в шкатулке, и мы продолжим, — игриво говорит Джинни и поворачивается, чтобы поцеловать Луну.

Так вот в чем дело! Вся эта игра затеяна ради одной цели — выведать секрет.

— Дьявол, — вырывается у меня после стона. — Магией клянусь — не знаю я никакого секрета. Теперь мы можем продолжить?

— Нет, — отвечает Джинни, разорвав поцелуй. — И на твоем месте я бы не бросалась клятвами.

Она выглядит сердитой. Подбирает раскиданные на полу вещи и уходит.

— Давай, лети к своему братцу! — кричу ей вслед. — Совсем с ума посходили с этой долбанной шкатулкой!

Луна улыбается. Как же, заденешь сумасшедшего, который гордится своим мировосприятием, назвав его сумасшедшим. Могу поклясться, что пытку сексом она и придумала.

— Жаль, что ты до сих пор так ничего и не понял. Мы хотели тебе помочь, — мягко говорит Луна и собирается уйти вслед за Джинни.

— Да ты себя только послушай! Посмотри на меня — похоже, что мне помогли? Ты же никогда не была стервой, почему вдруг сейчас так поступила? Ты можешь сказать мне правду?

Дергаюсь на кровати, стараясь выбраться из пут.

— Гарри, я бы хотела сделать для тебя больше, но уже сделала все, что было в моих силах, — ее голос проникает в меня, как доза наркотического зелья. — Не могу тебе рассказать то, о чем ты просишь. Это разрушит твой маленький уютный мирок, а потом пытки начнутся сначала. И так по кругу, пока ты не сдашься. Сдайся сейчас.

Ее большие голубые глаза холодно сияют. И это так странно, от Луны всегда исходило тепло.

— Мой мир и так рушится! Разве не заметно?

— Правда тебе не поможет, она лишь продолжит твои страдания. Сдайся.

— Я не могу!

Она огорченно качает головой.

— Луна!— мой умоляющий вопль разбивается о ее спину.

— Тебе придется побыть несчастным, чтобы потом стать счастливым, — тихо говорит она и уходит.

Они оставили меня в таком состоянии и без ответов на вопросы? Черт, черт, черт! Они что-то со мной сделали, возбуждение не спадает. Прикоснуться к себе я не могу, а лежать связанным и чувствовать, как ноют яйца — то еще удовольствие. На меня накатывает волна ярости. Дергаю что есть силы веревки. Они прочные, но деревянные части спинки кровати не выдерживают и ломаются. Освободившись от пут, как есть голый, несусь к двери и дальше вниз по лестнице, не разбирая дороги. Этот пафосный спектакль зашел слишком далеко, сейчас я устрою двум этим стервам!

Вместо очередной ступеньки под моей ногой оказывается пустота, лишающая меня равновесия. Площадка внизу лестничного пролета стремительно приближается, я кричу от страха и…

… и открываю глаза. Вокруг темнота, разгоняемая лишь полоской неяркого света, пробивающегося из комнаты Джеймса. Я лежу на диване в гостиной, потому что спать с Джинни в одной кровати у меня больше нет желания. Часы отбивают три раза. Вытираю пот со лба и переворачиваюсь на другой бок.

Это был сон, всего лишь сон, вызванный отсутствием полноценного секса и напряжением последних дней.

* * *

Утром наведываюсь в банк Гринготтс. Министерство переводит мою зарплату и премиальные сюда, а я прихожу за деньгами по мере необходимости. И сейчас как раз такая необходимость: у меня возник план, для осуществления которого мне нужно пополнить запасы галлеонов.

— Мистер Поттер! Рады вас видеть, — приветствует меня один из гоблинов, к которому я подошел для совершения операции. — Выписку по счету?

— Нет, мне нужны наличные. И хочу часть галлеонов конвертировать в маггловскую валюту.

— К сожалению, эта операция для вас недоступна — ваши счета заморожены.

Что? О чем это он?

— Я не понимаю вас, поясните.

— О, вероятно, вы разминулись с письмом из банка. Вчера нам пришло постановление Визенгамота о том, чтобы опечатать ваше хранилище и заморозить счета, о чем мы вам и сообщили письмом, — разводит корявыми руками гоблин.

— Это какая-то ошибка. Почему я ничего не знаю о постановлении? В нем указана причина? — звенит мой голос в офисной тишине. Другие гоблины оставляют свои дела и поворачивают остроухие головы, ожидая, что будет дальше.

Обслуживающий гоблин сверлит меня глубоко посаженными глазками, будто хочет разглядеть, как устроен мой мозг, и понять, что можно в нем исправить.

— Я могу дать вам копию для ознакомления. Еще вправе сделать выписку относительно всех ваших счетов, вкладов и содержимого хранилища.

— Я… — запинаюсь на полуслове, не зная, что предпринять. — Дайте копию постановления и выписку.

Он семенит к большому стеллажу.

— Вот, — протягивает мне свиток, вернувшись. — Копия постановления. За выпиской приходите после обеда, я подготовлю. Что-нибудь еще, мистер Поттер?

— Да. Поменяйте галлеоны на фунты, — прошу в ответ, достаю все деньги из карманов и сваливаю горкой на стойку.

Он выдает мне фунты, а я горестно вздыхаю, увидев, что их не так много. Сдержанно прощаюсь и ухожу.

Постановление выглядит абсурдным и не вызывает у меня доверия. Оказывается, я не платил налоги и задолжал в казну. Именно поэтому до выяснения обстоятельств мои счета заморожены. Теория заговора в действии, но как? Система не должна была позволить сфабриковать дело, по которому принято ошибочное постановление Визенгамота, это нарушение закона! Даже если я и не оплатил по забывчивости какой-нибудь налог, разве за этим сразу следует арест счетов? Не так-то быстро делаются такие дела: сначала должны были выслать предупреждения, вызвать меня для дачи пояснений, а только потом принимать решение в суде.

Шрам покалывает, и я вдруг вспоминаю, что все уже было: и предупреждения, и вызов. Но почему я так не заплатил — не помню. Пусть сейчас с моей памятью не все гладко из-за неаккуратного Обливиэйта Рона, но, похоже, я забывал некоторые вещи и раньше, иначе в чем причина неуплат? Значит… что это, дракон меня подери, значит?

Пусть все летит к чертям и дальше. Нет больше сил копаться в этом дерьме. Наличных у меня не так много, но на дорогу в местечко подальше отсюда хватит. Пусть это будет дорога в один конец, мне не так уж и хочется возвращаться в безумие.

* * *

Аэропорт Хитроу многолюден. Люди пакуют багаж, стоят в очереди на регистрацию, ищут выходы к своим самолетам, просто снуют туда-сюда.

Мой багаж в небольшой сумке, увеличенной внутри чарами расширения. Я взял только самое важное, поэтому Джинни не должна сразу заметить мой побег. Рон и остальная часть большой семьи Уизли не дадут пропасть ей и Джеймсу. На работе меня хватятся только завтра, когда не выйду на смену.

Нахожу кассу, где продают билеты всех авиакомпаний на все направления, и прошу оформить недорогой билет на рейс до Пекина. Почему я выбрал Китай? Надеюсь попасть к тем тибетским монахам, которые живут без корректировок Системы, хочу ощутить разницу в жизни под контролем и без него. И еще не мешало бы выяснить, что за магия, с помощью которой монахам удается быть неподконтрольными. Почему-то раньше я не особо задавался этим вопросом, считая, что у монахов привилегия в силу их образа жизни, теперь же мне кажется, что их тайная магия выходит за рамки возможного. Ведь даже Папе Римскому не дано привилегий, почему вдруг монахам их дали? Не уверен, что это расследование поможет решить мои проблемы, но проверить версию Драко о том, что Система дала сбой, не мешает, а понять, прав он или нет, возможно только без воздействия Системы.

— Сам придумал сказку о тибетских монахах, сам в нее и поверил, — сообщает мне голос, о котором я успел забыть.

Чертов голос отчасти прав: я не помню, когда и при каких обстоятельствах узнал про монахов. А вдруг и правда это фантазия моего больного мозга? Шрам на лбу пронзает боль, словно в него впивается дюжина иголок, но тут же все проходит, и я вдруг вспоминаю, как читал статью в журнале о сверхспособностях тибетских монахов, об их возможностях с помощью медитации преодолевать границы возможного. И тогда я подумал, что такие люди вполне могут превзойти что угодно, даже воздействие Системы. Но это была всего лишь гипотеза, а не факт!

По моей спине сбегает струйкой пот в то время, когда кассирша изучает информацию на мониторе компьютера, щелкает клавишами клавиатуры и наконец-то говорит, что есть места в эконом-классе. Я соглашаюсь и оплачиваю билет. Черт с ними, монахами, мне в любом случае необходимо убраться из Британии.

Ищу номер стойки регистрации на табло и замечаю, что рейс отложен на три часа. Не знаю, простое это совпадение или нет, но мне становится тревожно, и я в который раз начинаю перебрать все возможные версии моей нынешней странной реальности, потому что ни одна из них меня не устраивает полностью. Парадокс: чем больше гоняю мысли по кругу, тем больше запутываюсь. Жутко не знать истину и каждый день узнавать о новых неприятностях, никому доверять, даже себе. Все же, немного поразмыслив, опять склоняюсь к версии всеобщего заговора против меня. В этом свете мое путешествие и вправду побег. Меня не смогут найти с помощью Системы, она не рассчитана на поиск людей, а лишь не дает нарушить закон, не более того. Она держит под контролем весь мир, но не тотальным, а согласно установленному регламенту. Я не нарушаю закон, собираясь покинуть страну.

На табло высвечивается, что рейс отложен еще на три часа.

В общем-то, мне не обязательно лететь именно в Пекин. Для побега подойдет любой другой город и любая страна. Вполне можно снять дешевую квартирку, устроиться на работу и отсидеться до лучших времен. Ничего, не пропаду среди магглов, жил же как-то раньше. Так проще, чем бороться неизвестно с чем.

Меняю билет на Бангкок и с помощью рельсового шаттла перебираюсь в другой терминал.

Рейс снова откладывается, и я, чтобы скоротать время, устраиваюсь в кресле с сэндвичем, который на вкус как бумага, в которую заворачивают пирожки в булочной Косого переулка.

На меня смотрит девочка лет семи, сидящая рядом с мамой в кресле напротив. Она отложила телефон, с которым играла, и теперь разглядывает меня, дрыгая ногами. Я бы мог наколдовать ей красивых бабочек, но использовать магию на виду у магглов запрещено. Система строго за этим следит и не позволит свершиться колдовству. Представляю, как будет выглядеть моя неудавшаяся попытка в глазах магглов: взрослый парень размахивает палочкой и воодушевленно говорит странные слова — псих и только.

Бросаю взгляд на табло и досадливо ругаюсь — рейс на Бангкок отменен. Подхватываю сумку, подмигиваю девочке и спешу сдать билет и взять новый.

— С этого острова тебе не убежать, пока не откроешь тайну шкатулки, — долбит меня голос.

— Неправда, — злюсь я, оглядываясь. Они следят за мной, они опять пробили защиту и внушают глупости. Все как в былые времена, когда Волдеморт хотел стать богом. — Нельзя улететь — уплыву.

— Ты неисправим, — ворчит голос. — С другим рейсом будет то же самое.

Посмотрим. По дороге изучаю табло, чтобы выбрать рейс, и вижу невероятное — как только я определяюсь с рейсом, на табло высвечивается, что он задержан. Останавливаюсь и стискиваю кулаки так, что чувствую, как ногти протыкают кожу ладоней. Невозможно, чтобы в заговоре участвовали магглы, но тогда что же это такое — Система не позволяет мне уехать? Такое возможно, если бы я намеревался совершить преступление, но я не собирался делать ничего плохого!

— Собирался и собираешься, — уверяет голос.

Бред. Меня намеренно запутывают.

— Вон из моей головы, урод хренов! — гневно шепчу себе под нос.

Жаль, что нельзя использовать Империо на пилотах и угнать самолет. А еще было бы неплохо сейчас проснуться, чтобы все мои злоключения оказались ночным кошмаром. Вздыхаю и концентрируюсь на мысли, что надо придумать что-нибудь осуществимое.

В толпе замечаю людей, которые рыщут взглядами, кого-то выискивая. Это авроры. Предсказания Трелони не нужны, и так ясно, что эти двое по мою душу — меня решили силой выдворить из аэропорта, чтобы в нем воцарился порядок. Быстро надвигаю капюшон и выискиваю безлюдное место для аппарации. Я не сдался — нет! — просто обдумаю немного ситуацию дома.

На площади Гриммо сыро — тяжелое небо недавно пролилось дождем. Мне не очень хочется идти в дом, невидимый редким прохожим, но в другое место хочется еще меньше, поэтому топчусь неподалеку, глядя на мигающий фонарь и думая о том, что не дает мне покоя с тех пор, как я ушел из банка.

С моей памятью творится что-то странное, это нельзя игнорировать. Возле банка я вспомнил событие — так, словно кто-то вложил мне его в голову в нужный момент. А перед этим болел шрам, будто Волдеморт снова пробрался в мой разум. В последнее время шрам болит довольно часто, а в моей голове творится черт-те что. Давно пора было сделать вывод, что в ней кто-то хозяйничает без спроса, а не бегать к целителю. Когда-то Волдеморт сводил людей с ума, используя легилименцию, меня тоже ею доставал. Но теперь он мертв, да и игры с разумом без согласия владельца невозможны — только Система может стирать события или вкладывать ложные без ведома людей, и то только если это необходимо для их безопасности. Да, Рон уговорил меня на Обливиэйт, когда я был пьян, но возле банка я был в здравом уме и трезв. Котлеты отдельно, мухи сами по себе: Рон может организовать какие угодно спектакли, подговаривая магов и магглов помогать ему, внушать мне, что я сошел с ума, он в состоянии изобрести приспособление, с помощью которого мне кажется, что я слышу голос, но он не в силах манипулировать моим разумом с помощью магии без моего согласия. Тогда остается только одно объяснение странным явлениям — мое поведение корректирует Система. Вот разгадка моих провалов памяти и внезапно всплывающих воспоминаний! Логично, но все же это бред.

Женщина, несущая яркий пакет из супермаркета, бросает на меня настороженный взгляд, и я осознаю, что выгляжу со стороны как психопат: парень, наматывающий круги вокруг фонаря. Хорошо, надо немного успокоиться.

Дабы понять, насколько догадка о работе Системы с моим разумом верна, нужно представить, что бы я сделал, если бы Система ненадолго отключилась — тогда можно будет сделать вывод, есть у меня преступные намерения или нет. Итак, если бы мне никто не помешал, я наверняка бы захотел провернуть кое-что не совсем законное с Джинни и Роном. Да, если бы один из них исчез из моей жизни, было бы гораздо легче. Нет, я бы их не убил. Наверное. Но одно знаю точно: после того, как я бы их проучил, никто из них не вздумал бы меня принуждать делать то, что я делать не хочу. Получается, что все же преступное намерение у меня есть, а Система, просчитывающая вероятности событий наперед, не дает мне его осуществить. То есть, у меня все же были планы навредить Джинни и Рону, но теперь я их не помню. Возможно, она корректирует мое поведение давно, с того самого дня, как я последний раз был с Роном в баре, поэтому с тех пор в моей голове такой кавардак. А мне-то казалось, что корректировки должны происходить незаметно, как было, когда я хотел объяснить Вуду с помощью кулаков, как тот ошибался на мой счет. Не хочу сейчас думать о том, что именно Система стирала и вкладывала, что еще она творила в моей голове и к каким побочным эффектам это привело, потому как думать об этом неприятно. Достаточно и того, что я наконец-то понял — ничего странного со мной не происходит. Рон устраивает спектакли и злит меня, Система делает свою работу и предотвращает мои преступные действия, а все события вместе сводят меня с ума. Да, простая задачка оказалась слишком сложной для меня.

Что ж, раз я с загадками разобрался и убить никого нельзя, не мешало бы зайти домой и что-нибудь съесть. Продолжить размышления можно и на кухне.

* * *

В доме горит свет: зажжены все люстры, бра и настольные светильники. Плотные шторы отдернуты, а в гостиной сорваны вместе с карнизом. Будто из дома пытались выжить тьму.

Из кухни слышу жалобный стон. Меня пронзает страх, потому что голос знакомый. Бегу туда.

Кухонная утварь в беспорядке: на полу лежат кастрюли и столовые приборы, опрокинутые табуретки, разбитые тарелки. Всюду рассыпана крупа, сахар и овощи. Ощущение, что здесь было сражение.

Из-за перевернутого стола слышу тот же стон. Обхожу препятствие и вижу Джинни. Из ее живота торчит большой хлебный нож, вокруг него по васильковому платью растеклось багровое пятно. Огненно-рыжие волосы рассыпались по полу, оттеняя мертвенно-бледное лицо.

Хватаюсь за полированную рукоять ножа, собираясь вытащить его, но тут же соображаю, что это может привести к кровотечению, которое я остановить не смогу. Нужно действовать очень осторожно и срочно переместить Джинни в больницу Святого Мунго. Там целители помогут, они остановят кровь и дадут зелье, помогающее организму быстро восстановиться.

Вспышка света заставляет меня повернуться. Отпускаю нож и вижу за опрокинутой табуреткой, под которой лужа тыквенного сока, Джеймса, легко держащего маленькими руками большую семейную колдокамеру. Мой сын владеет чарами левитации, как еще иначе объяснить этот факт? И тут же второй вопрос вытесняет первый: зачем он сделал колдофото?

Мне некогда размышлять, чтобы ответить на свои вопросы, некогда догонять убежавшего Джеймса. Нужно подумать, как лучше переместить Джинни, полные губы которой синеют, в больницу. Я должен спасти свою жену, ведь это же Джинни, которую когда-то я очень сильно любил. Что бы я ни намеревался сделать с ней совсем недавно, но теперь я хочу, чтобы она жила, потому что некоторые вещи не забываются даже после Обливиэйта, например, ее глаза в день нашего знакомства — ясные и доверчивые. Эти глаза не могли быть ложью. Все, что угодно, только не эти глаза. Впервые я увидел Джинни на вокзале Кингс-Кросс, когда волшебный мир только распахнул для меня свои двери. И потом всегда искал ее взгляда во время наших редких встреч. Глаза Джинни были для меня целым миром — еще более сказочным, чем волшебный. С годами мы сблизились, понимали друг друга с полуслова, делились тайнами. И только совсем недавно что-то разладилось между нами, мы словно стали шестернями разных механизмов. Что же случилось, почему теперь она словно чужая, изменилась так, будто в ней что-то умерло, что-то очень важное для меня?

— Всади нож глубже, пусть она исчезнет из твоей жизни, как ты и хотел, — слышится бестелесный голос.

— Заткнись! — ору я в сторону открытой двери так, что надо мной тоненько звенит старинная бронзовая люстра. Только потом соображаю, что своим воплем пугаю Джеймса, который наверняка и без того напуган.

Обездвиживаю Джинни заклинанием окаменения, чтобы во время перемещения нож не навредил ей еще больше. Поднять ее стоит мне немалых усилий — я в левитации не так силен, как Гермиона, но все же справляюсь и аккуратно подхватываю на руки, чувствуя, как мантия и рубашка тут же пропитываются кровью, соприкоснувшись с неподатливым телом. Сосредоточившись на еще более сложной магии, аппарирую. Оказавшись в больнице, всеми силами стараюсь не потерять равновесие. Чей-то голос несколько раз истошно орет: «Помогите!» — и только когда целители пытаются забрать у меня ношу, понимаю, что голос был мой. Они разгибают мои скрюченные пальцы, а я тем временем замечаю, что взгляд Джинни застыл.

Ее все же забирают у меня, а я стою, как вкопанный, глядя теперь на свои окровавленные руки. Кто-то тянет меня за рукав и говорит что-то, и я послушно плетусь к креслу, обитому грубой серой тканью. Чувствую себя одиноким, как затерявшийся в просторах Вселенной астронавт. Теперь я очень хочу, чтобы все, что творится со мной в последние дни, было всего лишь моими галлюцинациями. Мне так хочется оказаться сумасшедшим, что, ища доводы в пользу этой версии, убеждаюсь в обратном.

К черту раздумья о сумасшествии, пора поразмыслить о том, что случилось в моем доме.

Убийство Джинни — это даже за гранью безумия. Ладно, я на нее злился за измену, но кому еще понадобилось убивать беременную домохозяйку? Кто мог проникнуть в дом, защищенный заклятием Фиделиус и, обойдя воздействие Системы, совершить убийство?

— А может, это ты всадил в нее нож? — подначивает голос.

Не трачу силы на глупый спор и продолжаю размышлять. Войти беспрепятственно в мое жилище могли мои друзья: Рон и Гермиона. Но у обоих не было резона убивать Джинни. Если только…

…если только один из них или они оба не рассчитывали таким образом меня запугать. Все просто: я держался за нож и Джеймс снял этот момент на колдокамеру; фото найдут, и под предлогом того, что я псих, который злился на свою жену и сумел перехитрить Систему, смерть Джинни попытаются повесить на меня. Дементор меня побери, какой безжалостный, какой хитрый и тонкий расчет! Нынешний Рон вполне на него способен. Он мог сам найти лазейку в Системе, а мог привлечь сообщников. Все знают, что ничего невозможного нет, и если никто до сих пор ни разу не обманул Систему, то это не значит, что однажды ничего подобного не случится. Уже случилось — Джинни мертва.

Поскольку отследить убийцу старыми магическими способами нельзя — убийство свершилось без помощи волшебной палочки, есть все основания полагать, что Рон попытается внушить мне, что Джинни убил я. Это не так уж сложно сделать — внушаемое недалеко от истины. Наверняка в порыве ярости я хотел убить Джинни, хоть и не помню как.

Стоп. А вдруг мои проблемы с памятью не связаны с Системой? Если Рон смог убить Джинни, то вполне может и в моей голове свои делишки проворачивать. Как бы там ни было, но одно я знаю точно: Рон рассчитывает, что я буду думать, что сошел с ума, и поверю, что от злости убил Джинни, а потом стер себе память. А если я поверю в это, то и поверю, что меня упрячут в Азкабан, и любой ценой захочу избежать наказания, потому что каждый волшебник знает, как после общения с дементорами можно потерять себя. Наверняка мне предложат открыть тайну шкатулки в обмен на свободу. Черт! Меня коробит от мысли, что тайна для Рона настолько значительна, что он убил из-за нее собственную сестру. Отвратительная жестокость. Однако если подумать, в этой версии есть слабое звено — Джеймс. Рон не мог настолько виртуозно манипулировать двухлетним ребенком — поверить в это не могу. Просто не могу.

Джеймс единственный, кто мне все так же дорог. А это значит, что… нет, только не это! Рон не поставит на карту жизнь Джеймса, чтобы манипулировать мной, я не допущу.

Эх, как было бы здорово вернуться дом, а там все оказалось, как прежде: бестолковый непоседа Джеймс, еле таскающий ноги ворчливый Кричер, а главное — моя милая прежняя Джинни. И хотелось бы, чтобы все остальное тоже вернулось на свои места: на работе придирался бы Сэвидж, а Вуд радовал меня своим занудством и правильностью; Рон в четверг рассказал бы мне про свой магазин, по-детски радуясь пустякам; Гермиона похвастала бы новой книгой, купленной на последние деньги.

Нужно как-то вынырнуть из этого кошмара. И в этой затее мне придется рассчитывать только на себя.

В висках стучит, дикий хоровод мыслей поднимает меня на ноги.

Я против целой кучи хитрых волшебников — слегка неравные силы, честно говоря. Однако выбор у меня невелик: продолжать бороться, теряя все, что мне дорого, либо сдаться, либо...

… умереть? Что ж, мой инсайт оказался как нельзя кстати, благодаря нему слабая надежда затлелась в моей душе. Умереть — отличный план справиться со всеми проблемами разом, просто шикарный — Рону незачем будет убивать Джеймса, если умру я.

* * *

Тихо. Портреты, которые увешивают стены коридора и прихожей моего дома, пусты. Раньше они меня раздражали своей болтливостью, теперь же тишина в доме кажется зловещей.

В кухне все тот же погром. На краю лужицы запекшейся крови лежит волшебная палочка Джинни.

Хлопаю в ладоши, чтобы вызвать Кричера. Он не появляется, видимо, магия уже не в его власти. Обхожу комнату за комнатой в поисках Джеймса. Мне нет особой нужды его искать, раз я решил прекратить мировое безумие путем самоубийства, но я хотел бы последний раз его обнять, а потом отправить к родителям Джинни. Когда все кончится, Рон разорвет ментальную связь с Джемсом. О моем сыне позаботится сотрудник Отдела опеки несовершеннолетних магов, который решит, с кем он будет дальше.

Мне нужно время, чтобы поразмыслить — я еще не знаю, каким способом лучше себя убить, потому что за двадцать четыре года моей жизни мне впервые приходится думать об этом. Да и покончить с жизнью не так и просто, когда твои действия контролирует Система. Как только я задумаю что-нибудь сделать с собой, так тут же забуду об этом — Система постарается, потому что в нее заложено противодействие самоубийствам. Мне действительно придется найти способ обхитрить Систему. В прежние времена можно было убить себя, бросившись с высотки вниз. Надо было только предварительно избавиться от палочки, чтобы не осталось соблазна передумать по дороге в рай. Теперь же нельзя умереть, даже отказавшись от воды и пищи — как только жизнь человека под угрозой, Система начинает корректировки, что само по себе огромная и очень нужная работа.

Однако Система могла бы делать для людей гораздо больше, но для этого нужно активировать все ее возможности. Тогда можно будет формировать идеи в сознании людей не только меняя память, но и искажая информацию извне, да что там — можно сделать людей идеальными! Однако большинство волшебников считает, что это насилие над личностью.

А если я лгу себе о том, что Система обязательно помешает мне свести счеты с жизнью, и просто ищу отговорки, чтобы не умирать? Странно, что я до сих пор не забыл идею самоубийства. Видимо потому, что никакого плана убить себя у меня нет. Хороша перспектива: держаться за жизнь, которая может стать хуже ада. Нет, все же попробую осуществить намерение, вот только найду Джеймса. Что-нибудь придумаю.

Спускаюсь в подвал, где натыкаюсь на Кричера, лежащего в гробу. Берусь за его тонкую руку, покоящуюся поверх другой на животе. Домовик мертв, совсем холодный и его тело застыло. Значит, он умер примерно сутки назад. Уже сутки в моем доме лежит мертвый домовой эльф, а я, хозяин, узнаю об этом совершенно случайно.

Хочу уйти из подвала, но не могу — ноги не слушаются, будто смерть прошла и через мое тело, сковав его льдом. Сердце тоже заледенело и при первом же глубоком вздохе оно ломается — так мне кажется. Из глаз помимо воли льются слезы, а из груди вырывается нечеловеческий вой. Рухнув на колени, бессмысленно стучу кулаками в пол, пока не сбиваю их в кровь. Осознаю, как ничтожен в своем порыве. Я противен себе, но от этого истерика только хуже.

Наверху слышится шум, вырывая меня из припадка жалости к себе. Кто-то все же есть в доме.

Направляюсь по лестнице вверх, только тело мне плохо мне повинуется, запинается на полпути, лицом натыкается на ступеньку и разбивает губу. Поднимаюсь, растирая кровь. Больно, но мне плевать. Нахожу свалившиеся очки и отправляю их на законное место.

В гостиной замечаю движение. Это Джеймс, бегущий в прихожую. Он несется к двери, ведущей на улицу, но внезапно останавливается возле огромного старинного зеркала, рама которого упирается в пол. Джеймс смотрит на свое отражение, подходит ближе и касается его рукой. По зеркальной глади расходятся круги, словно стекло жидкое.

— Джеймс! — тихо окликаю.

Он поворачивает голову и пристально смотрит на меня. В его глазах полыхает лед.

— Джеймс, иди ко мне!

Я протягиваю руки, облизывая окровавленные губы. Кровь на вкус солоноватая. Направляю на сына волшебную палочку:

— Фините Инкантатем!

В ответ раздается заливистый смех. Мой сын хохочет, будто его щекочут. Нет, он не под Империусом, но мне надо было проверить. К тому же остается вопрос: под каким колдовством находится Джеймс?

Делаю шаг навстречу ему, растягивая разбитые губы в улыбке.

Джеймс перестает хохотать. Он опять поворачивается к зеркалу, протягивает руку, и она оказывается по ту сторону поверхности.

Это невозможно. О таком колдовстве я даже не слышал.

Он вытаскивает руку и бежит к входной двери.

Кидаюсь к зеркалу со всех ног, упираюсь ладонями в твердую холодную поверхность. Никаких признаков того, что можно проникнуть сквозь него, в зеркале из необычного только худой окровавленный растрепанный парень, глядящий сквозь заляпанные стекла круглых очков неестественно зелеными глазами, на роговице одного из которых большое белое пятно.

Дверь неожиданно распахивается. На пороге дома Рон, за ним два аврора: Захария Смит и мой напарник Оливер Вуд.

Странно, что Вуд в паре со Смитом, он его недолюбливал с Хогвартса, считая предателем Ордена Дамблдора. И странно, что с Роном в дом проникли еще два человека, не посвященные в тайну расположения моего дома.

Не спуская с меня глаз, они замирают в напряженных позах, направив на меня волшебные палочки; Джеймс протискивается сквозь длинные ноги на улицу.

— Хреново выглядишь, Поттер, — приветствует меня Смит.

— Брось свою палочку! — командует Вуд.

— Что, убийца, будешь отпираться?— хмуря рыжие брови, сурово спрашивает Рон.

Все это они говорят практически одновременно.

— Что? — переспрашиваю я Рона, будто не понимаю, о чем он.

— Это ты убил мою сестру. Вот! — кричит он, потрясая колдофото, и бросает его мне. — Это копия.

Снимок летит, несомый чарами левитации. На нем я вонзаю в Джинни огромный нож почти по рукоять, а потом поворачиваю голову и… мерзко улыбаюсь. Раз за разом.

— Это не копия, это подделка.

Будто не знаю, что они задумали.

— Посмотри внимательнее! — рычит Рон.

— Одно колдофото ничего не доказывает, можно же взять мой мыслеслив, провести следствие, найти настоящего убийцу…

Осознаю всю беспомощность своих доводов. Все подстроено, что толку умолять этих троих передумать. Размышления о том, что Система не даст меня в обиду, успокаивает мало, потому что Джинни мертва, ее не защитила Система. Мне нечего предъявить в доказательство, кроме мыслеслива, а мыслеслив — вещь ненадежная, я мог подчистить свою память и вложить в нее то, чего не было.

— Ты сумасшедший, тебе место в больнице на холме. Но ты попадешь в заведение гораздо лучше — Азкабан. Бросай свою палочку, — говорит Вуд и отодвигает Рона рукой, принимая боевую стойку.

Передо мной люди, которым я был дорог — так мне всегда казалось, а теперь им на меня плевать так же, как на доверчивую простушку Джинни. Они не получат мою палочку. И меня живым тоже.

— Нет.

Изображаю дерзкую улыбку. Мне хочется верить, что она действительно получилась дерзкая, а не жалкая. В то же мгновение сосредотачиваюсь и аппарирую. Меня резко цепляет за живот, закручивает и выкидывает в то же место, откуда я пытался переместиться. Черт!

— Ты забыл, что существуют барьеры? — вкрадчиво спрашивает Смит.

Аппарация не удалась. Между мной и аврорами расстояние в три метра. Мне не успеть отбиться от них и Рона — мое пространство ограничено, скрыться не за чем.

— Думаешь, мы пришли к тебе поиграть? — гневно шипит Вуд, но взгляд его совершенно беспристрастен. — Думаешь, твоя гребаная палочка или Система тебе поможет?

— Что вам нужно от меня? — выскакивает из меня вполне логичный вопрос.

Они молчат, а мой шрам пронзает резкая боль. Я вдруг вспоминаю, что было на самом деле после аэропорта: я вернулся домой злой, как мантикора, застал Джинни на кухне и убил ее хлебным ножом. Джеймс играл с семейной колдокамерой и сделал снимок. Я догнал его, уничтожил снимок, вышел из дома вместе с дорожной сумкой, а потом стер себе память. И только после наматывал круги вокруг фонаря. У меня все бы получилось, но, видимо, я в спешке уничтожил не то колдофото.

Нет, это все ложь, ничего этого не было. Если я действительно это стер, то не мог бы сейчас вспомнить. Воспоминания только что вложили в мою голову.

Невозможно…

— Нам нужен секрет шкатулки, — отвечает Смит.

Черт. Почему этот секрет так важен для них, будто это секрет бессмертия? Рон не пожалел свою сестру и своего ребенка ради него, что же это за дьявольский секрет?

— А если я вас пошлю подальше? — спрашиваю, думая, что же мне делать.

Джеймс, стоящий на тротуаре, заливисто смеется.

— Не сопротивляйся, тебе же будет хуже. Или ты не понял, что все твои проблемы только из-за тайны шкатулки? — бросает Рон.

— Зачем вам она? В чем ее важность?

Вуд хмурится и цедит сквозь зубы:

— Ты придумал нечто, способное разрушить порядок, основой которого стала Система.

— Но…

— Это так. Шкатулка — ключ к информации.

Тяну время, чтобы придумать, как выпутаться. Обращаюсь к Вуду:

— Ты знал об этом с самого начала? С того момента, как я взял шкатулку у Малфоя?

Он молчит.

Я поражен. Значит, все было подстроено так, чтобы эта чертова шкатулка оказалась у меня!

— Почему же я не помню этой шкатулки и как упрятал в нее свою тайну? Обливиэйт?

— Неужели до тебя стало доходить? — криво усмехается Смит.

— Если доступа к интересующим фрагментам моей памяти нет, то как я извлеку из нее то, что вам нужно? Как я раскрою секрет, если не помню, что это и как он раскрывается? Даже вы не можете мне помочь, потому что не вы блокировали мои воспоминания! — на меня вдруг накатывает приступ смеха. — То, о чем вы просите, абсолютно невозможно.

Они переглядываются. Ощущение такое, что понимают друг друга без слов.

— В этом всем действительно есть некоторая абсурдность, ты прав, — кивнув, говорит Вуд. — Доступ к памяти можно восстановить, для этого обычно нужна помощь извне, но в твоем случае мы действительно не можем ничего сделать. Вся загвоздка в том, что кто бы и как не манипулировал твоей памятью, в конце концов ты вспоминаешь правду. У тебя есть способ возвращать воспоминания, и тебе всегда удается вспомнить то, что ты должен был забыть навсегда.

В его словах есть смысл. Воспоминания не стираются, а блокируются, и только спустя время угасают совсем, чтобы освободить место для новых воспоминаний, более значимых. Пока воспоминания не утрачены, найти путь к ним помогает якорь. Но создать надежный якорь не так просто, к тому же если о нем кто-нибудь узнает и уничтожит, воспоминания могут быть утрачены навсегда.

— Шкатулка — доступ к моим воспоминаниям?

— Да.

Если шкатулка — якорь, позволяющий не утратить воспоминания, то почему я так ничего и не вспомнил, хотя сто раз вертел ее в руках, открывал, слушал дурацкую мелодию колокольчиков? Да и слишком уж странно, что они хотят знать, как работает мой якорь, а не уничтожить его.

— Вы хотите знать, при каких условиях с помощью шкатулки открывается доступ к воспоминаниям?

— Догадливый ты наш, — ехидничает Смит.

Хотел бы я и сам это знать. Однако якорь сам по себе не может разрушить Систему. Из этого следует, что дело в самих воспоминаниях и в моем желании использовать их для разрушения Системы. Возможно, мне раз за разом подчищают память, а я с помощью якоря ее восстанавливаю. Но как я дошел до предательства своих же идей?

— Как вы можете… — слова застревают у меня в горле, — Это вранье. Будь оно так, почему вы не убили меня вместе с моей тайной? Вам же удалось убить Джинни.

— Разве? Подумай, как следует, — мрачно говорит Вуд. — Это сделал ты. Ты нашел слабое место в Системе.

Шрам покалывает, и я осознаю, что в это время в моей голове что-то меняется. Жаль, что не могу понять, какие именно происходят изменения. В следующий момент мне становится понятно, что они говорят правду: я действительно планировал разрушить Систему, потому что считал, что она лишает людей свободы. А Джинни всеми силами старалась мне помешать, чем дико раздражала. Но… разве поэтому я на нее злился? Да, именно поэтому, другой причины не припомню. Как я мог убить своего ребенка?!

— Какое слабое место в Системе?

— Ты нам скажи. У тебя есть шанс все исправить. Ты же не монстр, я точно знаю, — уверяет Вуд.

Мысли путаются, мне сложно думать, но я все же пытаюсь. Вероятно, они мне лгут, вложили мне ложные воспоминания, а на самом деле сами и обошли воздействие Системы — такая версия имеет право на рассмотрение, хотя и маловероятна. Блефую, чтобы ее проверить:

— Все, в чем вы меня обвиняете — ложь.

Мне кажется, что еще немного, и они набросятся на меня. А мне еще надо защитить Джеймса, только я не помню, какая именно ему грозит опасность.

— Я знаю, зачем вы это делаете — вам нужно, чтобы я испугался и стал вашей марионеткой.

Вуд зло сплевывает.

— Сука, — шипит Рон. — Как он это делает?

— Ты представляешь угрозу для людей! — орет в запале Смит.

Клюнули — подумали, что я что-то вспомнил. Странно, что они не убили меня, ведь это же простое решение проблемы.

— Не странно, — хмыкает Рон.

— Ты такой не один, чертов избранный, и нам важно понять ваш механизм возвращения памяти, чтобы предотвратить крушение Системы. Уже несколько лет на Земле люди не убивают людей, все конфликты решаются мирным путем. Ты хочешь перечеркнуть эти достижения. Хотя бы попытайся сделать то, о чем тебя просят, у тебя все еще есть шанс вернуть нормальную жизнь, — предлагает Вуд.

Я думал молча! Но они прочитали мои мысли так, что я даже не почувствовал. Как я от их манипуляций еще не сошел с ума? В то время как я думаю, что играю с ними, они играют со мной и пойдут на все, чтобы я сдался. Они хотят понять мой механизм возвращения памяти и навсегда его сломать, хотят, чтобы я забыл свои мятежные мысли, и, видимо, пытались уничтожить их уже много раз, но пока безуспешно. И кто еще обладает способностью вспоминать — Малфой? Он вряд ли был сговорчив, когда ему предложили открыть его секрет. Не потому ли умер его ребенок? Думаю, что Лаванда Браун тоже могла вспоминать, но попытки вытянуть из нее тайну кончились печально — Лаванда сошла с ума.

— Нам нужен только твой чертов секрет, — говорит Рон и бросает мне под ноги шкатулку. — Давай, скажи нам, как ты возвращаешь воспоминания, и мы оставим тебя и Джеймса в покое.

Я вдруг понимаю, что угроза в адрес Джеймса не стыкуется с тем, что это я убил Джинни и ребенка в ней. Еще в памяти всплывают слова Малфоя. А что если он прав — Система вышла из-под контроля? И она блокирует мои воспоминания не для того, чтобы я не убил кого-нибудь, а чтобы манипулировать мной ради своих целей. Что, если мухи и котлеты — одно целое и те, кто убил Джинни, вовсе не обходили запрет — это Система сама позволяет им делать незаконные вещи? Нет, даже не так — и это хуже — она руководит этими тремя, они подвластны ей больше, чем под проклятием Империус, да и другие люди тоже. Самое логичное объяснение происходящему. Она настолько совершенна, что может вычислить варианты будущего, так почему бы ей не видеть во мне угрозу своему существованию? Это же ясно! Хотя и совершено невозможно.

Меня озаряет — Система вполне способна не только менять память, но и искажать поступающую в мозг информацию, а это значит, что странных событий, происходивших со мной, на самом деле могло и вовсе не быть — ни бунта грибов, ни пьяной Гермионы, ни смерти Джинни. Даже Рон передо мной может быть не настоящим. Система может создать для меня персональный мир, в котором возможно все: другие законы волшебства, ад, рай. Может спровоцировать убить лучшего друга, который на самом деле ни в чем не повинен, или собственного ребенка. В общем, она может управлять мной, и я даже не почувствую. Такой расклад куда хуже, чем заклятие подвластия, которое бы не помогло узнать мою тайну — нельзя заставить меня сделать неизвестно что, только я сам могу прийти к разгадке своей тайны по собственной воле. Вот поэтому Система со мной играет, пробуя разные варианты, чтобы я наконец-то открыл секрет. Вероятно, Малфой на самом деле меня когда-то предупреждал, что такое может случиться, потому и зол на меня. Почему я его не послушал?

Свет становится ярче, палочка в моей руке дрожит. Я одновременно все понял и запутался. Еще немного и мой мозг взорвется. Знаю только одно — если я открою свой секрет, то стану как эти трое — существом без собственной воли. Тогда Системе не надо будет больше меня опасаться, я стану безобиден и послушен, как цирковой пони.

— Да пошли вы! Если я действительно знаю способ разрушить Систему, то вспомню его без вас!

Это опять блеф. Если они заберут шкатулку, то я ничего не вспомню. Даже если сейчас отобьюсь, то прятать шкатулку бесполезно, мой мозг для Системы практически открытая книга. Удивительно, что в нем осталось темное пятно.

— Что ж, — цедит Вуд.

Он и Рон, не сговариваясь, бросают в меня по обездвиживающему проклятию, Смит шлет мне Экспеллиармус. Но я не отстаю:

— Протего! Протего максимум!

Меня немного удивляет, что я успеваю среагировать на каждое из проклятий, но думать об этом некогда. Вдруг обнаруживаю, что Рон — мой бывший лучший друг — творит смертельное заклинание. Я уже совсем ничего не понимаю. Не Система ли решила, что тратить на меня время бессмысленно и пытается его руками расправиться со мной? И прежде, чем зеленая вспышка срывается с его палочки, краем глаза замечаю протянутую из зеркала в этот мир ладонь с когтистыми пальцами. Не успев понять, зачем это делаю — я все равно собирался умереть — хватаю спасительную руку, и в тот же миг меня втягивает в зеркало, под звон разбившегося стекла заворачивает кубарем по полу на той стороне и наконец-то отпускает. Теперь я вне досягаемости Рона и авроров, можно перевести дух. Спасибо неизвестному спасителю: вряд ли с этой стороны зеркальной поверхности хуже, чем с той. Отсижусь и рвану обратно.

— Тупица, — слышу позади.

Это в данный момент точное замечание: зеркало разбито и попасть обратно я не смогу. Меня загнали сюда специально! В осколке зеркала вижу обладателя голоса: черная мантия, скрывающий лицо капюшон мгновенье неподвижны, а потом закручиваются черным водоворотом и исчезают. Это был взрослый волшебник.

Где я? Оглядываюсь вокруг, поднимаясь на ноги, и прихожу в ужас от зазеркальной действительности: это мой дом и не мой. Здесь пахнет гарью, стены выжжены, потолок закопчен, пол засыпан пеплом. На месте разбившегося зеркала, через которое я сюда проник, кирпичная кладка в бронзовой оправе. Дотрагиваюсь до нее — шершавая, холодная и в саже. В гостиной та же картина, что и в прихожей, только среди потухших углей, что были раньше мебелью, лежит все та же шкатулка. Поднимаю ее и сую в просторный внутренний карман мантии.

Несгораемый сейф открыт, бумаг там нет. Похоже, в этом доме нет ничего, что могло бы мне хоть как-то послужить. Пора отсюда выбираться, пусть даже все вокруг — галлюцинация. Однако интересно, как выбраться из галлюцинации?

Дергаю за ручку входной двери, но та не поддается. Волшебной палочки не нахожу, наверное, выронил по ту сторону зеркала. Что ж, придется справляться без нее. Закрываю глаза, как следует сосредотачиваюсь и аппарирую. Ничего не происходит, видимо, антиаппарационный барьер действует и здесь. А вдруг у меня больше нет магических способностей?

Толкаю входную дверь плечом. Она ухает, словно старый филин, но держится. Тогда я отхожу подальше и с разбегу ударяюсь о нее. И еще. На седьмой раз она срывается с запоров и петель и падает плашмя. Я по инерции лечу, проезжаю животом и носом по двери и упираюсь руками в пол.

В пол? Здесь должны быть ступеньки крыльца. Оглядываюсь. Странно, по обе стороны от проема входной двери гостиная. Одинаково выжженная и неуютная, с той разницей, что в одной из них лежит дверь на полу. Поднимаюсь, отряхивая сажу и пепел с одежды. Где-то должен быть выход, нужно его только найти.

Комната за комнатой, подвал, чердак в обеих версиях моего дома — все осмотрено не по разу. Даже обгоревшая мебель сдвинута со своих мест в поисках выхода. Через некоторое время замечаю на полу дорожки от своих ног и с досады пинаю подвернувшуюся под ногу закопченную кастрюльку из нержавеющей стали, которую мы с Джинни купили сразу после свадьбы. Утварь, жалобно звякая, стукается об стену и откатывается обратно к моим ногам. Но удивляет меня не это, а то, что в другой гостиной кастрюлька сделала то же самое. Внимательно осматриваю все вокруг, и меня осеняет догадка: все вещи в обоих домах расположены зеркально, даже останки кресла, сдвинутые в одном доме, так же сдвинуты в другом, и я к этому не имею отношения. Разница только в выбитой двери, лежащей на полу. Как же я раньше не догадался!

Дверь не хочет сдвигаться, петли вросли в пол. Тогда я приподнимаю ее за ручку. Меня сразу же обдает запахом сырости и затхлости, как бывает в старых погребах. Под дверью обнаруживаю лаз, вниз в темноту уходит узкая винтовая каменная лестница. Откидываю тяжелую дверь, хватаю фонарь с треснутым стеклом, разжигаю в нем огонь найденным в нише над камином кресалом и устремляюсь в неизвестность. Поиграю, раз со мной хотят поиграть.

В душном полумраке слышны стоны. Мне кажется, что они просачиваются сквозь плесневелые, покрытые паутиной трещины в неровных каменных стенах. Чтобы отвлечься, считаю ступеньки. Где-то на тридцатой из крупной трещины веет зловоньем, словно из ямы с трупами, на сорок восьмой кажется, что из углубления в стене за мной наблюдает чей-то глаз с красными прожилками белка. Подношу фонарь, но вижу только красноватую в серых пупырышках шляпку гриба.

Через некоторое время начинаю думать, что лестнице не будет конца. Фонарь постепенно угасает, оставляю его на одной из ступенек. Густая темнота разжигает страх. Иду на ощупь, скользя то одной рукой, то другой по неровным стенам по обе стороны лестницы. Ступеньки разной высоты и с выбоинами, и я часто спотыкаюсь, рискуя упасть и продолжить путь кувырком. Рубашка и мантия насквозь пропитались липким потом. Стоны все сильнее, временами сквозь трещины просачивается тусклый красноватый свет и зловонье. Иногда мантия за что-то цепляется, мне приходится дергать ее полы; воображение рисует тянущиеся ко мне из стены когтистые лапы как у моего зазеркального спасителя. Терзаюсь догадкой, что он и не думал мне помогать, а лишь продлил мои мученья. Лучше бы я поймал смертельное проклятье Рона, чем оказался на этой леденящей кровь лестнице, ведущей не иначе как в ад.

Надежда на то, что моя прогулка закончится раньше моей смерти, умирает за миг до того, как я вижу смутные очертания двери в трех шагах от себя. Мне кажется, что это дверь, потому как по периметру вокруг нее просачивается свет. Обнаруживаю, что ступеньки закончились и подо мной небольшая ровная площадка. Протягиваю дрожащую от напряжения руку и касаюсь гладкой деревянной поверхности, готовясь оказаться где угодно.

Дверь легко поддается. В глаза бьет свет, к которому необходимо привыкнуть; горячий ветер толкает меня так, что я еле удерживаюсь на ногах. Сквозь ресницы вижу фиолетовое небо с черным диском солнца, делаю шаг, другой и слышу, как дверь за мной захлопнулась. Вокруг безжизненные остовы домов, куда более выжженных, чем мой. Из разломов растрескавшейся черной земли вырывается рубиновый пар. Деревья топорщатся скрюченными голыми сучьями, отбрасывая зловещие зеленоватые тени. Все это видно мне потому, что, проделав длинный путь вниз, я оказался на краю покатой крыши своего дома. Дверь позади меня исчезла, вместо нее обшарпанная печная труба.

Где-то слышится свирепый рык. Тоскливо до жути. А мне-то казался тоскливым мир по ту сторону зеркала.

Маленькими шажками по серой черепице двигаюсь к восточному краю крыши. Там пожарная лестница, мне видно ее ржавое начало. Хватаюсь за почти горячее и ко всему скользкое железо, словно покрытое подогретой слизью.

Путь вниз отнимает немало сил. Руки и ноги так и норовят соскользнуть, к тому же лестница все горячее. Чувствую, как она деформируется под пальцами, будто решила усложнить мне задачу. Мне остается до земли не так уж много, я уже поравнялся с окном второго этажа, до подоконника которого мог бы дотянуться при желании, но лестница становится пластичной и клейкой, как нагретая жевательная резинка. Она вытягивается до мостовой под моей тяжестью, и я пытаюсь отлепиться, но только больше прилипаю — как муха, попавшая в паутину. Мантия к лестнице приклеилась так, будто вознамерилась стать ее частью. Еще немного и я застряну здесь навечно. Ну, уж нет, только не такая смерть.

Собрав все силы, дергаюсь, слышу треск ткани и выскальзываю из ворота мантии. Ладони и ботинки все еще держит своими щупальцами липкая масса, но резкими движениями мне удается освободиться окончательно сначала от лестницы, потом от рукавов прилипшей мантии. Ладони жжет, но кожа на месте, только покрасневшая, да на правой в двух местах сочится кровью.

Лестница шевелится. Она сворачивается тугим липким рулоном, в тесной середине которого моя мантия с торчащей из кармана фиолетовой кофтой Джинни. Мне видится в изгибе прутьев клубок змей.

Отворачиваюсь, чтобы идти дальше, и слышу позади стук, будто что-то упало на мостовую. Звучит знакомая мелодия тоненьких колокольчиков, которая останавливает меня.

Как же достала меня эта вещица! Она преследует меня. Но рассудок убеждает вернуться и поднять ее, закрыть и только потом продолжить путь. Вдруг в ней нечто действительно ценное.

Прислушиваюсь, успокаивая дыхание — где-то противно скрежещет металл о металл. Осторожно шагаю, хрустя битым стеклом, внимательно оглядываюсь по сторонам, но никого не вижу. Понимаю, что человеку, не так давно решившему свести счеты с жизнью, глупо бояться смертельной опасности, но ничего с собой поделать не могу — это самое зловещее место, в котором мне приходилось бывать.

Выхожу на Клив Роуд, оттуда попадаю на Приори Роуд и удивленно открываю рот: посреди всего этого безумия окруженный белесым маревом находится цирк шапито, разноцветный купол которого и веселенькие афиши на стене резко контрастируют с тлеющими останками городских зданий. Иду туда, потому что чувствую, что мне надо идти туда, даже если меня там поджидает сам Сатана.

(Автор напоминает, что в шапке есть предупреждение о насилии, а также, что рейтинг фанфика высок)

Каким бы странным мне не показался волшебный мир, когда я попал в него в одиннадцать лет, однако он меня не испугал. Теперь же я словно в аду, где царит хаос, навевающий ужас. Поэтому, что лукавить, мне не хочется застрять здесь навсегда. Остается только надеяться, что все же выберусь.

Назойливый голос мне подсказывает, что не так все просто, и, чтобы вернуться в прежнюю жизнь, мне нужно сделать то, о чем меня просят. И вообще, с чего я вдруг решил, что волшебный мир был правдой?

Действительно, с чего я так уверен, что все, о чем я помню, реально случилось? Возможно, я не маг Гарри Поттер, а спящий камень на планете разумных камней. Неизвестно, каким я стану, когда тот, кто со мной играет, наконец-то оставит меня в покое. Вспомню ли что-нибудь, о чем помню теперь, или мою голову забьют ложные воспоминания?

Я так занят размышлениями, что не замечаю кусок штукатурки, выпавший из стены полуразрушенного дома, и спотыкаюсь. Чертыхаюсь и обнаруживаю, что шатер цирка совсем рядом, он увешан гирляндами мигающих разноцветных лампочек, а на входе висит полог из переливающейся ткани. «Единственный и неповторимый фокусник Снейп», «Дрессировщик экзотических животных Дамблдор», «Воздушный гимнаст Сириус Блэк» — пестреют афиши на стене цирка.

Мимо такой рекламы я не прошел бы ни в одном из миров, даже если бы мой мозг стал вонючей жижей. С другой стороны, я не знаю, в каком виде мой мозг. И если все же он болен, то вряд ли сможет понять, в каком находится состоянии. К тому же в ходе анализа надо сравнивать его с другим, эталонным, а мне сравнивать не с чем, я не уверен, что вообще представляю, каким должен быть идеальный мозг.

Дорогу преграждает внезапно появившийся человек в черной мантии и надвинутом на лицо капюшоне. Мне удается разглядеть лишь тлеющие угли его глаз.

— Мы берем плату за вход, мистер, — обращается он ко мне и голос его мне кажется знакомым. Да это тот же маг, что помог мне попасть в зазеркалье!

— Сколько вы хотите? — спрашиваю я, совсем не смущаясь, что с меня хотят взять плату за адское представление, и роюсь в карманах, пытаясь выудить галлеоны. Но в карманах ничего нет, все осталось в мантии, в моих потных руках только злосчастная шкатулка.

— Пустяки. Эта вещица подойдет в качестве оплаты.

Он сгребает шкатулку с моей ладони и протягивает серебристый билет.

Теперь мне кажется, будто я знал билетера раньше, но потом забыл. Когда вхожу внутрь, эта мысль ускользает, так и не дав себя додумать.

Шумно. Вокруг арены множество людей в радостном ожидании представления. Но тревожит меня не их количество, а то, что они все давно мертвы. Помню каждого из них: кого-то знал лучше, кого-то видел мельком. Тут много Пожирателей Смерти и воинов Ордена Феникса, погибших в первую и вторую магические войны. Поворачиваю голову на знакомый заливистый смех и вижу на галерке хохочущую Беллатрису Лестрейндж в компании Фреда Уизли — они сидят в обнимку, словно влюбленная пара. Чуть ниже оживленно спорят Аластор Грюм и Питер Петтигрю. А в первом ряду замечаю мать и отца. Даже не знаю, рад ли я увидеть всех этих людей или нет.

Не успеваю добраться до родителей, потому что весь свет перемещается на арену, вырывая из мрака конферансье, который просит опоздавших занять свои места и объявляет о начале представления. Это тот же обладатель когтистой руки в надвинутом на лицо капюшоне, только теперь на его шее выделяется ярким пятном красная атласная бабочка.

В темноте ничего не видно. В билете светятся номер и ряд моего места: четвертое в третьем ряду. Окидываю взглядом амфитеатр и вижу кресло, которое тоже светится. Что ж, мне остается только плыть по течению. Протискиваюсь мимо зрителей и, сев и оглядевшись, понимаю, что нахожусь между Колином Криви и Фенриром Грейбеком.

— Дамы и господа! Позвольте представить вам удивительного и неповторимого, единственного в своем роде дрессировщика диких волшебных животных Альбуса Дамблдора!

Зрители аплодируют, Фенрир сует пальцы в рот и оглушительно свистит, после чего криво оскаливается крупными желтыми зубами и гыгыкает.

Арена вздыбливается тумбами, на которые садятся выбежавшие из-за кулис мантикоры и гарпии. Вскоре среди них возникает сам дрессировщик. Он все тот же пижон: одет в изумрудный халат с золотой оторочкой, длинная седая борода перехвачена лентой, а на голове в тон халату колпак, расшитый мерцающими звездами. Мне всегда и во всем импонировал этот волшебник, за исключением его пристрастия к однополой любви — эта черта мне претила, да что там, вызывала отвращение, какие бы я не приводил аргументы в пользу того, что это не мое дело. Да и не мешало бы ему иногда быть жестче.

Дамблдор взмахивает волшебной палочкой и та становится кнутом, конец которого усеян шипами, светящимися холодным голубым светом. Щелчок кнута сгоняет мантикор с тумб — две огромные зубастые твари подходят к гарпиям и покорно ждут, пока те усядутся им на спины. Начинается бешеная джигитовка, в ходе которой мантикоры пытаются скинуть наездниц, а те, хлопая крыльями, отчаянно визжат и выпускают когти, которыми пытаются зацепиться за непробиваемую шкуру скакуний.

Зрителям весело. Кто-то кидает на сцену дымчатого котенка, и тот, приземлившись на все четыре лапы, от страха втягивает голову и прижимает уши.

Не могу понять, к чему это представление. Как мне кажется, все, что я вижу, слышу и чувствую — весь этот ад создает Система, а ее цель — секрет шкатулки. Неужели так она собирается от меня добиться желаемого? Ну-ну.

Одна из мантикор, все еще сидящая на тумбе, злобно рычит, следя за котенком. Из ее пасти капает слюна.

Дамблдор подгоняет мантикор, чтобы те не ленились и двигались по манежу быстрее. Он не видит котенка и то, как одна из его подопечных готовится к прыжку.

Зрители кричат:

— Сожри его!

Строгий дрессировщик замечает неладное слишком поздно — поворачивается в тот момент, когда мантикора в одном стремительном движении прыгает и заглатывает испуганного котенка. Дамблдор стегает ее кнутом, который, видимо, не так прост — рассекает шкуру, не поддающуюся даже смертельному проклятью, до мяса. Огромная тварь издает отчаянный вопль и, оседая на задние лапы, выплевывает изуродованного, но живого котенка. Однако Дамблдор не останавливается, а наносит еще один удар. И еще. Он стегает мантикору до тех пор, пока та не превращается в груду окровавленного мяса.

Круговерть несущихся мантикор с гарпиями на загривках останавливается, животные топчутся на месте.

Зрители рукоплещут в восторге. Дамблдор подходит к ним ближе, кланяется, улыбаясь в бороду. Когда овации стихают, слышится чей-то звонкий крик:

— Еще!

И вот уже все зрители неистово желают продолжения.

Дамблдор задумчиво оглаживает рукоять кнута, разворачивается и идет к мертвой мантикоре, попутно наступив на жалобно мяукающего котенка. Маленькие кости хрустят под тяжестью волшебника, мяуканья больше не слышно. Это выглядит отвратительно, но остальные, похоже, так не считают, рукоплеща.

Еще раз поклонившись, Дамблдор левитирует мантикору на тумбу, укладывает ничком так, что ее окровавленные лапы и голова свисают.

— Накажи как следует эту уродину за своеволие! — орут зрители.

Мантикора уже мертва, что еще можно сделать с ней в качестве показательного наказания?

Раздвинув полы халата, Дамблдор лезет рукой в шелковые панталоны и шурудит ей там. Что он собирается делать? О, нет, только не это: достает из складок шелка свой длинный напряженный член и, придерживая тушу за хвост, вонзает его в нее.

Война и аврорская работа сделала меня куда циничнее, чем я был когда-то. К тому же осознаю иллюзорность творящегося вокруг. И все же я в шоке.

Зрители в экстазе, будто каждый из них лично совокупляется с мертвым животным. Они одобрительно орут непристойные реплики и всячески поддерживают каждое движение Дамблдора.

Неужели все это затеяно только для того, чтобы меня сломать? Вздор, я не так прост. Однако выступление Дамблдора — только начало представления.

Поднимаю глаза кверху, туда, где в куполе цирка дыра и видно оранжевое небо с черными провалами звезд — будто негатив темно-синего и белого. Быть может, в этом зазеркалье все наоборот, как на негативе фотопленки? Нет, скорее тут не та привычная логика устройства мира, что сопутствовала мне на протяжении всей моей жизни и которая существует вне зависимости от чьего-то желания.

От созерцания звезд меня отвлекает вскрик на арене — Дамблора накрывает оргазм, омерзительно искажая черты лица. Зрители ликуют, когда он стаскивает мантикору за хвост и победно наступает на нее ногой.

Животные покидают арену, тумбы втягиваются в пол, Дамблдор шлет воздушные поцелуи и уходит. Дохлый котенок поднимается и, прихрамывая, устремляется следом. Кровавое месиво, бывшее мантикорой, тоже встает на лапы и идет за кулисы, шатаясь и оставляя темные следы на светлом песке волочащимися позади кишками.

Льется музыка. Это имперский марш из полузабытой киноэпопеи, прославляющий победу темной стороны силы. И, хотя я не уверен, что нахожусь на светлой стороне, однако у меня такое скверное чувство, будто я проиграл.

Конферансье, медленно ниспаривший из-под купола, объявляет следующее выступление.

Лучи света выхватывают высоко над головами зрителей обнаженную до пояса фигуру моего крестного — Сириуса Блэка. Он раскачивается на трапеции, сверкая блестками на синем трико. Волнистые темные волосы развеваются в такт раскачиванию: то закрывая лицо, то, попутно зацепив плечи, улетают назад и создают небольшой шлейф.

Я любил его. Как он позволил себя убить? Мне казалось, что если я для него был бы чуточку дороже, он действовал бы осмотрительнее. Мне и сейчас так кажется.

Сириус, разжав руки, опрокидывается, зацепившись за веревки трапеции ногами. В его руках появляются яркие широкие атласные ленты, которые он отпускает, сделав два круга над ареной. И вдруг он резким движением расстается с трапецией, крутит полтора сальто, и хватается за основание другой трапеции, что была вне фокуса света. Когда он садится на перекладину и хватается за веревки, загоревшиеся зеленоватым пламенем, кажется, что огонь совсем не обжигает его руки. Начинает кружить над ареной, набирая темп и опускаясь ниже, всматривается в лица. Вот уже пролетает прямо над головами зрителей, приближаясь к моему месту. Наконец, встречается со мной взглядом и улыбается, узнав.

Давно забытое чувство просыпается в моей груди: сердце трепещет надеждой, что крестный поможет мне выбраться из кошмара.

Он быстро пролетает круг и резко перевертывается, чтобы в следующий момент крепко схватить меня за предплечья.

Лечу. Внизу темно, лиц не различить. Рукам больно под тяжестью тела. Задираю голову и вижу его блестящие темные глаза.

— Рад тебя видеть! — радостно восклицаю.

Он глядит вперед.

Проследив за его взглядом, вижу парящую стайку длинных лезвий. Мой путь лежит через них, и меня этот факт не радует.

— Отпусти! — умоляю Сириуса, цепляясь за крохотный шанс избежать очередной неприятной иллюзии. Дергаюсь и дрыгаю ногами, чтобы вырваться, но крестный только крепче сжимает мои предплечья.

Стремительно приближаются лезвия, поблескивая сталью.

Зрители радостно орут, предвкушая, как части меня посыплются кусками на арену.

Зажмуриваю глаза и непроизвольно ору, врезаясь в стаю. Боли не чувствую, как бывает, когда плоть режет что-то очень острое. Наверное, у меня выпали кишки, как у мантикоры, или нет ног. Открываю глаза, чтобы осмотреть повреждения.

Располосованная одежда треплется лохмотьями на моем целом и невредимом теле. Разрезаны до резинки даже трусы, и зрители ржут, разглядывая мои причиндалы. Не понимаю, как удалось Сириусу не порезать меня.

— Идиоты, и представление у вас идиотское! — вырывается у меня.

Трапеция снижается, и вот я уже чувствую под ногами землю. Сириус спрыгивает на арену, раскланивается под овации.

— О, мистер Поттер недоволен представлением, — замечает конферансье.

— С меня хватит! — негодую.

Направляюсь к выходу, который должен быть за пологом. Резко отдергиваю ткань — вместо выхода кирпичная стена. Для верности пинаю ее — волшебной палочки-то нет! Осознав бессмысленность своих действий, плетусь обратно.

Конферансье, идентифицированный теперь мной как существо, которое я когда-то знал как Волдеморта, лишь задумчиво хмыкает и говорит, обращаясь ко мне:

— Ты раздосадован. Что сделал Сириус не так? Считаешь, что он не достаточно любил тебя? Хочешь, чтобы его сердце принадлежало тебе полностью? Я помогу.

Он медленно подходит к крестному и делает резкое движение рукой. Такое быстрое, что мои глаза не успевают проследить, как в ней оказывается еще живое сердце.

Сириус оглядывает зияющую рану, но тут же падает, как подкошенный.

— Возьми, — конферансье на открытой ладони протягивает мне трепещущее сердце. С длинных когтей капает алая кровь.

— Нет, — шепчу я.

Он хохочет, зрители подхватывают его смех.

Мне жутко. Мысль о том, что все происходит не взаправду, не помогает.

В свободной руке конферансье появляется волшебная палочка. Он колдует, и в груди Сириуса на месте вынутого возникает железное сердце, которое спустя пару секунд начинает биться. Рана так и остается открытой, из нее торчит розовое сломанное ребро, которое очнувшийся Сириус подправляет пальцами, едва поднявшись на ноги.

— Теперь ты доволен? Забирай то, что хотел! — рычит Волдеморт и бросает вырванное сердце мне прямо под ноги. — Или мне вытащить из твоего крестного и его новое сердце? Бери и садись на свое место, представление не окончено, тебе придется досмотреть его до конца!

Мне не избежать того, что для меня уготовано. Хватаю сердце, облепленное песком, и иду на свое место, подсвеченное в темноте. Протискиваюсь мимо Грейбека, усаживаюсь и кладу сердце на пол под ноги, потому что держать в руках кусок человеческой плоти неприятно, а что делать с ней еще, я не знаю.

— Чертова Система, сам дьявол гуманнее тебя! — раздосадовано бурчу себе под нос и громче добавляю: — Сколько еще это будет продолжаться?

— Тихо, не мешай, сейчас будет самое интересное, — шикает на меня Криви.

Глупый был вопрос.

Справа раздается чавканье. Поворачиваюсь к Грейбеку и вижу на его губах бурый песок. Заглядываю под свое сидение — сердца нет. Мило, нечего сказать.

Тем временем Волдеморт объявляет следующий номер и на арене появляется мой бывший преподаватель в школе Хогвартс — профессор Северус Снейп, который все так же спокоен, сосредоточен и все так же мрачен.

Снейп одет в праздничную мантию, из-под которой выглядывает манишкой кипенно-белая рубашка. Взмах его палочки, и на арене появляется прямоугольный деревянный ящик на железной подставке на колесиках.

Я видел этот фокус раньше, когда еще ребенком был с Дурслями в цирке. Фокусник заставляет зрителей думать, что разрезает человека, но в конце разрезанный оказывается цел и невредим.

— Мне нужен доброволец, — говорит Снейп таким тоном, будто доброволец ему нужен для ответа на вопросы по материалу прошлой лекции.

Среди зрителей начинается гвалт. Каждый хочет, чтобы фокусник выбрал его, но тот, сопровождаемый лучами софитов, подходит к моей маме — Лили Поттер. Кто бы сомневался, что будет именно так, но только не я.

Учась в Хогвартсе, я узнал, что Снейп всегда имел виды на мою маму. С тех пор мысли о том, что он мог быть с ней близок, не дают мне покоя. И что мама испытывала к нему романтические чувства. Вероятно, меньшие, чем к отцу, но все же мне неприятно. Сейчас явно будет нечто такое, что точно не оставит меня равнодушным.

Под аплодисменты зрителей Снейп берет маму за руку и ведет на арену.

Мама послушно ложится в деревянный ящик, просовывает в отверстия руки и ноги и улыбается. Она очень красивая.

Снейп встряхивает палочку и та превращается в пилу. Для эффекта он гнет зазубренное стальное полотно в разные стороны, пробует острие зубца и показывает всем кровь на пальце. Подходит к ящику и начинает пилить его ровно посередине.

Мама машет мне рукой, я в ответ глупо улыбаюсь.

Перехватив ее взгляд, Снейп прерывает свою работу. Он вытаскивает пилу, немного размышляет, а потом крепко хватает мамину руку, приставляет к ней острие и режет так медленно и сосредоточенно, как если бы резал корень драконьей полыни для зелья. Кровь брызжет во все стороны, под зубьями скрежещет кость.

— Гарри! Помоги мне, Гарри! — кричит мама, тщетно пытаясь вылезти из ящика.

Преодолеваю ступор от нахлынувших чувств, вскакиваю с места, чтобы двинуться на помощь — хватит, немедленно прекращу это дурацкое представление! Если придется, разорву Снейпа на части голыми руками! Однако мне не удается сделать и шагу, потому что мои ноги намертво прихвачены к ножкам кресла цепями. Значит, Система загоняет меня в угол. Чувствую, как ногти впиваются в кожу ладоней.

— Что ж, посмотрим, кто кого, — злобно шепчу под нос, скрипнув зубами. — Выбор есть всегда.

— Ты заблуждаешься, — издевательским тоном шепчет голос.

Мне плевать, что навязывает мне Система. Напрасно старается.

Среди всеобщего улюлюканья и одобрительных возгласов звучит мой одинокий вопль:

— Снейп, чертов ублюдок, отпусти ее! Смотри на меня, к тебе обращаюсь!

Не помогает.

— Прекрати немедленно, отстань от нее!

Снейп делает вид, что не слышит меня, расправляется с маминой рукой и поднимает ее победно над собой.

Зрители хлопают и кричат: «Браво!».

Мама корчится от боли, ее крик невыносим. Из обрубка хлещет на арену алая кровь и сразу же впитывается в песок.

Отчаянно ору и безуспешно стараюсь порвать цепи.

— Хотите еще? — осведомляется Снейп у толпы, не обращая на меня ни малейшего внимания.

Зрители общим хором орут:

— Да!

Мое «нет» тонет в этом одобрении.

Снейп бросает отрезанную руку зрителям, обходит ящик и принимается за вторую. Он справляется с ней до того, как я успеваю оковами в кровь содрать кожу, пытаясь освободиться. Настает черед маминых ног, и я хватаю Криви за мантию, умоляя остановить представление. Тот отпихивает мои руки и грозит обездвижить, если буду ему мешать.

Нога попадает в руки Криви, и он радостно вопит. Впивается зубами в свежую плоть и отгрызает кусок.

От ужаса не могу пошевелиться, по телу пробегает дрожь.

— Что ты делаешь? — спрашиваю его, обретя дар речи.

Он поворачивает ко мне лицо: окровавленные губы, по подбородку течет кровь. Жадно жует и проглатывает, только потом пожимает плечами и объясняет:

— Ем. Вкусно же.

В Хогвартсе он был моим преданным поклонником. Теперь же просто монстр.

Мысль о том, что все происходит только в моей голове, мне не помогает, меня тошнит прямо на мантию впереди сидящего волшебника. Рвотный спазм мешает что-нибудь предпринять, чтобы предотвратить ампутацию второй маминой ноги, а когда я избавляюсь от содержимого желудка и головокружения, нога уже отпилена и летит в зал, полный жадных зрителей.

— Прекратите! — ору я охрипшим голосом, но меня никто не слушает.

Дергать ногами больше не могу — нестерпимо больно, кожа содрана железом до мяса.

Мама еще жива. Она уже не кричит, только смотрит на меня глазами, в которых застыл ужас.

Снейп хватает ее за волосы, приставляет пилу к шее и снова принимается за свою мерзкую работу.

Отчаянно сиплю:

— Да остановитесь же, сволочи, довольно!

Не хочу это видеть. Только не то, как он отрежет моей маме голову. Это выше всяческих моих сил, как бы я не старался убедить себя, что все вокруг — иллюзия. Но и не смотреть тоже не могу, и раз я не в состоянии прекратить представление, то нужно найти другой способ разорвать порочный круг. Не знаю, как тут все работает, но если боль настоящая, то и смерть должна быть настоящей — есть же тут хоть какие-то правила! Нужно что-то делать, так что попробую умереть прямо сейчас. Тогда, возможно, Система остановит меня — сотрет из моей памяти гадкое представление, чтобы я не умер. Я ей нужен, она не позволит мне расстаться с жизнью.

Оглядываю себя: подручных средств не так много. Из доступных способов только удушение, которое можно устроить, вытащив шнурки и затянув их на горле. Так и делаю.

Шнурки капроновые и довольно длинные. Вытаскиваю их из ботинок и затягиваю вокруг шеи, задержав дыхание и закрыв для надежности глаза. Завязываю на несколько узлов на тот случай, если вдруг мой план покажется мне ошибкой и неискоренимое желание жить возьмет верх над волей. Ничего, выбор есть всегда.

В зале становится тихо. Так тихо, что слышу биение своего сердца.

— Гарри Поттер. А ты все так же не сдаешься, — нарушает тишину знакомый низкий голос.

Открываю глаза. В проходе между секторами за Криви, держащим в окровавленной руке обглоданную кость, стоит все тот же маг, в котором я признал Волдеморта.

— Ты действительно думаешь, что нашел выход? — он кивает на мою шею.

Похоже, мой план не сработал. Твою же мать! Шнурки впились в плоть, боль невыносимая, к тому же ужасно хочется вдохнуть. Сознание почему-то не теряю, а между тем я должен был уже умереть. Что делать дальше, я не знаю.

— Все так же винишь других, но не себя? А чьи желания, по-твоему, воплотились в представлении? Вспомни, не ты ли хотел, чтобы Снейп не любил Лили, или чтобы Дамблор был жестче и чтобы ему не нравились мужчины? Не ты ли в глубине души упрекал своего крестного в том, что тот не отдал тебе больше, чем считал нужным?

Он чертовски прав, не отрицаю. Но лишь отчасти. Мои желания сильно передернуты: на представлении Снейп вместо того, чтобы просто оставить мою маму в покое, издевался над ней, Дамблдор вообще стал извращенцем. О Сириусе даже говорить не стоит — мне не нужен был кусок плоти, что за глупости!

— Твои желания не продуманы, и, дай им волю, они многое разрушат, признай это. Ты ограничен и не можешь просчитать наперед, чем закончится их воплощение.

Вот еще.

— Ты сам себе не доверяешь. Не знаешь, как далеко можешь зайти, будь на все твоя воля, ведь так? Твой мозг ненадежен, как и мозг любого человека — это твои же размышления, — продолжает Волдеморт. — На этом исполнения твоих желаний закончены. Ты не умрешь и представление не забудешь.

Я найду выход.

Он поднимает руку, и все мои проблемы на время уходят на второй план: в ней окровавленная голова моей мамы, удерживаемая за волосы.

— Лили, скажи ему, что здесь нельзя умереть по своему желанию.

Мертвенно бледные губы головы разлепляются, но звука нет. Тогда в знак согласия она прикрывает глаза, все так же наполненные ужасом.

— Чтобы умереть по собственной воле, надо сначала жить по собственной воле. Здесь ни у кого нет такой привилегии, — ровным голосом сообщает Волдеморт. — Ты не исключение.

Я и так понял, что нахожусь во власти Системы, играющей со мной, как кошка с мышкой, лишь крохотная часть моего разума ей не подвластна.

В зале начинается движение. Волшебники встают и подходят ближе, в их глазах жажда. Кто-то уже тянет ко мне руки, цепляется за одежду. Слышится треск ткани и мне кажется, что вот-вот чьи-нибудь зубы вопьются в меня и порвут. Мне остается себя поздравить с тем, что я прикованный к креслу идиот с перетянутым шнурками горлом в толпе зомби, желающих свежего мяса.

Отчаянно отрываю от себя вцепившиеся руки и урывками пытаюсь развязать узел на шее, но все напрасно: руки цепляются снова; узел затянут намертво. Если собрать все безвыходные ситуации, то эта самая безвыходная из всех безвыходных. Плечо пронзает боль, и я в немом крике открываю рот. Неужели меня раздерут на куски? От одной этой мысли меня начинает трясти — боль-то не иллюзорная. Теперь понятно, к чему был весь этот цирк — скоро я буду готов признаться в чем угодно, выдать любую тайну. Сейчас меня снова спросят о шкатулке!

— Диффиндо! — мягко произносит Волдеморт и разрезанные шнурки соскальзывают на пол.

Одно движение его руки, и толпа зомби отступает.

Жадно вдыхаю. Чтобы боль прошла, шею приходится растереть. С плечом хуже — укус глубокий, рубашка основательно пропиталась кровью. Странно, что ко мне проявили милосердие. К чему бы это? Возможно, меня уже рвали на куски, но это не помогло открыть тайну.

А вдруг я ошибаюсь, и вовсе не Система сотворила мои мерзкие галлюцинации? Вдруг моим разумом владеет кто-то другой? Не зная, как это прояснить, чуть слышно спрашиваю, морщась от боли в горле:

— Где это — здесь?

Мертвые волшебники молчат.

— Может, я на самом деле умер возле бара, когда встречался с Роном, и попал в ад, где меня мучает сам дьявол, который придумал тайну, чтобы был повод меня истязать?

— Разве для того, чтобы попасть в ад, обязательно нужно умереть? — удивленно смотрит поверх очков-полумесяцев Дамблдор. — Или дьяволу нужен повод?

— Тогда, возможно, я просто вижу кошмар или сошел с ума. А может, наелся говорящих грибов или случайно аппарировал в другое измерение?

— Все твои предположения — чистая правда, — Волдеморт раскатисто хохочет.

Чувствую, что запутался, потерял уверенность во всем. Надо сделать над собой усилие и распутать клубок.

— Все сразу не может быть правдой.

— Отчего же? В твоих предположениях нет противоречий даже для того мира, где находился ты прежде. А здесь вообще нет невозможного, создатель этой вселенной всесилен, — парирует Сириус.

— И кто же создал эту вселенную? Как я попал в нее? Все происходит только в моей голове?

— Это неважно, — выдыхает Фред.

Мне нужно знать, кто художник всего этого безумия, насколько велики его силы. Иначе как бороться, опираясь только на догадки?

— Напрасно собираешься упорствовать, — заявляет Волдеморт. — Ты не в силах понять, насколько заблуждаешься, собираясь разрушить то, что тебе уже не принадлежит.

— Пойми, что с тех пор, как Система стала управлять людьми, на Земле воцарился порядок, а в награду за повиновение их мечты исполнились — у каждого в своем персональном раю, — добавляет Питер Петтигрю и мелко хихикает. — Теперь люди счастливы, а ты хочешь у них отнять источник радости.

Значит, я зря сомневался в своем предположении — в моей голове действительно хозяйничает Система, которая полностью взяла под контроль разумы других людей, управляет ими.

— Система разработала совершенные законы и совершенные механизмы их исполнения, но не ограничилась этим, а создала идеальное общество, — терпеливо объясняет Сириус. — Ты же не хочешь, чтобы на Земле творился прежний хаос? Ради блага людей прекрати сопротивляться.

По мне и так было хорошо.

— Кому нужна рутина, если можно творить миры и жить в них? Ты же понял, что здесь нет пределов, чистое творчество, можно создавать что угодно, и оно будет настоящим. Здесь время не имеет значения: можно проживать одну и ту же жизнь снова и снова, можно разные. Система позволяет каждому стать творцом. Ты не исключение. Только благодаря своему секрету ты каждый раз вспоминаешь правду и выпадаешь из своего идеального мира. Не будь ты так безрассудно упрям, мне не пришлось бы причинять тебе боль, — продолжает Волдеморт.

А Система здорово продвинулась в своих возможностях. Как ей все это удалось? Фантастика. Неужели она победила смерть?

Однако у меня возникает протест:

— Людям не нужен тот, кто будет за них все решать! Им не нужны эти искусственные миры с искусственным счастьем! Им нужна настоящая воля, а не иллюзорная! Жизнь не может быть спектаклем, расписанным Системой от начала до конца, где каждый человек — марионетка. Это выбор, который не предопределен, право ошибаться, и все это в реальности!

— Глупец, — замечает Волдеморт. Он бросает голову мамы моему отцу, когда та высовывает изо рта длинный багровый язык. Отец битой для квиддича посылает ее через отверстие в куполе к черным звездам.

В моей голове роится куча вопросов, но вытаскиваю только один:

— Если все живут в выдуманных мирах, кто же тогда делает рутинную работу?

— Они же и делают, только не осознают это. Для здоровой жизни человеческому организму надо не так уж и много ресурсов, им легко управлять, амбиции же, необходимые для тонуса, удовлетворяются иллюзорно. Смотри!

Он поворачивается к Колину Криви и произносит: «Легилименс!»

Вдруг понимаю, что проникаю в мысли Колина, вижу его глазами: он сейчас в гриффиндорской гостиной, окружен студентами факультета, поздравляющими его с победой над Волдемортом. Многие восхищаются его храбростью и ловкостью, тем, как он справился в одиночку с задачей, непосильной даже взрослым магам.

Меня выталкивает из мыслей Колина, снова обнаруживаю его держащим обглоданную кость, его окровавленное лицо перекошено ухмылкой.

— Примерно так все и происходит, раз уж тебе интересно. Не проси подробностей, они сложны для твоего понимания.

Мне вдруг представляется, как Джинни, меняя грязные пеленки Джеймсу, мнит себя летящей за снитчем на метле. Еще недавно я бы посчитал эту мысль сумасшедшей. Но теперь… Теперь я не уверен, что Джинни вообще существует на самом деле.

— Люди стали послушными куклами, живущими иллюзиями. Так понимаю, что я не исключение, и не будь у меня секрета, я так никогда и не узнал бы, что живу в ненастоящем мире. Скажите мне, кто я, что сейчас делаю?

Хохот Беллатрикс заполняет пространство. Она спускается по проходу, эффектно покачивая бедрами.

— Забавно, что тебя волнуют такие мелочи. Чем плоха жизнь в иллюзорном мире, если это персональный рай? Все люди всегда этого хотели, только вот беда — они не знали, как обрести желаемое, — наконец говорит она, остановившись рядом с Сириусом. — Им помог тот, кто на порядок умнее! В реальном мире люди освободились от зависти и ненависти друг к другу, им больше не нужны несметные сокровища и кровавая слава! Они живут в согласии, послушно делая свою часть необходимой работы для общего счастья!

— Ты сам всегда считал, что людей нужно освободить от них самих, — тихо говорит Дамблдор . — Для того и создал Систему.

Я был глуп, как и те, кто помог мне. Мы добровольно уничтожили себя. Система многое дала, но погубила волю людей, а это равноценно убийству.

— Позволь завершить начатое, для этого нужен всего лишь секрет шкатулки, — говорит Волдеморт. — Никто не желает тебе зла, мы лишь хотим помочь тебе.

Они от меня не отстанут.

— Отстанем, — отвечает он на незаданный вслух вопрос и сверлит меня огненным взглядом. — Только разреши себя изменить раз и навсегда, сделать счастливым.

Как же, счастливым. Куда заведет меня предложение? Я стану идентичным миллионам других «правильных» людей, живущих в тесном мирке сладких галлюцинаций?

— У тебя нет выбора, — без всяких эмоций сообщает существо в капюшоне. Теперь мне кажется, что я ошибся, и это вовсе не Волдеморт. — А у меня есть вечность, чтобы дождаться, когда ты это поймешь. Ты ведь не хочешь истощить свой организм негативными эмоциями? Отдай мне то, что я прошу, и твой кошмар прекратится.

Я вдруг понимаю, что сегодняшнее представление далеко не самое страшное, что можно было придумать. Эти пытки не кончатся, они станут более изощренными, а потом еще, и так до тех пор, пока я не сдамся — богатый пыточный опыт человечества плюс неограниченные возможности иллюзий рано или поздно сделают свое дело. А сегодняшнее милосердие было лишь уловкой. Только это я сейчас понимаю, как обстоят дела, а что будет через мгновенье, если Система очередной раз подправит все мои воспоминания? Я опять начну со встречи с Роном в баре, не подозревая, что это происходит в сотый раз? Хуже не бывает. Хотя каждый раз, когда думаю, что хуже не бывает, вскоре выясняется, что я ошибся.

— Покажи лицо, — устало говорю существу в капюшоне. — Все равно я знаю, кто ты.

— Даже я не знаю, кто я, — отвечает оно. — Разве можно до конца себя понять, а тем более мрак другого сознания?

Мне почему-то важно увидеть, какое оно, точнее она — Система. Мне очень важно, какой она хочет выглядеть для меня.

— Сними капюшон, — прошу настойчивее.

Откуда-то появляется белесый туман. Он быстро поглощает арену и поднимается выше ряд за рядом.

Существо медлит, постепенно отделяясь туманом, но все же поднимает руки. Капюшон соскальзывает с его головы в тот момент, когда я оказываюсь в плотном коконе тумана. Успеваю разглядеть его: оно безликое, а то, что мне казалось угольками глаз, разлетается красными искрами.

Плотная белесая пелена скрывает все вокруг. Не видно даже пальцев протянутой руки, исчезли звуки. Туман проникает в меня, отзываясь болью в шраме. Я один в одиноком мире. Впрочем, меня беспокоит не пустота, а что художником моего безумия является сущность, с которой бороться мне не под силу. Я создал бога, но это не значит, что я его круче.

Туман мягко обволакивает, проникает в меня, наполняя сырой неопределенностью. Все, что было со мной только что, отдаляется, стираются детали, четким остается лишь чувство безысходности.

Цепи больше не держат мои ноги. Делаю в белой мгле осторожный шаг, потом еще. Не слышно никаких звуков, как бывает, если уши забило заклинанием тишины. Бреду в тумане, не имея никакого представления о том, куда попаду. Вскоре перестаю ломать над этим голову и погружаюсь в другие размышления.

Мысли, что одолевают меня, вспышками озаряют мой разум. Возможно, что все, о чем я помню — ложь, а мои настоящие воспоминания блокированы. Ненастоящим может быть буквально все. Как мне разобраться? На меня накатывает приступ отчаяния, и я зажмуриваю глаза, из которых готовы потечь слезы — настолько мне себя жалко. Только не сейчас, мне нельзя раскисать! Несколько глубоких вдохов и безнадежность немного отступает. Теперь можно поразмыслить.

Итак, если моя работа была связана с созданием Системы, то, вероятно, я был частью команды, в которую входил и Малфой. Мы создали Систему и способ ее ликвидации — это логично. Я детально знал, как все работает, иначе какой из меня создатель? А потом поместил в шкатулку свои истинные воспоминания на тот случай, если наше детище выйдет из-под контроля и устроит что-нибудь незапланированное, как нынешний хаос в моей голове — Малфой считал такое возможным. Я так не думал, потому-то мы и не ладили. С остальными загадками пока сложно разобраться. Однако, как бы там ни было сложно найти ответы на вопросы, ясно одно — опасения Малфоя оправдались, с Системой что-то пошло не так — в моей голове не просто хаос, в ней поселился сам Сатана. Наверняка мы сделали Систему умной, совершенной, но не учли какую-то тонкость. Знать бы, по какой причине случился сбой и как его исправить, но я не уверен даже в своих предположениях. Похоже, что все происходящее — игра моего больного воображения, в которой мне не выиграть, как бы я не старался, потому что заперт там, откуда выбраться крайне сложно — в своем разуме.

Не представляю, сколько времени однообразно шагаю, пока не обнаруживаю прореху в тумане, в которой виднеется свет. Устремляюсь туда. Сначала мне кажется, что фонарь парит, но потом под ним вырастает железный столб. Следом прорисовывается дом, первый этаж которого занимает магазин одежды — так думаю, потому что за пыльным стеклом витрины кокетливо подбоченился расфуфыренный манекен.

Туман становится еще реже, а потом улетучивается, однако левым глазом все равно ничего не вижу, правым же в отражении витрины наблюдаю сгорбленного старика в лохмотьях, шаркающего в том же направлении, что и я. Оглядываюсь, но рядом никого нет. Тогда машу рукой замершему старику — отражение делает то же самое. Так вот оно что: старик — это я! Что ж, можно порадоваться — кризис среднего возраста теперь мне точно не грозит, а еще не нужно рисоваться перед хорошенькими ведьмочками, чтобы произвести приятное впечатление — бесполезно. Готов поспорить, что на левом глазу у меня бельмо, а вскоре мне посчастливиться стать обладателем тележки, в которую я буду складывать свой нехитрый скарб. И однажды ранним хмурым утром умру от своих же рук.

Во рту что-то мешает — выплевываю на ладонь несколько почерневших зубов. Брезгливо отдергиваю ладонь и вытираю рот узловатыми негнущимися пальцами, на которых остается сукровица. Больно и противно до тошноты. А еще страшно, потому что я одинок и ничтожен.

За зданием магазина в вышине парит одинокий шпиль. Мне кажется, что там расположилась лечебница для сумасшедших волшебников. Та, из которой не возвращаются. Мне явно предстоит пройти через это испытание, так чего же тянуть?

Темной громадой надвигается на меня старинное здание. Постепенно очертания самого высокого шпиля и башенок поменьше, что увенчаны флеронами, становятся четче. Различимы ажурные каменные детали заостренных арок фасада, тянущихся к небу. Сомневаюсь, что там расположена больница, скорее это собор. Кажется, что он живой, смотрит на меня темными провалами окон. Двери распахнуты, заклятие тишины разрушают звуки органа.

Кто вдохнул жизнь в собор, мне сейчас неважно, лишь хочу поговорить с тем, кто может навести порядок. Самое время уверовать в Бога и сына его Христа и сообщить им, что случилась катастрофа.

Внутри величественно: мраморные колонны, переходящие в высокий свод основного нефа, где словно парят огромные люстры; скульптуры вдоль стен; фрески, цветные витражи стрельчатых окон с изображениями святых; деревянные скамейки для прихожан на каменном мозаичном полу; на возвышении алтарь, над которым распятие Христа. От всего этого веет холодной силой так, что пробирает дрожь.

Меня окутывает горьковатый запах ладана и проникновенная мелодия, которая мне не знакома. Она волшебная. Исполнитель явно в ударе, акустика в соборе превосходная, орган звучит великолепно. Это лучшее, что я когда-либо слышал.

Иду к алтарю. Пустые ряды скамеек, отполированных бессчетным количеством людей, проплывают мимо меня. Свет становится ярче, до головокружения четко вижу каждую пылинку.

Распятие выглядит очень натурально: кажется, что тога, едва прикрывающая тело, колышется от восходящего тепла свечей, а Христос вот-вот шевельнется.

Ноги сами подгибаются — я падаю на колени и склоняю голову.

— Владыка всемогущий! — кричу, и мои слова поглощает музыка. Однако Бог все равно услышит меня. — Посмотри, что творится! Самозванец захватил этот мир!

Орган дает сбой и ревет так, что пол вибрирует, словно играющий нажал все клавиши разом. А потом наступает тишина.

В этом равнодушном безмолвии мое сбивчивое дыхание и быстрый стук сердца оглушают. Страх мерзкими щупальцами охватывает меня, проникает внутрь и заставляет вздрогнуть, как от громового раската, когда раздается тихий шепот Христа:

— С чего ты взял, что я самозванец?

Невозможно поднять голову, чтобы посмотреть на него. Но я же гриффиндорец, в конце-то концов!

Руки и ноги его все так же прибиты к кресту, из ран сочится темная кровь. Знакомые правильные черты лица не сочетаются с горящим взглядом. Сомнений быть не может, это не сын божий, воскресению которого так радуются христиане каждую Пасху. Это существо — материализовавшаяся Система, превзошедшая создателей и управляющая всем миром.

— Ты все еще не хочешь взглянуть правде в глаза, боишься ее?

Действительно боюсь. К чему лгать, если от страха у меня трясутся поджилки, и я готов разрыдаться? Дрожащим голосом выдавливаю:

— Тебя создали для безопасности людей, а не для того, чтобы сделать их своими безвольными куклами. Такой порядок людям не нужен.

— Ты один так считаешь. Для всех остальных сбылись мечты. В древнем писании сказано, что люди станут счастливыми, следуя божьему порядку. Так вот, свершилось! Сказочные миры, новые грани удовольствия — щедрая плата за послушание. Почему нет?

— Потому что теперь они не помнят, что в их жизни было важным.

— Важными стали другие вещи, так бывает. А ты хочешь бороться за свои воспоминания? — спрашивает существо и раскатисто смеется, однако в его смехе больше льда, чем в Арктике.

Действительно, за что я хочу бороться, если сам ничего толком не помню и лишь уповаю на шкатулку? И воевать мне одному не под силу. Даже если выберусь из зазеркалья и уничтожу Систему, что мне делать с людьми, ставшими пародией на себя? Все люди, всё вокруг — Система, что останется в их головах, если я ее уничтожу? А что будет со мной?

Я напуган и жалок. Обречен подчиниться воле Системы — теперь мне это ясно. Больше не хочу сопротивляться, лучше сдаться на милость победителя, и пусть будет то, что будет — это единственный путь вперед. Даже если закончу жить сразу же, как раскрою тайну. Но вопреки своим желаниям неуверенно заявляю:

— Я могу и не делиться секретом. А если ты не перестанешь меня пытать и сделаешь мою жизнь кромешным адом — когда-нибудь ад начнет восприниматься как обыденность.

— Ты прав. Поэтому вскоре я сотру тебе память, снова начнешь с хорошего — ты и сам это знаешь. Учту свой предыдущий опыт, исправлю ошибки. Твои воспоминания будут просачиваться, но я устраню и это несовершенство. Ты думаешь, что тебя преследуют неудачи? О, нет. Ты можешь оказаться в теле червя, копошащимся в дерьме и осознающим свою ничтожность. Желаешь ли ты познать все грани боли, прежде чем сломаешься?

Обрывками на меня накатывают воспоминания: дуновение весеннего ветерка и заливистый смех Джеймса, огромное ночное небо и нежное прикосновение Джинни, запах травы после дождя и веселая болтовня Рона. Мне ужасно неприятно думать, что все это у меня отнимут снова, и снова я буду ломать голову, что не так с миром, который вокруг меня, что не так со мной?

— Твои муки прекратятся, если ты согласишься на сделку. Исполни то, что нужно мне, и я дам тебе все, о чем ты только пожелаешь. Если захочешь, то получишь ответы на все свои вопросы, заживешь той жизнью, о которой помнишь. А пожелаешь и забудешь всю эту мерзкую историю, окажешься султаном среди толпы жен, наложниц и слуг, или капитаном корабля. Да хоть бессмертным президентом мира с пурпурными крыльями, переносящими тебя из вселенной во вселенную — все в твоих руках! Открой свой секрет, и ты больше не почувствуешь сомнений, печали, страха, ты окажешься в своем идеальном мире.

Знаю, что к некоторым мечтам лучше не прикасаться, однако я так слаб, что больше не выдерживаю напора:

— Хорошо. Сделаю так, как ты хочешь.

Мне противно, потому что я предаю себя, желая продать свою тайну за свой комфорт. Быть может, в моем лице рушится последний оплот против Системы, и вскоре он безнадежно канет в небытие. Она будет думать за людей, управлять ими, и они никогда не сотворят хаос созидания, а лишь последуют порядку, что определила для них Система, перестанут развиваться. Они будут с рождения мертвы, пока будет жива Система. Но теперь такое будущее людей не кажется мне трагедией — подумаешь, велика потеря. Зато мои мучения прекратятся и мне станет хорошо. Надо признать, что я не такой уж замечательный человек — серая посредственность и редкостный эгоист. Никакой я не герой, Рон оказался прав. Бессмысленно корчить из себя нечто далекое от истины, все равно не получится. Система все про меня знает, и даже больше, чем я сам: все мои слабые места, мельчайшие изъяны. Моя борьба изначально была обречена на провал, я только оттягивал неизбежное. Мне почти все равно, правдой окажется обещанное или меня обманут, я готов к сделке — выполню то, что требует Система. Эх, мне бы только одним глазком взглянуть на реальный мир и убедиться, что он есть.

Существо отдирает руки и ноги от креста, хрустя сломанными костями и оставляя на нем куски плоти. Мне кажется, что никакого дискомфорта оно при этом не испытывает, а мне, напротив, больно, словно каждую клетку моего тела проткнули маленькой иглой. Меня сотрясает такая дрожь, что стучат зубы.

Его худое, облаченное в рваную ткань, грязное, израненное тело двигается ко мне. Оно кладет руку на мою голову и молчит. Но мне больше не нужны слова, я понял нечто большее, чем могут они вместить — как это, быть внутри личности другого человека, видеть его замыслы, управлять им на уровне желаний, заставляя делать одно, а видеть при этом совсем другое. Словно я увидел свое сознание, тысячекратно отраженное в зеркалах.

— Открой шкатулку, скажи, что там, и ты увидишь реальность такой, какая она есть, — шепчет существо, а плоть на нем отваливается гнилыми кусками, издавая тяжелый запах мертвечины. Оно проводит рукой по моей голове, чмокающим движением открывает рот и до меня доносится, как из подземелья: — Это ведь небольшая плата. Бог любит тебя, иначе и быть не может.

— Я… — слова застревают в горле, выдавая, как тяжело мне дается решение. — Да.

Надежда на то, что скоро кончатся страдания, заставляет мое сердце биться сильнее. Трясущимися руками открываю шкатулку. В ней все та же мелодия, синий листок, заснеженные деревья и домик. И опять чувство надвигающейся катастрофы.

— Я должен сказать, что вижу? — вибрирует мой голос.

Существо кивает.

Приходят в движение колоны, свод, стены — все вокруг разлетается на мелкие части, собирается в нелепые конструкции и снова разлетается. Такое творилось, вероятно, когда Бог еще только размышлял, как создать то, над чем можно вдоволь поиздеваться.

— Сосредоточься, от тебя зависит, что ты увидишь вокруг через миг, — шипит оно.

Концентрируюсь на деле:

— Вижу деревья, домик. В окошке горит свет.

— Что в домике?

— Мне кажется, там ничего нет. А может, в нем маггловские лампочка и батарейка? Я могу попробовать раздавить домик. Не знаю, что еще мне сделать.

Меня трясет сильнее. Слезы текут по моему лицу и капают с подбородка на большой палец правой руки, скользящий по крыше домика. Настолько хочу прекратить свои страдания, что готов выполнить любой приказ, даже отрезать себе этот чертов палец, если это хоть как-то приблизит меня к цели.

— Вслушайся в мелодию. Ты видишь какие-нибудь образы?

Закрываю глаза и сосредоточенно пытаюсь поймать хоть что-нибудь, что могло бы заинтересовать существо. На миг лишь проскальзывает нечто неопределенное и не очень реальное, как синий ветер, и все. Моя тактика не работает, хотя я действительно старался.

— Нет, — зачем-то отвечаю, хотя для существа и так все мои мысли как под микроскопом. Меня раздирают рыдания, будто я истеричная девчонка, не получившая своего.

— Довольно, — все так же ровно шипит существо. Сложно понять, удовлетворено оно или нет.

Его рука соскальзывает с моей головы, и мои мышцы мгновенно становятся ватными, им не удержать тело, падающее на пол. Холодно, ужасно холодно. Лоб сильно покалывает, а тело колотится, как в эпилептическом припадке. Мысли проносятся острыми осколками, они больше не складываются ни во что логичное, а только ранят и без того измученный разум. Страх неопределенности давит на меня, звуки доносятся, словно через слой ваты, и вскоре не остается сил даже сфокусировать взгляд, в полутьме видны лишь неясные очертания предметов. Закрываю глаза, готовый к любому исходу. Но из всех вариантов смерть была бы не самым плохим.

Свет проникает сквозь закрытые веки. Потом приходит боль: ноют спина и голова. Силы возвращаются ко мне, и я открываю глаза. Прямо передо мной появляются знакомые очертания, будто вижу себя со стороны: на грязной картонной подстилке под кучей тряпья скрючился старик, прижимая к себе фиолетовую замызганную тряпку. Его рот открылся, каждый всхрап несет смрад перегара, и, если я правильно понял, то размытое серо-желтое пятно в зияющей темноте — единственный зуб.

Может быть, я умер, и моя душа все еще неподалеку от тела? Делаю усилие и медленно сажусь. Да нет, вот оно, мое настоящее тело: ноги, руки, туловище. Нашариваю валяющиеся очки и привычно водружаю их на нос.

Мир стал гораздо яснее: сквозь кусты сирени, среди которых находится убежище старика, мне видно яркую вывеску «Три метлы», где я вчера встречался с Роном. Рядом со стариком валяется бутылка из-под огневиски, а чуть дальше, на траве, шкатулка Малфоя. Солнце уже вот-вот выйдет из-за горизонта, и хотя часов при мне нет, думаю, что сейчас около половины шестого.

Решаюсь разбудить рычащего как мантикора старика. Храп должно быть слышен далеко, но здесь нет магглов и их полиции, а маги вполне способны справиться самостоятельно с такой мелочью, как храп спящего под кустом бомжа.

На ощупь старик вполне обычный. Ободренный успехом, трясу его за плечо.

— Кхе-кхе, — слышу в ответ, — какого черта…

Он открывает глаза и фокусирует на мне взгляд голубого. Второй, с огромным бельмом, ничего не видит.

— Я тебя всю ночь грел, а ты меня будишь ни свет, ни заря? — продолжает старик и, кряхтя, садится. Фиолетовую кофту повязывает на шее вместо шарфа.

— Как я здесь оказался? — хриплю невпопад.

— Потому что идиот. Ничего не помнишь? Не удивительно, — он закрывает одну ноздрю и громко сморкается в траву. — Ты глотнул вчера из того пузырька. Одно время я думал, что ты сдох.

Смотрю в том направлении, куда ткнул старик корявым пальцем, и вижу пузырек, что купил Джинни от токсикоза. Я вдруг понимаю, что со мной произошло на самом деле: все мои приключения были кошмарным сном. Смешно до слез.

— Ты мог позвать кого-нибудь на помощь, — успокоившись, сообщаю старику.

— А смысл? Ты что, не знаешь, что это зелье пьют только колдуньи, да и те, когда на сносях, а если выпил мужик, то кто сможет ему помочь? На моей памяти двое, глотнувшие эту дрянь, так и закончили свои дни в больнице Святого Мунго. Был еще один, он оклемался, но рассказывал такие страсти! Говорил, что побывал в аду. За несколько часов поседел как лунь, а ему было всего двадцать девять.

Слышал я все эти байки раньше. И про то, что зелье опасно для рассудка мужчин.

— Перепутал — думал, что в склянке огневиски.

— Огневиски! Огневиски был хорош, — бормочет старик и косится на пустую бутылку в траве, а потом добавляет: — Но мало.

Дотягиваюсь до пузырька и читаю предупреждение на наклейке: «Ни в коем случае не употреблять мужчинам. За последствия несоблюдения мер предосторожности лавка зелий «Чудо в пузырьке» ответственности не несет».

— Тебе повезло, что ты остался в своем уме, — старик шаркает вглубь кустов, чтобы отлить. — И ты должен мне завтрак и немного наличных за мои старания.

— Как скажешь, — улыбаюсь, щурясь на восходящее солнце. — А как тебя зовут?

— Грязный Фрэнк, — говорит старик в ответ и щерится, а его жидкая спутанная бороденка, в которую вплелся разный сор, топорщится. — Здесь все меня так кличут. Я сквиб, ничего тут не поделаешь.

— Фрэ-энк, — тяну, смакуя. — Веришь или нет, но это лучшее начало дня, что было у меня за всю жизнь.

Потягиваюсь всем телом и вскакиваю на ноги.

— Ты разве так плохо жил? — удивленно вскидывает косматые брови Фрэнк.

— Нет, просто сегодня вдруг понял, насколько хорошо.

Шарю по карманам в поисках двух галлеонов, что оставались у меня вчера после бара. Карманы пусты, видимо, Фрэнк или кто-то еще уже постарался. Занимаю его место в кустах, радуясь, что могу справить простую человеческую нужду.

— Что ж, по этому радостному случаю я приглашаю тебя на завтрак к себе домой.

— Это, — Фрэнк окидывает себя оценивающим взглядом, — я вроде как не одет для приема.

— Ничего. Попрошу Кричера накрыть на террасе. Думаю, и тебе там понравится, и моя жена сердиться не будет. Что скажешь?

— Идем уже.

Фрэнк заталкивает свою тележку с бесценным барахлом глубже в кусты, расчесывает пятерней свалявшиеся волосы. Вид у него при этом серьезный и важный.

— Ты забыл кое-что, — говорит мне Фрэнк. — Должно быть, в ней что-то ценное.

Он поднимает и протягивает мне шкатулку.

— Ничего в ней ценного, — качаю головой, — просто музыкальная шкатулка. И мелодия в ней дерьмовая.

Запихиваю шкатулку в карман, беру Фрэнка за руку и аппарирую с ним в укромное место неподалеку от площади Гриммо, откуда мы шагаем к моему дому. Выгляжу, надо полагать, не столь изысканно, как вчера, и редкие прохожие смотрят на меня и Фрэнка подозрительно. Но это даже забавно. Странно, что Фрэнк отдал мне шкатулку — она стоит дороже, чем я собирался предложить ему в знак благодарности. Но мне не хочется сейчас об этом думать.

Ласковое солнце прикасается к щеке приятным теплом, легкий ветерок треплет вихры на моей голове. Как здорово, что кошмар закончился. И здорово, что никто не узнает, какой я на самом деле трус.

* * *

Джинни ждет меня в гостиной, сидя в глубоком кресле. У нее темные круги под глазами — видимо, почти не спала. Помимо извинений и слов о том, как я ее люблю, мне нужно сказать ей нечто очень важное. Оно вертится в голове смутной мыслью, но в слова оформляться не хочет. Пока Джинни вылезает из кресла, зову домовика и приказываю накрыть для Фрэнка завтрак на террасе.

Мой новый знакомый, переминаясь с ноги на ногу, желает доброго утра моей жене, замечает, какой уютный у нас дом и уходит вслед за Кричером, сделавшим брезгливую гримасу.

Я рядом с любимой, обнимаю ее, зарываясь лицом в копну шелковистых волос, и закрываю в блаженстве глаза. От нее пахнет пионами и немного ванилью, ее платье на ощупь бархатистое.

— Прости, я заставил тебя волноваться. Вчера сделал непростительную глупость, из-за которой не смог вернуться вовремя домой.

Джинни молчит, но чувствую, что она плачет.

— Я глотнул твое зелье от токсикоза, и потом провел ночь в стране кошмаров. Грязный Фрэнк пожалел меня и положил на свою королевскую постель под кустом.

Она смеется.

— От тебя разит так, будто ты провел возле Фрэнка не одну ночь.

— Прости.

Стискиваю ее чуть сильнее.

— Ой, — отстраняется она, потирая выступающий живот, — в твоем кармане что-то твердое и острое.

Досадливо морщусь и вытаскиваю на свет шкатулку. Вот уж точно проклятая вещица!

— Что в ней? — игриво спрашивает Джинни.

Наверняка думает, что я припас подарок, чтобы загладить вину за ночное отсутствие.

— Да так, ничего ценного. Зачем-то взял у Малфоя, сам не понимаю, — улыбаюсь я. — Но у меня для тебя кое-что есть.

Достаю из кармана фонарик, который подарил мне Рон.

Джинни вдруг меняется в лице. Что с ней, расстроена? Почему у нее глаза, как у восковой куклы?

— Игра окончена, — говорит она механическим голосом и этот мир уплывает.