Правды нет (джен)

— Ты спишь?

Только после этого вопроса Алиш поворачивает голову, смотрит на меня. В глаза читается: «Разве похоже, что я сплю?»

— В доме нет ни одной кровати, дивана, — пробую пояснить свой интерес. — Или чего-то похожего, вот я и подумал…

— Мне это не нужно.

Замолкаю, киваю, но не могу понять: не нужно что? Нормальное спальное место — или спать в принципе? Переспросить не решаюсь. Я мало паранормов видел, чтобы судить, у кого какие пристрастия или правила выживания, поэтому понимаю, что могу и оскорбить своим… любопытством. С Платоном было легче. Однажды он просто посадил меня перед собой за стол, дернул легонько за мизинец и сказал: «Сегодня я весь твой. Можешь говорить и спрашивать что угодно». Я не сразу сообразил, что это мой шанс расслабиться и просто побыть с ним на равных. Он меня ни разу не упрекнул в глупости вопросов или в том, что я чересчур любознательный.

Гостиная в этом доме полностью переоборудована под кухню — полупустую и необжитую, из которой открывается вид с одной стороны на парадный вход, а c другой — на лестницу. Лампа ровно над столом дает ровный бледный свет, делая черты лица Алиша еще острее, жестче, будто скулы, нос и брови высечены из грубого камня.

Разглядываю камушки, рассыпанные по столу. Они прозрачные, гладкие и блестящие. Алиш берет их по два или по три — обязательно разного цвета — и зажимает между ладонями всего на несколько секунд, создавая горячий кокон. А потом раскрывает его, и становится видно, как расплавленное стекло скользит по его коже, словно это и не стекло вовсе, а… ртуть — разноцветная, перемешивающаяся между собой, создающая причудливые рисунки и завихрения. Затем стекло застывает, и Алиш откладывает получившуюся фигурку в сторону, больше не обращая на нее внимания.

Процесс меня завораживает, и хочется разглядеть поближе, но я сижу на месте — на одном из жестких стульев возле стены — и просто смотрю.

Волосы еще мокрые после ванны, прядки прилипают к шее, щекоча. Повожу плечами, зажимаю ладони между бедер.

Заняться нечем — абсолютно. Пустой беззвучный дом. Даже тиканья часов не слышно.

Выдыхаю, поднявшись, и выхожу на крыльцо. Буквально чувствую, как Алиш провожает меня взглядом, но не оборачиваюсь.

Зачем я ему вообще нужен? Оставил меня в живых как единственного свидетеля убийства. Почему не отправил меня на тот свет вместе с Платоном? Раньше же так и было: если умирал хозяин, то в могилу шли его рабы, его вещи, его драгоценности. А тут… странное решение.

Ежусь, представляя, как бы Алиш наставил на меня пистолет и, не проявив ни единой эмоции, нажал на курок. Но вместо этого он чуть ли не за шкирку вытащил меня из дома и привез сюда. Хоть представиться удосужился, и на том спасибо.

А может, это и к лучшему, что я еще жив. Я свободен.

Падаю на одну из ступенек и смотрю на деревья.

Свободен…

Непонятное слово. Точнее, неподходящее для меня и мне подобных. Мы — «пустышки», потому что нет ничего внутри, что бы делало нас одними из паранормов. Как мы можем быть свободны в мире, в который совсем не вписываемся? Говорят, что это болезнь, но я не чувствую боли или слабости. Может, мы просто другие. Хотя болеющие раком тоже не чувствуют до определенного времени, что они больны. А может это просто как слепота. Или глухота. Вроде как тоже в целом все в порядке со здоровьем, но…

Смотрю на свою руку, растопыриваю пальцы, сгибаю поочередно. Ничего необычного. Рука как рука. Пять пальцев и на каждом по ногтю. Хотя не удивлюсь, если у кого-то из паранормов пальцев будет шесть. Или наоборот четыре. А может и того меньше — или больше.

Пытаюсь представить, что я мог бы воспламенять предметы одним касанием. Или замораживать. Или заставлять исчезнуть и появиться в другом месте. Интересно, какие могли бы быть ощущения? Наверняка, что-то такое особенное было бы внутри. В венах. В костях. Отчего я бы и сам себе не казался инвалидом — без особо важного органа.

Вспоминаю, как Алиш касался меня — его пальцы на своем лице. Уверенно, совсем не ласково. Точные движения, горячая влажная кожа. Подношу ладони к лицу, повторяю за ним, прикрыв глаза. Может, все дело в последовательности движений? Но Платон говорил, что это не магия, как считали раньше, поэтому от пассов ничего не зависит.

Вспоминаю, какие следы были в ванной. И смотрю на черный круг, что вокруг дома. Сажа, копоть, как от взрыва. Это же сколько должно быть сил для подобного… И я вполне согласен с тем, что Алишу не нужно спать — подзарядка при наличии такого огромного количества энергии наверняка не нужна.

А может, он просто вспылил. Платон как-то обмолвился, что сила зависит от эмоций.

Ловлю себя на мысли, что стал внимательнее. Поджимаю губы, разглядывая ярко-зеленую травинку, которая не побоялась вылезти из-под обожженной земли рядом с первой ступенькой. Слишком внимательнее. Кажется, такое бывает от нервного перенапряжения. Или недостатка информации о том, что вообще происходит и почему я до сих пор жив, но при этом живу в доме убийцы моего хозяина.

— Зайди в дом.

Чуть не падаю с крыльца, испуганно шарахнувшись от голоса. Сердце частит, запинаясь на каждом новом вдохе, а я во все глаза смотрю на неожиданно появившегося рядом со мной Алиша. Он смотрит куда-то вдаль, сунув руки в карманы, всем своим видом показывает, будто меня вообще тут нет, а голос мне просто почудился.

То открываю, то закрываю рот, не зная, что сказать, как реагировать. И все это — не меняя дурацкой позы, в которой я замер, как по мановению волшебной палочки, вцепившись в перила.

Сглатываю, поднимаюсь на ноги, но все равно держусь ближе к самой нижней ступеньке крыльца. Испуг еще не прошел, чтобы я быстро реагировал на команды убийцы. А птички заливаются, будто стараясь скрасить молчание между мной и Алишем.

— Я хочу побыть здесь, — говорю тихо, с трудом не отводя взгляда. — Немного…

Смотрит на меня спокойно. Равнодушно даже. И отвечает — ровно, холодно:

— Простынешь.

И тут же ощущение, будто откуда-то дует северный ветер. Ежусь, обнимая себя за плечи.

Я никогда к этому не привыкну. Как и к присутствию Алиша рядом, к этому дому, к этой… непонятной — не моей — жизни. Зачем мне все это?

— Я не понимаю твоей заботы, — высказываю четко, но с опаской — сжимая пальцами рукава футболки.

Он молчит. Только смотрит все так же. Если не приструнил сразу, значит, можно выговориться?..

— Ты мог бы и не приводить меня сюда, — смелею с каждым новым словом. — Оставил бы там. Какая тебе разница? У меня ощущение, что я здесь только мешаюсь. Не вписываюсь. Хотя… будто ты сам не видишь… — нервно оборачиваю вокруг пальца прядь, тяну — до боли. Ужасная привычка, от которой никак не могу отделаться, но это почему-то позволяет собраться с мыслями, будто дернув, я налаживаю порядок в своей головенке. — Ты убил Платона, и теперь думаешь, что я воспылаю благодарностью, раз ты оставил меня в живых?

На последних словах я вижу, как выражение лица Алиша меняется: уголок губ дергается. Какая-то миллисекунда, а я тут же затыкаюсь, так и не распутав палец.

Он ничего не отвечает. Лишь оглядывается, видимо по привычке обследуя территорию на наличие чужаков, и поворачивается к двери. Открывает. И только после этого я слышу:

— У тебя волосы еще мокрые.

Моргаю ошарашено, тут же трогаю волосы, и так зная, что они влажные. Запоздало открываю рот, чтобы продолжить, но тут же его захлопываю, глядя на закрытую дверь.

Тормоз.

В эту ночь я сплю так крепко, что просыпаюсь только, когда совсем-совсем не хочу спать. Будто зарядка организма дошла до максимума, и я просто открываю глаза. Вижу, что духовка все так же открыта, лампочка горит красным светом, и я лежу на полу, закутанный в простыню. Прислушиваюсь — тихо. Хотя давно пора было оставить эту затею — Алиш будет шуметь, только если ему под ноги положить пленку с пузырьками воздуха. Да и то… сомневаюсь.

Неожиданно представляю, как он усядется на пол, возьмет в руки кусок этой чертовой пленки и будет лопать пузырьки один за другим. Со своим неизменным выражением лица. Поджимаю губы, чтобы не хохотнуть, и все-таки приподнимаюсь.

Все болит. Морщусь, складываю простыню в аккуратный квадратик, и только после этого потягиваюсь, пытаясь дотронуться до потолка и вставая на носочки. Позвоночник, локти, плечи и где-то на уровне бедер — все хрустит. Выдыхаю недовольно, выключаю и захлопываю духовку. А потом замечаю на столе измятый у рваного края листок — выглядит так, словно его выдирали из тетради со злостью или просто куда-то торопились. Оглядываюсь, потирая затекшее предплечье, и все-таки решаюсь посмотреть, что там написано, ведь если Алиша нет — а кроме него эту записку никто написать не мог — то она для меня. Ну, на крайний случай — не нужно было класть ее на самое видное место.

«На втором этаже первая комната от лестницы».

И все. Будто я попал в какой-то квест. Кладу простыню в один из пустых — металлических — ящиков, снова смотрю на листок и иду, куда указано. Может, это ловушка. Или в той самой комнате ему удобнее убивать всяких идиотов, которые забредают в его дом. Поджимаю губы, замираю на последней ступеньке, выглядываю в коридор — пусто. А дверь нужной комнаты плотно закрыта. Закрадывается подозрение, что я ошибся в выводах, и записка была просто напоминанием самому Алишу о том, что ему нужно сделать. Вдруг у него там горка трупов, а помимо них столько дел, что убийца просто забывает разделаться именно с этой задачей.

Что за бред, черт возьми.

Цыкаю и, решительно дойдя до комнаты, берусь за ручку. Поворачиваю, толкаю и…

— Да не может… быть…

Матрас. Застеленный простыней и укрытый одеялом. Все белое-белое, и совсем не вписывается в… интерьер этого дома. Кости тут же начинают ныть, представляя, как на нем должно быть мягко и хорошо. С трудом отвожу взгляд от этой самодельной койки, оглядываю комнату: шкаф для одежды и полка с книгами. Книг четыре — толстые, определенно новые и с нетронутыми блестящими обложками. Даже прикоснуться страшно, не то, что открыть и начать читать. Решаюсь зайти, чтобы посмотреть поближе.

А в остальном все так же — пыльные окна, грязь в углах, растрескавшийся потолок. Но неожиданно — приклеенная записка с обратной стороны двери: «Это твоя комната». Перечитываю несколько раз, думая, что наверняка ошибся. Но все так, как есть. Если это послание не адресовано кому-то еще. Например, самому Алишу. Делать себе подарки — это же здорово.

Улыбаюсь. А потом плюхаюсь на матрас, зарываясь носом в подушку. Пахнет чистотой. Катаюсь от одного края к другому, завернувшись в одеяло, пока не стукаюсь лбом об стену. Шиплю и тру ладонью место ушиба, зажмурив один глаз. И замечаю то, что еще не успел заметить: настольную лампу. Она прижата к полу, будто таится до поры до времени. Подцепляю пальцами за плафон, тяну, распрямляя, и включаю. Яркая. Поворачиваю, свечу себе в лицо, пока слезы не выступают. И только после этого нажимаю на кнопку. Чернота обволакивает все вокруг. Моргаю, оглядываясь, чтобы хоть что-то разглядеть, замечаю, что эффект другой — не такой, как тогда в ванной.

Снова утыкаюсь в подушку и накрываюсь одеялом с головой.

И что еще хорошо: тут нет ничего обшитого металлом.

Нужно будет сказать «спасибо».

Он приходит ночью — весь в крови. С силой прижимает руку к левому боку и идет прямиком на кухню. Я сразу же сваливаю в сторону, чтобы не преграждать путь, а то мало ли. Алиш даже не смотрит в мою сторону, только роется в ящиках, составляя на стол то, что ему понадобится: обезболивающее в ампулах, шприц, скальпель, пинцет, кривая игла и, кажется, шелковые нитки.

Сглатываю. Весь сон как рукой снимает, хотя до появления Алиша клевал носом. Нужно же было дождаться, чтобы поблагодарить…

— Иди спать. Все нормально.

Ничего себе «нормально». Темная кофта и штаны пропитаны кровью с левой стороны и выпачканы в серой пыли, будто Алиша избивали и валяли по земле.

— Я могу помочь, — говорю это прежде, чем успеваю подумать.

Алиш тут же смотрит на меня — не так, как обычно. В глазах явно читается, что ему больно, паршиво, и что он устал как собака. У меня сразу же появляется ощущение, будто я не должен был этого видеть.

— Не нужно, — падает на стул. — Все. Нормально.

— Да я же вижу, что…

Алиш в это время разрезает ножом кофту прямо на себе, стягивает так, чтобы можно было добраться до раны. Старается не шевелиться и не дышать, разглядывает рану, аккуратно стирая кровь на краях — и все равно от этого ее не становится меньше. Зато становится видно, что ранение небольшое, круглое. Скорее всего, от пули. Я видел подобное в фильмах.

Мне плохо. Осознаю, но не могу ни сдвинуться с места, ни вообще что-то сделать, как-то помочь Алишу. И плохо уже именно от этого, потому что я просто стою и смотрю, как он мучается.

Хватаю глубокую тарелку и открываю кран. Я знаю, что нужно делать: сначала промыть рану, а потом уже заниматься лечением.

Ледяная вода плещет в раковину и по рукам, я подставляю под струю тарелку, и через три секунды уже оказываюсь рядом с Алишем. Капли срываются с пальцев и с посудины, оставляя за мной пунктирный след на пыльном полу. Алиш смотрит вопросительно, но ничего не говорит. Я, не останавливаясь, вытаскиваю простыню из ящика, комкаю середину и обмакиваю в воду. А потом — аккуратно вытираю кровь, боясь задеть лишний раз или причинить лишнюю боль. Алое и черное расплывается на влажной ткани, стараюсь не смотреть, только делать то, на что подписался. Смотрю только, чтобы руки не дрожали. А Алиш, спасибо ему, не мешает. Только слышу, как дышит: хрипло, тяжело, будто ему воздуха не хватает. И неожиданно говорит:

— Пуля внутри.

Поднимаю взгляд, замерев. Он не смотрит на меня, изучает что-то на дальней стене.

— А как… — простыня чуть не выскальзывает из пальцев.

Такое только хирурги проворачивают. Хотя в фильмах это делали и те, кто далек от медицины — раз-два, и вот герой уже прыгает на очередной танк, как ни в чем не бывало. Прикусываю кончик языка, чтобы избавиться от этой картинки, в последний раз провожу мокрой тканью по коже и снова смотрю на Алиша.

Он молча тянется к ампулам, хватает одну, затем разрывает упаковку со шприцом, вытаскивая и сдергивая с иглы колпачок. Стекло ампулы трескается под его пальцами, и верхушка падает на стол. Он делает все так, словно занимался этим изо дня в день до моего появления. Ни одного неверного движения. А когда игла входит прямо в рану, я зажмуриваюсь, отвернувшись.

— Дай зеркало. В нижнем ящике.

Сглатываю, дышу тяжело. Тошнит. Я совершенно не хочу присутствовать при этом. Подползаю к кухонным ящикам, выдвигаю нижний и роюсь в нем, пока не нахожу зеркало — величиной в две моих ладони, старое и в мелких темных пятнах. Протягиваю его Алишу.

— Иди наверх.

Он пересаживается на стол, а потом ложится на спину, пристроив зеркало под таким углом, чтобы видеть рану.

Я на ватных ногах иду к лестнице. Не оборачиваюсь, только слышу стук о стекло, плеск воды. Наверняка, опрокинул тарелку. Зажмуриваюсь и останавливаюсь, свернув за угол. Прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и обнимаю колени. Я не смогу быть наверху, пока он здесь. А если что-то случится, или понадобится помощь, а меня не будет рядом? Я побуду здесь. Пока он не закончит. Нужно убедиться, что все будет хорошо.

__

*В названии главы использованы слова из песни А. Васильева «Мне сказали слово».