Правды нет (джен)

В первый раз я просыпаюсь со сдавленным всхлипом. Шумно дышу, сглатываю и вцепляюсь пальцами в тонкую простыню.

В этом доме нет кровати и мягкого матраса. Спать приходится прямо на полу в кухне, рядом с духовкой. На ночь приоткрываю дверцу, включая мощность на максимум, чтобы не замерзнуть, и красно-оранжевый свет лампочки освещает мягкий полукруг. От него болят глаза, но я смотрю, не отрываясь. Боюсь снова увидеть на темной стороне век кошмар.

Во второй раз — страшнее. Потому что Алиш не спит. У него очередное задание — собирается, не замечая меня. Только холодные пальцы ужаса уже царапают горло, сжимая, не позволяя вдохнуть. Замираю, не двигаясь и все так же вцепляясь в простыню. Будто она сможет защитить, если меня вздумают убить.

Когда Алиш уходит, страх еще долго не отпускает.

И только после этой ночи я думаю о том, почему убийца мало того, что оставил меня в живых, так еще и привел в свой дом.

Тарелка громко стукается дном о матовое стекло столешницы, скользит с неприятным звуком. Пальцы едва придерживают ее за край. Взглядом — выше — по узкому запястью, предплечью. С внутренней стороны штриховка белых шрамов — аккуратных, идущих друг за другом на расстоянии примерно в пять миллиметров. Те, что ближе к сгибу локтя, свежие — тонкие красные полоски, сразу представляю, как Алиш сжимает кулак и с силой давит лезвием на кожу, пока края не раздвинутся, обнажая бордовое — полное крови — нутро.

Моргаю, поднимаю взгляд — как будто только сейчас пробуждаюсь ото сна, но все еще в своем кошмаре. Приоткрываю губы, тихо спрашивая:

— ...зачем?

Алиш не отвечает. Только опускает рукава кофты, скрывая предплечья, и садится за стол. Его ложка с тихим стуком касается керамики.

Сегодня на обед суп. Кусок жесткого мяса, зелень и три ломтика картошки. Как и вчера, и позавчера. Смотрю в тарелку, сглатываю. Есть не хочется.

— Чтобы не забывал.

Голос Алиша ровный, холодный. Всегда отвечает четко и по делу, а лишний раз открывать рот не считает нужным. Выглядит это так, словно он питает ненависть ко всему, что знает и видит.

С такими, как он, не спорят. Таких боятся и обходят стороной. И я не понимаю, за какие заслуги я попался именно ему.

Не дышу, только невольно сжимаю пальцы в замок под столом.

— Ешь, а то остынет.

Меня отпускает — не полностью, но как будто оплетающая тело паутина ослабевает.

Чуть дергаю уголком губ, смотрю на него. Смешно — услышать такое от паранорма, который может управлять огнем.

Один день похож на другой. Разница лишь в том, что иногда Алиш остается в доме — целый день не выходит из ванной, как и сейчас. Не знаю, чем он там занимается. Чувство самосохранения зашкаливает, и я не пробую даже просто подслушать.

Специально выхожу наружу, сажусь на крыльцо дома. Вблизи все выжжено. Покрытая черным земля — ровный круг по периметру отделанного металлом и закаленным стеклом здания.

Тут тихо. Спокойно. Не гневные крики на дорогах, не скрип шин по горячему асфальту. Там паника и боязнь опоздать. Здесь... время останавливается. Не нужно спешить.

Дергаю травинку, пробившуюся через полотно выжженной земли, и иду в лес.

Алиш не держит меня здесь взаперти. Я могу уйти, когда хочу. Хоть сейчас — не останавливаться и пересечь лес, выйти на одну из дорог, поймать попутку и добраться до того места, где раньше был мой дом.

Но сейчас там нет ничего, а таких как я засекают и отлавливают — как бездомных животных без ошейника. Рынок, аукцион, чужие лапающие руки, новый хозяин. И надеяться на то, что мне повезет — глупо. Такого, как Платон, уже не будет.

Пинаю носком кеда еще совсем зеленую шишку и сажусь прямо на землю. Трава густая — провожу ладонью как по волосам. Ловлю себя на мысли, что я ни разу не касался Алиша. А он — меня. Как будто мы живем по отдельности, не в одном доме.

Спина болит. Кажется, что я все-таки застудил поясницу — несколько ночей подряд спать на полу, вот и последствия. Морщусь и снова кусаю травинку. Во рту от нее сладкий привкус — липнет к языку. Так же, как и этот чертов страх при виде Алиша. Стоит только позволить себе расслабиться — стягивает будто проволокой, сдавливая внутренности. Тошнит, и пошевелиться не можешь.

Сплевываю и утыкаюсь лбом в колени. Не хочу возвращаться в дом. Пробуду здесь до вечера, убийце все равно до меня никакого дела. А потом попробую воспользоваться ванной, иначе от меня скоро начнет вонять, как от бродяги.

— Куда?

Резко останавливаюсь. Все мысли из головы вылетают — в том числе и та, которая бы пояснила, за каким чертом мне понадобилось на второй этаж. Смотрю на ступеньки — потертый холодный металл, под которым кроется гладкое и наверняка почти нетронутое дерево.

— В ванную.

Получается сипло, будто меня душат. Я сглатываю, морщусь. Не решаюсь обернуться, так и пялюсь на ступеньки, будто это не простые обшитые металлом деревяшки, а цирковое представление — невозможно оторваться.

— Мне нужно... помыться, — кашляю, чтобы голос был четче, зыркаю через плечо на Алиша, а потом снова смотрю на лестницу.

Я чувствую его приближение. Ощущение, будто меня окунают в ледяную воду — с головой. Кажется, это называется аура — когда только одно присутствие человека выбивает из колеи или заставляет переместить на него взгляд. Аура. Мне нравится это слово и то, как оно ложится на язык, но в случае с Алишем оно мне словно кости иглами протыкает.

Страшно.

Едва ли не дергаюсь в сторону, когда он подталкивает меня костяшками в спину. К ступенькам.

— Иди.

Первое прикосновение.

Не оборачиваюсь даже, киваю, поджав губы. И поднимаюсь. Держусь за перила, потому что ноги кажутся ватными и непослушными — словно мышцы атрофировались. Паршивое ощущение. Очень паршивое. Усугубляется это тем, что Алиш идет позади. Я слышу, как он дышит, или же это мое дыхание отдается эхом от стен. Скорее всего, второе, потому что Алиш — убийца, он все должен делать бесшумно. Так же, как поступил с моим хозяином. Я хочу верить, что Платон тогда ничего не почувствовал, что все произошло быстро, и он не успел понять...

— Зачем ты идешь со мной? — я хочу отвлечься. Не думать и не вспоминать. Та жизнь кончилась, а новая... и не начиналась.

Алиш отвечает, только когда мы оказываемся уже на втором этаже, возле тяжелой металлической двери. Похоже на вход в камеру пыток.

— Вода холодная. Я разогрею.

Моргаю удивленно, приоткрываю рот, а потом снова его закрываю. Смотрю в спину Алишу, на его руки, вспоминая эти шрамы. Особенно два длинных и наверняка глубоких — на запястье. И три свежих — у сгиба локтя. «Чтобы не забывал». Чтобы не забывал — что?

Вздрагиваю от неожиданного шума. Испуганно смотрю в помещение, которое в этом доме называется «ванной комнатой», и понимаю, что это всего лишь вода. Бьется о железное дно ванны, которая стоит ровно посередине. Аккуратно захожу внутрь, оглядываясь. Никаких зеркал, полочек с шампунями, мылом, гелем. Никаких окон, только впаянные в стены два тусклых светильника-бра. Металл, воздух и ванна. Дыхание перехватывает — как могила. Железная ледяная могила. Только в потолке виднеется круглое отверстие — вентиляция. А если это не она, то я сдаюсь.

Обнимаю себя руками за плечи, тру ладонями кожу, будто бы замерз. Цепляюсь взглядом за швы на черных металлических пластинах, которые опутывают всю комнату. На них видно ямки — такие же, как и на ванне, — будто бы железо было бракованное или его погнули. Мельком смотрю на Алиша — тому, похоже, интереснее наблюдать за водой, — и подхожу к стене чуть ближе, хмурясь. Язык к нёбу прилипает, когда в этих ямках узнаются очертания обычных человеческих пальцев, ладоней, костяшек. Забывшись, приподнимаю руку, касаясь... Мои подушечки пальцев идеально погружаются в следы. Нужно только немного растопырить и надавить. Но металл абсолютно твердый, я не чувствую, что он может поддаться моим хилым тыканьям.

Отстраняю руку, смотрю на нее. Кожа в черных жирных разводах — копоть. Тру пальцы друг о друга, но это только все усугубляет. В итоге с трудом вытираю ладонь о штаны, оборачиваюсь и тут же замираю. Взгляд Алиша меня словно к месту пригвождает.

— Иногда у меня не получается… справиться, — Алиш смотрит мне за спину, снова — на меня, и закручивает вентиль. Прозрачные капли срываются с крана, звонко плюхаются в наполненную до краев ванну. Что-то не то…

— Слишком много, — говорю тихо, представляя, сколько воды выльется наружу, если я туда залезу.

Алиш качает головой, встает на колени и погружает руки по локти в ледяную воду. Ежусь невольно, представляя, что это наверняка больно — кости должно ломить. Алиш не двигается, только прикрывает глаза. Я вижу, как у него напрягаются мышцы на плечах и двигаются желваки. Интересно, как он регулирует свою силу? Для воды и… для того, что творится вокруг дома. А еще — для этой комнаты, полной копоти и деформированного от силы жара железа.

Вода резко вспыхивает. Я охаю от неожиданности, зажмуриваюсь, накрывая ладонями глаза. Неприятно. Словно кто-то фотографировал меня, приставив фотоаппарат к самому носу. Пытаюсь проморгаться, а на внутренней стороне век только сплошная красная клякса — выплеснутый стакан крови. И конечно, я не замечаю, что Алиш подходит совсем близко, только вздрагиваю, всхлипнув, когда горячие влажные пальцы касаются моего подбородка, сжимают его и приподнимают, чтобы я задрал голову. Распахиваю глаза от страха, смотрю в никуда. Ориентируюсь только по очертаниям, из-за чего чувствую себя слепцом.

— Закрой, — убийца проводит твердыми подушечками по моим векам, заставляя меня снова смотреть только на алую вспышку. — Слишком ярко — для тебя.

— Все нормально.

— Не открывай. Две минуты.

Даже не интересуется, нужно мне это или нет, но, вероятно, ему известно обо всем этом лучше.

Я считаю про себя до ста двадцати, борясь с желанием хотя бы на секунду открыть один глаз. Когда дохожу до ста, замечаю, что перекатываюсь с пятки на носок. Тут же замираю на месте, едва не сбившись.

Красное пятно на веках тухнет, растворяясь в черноте. Становится легче.

Открываю глаза нерешительно. Оглядываюсь. Алиша нет. Зато вместо него на полу появилось несколько бутылочек и склянок, дверь прикрыта, а ванна оказывается заполненной только наполовину.

Вода испарилась? Вижу, как от остатков вверх поднимается белый пар, и только сейчас чувствую, что воздух густой и влажный. Тепло. Очень. Подхожу к посудине, сую пальцы в воду и тут же шиплю от боли, отдергиваясь, — кипяток.

Не думал, что Алиш настолько продуманно все делает.

Стягиваю с себя кофту, кручу вентиль и смотрю, как ванна снова заполняется. Жду, когда можно будет залезть в нее без ощущения, будто меня варят в кастрюле. В это время разглядываю и принюхиваюсь к бутылочкам. Там оказываются шампунь и мыло, а я уже и не надеялся. Улыбаюсь уголками губ, раздеваюсь полностью и плюхаюсь в ванну с головой. Хорошо.

Похоже, отсюда можно начать первую главу новой жизни. Раз уж меня в нее впихнули, даже не спросив разрешения.

— Ты спишь?

Только после этого вопроса Алиш поворачивает голову, смотрит на меня. В глаза читается: «Разве похоже, что я сплю?»

— В доме нет ни одной кровати, дивана, — пробую пояснить свой интерес. — Или чего-то похожего, вот я и подумал…

— Мне это не нужно.

Замолкаю, киваю, но не могу понять: не нужно что? Нормальное спальное место — или спать в принципе? Переспросить не решаюсь. Я мало паранормов видел, чтобы судить, у кого какие пристрастия или правила выживания, поэтому понимаю, что могу и оскорбить своим… любопытством. С Платоном было легче. Однажды он просто посадил меня перед собой за стол, дернул легонько за мизинец и сказал: «Сегодня я весь твой. Можешь говорить и спрашивать что угодно». Я не сразу сообразил, что это мой шанс расслабиться и просто побыть с ним на равных. Он меня ни разу не упрекнул в глупости вопросов или в том, что я чересчур любознательный.

Гостиная в этом доме полностью переоборудована под кухню — полупустую и необжитую, из которой открывается вид с одной стороны на парадный вход, а c другой — на лестницу. Лампа ровно над столом дает ровный бледный свет, делая черты лица Алиша еще острее, жестче, будто скулы, нос и брови высечены из грубого камня.

Разглядываю камушки, рассыпанные по столу. Они прозрачные, гладкие и блестящие. Алиш берет их по два или по три — обязательно разного цвета — и зажимает между ладонями всего на несколько секунд, создавая горячий кокон. А потом раскрывает его, и становится видно, как расплавленное стекло скользит по его коже, словно это и не стекло вовсе, а… ртуть — разноцветная, перемешивающаяся между собой, создающая причудливые рисунки и завихрения. Затем стекло застывает, и Алиш откладывает получившуюся фигурку в сторону, больше не обращая на нее внимания.

Процесс меня завораживает, и хочется разглядеть поближе, но я сижу на месте — на одном из жестких стульев возле стены — и просто смотрю.

Волосы еще мокрые после ванны, прядки прилипают к шее, щекоча. Повожу плечами, зажимаю ладони между бедер.

Заняться нечем — абсолютно. Пустой беззвучный дом. Даже тиканья часов не слышно.

Выдыхаю, поднявшись, и выхожу на крыльцо. Буквально чувствую, как Алиш провожает меня взглядом, но не оборачиваюсь.

Зачем я ему вообще нужен? Оставил меня в живых как единственного свидетеля убийства. Почему не отправил меня на тот свет вместе с Платоном? Раньше же так и было: если умирал хозяин, то в могилу шли его рабы, его вещи, его драгоценности. А тут… странное решение.

Ежусь, представляя, как бы Алиш наставил на меня пистолет и, не проявив ни единой эмоции, нажал на курок. Но вместо этого он чуть ли не за шкирку вытащил меня из дома и привез сюда. Хоть представиться удосужился, и на том спасибо.

А может, это и к лучшему, что я еще жив. Я свободен.

Падаю на одну из ступенек и смотрю на деревья.

Свободен…

Непонятное слово. Точнее, неподходящее для меня и мне подобных. Мы — «пустышки», потому что нет ничего внутри, что бы делало нас одними из паранормов. Как мы можем быть свободны в мире, в который совсем не вписываемся? Говорят, что это болезнь, но я не чувствую боли или слабости. Может, мы просто другие. Хотя болеющие раком тоже не чувствуют до определенного времени, что они больны. А может это просто как слепота. Или глухота. Вроде как тоже в целом все в порядке со здоровьем, но…

Смотрю на свою руку, растопыриваю пальцы, сгибаю поочередно. Ничего необычного. Рука как рука. Пять пальцев и на каждом по ногтю. Хотя не удивлюсь, если у кого-то из паранормов пальцев будет шесть. Или наоборот четыре. А может и того меньше — или больше.

Пытаюсь представить, что я мог бы воспламенять предметы одним касанием. Или замораживать. Или заставлять исчезнуть и появиться в другом месте. Интересно, какие могли бы быть ощущения? Наверняка, что-то такое особенное было бы внутри. В венах. В костях. Отчего я бы и сам себе не казался инвалидом — без особо важного органа.

Вспоминаю, как Алиш касался меня — его пальцы на своем лице. Уверенно, совсем не ласково. Точные движения, горячая влажная кожа. Подношу ладони к лицу, повторяю за ним, прикрыв глаза. Может, все дело в последовательности движений? Но Платон говорил, что это не магия, как считали раньше, поэтому от пассов ничего не зависит.

Вспоминаю, какие следы были в ванной. И смотрю на черный круг, что вокруг дома. Сажа, копоть, как от взрыва. Это же сколько должно быть сил для подобного… И я вполне согласен с тем, что Алишу не нужно спать — подзарядка при наличии такого огромного количества энергии наверняка не нужна.

А может, он просто вспылил. Платон как-то обмолвился, что сила зависит от эмоций.

Ловлю себя на мысли, что стал внимательнее. Поджимаю губы, разглядывая ярко-зеленую травинку, которая не побоялась вылезти из-под обожженной земли рядом с первой ступенькой. Слишком внимательнее. Кажется, такое бывает от нервного перенапряжения. Или недостатка информации о том, что вообще происходит и почему я до сих пор жив, но при этом живу в доме убийцы моего хозяина.

— Зайди в дом.

Чуть не падаю с крыльца, испуганно шарахнувшись от голоса. Сердце частит, запинаясь на каждом новом вдохе, а я во все глаза смотрю на неожиданно появившегося рядом со мной Алиша. Он смотрит куда-то вдаль, сунув руки в карманы, всем своим видом показывает, будто меня вообще тут нет, а голос мне просто почудился.

То открываю, то закрываю рот, не зная, что сказать, как реагировать. И все это — не меняя дурацкой позы, в которой я замер, как по мановению волшебной палочки, вцепившись в перила.

Сглатываю, поднимаюсь на ноги, но все равно держусь ближе к самой нижней ступеньке крыльца. Испуг еще не прошел, чтобы я быстро реагировал на команды убийцы. А птички заливаются, будто стараясь скрасить молчание между мной и Алишем.

— Я хочу побыть здесь, — говорю тихо, с трудом не отводя взгляда. — Немного…

Смотрит на меня спокойно. Равнодушно даже. И отвечает — ровно, холодно:

— Простынешь.

И тут же ощущение, будто откуда-то дует северный ветер. Ежусь, обнимая себя за плечи.

Я никогда к этому не привыкну. Как и к присутствию Алиша рядом, к этому дому, к этой… непонятной — не моей — жизни. Зачем мне все это?

— Я не понимаю твоей заботы, — высказываю четко, но с опаской — сжимая пальцами рукава футболки.

Он молчит. Только смотрит все так же. Если не приструнил сразу, значит, можно выговориться?..

— Ты мог бы и не приводить меня сюда, — смелею с каждым новым словом. — Оставил бы там. Какая тебе разница? У меня ощущение, что я здесь только мешаюсь. Не вписываюсь. Хотя… будто ты сам не видишь… — нервно оборачиваю вокруг пальца прядь, тяну — до боли. Ужасная привычка, от которой никак не могу отделаться, но это почему-то позволяет собраться с мыслями, будто дернув, я налаживаю порядок в своей головенке. — Ты убил Платона, и теперь думаешь, что я воспылаю благодарностью, раз ты оставил меня в живых?

На последних словах я вижу, как выражение лица Алиша меняется: уголок губ дергается. Какая-то миллисекунда, а я тут же затыкаюсь, так и не распутав палец.

Он ничего не отвечает. Лишь оглядывается, видимо по привычке обследуя территорию на наличие чужаков, и поворачивается к двери. Открывает. И только после этого я слышу:

— У тебя волосы еще мокрые.

Моргаю ошарашено, тут же трогаю волосы, и так зная, что они влажные. Запоздало открываю рот, чтобы продолжить, но тут же его захлопываю, глядя на закрытую дверь.

Тормоз.

В эту ночь я сплю так крепко, что просыпаюсь только, когда совсем-совсем не хочу спать. Будто зарядка организма дошла до максимума, и я просто открываю глаза. Вижу, что духовка все так же открыта, лампочка горит красным светом, и я лежу на полу, закутанный в простыню. Прислушиваюсь — тихо. Хотя давно пора было оставить эту затею — Алиш будет шуметь, только если ему под ноги положить пленку с пузырьками воздуха. Да и то… сомневаюсь.

Неожиданно представляю, как он усядется на пол, возьмет в руки кусок этой чертовой пленки и будет лопать пузырьки один за другим. Со своим неизменным выражением лица. Поджимаю губы, чтобы не хохотнуть, и все-таки приподнимаюсь.

Все болит. Морщусь, складываю простыню в аккуратный квадратик, и только после этого потягиваюсь, пытаясь дотронуться до потолка и вставая на носочки. Позвоночник, локти, плечи и где-то на уровне бедер — все хрустит. Выдыхаю недовольно, выключаю и захлопываю духовку. А потом замечаю на столе измятый у рваного края листок — выглядит так, словно его выдирали из тетради со злостью или просто куда-то торопились. Оглядываюсь, потирая затекшее предплечье, и все-таки решаюсь посмотреть, что там написано, ведь если Алиша нет — а кроме него эту записку никто написать не мог — то она для меня. Ну, на крайний случай — не нужно было класть ее на самое видное место.

«На втором этаже первая комната от лестницы».

И все. Будто я попал в какой-то квест. Кладу простыню в один из пустых — металлических — ящиков, снова смотрю на листок и иду, куда указано. Может, это ловушка. Или в той самой комнате ему удобнее убивать всяких идиотов, которые забредают в его дом. Поджимаю губы, замираю на последней ступеньке, выглядываю в коридор — пусто. А дверь нужной комнаты плотно закрыта. Закрадывается подозрение, что я ошибся в выводах, и записка была просто напоминанием самому Алишу о том, что ему нужно сделать. Вдруг у него там горка трупов, а помимо них столько дел, что убийца просто забывает разделаться именно с этой задачей.

Что за бред, черт возьми.

Цыкаю и, решительно дойдя до комнаты, берусь за ручку. Поворачиваю, толкаю и…

— Да не может… быть…

Матрас. Застеленный простыней и укрытый одеялом. Все белое-белое, и совсем не вписывается в… интерьер этого дома. Кости тут же начинают ныть, представляя, как на нем должно быть мягко и хорошо. С трудом отвожу взгляд от этой самодельной койки, оглядываю комнату: шкаф для одежды и полка с книгами. Книг четыре — толстые, определенно новые и с нетронутыми блестящими обложками. Даже прикоснуться страшно, не то, что открыть и начать читать. Решаюсь зайти, чтобы посмотреть поближе.

А в остальном все так же — пыльные окна, грязь в углах, растрескавшийся потолок. Но неожиданно — приклеенная записка с обратной стороны двери: «Это твоя комната». Перечитываю несколько раз, думая, что наверняка ошибся. Но все так, как есть. Если это послание не адресовано кому-то еще. Например, самому Алишу. Делать себе подарки — это же здорово.

Улыбаюсь. А потом плюхаюсь на матрас, зарываясь носом в подушку. Пахнет чистотой. Катаюсь от одного края к другому, завернувшись в одеяло, пока не стукаюсь лбом об стену. Шиплю и тру ладонью место ушиба, зажмурив один глаз. И замечаю то, что еще не успел заметить: настольную лампу. Она прижата к полу, будто таится до поры до времени. Подцепляю пальцами за плафон, тяну, распрямляя, и включаю. Яркая. Поворачиваю, свечу себе в лицо, пока слезы не выступают. И только после этого нажимаю на кнопку. Чернота обволакивает все вокруг. Моргаю, оглядываясь, чтобы хоть что-то разглядеть, замечаю, что эффект другой — не такой, как тогда в ванной.

Снова утыкаюсь в подушку и накрываюсь одеялом с головой.

И что еще хорошо: тут нет ничего обшитого металлом.

Нужно будет сказать «спасибо».

Он приходит ночью — весь в крови. С силой прижимает руку к левому боку и идет прямиком на кухню. Я сразу же сваливаю в сторону, чтобы не преграждать путь, а то мало ли. Алиш даже не смотрит в мою сторону, только роется в ящиках, составляя на стол то, что ему понадобится: обезболивающее в ампулах, шприц, скальпель, пинцет, кривая игла и, кажется, шелковые нитки.

Сглатываю. Весь сон как рукой снимает, хотя до появления Алиша клевал носом. Нужно же было дождаться, чтобы поблагодарить…

— Иди спать. Все нормально.

Ничего себе «нормально». Темная кофта и штаны пропитаны кровью с левой стороны и выпачканы в серой пыли, будто Алиша избивали и валяли по земле.

— Я могу помочь, — говорю это прежде, чем успеваю подумать.

Алиш тут же смотрит на меня — не так, как обычно. В глазах явно читается, что ему больно, паршиво, и что он устал как собака. У меня сразу же появляется ощущение, будто я не должен был этого видеть.

— Не нужно, — падает на стул. — Все. Нормально.

— Да я же вижу, что…

Алиш в это время разрезает ножом кофту прямо на себе, стягивает так, чтобы можно было добраться до раны. Старается не шевелиться и не дышать, разглядывает рану, аккуратно стирая кровь на краях — и все равно от этого ее не становится меньше. Зато становится видно, что ранение небольшое, круглое. Скорее всего, от пули. Я видел подобное в фильмах.

Мне плохо. Осознаю, но не могу ни сдвинуться с места, ни вообще что-то сделать, как-то помочь Алишу. И плохо уже именно от этого, потому что я просто стою и смотрю, как он мучается.

Хватаю глубокую тарелку и открываю кран. Я знаю, что нужно делать: сначала промыть рану, а потом уже заниматься лечением.

Ледяная вода плещет в раковину и по рукам, я подставляю под струю тарелку, и через три секунды уже оказываюсь рядом с Алишем. Капли срываются с пальцев и с посудины, оставляя за мной пунктирный след на пыльном полу. Алиш смотрит вопросительно, но ничего не говорит. Я, не останавливаясь, вытаскиваю простыню из ящика, комкаю середину и обмакиваю в воду. А потом — аккуратно вытираю кровь, боясь задеть лишний раз или причинить лишнюю боль. Алое и черное расплывается на влажной ткани, стараюсь не смотреть, только делать то, на что подписался. Смотрю только, чтобы руки не дрожали. А Алиш, спасибо ему, не мешает. Только слышу, как дышит: хрипло, тяжело, будто ему воздуха не хватает. И неожиданно говорит:

— Пуля внутри.

Поднимаю взгляд, замерев. Он не смотрит на меня, изучает что-то на дальней стене.

— А как… — простыня чуть не выскальзывает из пальцев.

Такое только хирурги проворачивают. Хотя в фильмах это делали и те, кто далек от медицины — раз-два, и вот герой уже прыгает на очередной танк, как ни в чем не бывало. Прикусываю кончик языка, чтобы избавиться от этой картинки, в последний раз провожу мокрой тканью по коже и снова смотрю на Алиша.

Он молча тянется к ампулам, хватает одну, затем разрывает упаковку со шприцом, вытаскивая и сдергивая с иглы колпачок. Стекло ампулы трескается под его пальцами, и верхушка падает на стол. Он делает все так, словно занимался этим изо дня в день до моего появления. Ни одного неверного движения. А когда игла входит прямо в рану, я зажмуриваюсь, отвернувшись.

— Дай зеркало. В нижнем ящике.

Сглатываю, дышу тяжело. Тошнит. Я совершенно не хочу присутствовать при этом. Подползаю к кухонным ящикам, выдвигаю нижний и роюсь в нем, пока не нахожу зеркало — величиной в две моих ладони, старое и в мелких темных пятнах. Протягиваю его Алишу.

— Иди наверх.

Он пересаживается на стол, а потом ложится на спину, пристроив зеркало под таким углом, чтобы видеть рану.

Я на ватных ногах иду к лестнице. Не оборачиваюсь, только слышу стук о стекло, плеск воды. Наверняка, опрокинул тарелку. Зажмуриваюсь и останавливаюсь, свернув за угол. Прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и обнимаю колени. Я не смогу быть наверху, пока он здесь. А если что-то случится, или понадобится помощь, а меня не будет рядом? Я побуду здесь. Пока он не закончит. Нужно убедиться, что все будет хорошо.

__

*В названии главы использованы слова из песни А. Васильева «Мне сказали слово».

— У тебя появилась своя комната не для того, чтобы ты продолжал спать на полу.

Распахиваю глаза, смотрю на Алиша и сначала не могу понять, кто он такой и где я вообще. Тусклый свет пробивается через окна — ночь прошла, и, похоже, новых происшествий не было.

Кашляю и упираюсь руками в пол, поднимаясь на ноги.

— Как ты?

Не меняется в лице, а я вижу царапины на его скуле — как будто проехался лицом по земле. Вчера не заметил.

На нем новая кофта — с высоким горлом и длинными рукавами. Ткань толстая, не могу разглядеть, наложена повязка или нет.

— Нормально.

Повторяется.

Протягиваю руку к животу Алиша, но он тут же отступает на шаг назад, словно я ударил по ране. Замираю, не отстраняясь, — в отличие от него.

— Иди завтракать.

Отворачивается и уходит. Так и стою в дурацкой позе, пока он не скрывается на втором этаже. Потом вздыхаю, тру лицо. Пальцы дрожат — только сейчас это замечаю. А на правой ладони — красное. Кровь. Срываюсь на кухню быстрее, чем успею сообразить, в чем вообще дело. Открываю кран и оттираю пятно, пока кожа не становится чистой и розовой с алыми прожилками. Еще несколько секунд смотрю на ладони, разглядывая их и так, и сяк, но больше пятен нет, и я расслабленно выдыхаю, выключая воду.

А потом вижу на столе тосты. Чуть подгоревшие по краям, но выглядящие так аппетитно, что у меня в животе начинает урчать.

Я слишком перенервничал.

После завтрака чувствую себя гораздо лучше, а прошедшая ночь кажется страшным сном. Когда Алиш появляется на пороге кухни, пью воду. Он сует руки в карманы, смотрит на меня, не мигая. Точно кинется, если я дернусь. Не двигаюсь, только стакан ставлю на стол. Стук о стекло кажется слишком громким. И следом за ним:

— Спасибо.

Теряюсь. Кое-как сглатываю воду.

Алиш не выглядит озабоченным, уставшим, чересчур бледным или… как вообще выглядят раненые и — впоследствии — оперировавшие сами себя? Боюсь представить, сколько тут было крови, но сейчас — ни единой бордово-черной капли или мазка. Чистое стекло.

Может, и правда кошмар приснился?

— Пожалуйста, — отвечаю едва слышно. И несмело улыбаюсь — прямо чувствую, как уголок губ дрожит. — А тебе не надо лежать, отдыхать, или что-то типа того?

Вижу, как за секунду появляется и исчезает морщинка между бровями. Опять у меня вопросы дурацкие?

— Нет, не нужно.

— Рана может открыться, если ты будешь напрягаться, — царапаю край стола и смотрю только на то, как мой ноготь двигается по кромке. — Это все знают.

Слышу, как Алиш подходит. Наверняка делает это специально так громко, чтобы я не шарахался от него, точно перепуганный хомячок. Не перевожу взгляд, и даже когда он оказывается совсем рядом, так и продолжаю пялиться на стол и свою руку. А Алиш отодвигает стакан вместе с тарелкой в сторону и кладет на их место металлический амулет. Чувствую, как кончики ушей краснеют, поджимаю губы.

Дар?

Хотя пусть сам говорит, что это.

— Твой пропуск в город.

Верно. Только обычно все происходит не так.

Нас учили. Говорили, что необходимо знать каждую деталь, не забывать ни единого слова и ни в коем случае не отказываться от предложенного. Если простые правила не соблюдались, это считалось оскорблением для хозяина. С Платоном в такой ситуации не было неловкости — он знал и не упрекнул меня за дрожащие руки и сиплый от волнения и страха голос.

Заученная фраза сама слетает с губ. Как раз то, что необходимо в такой ситуации:

— Принимаю, обещаю ценить и быть обязанным за такой дар с твоей стороны... Алиш.

Заминка.

Я в первый раз называю его по имени. Вслух. Звук шелестящий, гладкий и одновременно царапающий, отчего в горле тут же пересыхает.

Чтобы сгладить впечатление, беру амулет со стола, поднимаюсь и, глядя в глаза моего нового покровителя, прижимаю кулак к груди, завершая это нехитрое представление. Алиш моргает, и мне даже кажется, что у него во взгляде проскальзывает удивление. Зрачки узкие, цепляющие.

Он слишком внимательный.

Молчит. Не знает, как это происходит.

— Скажи: «Теперь ты в моем доме под моей опекой и защитой», — подсказываю шепотом, будто любой звук может испортить эту нехитрую церемонию посреди леса в единственном доме на километры вокруг.

И все равно чувствую себя увереннее от того, что мне известно больше, чем Алишу. Даже в такой совершенно не нужной ему вещи.

— Зачем? — спрашивает, разрушая этим равнодушным словом иллюзию моей значимости.

Он правда не понимает?

— Это... это клятва, — растерянно скольжу взглядом по стене за его плечом, потом — снова смотрю в глаза. Разве не это имелось в виду под амулетом? Скулы краснеют, но я жду.

— Как будто ты сам не знаешь.

— Так я буду уверен в тебе и в амулете. Так всегда происходит. Разве у тебя не было подопечного?

Еще до того, как Алиш молча качает головой, понимаю, что вопрос получился глупый. Вздыхаю.

— Я буду всегда знать, где ты и что с тобой, если это, — кивает он на амулет, — будет постоянно у тебя. По твоим правилам — теперь ты мой, но остаешься совершенно свободным, как и до этого. Просто так будет гораздо меньше проблем.

Неуверенно киваю.

Платон рассказывал, что татуировки специально для людей имеют доступ к телу, а значит — и к центральной нервной системе через особый состав красок для рисунка. Так можно и следить за передвижениями человека, и за его состоянием. Для других — это знак, что у человека есть хозяин. Подделки очень быстро вычисляются через обычное сканирование татуировки.

Но как осуществить связь через обычный амулет? Если бы у Алиша была другая особенность, вроде парапсихической, как у Платона, он мог бы просто действительно знать, где я.

Но в таком случае…

Раскрываю ладонь, глядя на «подарок». Маленький круг с тремя выступающими лепестками и пустотой внутри. Блестящий и гладкий. Провожу пальцем по кромке — от кожи остается мутный след.

— Он из пули.

Медленно перевожу взгляд на Алиша. Даже не представляю, что отражается на моем лице, но желудок тут же в панике сжимается.

Лучше бы Алиш оставил это в тайне.

Хотя... так мы связаны кровью, получается?

— Эмм... — улыбаюсь неловко, пытаясь убрать с лица гримасу. — Тогда он особенный.

Алиш почти неуловимо пожимает плечом.

— Главное, не будет проблем.

Не знаю, куда деть руки. Они кажутся мне невероятно длинными и лишними… В карманах им неуютно, а в остальном — ме-ша-ют.

Вокруг люди. Много людей. Движущийся город, пульсирующий, горячий, как поверхность Солнца, а люди — кровоток, стремящийся по широким проспектам артерий и узким улочкам вен. Этот район просто кишит жизнью: даже кошки с собаками не сидят на месте — бегают между ногами, задрав хвосты, будто соблюдают установку «напролом».

Алиш упрямо идет вперед, успешно избегая столкновения с кем-либо — я же то и дело бьюсь о кого-нибудь плечом или мне наступают на ногу. В очередной раз чертыхаюсь, когда мужчина проходит мимо, чуть не сбив меня с ног и при этом даже не обернувшись.

Алиш ловит меня за шкирку и закидывает в ближайший магазин. Оглядываюсь, еще не придя в себя после улицы — темные пестрые стены, белый потолок с яркими лампами. И стеллажи-вешалки-полки с одеждой. Их так много, что у меня глаза разбегаются. Барахолка.

— Выбирай, что хочешь. И сколько хочешь.

Алиш умеет привести в чувство. Оглядываюсь на него, сцепляю пальцы замком, не решаясь сделать и шагу. Убийца же молча садится в мягкое кресло, бросает взгляд на часы и уточняет:

— У тебя пятнадцать минут.

Два раза повторять не нужно. Вокруг меня еще успевают порхать девушки-консультантки, пока я впопыхах пытаюсь подобрать себе нужный размер одежды. Верчусь у высокого зеркала, разглядывая себя с ног до головы, замечая, что… будто побледнел. И похудел. Но подобранные умелым взглядом штаны, свитера, рубашки и остальные вещи сидят хорошо — и по изменившейся комплекции, и по все такому же высокому росту. Приглаживаю ткань кофты на груди и животе, продолжая рассматривать себя.

Под глазами круги. И волосы отросли хоть и немного, но уже нужно подстригаться.

Тяну светлые прядки и чувствую под пальцами шероховатую поверхность пластыря. Ровно за левым ухом, там, где татуировка Платона — блестящая капля воды. Алиш заклеил ее перед выходом, чтобы не было лишних вопросов, и пообещал, что после сегодняшнего можно будет не переживать насчет двух опознавателей.

У каждого хозяина свой определенный знак, и в первую очередь об этом известно полиции.

Застегиваю ремень на штанах, поправляю кофту и зашнуровываю новенькие кеды, когда шторка отодвигается. Отступаю к зеркалу, пристально глядя на Алиша. Тот же — без слов — протягивает мне тонкую серебристую цепочку.

— И не прячь под одежду.

Сразу понимаю, о чем он. Будто бы я сам не в курсе. Беру, и Алиш сразу же задергивает штору обратно, словно его тут и не было. Нащупываю амулет в кармане старых брюк, продеваю цепочку через середину и вешаю на шею. Глянув в зеркало, дергаю рубашку под кофтой за ворот. Идеально. И ощущение уверенности — то, чего мне не хватало. Только сейчас понимаю, что твердо стою на земле: похоже, амулет и наличие хозяина — хоть и такого нелегального, неумелого, скрытного, да еще и убийцы, — делают свое дело. Улыбаюсь сам себе и все-таки выхожу из примерочной.

А консультанты уже приготовили мне четыре пакета обновок. Я икаю от неожиданности, но мне поясняют, что все подобрано по высшему разряду и согласно с моим размером, раз уж у меня ограничено время на покупки. В двух из пакетов — по паре обуви, а еще в двух — по стопке одежды.

Алиш молча протягивает кредитку одной из девочек, та кивает и идет на кассу, будто приняла оплату с обычного покупателя, а не с убийцы, который хладнокровно избавился от моего прошлого хозяина и после — похитил меня из его дома. Вторая консультантка загружает меня всем приготовленным барахлом, успевая отрезать от надетых вещей незамеченные мной бирки и этикетки и снимать магнитные полоски.

Я бы не отказался погрузить это все в машину, а не тащить на себе. Но сначала нужно будет дотащить покупки до самой машины, потому что Алиш оставил ее на въезде в район. Почему все так сложно? Теперь даже страшно выходить на улицу — с этим грузом там меня уронят и затопчут.

— Тебе плохо?

Перевожу вопросительный взгляд на Алиша.

— У тебя было такое выражение… — едва-едва кривится, словно в полной мере отражая то, что написано на моем лице — пародистом ему не быть.

Через секунду понимаю: это, скорее всего, забота. Или беспокойство.

— Все нормально, — отвечаю уверенно, но все равно — приятно.

Беру пакеты поудобнее, делаю безразличную мину, какая постоянно присутствует на лице Алиша, и, когда консультанты возвращают кредитку, выхожу за ним на улицу.

Мы обходим еще пару кварталов, заходя в разнообразные магазины или салоны, где мне так же предлагают потратить пятнадцать минут на что угодно. Но я действую осторожнее и если и беру что-то, то по минимуму. Только в итоге оказывается, что я жестоко обманулся: мелочевки набирается столько, что к концу нашего похода по магазинам я чувствую себя маленькой полуторакилограммовой собачкой, на которую повесили тюки, предназначавшиеся для осла. Едва ли язык на плечо не вешаю от усталости, руки дрожат.

И хоть бы кто заметил, что Алиш не обычный обыватель, а жестокий убийца. Конечно, по нему не слишком заметно — ничем не примечательная внешность для первого встречного, но неужели ни у кого нет чутья на такое? Или убийцами всегда становятся те, кто не выделяется из толпы?..

Проходит около трех часов, и я уже совсем не замечаю, что последнее место в списке посещений на сегодня находится в каком-то подвале в не слишком оживленной части района. Дыхание у меня настолько громкое, что отдается от стен и бьет в уши. Темнота постепенно, с каждой ступенькой заволакивает все вокруг, и я понимаю, что солнце медленно садится, погружая все в сумеречный мрак.

Алиш бьет кулаком в железную дверь. Получается так громко, что я вздрагиваю, едва не выронив пакеты.

Окошко со скрипом открывается, видно только чьи-то глаза. Я пытаюсь стать невидимкой, и, похоже, у меня это получается, потому что окошко захлопывают, а дверь — распахивают.

Алиш бросает мне, едва обернувшись:

— Не говори ни слова.

Тут же сглатываю, как в подтверждение, что язык у меня теперь точно будет в желудке.

А за порогом оказывается большое освещенное по углам помещение. Ни одного окна, лампы — пыльные и излучающие желтоватый свет. На стенах — плакаты, граффити, вырезки из газет и эскизы разнообразных татуировок.

Алиш отбирает у меня пакеты, кидает их на продавленный разодранный диван, на который без отвращения смотреть невозможно, и подводит меня к одному из мужчин. Я сначала не могу понять, что с ним не так, а потом соображаю: по шесть пальцев на руках. Тут же сую свои руки в карманы, сжимая кулаки: одно дело представлять, что есть паранормы с внешними особенностями, а другое — встретиться с ними лицом к лицу.

Это место пугает неприятной новизной и неизвестностью.

Едва не дергаюсь, когда Алиш поворачивает мою голову боком к этому паранорму, сдвигает волосы и отлепляет пластырь.

— Это — убрать.

Мужик присвистывает:

— Украл малыша?

На этом моменте я напрягаюсь всем телом. Но равнодушный голос Алиша показывает, что всем тут абсолютно плевать, кто я такой и откуда взялся:

— Долгая история.

Будто меня тут нет. Совершенно не нравится. Вплоть до голоса паранорма — сиплого, пропитого, будто сожженного кислотой. Ежусь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не отстраниться, когда он направляет яркий белый свет на мое ухо, загибает раковину так, что кажется, будто хрящик в один прекрасный момент переломится. Сжимаю челюсти с силой.

— Уберу. Но расценки ты знаешь…

— Оплата по завершению.

— Алиш, — тянет мужик недовольно.

— Трэнт, — цедит он в ответ.

Этот Трэнт через секунду отпускает мою голову, цыкает. Я тут же отступаю на шаг, хочу еще брезгливо протереть кожу ладонями, чтобы избавиться от касаний, но думаю, это не самая лучшая идея, учитывая, как эти двое общаются…

Через пару минут меня сажают в одно из кресел — достаточно удобное, чтобы я не вертелся и мог расслабиться. Чувствую запах спирта: за ухом проводят ледяным тампоном, дезинфицируя кожу. Только мне не очень хорошо — все жду вспышки боли от скальпеля или капли разъедающей кожу кислоты — или чем там еще татуировки убирают, совсем не в курсе. Мою голову поворачивают так, что я пялюсь на какую-то нарисованную и уж слишком нереальную девицу. Голую. Не могу отвести от нее взгляда — торчащие соски, обведенные черным маркером, тяжелая пухлая грудь большого размера, явно накачанная силиконом, широко разведенные бедра, и было бы видно, что там, между, но все скрывают узкие ладони. Она сама себе делает хорошо, если судить по тому, как облизывает губы, приоткрыв рот и чуть запрокинув голову. Рисую в мыслях, как она может двигаться, как ее грудь подпрыгивает на каждом толчке пальцев во влажное, горячее…

— Сейчас будет чуточку больно.

Меня выдергивают из мечтаний резкой, быстрой болью ровно за ухом — будто кожу мгновенно сдернули. И следом невольно прогибаюсь в позвоночнике — словно от щекотки. Даже ойкнуть не успеваю, настолько все неожиданно. И наваждение от картинки сразу же пропадает, растворяясь.

Моргаю, но не пробую сползти с кресла — ясно, что может быть хуже. Еще без уха останусь… Сцепляю пальцы замком, жду очередной вспышки боли, но мужик сипло и вроде как успокаивающе произносит:

— Все-все. Осталась самая малость.

Поджимаю губы, скольжу взглядом по множеству других эскизов, чтобы отвлечься, пока меня «оперируют». Но не успеваю и десятка разглядеть, как лампа отодвигается, и я больше не чувствую касания инструментов и шестипалых рук.

— Готово.

Краем глаза вижу, как Алиш подходит, смотрит. Не шевелюсь. А потом он проводит пальцем — как раз там, где была татуировка. Я чуть ли не кричу от боли, Трэнт тут же отпихивает Алиша со словами:

— Еще не зажило, уебок ты.

— Выглядит, как и не было ничего, — по голосу даже не понятно, сожалеет он о содеянном или нет.

Сажусь, дышу сорвано. В голове стоит звон, будто комар застрял в черепной коробке. А за ухом горит и пульсирует. Трэнт снова направляет лампу, поворачивает мою голову.

— Очень больно?

Не сразу соображаю, что вопрос для меня. Разлепляю губы и, глянув на Алиша, выдавливаю:

— Не очень.

— Да не пизди.

Тут же захлопываю рот.

Трэнт сдергивает перчатку с левой руки, быстро проводит по коже чем-то влажным и ледяным, и боль постепенно затухает. Даже дышать начинаю ровнее.

— Теперь точно будет «не очень», — хлопает меня по голове, как пса, и снимает вторую перчатку. — Заживет к завтрашнему дню, пока что пусть не снимает пластырь, — а вот это уже не для меня. — Усек, Алиш?

Тот только кивает, равнодушно глядя на все, что происходит вокруг. А я прихожу в себя.

Не обращая больше на меня внимания, они начинают переговариваться насчет оплаты. Еще пару секунд сижу на кресле, а потом спрыгиваю. Чувствую, как немеет кожа черепа — холодок расползается постепенно от места, где была татуировка, во все стороны. Подхожу к продавленному дивану и падаю рядом с пакетами. Стараюсь не думать о том, как пахнет пылью и затхлостью. Смотрю только на свои коленки, пока эти двое продолжают беседу.

Помню, как Платон никуда меня не водил, а привел мастера татуировки к себе домой. Никаких подвалов и страшных лиц. Это была девушка — с длинными изящными пальцами и очень нежной улыбкой. Она все сделала аккуратно, примерно за полчаса. И сказала то, что я запомнил, кажется, на всю жизнь… Ее слова: «Через два года потускнеет, нужно будет обновить». Но прошло только шесть месяцев, а Платона уже нет. И татуировки — тоже. Так странно, когда планы нарушаются…

Вижу, как Трэнт разглядывает кредитку, а потом показывает Алишу ладонь с растопыренными пальцами. Пять тысяч? А, стоп. Он же шестипалый. Пытаюсь задавить улыбку от этой забавной ошибки. Алиш переводит взгляд на меня — ничего необычного я в нем не замечаю, и длится он всего секунду, — и снова возвращается к разговору с татуировщиком, но хорошего настроения как не бывало.

Отворачиваюсь, а краем глаза вижу, как убийца задирает кофту и аккуратно разматывает повязку, позволяя Трэнту сначала разглядеть рану, присвистнуть, сказать какую-то шутку и, в конце концов, прижать ладонь ровно к хирургическому шву на месте пули. Алиш резко выдыхает, но не сводит взгляда с Трэнта.

Понимание шарахает по мозгам четко и без вариантов — заживление. И сразу становится понятно, почему Алиш относился к ранению настолько спокойно и почти равнодушно: у него есть тот, кто может исправить все за пару минут.

Я настолько сильно сжимаю кулаки, что в себя прихожу только на моменте, когда убийца уже поправляет кофту и направляется к выходу. Бросает мне:

— Идем.

Моргаю, тут же подхватываю пакеты и иду за Алишем обратно на улицу. Оборачиваюсь на железную дверь, но она громко захлопывается ровно следом за нами, скрипя засовом, как застарелыми суставами, — звук отдается легкой точечной болью на месте татуировки.

Поэтому смотрю Алишу между лопаток и ниже, где должна быть повязка, хочется что-то сказать, но не получается подобрать нужных слов. Только покрепче перехватываю ручки пакетов и продолжаю молча семенить следом, не зная, что сказать и как вообще реагировать на произошедшее.

В итоге чуть убыстряю шаг, чтобы оказаться с ним вровень, и выдавливаю:

— Домой?

Алиш смотрит на меня мельком и слегка удивленно, будто проверяя, кто это тут такой говорливый. И кивает. Киваю в ответ — не знаю, зачем. Может, чтобы чем-то забить это молчание. А может, в подтверждение, что у меня теперь точно есть дом.

Планшет переливисто пищит, когда я по буквам пытаюсь ввести информацию. Тщательно подбираю слова.

Первое: «Убийство». И поисковик уже на этот запрос выдает мне более ста миллионов страниц. Безграничное море информации, которое просто не умещается в моем понимании. Чешу бровь, глядя на строчку ввода запроса.

Великий Интернет. Улыбаюсь этой мысли, но тут же хмурюсь, возвращаясь к поиску.

Второе слово: «Платон». Количество резко сокращается, но от этого не легче. Скольжу взглядом по экрану, прокручиваю вниз. Вздыхаю.

И набираю число — дату, когда Алиш явился в его дом.

Новостные ссылки, видео, фотографии. Поджимаю губы, выбираю самую первую строку. Заголовок — «Убийство миллиардера». И над текстом четкое фото: желтая полоса «не пересекать» по периметру парка, полицейские. А дальше — дом. Увеличиваю фото, вглядываясь в пиксели.

Моя комната была на третьем этаже. Я даже могу ткнуть пальцем в «свое» окно, занавешенное шторами. Сразу вспоминаю расположение вещей и мебели: кровать у окна, по обе стороны — маленькие низкие тумбочки, справа у стены — книжный шкаф от пола до потолка, у двери — шкаф для одежды, забитый еще до моего появления в этом доме, и все по размеру, будто только меня и ждали.

«Убийство произошло предположительно в 2:15 ночи…»

Я тогда открыл глаза, когда на часах было 1:59. Отпечаталось в памяти, потому что электронные цифры светили мне прямо в лицо. Хотел в туалет или пить, не помню, но сна не было. И сердце колотилось.

«…найден мертвым в своей постели».

С маленькой пометкой — всё было в крови. Я видел, потому что прошел по коридору до спальни Платона. И хотел уже подавиться собственным криком, когда Алиш зажал мне рот ладонью. От него пахло кровью и землей. Ледяные руки и цепкие острые пальцы. Я не помню, что подумал в тот момент. И не знаю, пронеслась ли вся жизнь перед глазами. Я смотрел только в дверной проем, видел кровать Платона и лужи крови. А над ухом раздался тихий, спокойный голос Алиша: «Все мертвы. Будешь орать — ничего не добьешься».

Я как тогда, так и сейчас с трудом проглатываю комок в горле, дышу носом. И все это никак не умещается в скупые черствые слова репортажа.

На автомате смотрю на дверь и снова возвращаюсь к планшету.

«Платон Моравец принимал непосредственное политическое участие в жизни города. В связи с этим полиция предполагает, что все произошедшее — действие террористической группировки А-8».

Моргаю, нахмурившись.

Три тычка во всплывающую клавиатуру — «А-8», и, подумав, добавляю «терроризм». Снова не меньше миллиона страниц, но первыми идут новостные ссылки. Скольжу взглядом по сухим полосам текста, цепляя отдельные фразы, предложения: «снова напали», «очередной акт экстремизма», «десятки жертв». И нечеткие фотографии с места событий — ни одна подборка не обходится без той, где не было бы выведено на стене — неровно, словно кровью, — «А-8». Как штамп для всего совершенного.

Последняя новость по тегу — сегодняшняя. Взрыв в торговом районе — всего час назад. В горле пересыхает, когда я вспоминаю, что мы с Алишем были там только этим утром. Чуть не роняю планшет, но вглядываюсь в будто погрызенные чудовищным животным высотные здания, осколки бетона и стекла. Темные запылившиеся пятна крови — но ни одной жертвы в кадре.

Вспоротое брюхо города. С изъятыми органами.

И как подпись: «А-8» на растрескавшейся стене одного из зданий. Фотография достаточно четкая, чтобы я разглядел не только потеки, но и то, что «писали» явно рукой, обмакнув кисть в краску. При свете солнца видно разводы от пальцев, следы ладоней, алые брызги. Торопливо, неряшливо. И мне становится слишком страшно от своего собственного неведения и от неожиданного осознания. В голове начинают стучать молоточки, пытаясь выбить виски.

Если полиция верна в своих догадках, то где эта вездесущая надпись «А-8» будто кровью прямо на стене дома или спальни Платона?

Но еще больше меня беспокоит другая мысль: Алиш — с ними?

Кладу планшет на пол, предварительно выключив. Тру пальцами коленку, будто собираюсь дырку в штанах проделать. В голове — рой мыслей, но никак не получается застопориться хотя бы на одной и попытаться разложить все по полочкам.

Поднимаюсь с кровати и сам не замечаю, как начинаю ходить по комнате, меряя ее шагами. Провожу ладонью по полочке над камином, собирая пыль — кожа становится серой, безжизненной. Как та яма, впадина в асфальтовой дороге, где еще два часа назад ходили люди, а еще четырьмя часами ранее — я и Алиш.

Тошнит.

Оттряхиваю ладони — в воздухе тут же образуется мутное облачко. А потом разворачиваюсь и выхожу из комнаты.

Алиш внизу. Он со мной весь день и не может себя клонировать, чтобы оказаться в двух местах сразу. Может, он не причем? Но почему тогда полиция склоняется именно к террористам?

А если Алиш все-таки из группировки, то он был бы в курсе того, что произойдет, ведь А-8 — это не один единственный паранорм, кто участвует во всех этих кровавых убийствах.

Не могу отбросить эту мысль по одной простой причине: Алиш торопился, и эта его пунктуальность во время «прогулки» по торговому району — вот что было странно.

Спускаюсь по лестнице, оглядываясь. Тишина, как и всегда. Вижу его на кухне — ко мне спиной. Кофта задрана. Останавливаюсь невольно, смотрю не дыша. Вокруг пояса — белый эластичный бинт, весь будто светится. И еще можно разглядеть ямочки на пояснице — они как раз под нижним краем повязки, — и полоску белья.

Кончики ушей краснеют.

Алиш закрепляет бинт, поправляет кофту и, не оборачиваясь, говорит:

— Подожди, я уберу.

Вздрагиваю, инстинктивно прячусь за стену, вцепившись в дверной косяк. Тут же злюсь сам на себя — пора бы уже привыкнуть. Выглядываю: теперь видно, что на столе старые окровавленные повязки, вата, ножницы и уже знакомые ампулы с обезболивающим.

Значит, не так уж все и «нормально». Разве Трэнт не помог ему с проблемой?

Нерешительно переступаю порог кухни, а потом уже увереннее подхожу к столу, собираю «мусор». Алиш не пробует возразить. Просто молча смотрит, опершись бедром о столешницу.

— А Трэнт тебя разве не… вылечил? — спрашиваю аккуратно, делая вид, что разглядываю что-то в раковине.

— Вылечил, — слышно легкую насмешку в голосе — удивительно. — Это небольшие последствия.

Говорит так, словно мне все должно быть известно об этом.

Бросаю на него взгляд.

— Но лучше стало?

— Да, — кивает и добавляет: — Не волнуйся.

Как-то непривычно мягко. Не в его обычной — «рваной» — манере.

Поджимаю губы и все-таки поворачиваюсь. Будет легче, если я все-таки узнаю.

— Что такое «А-8»?

Его брови ползут вверх. То ли он удивлен, что я об этом узнал, то ли — что я об этом не знал до сегодняшнего дня, то ли — что я так резко поменял тему.

— Я искал информацию, — оправдываюсь, — в Интернете. И наткнулся…

— Это террористы, — пожимает плечом, будто говорит о какой-то ерунде. Не заметно, что он смущен или растерян. Об А-8 уж точно знают все — слишком «громкие» у них дела.

Тяну края рукава кофты, кутаю в них пальцы.

— А ты… — замолкаю, все жду, что он поймет и продолжит фразу, догадается, озвучит то, что не могу выговорить я.

Алиш просто смотрит. Будто не замечает моей нерешительности. Толстокожий. Наверняка же знает, что я хочу сказать. Вместо этого только спрашивает:

— Что?

Утыкаюсь взглядом в угол между раковиной и стеной. Так легче — когда не смотришь на собеседника. Кажется, что говоришь это сам себе, размышляя, ни к кому собственно не обращаясь.

— А ты тоже из… них?

Ожидаю всего, чего угодно: лаконичного ответа «да» или «нет», игнорирования, угрозы, оскорбления за подобные мысли или даже удара. Зажмуриваюсь, складываю руки на груди и сжимаю кулаки, еще сильнее растягивая рукава. Но ничего не происходит. Открываю глаза. И не вижу Алиша.

Значит, проигнорировал.

Выдыхаю и тут же чувствую прикосновение к затылку. Давлюсь воздухом, но не дергаюсь, хоть это и дается мне с трудом. Убийца же просто проводит пальцами по волосам, будто расчесывая, зарывается пятерней, чуть сжимая.

— Я — наемник, — говорит он тихо, размеренно, что, похоже, должно меня успокаивать вместе с движением ладони, которая скользит ниже — по загривку. Аж плечи приподнимаю, чувствуя, как ужас сковывает тело еще сильнее. — Не террорист. Я выполняю заказы — за деньги. Я не вижу смысла в хаотичном убийстве. За неизвестную мне идею.

И гладит меня. Словно я животное, и сейчас начну ластиться и подставляться под руку, прося продолжения.

— Понял, — отвечаю едва слышно, не пробуя даже голову повернуть в его сторону. Дышу так громко, что меня, наверное, можно за дверью дома услышать.

— Хорошо, — он отстраняет руку. Без прикосновений становится только хуже — непонятно, что Алиш сделает в следующий момент. И, естественно, я вздрагиваю, когда он говорит мне прямо на ухо:

— Не бойся меня. Я твой опекун. Я забочусь о тебе. И я тебя никогда — никогда — не убью.

Мне так страшно — достаточно только одного повода, чтобы заорать. Прямо здесь и сейчас. Во всю глотку. Я с трудом забиваю этот крик в себя, чтобы ни звука не сорвалось с губ. Его слова не действуют.

Я не слышу их.

Я не верю в них.

Сжимаю челюсти до боли, едва ли не зажмуриваясь снова от ужаса.

И тут Алиш произносит, будто добивая:

— Эниа.

Щелк. Словно кто-то ножницами перерезает нитки, которые секунду назад стягивали все внутри меня. Одно слово — и я уже широко раскрытыми глазами тупо смотрю в стену, дышу спокойно, и никакого следа от болезненного напряжения в мышцах.

— Мое имя…

«Эниа, хочешь что-то особенное на ужин?»

«Уже поздно, Эниа, ложись спать»

«Эниа, ты любопытный»

«Эниа-Эниа…»

Голосом Платона. Такие незначительные слова вперемешку с моим именем, а у меня комок к горлу подкатывает. Вспоминаю улыбку, взгляд, эмоции Платона, когда он произносил это вслух. Приятные мурашки.

А через секунду возвращаюсь в настоящее. Где этого больше нет.

Пустота. Которую безуспешно пытаются забить липнущей к рукам ватой, как тряпичную куклу, — бессмысленно.

Молча отстраняюсь от убийцы и иду к лестнице. С каждым шагом, казалось бы, перерезанные нити снова скручивают внутренности, запутываясь между собой. Гадко.

У меня не осталось ничего своего.

И я не знаю, зачем Алиш все это делает.

Ночью здесь не так уж мрачно. Своеобразно. И даже сейчас — никакой тишины, а ведь когда-то мне казалось иначе. Сверчки в траве, в лесу, шорохи от кого-то побольше. Мне не страшно, но на всякий случай я поглядываю на дверь, проверяя, не захлопнулась ли она.

Алиш снова ушел. По крайней мере, в доме я его не обнаружил, и ванная комната не была заперта.

Значит, я могу делать, что захочу. В том числе — уйти в город, и никто меня не остановит. Но вместо этого я сижу на крыльце, листаю веб-страницы, читая новости про А-8 — и не только про них. Постепенно я узнаю, что в мире — экономический кризис. А за всю мою жизнь смена правителя была только дважды — и по этому поводу созданы сообщества протестующих. Но я не замечаю сходства между ними и террористами, которые почти еженедельно подрывают любые общественные места.

В приюте, где я рос, нам преподавали историю — без проблем рассказывали то, что когда-то было. Показывали фильмы, которые никак не затрагивали настоящее положение вещей в мире. У нас был доступ к Интернету, но с множеством как устных, так и технических ограничений, да еще и под строгим надзором учителей. Нам ни в коем случае нельзя было знать о том, что происходит за стенами приюта. Под чутким надзором Платона это продолжалось еще некоторое время.

Если Алиш не в курсе, то неудивительно, почему он не ставит для меня какие-то рамки. Хотя у него есть свои какие-то секреты, но я все равно не понимаю — зачем что-то скрывать?

Прокручиваю блок новостей, тру глаз и зеваю. И тут же ежусь — все-таки холодно. Даже в ванной не согреться без Алиша. Уже собираюсь свернуть все страницы и зайти в дом, как включается аудио. Вздрагиваю невольно, тут же забываю, что меня клонило в сон. Женский голос равнодушно проговаривает факты:

«…о пропаже человека было сообщено около пяти дней назад. Как установила полиция, он являлся собственностью Платона Моравеца, убитого две недели назад в собственном доме, и предположительно сбежал сразу после происшествия. Сейчас ничего неизвестно о местонахождении человека, и полиция рассматривает его как подозреваемого. Убедительная просьба сообщать обо всех людях без клейма, либо с клеймом в виде капли на видимых участках кожи…»

Автоматически провожу пальцами по пластырю за ухом, сглатывая. Теперь там нет знака, но почему-то чувствую точечную пульсацию — словно мне только сделали татуировку.

Выключаю планшет и шумно выдыхаю в образовавшейся тишине.

Подозреваемый?

Я?

Да они меня видели вообще? И с какого черта мне убивать Платона?

Нервно смеюсь, обнимая себя за плечи и утыкаясь лбом в колени. Ни одного слова про наемника или какой-либо заказ. Похоже, он умело заметает следы, переводя стрелки на совершенно непричастного человека — меня, то есть.

Распахиваю глаза, поднимаю голову. Сердце сбивается с ритма и начинает колотиться как одурелое.

Это же элементарно…

Он держит меня здесь как залог своей безопасности. И как только его прижмет, он просто выкинет меня в середину толпы — на растерзание. А сам останется чистым, незапятнанным… и совершенно неизвестным.

В таком случае ему просто противопоказано меня убивать.

Сглатываю. Прямо чувствую, как на лбу испарина выступает. Стираю ее тыльной стороной ладони, поднимаюсь и, едва не уронив планшет, захожу в дом.

Нужно убираться отсюда. Взять только самое необходимое и уйти в город. Там Алиш меня не найдет, если я спрячусь. А амулет можно будет выкинуть где-нибудь в лесу, чтобы убийца меня не мог отследить.

Судорожно запихиваю вещи в рюкзак, даже не пробуя их аккуратно сложить. Перед глазами картина того, как меня просто напросто приговаривают к смертной казни за убийство. Никто не будет выяснять, виновен человек или нет. Удобнее скинуть на него всю вину.

Но если я расскажу, как все было… Они должны понять, что я не могу быть подозреваемым в таком кровавом деле, тем более — убийстве собственного хозяина.

Я ведь обычный человек.

Желудок нехорошо сжимается.

В любом случае, лучше попасться полиции до того, как Алиш сам меня к ним отведет.

Застегиваю «молнию», оглядываю комнату еще раз на случай «вдруг что-то забыл», разворачиваюсь к выходу из комнаты. И тут же делаю опрометчивый шаг назад, запинаюсь о матрас и падаю на него, ударившись затылком об стену. Но не чувствую боли, только испуганно смотрю на неожиданно появившегося в дверном проеме Алиша.

Тот же — целый, здоровый, никакого ранения или ссадины, — опирается плечом о косяк, не сводит с меня взгляда и просто говорит:

— Поздновато для прогулок, не думаешь?

— Я…

Язык прилипает к нёбу.

Мне теперь не оправдаться. Это конец.

Не говорю ни слова, пока Алиш слушает ту самую аудиозапись с предупреждением. Выражение его лица неизменно от первого и до последнего слова. Потом он что-то быстро печатает одной рукой, а я боюсь даже взгляд поднять.

— У них нет твоей фотографии, — выдает через две минуты. — А у тебя нет того клейма. Как я докажу, что ты и есть собственность Моравеца?

Молчу, не зная, что сказать. Колупаю рукава кофты, натягиваю их по самые костяшки, пялюсь то на стол, то на свои коленки, но на Алиша так и не смотрю.

Об этом я не подумал…

Пожимаю плечом:

— Откуда мне знать.

— Я не всесильный, — хмыкает он.

Небрежно кладет планшет рядом с раковиной. Напрягаюсь, когда он приближается.

— А идея, кстати… вполне себе, — проводит рукой по моей голове, треплет и идет дальше, выходя из кухни.

Прижимаю ладонь к затылку, приглаживаю волосы, глядя Алишу вслед.

Подтягиваю планшет, разворачиваю, на каждом движении поглядывая на арку кухни. И тут же ругаю себя за паранойю — ведь Алиш сам позволил мне купить компьютер, ни разу не упрекнул, даже бровью не повел, когда увидел это в куче товара. А ведь все равно — страх.

Снижаю звук до минимума, чтобы не слышать снова холодный женский голос, зачитывающий предупреждение, и просто пробегаю взглядом по строчкам. Ничего нового — я это почти наизусть выучил. Но становится легче — от слов Алиша. Меня не смогут найти, пока я не появлюсь в полиции сам и все не расскажу. А если и расскажу… поверят ли мне?

И насчет фотографии… В доме Платона были мои фотографии. Несколько, но они не висели на стенах, не стояли на столах и тумбочках в цифровых рамках. Их, по-моему, не было даже в памяти компьютера, что само по себе удивительно, ведь фотобумага — это…

Как-то, увидев напечатанные снимки, один гость сказал: «Слишком старомодно и ненадежно». Я тогда молча сидел на диване и пытался пореже поднимать взгляд с журнального столика на собеседника Платона. Потому что рядом с ним тоже был человек. Девочка. Мы иногда встречались глазами, и она сразу же краснела, как и я, утыкаясь взглядом куда придется. В итоге нам предложили пообщаться наедине, но далеко не отпустили — мы устроились в другом конце гостиной на мягких бархатных подушках. Ей удивительно шел этот антураж. Словно куколка — тяжелые платиновые кудри, аккуратное платьице и гольфы. Она говорила тихо, чуть настороженно глядя то на меня, то на своего хозяина, и неуверенно улыбалась. Но я совершенно не помню ее имени, как и того, что мы обсуждали. Просто смотрел, не двигаясь. А двигаться хотелось — ближе и ближе, чтобы коснуться. И я бы это сделал, если бы меня сразу и довольно жестко и холодно не предупредили:

— Не. Трогать. Ее.

Неприятностей для себя и Платона я наживать не собирался.

Моргаю, заметив, что уже листаю ссылки истории просмотров. Вздыхаю тяжело. И где теперь эта девочка?

Хочу уже снова ткнуть в ссылку с новостями про А-8, но пальцы замирают, не коснувшись экрана. Меня настораживает совершенно другая и определенно лишняя страница. Такое я точно не искал.

Думаю еще пару секунд и…

Заставка мягко мерцает, подгружая страницу. А потом появляются слова:

«Как приручить человека?

Они почти такие же, как мы, и требуют внимания, как и любой из нас. Чем нежнее и аккуратнее вы будете с ним обращаться, тем ласковее и спокойнее он станет. И никогда, ни за что не захочет убегать от такого хозяина, как вы. Итак…»

Аж рот приоткрываю. Снова смотрю на выход из кухни — Алиша нет. Возвращаюсь обратно к чтению. Удивительно, что есть даже… такое…

«Самое первое и самое важное правило: чаще прикасайтесь к человеку — с тактильным контактом он чувствует вашу энергетику. Думайте о хорошем, и это хорошее ему незамедлительно передастся».

Выдыхаю со смешком, тут же накрываю рот ладонью. Так вот откуда…

Стоит только представить, что вечно серьезный и безэмоциональный Алиш с каменным выражением лица зачитывает все правила, чтобы… чтобы приручить меня. Интересно, он делал где-нибудь пометки? Хотя вряд ли — у него должна быть хорошая память, с его-то профессией.

Но что-то я не чувствую положительной энергетики, когда он меня касается. Даже сейчас, стоит только вспомнить его голос и руки, становится жутковато. О чем же он там думает тогда?

«Правило второе: разговаривайте с человеком. Он должен запомнить тембр вашего голоса, угадывать настроение буквально с полуслова. Вы можете даже читать ему на ночь или рассказывать какие-нибудь истории — что угодно, так он привыкнет к тому, чтобы засыпать, не боясь выпустить вас из поля зрения — люди слишком насторожены, тем более, когда только-только оказываются в новом доме».

Попробовали быть тут ненастороженными… Да и голос Алиша настолько безразличный, что к этому трудно привыкнуть — будто ему совершенно не хочется раскрывать рта, а я только лишний раз вынуждаю его это делать. Хмыкаю недовольно, но все равно улыбаюсь. Дочитаю до конца, и он меня точно ничем не удивит. Главное — не рассмеяться, когда он придет ко мне вечером почитать сказку.

Хохочу. Сразу же прижимаю ладонь ко рту, пытаясь задавить смех, и сворачиваю страницу. Как раз вовремя.

— Ты… смеялся? — Алиш спрашивает это как-то недоверчиво, чуть сдвинув брови. Словно если я скажу ему «нет», он тут же кивнет и будет считать, что ему показалось.

Наверное, с таким же видом он читал ту самую страницу.

Губы сами собой раздвигаются в улыбке — ничего не могу с этим поделать.

— Да.

Проводит рукой по косяку арки, облокачивается плечом и смотрит. У меня внутри екает — от привычного уже страха. Отвожу взгляд, но Алиш тут же оказывается близко. Не дает опомниться, просто сжимает подбородок пальцами — довольно сильно, — и поворачивает голову к себе, заставляя смотреть на него снизу вверх. В его глазах — ни капли тепла, которое было у Платона. Хочется зажмуриться до красных пульсирующих пятен под веками, только бы не видеть. Слишком цепкие, слишком серые, бледные, холодные.

Похоже, весь этот ужас читается на моем лице, потому что Алиш убирает руку. Выдыхаю невольно.

А он делает то, чего я совсем не ожидаю — опускается на пол, вставая передо мной на колени, и теперь уже не я, а он смотрит снизу вверх. Сердце ухает куда-то в живот. Чересчур необычно. Так и пялюсь, не зная, что сказать, только глазами хлопаю и никак не могу рот закрыть.

— Так — лучше? — спрашивает Алиш.

В очередной раз моргаю.

— В смысле?

— Тебе должно быть уютнее и спокойнее, — смотрит на меня, будто изучая.

Чувствую себя не в своей тарелке, но паники нет. Может, это и правда действует? Или меня всего лишь шокировала выходка?

— Ты… У тебя тут какие-то эксперименты? Я не понимаю.

Думаю еще секунду и все-таки раскрываю на планшете ту самую пошаговую инструкцию приручения, показывая ее Алишу.

— Я над этим смеялся.

И будь, что будет.

Он, все так же стоя на коленях, бросает всего один взгляд на страницу — на лице ни один мускул не дергается, — и снова смотрит на меня.

— То есть, это не поможет?

А в голосе досада — я чуть не выпускаю из рук планшет. Перехватываю его поудобнее. Завидная выдержка, я бы уже весь красными пятнами от стыда покрылся.

— Не поможет в чем?

— Доверяй мне. Это все, что нужно.

Поджимаю губы.

— Я даже не знаю, зачем я здесь. Ты бы смог доверять?

Алиш думает несколько секунд. Видимо, пытается представить себя на моем месте. И все-таки выдает:

— Нет.

Тогда о чем вообще разговор? Так и хочу сказать, осмелев вконец, но он продолжает, будто молотком прибивая:

— Но я — не ты.

Никакого превосходства или мягкости в его словах нет. Просто факт, который знаем мы оба. Вот только почему это должно хоть как-то оправдывать действия Алиша?

— А что… мешает тебе сказать? Правду. Если ты и в самом деле не собираешься меня… убивать и… причинять вред, — на последних словах совсем понижаю голос и утыкаюсь взглядом в колени, тиская планшет — хрупкую защиту из микросхем.

Прижимает ладонь к моей макушке, треплет.

— Подстричься не хочешь?

И снова не ответил. Да чтоб тебя…

Ничего не говорю. Молча встаю из-за стола и иду к лестнице. Уже поднимаясь на второй этаж, слышу:

— Я воду согрел. В ванной.

Не забывает про меня. Даже в таких мелочах не нужно ему ничего напоминать каким-то образом. И не скажешь, что у него никогда не было подопечного. Но что у него за тайна такая? Если это тайна вообще. Может, только я один не в курсе.

Дохожу до комнаты, кидаю планшет на матрас и сдергиваю с крючка полотенце. Потом останавливаюсь, снова смотрю на компьютер. Мысленно ставлю галочку: найти всю информацию, какая есть, про паранормов вроде Алиша. Может, у них на генном уровне эта скрытность и нежелание делиться чем-то важным.

В очередной раз оглядываюсь, стараюсь вовремя увиливать с чужой дороги, боясь, что меня собьют, и все-таки добираюсь до одной из пустующих скамеек. Тут много таких, потому что этим работягам присесть некогда — дела-дела-дела. Расслабленно выдыхаю и просто смотрю по сторонам.

На одном из деревьев о чем-то чирикает птичка. Задираю голову, откидываясь на спинку скамейки, пытаюсь высмотреть ее — пеструю и юркую — среди сочной зеленой листвы.

Мне все же слегка неуютно. Я чужой — совершенно не вписываюсь в эту картинку идеального мира. Платон меня никогда не отпускал куда-либо одного, а Алиш — пожалуйста. Будто я обычный, со своими правами, а не ручная собачка. И это странно. Он дает мне почувствовать, каково быть таким же, как все остальные, может быть. «Доверяй мне». Сложно довериться тому, кто зверски убил моего единственного близкого. И кто не откровенен со мной до конца. Но разве не я пытаюсь новую жизнь начать?

Платон мне многое рассказывал. В том числе — и зачем паранормам нужны люди.

— Вы уникальны по своей природе, — говорил он. — Как экзотические животные. Вас не обременяет ноша в виде определенной генетической особенности.

А на мою фразу о том, что все люди «пустышки», он рассмеялся:

— Ты еще так молод… И так поверхностно судишь. Отсутствие дара — тоже дар. Может, когда-нибудь поймешь.

Но в чем тут дар? Я ничего не могу — даже о себе позаботиться. И сейчас запоздало жалею, что не успел спросить у Платона абсолютно все.

Резко поворачиваю голову и отползаю к краю скамейки, когда рядом садится какой-то парень. Тот бросает на меня всего лишь один немного удивленный взгляд, а потом и вовсе перестает замечать происходящее вокруг, вытащив из спортивной сумки ноутбук. Уже собираюсь встать и пересесть на другую скамейку, но внезапно появившаяся мысль — «Я сюда первый пришел», — заставляет меня сидеть на месте. И все равно: буквально кожей ощущаю его присутствие, хотя между нами добрый метр расстояния. Ужасное ощущение, к которому я легко привык с Платоном и кое-как — с Алишем, но никак не со всеми подряд.

Повожу плечом, когда этот парень неожиданно говорит:

— Я могу пересесть.

Перевожу взгляд с растрескавшегося бордюра на него, дергаю уголком губ в попытке невозмутимо улыбнуться. Чувствует меня?

— Ваше право.

Он смотрит на меня еще пару секунд и снова, как ни в чем не бывало, возвращается к ноутбуку.

— Тогда останусь, — и через мгновение: — Когда кто-то рядом, мне уютнее.

Откровенно. Или издевательски. Краснею — почему-то, — и мне становится еще хуже, чем было до этого.

Складываю руки на груди, закидываю ногу на ногу и больше не смотрю в сторону временного соседа. Как нахохлившийся воробей разглядываю других, пытаюсь угадать историю каждого по походке, выражению лица, фразам, которые они произносят в динамик мобильного телефона, чтобы отвлечься от своих идиотских мыслей. Но ничего не получается — для меня они все картонки и абсолютно одинаковы.

Кроме одной. Девушка проходит мимо — очень близко. Чувствую аромат духов, невольно прикрывая глаза, тяну носом и прислушиваюсь к тому, что она говорит. Глянув вверх, замечаю гарнитуру и могу разглядеть лицо. Тем более, девушка останавливается, поэтому можно себе не отказывать… Кожа белая, отчего брови кажутся аккуратными тонкими мазками черной краски, челка в половину лба, дымок теней вокруг глаз, острый нос с колечком пирсинга и подвижные красные губы. Она говорит про ребенка, про то, что он ей необходим, потому что это ее ребенок. И что ей не нужна какая-то там компенсация от… «ублюдочного правительства». Сглатываю на этих словах, отворачиваясь. Но все равно слышу финальную фразу:

— Я вас по судам затаскаю, пока вы кровью плакать не начнете, — так спокойно, словно о будних делах. — Удачного дня.

Жду, что она сейчас пойдет дальше, но нет — подходит, присаживается между мной и тем парнем. Буквально дурею от ее запаха — так близко. И только через несколько секунд понимаю, что эти двое знакомы. Потому что нельзя начать разговор просто так и столь непринужденно.

— Сказали, что все документы подписаны, — голос у девушки становится грубее и в нем сквозит еще больше ненависти, чем до этого, — моей рукой. Конечно, пихать мне эту бумажку, когда у меня схватки, и я ни черта не соображаю — очень хитро. Суки.

— Не волнуйся, — краем глаза вижу, как парень накрывает ее ладонь своей, сжимает. — Ты вообще должна была еще находиться в больнице. Швы зажили?

— Да какая разница?

Он хмыкает.

Я не должен присутствовать, когда они говорят о подобном. Уже собираюсь подняться и уйти подальше, как слышу:

— Твой новый знакомый?

Поднимаю взгляд. Они вдвоем смотрят на меня, словно ждут чего-то. А по черной радужке девушки скользит расплавленное золото. Моргаю, думая, что мне кажется.

— О… — яркие губы образуют кружок.

Она удивлена. И даже немного обрадована, потому что я вижу улыбку.

— Не думала, что встречу человека, — пододвигается, — да еще и без какого-либо присмотра.

Автоматически хочу отодвинуться, но дальше уже некуда — край скамейки.

Вот так и загоняют в угол. Сердце пропускает удар от страха. Но страх какой-то… плавно перетекающий из солнечного сплетения в пах. Жутко и ново. До мурашек.

— Келла, не стоит, — парень тянет ее за локоть, спасая тем самым и меня. — Если ты не видишь охрану, это не значит, что ее нет.

Келла закатывает глаза и подчиняется. А когда они поднимаются, похоже, не может удержаться: подходит близко, наклоняется, упирая руки в спинку скамейки по обе стороны от моих плеч. В таком положении я вижу ее грудь в вырезе кофты и не знаю, куда деть взгляд. Лицо полыхает от дикого смущения, а в паху тянет — сладко-сладко.

— Мы с тобой еще встретимся, мальчик, — Келла улыбается, глядя на меня из-под полуприкрытых ресниц, придвигается еще ближе — успеваю только голову отвернуть, — и ее губы касаются моего виска. Мягкий поцелуй, от которого меня сначала обдает холодом, а потом — жаром. И следом — шепот: — Ты — прекрасное создание.

У меня буквально волосы на загривке дыбом встают от ее голоса и дыхания, а внизу живота будто шарик лопается. Парень уводит Келлу за собой, бросив мне какие-то извинения за поведение своей сестры. Какой еще сестры?..

Кровь шумно пульсирует в ушах, и я никак не могу наладить собственное дыхание. Сглатываю, провожу ладонями по лицу — руки дрожат.

А потом смотрю на ширинку, прислушиваясь к ощущениям. И чуть не выстанываю сквозь пальцы проклятья: я только что кончил.

Этого только не хватало.

Лицо горит весь оставшийся вечер: пока я иду до дома, пока переодеваюсь, пока скидываю испачканные джинсы и белье в стиральную машинку (особенно — на этом моменте), пока пытаюсь выбрать, что съесть, потом — запихнуть это в себя.

И почему-то совсем нехорошо становится, когда Алиш возвращается. Мне кажется, он все знает, и ему это вряд ли нравится. Естественно, вести себя, как ни в чем не бывало, не получается. Алиш замечает.

— Ты как?

Даже не получается что-либо ответить — только головой мотаю, типа «все нормально», не отрываясь от книги, хотя ни слова не понимаю уже битый час.

— У тебя лицо красное. Заболел?

— Нет, — не знаю, можно ли покраснеть еще больше, но, кажется, у меня это получается. Готов вспыхнуть — как спичка.

А когда Алиш берет стул и садится рядом, я совсем уж некстати вспоминаю алые губы Келлы и запах ее духов. Отодвигаюсь невольно. Пытаюсь думать о чем-нибудь другом.

— Ты сегодня был в городе.

— Д-да, — киваю, колупаю ногтем уголок корешка книги, не смотрю на Алиша. — Но ты мне позволил, поэтому я…

— Я не осуждаю, — голос спокойный. — С кем ты разговаривал?

— Разго… Откуда ты знаешь? — перевожу взгляд, но тут же снова утыкаюсь в книгу. Даже уши горят. Надо рассказать. — Я их не знаю. Просто… в парке сидели на одной скамейке. И все.

— Ты их не знаешь. А они тебя?

— Тоже нет, — качаю головой, вдыхаю, подцепляю пальцами цепочку амулета. — Только они узнали, что я… человек.

— Это все?

Киваю, поджав губы. Нужно ли еще что-то знать Алишу? У меня не было таких ситуаций, но, кажется, что Платону я бы все рассказал как на духу.

Чужие — горячие до одурения — пальцы накрывают мое запястье, сжимают, отводя руку от амулета.

— Посмотри мне в глаза.

О, черт…

Моргаю. И поднимаю взгляд на лицо Алиша. Тут же хочу зажмуриться и отойти на пару метров. Это похоже на рентген — ледяной серебристо-серый рентген, будто он видит меня до самых костей, видит все то, о чем я сейчас думаю. Тяжело.

— Что от тебя хотела та девушка.

Без вопросительной интонации. Словно я сразу обязан рассказать все — вплоть до мельчайших деталей. И эти самые детали начинают всплывать в памяти, доставляя мне еще больший дискомфорт: родинка у Келлы над правой бровью, белая тонкая полоса шрама у ключицы — слева, ее ровное дыхание, от которого грудь то приподнимается, то опускается. И запахи: духов, шампуня, кожи.

И меня уже совсем не удивляет, что Алиш знает о ней.

Сжимаю челюсти до боли, пытаясь отвлечься.

— Она сказала, что я прекрасное создание, — говорю. Получается глухо, сдавленно. — И что мы встретимся снова.

Сглатываю. И замечаю, что стискиваю кулаки. До того сильно, что костяшки уже белые. Сразу же расслабляюсь, а по телу дрожь проходит. Выдыхаю судорожно.

А когда Алиш меня отпускает и поднимается со стула, я чувствую невероятное облегчение.

— Иди, умойся.

Провожу ледяной ладонью по горячему лбу.

— Но я только недавно…

— Иди сейчас. Потом ванная будет занята.

Закрываю книгу, сдвигая ее на середину стола, поднимаюсь и быстро ухожу наверх. Во всем этом нет моей вины. Я просто рассказал, как было. Мне не нужно о чем-либо беспокоиться. Но сердце все равно тяжело бьется, не давая расслабиться и перестать думать о плохом. Или о Келле.

Сижу в комнате, накинув на мокрую голову полотенце и обняв колени руками. Прислушиваюсь к тишине, в которой барабаном отдается стук моего сердца.

Читать, чтобы отвлечься, я уже пробовал. Не получилось.

Вспоминаю разговор с Келлой. От нее избавиться оказывается труднее, чем от страха по отношению к Алишу.

Зажмуриваюсь и утыкаюсь лбом в свои колени, бьюсь пару раз, будто это поможет.

А потом слышу, как захлопывается и запирается дверь ванной. Вздрагиваю невольно, сижу смирно пару минут и выглядываю из комнаты. В коридоре пусто, а дверь и правда плотно закрыта. Сглатываю. Быстро натягиваю штаны, не успев как следует поразмыслить над тем, что я хочу сделать, вытираю волосы, хотя больше того их просто встрепываю, потом пытаюсь разгладить пальцами и как можно тише спускаюсь на первый этаж, даже не завязав шнурки на кедах. Только на выходе из дома быстро проверяю, на шее ли у меня амулет, и сваливаю из дома.

Плевать, что на улице уже темно, и ориентироваться тут можно только по свету фонарей, который видится издали.

В ушах шумит, перед глазами немного плывет, а ноги почти не идут, но я постепенно приближаюсь к шоссе, оглядываясь чуть ли не каждую секунду — вдруг Алиш заметил?

Не идет следом. Не окликает.

Его нет.

Когда дома становится не видно, я даю себе передышку. Прислоняюсь к дереву, закрывая глаза. Нужно вести себя уверенно, паранормы подозрительны к людям, которые гуляют по ночам и слишком сильно нервничают. В таком случае все обычно заканчивается тем, что нас возвращают обратно к хозяевам, либо отвозят в ближайший полицейский участок, где уже полицейские начинают заниматься «проблемой».

Мне это совершенно ни к чему. Поэтому я привожу дыхание в порядок, выбираюсь на дорогу и иду в сторону города, выставив руку с поднятым большим пальцем.

Через четыреста метров меня подбирает автобус, и пока я еду — думаю о Келле и о том, что хочу снова ее увидеть. Даже не представляю, зачем, но от этого желания не избавиться. Оно заставляет меня краснеть и панически думать, что я ей скажу. Или как вообще найду ее. Хотя вопрос в другом: сколько это займет времени и сил прежде, чем Алиш до меня доберется и вернет обратно? Ему наверняка не нравится все то, что со мной происходит.

Или то, что я могу узнать.

Выхожу, когда автобус останавливается недалеко от парка. Уверен, что если откуда-то и начинать поиски, то только с последнего места встречи.

Сую руки в карманы, оглядываюсь по сторонам, пытаясь увидеть девушку с прямыми черными волосами, белым лицом и ярко-алыми губами. Но под светом уличных фонарей только прогуливающиеся парочки и компании подростков. А по дороге проезжает автомобиль патрульных. Желудок подскакивает к горлу, и я моментально делаю вид, что я ни в коем случае не сбежавший из дома человек — невозмутимо вчитываюсь в плакаты и бумажки на доске объявлений. Пытаюсь, по крайней мере.

Когда полиция уезжает, выдыхаю. И замечаю невдалеке торговца хот-догами, который уже закругляется. Сразу же чувствую, как урчит в желудке: не поел, когда убегал. Алиш не расстроится, если я потрачу еще несколько кредитов, — все лучше, чем голодать, верно?

Когда я сыт, думается проще. И я менее насторожен, поэтому не вижу, как ко мне кто-то направляется. Замечаю, только когда он садится рядом. Именно «он» — сегодняшний собеседник и… брат Келлы?

— Хочешь увидеть ее? — спрашивает, не поздоровавшись. Смотрит серьезно — сразу понятно, о ком речь.

— Да.

— Тогда без лишних вопросов. Она тебя ждет.

Не остается ничего другого, как встать и пойти следом. Ведь я не зря такой путь проделал, я знаю, что она тоже хочет меня видеть. Она знает, что я приду.

Расплываюсь в улыбке. Парень доводит меня до автомобиля и уже внутри протягивает руку ладонью вверх:

— Амулет.

Моргаю непонимающе:

— Это необходимо?

— Да. Иначе мы здесь же и расстанемся.

После этих слов я больше не мешкаю. Стягиваю цепочку — и она моментально оказывается в какой-то крохотной коробочке. Как только крышка со щелчком закрывается, а машина трогается с места, со мной снова начинают говорить.

— Ты обязательно получишь его обратно — потом. Меня зовут Каллум. Тебя?

— Э… Эниа.

— Эниа, ты волнуешься?

Поджимаю губы, не понимая, к чему этот вопрос. Я доверяю ему, потому что он приведет меня к Келле.

— Вижу, что нет, — Каллум чуть морщится, но с улыбкой. — А догадываешься, почему?

— Я просто… хочу ее увидеть, — говорю тихо. Смущаюсь, что приходится делиться этим не с Келлой, а с ее братом.

Он чешет нос задумчиво. И достает из сумки ноутбук. Я жду продолжения разговора, но нет — Каллум утыкается в экран, не обращая на меня внимания. Как в тот раз на скамейке — сосредоточенно изучает что-то, чего я не вижу.

Тяну рукава кофты на пальцы, скрещиваю руки на груди и смотрю в окно. Ночной город. Весь в сиянии уличных фонарей и автомобильных фар. А сверху — в небоскребах, близко-близко стоящих друг к другу, — квадраты чужих окон: черные и белые, зашторенные и раскрытые. Глядя на это, вспоминаю дом Алиша и окружающие этот дом природу, тишину. А потом — и самого Алиша, который смотрит молча и цепко.

«Не бойся меня».

Вздрагиваю невольно, оглядываюсь. На секунду кажется, что я сейчас его увижу. Но получаю только внимательный взгляд Каллума.

— Все в порядке?

— Да… да, — киваю, провожу ладонью по лицу.

Неужели, я даже не предупредил Алиша?

Осознание этого факта бьет мне по мозгам так сильно, что перед глазами на секунду все становится черным. Вдыхаю резко, чуть не захлебнувшись воздухом.

— Похоже, теперь ты волнуешься, — голос Каллума пробивается будто через толстый слой ткани.

Кто он? Куда меня везут? Почему у меня отобрали амулет?

Почему я отдал его сам?

Дергаю ручку, хочу выйти из этой машины. Убраться подальше — обратно к Алишу. Но дверца не открывается. Заперто.

— Что происходит? — почти истерично. Забиваюсь в угол, когда Каллум откладывает ноутбук.

Водитель даже не обращает внимания, продолжая меня куда-то везти.

— Тише, это должно было случиться. Даже немного раньше, — Каллум выставляет руку ладонью вперед, успокаивая. Веревочки браслета мотаются в стороны, это движение меня гипнотизирует, но я перевожу взгляд Каллуму на лицо. — Дыши спокойнее.

— Что происходит? — повторяю резче.

— Это был морок, но так нужно. Иначе ты бы не согласился.

— Кто ты?

— Узнаешь позже.

— Ты… — язык отнимается от ужаса, но все-таки проговариваю, хоть и с трудом: — Торговец.

— Что? Нет-нет, — Каллум пододвигается чуть ближе, я же пытаюсь слиться с сидением.

Не отвожу взгляда от его рук и не дышу.

— Эниа, я не торговец. И не контрабандист. Я не имею ничего общего с… продажей людей, — вижу, как он морщится на этих словах. — И никто из нас к подобному не причастен.

— Я не верю, — мысленно уже прощаюсь не только со своей мнимой свободой, которую мне предоставил Алиш, но и с органами и частями тела.

Каллум вздыхает, разводит руками.

— Слушай, я говорю правду. Но поверить ты мне сможешь только на месте.

— Конечно, — даже смешок вырывается. Продолжаю на автомате дергать ручку дверцы — нервно. — Нельзя трогать чужое, — едва ли не всхлипываю, сдерживаюсь. — У меня ведь есть хозяин.

— У меня тоже. Был.

Затыкаюсь. Смотрю на него.

— Так ты..? — проговариваю едва слышно.

— Да, — Каллум кивает, понимая с полуслова, смотрит. — И есть тот, кто знает об этом больше тебя и меня. И ты должен с ним увидеться.

— Почему именно я?

— Ты все узнаешь.

Сглатываю.

— У тебя должен быть знак, — перестаю дергать ручку.

Каллум без слов закатывает рукав своей толстовки, оголяя предплечье. У внутреннего сгиба локтя татуировка — дельфин. Потускневшая, расплывшаяся со временем — ее долго не обновляли. Невольно провожу пальцами за ухом, вспоминаю Платона.

— А… А как же хозяин? — не понимаю.

Автомобиль останавливается. Каллум опускает рукав.

— Несчастный случай, — а затем улыбается: — Мы приехали.

Самый центр города. Такой яркий, каким я его никогда не видел: черный блестящий после дождя асфальт, в мелких лужах отражаются сияющие рекламные вывески. Вокруг — стук каблуков, разговоры, шелест шин. Жители, будто мотыльки, слетаются на свет торговых центров и ночных баров и клубов.

А я оказываюсь ровно напротив небоскреба, автоматически раздвигающиеся двери которого отделаны позолотой, отражающей свет уличных фонарей. Задираю голову вверх, пытаясь увидеть, насколько высоко это здание, но макушка отеля скрыта пушистыми серо-синими облаками — через них видно мигание красных огоньков для навигации самолетов. Мягкая вспышка, будто сквозь вату.

— Пойдем, — Каллум чуть касается моего плеча, отчего я тут же вздрагиваю и перевожу на него взгляд. Он внимательно смотрит на меня. — Нас уже ждут.

Неловко киваю, оглядываюсь в надежде увидеть автомобиль, в котором меня сюда привезли, но его уже нет. Растерянно тру запястье и следую за Каллумом. Сам точно не знаю, чего жду. Будто меня просто тянут за поводок, и остается только следовать.

Смотрю Каллуму между лопаток — человек. Че-ло-век. Но почему настолько свободный и беспечный? Словно он такой же как все. Это... как-то неправильно. Наверное, поэтому я не могу до конца ему поверить.

Насколько он честен со мной? Учитывая, что сюда меня затащили силой. Почти силой... Это слишком странно.

Когда переступаем порог отеля, то оказываемся в холле, полном золотого сияния. И персонала: туда-сюда перевозят вещи, рассказывают об услугах, провожают на выход или до лифтов, — у них всех черные костюмы, а у дальней стены — стойка ресепшена, за которой стоят девушки в белоснежных блузках и с золотистыми бейджами на груди. На безупречных лицах приклеенные улыбки, а за их спинами огромная блестящая золотом надпись — «Solem».

Огромные люстры с хрустальными каплями, высокие колонны, подпирающие покрытый узорами лепнины потолок, и невероятно чистый пол, в котором можно увидеть свое хоть и нечеткое, но — отражение.

Кажется, что солнце расплавили и потратили на постройку и украшение отеля.

Становится даже как-то неловко оттого, что я стою здесь такой простой и в кедах. Переступаю с ноги на ногу и вижу под собой влажные следы от подошв. Краснею так, будто устроил свинарник в общественном месте. Вообще замечательно.

Замечаю, что слишком увлекся. Тут же начинаю искать взглядом Каллума. Он просто стоит у лифта, сунув руки в карманы и разглядывая план эвакуации. Слишком обычный. Замечает мой взгляд и кивает, чтобы я следовал за ним. Не поторапливает, не тянет, просто кивает и ждет, не делая и шага в сторону.

Если я развернусь и уйду, как он поступит? Догонит и потащит обратно или пожмет плечами и продолжит изучать план?

— С кем я должен встретиться? — все-таки подхожу к нему.

— С тем, кто ответит на все твои вопросы, — отвечает Каллум.

За стеклянной стеной лифта я могу видеть ночной город. Чуть ли не утыкаюсь лицом в стекло, разглядывая покрытые сияющими светлячками проспекты.

А потом как-то запоздало замечаю, что мы в кабине лифта совершенно одни. Каллум стоит, облокотившись на поручень, и смотрит на сменяющиеся цифры этажей ровно над дверьми. При немного тусклом освещении деталей не разглядеть, но он стоит близко, поэтому я вижу, как сжимает и разжимает челюсти — желваки двигаются под кожей медленно, но заметно. Появляется странное подозрение, что Каллум нервничает больше меня.

Сколько ему? Явно больше двадцати пяти. А если он потерял хозяина, когда ему было столько же, сколько и мне сейчас? Вряд ли ему попался кто-то вроде Алиша — на замену и какую-никакую поддержку.

По спине пробегает холодок.

— Сколько ты уже один? — спрашиваю я осторожно. — Без хозяина.

Движение желвак останавливается. У меня же появляется четкое ощущение, что это не то, о чем следовало спрашивать. Хотя вопрос закономерный.

— Достаточно, чтобы кое-что понять, — отвечает, но не смотрит в мою сторону.

— Что? — просто не могу остановиться.

Каллум переводит на меня взгляд, чуть улыбается.

— Что я не один.

Лифт мягко останавливается, дзынькает и бесшумно открывается.

Широкий коридор и двустворчатая дверь из темного дерева ровно напротив лифта. Оглядываюсь на всякий случай, но больше на этом этаже ничего примечательного нет. Пентхаус?

Каллум идет вперед. Следую за ним, невольно успокаиваясь: если встреча с кем-то будет происходить в самом дорогом номере отеля, значит, опасность для меня минимальна. Вдыхаю глубоко и долго выдыхаю, пока Каллум стучит, четко и отлажено: два длинных удара и два коротких. Похоже на шифр.

Дверь со щелчком открывается, но впускающего не видно. Каллум кивает мне, позволяя войти следом. Мешкаю, но все же переступаю порог и, пройдя немного вглубь номера, невольно приоткрываю рот от вида из огромного окна от пола до потолка: звездные столбы ближайших небоскребов и алмазные гибкие змеи пересекающихся автострад. И только через несколько секунд замечаю фигуру на белоснежном диване. Черные прямые волосы до плеч, облегающие штаны и белая блузка. А потом я вижу и лицо.

Келла?

Даже рот закрываю от такого сюрприза. Значит, она... она...

Совсем некстати — снова — вспоминаю, до чего она меня довела. Прямо в парке. Едва коснувшись. Лицо заливает краска стыда.

Сколько это будет продолжаться?

— Я думала, это займет меньше времени, — ее голос плавный, но немного раздраженный.

— Даже не знаю, кого винить в этом, — мне не нужно смотреть на Каллума, чтобы знать, что он издевательски улыбается. — Может, потеряла сноровку?

Это они обо мне?

А по голосу Келлы кажется, что она злится:

— Ты считаешь, что я...

Не знаю, насколько может затянуться эта перепалка, и просто перебиваю:

— Ты ответишь на мои вопросы? — получается сорвано. Похоже, сказывается пережитая паника.

Оба замолкают и переводят взгляд на меня. Обстановка такая же неловкая, как несколькими часами ранее на скамейке в парке. Натягиваю рукава кофты на пальцы, чтобы хоть как-то спрятаться. И жалею, что подал голос.

Келла плавно поднимается с дивана.

— Мой мальчик, — улыбается и плавной походкой приближается ко мне, — я отвечу на все твои вопросы. Расскажу тебе все тайны, — ее голос будто завораживает, — и развею все твои сомнения, — совсем близко, я отступаю на шаг, но только упираюсь спиной в стену. Боюсь отвести взгляд от Келлы. А она почти касается меня, продолжая говорить: — Я покажу тебе мир — красочный и полный страсти...

Уже не совсем разбираю слова, когда ее грудь прижимается к моей. Тело обдает жаром, будто передо мной открытая пылающая печь. Кусаю щеку с внутренней стороны, сжимаю кулаки, но взгляд Келлы обволакивает, несмотря на боль, вкус крови во рту и легкий запах алкоголя.

— Так, все. Хватит, — от голоса Каллума иллюзия дает трещину и рассыпается. — Пойдем, тебе надо проветриться, — и тянет свою сестру от меня.

Келла смеется — звонко и весело. А я только и могу, что тяжело дышать и опираться спиной о стену, чтобы не упасть от головокружения. Смех Келлы еще отдается в ушах. Провожу ладонью по лбу, стирая испарину, поднимаю взгляд с пола. И понимаю, что я остался совершенно один.

Оглядываюсь, постепенно приводя дыхание в норму. Хочу позвать кого-нибудь, но что-то не позволяет мне этого сделать: в памяти еще свежо ощущение твердой горячей ладони Алиша на моих губах в ту злополучную ночь. Провожу пальцами по рту, будто пытаясь стереть навязчивую мысль. И решаюсь осмотреться.

За выгнутой стеной из матового стекла — белый рояль на плоском широком пьедестале. Гладкие ножки мягко блестят в теплом освещении. Еще чуть дальше — домашний кинотеатр со стереосистемой. А с другой стороны — огромный аквариум с шуршащей системой подачи воздуха и вялыми разноцветными рыбками среди водорослей. Подхожу к нему совсем близко, вглядываясь. Аккуратно стучу пальцем по стеклу — рыбки тут же рассыпаются в стороны.

Почему меня оставили одного? Чтобы я тут побродил и полюбовался роскошью? А смысл?

Прислушиваюсь. Плеск? Пока иду в сторону звука, за безупречно чистыми стеклянными дверьми вижу отблески воды.

Бассейн. И все бы ничего, но через секунду из него по грудь выбирается Келла. С ее белой кожи стекают прозрачные капли, а глаза кажутся ярче обычного. Ни намека на купальник, что само по себе меня начинает дико волновать. Сам не замечаю, как провожу языком по губам — точь-в-точь как это сейчас делает Келла. Она тут же улыбается и снова скрывается в воде.

А позади меня раздаются шаги. Оборачиваюсь, думая, что это Каллум, но это оказывается кто-то совершенно мне неизвестный. Он проходит мимо меня, едва касаясь рукавом куртки и оставляя после себя запах сигаретного дыма. Тут же отступаю на шаг в сторону, пытаясь создать больше пространства между нами. Но этого не требуется — мы и так друг от друга метрах в пяти.

— Можешь присесть, — он показывает на кресло в двух шагах от меня, сам же садится ровно напротив.

Продолжаю стоять на месте.

— А можешь... не садиться, — пожимает плечами. — На твое усмотрение.

Кажется, обычный мужчина: черные волосы и глаза, смуглая кожа, — разве что правая сторона лица испещрена шрамами, очень похожими на следы от глубоких царапин. Но есть еще какая-то деталь, только я, как и в случае с Трэнтом, не могу сходу сообразить, что это.

— А что дальше? — спрашиваю, продолжая его разглядывать.

— Я о тебе слышал, — чуть прищуривается, улыбаясь одними губами. — В новостях говорили про человека без клейма.

Холодею, а в груди образуется сосущая черная дыра. Вцепляюсь пальцами в спинку кресла.

— Не стоит так переживать. Я и те ребята, которых ты уже успел увидеть, не сотрудничаем с полицией.

— Тогда что вам всем нужно от меня?

Молчит несколько секунд, потом поднимается, подходит и протягивает руку, от которой я мгновенно шарахаюсь назад.

— Вирджил.

Смотрю на его руку. Тыльная сторона в светлых шрамах, похожих на те, что на лице, а с запястья из-под рукава куртки свисают веревочки браслета.

— Вирджил? — переспрашиваю, не притрагиваясь к его ладони.

— Верно.

Стоит так еще секунды три и все-таки отводит руку.

— Твое недоверие вполне оправдано. И вряд ли мне... нам стоит торопиться, — Вирджил возвращается обратно в кресло. — Наверное, нужно начать с чего-то более интересного — для тебя. Как считаешь?

Неопределенно повожу плечом, продолжая разглядывать Вирджила.

— Я могу рассказать тебе все, что ты захочешь узнать, — предлагает он, улыбаясь более открыто.

И я понимаю, в чем же заключается эта интересующая меня деталь: клыки. Как сразу не обратил внимания?

— Для чего я здесь, Вирджил? — спрашиваю.

Он раздумывает всего пару секунд.

— Когда ты пришел в себя от дурмана Келлы, первое, что ты подумал — торговцы. Я понимаю этот страх. И я понимаю, для чего всем нам внушают подобное, пока мы еще дети: чтобы не смели сбегать от своих хозяев, какими бы ублюдками они ни были, потому что иначе можно попасть в лапы торговцев, которые могут распотрошить наши хрупкие и беззащитные тушки на органы и запчасти. Ты же помнишь эти немного нудные, но ужасающие лекции по безопасности, да?

Аккуратно киваю, пока еще не понимая, к чему Вирджил ведет. И откуда он знает о моей первой мысли. Умеет шариться в чужих мозгах? Но не могу не отметить его «мы» и «нам». Он кивает в ответ и продолжает:

— Сейчас все находится под пристальным наблюдением. Используется любая техника: начиная от подкожных чипов и заканчивая наблюдением со спутника. Страна в ужасе, в ожидании чего-то или грандиозного, или катастрофического. Неудивительно, что и на людей решили повесить какие бы то ни было жучки и камеры, чтобы можно было не выпускать их из поля зрения. Ты же понимаешь, что люди, которых все-таки покупают, от домашних животных мало чем отличаются.

— К чему ты клонишь? — все-таки решаюсь подтолкнуть.

— Нужен сферический контроль, — Вирджил изображает руками сферу, глядя мне в глаза, а я смотрю на его загорелые исчерченные шрамами пальцы и уже представляю куклу, заключенную за этими прутьями из плоти. — Со всех сторон, чтобы каждый шаг человека был заметен. Отличительный знак, будь то ожерелье, амулет, татуировка, браслет, может быть даже линзы или деталь одежды — все это ничто иное, как ошейник. Собакам тоже его надевают, чтобы знали — пес домашний, в него нельзя стрелять.

Мне не нравится это сравнение, но в словах Вирджила есть своя правда — как бы не было грустно признавать.

— В этом ведь есть и свои причины, — пытаюсь поспорить, невольно понимая, что я уже не стою, напряженно вцепившись в кресло, а сижу в нем, чуть подавшись в сторону Вирджила. — Не будь такого контроля, человек окажется в опасности в любой момент.

— Этот контроль не смог уберечь тебя от приезда сюда — хоть и с человеком, но совершенно тебе незнакомым. В чем ошибка?

Пусть Келла и обладает гипнозом или чем-то еще, Платон бы «ошибки» не допустил. Ведь так?

— Парень, я ни в коем случае тебе не угрожаю. Это на всякий случай. Я знаю, как бывает страшно, и единственный, на кого приходится полагаться — твой владелец, — Вирджил морщится и снова улыбается. — Но вот твой владелец...

— Он обо мне заботился, — перебиваю. Я чувствую кожей, что этот совершенно неизвестный мне тип может сказать что-то очень плохое про Платона. — И я не желал его смерти.

— Конечно, не желал. Такая мысль вряд ли могла возникнуть в твоей голове, — Вирджил разводит руками.

А я больше не могу это слушать:

— Я видел его тело. Видел, что с ним... сотворили, — сглатываю, сжимаю кулаки. А взгляд Вирджила меняется, становится внимательнее и серьезнее. — И если ты считаешь, что я мог это ему пожелать, ты глубоко ошибаешься.

— Так ты находился в доме, когда все произошло? — спрашивает осторожно.

Поджимаю губы и киваю. Не представляю, как можно забыть и перестать воспринимать так чутко, будто все произошло только вчера, но слишком часто приходится вспоминать.

— А убийцу ты видел?

Выдыхаю, бегаю взглядом по стеклянным дверям, на которых пляшут блики воды.

Алиш ничего не говорил по этому поводу. А Вирджил сказал, что не имеет отношения к полиции.

Просто не знаю, как реагировать.

— Нет, — отвожу взгляд в сторону. А потом снова смотрю на Вирджила.

Он — не тот, кому я обязан говорить только правду. А если он и читает мысли, то зачем задает все эти вопросы?

— Если бы я с ним встретился, тут меня не было бы, — развожу руками. — Верно?

Вирджил улыбается, едва показав клыки. Выглядит он при этом немного удивленным.

— Верно, — соглашается. — А твой новый владелец, получается, приобрел тебя не совсем законно, раз власти тебя до сих пор не обнаружили. Эти подпольные дела... Слушай, — он подается вперед, будто собираясь сказать мне нечто важное, — ты мог бы нам всем помочь.

Непонимающе моргаю. Меня просят о помощи? Даже раненый Алиш и слова не сказал. А тут... кто он такой вообще?

— «Всем вам» — это кому?

— Если ты читал новости...

О, нет.

— ...то должен знать, как мы называемся.

В голове происходит нечто, похожее на взрыв. Перед глазами немного темнеет, а звуки вокруг глохнут. Так и смотрю на Вирджила — ошарашено, испугано и растерянно.

— А-8? — хрипло.

— Видимо, наслышан.

— Вы убиваете всех подряд, — выпаливаю. — Это...

— Это совершенно не так. В новостях столько лжи, — Вирджил чуть скалится. — Мы пытаемся защитить себя и своих детей от того, что происходит в этом мире. Всю жизнь нас пичкают враньем, создавая иллюзию нашей жизни. Никто никогда не скажет тебе правды: ни власть, ни воспитатели в приюте, ни твой владелец. Владельцы всегда самые большие лжецы из всех возможных.

И ведь действительно: Алиш скрывает от меня причину того, зачем я ему понадобился, и почему он меня не убил. Никогда не отвечает на вопросы и грубо уходит от интересующей меня темы.

А Платон? Он был... более открытым в этом плане, но... Если бы я тогда был смелее и завалил его вопросами, что бы получил в ответ? То же уклончивое «может, когда-нибудь поймешь»?

Постепенно я начинаю нормально дышать. Только на Вирджила смотрю уже иначе. И вижу то, что вряд ли можно заметить на лицах окружающих: усталость вперемешку с решительностью, уверенностью в своей идее. Словно он последний герой.

— Почему я? — мой голос слишком спокойный — после всего, что на меня вывалили.

— Потому что ты человек.

— И чем я, как человек, могу помочь? — ничего не понимаю.

— А тебе разве не сказали, пока везли сюда? — теперь Вирджил выглядит по-настоящему удивленным.

— Н... нет, — нерешительно.

Он мягко улыбается и откидывается на спинку кресла.

— В А-8 только люди, Эниа.

Я просто открываю рот от такого поворота событий. Как такое может быть?

Как они все могут быть людьми? Да даже Вирджил! Ни у кого из людей нет клыков, потому что это невозможно. И мысли они читать не умеют. И глаза как у Келлы не светятся золотом, один только запах не заставляет в паху все поджиматься до боли, а потом не подстегивает искать виновницу по всему городу, чтобы просто увидеть, не отдавая себе отчета.

И единственное, что получается вычленить из кавардака мыслей в своей голове, это:

— Откуда ты знаешь мое имя?

Не знаю, сколько я просто сижу и бездумно пялюсь на припорошенный туманной дымкой горизонт. Отстраненно подмечаю, что скоро рассвет, но не сразу понимаю, как становится холодно. В итоге перевожу взгляд на голубоватую воду бассейна — в попытке пошевелиться. Немного, но для начала сойдет.

Келлы тут уже нет, поэтому ничего не отвлекает меня от погружения в собственные запутанные мысли. В голове их просто миллион, одна чудовищнее другой. И это все настолько давит на меня, что в итоге я прижимаю ладони к вискам и упираюсь локтями в колени. Руки у меня ледяные, а лоб горячий, как нагретый сваркой металл, — может, хотя бы так получится заглушить все эти вопросы, которые так и остаются без ответов.

Вирджил подходит ко мне через несколько минут. Просто садится рядом, но не может не подметить:

— Смотри-ка, не дернулся.

Провожу ладонями по лицу и запоздало отодвигаюсь от него к другому краю диванчика.

— Надеюсь... — голос хрипит. Кашляю и повторяю: — Надеюсь, ты мне все расскажешь.

Вирджил кивает:

— С чего хочешь начать?

— Ну... — развожу руками и беспомощно смотрю на окна ближайшего небоскреба, будто бы оттуда мне помашут и покажут транспарант с подсказками. — Хотя бы имя. Откуда ты знаешь меня?

— Ты сам мне представился, — отвечает.

Сразу вспоминаю весь наш разговор от и до. Моргаю непонимающе, приоткрываю рот.

— Нет, — получается хмуро. — Я не помню такого.

Вирджил поджимает губы, улыбается, как будто бы извиняясь:

— В машине.

— Чт... Тебя там не было, — смотрю на него во все глаза.

А водитель? Нет. Совершенно другое лицо, другие волосы, да и руки, в конце концов,— на них не было ни одного такого грубого шрама.

— Ну не водитель — точно, — озвучиваю свои мысли.

Или... Может, я чего-то не заметил?

Вирджил снова кивает, но немного дольше, отводя взгляд в сторону. А потом просто закатывает рукав куртки, обнажая погрызенное шрамами предплечье и простой самодельный браслет с длинными завязочками.

И, что странно, на запястье Каллума, когда он пытался меня успокоить, болтались точно такие же веревочки. Так и вижу: выставляет руки ладонями вперед, приговаривая: «Успокойся, Эниа», — а из-под рукава куртки...

— У вас с Каллумом одинаковые браслеты, — подвожу итог. — Но как это объясняет...

— А у тебя действительно цепкое внимание к таким мелким деталям, — перебивает Вирджил, и звучит это... как похвала? — Хоть тебе и было страшно. Вот только Каллум куда-то подевался, — снова смотрит на меня.

А ведь правда. Как-то совсем уж не к месту оглядываюсь, будто точно увижу брата Келлы, но я и так знаю, что не встречал его с того момента, как он отцепил от меня свою сестру. И что Вирджил хочет сказать? Это какая-то загадка?

— Я не понимаю, — качаю головой и тру пальцами лоб. Чувствую, как под кожей пульсирует жилка. Еще парочка таких головоломок, и произойдет взрыв. — Вы успели поговорить, да? Пока я тут осматривался.

— Нет. С Каллумом ты сегодня не виделся вообще.

— О, моя голова... — получается настолько жалобно, что даже стыдно. И я пытаюсь даже не начинать думать, почему Каллума сегодня не было, хотя он был.

Это сведет меня с ума.

— Никто не понимает всего с первого раза. И многие просто не верят сказанному, — спокойно говорит Вирджил, и я могу просто прикрыть глаза, слушая. — Постараюсь не юлить, но учитывай, что некоторые факты бывает принять очень сложно: для нас создали вакуумный мирок, из которого старались никого не выпускать, вечно нам лгали, рассказывая какие-то сказки вместо того, что нам следовало бы знать.

Ветер мягко треплет листву декоративных пальм, проходится по воде, заставляя крохотные волны едва слышно биться о бортики бассейна, а шум машин где-то внизу отсюда кажется шепотом далекого моря. И на все это так удачно и аккуратно ложится звук голоса Вирджила: суховатый, приятный, живой.

На этом моменте я понимаю, что после Платона я ни с кем до сих пор не разговаривал. Просто так. Или не просто так, но чтобы сидеть и слушать кого-то другого, кто может сказать мне нечто важное. С Алишем — обрывки скупых фраз, основная идея которых «максимум информации, минимум воды». С Каллумом — отстраненное общение «ты мне — вопрос, я тебе, может быть, — ответ». С Келлой... Ох. Не до разговоров.

А с Вирджилом ощущение приятное и спокойное. Убаюкивающее. Хотя сейчас, наверное, часа три-четыре ночи, поэтому заслуга не только его.

Но все-таки открываю глаза, чтобы тут же вздрогнуть от внимательного взгляда и моментально проснуться.

Черт.

— Я думал, ты смотришь сны, — подмечает Вирджил, когда я медленно, но верно прихожу в себя от дремы. — Я бы предложил тебе остаться и поспать, но тебе нужно будет возвращаться к... владельцу. Иначе — нельзя.

Пытаюсь задавить зевоту, накрывая рот ладонью, приподнимаю плечи, будто бы нахохлившись, — все-таки прохладно. А Виржил продолжает:

— И — да, на тебя свалилось слишком много информации. Вот только ты должен узнать еще кое-что. Скажу прямо: первое — у людей тоже есть особенность, одна-единственная, у всех она одинаковая, но есть.

Тру глаз, молча смотрю на Вирджила. Маленькая, крохотная надежда где-то внутри моего солнечного сплетения начинает быстро-быстро махать своими хрупкими крылышками. Значит, не «пустышки»? Но одновременно — твердо и нерушимо: это неправда, он лжет.

— А... — не знаю, что сказать. Рассеяно смотрю на горизонт, который становится постепенно светлее, и снова на Вирджила. — А что... за особенность?

— Ты можешь впитывать чужое.

Впитывать... чужое?

— Самое забавное — именно поэтому идет такая оживленная торговля людьми. Именно поэтому нас порой насильно отбирают у родителей. И именно поэтому нам категорически запрещается уходить от владельцев.

Ничего не понимаю. С подозрением смотрю на Вирджила и жду момента, когда он уже скажет, что это просто глупая шутка.

— А в чем это выражается? — хочу знать, хоть и не верю до конца. — Как вообще такое возможно?

— Смягчающий эффект, — он пожимает плечами. — Чем больше ты рядом с паранормом, тем проще им управляться со своей силой. Хорошо работает с теми, у кого ее переизбыток и часто случаются срывы.

Тут же вспоминаю черные, покрытые сажей, копотью и отпечатками рук стены ванной. И тот выжженный ареал вокруг дома Алиша. А потом — как просто и легко между его ладоней перекатывается расплавленное стекло.

Ловлю себя на том, что чересчур сильно тяну прядь волос.

Вирджил не говорит ни слова, только снимает с себя куртку и накидывает мне на плечи. От чужого тепла по спине проходятся мурашки, и я даже расслабляюсь — пахнет кожей, сигаретами и чем-то пряным, будто духами, но настолько тонко, что в следующую секунду я думаю, что мне это просто показалось. Только кутаюсь плотнее и смущенно буркаю из-за воротника:

— Спасибо.

— Не за что. Заберу, когда тебя повезут обратно.

— Спасибо, — повторяю снова прежде, чем успеваю подумать. И быстро возвращаюсь к прежней теме: — Ты говоришь, я могу впитывать чужую силу? Но как это происходит? Почему я не чувствую процесса?

Вирджил поправляет рукава футболки, а я смотрю на открывшуюся шею и плечи и думаю только об одном: у него по всему телу шрамы?

— Организм знает, что делать, — отвечает он. — Вот ты дышишь, моргаешь, сглатываешь слюну, про внутренние органы вообще молчу — они работают без передышки, — но в целом создается ощущение, что ты ничего не делаешь. А все не так. И эта особенность тоже постоянная, она ни на секунду не останавливается. Можно ее притормозить, но это как задержать дыхание, — Вирджил тянет веревочки браслета, затягивая его. — Да и то, если у тебя хватает умения.

— Я могу этим управлять? — высовываюсь из-за воротника чуть больше.

— Конечно. Но только в том случае, если ты научишься этим пользоваться.

Задумчиво жую губу, цепляюсь взглядом за мерцающую вдали красную точку самолета. Значит, это то, о чем Алиш умалчивал. Невольно усмехаюсь. «Умалчивал». Тут больше подойдет «всячески скрывал и игнорировал вопросы, хоть отдаленно связанные с этой темой».

Только все равно это как-то нереально.

— Не верю, — пожимаю плечами. — Точнее, я хочу тебе поверить, потому что... — колупаю пальцами жесткую «молнию» куртки, — потому что, если это правда, я... «Не буду казаться себе ущербным», — не могу произнести это вслух. — Но если нет?

— Тогда сам придумай причину, по которой тебя приобрели, как какую-то безделушку.

Поджимаю губы и зарываюсь в куртку чуть ли не по самый лоб. Почему я должен все это выслушивать? Почему должен верить кому-то, кого даже не знаю?

Даже не пробую больше поддерживать разговор, пока Вирджил неожиданно не треплет меня по макушке.

— Иногда я забываю, какие вы все ранимые и трепетные, — проговаривает задумчиво, когда я выглядываю из-за воротника, — что девочки, что мальчики.

Молчу, но от поглаживаний не увиливаю. И ловлю себя на мысли, что мне это нравится. Или я просто сонный и уставший после пережитого стресса. В таком состоянии я бы и Алиша не боялся. Наверное.

Что он сейчас делает? Ищет меня? Или плюнул? Может, ждет, когда я сам вернусь? Нервничает? Или спокоен? Ходит по дому туда-сюда или сидит на месте, разбирая и собирая оружие?

Что меня ожидает, когда я вернусь? Под ложечкой начинает противно сосать, и сонливость пропадает, а я выныриваю из-под руки Вирджила. Тот сразу убирает ладонь, трет о другую, сжимает замком. Наверное, он не из тех, кто любит кого-то трогать. Но спасибо за попытку — мне этого, кажется, не хватает.

— Ты сказал, что в А-8 одни люди, — начинаю тихо, — но почему тогда у... у тебя клыки, а у Келлы...

За ворот курки забираются теплые пальцы, проходятся костяшками по моей шее и мягко тянут за волосы вместе с ленивым, но любопытным вопросом:

— А у Келлы что?

Зря припомнил, наверное.

Быстро поднимаюсь с дивана, увиливая от внезапных прикосновений, отхожу в сторону и оборачиваюсь. Да так и замираю: на Келле только легкий шелковый халат, едва стянутый поясом, и я без проблем вижу ее голые ноги чуть не до тазовых косточек и полуобнаженную грудь, по которой с волос стекают капли воды. Вижу и остро-торчащие соски — их облегает влажная ткань халата.

Нужно просто взять и отвернуться. Или всего лишь закрыть глаза, чтобы кровь в голову не ударила. Но я так и смотрю, не в силах даже моргнуть.

Эта женщина...

— Ты бы оделась, — голос Вирджила приводит меня в чувство, и я понимаю, что я все еще в отеле, на самой верхушке небоскреба, куда заявился не совсем по собственной воле.

А Келла мгновенно меняется прямо на глазах: взгляд перестает быть таким цепким и проникающим, между бровей появляется крохотная морщинка — как от дискомфорта.

— Меня мутит, — тихо открывает секрет Вирджилу, аккуратно и будто бы осторожно устраиваясь на его коленях, — и швы болят.

Покрытые шрамами руки Вирджила обнимают ее за талию, заключая в свой маленький безопасный мирок.

Тут же понимаю, что я тут абсолютно лишний. Но такая Келла — слабая, уставшая — не позволяет мне уйти просто так: стягиваю с себя куртку Вирджила и накидываю ее на плечи Келлы. Получаю в ответ едва слышное «Спасибо, сокровище» и только после этого снова захожу в номер, оставляя их одних.

Понятно, что мне рассказали слишком много. Семнадцать лет жить и знать одно, и внезапно получить гору информации, что все совершенно по-другому. Но когда я пытаюсь начать обо всем этом думать, голова гудит. Поэтому пытаюсь отвлечься, а об остальном подумать... когда просплюсь, наверное.

В номере полнейшая тишина. Слышно только звук лопающихся пузырьков в аквариуме — и все. Поэтому, когда я как можно тише приподнимаю крышку, закрывающую клавиши рояля, стук о гладкий белоснежный корпус кажется оглушающим.

Платон иногда слушал фортепианную музыку, включал ее в своем кабинете. Не громко, а лично для себя. Я пару раз заходил к нему, чтобы просто послушать. Казалось, звук, хоть и потертый временем и записью, проникал в самое сердце — легко и тонко, ненавязчиво. И пока я сидел в одном из кресел, погруженный только в эти мелодии, представляя себе, что мог испытывать тот, кто написал подобное, Платон не говорил ни слова. Кажется, это были те моменты, когда мы становились ближе и понимали друг друга еще больше.

Провожу пальцами по чистым блестящим клавишам и, замешкавшись на секунду, мягко давлю на одну. Звук — тонкий, звонкий, прозрачный — оплетает все мое тело. Выдыхаю. И сажусь на круглый табурет, начиная просто перебирать клавиши — одну за другой, — вслушиваясь в их поразительное звучание.

И пусть я вижу этот инструмент в первый раз, мне кажется, что ничего превосходнее я не встречал. Закусив губу и улыбаясь, пытаюсь вспомнить звучание одной из мелодий, игравших тогда в кабинете Платона. Проверяю на звучание каждую клавишу, пока подбираю нужную последовательность, и, похоже, что-то начинает получаться. Даже приноравливаюсь играть обеими руками — неловко и рвано, чертовски неумело, но так и улыбаюсь, не в силах остановиться.

И я совершенно не замечаю присутствия за моей спиной... кого-то. Пока этот кто-то не пытается мне подыграть, опустив исполосованную шрамами ладонь на клавиши. Моментально сбиваюсь и подаюсь в сторону от Вирджила.

— Брамс, что ли, — спрашивает как ни в чем не бывало.

И почему всем надо обязательно меня напугать до колик в желудке?

— Не... не знаю.

— Похоже, — и пробегается — одной рукой — ровно в той же последовательности, что и я, только более... размеренно и правильно. — Оно?

Киваю, глядя на то, как он играет.

— «Венгерский танец», какой-то там номер*. До сих пор помню. Хоть где-то это знание пригодилось, — смеется.

Неожиданно приятный смех.

— Мой хозяин слушал... — проговариваю тихо, кивая на рояль.

— А мой — заставлял учить, — Вирджил грустно улыбается. — Странное пристрастие у него было. Хотя по сравнению с остальными смотрелось вполне себе.

Не знаю, что сказать. Только пожимаю плечами и провожу пальцами по клавишам. А затем, оглядевшись, спрашиваю:

— Где Келла?

Вирджил убирает руку от рояля, тут же меняясь в лице.

— Спит. Ей нужно отдохнуть. Хотя это мало чем поможет.

— Почему?

Дурацкое «почему» — вечно слетает с языка. Поджимаю губы, чтобы не сказать еще что-нибудь более глупое.

— Из ее состояния одним отдыхом не выбраться, — Вирджил отходит. — У тебя были еще вопросы? Я помню — насчет того, откуда у нас, людей, не людские способности.

— Да.

И как это вылетело у меня из головы?

— Все благодаря той же самой особенности.

— Впитывать чужое? — уточняю. — Но как это...

— Одно дело просто перенимать на себя часть силы паранорма, другое — намеренно отбирать часть, присваивая ее себе, — Вирджил опускается на диван. — Ты можешь с легкостью взять то, что приглянется. Или то, чем ты можешь защититься или помочь кому-то другому.

— Так не бывает, — эта мысль так и бьется тупым концом мне в висок, пока я иду от рояля к креслу и сажусь в него.

— Неудивительно, что ты в это не веришь. Я бы тоже не поверил, если бы не испытал на себе. Но я ведь не паранорм. Я — человек. Тот, кто был точно таким же, как и ты, — беспомощным, слабым и просто собственностью одного богатенького урода, который делал со мной все, что ему заблагорассудится. Разве это то, чего мы все достойны? С чего эти — якобы наделенные властью — выродки считают себя выше нас? Просто... Ты можешь не верить, но представь, какая это возможность наконец-то почувствовать себя уверенным и сильным. Зачем мне тебе все это рассказывать, если я один из них?

Снова пожимаю плечами, кутая пальцы в рукавах кофты. И решаюсь спросить:

— Но... зачем убивать?

— Я говорил, что это обман. Ты хоть раз видел жертв на фотографиях с последствиями взрывов? Это такое наглое вранье, что... Вот скажи, если бы тебя не искала полиция, ты бы сообщил о том, что встречался с членом террористической группировки?

Интересный вопрос. «Что было бы, если...» Задумчиво смотрю в сторону, представляя, и через некоторое время просто молча киваю.

— Видишь? Они проникли в мозги, сделали нас врагами всего мира.

Мысли ворочаются устало, измученно. Прижимаюсь щекой к мягкой спинке кресла.

— Не спи, Эниа, — Вирджил легко треплет меня по щеке, отчего я тут же открываю глаза и пытаюсь сфокусировать взгляд. — Пойдем, — тянет меня из кресла, — я провожу тебя до лифта хотя бы. Сядешь в ту же машину, в которой тебя сюда привезли. Номер...

Он говорит мне номерной знак автомобиля, а я еле волочу ноги. Похоже, батарейка в моем теле окончательно села и требует подзарядки.

Не помню всего, но в лифте я чуть не засыпаю, прижавшись скулой к стеклу. Зато успеваю отметить, что солнце вот-вот покажется из-за горизонта. Машину нахожу каким-то чудом и, завалившись туда, даже не замечаю, как засыпаю на заднем сидении, не дождавшись, когда она тронется с места. Зато перед самым впадением в дрему я понимаю, почему Каллума сегодня «не было».

— И почему сразу не догадался… — совершенно неразборчиво бурчу себе под нос и — все, энергия кончается.

__

*Johannes Brahms — Hungarian Dance No. 5 in G minor (слушать здесь: http://music.yandex.ru/embed/3615993/track.swf )

Кутаюсь в одеяло, сворачиваясь калачиком, и утыкаюсь носом в подушку. Потом приоткрываю один глаз, сонно осматриваюсь: моя комната. В окно над головой проникают солнечные лучи. Ерзаю, снова устраиваясь поудобнее и думая, что Вирджил вполне мог мне позволить переночевать в отеле.

Просыпаюсь моментально. И первое, что я делаю, подскочив с матраса, — проверяю, на месте ли амулет. Пальцы натыкаются на нагретый кожей металл — хорошо, все хорошо. А потом я вижу свою одежду, висящую на дверце шкафа, и понимаю, что не помню, как раздевался. Да и вообще — как добрался до дома.

Или меня подобрали и уложили?

Прижимаю руки к лицу и снова утыкаюсь в подушку. Теперь — во вменяемом состоянии — совершенно не понимаю, как я мог выскочить из дома в неизвестность. Да еще и сесть в машину...

Вчера было слишком много событий, разговоров и открытий, а весь ужас ситуации отражается на моем состоянии только сейчас. То, что говорил Вирджил... Этому можно верить?

Но самое главное: как общаться с Алишем после моего побега? Получается, он подобрал меня где-то в парке — скорее всего, после того, как мне вернули амулет, — привел или принес домой, раздел и уложил спать. И что мне сказать ему в ответ?

Желудок жалобно урчит, сбивая меня с мысли. Прижимаю ладонь к животу и все-таки выбираюсь из постели. Надо поесть.

Сегодня на поздний завтрак красные блестящие и зеленые матовые яблоки, гроздь бананов и россыпь бордовой черешни. И все с прозрачными каплями воды на ярких шкурках. Я удивленно смотрю на стол, не решаясь взять хотя бы одну ягоду. Странное ощущение, что это не для меня, ведь я — так или иначе — провинился. Но тогда встает другой вопрос, заводящий меня в тупик: а для кого?

— Ешь, — просто говорит Алиш. Он стоит рядом с плитой, скрестив руки на груди — снова в кофте, под которой ничего не разглядеть. Отстраненно смотрю на его живот, пытаясь понять, есть там бинт или нет.

И как он себя чувствует? Я ведь совершенно забыл о его ранении. Может, помощь Трэнта все-таки дала свои результаты?

Неловко мнусь на месте, но все-таки аккуратно подхожу к столу и беру яблоко. Только собираюсь откусить, меня спрашивают:

— Как ночная прогулка?

Не знаю, что отражается на моем лице, но желудок подпрыгивает от паники, кажется, до самого горла. Хоть этот вопрос и логичен, в глубине души я надеялся, что Алиш обойдется без него. Сглатываю.

В голосе Алиша никакого намека на улыбку, издевательство, злость. Привычное равнодушие.

Но раз ему плевать, то почему тогда я вчера так сильно паниковал, что не предупредил его?

Кусаю яблоко — кисловатый сок брызжет на язык, заставляя поморщиться, — и поворачиваюсь к Алишу лицом. Пытаюсь невозмутимо и долго жевать, но этот серебристо-холодный взгляд, кажется, замораживает все процессы в моем организме. Кое-как проглатываю едва разжеванный кусок, который тут же встает комом в горле, и отвечаю:

— Неплохо, — голос хрипит, и вся задумка быть непоколебимым проваливается с треском.

Алиш просто молчит. По воздействию на меня это у него получается гораздо лучше, чем разговоры. Может потому, что когда он со мной говорит, то это хоть как-то показывает, что он «живой», а не механизм. О чем он думает? Он знает, где я был, или все-таки нет? Он злится? От этого спокойствия дрожь пробирает.

…И что он хочет от меня услышать? Я не могу добиться от него и слова правды, неудивительно, если это будет взаимно. Но соврать не получается — будто язык настроен против меня:

— Я хотел встретиться с Келлой.

Не знаю, почему говорю именно про Келлу. Зато в глазах Алиша я вижу вопрос — может, мне кажется, но это хоть что-то.

— Сам не заметил, как ушел из дома. А когда пришел в себя, то был уже далеко, и...

— Пришел в себя?

В его голосе в самом деле проскальзывает обеспокоенность?.. Или это мои личные галлюцинации?

Похоже, именно эта так называемая забота и показывает, что я для Алиша не просто какое-то бесполезное украшение. И что Вирджил говорил правду насчет того, зачем паранормам нужны люди.

— Морок, — поясняю. — Не особенно приятно, если тебе интересно. Но мне не сделали ничего плохого.

— Я вижу.

То есть, сделай они со мной нечто, не бросающееся в глаза, ответ был бы тот же?

— Так где же ты был?

Где я был? Как мне ответить? Я был в шикарном и наверняка дорогом отеле, в пентхаусе, с Вирджилом. А Вирджил из террористической группировки А-8, помнишь, мы разговаривали об этом? Как знал, да? Мы обсуждали ситуацию, происходящую с людьми, и играли на рояле. И что самое интересное — из этой встречи я вынес любопытную вещь: у людей — и у меня в частности, прошу заметить, — есть способности, как и у обычных паранормов. Я когда узнал, был просто в шоке, ты можешь себе это представить? Хотя вряд ли, мы ведь обсуждали этот вопрос: ты — не я. Но все равно, такое ведь не каждый день услышишь, тем более, если не знал об этом целых семнадцать лет.

Так и сказать?

А если люди — тоже паранормы, тогда неудивительно, почему Келла умеет накладывать морок, а во рту Вирджила совсем не человеческие клыки. Так — все сходится. Но все равно есть мелкая нестыковка: почему чего-то подобного нет у меня?

Пожимаю плечами про себя.

— Я был с тем, кто мне рассказал о происходящем, — отвечаю, наконец. — Все, что ты, скорее всего, и умалчивал.

Алиш смотрит на меня долго, будто бы ждет продолжения этой увлекательной истории. Но я молчу. И он подталкивает:

— А кто именно это был?

Следовало ожидать, что он захочет уточнить. Но стоит ли мне рассказывать все настолько подробно? И тут же сам на себя мысленно шикаю: если и надо было врать или недоговаривать, то в самом начале разговора, а по одному взгляду на Алиша становится понятно — сейчас это не принесет результатов.

— Он… тоже человек, — так уж и быть.

— Ты уверен? — Алиш спокоен.

Чертова выдержка.

Или он хочет наконец-то по-настоящему заботиться обо мне?

Но уверен ли я?

— Он не был похож на человека. Но… мне хочется ему верить, — так честнее.

Алиш подходит ближе, чуть наклоняется, чтобы его глаза были на одном уровне с моими, — я тут же отстраняюсь, продолжая крепко сжимать яблоко в руке.

— Кто это был?

Сглатываю, стараясь не шевелиться, будто меня могут сожрать. Или еще что — похуже.

— Я же сказал…

— Нет, — твердо прерывает Алиш. — Меня интересует его имя, его внешность, и кто он такой.

Все из-за этого якобы похищения? Он хочет найти Вирджила и…

Что? Убить?

Холодею.

Алиш же легко может отбирать чужие жизни. Наемник. По спине мурашки, стоит только вспомнить тот момент, когда он мне это говорил. «Я выполняю заказы — за деньги». Мне страшно от того, что может произойти. Ведь Вирджил — совсем не обычный паранорм, а человек. Наверняка опасный. Еще неизвестно, что он… «впитал». Да и А-8 — это не сборище бандитов, а организованная группа…

— Что ты хочешь сделать?

Алиш выпрямляется, выдыхает, не отводя от меня взгляда. Это выглядит… пугающе. Если с Алишем всегда не слишком спокойно, то сейчас — совсем страшно. Потому что, кажется, он злится.

— Эниа, — ровный голос, ледяной тон.

Сильнее сжимаю яблоко уже двумя руками, будто оно меня защитит — надкусанный талисман удачи.

— Кто. Этот. Человек.

Почему я боюсь сказать? Если Алиш будет знать, он вряд ли примет опрометчивое решение. Еле-еле открываю рот и едва слышно произношу:

— Из А-8.

Что удивительно — не нужно повторять дважды. Алиш просто кивает, словно я только подтвердил его мысли.

— Я был один на один с террористом, — говорю чуть громче, не понимая толком, что меня вдруг начинает так сильно раздражать.

Он смотрит в мои глаза, не показывая и толики эмоций. Просто слушает.

— Ты понимаешь? — спрашиваю чуть дрогнувшим голосом и повторяю — по слогам, четко: — С террористом. Могло случиться все, что угодно. Стоило только пальцами щелкнуть, и я бы стоял посреди отеля с поясом смертника. И чувствовал бы себя в нужном месте. Или… я не знаю, как они могли бы меня использовать.

— Этого бы не случилось, — просто говорит Алиш.

Уверенность. Непробиваемая. Хочется кинуть в него яблоко, сбить это безразличие и посмотреть, что за ним. Но я только беспомощно выдыхаю:

— Ты даже не был в курсе, где я находился всю ночь.

Что он скажет на это? С меня ведь не зря сняли амулет и убрали его в какую-то коробку еще в машине. Наверняка, чтобы заглушить сигнал чипа.

— Но вместо этого со мной решили просто поговорить, — отхожу чуть в сторону, чтобы положить яблоко на стол. Рука дрожит. Не оборачиваюсь на Алиша, но чувствую его взгляд. — Со мной болтали всю ночь. Я, оказывается, так скучал по обычным разговорам. И… самое главное: мне рассказали, почему люди так ценятся. Зачем мы необходимы вам.

— Хорошо, — отвечает Алиш после некоторой паузы.

Что? Оборачиваюсь, чувствуя, как у меня внутри что-то вот-вот оборвется.

— «Хорошо»? — переспрашиваю.

— Ты узнал, что хотел, — поясняет, не поменявшись в лице.

— Но узнал не от тебя! — повышаю голос. Я не могу так же хорошо держать себя в руках. Так же, как и не могу больше… натыкаться на эту стену. — Не от тебя, а от совершенно незнакомого мне типа.

Стоит отдать себе должное: Алиш меняет выражение лица с равнодушного на подобие удивленного. Можно ли считать это прогрессом?

Но меня даже это начинает бесить — буквально. Раздражать до скрипа в зубах.

Злость во мне закипает, мне даже кажется, что я чувствую привкус металла на языке.

Ему абсолютно плевать, что бы он сейчас не говорил или не делал. Ему нет никакой заботы до того, куда я могу пропасть. Я — чертова обуза на его шее, от которой ему никакого толка.

— Почему ты продолжаешь строить из себя хозяина? Легче сдать меня полиции, а там мне уже подберут кого-нибудь другого, кто обеспечит мне настоящую заботу, — выплевываю это, не подумав. Попасть к хорошему хозяину — шанс один на тысячу, если не меньше, но сейчас я могу говорить абсолютный бред, потому что я очень и очень разозлен.

И я не сразу замечаю, что Алиш с силой сжимает край столешницы. Только когда вдоль его руки от ладони по предплечью начинает плыть жар, затыкаюсь. А металл столешницы раскаляется добела за несколько невероятно долгих секунд. И самое жуткое — я слышу шипение.

— Алиш...

Он тяжело дышит. Будто глотает воздух. А когда отстраняет руку от стола, я вижу вмятины от ладони на раскаленном металле. И до меня доходит, откуда в ванной столько отпечатков от кулаков, костяшек и достаточно глубоких — от пальцев.

Злость испаряется, оставляя неприятный осадок и предоставляя место привычному страху. Который дополняется животным ужасом от происходящего. Сглатываю и потихоньку двигаюсь к двери.

— Стоять, — грубый окрик сквозь зубы. У меня от него мурашки от затылка до лопаток. Неудивительно, что я мгновенно замираю на месте.

Не этого я ожидал от вечно спокойного и держащего себя в руках Алиша.

— Мне… нужно, — протягивает руку. Руку, которая раскалена до предела.

И что он хочет, чтобы я с ней сделал? Пожал?

— Стоит бояться того, что произойдет дальше, или ты справишься? — спрашиваю нервно, боясь, что сейчас тут все вспыхнет. Выжженная часть земли за дверями дома настраивает не на самый позитивный исход событий.

— Все было нормально, — говорит, игнорируя мои слова. — Ни одного срыва.

Его ладонь вспыхивает — пламя ползет по руке до плеча, лижет ткань его кофты. А я какого-то черта стою и смотрю на это, не в силах отвести взгляд, вместо того, чтобы быть как можно дальше отсюда.

— Что ты сделал? — спрашивает, но интонация его голоса не подразумевает вопрос.

Нагретый воздух липнет к коже, а сердце гонит кровь быстрее. И это даже не столько страх, сколько накатившая заново злоба.

— Что я сделал? — мне плевать, даже если тут все взорвется. — Что тебе вообще могу сделать я? Это ты мне ничего не рассказывал. Это ты умалчивал о причине моего появления здесь. И это ты убил моего хозяина и занял его место, решив, что мне абсолютно безразлична моя жизнь и все, кто в ней есть.

Ощущение такое, словно я стою напротив огромного костра. Жар бьет прямо в лицо, заставляя отступать, а чувство самосохранения истерически подсказывает, что пора сваливать как можно быстрее. И следом как подтверждение:

— Беги, — хрипло, опасно. И больше похоже на звериный рык.

Повторять не нужно. Краем глаза замечаю всполохи пламени за спиной, когда распахиваю дверь и одним прыжком миную ступени крыльца под панический стук крови в висках, а потом…

Я где-то слышал, что за несколько секунд до смерти перед глазами пролетает вся жизнь. Будто бы мозг специально подкидывает картинки из жизни, чтобы погрузить оплетенное ужасом сознание в те счастливые моменты… сделать спокойно — хорошо — перед неизбежным.

Наверное, я вижу именно это. Хотя память подкидывает мне не Платона, а мое детство в приюте, среди голых белых стен. Огромные окна, светлые учебные классы и общие комнаты. Стерильное нутро. И мы — малолетние, порой напуганные, совершенно иные жители этого временного места. Не помню, общался ли я с кем-нибудь. Сейчас я — неожиданно для себя — жалею об этом.

Хотя что такого мне могли рассказать те, кто были точно такими же, как и я? С теми знаниями, что и у меня.

Жар окутывает меня с ног до головы, подталкивая волной вперед, подпаливает волосы — чувствую отвратительный запах, — и пожирает одежду, больно цепляясь к коже словно крючками. Забирается в поры, расползаясь внутри. Паника подкатывает к горлу, не давая мне заорать, и я пытаюсь сбросить с себя огонь, не останавливаясь ни на секунду. Запинаюсь о поваленное деревце, падаю на землю, сильно ударяясь плечом, но мне сейчас не до этого. Покрытая черным земля горячая, сожженная трава и кусты рассыпаются от прикосновения и заволакивают все вокруг меня пеплом. Катаюсь, в ужасе боясь остановиться, поднимая черно-серые клубы пыли, пока огонь на моей одежде не затухает. Тело дрожит. Царапаю пальцами горло, пытаясь вдохнуть побольше воздуха, но на языке одна гадкая сажа, и я только беспомощно хриплю.

Нужно встать.

С трудом упираюсь ладонями в землю, приподнимаясь. Ноги почти не держат. Зато выпрямившись, я могу нормально дышать — меня тут же сгибает кашель, почти до рвоты. Слюна черная и вязкая. Глаза заволакивают слезы. Сильно бью себя по груди ладонью, краем сознания понимая, что сам себе делаю больно. А когда мне становится немного легче, я оглядываюсь.

И снова давлюсь воздухом — уже от увиденного.

Все выжжено — начиная от самого дома и заканчивая тем местом, где я стою. Огонь трещит на деревьях, заставляя их рушиться прямо на глазах, рассыпаясь искрами; черный дым колеблется от ветра и взмывает в небо.

Выдавливаю какой-то нечленораздельный звук.

Тут же начинаю себя ощупывать. Плечо целое. А на теле просто несколько ожогов. Небольших, нестрашных. Провожу ладонями по голове: где-то подпалены волосы, а за правым ухом — от шеи до затылка — их вообще нет. Зато есть… длинный рваный порез. Снова смотрю на свою ладонь — вся в крови. Перетираю пальцами, смешивая ее с копотью. Выдранный клок волос я замечаю на торчащей ветке того дерева, об которое запнулся.

И как-то странно: мне совсем не больно. Только сердце тяжело бьется, отдаваясь тупой пульсацией в ране.

Осторожно делаю шаг в сторону дома. Меня шатает, но постепенно я подхожу к крыльцу. Под ногами черная сожженная трава и еще не остывшая от такой вспышки энергии земля. Из дома веет жаром, но нет дыма.

Теперь понятно, почему он сделан из металла и закаленного стекла. Продуманный Алиш, другого от него не стоило ожидать.

Аккуратно поднимаюсь. Подошва кедов пристает к полу, но не плавится.

Просто постараюсь ничего не касаться.

— Алиш? — зову. И сам не верю, что это мой голос: такой он сиплый, сдавленный.

Мне никто не отвечает. Но я вижу Алиша, он лежит на полу. И что удивительно — в одежде. Почему она не сгорела? Моя ведь кое-где обуглилась и…

О чем я думаю?

— Алиш, — подхожу ближе, опускаясь, вот только дотронуться не могу — тело горячее. И не подающее признаков жизни.

Под ложечкой начинает неприятно сосать. Но страх немного отпускает, когда пальцы Алиша едва-едва шевелятся. Мысленно говорю: «Спасибо».

Треск огня за дверями дома сменяет вой сирен — едва слышный. Пока. Пожарные? Скорая? Полиция?

Сколько раз такое случалось? И что Алиш делал в такой ситуации? И что делать мне? Найдут меня здесь — проблемы будут у обоих.

Понимаю, что я все же хочу доставить Алишу неприятности. Мстительное желание — за все, что он сделал и не сделал. И что он скажет в свое оправдание? Признается во всем? Или будет молчать, как и со мной? Соврет?

Шиплю от боли в руках, но все же переворачиваю Алиша на спину, нависаю, глядя ему в лицо. Голова начинает немного кружиться. Чувствую, как кровь с затылка стекает по новой траектории — по шее, щекоча кожу и забираясь в ямку между ключицами.

Веки Алиша чуть подрагивают, рот приоткрыт и дыхание частое, тяжелое. Он без сознания?

И что теперь?

— Лежи тут, — говорю непонятно зачем, а потом неловко поднимаюсь, покачнувшись от головокружения, и иду на второй этаж. Мне нужна целая одежда. Мне не нужно привлекать к себе внимания.

Не знаю, за сколько я справляюсь, но сирены становятся ближе и ближе. Единственный мой ориентир времени в этой новой реальности. Когда иду на выход, смотрю на все так же лежащего Алиша.

Слишком беспомощен. Слишком не такой, каким я привык его видеть. И в то же время понимаю, что находиться с ним рядом опасно — без сомнений. Выбеги я из дома чуть позже, от меня точно осталась бы только кучка пепла.

От осознания этого меня мутит.

Мешкаю, но все-таки побеждает чувство самосохранения: я быстро выхожу и направляюсь в ту сторону леса, которой еще не коснулся огонь. Дым застилает глаза и не дает нормально дышать, пока я пробираюсь через поваленные огнем деревья. А потом, выйдя на чистый воздух, дышу так глубоко и часто, что чуть не падаю от переизбытка кислорода. Приходится держаться за ветки и останавливаться через каждые пару шагов. Подталкиваю сам себя идти дальше — глубже. У меня нет опаски, что я заблужусь в этой чаще, у меня есть только боязнь, что меня обнаружат. В итоге замираю на месте только тогда, когда уже не слышу воя сирен.

А потом, пройдя чуть дальше в лес, выхожу на реку. Она оказывается больше похожей на широкий ручей, зато вся скрыта деревьями и кустами. В округе нет больше ни одной живой души — специально иду несколько метров вдоль течения. И, успокоившись, стягиваю с себя подпаленную и вымазанную в пепле одежду.

Вода оказывается ледяной, но мне абсолютно не до этого.

Стоя в реке по колено, пытаюсь отмыть руки. Смотрю на них. Под разводами сажи, под кожей пульсируют вены. Я чувствую странный жар — от макушки до самых пяток, будто внутри меня что-то… живое, самостоятельное — первые слова, которые приходят на ум, когда я осознаю это ощущение. А эмоций, кажется, просто не остается, чтобы ужаснуться этому или вообще как-то оценить. Просто смотрю. Пока не прихожу в себя от холода, въевшегося в самые кости.

Сложнее всего оказывается промыть рану на голове. Я просто зачерпываю воду в ладони, опрокидываю ее на затылок, а потом с силой сжимаю челюсти от боли или тихо вою, глядя на то, как окрашенные алым струйки вливаются в чистую реку и уносятся куда-то дальше в лес.

Кое-как вымывшись и продрогнув до костей, я одеваюсь. Невольно радуюсь, увидев, что прихватил с собой толстовку с капюшоном. И совершенно не знаю, что делать, когда понимаю, что у меня нет амулета Алиша.

Оглядываюсь, подумав на секунду, что можно вернуться и поискать его среди сожженной травы. Тут же себя одергиваю и, натянув капюшон, направляюсь в другую сторону — вдоль реки, к истоку.

С каждым шагом мне становится чуточку легче и теплее. И боль в затылке уже не такая острая.

Я совершенно не знаю, куда приведет меня течение.

Я только уверен в том, кого мне необходимо найти.

Боль накатывает волнами. Там, где одежда натирает места ожогов, затылок, плечо — все щиплет, ноет, пульсирует и дико давит. Я даже с шага сбиваюсь, но, закусив губу, иду дальше. Редкие прохожие смотрят на меня косо и обходят стороной. Наверняка думают, что я наркоман. Пусть. Мне сейчас не нужны лишнее внимание и забота со стороны.

Когда вижу пустую скамейку, чуть прихрамывая, иду к ней.

Просто немного отдохну.

Вытянув ноги, тихо выстанываю сквозь зубы. Вдобавок — не могу прислониться к спинке: кожа спины начинает болеть с новой силой. В итоге я кое-как нахожу более-менее удобную позу и сначала просто сижу, ни о чем не думая. А потом на меня накатывает, начинаю истерично дышать. И не могу остановиться. Легкие как тисками сдавливает, не получается вдохнуть нормально и успокоиться, но… Давлю ладонью на рот, пытаясь заглушить всхлипы.

Почему все это происходит именно со мной?

Сдавленные стоны просачиваются сквозь пальцы. Ничего не могу с собой поделать. Как и со слезами.

А ведь не хотел привлекать к себе внимания.

Судорожно вдыхаю, резко выдыхаю. И повторяю так еще раза четыре или пять, пока не начинаю вести себя более-менее нормально. Вытираю лицо рукавом толстовки, натягиваю капюшон ниже и, оглядевшись, пытаюсь придумать, что делать дальше.

Нет никакой обманчивой интуиции, как было при мороке — не чувствую маячка, который бы указывал мне направление. Где же способности Келлы, когда они так необходимы?

Оглядываюсь. Спальный район, обычные жилые высотки и мало народа на улицах. Не знаю, сколько сейчас времени, но еще достаточно светло. И сколько мне еще удастся так ходить, пока меня не обнаружит полиция? А когда обнаружит, что мне им говорить?

Слишком резко поворачиваю голову влево, осматриваясь, — рана тут же начинает ныть и заново кровоточить: чувствую, как капли крови скользят по шее. А толстовка недостаточно темная, чтобы на ней не было заметно пятен. Завожу руку под капюшон, касаюсь дрожащими пальцами, но на коже вместо крови просто прозрачно-желтоватые разводы. Сукровица?

Гадость.

Выдыхаю, вытирая руку о джинсы.

И снова чувствую сильный пульс — в запястьях, висках и шее. Сам не понимаю, как начинаю дышать быстрее, глубже. Не знаю, что делать. Сердце не сбивается с ровного ритма, но ощущение у меня такое, будто я бегу.

Что это вообще такое? Хватаюсь за спинку скамейки, поднимаясь на ноги, но тут же падаю обратно, едва не соскользнув с края. А вот когда в ушах начинает противно звенеть, а чернота заполняет все периферийное зрение, я понимаю, к чему все идет. Паникую, цепляясь за эту чертову скамейку, будто она меня спасет от всех бед.

Но, к сожалению, от обморока нужно что-то другое.

Это место мне одновременно и знакомо, и нет. Как будто я был тут, но очень давно. Интуитивно знакомые повороты извилистого широкого коридора, который когда-то был светлым, а сейчас — стены черные, покрытые сажей, обгорелыми обоями, дымом. Темные вихри дергаются то ли от порыва ветра, то ли движения тела.

И чей-то голос издалека.

Мое сердцебиение тяжелое, а дыхание быстрое, но тихое, словно я пытаюсь сдержать все свои эмоции, не выдать их. Это самое долгожданное. Я мечтал об этом всегда, и теперь я не упущу свой шанс.

Кажется, это просто сон. Или…

Иду вперед — к источнику звука. Голос женский, надрывный. Я знаю, что не увижу ничего хорошего, но все равно иду. Мне необходимо увидеть.

Она плачет. Тушь растекается от слез, расчерчивая черно-серые дорожки по скулам и щекам. Прическа уже не такой красоты, но видно, что в салоне старались: несколько красиво украшенных спиц придерживают сеточку вуали — условность.

Она сидит на полу, неловко подогнув под себя ноги, и всхлипывает от горя и ужаса. А на ее коленях — кровавое месиво из чьего-то тела. Она гладит этот разодраный кусок мяса, который теперь можно будет опознать только по зубам, впивается в него пальцами и пытается дозваться — через плачь.

И я вижу, что вся комната — спальня — забрызгана кровью. На полу — бордовые лужи с отблесками тусклого света от лампы, заляпанной кровью. Не понимаю, почему, но я совершенно не испуган. Я уверен, что так и должно быть.

Уверен, что это — заслуженно. За все, что они мне сделали. И все это — их вина.

Я совершенно не могу разобрать слова женщины, только вижу, как она открывает, кривит, кусает губы, и из ее измученного рта вырываются только рыдания. Но мне нужно слышать, что она говорит. Хочу отнять у нее труп, кинуть его в сторону, чтобы она, наконец, пришла в себя. Только ничего не делаю: просто стою и смотрю.

Мое сердцебиение постепенно выравнивается, дыхание становится медленнее.

Я не чувствую ни сожаления, ни радости, просто смотрю на искаженное ужасом и болью лицо этой женщины и понимаю, что нужно все закончить.

Я протягиваю ей пистолет — мои руки окровавлены по локоть, это меня нисколько не удивляет — и тихо проговариваю, даже не думая, что она может меня не услышать:

— Теперь выбор за тобой… мама.

Вздрагиваю, нехотя открывая глаза, пытаюсь проморгаться. Все вокруг белое, светлое, а по левую руку от меня черное пятно. По очертаниями похоже, что это не предмет интерьера. С трудом поднимаю руку, чтобы дотянуться до лица и протереть наконец-то глаза.

— Все нормально, Эниа.

— Вирджил… — проговариваю тихо-тихо едва шевелящимися губами.

Да что со мной такое? Кое-как фокусирую зрение и вижу — действительно он. Все те же шрамы, черные волосы и смуглая кожа. Да еще и в черной куртке.

Вот тебе и темное пятно на белом фоне. Изо рта вырывается что-то вроде всхлипа — пародия на истеричный смешок.

Я в больнице. Этот запах… спирта и медикаментов. И эхо. Мои руки — чистые руки, без единой капли крови — и голова перебинтованы, на мне только больничная пижама, а своей одежды я поблизости не вижу. Странное ощущение, что я оказался здесь слишком внезапно — после того, что было во сне.

Пытаюсь спросить Вирджила: “Как ты меня нашел, как я здесь очутился?”, — но внятно получается выговорить только “как”. Что удивительно, он меня понимает:

— Если честно, на этот случай я надеялся. После того, как правда раскрыта, разговор с владельцем никогда не затягивается надолго, а они любят скрывать все до последнего. Говорить тебе о месте встречи было нельзя. Оставалось ждать, — разводит руками. — Не зря. И…

Смотрю на него, ожидая продолжения. Даже аккуратно стараюсь подползти выше к изголовью кровати, чтобы хотя бы полусидеть, а не лежать.

— И? — не выдерживаю.

— Мне стоит тебя поздравить, — улыбается. В который раз удивляюсь его клыкам.

— Поздравить? — не совсем понимаю.

Вирджил подается вперед, сокращая между нами расстояние, и тихо проговаривает:

— Ты смог впитать.

Моргаю непонимающе. А потом до меня доходит. Но… даже дыхание пропадает. Сам придвигаюсь ближе — тело знакомо болит, но на это мне плевать. Меня интересует кое-что другое:

— И как это получилось? — шепотом.

Вирджил хитро смотрит мне в глаза:

— Я думал, что ты мне сам расскажешь. Учитывая твои… боевые ранения, тебе есть, чем поделиться.

Ну да. Например, тем, как я довел Алиша до срыва? А потом сбежал, даже не думая о том, что будет дальше? Или рассказать, как я сидел в каком-то дворе и ревел от страха? На последнем воспоминании морщусь и отворачиваюсь от Вирджила.

“Разговор с владельцем никогда не затягивается надолго”.

— Ты читаешь мысли? — спрашиваю, снова переведя на него взгляд.

Глаза Вирджила округляются. Удивлен, и я, скорее всего, ошибся в догадках. В какой-то степени мне не столько важен его ответ, сколько реакция. Нормальные эмоции — мне этого чертовски сильно не хватало. Что удивления, что улыбки.

Кажется, я могу дышать.

— Нет, я этого, к счастью, не умею, — качает головой Вирджил и откидывается на спинку кресла.

Киваю.

"К счастью".

— Меня могут найти, — проговариваю задумчиво. — Человек в больнице…

— Это не проблема, — пожимает плечами Вирджил. — Ты обеспечил себе защиту — самостоятельно.

Не понимаю.

— Ты же знаешь, как людей проверяют на сканере?

Сразу вспоминаю эти здоровенные машины на входе в любое общественное здание. Неуклюжие и порой совершенно лишние, выполняющие какую-то неизвестную мне функцию.

— Да, — отвечаю.

— Они установлены во всех общественных учреждениях, — продолжает Вирджил, — и есть протокол, при котором каждого вошедшего пропускают по этой системе. Вообще, "каждый" — только на словах, на самом деле, обращают внимание только на тех, кто помладше — потенциальные беглые люди.

— К чему это?

Вирджил снова подается вперед, продолжает тише:

— Сейчас ты впитал чужую способность, у тебя есть щит и неприкосновенность — всё как у паранорма. На тебя не будет охоты, никто не сможет тебя задержать за недостачей доказательств, — Вирджил смотрит на меня так, словно ждет бурной радостной реакции. — Твое «ложное» биополе. Ты понимаешь это?

До меня, похоже, доходит туговато, потому что Вирджил постепенно меняется в лице — становится серьезнее.

— Когда поймешь, прыгать будешь до потолка, — говорит уверенно. Выдерживает паузу, добавляет: — Все прыгают.

— Ладно… — пожимаю плечами, чуть морщусь от побаливающих ожогов. — Я просто не могу сообразить, все происходит слишком быстро… Наверное, я ударился, когда в обморок падал, — чуть улыбаюсь.

Вирджил улыбается в ответ, кивает:

— Если чувство юмора сохранилось, значит, все не так плохо. Вообще-то, я пришел посмотреть на твое состояние. Ты более-менее бодрый. Врачи разрешат — заберу тебя отсюда, согласен?

— К-куда… зачем? — первое, что вырывается. Даже немного подбираюсь, сажусь ровнее, внимательно наблюдая, как Вирджил поднимается с кресла.

Он поправляет ворот куртки, смотрит на меня… я бы сказал, что загадочно смотрит. Будто бы у него есть от меня какой-то интересный секрет. Секрет, который я сам должен разгадать.

— Теперь ты с нами, — говорит серьезно, глядя мне в глаза. — Один из нас.

И единственное, что у меня получается выдавить из себя, это:

— О-ох…

Вирджил удовлетворенно улыбается — будто бы только этого и добивался. А у меня нет сомнений в том, о чем он говорит.

Когда Вирджил выходит из палаты, я еще долго смотрю на белоснежную дверь, размышляя: показалось мне все это, или он в самом деле был здесь? И запоздало понимаю: теперь я член террористической группировки А-8.

Как это вообще получилось?

Странно, но выписывают меня достаточно быстро. При этом не устраивают никаких допросов, не заставляют делать ничего такого, кроме “смотри за мое плечо, пока я буду проверять зрачки”, возвращают всю мою одежду, дают справку и советуют обратиться в ближайший полицейский участок для повторного удостоверения личности.

— Жаль, что так получилось, — говорит Вирджил, чуть приобнимая меня за плечи и заставляя мои болевые рецепторы жалобно прозвенеть колокольчиком в затылке. — Эти газовые плиты… Но хорошо, что отделался легким испугом, да, сын? — смотрит на меня, радостно улыбаясь, а потом снова переводит взгляд на медсестру. — Мы обязательно займемся восстановлением документов.

“Сын”. Глупость какая. Но ему — неожиданно — верят, да это и неудивительно: он излучает такую доброту и искренность, что ему верю даже я.

А я совсем не его сын. Да и взорвалась совсем не газовая плита.

Вроде…

Естественно, ни в какой полицейский участок мы не заезжаем. Наоборот — направляемся за город. Правда, выехать оказывается не так просто: мы петляем, огибая километровые пробки и направляясь куда-то к закату. А я, сидя в машине, подавляю желание натянуть капюшон на голову и сползти по сидению ниже. Но никто не заглядывает в окно, не просит меня выйти, показать что-нибудь эдакое и рассеять сомнения в моей паранормальности.

Вирджил ловко крутит руль, быстро глядя по сторонам и совершенно не обращая внимания на возможность включения автопилота.

Платон вообще не возил меня никуда в машине, а Алиш пренебрегал ручным управлением, просматривая во время поездки какие-то бумаги.

Странное ощущение — у меня было два хозяина, о которых я теперь вспоминаю только в прошедшем времени. Но Алиш жив. Должен быть жив. И он наверняка как-то выкрутился из всей этой ситуации, в которой я увяз по самое горло.

Хотя… “увяз” ли?

Что он сейчас делает? Пытается найти меня? И понимает хоть, что вообще произошло?

Сам не замечаю, как стискиваю кулаки и сжимаю челюсть до того, что начинают болеть желваки. Даже после всего, что произошло, я все еще зол на Алиша, на его безразличие и эгоизм. Но больше всего на то, что он даже не попытался себя оправдать или хотя бы извиниться. Почему для него это так сложно?

«Я — не ты».

С силой бью ладонью приборную панель, не успевая даже обдумать это действие. По предплечью тут же разливается боль, а кисть начинает тихо пульсировать от притока крови. Прижимаю руку к животу, накрываю ее другой и даже не смотрю на Вирджила, но чувствую его внимание. Вот только он ничего не говорит по поводу этой внезапной вспышки агрессии и ни о чем не спрашивает, и я не знаю — плюс это или минус.

— Ты хорошо водишь, — говорю как можно более спокойно, чтобы не сидеть больше в молчании и как-то отвлечься. — Я не знал, что людей этому обучают.

— Не обучают, — кивает Вирджил, кинув на меня взгляд. — Есть некоторые детали, о которых ты скоро узнаешь и… все реагируют по-разному, — притормаживает перед перекрестком, постукивает пальцами по рулю, глядя то на светофор, то на красные габаритные огни автомобиля впереди.

Что может быть еще? Пытаюсь представить хоть что-то — вдобавок к тому, что и так имею. Но с воображением у меня беда. Или я правда что-то повредил, когда падал в обморок.

Слишком много всего. И будет еще что-то.

— А как ты сам понял? Все это, — натягиваю рукава толстовки на костяшки — от этого привычного действия я даже меньше нервничаю. Боль в руке постепенно стихает, оставляя после себя ноющее чувство в костях.

Вирджил выезжает на трассу, ведущую из города и только после этого включает автопилот. Руль автоматически складывается и задвигается в приборную панель.

— Мой владелец был полнейшим ублюдком, — начинает Вирджил, похоже, с самого основного. — Он пережил большую потерю, когда был чуть младше тебя, но вместо того, чтобы с возрастом как-то оправиться и начать жить обычной жизнью, он покупал себе людей и…

Вирджил поворачивает ко мне голову, смотрит. Похоже, оценивает, смогу ли я выслушать то, что он скажет дальше. Киваю, будто бы позволяя. Но больше — соглашаясь. Он, выдохнув, продолжает:

— Мучил до смерти.

На этих словах я ежусь и поплотнее укутываюсь в толстовку, но не говорю ни слова. Жуткая чужая жизнь того, кому повезло гораздо меньше, чем мне, — отчего-то это оказывается притягательно.

Мне интересно, что Вирджил пережил, почему стал таким. И как он это сделал.

— Никто не обращал на это внимания. Это сейчас большие средства выделены на то, чтобы предотвращать преступления против людей, и ведутся периодические наблюдения, а тогда у всех было других дел по горло — решалась проблема с властью в стране. Моего владельца звали Лаван, и он имел при себе полностью оборудованную пыточную камеру в подвале своего дома, — голос становится ниже, злее. — Такую, откуда тебя не услышат, даже если прижмутся ухом к двери в полу.

Сглатываю, смотрю на Вирджила, не отрываясь. Значит, все шрамы на его теле — дело рук его хозяина? И при этом его никто не мог защитить…

— До меня он измучил троих. На каждого человека он тратил месяц — от силы, в зависимости от того, насколько человек был вынослив. Сначала, конечно, как все обычные хозяева — знакомил с домом, своей жизнью, ухаживал, баловал. Но через какое-то время, где-то через три-четыре месяца, все оказывались в подвале. А потом — после всего — Лаван около года был в спокойствии сам с собой. И хоть он был психически неуравновешенным, но все же он заботился о том, чтобы человек во время пытки был в сознании и не смел вырубаться. То есть, он все понимал, все происходящее не было каким-то всплеском сумасшествия или потери контроля. Лавану нравилось смотреть в умоляющие глаза, видеть искаженные болью лица и чувствовать чужие страдания как свои, — Вирджил опускает взгляд на свои руки, а потом — переводит на меня. — Вас о таком предупреждали в приюте?

Я не вижу в его взгляде отчаяния, какое должно быть после всего пережитого — просто вопрос, а глаза абсолютно безэмоциональны. И мне становится не по себе, будто Вирджил рассказывает совершенно далекую от него историю. Будто это всего лишь хроника новостей, вычитанная в одной из старых газет.

— Нет, — отвечаю тихо после небольшой паузы. Я даже не могу себе представить, как бы это выглядело.

— Вот и нас нет, — снова смотрит на дорогу, привычно тянется к рулю, но тихо цыкает и упирается локтем в выдвинутый подлокотник. — И тех троих тоже никто не предупреждал.

По этому растерянно-беспомощному жесту понимаю, что я ошибся. Эта история в нем — безвылазно и навсегда.

— Но ты выжил, — говорю я.

— Выжил, — повторяет он. — Выбор у меня был небольшой, но я его сделал. Как сделал бы любой другой на моем месте, — улыбается — совсем невесело. — Он был эмпатом, пропускал через себя все мучения. Хотел снова почувствовать ту боль и ужас или… Я не знаю его мотивов. Я только знаю, что это ему нравилось. И он испытывал в этом необходимость.

Сюжет из тех фильмов, которые нельзя смотреть несовершеннолетним. С одним отличием: когда все происходило, Вирджил был не в фильме.

— Заложник собственной способности, — проговариваю тихо.

Платон и о таком успел обмолвиться. Говорил, что созданы центры помощи подобным паранормам во всех крупных городах, где им помогают справиться с так называемой зависимостью об собственного дара: чтобы не он ими управлял, а они — им. Наверняка там помогли бы и Лавану, если бы додумались до этого раньше.

А Вирджил как будто выныривает из своих воспоминаний и смотрит на меня — внимательно, цепко, будто только что меня заметил. Но даже такой долгий взгляд совершенно не похож на тот, что был у Алиша. Здесь больше… жизни, что ли. Меня видят. Потом — смягчается, и Вирджил потирает переносицу, зажмурившись.

— Так ты… читаешь чужие эмоции? — спрашиваю я как-то неловко. Тогда — на обратном пути из отеля — мне казалось, что его дар абсолютно иной.

— Да, — не смотрит на меня. — Моя первая особенность, — вижу, как он еле заметно улыбается.

Стоп. Первая?

Но Вирджил не дает мне поразмыслить, продолжая:

— Проблема в том, Эниа, что хоть Лаван и мертв уже много лет, я до сих пор помню все. Такое не забывается, — тянется к полке перед моим сидением и достает оттуда пачку сигарет. — И проблем в этом добавляет еще наша особенность.

— Добавляет? — не совсем понимаю.

По салону автомобиля расползается запах жженого табака. Вирджил опускает окно.

— Пока ты был без сознания, ты мог видеть странные сны. Если ничего подобного не было, то будет.

Невольно вспоминаю залитую кровью спальню и плачущую женщину. Неужели…

— Что это за сны? — пытаюсь перебить эти видения, чтобы не переживать их заново — они все еще настолько четкие, что я могу вспомнить, какой узор был на шторах в той спальне. Так ведь не бывает.

— Память того, чью силу ты "впитал", — отвечает Вирджил. — Хорошо, если он не был маньяком со стажем или неуравновешенным типом, как Лаван. Кто там тебя взял под свое нелегальное плечо?

Во все глаза смотрю на Вирджила. Об этом я точно никогда бы не подумал.

— А если… если он… — пытаюсь подобрать слова, но в итоге решаю называть все своими именами: — Если он убийца?

Теперь очередь Вирджила делать большие глаза. Мы друг для друга — коробочки с сюрпризами.

— Ты о своем последнем владельце? Он контрактник? — решает уточнить после паузы.

— Наемник, — я киваю, не отводя взгляда.

— Крепись, — Вирджил высовывает руку наружу, стряхивая пепел с сигареты. Ветер врывается в салон, встрепывая волосы и сменяя запах дыма на аромат влажного хвойного леса. — Ты можешь узнать о нем слишком много.

Кусаю губу и бездумно смотрю на скучную дорогу.

Получается, я получу то, чего так долго добивался — правду. И теперь даже не важно, какая правда мне была необходима.

Конец первой части

Дом встречает его привычно-блаженной тишиной и спокойным сумраком от закрытых жалюзи. Только радио тихо бормочет, проговаривая новости настоящего дня.

Трэнт проходит мимо него, прибавляя громкость, — интересно, что случилось в этот раз:

“...в связи со взрывом Центрального банка, Правитель выступил с приказом ввести в стране военное положение. С сегодняшнего дня устанавливается комендантский час и пропускной режим по идентификаторам личности во все общественные учреждения в пределах столицы и крупных городов. Безоговорочное подчинение властям — первый шаг к общей безопасности мирного населения…”

Трэнт качает головой и крутит бегунок в другую сторону, убирая звук полностью. Потом опускается в продавленное кресло перед телевизором и закрывает глаза, прижимая к векам ладонь. Самое неудобное в том, что дар не действует на носителя этого самого дара — такой вот закон подлости эволюции, а хотелось бы избавляться от мигрени собственными силами, без участия таблеток.

Из черного экрана телевизора на Трэнта смотрит его собственное темное отражение.

Сколько взрывов понадобилось властям, чтобы наконец-то начать делать хоть что-то для защиты? Или следовало подорвать банк в первую очередь — тогда бы точно все всполошились.

Трэнт пытается не думать о том, какое будущее будет у этого государства — мысли не слишком подходящие его классу. Но то, что со дня на день начнется гражданская война, не вызывает ни толики сомнений. Что-то подсказывает ему: это не простые террористы, это продуманная акция. И А-8 добились того, чего хотели — вменяемой реакции правительства.

Некстати Трэнт вспоминает мальчишку, которого Алиш приводил к нему в салон. Удивительно, насколько сильно наемник ему доверяет, ведь какими бы друзьями они ни были, всегда есть неуверенность — останется ли все в тайне? Но кто-кто, а Трэнт в себе уверен на сто процентов и даже больше, учитывая, что Алиш не был посвящен в некоторые аспекты его, Трэнта, особенности: на время излечивающего касания он может видеть чужие мысли. Именно видеть — дымчатые образы, перетекающие один в другой, вспыхивающие и умирающие по велению их хозяина. Не слишком полезная штука, а иногда — и мешающая, по мнению Трэнта, но… в тот раз, стоило приложить ладонь к ране в животе Алиша, стало понятно, что это за мальчишка и зачем он необходим наемнику.

Сколько еще тайн у правительства от простого народа? Вроде той, что люди — это те же паранормы, только с более развитыми способностями. И ведь сразу складывается пазл: почему они так ценятся и зачем нужны как домашние питомцы для зажравшихся миллиардеров типа того, кто приютил у себя когда-то мальчика.

Эниа…

Интересно, а сам он знает обо всем?

Мигрень усиливается, бьет болью в висок до звона в ушах. Трэнт болезненно выдыхает, встает с кресла и роется в аптечке на столе: пилюля с лекарством последняя, нужно будет купить еще. Запивает ее водой из-под крана, стоит около минуты, упершись руками в стол, и смотрит на свои пальцы. Ждет, когда начнется действие. Боль стихает не сразу, но быстро, будто ее сглаживают волны — топят под собой, не оставляя ничего.

Трэнт облегченно вздыхает, тянется к окну рукой и раздвигает жалюзи, глядя на улицу. Все спокойно: постепенно сгущаются сумерки, запоздалые работяги спешат домой. Завтра тут уже будут стоять полицейские или военные, охраняя покой граждан от самих граждан.

Трэнт усмехается и качает головой.

Если Алиш доберется до того, кто начал все это, то будет достоин памятника: не каждый день наемник берется за ликвидацию главаря террористической группировки.