Тыквенный пирог (гет)

Мы, должно быть, совсем ненормальные.

Мы определенно сошли с ума, если решили, что сможем втроем противостоять целому миру. Правда, теперь нас уже двое: Рон исчез, оставив после себя горечь и пустоту. Я не знаю, можно ли винить человека в том, что он решил сбежать, бросить это безнадежное дело, которое, наверное, и начинать не имело смысла...

Порой и мне хочется послать все к чертям. Послать конкретно, плюнуть так, чтоб весь магический мир утерся, а потом ужраться в говно, как выражается милый кузен Дадли, схватить Гермиону в охапку и увезти ее так далеко, что нас и через много лет не найдут.

Послал бы, но понимаю — нельзя. Кто, если не мы, спасет этот гребаный мир? Найдется ли еще парочка таких сумасшедших? Поэтому мы не дергаемся, продолжаем сидеть на задницах рядом с палаткой и вглядываться в синеющий небосвод.

Звезд не видно, да мне, собственно, и плевать на звезды — я смотрю на Гермиону, которая странно притихла с тех пор, как ушел Рон. Наверное, она к нему что-то чувствовала — как я что-то чувствовал к Джинни тогда, в другой жизни. Теперь я даже не вспомню толком, как она выглядела, не вспомню, какого цвета ее глаза, не вспомню, как звучал ее голос... Не вспомню — даже если очень захочу.

Гермиона достает из кармана старых спортивных штанов сигареты, оставшиеся после Рона, и прикуривает от волшебной палочки. Воздух тут же наполняет едкий табачный дым, который я не терплю с тех пор, как Дадли накуривал в моей комнате, а потом бежал к мамочке жаловаться, что, мол, «этот урод там опять надымил».

Я смотрю, как Гермиона неумело затягивается и заходится в приступе кашля. Почему, зачем, неужели нам и без того мало проблем? Что я буду делать, если еще и она заболеет?

— Ну все, хватит травиться, — говорю, решительно поднимаясь на ноги. — Выкинь бяку и пойдем в тепло.

Она смотрит на меня спокойно и с пониманием, как будто все хорошо, будто мы просто выехали отдохнуть на природу.

— Ты иди, Гарри. Я еще посижу.

Мне совсем не нравится ее голос.

Не реагируя на возражения, я беру Гермиону за руку и тащу в палатку, бормоча что-то о холоде, о болезнях, о теплом чае с ромашкой и еще о каких-то малосущественных вещах. Когда мы оказываемся внутри, она осторожно высвобождает руку, и я вижу печальную улыбку у нее на губах.

— Ты очень добрый, Гарри.

Я едва удерживаюсь от того, чтоб глаза закатить. Нихрена-то я не добрый, меня достало все, я домой хочу, а вместо этого вынужден скакать по лесам в поисках призрачной надежды и заваривать чай с ромашкой, хотя я терпеть не могу ромашку. Нет, конечно, Гермиона способна и сама заварить — а вот будет ли это съедобно, зависит от ее настроения. Поэтому я вожусь с чайником, пока она сидит за столом, уставившись в одну точку.

Чай слишком горький, потому что я забыл положить сахар, а печенье как будто каменное — не раскусить. Я пытаюсь размачивать его в чашке, но все заканчивается тем, что печенье разваливается на кусочки и подобно утопающему идет ко дну. Прямо как наш план по спасению мира.

Гермиона тихо смеется, глядя на мои ухищрения. Что ж, пусть лучше смеется, чем плачет, хоть это какой-то нервный, совсем не веселый смех.

Она скучает по Рону, или по дому, или по Хогвартсу, или по прежней жизни, и тут я ничем не могу помочь — в конце концов, у меня те же проблемы, да еще Вольдеморт, будь он неладен. Нет, уж о нем-то мне сейчас совершенно не хочется думать, и я включаю музыку на нашем стареньком радио, чтобы хоть ненадолго заглушить мрачные мысли.

Гермиона смотрит на меня удивленно. Весь ее вид словно говорит, что музыка сейчас неуместна. Я пожимаю плечами и поднимаюсь, протягивая ладонь. Имеем мы право хоть немного отвлечься? Сегодня, сейчас.

Гермиона снисходительно улыбается и качает головой, но подается навстречу. Руки у нее совсем ледяные, хотя мы только что пили горячий чай, волосы пахнут травой и сухими листьями, а губы мягкие и податливые, будто бы специально предназначенные для того, чтобы их целовать.

Что это? Зачем это? Неужели нам мало проблем?

Но она не отстраняется — разве что на мгновение, глотнуть воздуха, чтобы снова столкнуться носами и вернуться к прерванному занятию.

Мы переплетаемся и рушимся на кровать, так кстати подвернувшуюся под ноги, и я начинаю терять ощущение реальности, потому что то, что соскользнуло сейчас на пол, просто не может быть моей рубашкой. Ведь не может же, правда?..

* * *

Мы сидим у палатки и курим, глядя в серый утренний небосвод. Наверное, опять дождь пойдет. Задолбал уже этот дождь.

— Гарри, — хрипло зовет Гермиона, — там осталось еще?

Я молча протягиваю почти опустевшую пачку, и она благодарно прикрывает глаза.

Мы определенно оба свихнулись — сидим тут и курим, пока мир вокруг рушится на кусочки и нет никакой надежды его спасти.

Но мне впервые за долгое время хочется это сделать.