Полная чаша (джен)

Лампа замигала, и Родольфус, сморгнув, потёр глаза, отложил перо и откинулся на спинку кресла. Пожалуй, пора ложиться: время приближалось к двум пополуночи, и с того момента, как он сел работать, прошло часов пять. Неожиданно вернувшаяся к нему большая часть состояния снова сделала его человеком если и не богатым, но состоятельным, однако это не стало для него поводом бросить затею с сидром — и потому, что деньги, если ничего не делать, имеют свойство заканчиваться, и потому, что Родольфус в целом нуждался в каком-нибудь деле, на которое мог бы отвлекаться в своих пока абсолютно пустых изысканиях. Он пытался отыскать хоть какую-нибудь информацию о заклятье, цепко держащем в своих руках Рабастана, но пока не нашёл ничего. Вообще. Ни намёка на то, что терзало его брата, не было ни в одной книге — впрочем, он пока просмотрел далеко не все.

Начал он не со своей библиотеки, а с доставшейся Нарциссе в наследство фамильной, блэковской. Нарцисса сама предложила ему это, и сама же включилась в поиски. И он был признателен — но пока что их поиски не привели ни к чему. Нарцисса даже пробовала расспрашивать портреты, но те почему-то молчали — хотя не могли не знать. Но заставить их говорить было невозможно, и Родольфусу оставалось лишь уповать на удачу и на собственную настойчивость.

Лестрейндж вышел из-за стола и потянулся, разминая затёкшую спину, а затем, погасив лампу, подошёл к окну и вгляделся в темноту: небо уже вторую неделю плотно закрывали тучи, и казалось, что снаружи царит кромешная тьма. Ему захотелось пройтись по ночному берегу, и он, надев тёплый плащ и наложив на себя согревающие чары, вышел из комнаты и направился вниз, к холлу — но не сразу по лестнице, а отправился длинным коридором второго этажа того крыла, что связывало их с Рабастаном башни. Всего в замке их было четыре, и две из них, те, что были ближе к берегу, принадлежали братьям — Родольфус по возвращению не стал ничего менять, хотя проще всего было бы, разумеется, поселиться в одной с Рабастаном. Но его жизнь и так рассыпалась в прах, и он позволял себе цепляться за подобные мелочи, пусть даже они и создавали некоторое неудобство. Впрочем, всё равно он проводил у брата много времени, часто просто трансфигурируя в стол что-нибудь в его комнате и работая там днём. По ночам же он обычно возвращался в свои комнаты, тоже разрешив себе эту никому, на самом деле, не нужную условность: никакой свет сейчас не потревожил бы Рабастана. Но Родольфус помнил, что брат терпеть не мог спать при свете и ложился обычно рано, просыпаясь с рассветом, и поэтому уходил — так, как делал бы, если бы брат был здоров.

Если бы…

В коридоре было совершенно темно, но Родольфус не стал зажигать ни Люмос, ни факелы: ему здесь была знакома каждая трещина, да и спотыкаться было просто не обо что. Впрочем, Лестрейндж всё же двигался вдоль стены, слегка скользя по ней самыми кончиками пальцев — и привычно чуть притормозил у седьмой по счёту двери, за которой обычно в это время спала Падма Патил. Но сейчас была ночь Сочельника, которую она проводила у родителей, и они были в доме одни. С Рабастаном.

Родольфус машинально тронул браслет, обхватывающий его левое запястье. На него были наложены такие же сигнальные чары, что когда-то стояли в палате его брата и срабатывали в случае приступов — которые, как и предупреждали целители, случались с леденящей регулярностью раз в три-четыре дня. Вернее, ночи — а ещё точнее, под утро. С трёх часов до пяти, очень редко раньше и никогда — позже. Самое глухое время — даже Родольфус обычно уже засыпал, и браслет выдёргивал его прямо из постели. Выдёргивал в самом буквальном смысле, срабатывая не просто в качестве информатора, но и как портал, перенося Родольфуса прямо к брату, тем самым экономя драгоценное в такие моменты время. Такой же браслет был и у Падмы Патил — с той лишь разницей, что портал срабатывал не мгновенно, а через двадцать секунд после сигнала о начавшемся приступе, давая ей возможность или одеться, или, в случае дежурства в Мунго, подозвать кого-нибудь себе на замену.

На площадке винтовой лестницы Родольфус помедлил — привычка потянула его наверх, к брату, но сейчас он свернул вниз и, спустившись, открыл небольшую дверцу и вышел, наконец-то, из дома. Было ветрено и очень холодно, и Родольфус запахнул плащ поплотнее, постоял немного, привыкая к пронзительному ветру, а потом двинулся вперёд — к берегу.

Дом Лестрейнджей был построен на белых дуврских скалах, и Родольфусу, чтобы спуститься вниз, к воде, нужно было преодолеть с полторы сотни вырезанных в породе ступеней. Можно было просто аппарировать, как все обычно и делали, но сейчас ему не хотелось рывков, да и вниз — это не наверх. В конце концов, в детстве они носились по этой лесенке раз по десять на дню, и понятия не имели, что это тяжело. Это воспоминание породило волну горечи и совсем несвойственную ему мысль о том, что он вряд ли увидит когда-нибудь, как по ней снуют туда-сюда маленькие Лестрейнджи, потому что на нём их род, судя по всему, завершится. Почему он не настоял на ребёнке? Чего ждал — тогда, до Азкабана? Он в то время серьёзно относился к своему статусу наследника рода — почему же не надавил на Беллатрикс? Она бы, вероятно, поначалу сопротивлялась — но потом, скорее всего, уступила бы. Нет, не по любви — но, в конце-то концов, можно было бы попросить надавить на неё и Лорда. Лестрейндж помнил, как тот хвалил Малфоя, когда у него родился наследник, и как буквально тыкал им всем в нос, что, пока они тут воюют и рассуждают о будущем, Люциус творит его, в самом буквальном смысле. И Родольфус помнил, что был тогда с ним согласен. Почему же? Мордред! У него сейчас вполне мог бы быть взрослый сын или дочь — ровесник Драко или даже старше. А теперь…

С другой стороны — кто его бы растил? Малфои, наверное — больше просто некому. И Мерлин знает, что бы у них выросло. Родольфус попытался представить на месте такого ребёнка сначала себя, затем Рабастана — и хмыкнул. Нет — в обоих случаях выходило ещё хуже, чем в реальности. Так что хорошо, что никакого ребёнка не было. Да и каково ему было бы сейчас? И кто знает, на чьей стороне он сражался бы тогда, в девяносто восьмом…

Родольфус вспомнил, как странно ему было видеть Беллатрикс беременной. Именно странно — каждый раз, когда он видел её потяжелевшую грудь и растущий живот, у него возникало ощущение, что это не она. Обида тоже была — и ярость, и злость… всё было. Но сильней всего было это ощущение неправильности и даже нереальности. А потом возникло это дитя — странная, нечеловеческая девочка. Именно что возникла — Родольфус помнил, что тогда ни разу не подумал о ней как о рождённом существе. Потому что… почему, собственно? Ревновал ли он? Нет, пожалуй, ревностью это не было — скорее, оскорблённым самолюбием и, конечно же, обидой на предательство. Но оба эти чувства не имели никакого отношения к самому ребёнку — ребёнок не мог ни оскорбить его, ни обидеть.

Просто дети рождаются у людей, а не у гомункулусов. Родольфус очень хорошо помнил, как сказал брату и чуть ли даже не Снейпу: «Гомункулусы не размножаются». Нет — но ребёнок был, а значит... Он не знал, что это означало. Конечно, это была девочка… Существует же партеногенез — правда, у людей, и вообще у млекопитающих, он не встречается, но кто знает… может быть, Лорд сумел сделать что-то подобное? Тем более что среди земноводных такой способ размножения как раз попадается? Зачем только? И зачем тогда ему было объявлять этого ребёнка своим? Его мучила эта мысль с тех самых пор, как он разглядывал новорождённую — в первый раз на руках у жены, а потом ещё дважды в колыбели, но он так и не нашёл ответа. До тюрьмы он был убеждён в том, что ребёнок этот не просто, да и не совсем ребёнок — но теперь она выросла… и, наверное, за это время врождённые странности должны бы были уже проявиться.

Но Нарцисса сказала, что ребёнок выглядит совершенно обычно — впрочем, она видела девочку только мельком и со стороны. Могла она не увидеть чего-то? Разумеется, могла — тем более что понятия не имела, что искать. Да и не искала, похоже.

Поглядеть бы на неё! Ему было… любопытно? Да, пожалуй. Ведь, в конце концов, в каком-то смысле именно благодаря появлению этого ребёнка он сейчас топтал мокрые от морской воды камни — но не в камере Азкабана, а на собственном, родном берегу. Из-за той беременности Лорд когда-то отослал их с братом в школу — и дал ему, Родольфусу, возможность сделать выбор. Да, предательство и Беллатрикс, и самого Лорда вовсе не было основной причиной этого выбора — но вот поводом… поводом, определённо, стало. Мерлин знает, сколько бы ещё Родольфус решался и на что бы его хватило. А так…

Да, увидеть бы её. Просто посмотреть… Он представил, как является к Андромеде с этой просьбой и поморщился. Если она не спустит его с лестницы, то только потому, что навряд ли вообще впустит в дом, и разговаривать они будут во дворе. Но какому-нибудь хитрому Ступефаю это вряд ли помешает... впрочем, он ведь думает сейчас о такой Андромеде, которой та была две жизни назад — ещё в школе. А с тех пор прошло Мерлин знает сколько лет, и она успела за это время уйти из семьи, выйти замуж, вырастить дочь — и потерять мужа. Любимого мужа — а Родольфус знал, как умеют любить Блэки. И понимал, что, скорее всего, Андромеда вообще не станет с ним говорить — потому что наверняка записала и их с братом в убийцы.

И правильно записала. Получи он тогда от Лорда приказ убить её мужа — что бы он сделал? Не торжествовал бы, разумеется, как Беллатрикс — но исполнил бы? Нет? Он не знал — или не хотел знать.

Нет, её просить бесполезно.

Но ведь и не ей решать. Говорить нужно с кем-то из родителей — вероятно, с матерью. Да, пожалуй — если в этой Нимфадоре проявилось хоть немного блэковской крови, то не её супругу с ней спорить. Ремуса Люпина Родольфус помнил очень смутно, но воспоминаний казалось достаточно, чтобы сделать этот вывод. Да, определённо, говорить следует с Нимфадорой. Знать бы, как… но, как говорится, не попробуешь — не узнаешь.

Да и повод есть — Рождество. Для начала он их просто поздравит, а ещё через пару дней попросит о встрече. Ну а если получит отказ — наведается в Министерство и дождётся, когда она пойдёт с работы домой. И поговорит.

Эта мысль взбудоражила его, и Родольфус ещё долго шёл вдоль моря — так долго, что в какой-то момент увидел впереди огоньки маггловского городка или деревушки, до которой, он знал, от их дома была далеко не одна миля. Лишь тогда он аппарировал домой и из главного зала поднялся к брату.

В комнате было тепло: здесь всегда горел камин, заодно и освещая её. Сейчас яркие отсветы пламени ложились и на вечно спящего Рабастана, и на нарядный венок из ветвей остролиста, сосны и ели, что сюда принесла Падма, и на праздничные ленты, вместе с ветками того же остролиста украшавшие комнату.

— С Рождеством, — негромко проговорил Родольфус, садясь в стоящее у постели кресло. — Если бы чудеса и вправду существовали — сейчас было бы самое время для одного из них. Но увы — мы не магглы, и надеяться нам не на кого. Мы волшебники, и мы точно знаем, что чудес не бывает. Ну а мы с тобой ещё и не христиане… Так что никаких чудес, — он привычно тронул тёплое запястье, проверяя пульс.

Дверь вдруг дрогнула и бесшумно открылась, и в проёме возникла хорошо знакомая Родольфусу женская фигура.

— А я думала, что вы спите, — сказала Падма, входя в комнату с какой-то коробкой в руках. — С Рождеством.

— То же самое я думал о вас, — с откровенным удивлением ответил Родольфус. — Что вы спите — причём в другом месте.

— Я как раз встала, — она улыбнулась, — и решила перед завтраком заглянуть к вам и оставить подарок. Утро уже, — она поставила коробку на стол.

— В самом деле, — Лестрейндж кинул взгляд на часы, стрелки которых готовились разделить циферблат на две равные половинки строго вертикально.

— С Рождеством, — Падма открыла коробку и протянула ему какой-то свёрток, оказавшийся неожиданно тяжёлым.

— Мерлин мой — что вы, — он смутился. У него, конечно, тоже был подарок, но совсем простой и ни к чему не обязывающий. А вот то, что он держал в руках, вряд ли могло оказаться шарфом или ёлочной игрушкой. — Я признателен — но не стоило…

— Вы откройте, — улыбнулась она задорно. — И поймёте, что смущаться совершенно нечему.

— Я надеюсь, — он вздохнул — а, развернув бумагу, рассмеялся.

— Я сама пекла, — Падма подошла ближе. — Говорят, что мои Данди-кексы не самые скверные в Англии — и надеюсь, ради вашего блага, что это так и есть.

— Давайте узнаем, — Родольфус почти что развеселился. Патил всегда была безупречно тактична, и подумать, что она поставила бы его в неудобное положение неуместным подарком было глупо. — Выпьете со мной кофе?

— С удовольствием, — заулыбалась она. — У нас дома в Рождество завтракают в девять — у меня полно времени.

— Можно здесь, — неожиданно сам для себя предложил Родольфус, и она кивнула:

— Конечно.

— Я распоряжусь, — Родольфус сделал шаг к двери, — и вернусь. Я не ждал вас сегодня — но мне есть, чем ответить.

— Я пока умою и побрею его, — кивнула Падма, подходя к кровати и доставая из прикроватного комода бритвенные принадлежности — и Родольфус поймал себя на мысли, что иногда маленькие чудеса происходят даже с волшебниками.

И как жаль, что только маленькие.