Полная чаша (джен)

Первую — пятилетнюю — годовщину битвы за Хогвартс отмечали в школе. Праздник вышел красивым, хоть и не без горечи — но именно это сделало его настоящим: не было тех пафосно-пустых речей, от которых Гарри начинало клонить в сон уже на четвёртой фразе. Зато были люди — все те, кто когда-то защищал школу, те, за кого он когда-то с лёгким сердцем пошёл умирать. И умер — пусть и не до конца.

Но это было давно — в прошлой жизни. В нынешней же младший аврор Гарри Поттер, два года назад окончивший Академию Аврората и работавший сейчас в отделе Особо Тяжких преступлений, давным-давно распрощался со своими романтическими представлениями об аврорской работе и, в очередной раз засиживаясь над анализом какого-нибудь допроса за полночь, вспоминал с досадой, как манкировал порой в школе некоторыми заданиями. Потому что знания в его работе требовались очень разные, и, потратив несколько часов на поиск нужного в книгах, обнаружить, что это изучали, к примеру, ещё на третьем курсе Гербологии, бывало очень досадно.

Впрочем, даже это не мешало ему искренне любить свою работу — но сегодня он был от неё свободен. Сегодня он был гостем, и одним из самых желанных. Это последнее обстоятельство Гарри, правда, скорее, расстраивало: он бы предпочёл сидеть за столом своего факультета, а не за почётным, неподалёку от министра магии Кингсли Шеклболта и директора Хогвартса Северуса Снейпа — пусть последнее было, пожалуй, даже немного забавно. Но его место было здесь — и он сидел и рассматривал зал, уже привычно отмечая для себя, кто и где сел, и кто, как и с кем разговаривает. И думал, что более мирного зрелища, пожалуй, не видел очень давно.

Вот только…

— Падма! Подожди!

Он весь вечер поглядывал на Падму Патил — на неё и на Дениса Криви. Для них обоих этот день никогда не станет по-настоящему праздничным и навсегда останется днём траура. Для них цена победы оказалась чудовищно высока… Вот Гарри и смотрел, готовясь, если что, поддержать — и только поэтому в какой-то момент увидел, что Падмы нет за столом Рейвенкло. Быстро оглядев зал, он обнаружил её стройную фигуру, затянутую в очень простое белое, без рисунка и украшений, платье неподалёку от дверей Большого Зала. Незаметно (как он надеялся) выбравшись из-за стола, почти побежал следом — и успел перехватить её уже за дверьми, по пути к выходу.

— Подожди, — повторил он, догоняя её.

— Зачем? — неожиданно резко спросила она. На её точёном лице застыло непонятное ему раздражённое и даже злое выражение.

— Слишком тяжело, да? — понимающе и сочувственно спросил Гарри и добавил негромко: — Я понимаю. Правда.

— Разве? — она сощурилась, и её черты на мгновенье стали резкими и острыми, напомнив Гарри нынешнего директора школы.

— Я не потерял в той битве никого из близких, — ответил он, — но…

— Ты НЕ понимаешь, — перебила его Падма. — Дело не в мёртвых.

— Нет? — Гарри слегка растерялся. Она злилась — он ясно видел, но не понимал, почему.

— Знаешь, зачем я сегодня пришла? — спросила она, вдруг заглядывая ему в глаза. И когда он качнул головой, продолжила: — Я надеялась услышать здесь хотя бы пару слов благодарности тем, кто сделал эту победу и возможной, и такой быстрой, какой она оказалась. Но, — слова звучали резко и зло — она чеканила их, и её голос, низкий от природы, хотя и был сейчас тих, звенел, — я ошиблась. Что ж — празднуйте, — она сощурилась и отвернулась было, но тут же вновь поглядела на Гарри и продолжила: — Оборону школы, Гарри, организовывали трое. Двое из этих троих учили нас почти год — и научили. И хорошо научили, — в её голосе зазвучала горечь. — Однако один из этих троих — с орденом и в почёте, а два остальных… — она сжала губы и замолчала.

— Ты о ком? — нахмурившись, переспросил её Гарри.

— О Лестрейнджах, — ответила Падма — так резко, словно хлестнула. — Но зачем вспоминать о них, правда? Они оба учили нас, они оба нас защищали — но один теперь в Мунго, а другой — в Азкабане, и оба там — навсегда. И о них можно просто забыть. И праздновать победу — кому интересно, кто и что для неё сделал, верно?

— Погоди, — Гарри, снова нахмурившись, помотал головой. — При чём здесь Лестрейнджи?

— Ты не знаешь? — в чёрных глазах Падмы мелькнуло изумление. — Они работали здесь в тот год. Оба. Учили нас.

— Знаю, — продолжал хмуриться Гарри. — Мне Джинни рассказывала… но я не думал, что они… они действительно многому вас научили? — недоверчиво спросил он.

— Научили, — сказала Падма. — Джинни, как я понимаю, не изменилась: как тогда на дух их не переносила, так и теперь. И не имеет значения, что они сделали. Её право. Но знаешь, — она повела плечами, будто от холода, — единственные люди, чью позицию «ненавижу — и не имеет значения, что они ещё сделали» я готова принять — это Невилл, его бабушка и Ханна Эббот. Остальные же… хотя какая теперь разница, — досадливо оборвала она саму себя. — Никому из них уже не помочь. Ты иди, — она кивнула на закрытые двери Большого зала, из-за которых раздавался весёлый праздничный гул. — Ты зря меня остановил — я не хотела никому портить настроение. Иди, — повторила она настойчиво. — Там праздник.

— Там — да, — кивнул Гарри.

— Ну вот и ступай, — она усмехнулась, и добавила мягче: — Это ведь, во многом, твой праздник. Твой, — повторила она. — Ваш. Но не мой.

И, развернувшись, решительно и быстро пошла прочь, к выходу.

От антиаппарационной границы Хогвартса Падма Патил отправилась вовсе не домой, а в Мунго, где умылась, тщательно вымыла руки, просто накинула поверх платья форменную лимонно-жёлтую мантию и направилась в одну из индивидуальных палат, расположенных в самом конце отделения.

— Добрый вечер, мистер Лестрейндж, — привычно проговорила она, закрывая за собой дверь и подходя к кровати, на которой спал своим искусственным и глубоким сном Рабастан Лестрейндж. — Сегодня ровно пять лет с того дня, как с вами это случилось, — она вынула из кармана яблоко и, разрезав его пополам одним взмахом палочки, положила половинки на прикроватную тумбочку. По комнате поплыл сладкий и свежий запах, и Падма продолжила: — Знаете, у них там сейчас праздник. В Хогвартсе. Но о вас они все забыли, — она умолкла, медленно водя палочкой над спящим, оставляя след слабо вспыхивающих бледных искр. — Знаю, что вам всё равно, — продолжала она, закончив ежевечернее исследование, — но я надеялась, они вспомнят. Но увы, — она горько улыбнулась. — Нет — никто не сказал ничего. Даже миссис Люпин — хоть вы её и спасли. А она была там. Они все были, — она откинула одеяло и придирчиво осмотрела обнажённое тело. — Ладно, — она вновь укрыла его, чуть поморщившись. — Время массажа — а потом я вымою и одену вас на ночь, — она развернула Лестрейнджа на живот, взяла с тумбочки банку с маслом и, растерев его в ладонях, принялась разминать плечи своего пациента.

Она пришла сюда, едва поступив в Мунго в лето после окончания школы. Смерть сестры будто отсекла её часть — и Падма не могла не думать о том, что Парвати, может быть, выжила бы, если бы она сама знала, как ей помочь. Почему в Хогвартсе не учат подобному? Сестра была жива ещё несколько минут и истекла кровью у неё на руках. А она, Падма, сидела рядом и просто смотрела. Эта мысль не давала ей есть, спать, дышать — но когда она пришла в Мунго, и её взяли, стало чуть легче. Как же хорошо, что она всегда любила учиться! И никогда не позволяла себе делить предметы на любимые или нет, вынудив себя даже все свои ТРИТОНы сдать на «Превосходно». Все девять. И это пригодилось: Падма никогда в жизни не думала о колдомедицине и ни за что не попала бы в Мунго, если бы потакала себе и взяла на шестом курсе только те предметы, что были ей интересны — а значит, никакую Гербологию не сдавала бы. Её приняли сюда на удивление легко и охотно — хотя Падме казалось, что у них в то лето должен был бы быть огромный наплыв желающих. Но вышло иначе: из своих однокурсников она встретила там только Ханну Эббот.

Они учились вдвоём, но так и не смогли подружиться: Падма совершенно не знала, как с той говорить — из-за Невилла. Понимая и признавая за тем право ненавидеть и не прощать Лестрейнджей, она понимала, что Ханна просто не может относиться к ним обоим иначе — но принять такую же позицию не могла. И не только потому, что старший из них спас её — а потому что полагала подобное отношение просто несправедливым. Разумеется, они с Ханной никогда не обсуждали Лестрейнджей — однако же Падме всё равно было неловко. Впрочем, к счастью, интересы их лежали в разных сферах, и встречались девушки чем дальше — тем реже, и в последние годы, по большей части, сталкивались лишь в коридорах, да и то нечасто, ибо работали, продолжая учиться, в разных отделениях: если Ханна больше интересовалась повреждениями от магических существ и растений, то Падму с самого начала интересовали проклятья.

Сметвик — заведующий этим отделением — Падме нравился. Маленький, кругленький, с брюшком и весьма основательной лысиной, он напоминал мягкого игрушечного медвежонка — однако это впечатление было обманчиво. Он был одним из лучших специалистов в своей области, и не только в Британии — а ещё прекрасным руководителем, в меру жёстким, в меру строгим, но всегда понимающим. Говорили, правда, что работать в его отделении сложнее, чем где бы то ни было ещё в Мунго, и что он не прощает даже малейших ошибок — но Падма очень быстро выяснила, что между «не прощать» и «наказывать» существует просто море реакций от подробного разбора с тем, чтобы исправить и превентивно научить остальных до мгновенного увольнения, и что для Сметвика важна, прежде всего, причина оной ошибки. Падме же подобный подход представлялся единственно верным — и, возможно, поэтому, а ещё потому, что здесь было принято отвечать в свободное время на любые вопросы и вообще поддерживать новичков, быстро ощутила себя здесь на своём месте.

Работа была тяжёлой, но так было даже лучше: приходя домой, Падма падала в кровать и засыпала, едва коснувшись головою подушки, и могла не думать и не вспоминать о сестре. Ещё бы не видеть её каждый раз в зеркале… но они с Парвати были близнецами, похожими, словно два маковых зерна, и спасения от их сходства не было. Поначалу Падма приучилась обходиться без зеркала — это было не так сложно, если просто заплетать волосы в косу и носить знакомые вещи: а умыться и втереть в лицо масло она вполне могла и вслепую. Но однажды, поймав себя на том, что шарахнулась от стеклянной дверцы шкафа с зельями, Падма запретила себе прятаться — и теперь каждый вечер подолгу расчёсывалась перед зеркалом, пристально и внимательно разглядывая себя и постепенно привыкая к собственному лицу заново. И привыкла — со временем.

Впрочем, по Парвати она тосковала по-прежнему. Сестра снилась ей — иногда до того ярко, что Падма, проснувшись, порою звала сестру по имени и почти ощущала тепло её пальцев на своей руке. Эти дни были трудными — Падма плакала и, как ни старалась, бежала от любого не связанного с работой общения: любой, даже самый невинный, личный вопрос почему-то причинял ей боль, от которой выступали на глазах совершенно неуместные слёзы. Падма понимала отлично, до чего странно выглядят рыдания в ответ на любезное предложение, не принести ли ей чаю или кофе, но поделать с собой очень долго ничего не могла.

Справиться с собой ей помогло время. Года через два в её мир постепенно начали возвращаться краски, вкусы и запахи, и со временем она не то что привыкла к потере, но, по крайней мере, научилась с ней жить. И теперь её мучило лишь одно — невозможность вернуть свой долг сохранившему ей жизнь человеку.

Она знала, что между ней и Родольфусом Лестрейнджем не возникло никакого магического долга: они воевали на одной стороне, и он был её учителем. Впрочем, Падма всё же проверила — но когда убедилась в том, что свободна, вовсе не ощутила себя таковой. Кроме магии, были ещё и другие, человеческие отношения — и она считала себя должной. Но Родольфус был недоступен — и всё, что ей оставалось, это лишь заботиться о его погружённом в сон младшем брате. О том, что в Мунго существует крохотная, состоящая всего из двух человек, группа по изучению случая Рабастана Лестрейнджа, Падма узнала лишь на третьем году стажировки — и немедленно туда попросилась. Её взяли, и хотя оплата там была почти символической, а времени работа отнимала немало, Падма была счастлива. Пусть хоть так — но когда-нибудь она вернёт долг. Не Родольфусу, так его брату — неважно. Она сделает всё, что сможет.

Вот поэтому она и приходила сюда, в маленькую, но зато отдельную палату, каждый вечер и каждое утро, проводя сперва тщательнейшую диагностику, а затем — делая массаж, чтобы поддержать тело в нормальной физической форме, и вообще выполняя всё то, что обычно делают медиковедьмы. Тем более что она пока что и была одной из них — до целительницы Падме было ещё ой как далеко, пусть ей даже уже и доверяли работу с несложными проклятьями. Но она не спешила. Ничего. У неё впереди была целая жизнь — и однажды она станет профессионалом не хуже Сметвика и найдёт способ снять с Лестрейнджа проклятье и вернуть долг.

* * *

Гарри Поттер не спал.

Он вернулся с праздника позже остальных, и сейчас сидел в гостиной дома на Гриммо, которую привык использовать в роли кабинета, обдумывая свой только что случившийся разговор со Снейпом.

Он пришёл к директору в самом конце вечера — когда остальные гости из Хогвартса разошлись — с вопросом о Лестрейнджах. И полученный ответ — вернее, ответы — теперь не давали Гарри покоя, отгоняя сон. Оставалось думать и анализировать, поэтому Гарри, придвинув к себе пергамент, принялся записывать главное из услышанного от директора Хогвартса:

«Л. знали о возможности штурма школы заранее: 1) учеников всерьёз готовили к обороне; 2) ловушки Л.-ст.

Хоркрукс!»

Последнее слово он подчеркнул дважды — и, прикрыв глаза, постарался воспроизвести в памяти слова Снейпа как можно точнее. Выходило, что Родольфус Лестрейндж намеренно отдал Снейпу ту чашу — и сделал это вскоре после того, как узнал от того, что предмет этот может быть чрезвычайно ценен и важен для Волдеморта. К тому моменту он уже должен был догадаться о позиции Снейпа — и, судя по всему, давно сменить собственную.

Тогда… стоп — рано делать выводы. Что он знает ещё? Снейп почти в открытую сообщил ему, что Родольфус, сменив сторону, сделал это вполне осознанно — но не стал называть причин. А про его брата Снейп выразился в том смысле, что «нитка идёт за иголкой», и что Родольфус, делая выбор, конечно же, понимал, что делает его и за брата. И оказался прав: Рабастан пошёл вслед за ним.

К младшему Лестрейнджу Гарри испытывал очень смешанные чувства — с того самого момента, как узнал, что тот, по сути, спас Тонкс. Сама Нимфадора говорить об этом с Гарри категорично отказывалась — а вот Андромеда как-то сказала, что, хотя и понимает Августу Логнботтом, но сама уже никогда не сможет думать о зяте и особенно о его младшем брате по-прежнему. Разговор этот состоялся вскорости после битвы — когда Гарри с удивлением узнал о существовании у Ремуса и Тонкс не только сына, но ещё и дочери. Они все тогда сидели в доме Тонксов, потому что Ремус и Тонкс, — или Дора, как называла дочь Андромеда, — решили после войны жить там, то ли не желая оставлять потерявшую мужа хозяйку одну, то ли просто нуждаясь в её помощи. Они оба теперь работали — и ни Ремус, ни, тем более, Дора не могли брать с собою младенцев.

Тогда, после тех слов Андромеды, разговор замер — а затем Тонкс решительно проговорила:

— Я считаю, Гарри имеет право знать. Тем более что Тедди он крёстный — и я бы очень хотела, чтобы так было и с Дельфи.

— Если это ваш секрет, — начал Гарри, — я…

— Дора права, — перебил его Ремус.

— Я просила бы тебя, — медленно проговорила Андромеда, — сохранить это в тайне. — Ради девочки — и ради нас всех.

— Обещаю, — с удивлением и тревогой проговорил Гарри.

— Ну тогда, — Андромеда поглядела на дочь, чьи волосы постепенно приобрели оттенок воронова крыла, — расскажи ему.

Гарри помнил то, как тогда долго-долго разглядывал девочку — крохотное тёплое создание, кажущееся почти лысым из-за белого цвета нежных, как пух, волос. И думал, что не верит в то, что даже её отец от рождения был обречён стать таким, каким стал — и что кем бы ни были те, кто зачали и родили малышку, он сам сделает всё, что сможет, чтобы она никогда не стала на них похожей. И что станет крёстным — потому что ведь кому, как не ему, быть им?

Он и стал — и с тех пор с каждым своим визитом к крестникам, Люпинам и Андромеде отмечал, что не видит в девочке ничего настораживающего. Обычный ребёнок, такая же бойкая и активная, как и Тедди — разве что не метаморф. В остальном же он не видел особых различий: Дельфи точно так же, как брат, обожала играть с мячом, ровно с тем же удовольствием слушала сказки — разве что животных больше любила, и к своим пяти годам уже умудрилась притащить в дом пару кем-то покалеченных мышек, трёх сломавших крылья голубей, четырёх воробьёв и ужа. Тех лечили и выпускали — и хотя ужик с повреждённым хвостом поначалу, Гарри помнил, взбудоражил всех, но потом они убедились, что ни о каком парселтанге Дельфи и понятия не имеет. Девочка нашла ужа зацепившимся за отколовшуюся в заборе щепу и не смогла бросить. Тревоги рассеялись, а Гарри после долго досадовал на себя, злясь за то, что чересчур поспешно связал парселтанг с тёмной магией. А ведь это было просто умение, дар, с которым рождались — и всё. Что же из него выйдет за аврор, если он начнёт связывать подобные вещи!

Поймав себя на том, что отвлёкся, Гарри посмотрел на часы. Третий час ночи… а ему завтра в аврорат к девяти. Надо было спать, но сон не шёл.

Что он знает ещё? Что Родольфус Лестрейндж попросту не стал защищаться — «не счёл нужным», как сказал Снейп. Значит… Вывод напрашивался сам, и Гарри против воли усмехнулся. Кто поверит в раскаяние Лестрейнджей?

Но никакой другой причины подобного поведения он найти не сумел.

Оставалось одно — и он собирался завтра же с утра этим заняться.

— Откуда такое желание? — поинтересовался Гавейн Робардс, выслушав Гарри.

— Я хочу разобраться, что произошло, — сказал тот. — Если то, что говорят, правда — приговор не был справедлив.

— Ты считаешь, Лестрейндж не заслужил Азкабана? — с некоторым удивлением уточнил Робардс.

— Я считаю, что он заслужил правду, — ответил Гарри.

— Что бы он ни сделал, — возразил Робардс, — одного дела Лонгботтомов хватит, чтобы навсегда его там оставить. Или ты об этом забыл?

— Я перечитал дело, — кивнул Гарри. — И оно вызывает ряд вопросов. Лестрейнджи, бесспорно, виновны — но не вы ли говорили, что вина в одном преступлении не означает вины и в другом? И пусть будет даже Азкабан — но я хочу понять, что и почему они оба делали в тот год в школе. В конце концов, — добавил он, — Снейп ведь тоже был Пожирателем.

Робардс некоторое время смотрел на него оценивающе, а потом кивнул.

— Что ж, займись. Но в свободное от основной службы время. Можешь считать это своим первым личным расследованием, — хмыкнул он.

…Море вокруг Азкабана было этим вечером на диво спокойным. Комендант, недовольно щурясь, мрачно оглядел Поттера, но вопросов задавать не стал — впрочем, традиционного чаю тоже не предложил. Выделив сопровождение «господину младшему аврору», он вернулся к себе; Гарри же, пожав плечами, направился вслед за одним из охранников вниз по лестнице.

Идти пришлось долго: камеры пожизненно осуждённых располагались в нижнем ярусе. Здесь, внизу было сыро — Гарри поскользнулся на одной из ступенек и едва не упал, успев в последний момент схватиться за стену. Его не оставляло ощущение, что где-то здесь всё ещё были дементоры, и хотя он знал, что это не так, отделаться от этой мысли не мог.

— Я вас тут подожду, — сказал стражник, открывая тяжёлую дверь, которые ещё после побега Блэка заменили веками существовавшие здесь прежде решётки.

В камере было абсолютно темно. Заключённый спал — и Поттер, первым делом подвесив под потолком светящуюся сферу, трансфигурировал себе стул и сел, внимательно разглядывая Лестрейнджа. Тот был бледен и худ, а его длинные борода и волосы выглядели ожидаемо неряшливо и казались почти седыми.

— Мистер Лестрейндж, — наконец, проговорил Поттер. — Младший аврор Гарри Поттер. Я хотел бы поговорить.

Тот открыл глаза — и по его ясному взгляду, в котором сейчас сквозило неприкрытое удивление, Гарри понял, что отнюдь не разбудил его своей репликой.

А Родольфус и вправду был по-настоящему изумлён. Здесь почти не бывало посетителей — если, разумеется, не считать регулярные обходы и обыски охраны — кому и зачем он мог бы понадобиться? Да ему и не хотелось никого видеть — для чего? Порой, правда, он жалел, что тогда, на суде, отказался от шанса сохранить свободу — но, с другой стороны, что бы он с нею делал? Так, по крайней мере, он платил по счетам — эта мысль успокаивала и придавала пусть и своеобразный, но смысл всему, что с ним случилось. Он всегда считал должным отдавать все долги — а сейчас просто пришло его время.

Но визит Гарри Поттера в эту схему не вписывался.

— Чем обязан? — Родольфус сел на койке и, спустив ноги на пол, сунул их в то, что осталось от его ботинок.

— Любопытству, — слегка усмехнулся Поттер.

Они замолчали. Затем Лестрейндж, тоже усмехнувшись, сказал:

— Что ж. Каков вопрос — таков ответ. Это допрос?

— Как вам будет угодно, — подумав, решил Поттер. — У меня есть полномочия допросить вас, но можем и просто поговорить. Для начала. Как желаете.

— Всё равно, — равнодушно отозвался Лестрейндж. — Спрашивайте — я отвечу.

— Почему вы отдали директору Снейпу чашу? — начал Гарри с того, что, по сути, могло бы дать ответ и на все остальные вопросы.

— Мистер Поттер, — помолчав, сказал Лестрейндж. — Вы, как я понимаю, в курсе всей истории. Для чего вы пришли?

— Почему вы не стали защищаться? — после паузы спросил Поттер.

— Зачем? — пожал Лестрейндж плечами. — Всё, что должен был, я сделал, остальное — потерял. Ну и по долгам следует платить, — он спокойно глянул на Поттера.

— Знаете, — после некоторого молчания сказал тот, — между сменой стороны и предательством грань почти не видна. Но она существует — и она важна, иногда — принципиально важна. Как сейчас.

— Для кого? — вежливо поинтересовался Лестрейндж.

— Для меня, — спокойно отозвался Поттер. — Почему вы сделали это?

— Сменил сторону? — в голосе Лестрейнджа прозвучала неожиданная насмешка. Поттер поглядел в ответ удивлённо, и тот добавил нечто странное: — Так я не менял.

— Простите? — Поттер даже не попытался скрыть своё недоумение.

— Я ведь не моя покойная жена, — с непонятным Гарри весельем заговорил Лестрейндж. — Я пошёл не лично за Лордом, а за тем, чьи цели разделял. Но затем цель сменилась… у обоих, — он опять усмехнулся. — И пути разошлись. Впрочем, — медленно добавил он, — я ошибся изначально. Здесь я увидел это вполне ясно. Так что, в некотором смысле, от моего заключения, определённо, имеется польза.

— И какой же была ваша цель? — спросил Поттер — может быть, чуть резче, чем следовало.

— Возвращение чистокровным их былого величия, разумеется, — с очевидной самоиронией ответил Лестрейндж.

— Что же вы потом передумали? — поинтересовался Поттер с некоторым сарказмом.

— Поумнел, наверное? — полувопросительно проговорил Лестрейндж.

— Я серьёзно, — не стал поддерживать шутку Поттер.

— Я тоже, — Лестрейндж теперь задумчиво разглядывал Поттера, и у того возникло ощущение, что тот его изучает.

— Пришли к выводу, что магглорождённые не так уж и плохи? — спросил он.

— Да не важно всё это, — сказал с некоторой досадой Лестрейндж. — Не бывает никаких магглорождённых — если человек волшебник, значит, среди его предков были колдуны. Да и не в крови, на самом-то деле, было дело.

— В чём же? — разговор, пусть и свернувший не совсем туда, казался Поттеру интересным.

— В воспитании, — сказал Лестрейндж. — Это нас и раздражало — но мы тогда так не думали. Нам не нравились перемены, и, среди прочего, не нравилось, конечно же, терять положение, которое, как мы привыкли полагать, было нашим по рождению. Но мы смешали причину и следствие.

— То есть? — Поттер чуть подался вперёд.

— Положение, — повторил Лестрейндж. — Мы все связывали его с пресловутой чистотой крови, и не думали о том, что это вновь вопрос воспитания в целом и, в частности, знаний. Тех самых, что давали нам в семьях — и которых были лишены магглорожденные. Разумеется, нам было легче — начиная с того, что мы все приходили в Хогвартс со знанием не только английского, но и латыни, а многие из нас — ещё и других древних языков, что во многом упрощало обучение, и заканчивая массой мелких бытовых и не только заклинаний, что мы узнавали дома. Дело было не в крови — дело было в воспитании. С нашей стороны было глупо раздражаться на несоблюдение традиций теми, кому просто неоткуда было о них знать. Но, — он качнул головой, — в юности так хочется считать себя уникальным — ничего для этого не делая. Так приятно гордиться своей кровью — то есть тем, к чему ты сам не имеешь ни малейшего отношения и чего у тебя никак не отнять. Но, как видите, — он слегка улыбнулся, — я сумел достаточно поумнеть, чтобы это увидеть. Тоже достижение, в некотором роде. Вы не находите? — любезно поинтересовался он и умолк.

Поттер тоже молчал — а затем спросил:

— Хогвартс — это тоже традиция?

— Да, — улыбнулся Лестрейндж. — И одна из лучших, я полагаю. Разве можно было позволить его сломать?

— Вы не изменили себе, — медленно проговорил Гарри.

— Нет, — качнул головой Лестрейндж. — Знаете, — сказал он, — Лорд ведь уничтожил больше волшебных семейств, чем все магглы, вместе взятые. Я пытался вспоминать здесь... не поручусь, но, кажется, у нас прежде не бывало гражданских войн. Бились с магглами, с гоблинами, с великанами — но друг с другом… — он опять качнул головой.

— И вы поняли это только здесь? — спросил Поттер.

— Здесь — но не теперь, — сказал Лестрейндж. — Я ведь здесь уже был, и не раз. Должен вам сказать, что Азкабан вообще весьма способствует размышлениям.

— Не у всех, — возразил ему Поттер.

— Так не все к этому вообще склонны, — согласился Лестрейндж. — Но те, кто умеет, обычно многое понимают.

— Что ж, посмотрим, — Поттер встал.

— Это всё? — Лестрейндж глянул на него снизу вверх, и его глаза вдруг блеснули.

— Если у вас нет вопросов — то да, — Поттер бросил взгляд на дверь.

— Есть один, — медленно проговорил Лестрейндж. — Но не знаю, будет ли у вас ответ.

— Не узнаете, если не спросите, — отозвался Поттер спокойно.

— Что мой брат? — спросил Лестрейндж. — Умер? Жив?

— Жив, насколько мне известно, — сказал Гарри. — Но по-прежнему в Мунго. Ещё что-нибудь желаете узнать?

— Нет, — взгляд Лестрейнджа погас. — Я благодарю вас.

— Доброй ночи, — Поттер развернулся и вышел, не оглядываясь.

Этого вопроса он ждал — и очень удивился бы, если бы его не услышал. Поднимаясь вслед за стражником по лестнице, Гарри вспоминал свой недавний визит в Мунго — на следующий вечер после празднования годовщины. Падму он дождался в холле отделения Проклятий, не став беспокоить её на работе, и в ответ на его просьбу о разговоре она отвела его в маленькую смотровую, где они проговорили, кажется, часа два. Говорили о школе, об уроках Защиты, о дуэльном клубе — обо всём том годе, что пропустил Гарри. Это был совсем другой взгляд, до того резко отличающийся от привычного до сей поры Гарри, что он, слушая Падму, дал себе обещание расспросить как можно больше народу — и начать с любых факультетов, кроме его собственного.

С Малфоем, что ли, побеседовать? Мысль пришла внезапно и вызвала поначалу лишь ироничное удивление, однако же чем дальше, тем больше казалась Гарри удачной. В конце концов, с кем ещё из слизеринцев ему разговаривать? А Малфой ему, всё же, должен — и хотя бы поэтому не откажет. Можно было, конечно же, побеседовать с Причардом или Бэддоком, как раз готовящихся к выпуску из Академии, — с ними у Гарри установились ещё во время учёбы там почти приятельские отношения — но их учил не тот Лестрейндж. Впрочем, с ними он всё-таки пообщался и не пожалел. Сколько же всего он не знал! И ведь даже не интересовался никогда толком…

До Малфоя Гарри, впрочем, пока не добрался: того не было в Англии. Говорить Драко не отказывался — даже спрашивал, насколько срочно он нужен Поттеру и следует ли ему немедленно вернуться, или дело ждёт две недели. Время было — и вышло, пожалуй, даже лучше, потому что к моменту состоявшегося буквально накануне его визита в Азкабан разговора Гарри уже знал очень много.

Разговор вышел странным. Драко выглядел повзрослевшим лет на десять, если не больше, и настолько не напоминал себя прежнего, что порой у Гарри возникало ощущение, что перед ним не сам Малфой, а кто-то, воспользовавшийся оборотным зельем не слишком высокого качества. Драко даже говорил иначе — суше, строже и намного собраннее, чем когда-то.

— Я не так уж хорошо и знал их, — признался он поначалу. — Мне же год был, когда их отправили в Азкабан — я увидел их в первый раз лет в пятнадцать.

Впрочем, через некоторое время он разговорился и даже рассказал кое-что, на взгляд Гарри, весьма интересное — например, что назначение Лестрейнджей в Хогвартс было, судя по всему, совершенно внезапным, а ещё что с той поры их почти не приглашали на собрания в Малфой-мэнор. Гарри очень хотелось понять, знает ли его собеседник о возможных причинах подобного, но это ему не удалось: Драко то ли в самом деле не понимал никаких намёков, то ли хорошо умел их обходить. Тем не менее, нужную информацию Поттер от него получил, и к моменту беседы с Лестрейнджем уже принял принципиальное решение о необходимости нового процесса.

Оставалось убедить сперва Робардса, а затем Шеклболта.

Родольфус Лестрейндж молча шёл по коридорам Министерства, то и дело морщась от вспышек колдокамер. Мерлин, сколько можно? В его камере было или сумрачно, или вовсе темно, и глаза его совсем отвыкли от света — и теперь каждая из вспышек ослепляла его на какое-то время, а поскольку вслед за ней почти тут же следовала другая, двигаться ему приходилось почти на ощупь. Интересно, если он собьёт с ног кого-нибудь, это примут за нападение? Или, если это будет женщина, приставание? Мысль неожиданно его рассмешила, и Родольфус слегка улыбнулся — вспышки засверкали чаще, и он, не выдержав, всё же позволил себе ненадолго зажмуриться. И услышал вдруг тихий голос, а затем почувствовал у локтя чьи-то пальцы:

— Проводить вас к выходу, мистер Лестрейндж?

Голос был женским и как будто знакомым, хотя Родольфус не смог сразу вспомнить имя его обладательницы. Помощь была слишком кстати, чтобы от неё отказаться, и он согласился с благодарностью:

— Проводите.

Женщина уверенно взяла его под руку и повела вперёд, а Родольфус подумал, что она теперь тоже попадёт во все газеты. Кто же это? Он ведь знал этот голос! Соберись, Родольфус — ты вспомнишь. Это точно не Нарцисса Малфой — её бы он наверняка опознал. Нет, голос явно принадлежал кому-то, кого он слышал довольно часто, но знал неблизко… значит, ученица? Мерлин, кто? Кому из них пришло в голову явиться и вот так подставиться? И зачем?

— Лифты, — его спутница остановилась, аккуратно и мягко придержав Лестрейнджа. Этот жест показался ему настолько уверенным, что заставил подумать то ли о каком-нибудь конвоире, то ли о медике — впрочем, почему бы одной из его учениц не стать тем или другим?

Что-то лязгнуло, они сделали ещё пару шагов — пол под ногами слегка качнулся, дав понять, что они вошли в лифт. А когда тот тронулся, Лестрейндж с силой закрыл глаза и потёр их пальцами.

— Есть заклятье, притеняющее яркий свет, — сказала его спутница. — Им обычно пользуются на пляжах — если хотите, я могу его наложить. Вы отвыкли, наверное, — сказала она.

— Отвык, — согласился Лестрейндж и добавил: — Буду признателен.

— Посмотрите, — сказала через пару секунд она. — Лучше?

Он открыл глаза — и, наконец, увидел стоящую перед ним совсем ещё юную и очень красивую женщину в скромной тёмно-синей мантии.

Патил. Падма Патил. Он и прежде не путал близнецов — а теперь просто помнил, что она осталась одна. Что же… по крайней мере, он понимал, почему она здесь. Ничего ты мне не должна, девочка — и прости за твою сестру. С ней я тоже не успел… Никуда я не успел в ту ночь.

— Мисс Патил, — Родольфус тепло улыбнулся. — Я признателен вам, но не стоило. Завтра утром ваша колдография будет во всех газетах — и вам будет сложно объяснить окружающим, почему.

— Полагаю, что мои родные ждут подобного, — возразила она спокойно. — Что до остальных, то мистер Сметвик знает причину моего сегодняшнего отсутствия — а больше это никого не касается.

— Сметвик? — быстро переспросил пересохшими губами Лестрейндж.

— Я работаю в Мунго, — пояснила она. — Пока в роли ассистента целителя — но надеюсь со временем стать колдомедиком. Я сегодня утром заходила к вашему брату, — продолжила она, отвечая на невысказанный вопрос. — Я сказала бы, что с ним всё хорошо — если бы его это слово вообще было применимо к описанию его состояния. Но он, как мы говорим, стабилен и спит — так же, как проклятье. Я вам расскажу подробности, как только мы окажемся чуть подальше, — она кивнула на двери лифта. — Если вы хотите, я могу прямо сейчас проводить вас к нему.

— Хочу, — очень тихо сказал он. Она улыбнулась, и он сказал ей очень серьёзно: — Спасибо.

— Не за что, — возразила она — и тут лифт остановился, двери открылись, и их вновь ослепила очередная вспышка колдокамеры.

…В коридорах Мунго было тихо и пусто.

— Лето, — пояснила Падма, ведя Лестрейнджа по коридорам. — Многие сейчас покинули Англию — вот и нет почти никого… нам сюда, — она свернула в один из боковых коридоров и, пройдя пять дверей, открыла шестую. — Я оставлю вас ненадолго, — она остановилась у порога, пропуская Родольфуса внутрь. — Вернусь минут через двадцать, ничего?

— Да, конечно, — и рассеянно, и нетерпеливо проговорил Лестрейндж. Её голос мешал — он был лишним. Она тихо вышла, а он медленно, очень медленно подошёл к постели, на которой лежал Рабастан, и какое-то время стоял, недоверчиво и жадно глядя на брата. Тот не изменился — Родольфусу казалось, совсем. Даже волосы лежали похоже… тот, кто стриг его, сохранял привычную Рабастану длину. Он казался спящим — просто безмятежно уснувшим, ненадолго и случайно. Будто никакого проклятья и не было — но, Родольфус знал, оно было. Палочка… ему нужна палочка, сообразил он. Её сломали после приговора — уже третий раз в его жизни. Следовало завести новую — но…

Родольфус вдруг осознал, что ему банально не на что это сделать. Отправляясь в Азкабан, он был абсолютно убеждён, что никогда не выйдет оттуда, и отдал на содержание брата все деньги. Вообще все — не оставив в сейфе ни кната. Надо что-то продать — и срочно, а не то он так и останется без палочки.

Мерлин… А ведь ты совершенно нищий, Родольфус Лестрейндж. У тебя, конечно, есть дом — и найдутся какие-нибудь артефакты и украшения на продажу, но на сколько их хватит… и не стыдно ли тебе их продавать?

— Нищий, — повторил он, осторожно пробуя слово на вкус. Оно было резким и жёстким. Beggar. Нищий. Привыкай, Родольфус… и думай, как теперь выживать.

И начинать с нуля. Заново.

— Я не думал, что ещё увижу тебя, — тихо проговорил он, садясь, наконец, на стул рядом с кроватью. — Видит Мерлин, я хотел заплатить. Но и не воспользоваться шансом счёл неверным. Поттер, думаю, имеет право решать… странный юноша, знаешь? — он откинулся на спинку и прикрыл уставшие глаза. — Словно немного из книжки. Умный, но... — он задумался, — слишком благородный, что ли. Не знаю — не могу найти слово… потом скажу. После. Знаешь, — продолжал он, — я когда сидел этим утром в зале в этом драккловом кресле, то впервые подумал, что сдался. И оставил тебя на других. Это тоже, в каком-то смысле, предательство. Ты бы согласился со мной — но простил, — Родольфус усмехнулся почти болезненно. — Покричал бы… может быть, разбил что-нибудь. Но простил. Мне бы самому теперь себя простить, — он поправил идеально расправленное одеяло. — Я найду решение, — очень твёрдо проговорил он. — Не знаю, сколько времени мне понадобится — но я его отыщу. И верну тебя. Обещаю.

Он умолк, продолжая смотреть на брата, и сидел так, не шевелясь, до тех пор, покуда не вернулась Падма Патил. А потом внимательно слушал её рассказ — а когда она закончила, взял её смуглую, пахнущую зельями руку с коротко, почти что под корень обрезанными ногтями, и поцеловал её почтительно и осторожно.

— Если вы полагали себя должной — вы мне всё вернули, — сказал он. — С избытком. Я не мог даже желать, чтобы кто-то так заботился о нём.

— Я целитель, — возразила она очень мягко. — И мне в самом деле хотелось ответить вам чем-нибудь.

— Вы ответили, — он постарался улыбнуться ей как можно мягче, но сам знал, что не смог. — Я вам благодарен.

— Я не подготовилась к такой речи, — Падма вдруг улыбнулась очень озорно. — Можно, я не стану вам отвечать? А просто займусь обычной работой, — она кивнула на Рабастана.

— Научите меня, — попросил он. — Я хочу забрать его отсюда — не сейчас, разумеется. Но когда-нибудь. Научите?

— Да, конечно, — она кивнула. — В этом нет ничего сложного — нужен только навык. Но забрать... — она замялась и посмотрела на него с искренним сожалением.

— Почему? — непонимающе спросил он, ощущая разливающийся внутри холодок.

— У серьёзных зелий есть побочные эффекты, — Падма выглядела почему-то виноватой. — И у тех, что делают возможным его сон — тоже. Иногда — раза два в неделю — его лёгкие или сердце перестают работать. Здесь стоят сигнальные чары, — быстро добавила она успокаивающе, — так что кто-нибудь всегда быстро приходит, а потом дежурный целитель восстанавливает их работу. Но такие вещи нужно уметь делать — думаю, вы смогли бы научиться и этому, но на это потребуется время.

— Сердце и дыхание, — негромко повторил Лестрейндж. — Да, я слышал об этом. Вы умеете? — спросил он, может быть, слишком быстро.

— Умею, — кивнула она. — Но учить не возьмусь… простите. У меня нет лицензии, и я совсем не уверена, что…

— Я вас понимаю, — оборвал он её. — И не прошу. Об этом я поговорю со Сметвиком… не сегодня.

Не сегодня… всё не сегодня — ему более чем хватило событий для одного дня. Он узнал и пережил слишком много, и сейчас ему хотелось одного: вымыться и лечь спать. А потом подумать — ему было, о чём.

Попрощавшись, Родольфус покинул палату и пошёл было вниз, в приёмное отделение — но остановился на полпути. Кто сказал, что камин в Лестрейндж-холле открыт? Он же сам его закрывал всегда — сколько шансов, что последним дом посещал не он, и камин открыт? Никаких: ни его жена, ни брат не любили пользоваться камином. Аппарировать сейчас Родольфус бы не рискнул — и что оставалось? Как вообще ему добраться туда? Он задумался. Оставалась метла — для её использования вовсе не нужна палочка, и хотя он давно не летал, вряд ли он с неё упадёт. Только где её взять?

Постояв какое-то время, он вернулся назад — и, преодолевая неловкость, постучал в дверь. Падма тут же отозвалась, и Родольфус, войдя, проговорил слегка виновато:

— Мне невероятно неловко, но я не представляю, к кому ещё могу обратиться. Вы не одолжите мне вашу метлу?

— Да, конечно, — она, кажется, ни капли не удивилась. — У меня их две, так что можете пока что оставить эту себе… она в раздевалке — я сейчас принесу, — Падма накинула на Рабастана одеяло и вышла, оставив Родольфуса в откровенном недоумении: вряд ли Патил прилетает в Мунго на метле. Что же тогда та сейчас делает в раздевалке? В совпадения Родольфус не верил с раннего детства — выходило, что Падма взяла её сегодня специально.

Для него.

Лететь было неудобно — но это показалось ему мелочью в сравнении с притупившимся, как выяснилось, умением сохранять в темноте направление. Впрочем, жаловаться было некому — да и странно, так что он летел, стараясь держаться повыше и ориентироваться на огни полузабытых маггловских городов. Руки быстро замёрзли, спина затекла, и когда Родольфус наконец увидел внизу знакомые очертания берега, у него болело всё тело. Странно — он не помнил, чтобы в первый побег ощущал подобное. А ведь когда Лорд их вытащил, они просидели в Азкабане почти в три раза дольше. Или он тогда слишком нервничал? Да — тогда ему хотелось свободы…

Дверь была заперта, и Родольфус, не пытаясь её открыть, с силой постучал в неё кулаком и уверенно приказал:

— Открывайте.

Та открылась: эльфы знали, разумеется, про существование оборотного зелья, но они так же знали, что закрытый дом отыскать могли лишь хозяева. Они радовались — Родольфус ясно читал это по их лицам, но у него самого сейчас не было сил им ответить. Потому он просто кивнул и, распорядившись приготовить ванну и какой-нибудь — любой — ужин поднялся к себе.

Как же хорошо, что сейчас стоит лето! Отогреть дом зимой было не такой уж простой задачей — а ему сейчас невероятно хотелось тепла. В спальне было прохладно — и он, разводя камин, думал о том, куда бы он пошёл и что делал, если бы родился не Лестрейнджем. Вот куда бы он направился без крыши над головой, без палочки и без денег? «Ну, всегда ведь можно утопиться», — чётко прозвучал у него в голове голос Рабастана. Да, пожалуй, брат бы пошутил как-то так…

Ванна вышла, пожалуй, даже слишком горячей, но Родольфус был не в претензии: обжигающая кожу вода помогла, наконец, согреться. Надо где-то достать… сколько стоят палочки? Мерлин — он забыл! Галлеонов десять, кажется? Или меньше? Да, Родольфус, жизнь тебе предстоит воистину новая: ты ведь не привык считать деньги. Что ж, учись. Что он может продать? Драгоценности он тогда, перед арестом, уже продал… нет, конечно, кое-что фамильное у него осталось, но не продавать же это теперь. Пожалуй, можно посмотреть книги: у них очень неплохая библиотека, наверняка там отыщется что-то стоящее. Да и покупатель найдётся — можно, например, начать со Снейпа. Десяток галлеонов у него наверняка есть — да, пожалуй, так получится быстрее всего. Надо будет перебрать библиотеку — а ещё гардероб. Вот уж где наверняка отыщутся всяческие драгоценные пуговицы, золотое и серебряное шитьё — такое точно не жалко.

Впрочем, это временное решение. Он не сможет жить на это всегда: во-первых, не так дорого всё это и стоит, а во-вторых и в-главных — это попросту омерзительно. Стыдно. Beggar. Да, Родольфус, именно так ты и будешь называть себя до тех пор, покуда не изменишь свою реальность.

Ужин показался ему роскошным — впрочем, после Азкабана это было несложно. Он прекрасно помнил этот эффект по своим прошлым возвращениям — и сейчас ему это было очень на руку. Надо будет утром осмотреть дом и понять, в каком состоянии хозяйство — например, сад. Судя по тому, что ему подали, огород эльфы не забросили — но вот садом они вряд ли занимались. Хотя кто их знает… посмотрим. А ещё они когда-то, когда Родольфус с Рабастаном были маленькими, держали, как и многие старинные семейства, сохранившие свои родовые дома, птиц и кроликов — сейчас вряд ли от них хоть что-то осталось, надо будет завести… иными словами, купить новых. Нет, голодным он, конечно же, не останется: огород и сад есть, ну и он всегда был приличным охотником, да и одежды у них в доме хватит ещё на несколько поколений. Но…

Мысль, что возникла в его голове, вызвала у Родольфуса глухое, но отчётливое раздражение. Почему он, собственно, должен жениться? Продлевать род… зачем? Кому станет хуже от того, что в их мире не останется больше британских Лестрейнджей? Да и что он передаст своим детям — вымазанные в грязи имена? Пустой сейф? Нет уж — так позорить их он не станет. Никому он ничего не должен — он свои долги заплатил. «Думаешь?» — насмешливо прозвучал у него в мозгу голос брата.

— Им нельзя помочь, — возразил он вслух. — Невозможно. Четверть века прошло, ни один целитель не смог — а я даже не колдомедик.

«Нет, конечно, — вновь «сказал» у него в голове Рабастан. — Но они же всё равно не смогли».

Не смогли… Даже если он всерьёз займётся целительством, то уж точно не ради Лонгботтомов, а ради брата. А Лонгботтомы… в целом, там ведь нет уже никакого проклятья — просто мозг повреждён и, похоже, необратимо. Чем он сможет помочь? Да ничем. Если уж никто ничего не сумел сделать сразу — значит, ничего и не выйдет, и он только потеряет время. Безнадёжно.

Но в любом случае для начала ему следует как-то решить проблему с деньгами.

Впрочем, завтра. Завтра он отыщет у себя что-нибудь интересное… или, например, срежет пуговицы с каких-нибудь мантий — и приобретёт, наконец, палочку.

Мысль эта, вечером показавшаяся ему разумной и естественной, утром выглядела иначе. И хотя Родольфус легко нашёл нужное, он надолго замер над одной из отобранных мантий, на которой было нашито не меньше трёх десятков мелких золотых пуговиц, отчаянно глуша поднимающуюся в нём волну отвращения. Beggar. Только нищие торгуют срезанными с чужих мантий пуговицами или книгами из домашней библиотеки.

Что же у него есть ещё? Родольфус огляделся было — а потом, ругнувшись, срезал пуговицы, сунул их в карман и вышел из гардеробной, от души хлопнув дверью. Нет, Родольфус, ты не станешь прятаться от самого себя — beggar ты или нет, но себе ты врать не будешь. И скрываться от людей ты не будешь тоже. А ещё следует вернуть чужую метлу, — благо, собственных предостаточно. Кроме того, можно ведь просто открыть камин, хотя бы на время, до тех пор, покуда он не восстановит навыки аппарации. Тогда снова можно будет закрыть дом ото всех, кроме кровной родни… то есть просто — ото всех. У него не осталось кровников — никого, кроме Рабастана. Но тот вряд ли воспользуется аппарацией.

…Пуговицы и пряжки продались на удивление быстро — продавец косился на Родольфуса с нелепой смесью удивления и испуга и назначил, на его взгляд, вполне приличную тему. Вышло даже больше, чем требовалось — и Лестрейндж, выходя из лавки, задумался, на что бы потратить остаток. Ощущение это было новым, и он посмеялся над собой — а потом задумался. Почему он так стремится избавиться от только что полученных денег? Значит, правду говорят, что легко полученные деньги жгут руки?

Размышляя так, он дошёл до магазина Олливандера — и, входя, с порога буквально натолкнулся на его взгляд. И подумал, что поймёт, если тот сейчас откажет ему в обслуживании.

Лестрейндж замер возле самой двери и сказал:

— Я пойму, если вы откажете.

— Стоило бы, — отозвался Олливандер, не трогаясь с места. — Сколько раз тебе их ломали?

— Трижды, — Родольфус постарался ответить как можно спокойнее.

— И тебе хватило наглости явиться за четвёртой? — Олливандер чуть подался вперёд.

— Мне следует пойти к Кидделу? — очень ровно поинтересовался Родольфус.

— Стоило бы, — тяжело уронил Олливандер. А потом вдруг велел: — Подойди.

Лестрейндж подчинился — и, остановившись прямо перед прилавком, позволил старику себя разглядеть. Тот смотрел долго — а потом развернулся и, порывшись на полках, вытащил старую коробку и положил её на прилавок. Палочка внутри оказалась светлой — сосновой, и Родольфус с некоторым недоверием махнул ей, не ожидая ответа. Однако же та отозвалась — и когда он сунул было руку в карман, чтобы расплатиться, Олливандер вдруг резко качнул головой и проговорил неприязненно:

— Уходи. Денег я твоих не возьму — не к добру они. И не приходи сюда больше — эта последняя.

— Не приду, — отозвался Родольфус тихо — и вышел, чувствуя, как горят щёки.

Словно от недополученной пощёчины.

…В Мунго было на сей раз очень шумно и весьма многолюдно, но в палате Рабастана стояла мирная тишина — заклинания отсекали лишние звуки, и Родольфусу на миг стало жутковато. Словно склеп. За искусственным окном шумело искусственное же море, и Родольфус прошептал, коснувшись пальцами плеча брата:

— Я тебя заберу домой. Не скажу пока, когда — но заберу. Здесь так… — он умолк, не желая произносить это вслух.

— Мистер Лестрейндж?

Сколько он так просидел? Родольфус улыбнулся вошедшей без стука мисс Патил и поднялся.

— Я принёс метлу, — Лестрейндж кивнул на стоящий в углу артефакт. — Благодарю вас — я понятия не имею, как бы я иначе вчера добрался до дома.

— Полагаю, что камином, — она тоже улыбнулась. — Отсюда или же из «Котла».

— Вряд ли, — возразил Родольфус. — Я закрыл камин перед арестом — можно было бы, разве что, постучаться к соседям… впрочем, это всё равно далеко: мы живём весьма обособленно. Я не знал, что вы любите, — продолжал он, беря с прикроватного столик купленную им коробку шоколадных конфет, — и взял наугад. Если не угадал — я надеюсь, вы поправите меня, и я в следующий раз исправлюсь.

— Говоря по правде, — Падма посмотрела на него очень серьёзно, — вряд ли существуют съедобные вещи, которые я не съела бы к концу смены, — она рассмеялась и, забрав коробку, добавила: — Большое спасибо. Я, на самом деле, люблю шоколад. У меня сейчас мало времени — зашла на минутку, посмотреть, всё ли хорошо — но если вы здесь будете часов в шесть, я вам покажу, как делать массаж. И даже поучу вас немного — если вы захотите.

— Да, я буду, — ему всё равно некуда и незачем идти. Ну а думать — думать можно где угодно. Здесь ничем не хуже, чем дома — даже лучше. Спокойнее…

Ему просто не хотелось домой. Замок был большим — а теперь, когда Родольфус остался там в одиночестве, тот казался и вовсе огромным. И пустым — большим пустым домом, местом, требующим куда больше сил, времени и, наверное, денег, нежели сейчас у него имелось.

Что же ему делать? Он, конечно, проживёт и так: пищи в доме достаточно, плюс охота, рыбная ловля, сад, огород, а одежды хватит на столетья. Пребывание Рабастана в клинике и уход оплачены… так что он, если хочет, может просто запереться в Лестрейндж-холле — и жить там. Доживать век — или сколько ему осталось. Рыться в книгах, заниматься огородом и садом… и зачем тогда было выходить на свободу?

Но если он выберет другой путь, то ему нужны деньги. Много разом — чтобы начать какое-то дело — или некий постоянный доход. Он и сам не знал, что бы предпочёл — но пока никакого выбора у него не было. Как и денег.

Кстати. А ведь Патил нужно будет чем-то заплатить. Знал бы он ещё, сколько это стоит…

Он успел задуматься над этим — но не успел дойти даже до мысли о том, что можно попробовать спросить об этом кого-нибудь из его коллег, когда Падма Патил вернулась — и, увидев его в том же кресле, спросила:

— Вы хоть ели?

— Нет, — признал он. — Не тревожьтесь — я не голоден.

— У нас здесь наверху есть буфет, — сказала она укоризненно. — Кормят там довольно просто — но, по-моему, съедобно. Вы сходили бы — они…

— Я в порядке, — повторил он — и она вдруг вспыхнула:

— Ох, простите… — Патил опустила залитое краской лицо, и он понял, что она догадалась обо всём — о его финансовом крахе, о его растерянности, о его нежелании возвращаться в пустой дом… обо всём.

— Я не думаю, что хоть в чём-нибудь из случившегося есть ваша вина, — мягко пошутил он. — Вы пообещали научить меня — я вам буду признателен. Только я не знаю расценок — назовите и…

— Что вы, — перебила его Падма. — Я же вас не в ученики беру, — она улыбнулась. — Даже если бы я и хотела — мне пока что нельзя. Мне не трудно показать вам пару верных движений — и я рада помочь. Вы позволите?

Родольфус некоторое время молчал — а потом сказал всё же:

— Да.

Надо же, как странно порой отзывается прошлое. Он вообще забыл об этой девочке — а она… сколько времени она потратила на его брата? Времени, которого у юной, красивой и много работающей девушки вряд ли может быть в избытке.

Если б только ещё от этого был толк. Хоть какой-нибудь…

Сад зарос травой. Высокой, выше пояса — Родольфус даже и не думал, что она может так вырасти на их почве. Если завести, к примеру, козу, будет, чем кормить её зимой. Кстати, почему бы и нет? Молоко он не любил — но ведь можно сделать творог или мягкий сыр… или не мягкий. Кто-то ведь из их бретонской родни делал сыр — и, если Родольфуса не обманывала память, неплохой. Можно будет подумать об этом — но пока его интересовал сад.

Яблони… Здесь их было много — разных. Разные сорта, разный возраст… Много яблонь посадила ещё его мать — и сейчас они были в самом расцвете своей силы. А ведь у них, у Лестрейнджей, всегда был отличный кальвадос! Да и сидр отменный — правда, не английский, островной, крепкий, а бретонский, лёгкий, в пару градусов. Такой здесь не популярен — впрочем… впрочем, чем не альтернатива сливочному пиву? При хорошей рекламе… Да, пожалуй, это тоже вариант. Кальвадос и сидр. В конце концов, если Огдена виски привёл в Визенгамот, почему Лестрейнджи не могут продавать кальвадос? Что почётно — то не зазорно… да и есть ли что-то унизительнее нищеты? Эльфы вряд ли разучились делать сидр с кальвадосом за прошедшие годы — впрочем, даже если так, вспомнят. Ну а он разберётся — всё, что делает один человек, может сделать и другой. Он научится, тем более что выбора у него, в общем, нет. Жить на что-то нужно — ну а его этому, по крайней мере, когда-то учили.

Значит, яблони. Сейчас, летом, на них уже завязались яблоки, и Родольфус придирчиво осматривал деревья, проводя рукой по стволам и растирая в пальцах листья. Яблони… Их семья всегда гордилась своим садом — может быть, не зря?

Впрочем, тут росло ещё кое-что. Груши — не так много, от силы десяток. Из них тоже можно делать сидр — Родольфус в детстве любил его даже больше яблочного. Можно посадить ещё столько же — место есть. Что ещё? Вишни — но их мало, с полдесятка, и обычно урожая хватало лишь на пироги и на соусы. Где-то там должен быть и малинник — было время, когда малины созревало так много, что их тётка прибывала к ним и делала изумительную наливку, но вообще обычно ягоды сушили, а потом заваривали с ними чай, и ещё, конечно, делали джемы.

«Да ты прямо как я, — прозвучал у него в голове голос брата. — Всё об алкоголе и сладостях». Действительно… Родольфус хмыкнул — и, не сдержавшись, рассмеялся. Что поделать — сласти и спиртное хорошо продаётся. Ну не овощами же ему торговать!

Кстати, овощи. Огород. Он как раз закончил обход сада и, вернувшись к дому, повернул к огороду. И остановился, в некотором удивлении разглядывая аккуратные длинные грядки. Интересно, почему огородом эльфы занимались, а вот садом — нет? А хотя… так ли уж не занимались? То, что тот зарос травой, говорит о том, что эльфы не нуждались в ней для хозяйственных нужд — а деревьям она не помеха. Наверное. Но сухих или больных деревьев Родольфус не встретил, и кто знает, результат ли это везения или эльфийской заботы.

Впрочем, это он узнает — ну а огород хорош. Да, ему определённо не придётся голодать… и, пожалуй, ему стоит навестить птичник, на уверенность в наличии которого его навела поданная на завтрак традиционная британская яичница с тостами… стоп. Тосты? Хлеб? Никакой пшеницы у них не росло — так откуда мука?

— Атли!

— Господин звал? — почти тут же отозвался эльф, возникая с негромким хлопком совсем рядом.

— Где вы взяли муку для хлеба?

— Обменяли, — в глазах эльфа проскользнуло недоумение. О да, их, лестрейнджевские, эльфы не чета другим — лебезить они, хвала Мерлину, склонны не были.

— У кого и на что? — надо же. Может статься, что его собственные эльфы смогут поучить его многому. Как забавно.

— Это сложный вопрос, господин, — эльф задумчиво почесал за ухом — а Родольфус улыбнулся.

Вот теперь он действительно почувствовал себя дома.

— Расскажи мне, у кого, что и на что вы меняете, — попросил Лестрейндж. — Вообще всё.

Эльф на удивление формально дёрнул себя за ухо и сообщил Родольфусу:

— Атли — плохой эльф.

— Я прощаю, — не менее формально отозвался Лестрейндж. — Говори.

Слушая короткий и предельно точный рассказ старшего эльфа, Родольфус слегка усмехался. Надо же… оказывается, у эльфов есть собственная, совершенно неизвестная их хозяевам жизнь. Вообще у всех эльфов — ну, или у очень многих. Да у них целый рынок имеется — собственный, бартерный, но обширный и весьма непросто устроенный. Интересно, сколько хозяев о нём знают? А ведь это… это очень интересно — нужно будет об этом подумать.

— Я доволен вами, — сказал Родольфус, когда эльф умолк. — Я очень доволен, — он слегка улыбнулся. — А теперь собери всех — у меня есть новости, и они неприятны.

— У нас тоже есть новости, господин, — сказал эльф на удивление довольно.

— Я так понимаю, хорошие? — удивлённо спросил Родольфус.

— Мы надеемся, что господину понравится, — отозвался эльф уклончиво.

— Говори, — Родольфус поймал себя на том, что его впервые с момента случившейся с братом трагедии что-то действительно заинтересовало. Что за новости могут быть у эльфов? Хорошие?

— Нас теперь шестеро, господин, — сообщил эльф.

— У вас есть дитя? — изумлённо спросил Родольфус. Новость действительно была хороша — и просто невероятна. Эльфы не так часто заводят детей, и обычно делают это более или менее в то же время, что и хозяева. — Давно?

— Два с половиной года как, — с настолько довольным видом ответил эльф, что Родольфус едва удержался от шутки, но всё же просто спросил:

— Чьё дитя? Твоё?

— Что вы, господин, — Атли посмотрел на него как… нет, определённо, эльфы не должны вот так смотреть на хозяев. Впрочем, не Родольфусу привередничать — и потом, его всегда забавляли манеры их эльфов. И нравились куда больше, чем, например, малфоевских.

— Чьё же? — Родольфус почти что развеселился. Надо же… маленький эльф. Может быть… эльфы ведь порой чуют то, что недоступно волшебникам — может быть, у Рабастана всё же есть шанс?

— Хэдры и Вигги, — ну, теперь понятно, почему Атли буквально раздувается от гордости. Вигги — его сын, родившийся в их доме в прошлом веке и считавшимся ещё во времена детства Родольфуса совсем молодым.

— Мальчик или девочка? — спохватившись, всё же спросил Родольфус.

— Мальчик, — отозвался Атли и добавил: — Если господин пожелает дать ребёнку взрослое имя, эльфы будут рады.

— Имена детям дают родители, — возразил Родольфус, усмехаясь. Хотел бы он увидеть лицо Малфоя, услышь он подобное от своих.

И помрачнел. Вряд ли он вообще увидит его — это он неожиданно оказался на свободе, Люциус же остался в Азкабане, и вряд ли Поттер захочет инициировать пересмотр и его дела. А жаль… Не то чтобы они прежде дружили — но, всё-таки, были родственниками, пускай и не кровными. Надо будет навестить Драко с Нарциссой — хотя нет. Пожалуй, лучше для начала им написать — он совсем не был уверен, что те захотят его видеть. Не стоит ставить их в неловкое положение, являясь без приглашения.

— Собери всех, — повторил Родольфус. — И пусть принесут дитя — я хочу посмотреть.

— Господин, — Атли снова дёрнул себя за ухо — с тем же рвением.

— Говори, — кивнул Родольфус доброжелательно.

— Эльфы просят разрешения на брак.

Брак? Да что у них тут, вообще, происходит? Словно в доме кипит жизнь и рождаются свои, человеческие дети!

— Я не против, — удивлённо ответил Лестрейндж и неохотно добавил: — Я отпущу, если нужно.

Эльфа отпускать не хотелось, но держать того против воли было попросту неосторожно. Лестрейндж знал, что бывает в подобных случаях: история с малфоевским Добби была последним и одним из самых ярких примеров. Эльфы исчезающе редко выражали желание покинуть хозяев, но когда такое случалось, лучше всего было их отпустить.

— Если господин позволит, — Атли хитро улыбнулся, — Марни бы хотела привести мужа в дом.

— Пусть приводит, — кивнул Родольфус. — Я приму присягу.

Марни… надо же. Эту эльфийку когда-то привела к ним в дом его жена — та была частью приданого. Та была запугана до смерти, и Родольфус смутно помнил, что Салли (их самая старшая эльфийка, вырастившая не одно поколение Лестрейнджей и имеющая суровое и, как ни смешно, вполне боевое прозвище Чёрная Лопата) первое время ходила за ней по пятам, буквально вышибая из неё и страх, и подобострастие, и какое-то патологическое желание хныкать по любому поводу.

Мерлин, как же странно… Что он вообще знает про эльфов? Не так много, если вдуматься… знает, разумеется, как и почему они оказались у волшебников в услужении, знает, как они рождаются, как растут, знает об их общих встречах… что ещё? Ничего, по сути — даже об их магии он понятие имеет очень смутное. А ведь они обладают мощным волшебством, и не всякому волшебнику под силу с ним справиться. Почему же это никогда его не интересовало?

Впрочем, вот теперь у него будет предостаточно времени и на это. Более того — он теперь сможет даже сравнить, отличаются ли эльфы, выросшие в разных домах. Привести в дом. Надо же… Так бывает, Лестрейндж знал — как и то, что у эльфов и вправду чаще всего именно мужчина приходит в дом к женщине. Значит, у него теперь будет даже не шесть, а семь эльфов. Семь. Родольфусу нестерпимо захотелось поверить в то, во что он никогда не верил — в то, что это знак. Знак того, что его знаний и терпения хватит, чтоб однажды вернуть брата. Что же, терпения ему не занимать — а знания он добудет. Только бы ему повезло! Может, в самом деле…

Тех двоих — дитя и нового взрослого эльфа — Родольфус увидел вечером. И долго разглядывал крохотное большеухое создание, аккуратно запелёнатое в чистое льняное полотенце. Эльфы живут долго — и по этой же причине долго, очень долго взрослеют. Этому созданию было уже два с половиной года, но пока что он казался совершенно беспомощным и, Родольфус знал, едва-едва должен был начать ходить. Ничего — через год он уже будет вполне резво бегать, а ещё через пять или шесть заговорит.

Вынув нож — старинный, Родольфус не взялся бы определить его возраст: говорили, что когда-то тот привёз с собой его предок, одним из первых ступивший на британскую землю вслед за Вильгельмом Бастардом — Лестрейндж проколол себе средний палец и провёл им по лбу малыша, рисуя длинную алую полосу.

— Принимаю тебя в дом Лестрейнджей, — проговорил он, проводя над нею вторую. — И даю тебе защиту, пропитанье и кров, — он начертил третью и, убрав руку, залечил ранку.

Вигги вытащил из пелёнок крошечную ручку сына и, уколов пальчик иглой — малыш недовольно захныкал было, но Хэдра наклонилась к нему и шепнула что-то, и тот, к удивлению Родольфуса, всхлипнул пару раз и умолк, теперь с любопытством его разглядывая — крепко взял кроху за руку:

— Радди входит в дом Лестренджей, — он провёл маленьким пальчиком сына по ладони Родольфуса, чертя на ней горизонтальную полосу. — Радди обещает служить, — он провёл вторую, — до тех пор, покуда не вернёт себе право носить одежду, — он нарисовал последнюю, третью полосу и отдал ребёнка матери.

— Радди, значит, — медленно произнёс Лестрейндж.

— Если господин желает, — Хэдра вежливо наклонила голову, — он сам наречёт его взрослым именем.

— Нет, — Родольфус, с некоторым удивлением понимая, что по-настоящему растроган, покачал головой. — Пусть останется. Я признателен, — и он тоже слегка склонил голову.

Они сплели в этом имени их имена — их обоих. Родольфуса с Рабастаном. Так тому и быть — может, правда…

Нет. Не сейчас. Ему вообще сейчас нужно думать совершенно о другом. Например, о том, как восстановить хозяйство — привести дом и сад в порядок и найти какой-то источник дохода. И если первое с такими эльфами ему не казалось серьёзной проблемой, то второе… впрочем, это тоже не сейчас.

Пока что ему следует познакомиться ещё с одним эльфом — и узнать, для начала, из какого он дома.

Тот смущался и привычно выкручивал себе ухо — вернее, пытался, потому что Марни каждый раз, как тот начинал это делать, строго зыркала на него и толкала в бок. Как забавно — ведь когда-то она сама… ничего, привыкнет — Атли его быстро отучит от излишней подобострастности.

— Твоё имя? — Лестрейндж постарался сказать это помягче, заслужив за это недовольный и откровенно осуждающий взгляд Атли.

— Минки, — быстро заморгав, произнёс тот.

— Если господин захочет, — больше для него, чем для Лестрейнджа сурово проговорил Атли, — ты получишь другое.

— Господин захочет, — решительно сказал Родольфус. «Минки». Нет. Это не имя, а собачья кличка какая-то. Подходит ручной дамской зверюшке — но не эльфу. — Что бы ты предложил? — спросил он у Атли.

Тот склонил голову набок, оценивающе глядя на новенького и поглаживая рукоять привычно заткнутого за пояс ножа, почесал бровь и солидно проговорил:

— Думаю, что Мирни могло подойти бы.

— Ты согласен? — Родольфус вопросительно глянул на Минки. Тот… оказывается, эльфы краснеют, надо же — смутился и, сильно дёрнув себя за ухо, закивал.

— Быть посему, — решил Лестрейндж. А забавно: Мирни и Марни. Кто сказал, что у эльфов нет чувства юмора? — После брака я приму присягу, и ты примешь это имя. Когда свадьба? — он вдруг понял, что ни разу в жизни не видел эльфийских свадеб и понятия не имеет, как они проходят. И бывают ли вообще. — И где? — добавил он на всякий случай.

— Если господин позволит, — Марни забавно дёрнула своим похожим на хоботок носом, — мы хотели бы пожениться тут. Мы не потревожим господина, — добавила она на всякий случай.

— Я не против, — кивнул Родольфус. — Делайте и берите всё, что вам нужно. Когда?

— Если господин позволит, — Лестрейндж мог бы поклясться, что слышит в её тоне иронию, — мы бы выбрали день солнцеворота.

— Самый долгий день в году? — Лестрейндж улыбнулся. — Пусть так будет.

— Господин почтит нас своим присутствием? — спросила она, и Родольфус кивнул:

— С радостью.

— То, что от тебя дважды отскочила Авада, вовсе не значит, что и режущие на тебя не действуют, — с шутливой укоризной говорила Падма, аккуратно заживляя глубокий, с уже неприятно воспалившимися краями порез на груди Поттера.

— Я заметил, — Гарри морщился: обезболивающее заклятье помогало, но не до конца. — Но ведь жив же.

— Ну так это поправимо, — Падма раздражённо нахмурилась: края раны всё никак не сходились, и она очень аккуратно срезала ещё немного пострадавшей ткани. — Вот попали бы на несколько дюймов выше — и всё.

— Ну так не попали же, — возразил Поттер и добавил полушутливо: — Что ж меня все ругают, словно неразумного ребёнка? И никто не жалеет, — добавил он с трагическим вздохом. — Робардс отчитал, потом Сметвик, теперь ты вот… и это я ещё Джинни не видел.

— Просто все мы, как всегда, на тебя надеемся, — Падма смазала порез тёмной, неприятно пахнущей мазью и, слегка её подсушив, продолжила сращивать края. — И боимся без тебя осиротеть. Вдруг опять война — а тебя нет? Кто нас будет спасать?

— Снейп с Лестрейнджем, — буркнул Поттер, глубоко вдыхая и выдыхая, чтобы сдержать обжигающе-острую боль. Вечно ему достаётся всякая дрянь — хоть бы раз задело чем-то простым! Нет ведь. — Чем тебе не спасатели?

— Я ведь не сказала тебе спасибо, — она прервалась и, тепло улыбнувшись, заглянула Гарри в глаза. — Я никак не думала тогда, на празднике, что ты вправду что-нибудь сделаешь.

— Ну так я же герой, — усмехнулся Поттер. — И всеобщий спасатель. Как там говорят у вас — карма?

— Быть героем — карма, да, — она улыбнулась и вернулась к работе. — Но ей можно следовать по-разному… так, как ты, не все могут.

— Так герой же, — Гарри рассмеялся. — Надо держать марку. Просто видишь ли, — заговорил он серьёзнее, — я верю в раскаяние. Знаю, это странно для аврора — но вот так, — он слегка развёл руками. — И мне показалось, что это как раз такой случай. Ну и это ведь не я, в конце концов, решал — я просто подготовил дело для пересмотра.

Они замолчали. Падма медленно, очень аккуратно и тщательно продолжала заживлять его рану — а когда, наконец-то, закончила, очень тихо проговорила:

— Гарри, я тебе и вправду признательна… только вот… что Невилл? Вы дружили же…

— Ну, — Поттер тяжело вздохнул. — Мы не так уж и дружили, — тяжело проговорил он. И добавил: — К счастью. Потому что… ну… ты же понимаешь всё, да?

— Да, — она тоже вздохнула. — Гарри, если бы можно было не выбирать — я не выбирала бы, — она прижала руки к груди. — Но тут, к сожалению, или-или… Если бы я могла помочь родителям Невилла — я бы помогла. Но есть вещи, которые не исправить. И что же получается — если сделал такое, дальше жить уже попросту бессмысленно? Так же не должно быть!

— Ну так потому Лестрейндж и свободен, — Поттер, вздохнув, поднялся и начал одеваться. — Знаешь, я давно понял: нет никакой общей для всех справедливости. Так почти никогда не бывает: чаще всего находится кто-нибудь, для кого даже вроде очевидное благо будет злом. Так что, в конечном итоге, ориентироваться приходится исключительно на себя. Что поделать — я уже смирился. Почти, — он закончил одеваться и ободряюще улыбнулся расстроенной собеседнице. — Не вини себя — ты сказала, что думала. Невилл это тоже знает… просто справедливость у него своя. А что младший Лестрейндж? — спросил он, уже почти дойдя до порога. — Безнадёжен?

— Да, — коротко ответила Падма.

* * *

Безнадёжен.

Это слово будто запечатывало любые надежды. Оно было приговором — и при том вполне объективным. Его брату не помочь — Родольфус отлично понимал это. Слишком поздно… он тогда не успел, и его сил не хватило. И неважно, выложился ли он полностью или нет — важен результат. Вот такой.

Родольфус уже привычно положил подушечки пальцев на запястье Рабастана, слушая слабый, но хотя бы ровный сейчас пульс. Безнадёжен. Ладно… пусть. Без надежды он вполне обойдётся — делать дело можно и так. Он ведь вышел для чего-то — значит, должен отыскать решение. Его просто не может не быть! Тело не разрушено, мозг и душа целы — просто нужно отыскать способ вытащить из брата эту дрянь.

В мире много волшебников. Целители в Мунго хороши — но они не могут знать всего, так же, как и он сам. Он отыщет кого-нибудь — рано или поздно непременно найдёт того, кто поможет.

«Ты сначала денег бы нашёл крышу перекрыть над домом и над сараем, — прозвучал у него в голове насмешливый голос брата. — Или так и будешь, как Уизли, вечно всё трансфигурировать? Я-то никуда не денусь — а до осени всего ничего». Басти-Басти… Родольфус вовсе не был уверен в том, что тот сказал бы что-то похожее, но сама мысль была вполне разумной. Деньги были необходимы — но за тот почти месяц, что прошёл с момента его освобождения, Родольфус так и не придумал, где бы их взять. А дом требовал вложений — как и, например, идея с кальвадосом и сидром, для которых нужно было закупить хотя бы бутылки. Да и этикетки напечатать бы не мешало — не вручную же их рисовать. Мерлин…

Лестрейндж многое узнал и понял о самом себе за прошедшие недели — и, по большей части, вещи эти не были приятными. Прежде ему никогда не приходилось задумываться о том, как себя ощущают те, кому приходится всё начинать с нуля — а ведь у него, в отличие от них, был дом с эльфами, и ему не приходилось думать, по крайней мере, о куске хлеба. Вспоминать своё пренебрежение к «лавочникам» было и досадно, и смешно — вот сейчас бы он с немалым удовольствием ткнул бы самого себя-тогдашнего носом в собственное самодовольство и глупость, но, увы, это было не в его власти. Что ж, Родольфус, ты и здесь получил всё и сполна, и вполне справедливо — выбирайся теперь.

Думай.

Он и думал — но все его идеи упирались, в конце концов, в те же деньги. Он бы многое мог сделать, имей он сейчас какую-то сумму — но её не было. А как начинать с нуля, он не представлял. Нужно было что-то продать — но что именно? В принципе, варианты у него были — но… Но от одной мысли о том, чтобы распродать библиотеку или артефакты у него сводило скулы — а всё остальное более или менее ценное он продал, оплачивая пребывание брата в клинике.

И что делать?

«Ну придумай что-нибудь! — нетерпеливо проговорил у него в голове Рабастан. — Ты же умный!»

Да — вот именно это брат бы ему и сказал. И посмотрел бы с абсолютной уверенностью в том, что Родольфус немедленно это сделает. Хорошо вот так безапелляционно верить в кого-то… Что придумать, Басти?

Родольфус вспоминал, как через пару недель после своего освобождения встретился со Снейпом — изначально чтобы поблагодарить. Ведь не расскажи тот Поттеру про чашу — может быть, никакого пересмотра бы не было. Разговор опять вышел странным — как и все их прежние беседы: они будто кружили в прихотливом старинном танце, то ли по привычке, то ли просто потому, что ни один не был склонен раскрыться другому. И в итоге разошлись, так почти ничего и не сказав друг другу, и Родольфус так и не узнал ничего ни про чашу, ни про то, как и почему Снейп когда-то сменил сторону — и вообще сменил ли, или же его принятие метки было изначально обговорено с Дамблдором. В общем-то, теперь всё это не имело уже значения — но и никакой практической пользы разговор не принёс тоже. Разве что про Драко он узнал кое-что — и, обдумав новости, решился-таки написать им с Нарциссой.

И не удивился приглашению. Его приняли на удивление тепло, а он разглядывал замечательно восстановленный Малфой-мэнор, почти не изменившуюся Нарциссу и разительно переменившегося — повзрослевшего и разом и посерьёзневшего, и успокоившегося — Драко и ощущал себя не на месте. С ними сейчас должен был бы быть Люциус — а сидел он. Лестрейндж.

Говорил, по преимуществу, Драко, удивляя Родольфуса почти каждой фразой. Лестрейндж помнил его другим: нервным и напуганным, мечущимся и озлобленным — а теперь он видел перед собой серьёзного и уверенного в себе молодого человека.

И успешного. Успех этот буквально был написан на Драко, и когда Родольфус спросил, чем тот занят сейчас, стало ясно, что молодой человек по-настоящему собою гордится. Да и было, чем — и хотя удачлив Драко оказался в маггловском, а отнюдь не в волшебном мире, ни его самого, ни Нарциссу, ни Родольфуса это не волновало. Пока Малфой с увлечением рассказывал о бирже, о продажах, котировках и тому подобных не слишком-то понятых Лестрейнджу вещах, пару раз тот едва не попросил у Драко хотя бы совета — но сдержался, понимая, что немедленно получит предложение помощи… и точно зная, что принять её не готов. Нет — он должен выбраться сам. Иначе он потом… неважно. Просто — нет.

Впрочем, об одном он всё же спросил — почти сразу. О проклятье — их семейном проклятье Блэков. И услышал в ответ почти виноватое:

— Прости, Руди. Я жалею сейчас, но меня никогда это не интересовало…

Они просидели несколько часов, а когда в какой-то момент Драко, вежливо извинившись, любезно оставил их с Нарциссой наедине, Родольфус спросил:

— Скажи… Ты не знаешь, что стало с тем ребёнком?

— Дельфини? — она поглядела на него удивлённо — да он и сам почти удивился собственному вопросу. И кивнул. — Она живёт с Андромедой и Люпинами, — Нарцисса вдруг вздохнула. — Мы… к сожалению, так и не общаемся. И я понимаю Меду — хоть мне очень жаль. Но она вряд ли захочет восстановить отношения. Я их как-то видела на Диагон-элле — мне она показалась обычной девочкой. Почему-то, правда, блондинкой, — добавила она удивлённо. — Но, с другой стороны, — она улыбнулась и коснулась кончиками пальцев своих волос, — не мне удивляться. Может быть, она тоже пошла в Розье.

— Или в роду Лорда были блондины, — улыбнулся он. — Какая она?

— Девочка? — Нарцисса взглянула на Родольфуса повнимательнее, и он пожалел о своём вопросе. — Она показалась мне бойкой — они шли с родителями по Диагон-элле, и они с братом всё время порывались куда-нибудь побежать. А, в общем, обычный четырёхлетний ребёнок… хотя теперь ей уже пять. Красивая девочка, — добавила она.

Красивая… о да — этому ребёнку было от кого наследовать красоту. Что мать, что — по слухам — отец. Оба были когда-то красивы. Беллатрикс Родольфус отлично помнил сам — и если девочка хоть отчасти пошла в неё, да ещё оказалась блондинкой, то лет через десять её родители потеряют сон.

А вообще, какое ему до неё дело? Эта девочка напоминала ему о самых неприятных моментах в его собственной жизни — почему и зачем он вообще про неё вспомнил? У него не было ответа.

Но и перестать думать об этом ребёнке он не мог.

— Мистер Лестрейндж?

С самого утра зарядил дождь — осень в этом году была ранней и началась в точности в соответствии с календарём, к середине сентября пропитав дождём, кажется, даже сами камни. Лестрейндж шёл по Диагон-элле, направляясь к Фортескью, где традиционно по пятницам покупал коробку конфет для мисс Патил. Большего сейчас он, к своей досаде, позволить себе не мог, но на это тех небольших денег, что он выручал за продажу всякой ерунды вроде нашитых на старинную одежду украшений, и которые оставались после самых необходимых покупок, хватало. Поначалу Падма смущалась, но со временем привыкла и только шутила, что если он продолжит так делать, все решат, что у них роман. В первый раз он отнёсся к её шутке серьёзно — нахмурился и, чуть подумав, повинился:

— Простите. Я совсем забыл о некоторых вещах… а вы правы. Я клянусь, что в мыслях не имел вас скомпрометировать.

Падма посмотрела на него недоверчиво — а, поняв, что он совершенно серьёзен, рассмеялась.

— Мистер Лестрейндж, — она демонстративно прижала к груди конфеты. — В этом мире очень мало людей, чьё мнение мне действительно важно — и я смею надеяться, что среди них нет ни одного идиота. Если же таковые вдруг обнаружатся — значит, я ошиблась, относя их к данной категории. А ещё я люблю шоколад — и уж если вы настолько любезны, чтобы иногда меня баловать, я не вижу ни единой причины отказываться.

— Люди склонны делать выводы, исходя и из меньшего количества данных, — возразил Родольфус. — Вы ухаживаете за моим братом, и вы делаете для него много больше, нежели предполагают ваши обязанности. Кроме того, вы в своё свободное время учите меня делать то же — причём совершенно бесплатно… это вызывает вопросы.

— Ну, во-первых, — она положила конфеты на прикроватный столик и присела на стул, — второго никто не знает. А если узнают — меня выгонят, так что я надеюсь на вашу скромность. Во-вторых…

— Тем более, — Родольфус позволил себе улыбнуться. — Значит, со стороны ваши почти что ежевечерние задержки здесь, при мне, выглядят ещё более подозрительно.

— Думаете, что понятие «благодарность» большинству людей незнакомо? — иронично спросила она.

— Я весьма скептично настроен, — ответил он. — Да и многие ли знают, что вы…

— Все, — спокойно прервала она. И в ответ на его недоумённый взгляд пояснила: — Я никогда и ни от кого не скрывала, что вы спасли меня — как и не скрывала причин, по которым попросилась в группу, изучающую проклятье вашего брата, и по которым взялась за ним ухаживать. Что вы на меня так смотрите? — спросила она, глядя на него со спокойным вниманием.

— Вы признались в подобном сразу после войны? — с откровенным удивлением сказал он. — Почему?

— Потому что я не видела и не вижу в своих чувствах ничего постыдного, — ответила она мягко. — А если они кому-то не нравятся — это не моя проблема. Разве нет? — Падма улыбнулась. — А вообще, — она встала, — по-моему, это никого не касается. Ну, или почти никого. А теперь, если вы не возражаете, — она подошла к стоящей по другую сторону от кровати тумбочке, — я вам покажу ещё раз, как правильно разминать ноги — а потом вы сами попробуете.

С этих пор коробка шоколадных конфет от Фортескью стала негласной традицией — и сейчас, во вторую пятницу сентября, Родольфус шёл за очередной, когда у самых дверей кондитерской его окликнул незнакомый высокий волшебник в неприметной тёмно-серой мантии.

— Сэр? — палочка уже лежала в руке Лестрейнджа, впрочем, прячась до поры в рукаве.

— Сол Крокер, отдел Тайн, — представился незнакомец. — Отвратительная погода, — он поёжился. — Не позволите ли угостить вас чашкой чая?

Отдел Тайн? Этим-то что вдруг от него понадобилось?

— Угостите, — согласился Лестрейндж.

Ибо что он терял, кроме времени? А о репутации в данном случае следовало переживать мистеру Крокеру.

Они вошли внутрь — Крокер любезно придержал дверь, пропуская Родольфуса вперёд и, приветливо кивнув хозяину, уверенно прошёл через зал и остановился у маленького столика в углу, полускрытого от остального зала высокой напольной вазой с роскошными белоснежными хризантемами.

Заказав простой чёрный чай и шотландское масляное печенье, Крокер повторил:

— Ужасная осень. Не припомню такой — чтобы весь сентябрь лило.

— Это предсказание? — вежливо пошутил Лестрейндж, незаметно разглядывая собеседника. Тот был худ, а его длинное лицо с западающими щеками лишь усиливало это впечатление. Взгляд его светло-серых, удивительно ярких глаз казался сейчас чуть рассеянным, но Родольфус легко бы поклялся, что это не самое характерное для него выражение.

— Проболтался, — не слишком убедительно изобразил Крокер досаду. — Да, боюсь, предсказание. Моя специализация — магия времени, — сообщил он, вызвав этим у Лестрейнджа ещё большее удивление: вот чем-чем, а этим он не занимался никогда. Даже не интересовался. В чём же дело?

— Признаюсь, вы меня весьма заинтриговали, — Родольфус решил пропустить вежливую, но бесполезную прелюдию. — У меня нет ни единого предположения, чем я мог заинтересовать отдел тайн. И, тем более, вас.

— Лично я, в данном случае, выступаю не как исследователь, — сказал Крокер, — а как начальник отдела. Одного из отделов, — поправился он, увидев выражение лица Лестрейнджа, и добавил: — Очень надеюсь, что временный. Так или иначе, я здесь представляю отдел практических изобретений, и у нас есть к вам предложение.

— Какое? — Лестрейндж даже не пытался скрыть своё удивление.

— К сожалению, лично я не присутствовал при защите Хогвартса, но воспоминания некоторых осаждающих видел, — сказал Крокер. — Признаюсь — я давно не встречал ничего эффектнее того Адского пламени.

— Да, пожалуй, — кивнул Лестрейндж. — Оно должно было неплохо смотреться.

— В данном случае речь не об эстетике, — возразил Крокер, — хотя, бесспорно, этот момент там присутствовал. Речь о технологии — иными словами, о том, как вам удалось это сделать. Устроить подобное в одиночку невозможно — сил не хватит.

— Не хватит, — кивнул Лестрейндж, смутно начиная кое-что понимать.

— Но свидетелей слишком много, чтобы говорить об иллюзии, — продолжал Крокер.

Принесли чай. Пока молоденькая официантка расставляла на столике чайник, чашки, сахарницу, молочник и вазочку с печеньем, они оба молчали, а когда она ушла, Лестрейндж задумчиво протянул:

— Многовато.

— Мы гадали, как вам удалось — даже заключали пари, — улыбнулся вдруг Крокер. — А недавно убедились, что кое-кто из нас выиграл. Говорят, что вы придумали кое-что — и это кое-что имело некоторое отношение к солнцу.

Родольфус остро глянул на собеседника — и столкнулся с в точности таким взглядом.

— Было, — помолчав, сказал он.

Они опять замолчали. А потом Крокер сказал негромко:

— Мы хотели бы купить у вас соответствующий патент, мистер Лестрейндж.

«Ну придумай что-нибудь!» — вспомнил вдруг Родольфус.

Мерлин.

Мордред.

Как же он сам о таком не подумал? Он ведь и придумал — но, помимо того, что забыл об этих ловушках, так вообще не подумал о том, что на таком изобретении можно заработать. Впрочем, досаду можно было и отложить — возникал другой вопрос, в данный момент куда более актуальный.

Как они узнали?

Кто ещё знал об этих ловушках? Рабастан и Снейп. Значит… но зачем?

Ну что ты как ребёнок, Родольфус. Что «зачем»? Непонятно? Стыд и ярость захлестнули Лестрейнджа — в ушах зашумело, и Родольфус, чувствуя, как наливается тёмной краской его лицо, резко прикусил изнутри щёку. Боль и кровь во рту его отвлекли, и, сглотнув, он поинтересовался у наблюдавшего за ним Крокера:

— Кто вам рассказал?

— Это важно? — удивлённо вскинул брови невыразимец.

— Я хотел бы знать, — Лестрейндж заставил себя растянуть губы в улыбке.

— Да я даже не знаю, — добродушно улыбнулся Крокер. — Кто-то кому-то что-то рассказал… разве всё упомнишь. Слухи, мистер Лестрейндж, подобны пожару в сухом лесу в ветреный ясный день.

— Понимаю, — Родольфус, уже вполне взявший себя в руки, кивнул. — Есть одна проблема, мистер Крокер — продавать нечего. У меня нет патента.

— Ну, патент получить несложно, — невозмутимо отозвался Крокер. — Если пожелаете, я помогу вам с оформлением — нужно просто описание. Ну и образец, разумеется.

— Мне потребуется время, — сказал Лестрейндж. — И я хочу понимать, стоит ли оно того, что вы мне предложите.

— Министерство вовсе не так богато, как многие думают, — сказал Крокер. — Но мы можем вам предложить тысячу.

В глазах Лестрейнджа промелькнула горечь. Он очень хорошо помнил времена, когда названная сумма бы его совершенно не впечатлила — что такое тысяча галлеонов? Но теперь он отлично знал, что это такое. Это перекрытая крыша — и не только над сараем, но и над той частью дома, где она прохудилась. Это перестеленные прогнившие куски пола. Это, наконец, те самые бутылки и напечатанные этикетки.

А ещё… Мысль вспыхнула и мгновенно затмила собою все остальные. Нет — потом. Не сейчас. Он ещё успеет об этом подумать.

— Хорошо.

Никогда он не умел торговаться. А ведь научиться придётся — знать бы, у кого. Может, Драко? Судя по тому, что тот рассказывал об этой маггловской бирже, он освоил это искусство — впрочем, у него это в крови. Вот кто-кто, а Люциус умел это ювелирно — и ни капли не стеснялся этого. И ведь никому и никогда не приходило в голову посмеиваться над ним за такое «лавочное», по сути, умение — настолько органично он это делал.

Успокаиваешь себя, Родольфус? Всё стыдишься?

— Прекрасно, — Крокер улыбнулся, кажется, вполне искренне и очень довольно. — Как я вам сказал, мы поможем с оформлением. Напишите, когда сделаете образец и подготовите описание — я буду ждать от вас сову.

Сова!

Вот что ещё нужно. Сова. Они с братом так и не завели своих после побега — как-то не было нужды: брали то малфоевских, то, потом, школьных. Но теперь, если он действительно собирается торговать чем-то, без совы обойтись нельзя — да и что же это за волшебник без совы?

Да, сову купить нужно. Это он, пожалуй, перво-наперво и сделает — нужно только…

— И для моего спокойствия, — Крокер снова улыбнулся, вынимая из кармана кошелёк, — я прошу вас согласиться взять аванс. Десять процентов — просто чтобы я спал сегодня спокойно, зная, что хотя бы одно дело в новой должности я сделал.

— Только чтобы не лишать вас сна, — Лестрейндж тоже заставил себя улыбнуться.

Мерлин, как же стыдно!

Он бы отказался, но сто галлеонов были для него теперь небольшим состоянием. Потому что дожди лили, урожай созрел, а крыши требовали починки — настоящей, а не постоянно обновляемых чар. И сова…

Да к Мордреду! Да, он нищий — сколько можно стесняться! Хоть перед самим собой — довольно, Родольфус.

Крокер, между тем, положил кошелёк на стол и, отпив, наконец, чай, надкусил печенье.

— Любите такое? — поинтересовался он любезно. — Оно у Фортескью восхитительно! Лучшее в Британии — можете мне поверить.

— Я всегда был равнодушен к сладкому, — ответил Лестрейндж, впрочем, тоже делая глоток и откусывая печенье. — Но оно приятное, да.

— У любого человека должен быть любимый десерт, — сказал Крокер. — Невозможно пить пустой чай.

— Вот поэтому я и предпочитаю кофе, — уже вполне по-настоящему пошутил Лестрейндж.

Чай любил Рабастан — и не просто чай, а с молоком. Попробовать, что ли… Лестрейндж взял молочник и плеснул себе в чашку — жидкость посветлела и помутнела, приобретя тот самый невнятный бежево-сероватый цвет, который он привык когда-то видеть в чашке брата. Он добавил немного сахара — и, быстро размешав, выпил залпом.

Вкус из детства… До семи лет ему не позволялось пить без молока ни чай, ни кофе, но с тех пор, как запрет был снят, он ни разу не добавлял к ним молока — он вообще его не любил. Но, пожалуй, это было не так и плохо… странно — но не плохо.

Попрощавшись с Крокером, Лестрейндж долго стоял у прилавка, привычно размышляя над выбором — а потом, вспомнив о лежащем у него в кармане кошельке, попросил сложить ему в коробку всё, что есть — и ещё взял шоколадных пирожных.

Стоило отпраздновать неожиданное богатство — заодно оттянув разговор со Снейпом.

Потому что если он пойдёт к нему прямо сейчас, то убьёт — или, по крайней мере, попытается. И на сей раз вытаскивать его из Азкабана Поттер точно не станет.

— У вас праздник? — удивлённо спросила Падма, когда Лестейндж протянул ей две коробки.

— Да, — Родольфус искренне улыбнулся. — И я хотел обсудить с вами кое-что.

— Мне не съесть это за неделю, — сказала Падма, оценивающе глядя на коробки. — Вы должны мне помочь. Хотя бы немного.

— Я не ем сладкого, — возразил Родольфус. — Пригласите подруг — я не верю, что они вас бросят одну в такой ситуации.

— У меня одна подруга, и из сладкого она ест только эклеры и фрукты, — Падма продолжала оценивающе разглядывать коробки.

— Красивым женщинам непросто найти подруг, — заметил Родольфус.

Падма чуть пожала правым плечом:

— Дело не в красоте, полагаю… проблема, скорее, в сочетании. К ней прилагаются характер, интеллект и своеобразные интересы, — она поставила коробки на прикроватный столик и сказала решительно: — С другой стороны, конфеты хранятся долго. О чём вы хотели поговорить? — она перевела взгляд на Родольфуса.

— Я хочу забрать Басти домой, — сказал тот, первый раз назвав брата домашним именем в разговоре с ней. — Давно хотел — но теперь, наконец, могу осуществить это. В целом, вы меня всему научили — полагаю, я справлюсь и с обычным уходом, и с приступами. Как вы думаете?

— Думаю, вам лучше поговорить об этом со Сметвиком, — серьёзно ответила Падма.

— Я поговорю, — согласился он. — Но я хотел бы знать и ваше мнение.

— Знаете, мистер Лестрейндж, — заговорила Падма очень серьёзно, — я бы хотела помочь. Если вы позволите. Пожалуйста, — она заглянула ему в глаза. — Вам непросто будет справляться, вы совсем не привыкли, да и времени это всё отнимает немало. Мне несложно было бы приходить к вам утром, до работы, и вечером… или хотя бы один раз. Пожалуйста, — повторила она с нажимом.

Как все, однако, ринулись ему помогать. Словно зачаровал кто-то — или проклял.

— В этом нет нужды, мисс Патил, — очень вежливо качнул головой Родольфус. — Я признателен вам, но я справлюсь. Я, конечно же, не стану возражать против визитов любых членов вашей группы — и…

— Я прошу вас, — повторила Падма очень настойчиво. — Пожалуйста, позвольте мне!

— Вы давно вернули свой долг, — попытался он смягчить свой отказ, — Тем более, что его никогда и не было. Я вам очень благодарен — искренне. Но ведь это навсегда, и я думаю, что вполне рассчитал свои силы.

Она молча кивнула — и, наклонившись и поправляя вполне ровно лежащее на кровати одеяло, сказала глуховато:

— Да, конечно же, вам виднее. Обращайтесь, если будет нужно, — она провела по одеялу ладонями. — Мне делать сейчас массаж, или вы сами хотите?

Он обидел её — это Лестрейндж видел. Но понять, чем именно и почему, не мог. Но зато понимал, что это было неправильно — так платить за то, что она все эти пять лет делала для его брата.

И она здорово держалась, эта девочка. Лучше многих.

— Мисс Патил, — осторожно проговорил Родольфус. — Я клянусь вам — последнее, чего я сейчас хотел, это вас задеть.

— Понимаю, — Падма кивнула и, всё ещё не глядя на него, улыбнулась одними губами. — Всё в порядке — это только вам решать.

— Я не понимаю, — признал он. — Вижу, что вам больно — но не понимаю. Вы мне с самого начала не были ничего должны — и…

— Дело же не в этом, — тихо перебила она. — Вы простите. Это я… нафантазировала себе, в общем-то. И совсем не думала, что однажды это закончится.

— Расскажите мне, — попросил Родольфус.

— Я ничем не смогла помочь сестре, — Падма обхватила себя за плечи. — Знаю, эти вещи не связаны, но… мне… вы пытались защитить нас — ну а я… пыталась здесь сделать то, чего не смогла там, — она вскинула голову — так, как делают, пытаясь удержать готовые пролиться слёзы.

А ты идиот, Родольфус. Ни драккла не научившийся разбираться в людях. Сколько раз давал себе зарок не судить других по себе — и опять.

— Я не очень помню себя без брата, — после долгой паузы заговорил он. — Словно Басти был всегда — и я с самого его рождения защищал его и оберегал. Ну, — он усмехнулся, — по крайней мере, пытался. Вышло скверно, как видите. Вы знаете, — Лестрейндж подошёл к замеревшей в изножье кровати Падме, — на самом деле, всё просто. Я не знаю, как долго смогу вам платить. Признаваться в таком неприятно, — он заставил себя улыбнуться. — Проще сразу отказать.

— Это вовсе не нужно, — Падма обернулась, и Родольфус понял, что она знает, что он солгал о причине — и знает, почему. Но её понимание почему-то не было унизительным. — Мне же здесь за это не платят отдельно, — Падма улыбнулась. — Так что ничего не изменится.

— Так нельзя, — возразил он. — Я действительно не в состоянии сейчас оплатить вам два визита в сутки — но я был бы признателен, если бы вы приходили по вечерам. Через раз. Это мне по силам.

— Спасибо, — она улыбнулась с такой признательностью, что он добавил:

— И ещё — вот об этом я с самого начала хотел вас просить. Я вам был бы бесконечно обязан, если бы вы согласились помогать мне при приступах. Хотя бы в первое время.

— Конечно, — Падма кивнула. — Это просто: протеевы чары — и я хорошо аппарирую. Если вы позволите, разумеется.

— Аппарацию я открыть не готов, — возразил он. — Я вам сделаю портал — личный. Если вы не против.

— Что порталы, что аппарация, — она пожала правым плечом. — Портал даже удобнее — особенно если сразу связать его с чарами.

— У меня и камин закрыт, — покачал головой Родольфус. — И его я тоже не планирую пока открывать. Но идея великолепна. Не для вас, правда — вы представьте, что он сработает, когда вы будете, например, с пациентом. Или с другом.

— С пациентом действительно выйдет некрасиво, — согласилась она и повторила: — Спасибо.

* * *

К Снейпу Лестрейндж явился уже затемно: аппарировал сперва в Хогсмид, а затем дошёл оттуда до школы, размышляя о своём разговоре с Патил и о том, что она обладает редким умением предлагать помощь — абсолютно не свойственным тому, к кому он сейчас шёл.

В Хогвартсе, однако, Родольфуса ждал сюрприз. Выслушавший его Снейп поинтересовался весьма прохладно, что в его личности и поведении вообще навело Лестрейнджа на мысль о возможности подобной благотворительности — и Родольфус поверил. Мгновенно. И практически тут же понял, кто на самом деле устроил ему встречу с Крокером. Быстро свернув разговор и простившись, он почти бегом добрался до границы школы и аппарировал в Малфой-мэнор. Потому что кроме Драко, больше это сделать было некому — а вот подсказал ему идею наверняка Снейп. Вольно или нет — в данный момент Родольфуса это не интересовало. Может, просто проболтался, может, просвещал своего бывшего ученика, может быть, даже отвечал на вопрос того о том, как помочь несчастному родственнику. С Драко сталось бы.

— Как ты смел? Кто позволил тебе вмешаться? — поскольку свой приход Лестрейндж анонсировать не потрудился, он застал Драко врасплох. Впрочем, к его чести, тот не стал отнекиваться и изображать непонимание, а, напротив, сощурился, став невероятно похожим на отца, и спросил:

— А что мне оставалось делать? Вы позволили бы мне помочь напрямую? Нет! — он шагнул навстречу Лестрейнджу.

— Я, по-моему, не просил ничьей помощи! — отрезал Родольфус.

— Ну вот именно! — возмутился вдруг Драко. — Именно что не просили — и в жизни бы не приняли, как ни предложи! По-вашему, мне надо было сделать вид, что я тут не при чём?

— Именно так. Ты здесь не при чём, — отчеканил Родольфус.

— Мы, вообще-то, родственники, — жёстко сказал Драко. — Если вы ещё не забыли. Или уже нет? — Родольфус от неожиданности не нашёлся сразу с ответом, а Малфой продолжал наступление: — Вы бы сами на моём месте ничего не сделали? Если бы имели возможность — как я?

— Я помог бы, — Родольфус устало опустился на стул и потянул ворот рубашки.

— И меня бы не спросили, — Драко сел напротив него. — Я помню наш разговор перед битвой — отлично помню.

— Я тоже, — Лестрейндж провёл рукой по лицу. — Но это не одно и то же.

— Почему? — очень терпеливо и вежливо спросил Драко.

— Потому что ты мальчишка, — у Родольфуса не было ни сил, ни желания хоть что-то изображать. — Потому что это ты — мой племянник, а не я — твой.

— То есть дядюшка племяннику помочь может — а наоборот никак? — уточнил Драко. Вышло почему-то смешно — и Родольфус, признавая поражение, сказал всё же, хоть и с усмешкой:

— Никак. Ты не должен был — и не делай так. Никогда.

— Я не стал бы — вот так, за спиной, — с удивительной невозмутимостью, переходящей в нахальство, сказал Драко. — Но ведь с вами же нельзя по-другому! — повторил он до смешного точно недавние слова Снейпа. — Можете меня ненавидеть, — он пожал плечами. — Но я знал, что вы остались без кната, и нам с мамой было очень обидно, когда мы поняли, что вы не придёте к нам за помощью. Знаете — ведь это оскорбительно, если подумать, — продолжал он, опираясь локтями о колени и сплетая пальцы, — то, что вы нас даже в расчёт не взяли. Мы с тех пор, как отец сел, вообще остались одни, и так радовались, когда вас освободили! Мне казалось, что нам стоит друг за друга держаться — и хотя вы явно придерживаетесь иного мнения, я так не могу. Мы не можем. Неприятно, знаете ли, выбирать по утрам запонки, зная, что у вас нет денег даже на волшебную палочку.

Он умолк, глядя на Родольфуса прямо, грустно и с непонятной тому готовностью.

— Да, пожалуй, я понимаю, — выговорил, наконец, Лестрейндж — и тут в дверь тихо и настойчиво постучали. Драко махнул палочкой, и та распахнулась, впуская Нарциссу. — Ты знала, — утвердительно проговорил Лестрейндж, едва глянув на неё.

— О чём именно? — она подошла ближе и протянула ему руку для поцелуя, но когда Родольфус, приподнявшись, поднёс ту к губам, вдруг легко и уверенно притянула его к себе и обняла. Он не спорил, но почти сразу мягко отстранился и, всё-таки поцеловав её руку, сделал шаг назад.

— О том, что он сделал.

— Нет, — Драко тоже встал. — Я никому не рассказывал.

— Что случилось? — спросила Нарцисса, и мужчины, не сговариваясь, ответили:

— Ничего.

— Неважно, — почти улыбнулся Родольфус. — Мы уже обсудили всё. Прости, что ворвался без приглашения.

— Я всегда тебе рада, — не стала она настаивать. — Здесь так тихо, — Нарцисса обхватила себя руками, а Драко вдруг, извинившись, вышел, оставляя их одних. — Никогда не думала, что так будет — но порой я скучаю даже по тому времени, когда здесь был Лорд. И все вы. А теперь тишина, — повторила она, потирая ладонями плечи.

— Я плохой собеседник, — Родольфус осторожно коснулся её плеча, и Нарцисса благодарно накрыла его руку своей. — И ещё худший утешитель. Особенно женщин, — попытался он пошутить, и она, обернувшись, благодарно ему улыбнулась.

— Драко сделал что-то, чтобы вынудить тебя принять деньги? — спросила она — и он просто кивнул. А потом сказал:

— Это тяжело, но я должен его поблагодарить.

— Не стоит, — возразила она. — Можешь просто больше не касаться этой темы — если будешь приходить ещё.

— Ты хотела бы? — сам не зная, зачем, спросил он.

— Я скучаю, — её веки дрогнули, но глаза остались сухими.

— Не по мне, — сказал он с уверенностью.

— Ты даёшь надежду, — она улыбнулась. — Ты ведь тоже не должен был выйти оттуда. Знаю — тебя было, за что отпускать, — не дала она ему возразить. — И так же знаю, что его — не за что. Но пожизненное заключение, — она покачала головой. — У него ведь даже палочки не было после той погони за Поттером. Летом, помнишь? Лорд тогда забрал её и сломал. А другую завести не позволил.

— Ты же знаешь, — почему-то Родольфусу было очень стыдно, — что если бы это зависело от меня, он бы был уже дома. Но, боюсь, что меня никто не послушает. Я не Поттер. И не Снейп, — добавил он. — Его бы послушали.

— Он не станет помогать, — сказала она спокойно. — Если бы хотел, то уже сделал бы. Значит — нет. Но неважно, — она слегка повела головой, будто бы от чего-то отказываясь, и сказала: — Раз ты здесь — может, ты поужинаешь с нами? Мы ещё не садились — Драко поздно возвращается.

— С удовольствием, — сказал он и подумал, что, пожалуй, не лжёт.

— Как у вас красиво, — сказала Падма.

С того дня, как он получил неожиданное предложение от Крокера, прошло около полутора месяцев. Описать ловушки положенным для получения патента способом оказалось посложнее, чем вообще их придумать, и на это у Родольфуса ушло больше двух недель напряжённой ежедневной работы. Но она окупилась: Крокер не солгал, пообещав помочь с получением патента, так что тот был у Лестрейнджа на руках меньше, чем за неделю. И тогда же, в тот же день Родольфус его продал, а уже по дороге домой потратил часть полученных денег, заказав, прежде всего, новую черепицу и наняв работников для её укладки. Ему не хотелось тянуть с возвращением Рабастана, но ещё меньше он хотел, чтобы эти шумные работы проводились при нём. Однако теперь всё закончилось: крыши были перекрыты, полы перестелены, а бутылки для сидра — куплены. С кальвадосом было сложнее, напиток должен был вызреть — готового же у них было сейчас слишком мало, чтобы затевать продажи. С сидром проще… если тот, конечно же, станут покупать. Впрочем, Драко обещал помочь, и Родольфус, хоть и крайне неохотно, на сей раз согласился. Сам он всё равно бы не справился… но, в любом случае, вряд ли они сразу получат прибыль.

Обустроить дома комнату для Рабастана оказалось сложнее, чем думал Родольфус, и он вынужден был признать, что без помощи мисс Патил у него это заняло бы куда больше времени — и он всё равно не смог бы учесть все нужные мелочи. Даже отыскать правильное место для кровати получилось не сразу: её нужно было расположить и не слишком близко к окну, и подальше от камина, и не на проходе — а ещё Родольфусу хотелось, чтоб лежащий на ней мог видеть море. Зачем, он не смог бы объяснить: вряд ли Рабастану доведётся это сделать. Но мысль эта засела в мозгу, и Родольфус ей уступил, поэтому они с мисс Патил двигали кровать буквально по дюйму. А потом пришёл черёд чар, удерживающих большую часть времени Рабастана в полудюйме над её поверхностью — это было лучшим, хотя и не единственным, способом борьбы с пролежнями. В целом, на всё это у них ушла большая часть воскресенья, и когда они закончили, день уже завершался, а солнце постепенно готовилось уйти за море.

— Как у вас красиво.

— Здесь суровое место, — ответил Родольфус. — Нравится далеко не всем. Хотите посмотреть дом?

Падма с энтузиазмом кивнула, и он повёл её вниз, в главный зал — огромное, занимающее большую часть первого этажа, помещение, выстланное гладкими отполированными плитами местного белого камня. Здесь всегда было более или менее холодно, но зато зал свободно вмещал пару сотен гостей и позволял устраивать изумительные балы. В их с Рабастаном детстве такое часто случалось — но когда это было? А теперь здесь можно было просто гулять, разглядывая развешанное по стенам старинное и не очень оружие и гобелены, каждый из которых изображал какое-нибудь знаменательное событие из жизни их рода. Прежде каждое поколение Лестрейнджей создавало один — но Родольфус был уверен, что не станет ничего подобного делать, и традиция на нём и прервётся. Так же, как, скорее всего, и сам род — впрочем, может быть, однажды он найдёт в себе силы и… хотя зачем? А для гобелена у него просто не было никаких подходящих сюжетов. Что он мог вспомнить? Азкабан? Принятие меток? Снова Азкабан? Что ещё было в его… их с Рабастаном жизни? Был, конечно, ещё Хогвартс — но после всего изображать здесь его защиту Родольфусу было попросту стыдно. Хотя событие, безусловно, знаковое… но нет, он не станет снова размышлять об этом сейчас, водя мисс Патил вдоль стен и рассказывая ей изображённые на гобеленах истории.

После они поднялись по старинной деревянной лестнице, чуть поскрипывающей при каждом шаге, и Родольфус провёл её по коридорам и комнатам, и их следующей долгой остановкой стала библиотека. Глаза Падмы предсказуемо вспыхнули, едва она переступила её порог, и Родольфус предложил:

— Можете ею пользоваться, сколько захотите. Она неплоха, хотя и немного заброшена. Но работать здесь можно — Атли вам поможет отыскать нужное, если меня не будет.

— Это очень щедрое предложение, — сказала Падма. А потом вдруг резко повернулась и сказала возбуждённо: — Мистер Лестрейндж, я сейчас подумала… у меня есть предложение. Мне кажется, что взаимовыгодное... Вы позволите?

— Говорите, — он кивнул.

— Если это было бы вам удобно, — начала она, — можно было бы обменять ваш кров на мои услуги сиделки. Я могла бы жить здесь, — говорила Падма со сдержанным напряжением, — и, таким образом, не платить за комнату. Может быть, даже и за еду, — добавила она после крохотной паузы. — А взамен вы получили бы кого-то вроде вечерней и утренней сиделки — я сказала бы, что ночной, но в ней нет необходимости, да и мне ведь тоже нужно спать. Заодно я почти всегда смогу быть под рукой во время приступов: я не помню ни одного в дневное время. Если это будет для вас удобно, конечно, — добавила она и умолкла.

Родольфус некоторое время изучающе смотрел на неё, решаясь. Принимать такие подарки он не умел — впрочем, прежде ему никогда их и не предлагали. Часть его хотела отказаться — потому что это был его брат и его дом, и потому что только он один за них отвечал, но другая, та, которую можно было бы назвать «голосом разума», настаивала на том, что это было бы наилучшим выходом. Однако впустить в свой дом совершенно чужого человека — да ещё именно сейчас, когда и он сам, и дом находятся в наихудшей форме?

— Дом велик, — ответил он наконец. — Здесь свободно можно разместить пару дюжин человек — и ещё столько же с минимальным дискомфортом. Так что выбирайте комнату, — он слегка улыбнулся. — Любую. Не спешите — погуляйте по дому, посмотрите, где вам больше всего нравится.

— Ну, раз я сиделка, — радостно заулыбалась Падма, — эта комната должна быть рядом с комнатами вашего брата. Я там видела одну, — её глаза заблестели, — на втором этаже по левому коридору от башни. Тоже окнами на море, — её ноздри возбуждённо дрогнули.

— Она ваша, — тут же согласился он. — Покажите мне, и к завтрашнему дню её для вас приготовят. Вместе с соседней — вы ведь учитесь, и вам, я полагаю, понадобится кабинет?

— Это слишком, — она рассмеялась. — Мне вполне хватило бы стола в спальне — и потом, я могу его трансф…

— Здешних комнат довольно, чтобы обустроить вам квартиру с будуаром, кабинетом, спальней и двумя гостиными, — возразил он. — Вы оказываете мне любезность вашим предложением — позвольте мне вам ответить, — Падма, чуть порозовев, кивнула, и Родольфус попросил: — Пойдёмте, посмотрим ваши комнаты.

Пока они шли по коридорам, он раздумывал о том, что камин, по всей видимости, всё же придётся открыть, потому что невозможно вынуждать человека использовать портал дважды в день — а ещё следует как-то решить вопрос с её гостями. Запрещать мисс Патил приводить кого-нибудь в гости Лестрейндж не считал себя вправе — но, с другой стороны, делать из своего дома проходной двор он тоже готов не был.

Наконец, они остановились у одной из дверей, и Родольфус, толкнув её, понял, что не удивлён её выбором. На лежащем на полу ковре были вытканы летние полевые цветы и ягоды ежевики, повторяя узор полога и укрывающего кровать покрывала. Штор на окнах не было — их здесь, как почти во всех комнатах, заменяли ставни, но Родольфус был почти уверен, что мисс Патил вряд ли станет их закрывать. Каминную доску придерживали странные зверушки, напоминающие ящериц с птичьей головой и кошачьими лапами.

— Эльфы вычистят камин и ковёр, — сказал Лестрейндж, — и застелят постель. Шкаф и ящики комода с чарами расширения, так что места вам должно хватить, но если его будет мало, не стесняйтесь и скажите — я найду что-нибудь побольше.

— Я люблю наряды, — весело ответила Падма, — но пока их количество вполне поддаётся исчислению — так что я не ожидаю проблем. Я вам очень благодарна за то, что вы согласились, — искренне проговорила она. — Здесь так хорошо.

— Я действительно рад, что вам нравится, — вежливо ответил он. — И раз вы теперь живёте здесь — я открою камин. В главном зале — боюсь, делать это в вашей комнате может быть небезопасно.

— Да, конечно, — она кивнула без малейшего удивления и поблагодарила: — Спасибо. Так намного удобнее, чем порталом.

— Вы не сделали мне ничего дурного, чтобы я вас вынуждал им постоянно пользоваться, — сказал он. — Это тяжело и не нужно. Что касается ваших друзей... — начал он, но она подняла руку:

— Я не стану никого сюда приводить. В этом нет нужды, — пояснила она. — Я вам говорила уже, кажется — у меня одна близкая подруга, и мы с ней всегда встречаемся в кафе или просто гуляем. Большей частью я общаюсь с коллегами — в Мунго есть чудесные комнаты отдыха. Я ведь комнату снимаю, и хозяйка не в восторге от гостей. Так что в этом смысле для меня ничего не изменится.

Ему следовало бы возразить, Родольфус знал это — но отчаянно не хотел. И сказал честно:

— Я действительно не слишком люблю гостей — тем более, незнакомых. Вместе с тем я понимаю, что и запрещать вам приглашать кого-то права у меня нет.

— Как сказать, — возразила Падма. — Я ведь не комнату у вас снимаю — вы, по сути, меня нанимаете. Как сиделку. Это так и называется — сиделка с проживанием. И, конечно же, подобное не предполагает никаких гостей. Мне вполне достаточно выходных — одного в неделю довольно.

— Разумеется, — ощущая некоторую неловкость за своё поспешное согласие, сказал Лестрейндж. — Я бы вовсе не хотел вас как-то связывать. Я пока ещё помню, что жизнь красивой молодой женщины не должна и не может состоять из одной работы.

— Вполне может, — Падма огляделась нетерпеливо, а потом подошла к одному из окон и выглянула наружу. — Как здесь высоко!

— Вы боитесь высоты? — удивился он.

— Нет, напротив, — она приподнялась на цыпочки и высунулась из окна по пояс — закатное солнце осветило её алым огнём, придав чёрным волосам неожиданно медный оттенок. — Я люблю летать, — Падма соскользнула назад и повернулась лицом к Родольфусу. — Квиддич — не особенно, во всяком случае, не в качестве игрока. А летать люблю.

— Аккуратней над морем, — предупредил Родольфус. — Здесь ветра — я вам покажу опасные места. Не рискуйте, — попросил он.

— Не стану, — она улыбнулась. — Я так рада, что вы согласились, — вернулась она к главному. — Я пойду собирать вещи? Завтра утром вы забираете вашего брата, и я взяла выходной, вместо следующего воскресенья, так что постараюсь быть вам полезной.

— Я уверен, что вы сможете, — сказал он.

…Следующее утро Родольфус встретил на ногах, и ровно в девять был у кабинета Сметвика. Тот его уже ждал и с порога заверил, что если обстоятельства изменятся, или мистер Лестрейндж поймёт, что переоценил свои силы, его брата снова примут здесь.

— Я надеюсь, что не придётся, — по возможности вежливо сказал Лестрейндж.

— Я, признаюсь вам, тоже, — согласился Сметвик. — Лично я убеждён, что любым пациентам всегда лучше дома. Ну и я надеюсь на мисс Патил — она сказала, что вы наняли её сиделкой.

— Нанял, да, — он совсем не удивился сказанному: Падма явно не имела обыкновения что-либо скрывать там, где можно всё сказать прямо.

— Она очень трудолюбива и талантлива. Несомненно, — сказал Сметвик. — Я не удивлюсь, если через тридцать лет она займёт этот кабинет. Или через пятьдесят, — он довольно улыбнулся и достал из ящика бумаги. — Впрочем, к делу. Это наше с вами соглашение, — Сметвик положил перед Лестрейнджем пергамент. — То, что мы подписали в мае девяносто восьмого.

— Договор о содержании моего брата, — кивнул Лестрейндж, бросив на пергамент короткий взгляд.

— Это, — продолжал Сметвик, придвигая к нему другую бумагу, — договор о финансировании исследований поразившего его проклятья.

Лестрейндж с некоторым недоумением взглянул на собеседника.

— Да, всё верно.

— Раз вы забираете мистера Лестрейнджа — нам следует рассчитаться, — сказал Сметвик, кладя перед ним третий пергамент. — Эту сумму мы должны вам за все неотбытые им здесь, но оплаченные вперёд годы. Проверьте, пожалуйста, — попросил он. — Я надеюсь, что мы не ошиблись, но лишняя проверка не помешает.

А ведь верно! Он ведь разделил тогда оставленные здесь деньги — или это Сметвик предложил… Родольфус не помнил. Он смотрел на пергамент, на котором красовалась более чем внушительная сумма, и думал, что завтра же напишет Драко с просьбой посоветовать какие-нибудь книги по ведению своего дела — потому что сам он явно не умел думать нужным образом. Сметвик просто сделал то, что и должен был: вернул неистраченные деньги. Самое обычное, естественное действие — но Родольфусу подобное просто не пришло в голову.

— Думаю, что всё правильно, — Лестрейндж положил ладонь на пергамент.

— Значит, остаётся вопрос с этой группой, — Сметвик задумчиво постучал карандашом по средним фалангам пальцев. — Вынужден признать, что она добилась немногого… ничего, в сущности, конкретно по вашей проблеме. Но, с другой стороны…

— Эти деньги были даны на исследования, — оборвал его Лестрейндж. — Я не собираюсь требовать их обратно, — твёрдо сказал он, явно подняв этими словами настроение Сметвику. — И потом, проблема-то не решилась. Я надеюсь, что они продолжат работу — и, конечно же, у них всегда будет доступ к Рабастану. Даже если они не смогут помочь ему — может быть, сумеют кому-то ещё. Наверняка же существуют близкие случаи.

— Существуют, — кивнул Сметвик. — Я не должен называть вам имён, но скажу, что у нас есть пациенты с близкими проблемами.

— Буду рад, если им помогут, — Родольфус подчёркнуто перевёл взгляд на часы.

— В самом деле, — Сметвик тут же поднялся. — Я так думаю, вы спешите, наконец, устроить вашего брата дома, — он собрал бумаги и спрятал их в стол. — Гоблины не выдадут подобную сумму без личного присутствия нашего представителя, — сказал он. — Я готов сходить туда с вами сегодня или завтра после обеда.

— Завтра, — тут же решил Лестрейндж. Деньги никуда не денутся, да и он уже почти привык к мысли об их отсутствии. А сегодня он хотел только одного — отвести Рабастана домой.

Лампа замигала, и Родольфус, сморгнув, потёр глаза, отложил перо и откинулся на спинку кресла. Пожалуй, пора ложиться: время приближалось к двум пополуночи, и с того момента, как он сел работать, прошло часов пять. Неожиданно вернувшаяся к нему большая часть состояния снова сделала его человеком если и не богатым, но состоятельным, однако это не стало для него поводом бросить затею с сидром — и потому, что деньги, если ничего не делать, имеют свойство заканчиваться, и потому, что Родольфус в целом нуждался в каком-нибудь деле, на которое мог бы отвлекаться в своих пока абсолютно пустых изысканиях. Он пытался отыскать хоть какую-нибудь информацию о заклятье, цепко держащем в своих руках Рабастана, но пока не нашёл ничего. Вообще. Ни намёка на то, что терзало его брата, не было ни в одной книге — впрочем, он пока просмотрел далеко не все.

Начал он не со своей библиотеки, а с доставшейся Нарциссе в наследство фамильной, блэковской. Нарцисса сама предложила ему это, и сама же включилась в поиски. И он был признателен — но пока что их поиски не привели ни к чему. Нарцисса даже пробовала расспрашивать портреты, но те почему-то молчали — хотя не могли не знать. Но заставить их говорить было невозможно, и Родольфусу оставалось лишь уповать на удачу и на собственную настойчивость.

Лестрейндж вышел из-за стола и потянулся, разминая затёкшую спину, а затем, погасив лампу, подошёл к окну и вгляделся в темноту: небо уже вторую неделю плотно закрывали тучи, и казалось, что снаружи царит кромешная тьма. Ему захотелось пройтись по ночному берегу, и он, надев тёплый плащ и наложив на себя согревающие чары, вышел из комнаты и направился вниз, к холлу — но не сразу по лестнице, а отправился длинным коридором второго этажа того крыла, что связывало их с Рабастаном башни. Всего в замке их было четыре, и две из них, те, что были ближе к берегу, принадлежали братьям — Родольфус по возвращению не стал ничего менять, хотя проще всего было бы, разумеется, поселиться в одной с Рабастаном. Но его жизнь и так рассыпалась в прах, и он позволял себе цепляться за подобные мелочи, пусть даже они и создавали некоторое неудобство. Впрочем, всё равно он проводил у брата много времени, часто просто трансфигурируя в стол что-нибудь в его комнате и работая там днём. По ночам же он обычно возвращался в свои комнаты, тоже разрешив себе эту никому, на самом деле, не нужную условность: никакой свет сейчас не потревожил бы Рабастана. Но Родольфус помнил, что брат терпеть не мог спать при свете и ложился обычно рано, просыпаясь с рассветом, и поэтому уходил — так, как делал бы, если бы брат был здоров.

Если бы…

В коридоре было совершенно темно, но Родольфус не стал зажигать ни Люмос, ни факелы: ему здесь была знакома каждая трещина, да и спотыкаться было просто не обо что. Впрочем, Лестрейндж всё же двигался вдоль стены, слегка скользя по ней самыми кончиками пальцев — и привычно чуть притормозил у седьмой по счёту двери, за которой обычно в это время спала Падма Патил. Но сейчас была ночь Сочельника, которую она проводила у родителей, и они были в доме одни. С Рабастаном.

Родольфус машинально тронул браслет, обхватывающий его левое запястье. На него были наложены такие же сигнальные чары, что когда-то стояли в палате его брата и срабатывали в случае приступов — которые, как и предупреждали целители, случались с леденящей регулярностью раз в три-четыре дня. Вернее, ночи — а ещё точнее, под утро. С трёх часов до пяти, очень редко раньше и никогда — позже. Самое глухое время — даже Родольфус обычно уже засыпал, и браслет выдёргивал его прямо из постели. Выдёргивал в самом буквальном смысле, срабатывая не просто в качестве информатора, но и как портал, перенося Родольфуса прямо к брату, тем самым экономя драгоценное в такие моменты время. Такой же браслет был и у Падмы Патил — с той лишь разницей, что портал срабатывал не мгновенно, а через двадцать секунд после сигнала о начавшемся приступе, давая ей возможность или одеться, или, в случае дежурства в Мунго, подозвать кого-нибудь себе на замену.

На площадке винтовой лестницы Родольфус помедлил — привычка потянула его наверх, к брату, но сейчас он свернул вниз и, спустившись, открыл небольшую дверцу и вышел, наконец-то, из дома. Было ветрено и очень холодно, и Родольфус запахнул плащ поплотнее, постоял немного, привыкая к пронзительному ветру, а потом двинулся вперёд — к берегу.

Дом Лестрейнджей был построен на белых дуврских скалах, и Родольфусу, чтобы спуститься вниз, к воде, нужно было преодолеть с полторы сотни вырезанных в породе ступеней. Можно было просто аппарировать, как все обычно и делали, но сейчас ему не хотелось рывков, да и вниз — это не наверх. В конце концов, в детстве они носились по этой лесенке раз по десять на дню, и понятия не имели, что это тяжело. Это воспоминание породило волну горечи и совсем несвойственную ему мысль о том, что он вряд ли увидит когда-нибудь, как по ней снуют туда-сюда маленькие Лестрейнджи, потому что на нём их род, судя по всему, завершится. Почему он не настоял на ребёнке? Чего ждал — тогда, до Азкабана? Он в то время серьёзно относился к своему статусу наследника рода — почему же не надавил на Беллатрикс? Она бы, вероятно, поначалу сопротивлялась — но потом, скорее всего, уступила бы. Нет, не по любви — но, в конце-то концов, можно было бы попросить надавить на неё и Лорда. Лестрейндж помнил, как тот хвалил Малфоя, когда у него родился наследник, и как буквально тыкал им всем в нос, что, пока они тут воюют и рассуждают о будущем, Люциус творит его, в самом буквальном смысле. И Родольфус помнил, что был тогда с ним согласен. Почему же? Мордред! У него сейчас вполне мог бы быть взрослый сын или дочь — ровесник Драко или даже старше. А теперь…

С другой стороны — кто его бы растил? Малфои, наверное — больше просто некому. И Мерлин знает, что бы у них выросло. Родольфус попытался представить на месте такого ребёнка сначала себя, затем Рабастана — и хмыкнул. Нет — в обоих случаях выходило ещё хуже, чем в реальности. Так что хорошо, что никакого ребёнка не было. Да и каково ему было бы сейчас? И кто знает, на чьей стороне он сражался бы тогда, в девяносто восьмом…

Родольфус вспомнил, как странно ему было видеть Беллатрикс беременной. Именно странно — каждый раз, когда он видел её потяжелевшую грудь и растущий живот, у него возникало ощущение, что это не она. Обида тоже была — и ярость, и злость… всё было. Но сильней всего было это ощущение неправильности и даже нереальности. А потом возникло это дитя — странная, нечеловеческая девочка. Именно что возникла — Родольфус помнил, что тогда ни разу не подумал о ней как о рождённом существе. Потому что… почему, собственно? Ревновал ли он? Нет, пожалуй, ревностью это не было — скорее, оскорблённым самолюбием и, конечно же, обидой на предательство. Но оба эти чувства не имели никакого отношения к самому ребёнку — ребёнок не мог ни оскорбить его, ни обидеть.

Просто дети рождаются у людей, а не у гомункулусов. Родольфус очень хорошо помнил, как сказал брату и чуть ли даже не Снейпу: «Гомункулусы не размножаются». Нет — но ребёнок был, а значит... Он не знал, что это означало. Конечно, это была девочка… Существует же партеногенез — правда, у людей, и вообще у млекопитающих, он не встречается, но кто знает… может быть, Лорд сумел сделать что-то подобное? Тем более что среди земноводных такой способ размножения как раз попадается? Зачем только? И зачем тогда ему было объявлять этого ребёнка своим? Его мучила эта мысль с тех самых пор, как он разглядывал новорождённую — в первый раз на руках у жены, а потом ещё дважды в колыбели, но он так и не нашёл ответа. До тюрьмы он был убеждён в том, что ребёнок этот не просто, да и не совсем ребёнок — но теперь она выросла… и, наверное, за это время врождённые странности должны бы были уже проявиться.

Но Нарцисса сказала, что ребёнок выглядит совершенно обычно — впрочем, она видела девочку только мельком и со стороны. Могла она не увидеть чего-то? Разумеется, могла — тем более что понятия не имела, что искать. Да и не искала, похоже.

Поглядеть бы на неё! Ему было… любопытно? Да, пожалуй. Ведь, в конце концов, в каком-то смысле именно благодаря появлению этого ребёнка он сейчас топтал мокрые от морской воды камни — но не в камере Азкабана, а на собственном, родном берегу. Из-за той беременности Лорд когда-то отослал их с братом в школу — и дал ему, Родольфусу, возможность сделать выбор. Да, предательство и Беллатрикс, и самого Лорда вовсе не было основной причиной этого выбора — но вот поводом… поводом, определённо, стало. Мерлин знает, сколько бы ещё Родольфус решался и на что бы его хватило. А так…

Да, увидеть бы её. Просто посмотреть… Он представил, как является к Андромеде с этой просьбой и поморщился. Если она не спустит его с лестницы, то только потому, что навряд ли вообще впустит в дом, и разговаривать они будут во дворе. Но какому-нибудь хитрому Ступефаю это вряд ли помешает... впрочем, он ведь думает сейчас о такой Андромеде, которой та была две жизни назад — ещё в школе. А с тех пор прошло Мерлин знает сколько лет, и она успела за это время уйти из семьи, выйти замуж, вырастить дочь — и потерять мужа. Любимого мужа — а Родольфус знал, как умеют любить Блэки. И понимал, что, скорее всего, Андромеда вообще не станет с ним говорить — потому что наверняка записала и их с братом в убийцы.

И правильно записала. Получи он тогда от Лорда приказ убить её мужа — что бы он сделал? Не торжествовал бы, разумеется, как Беллатрикс — но исполнил бы? Нет? Он не знал — или не хотел знать.

Нет, её просить бесполезно.

Но ведь и не ей решать. Говорить нужно с кем-то из родителей — вероятно, с матерью. Да, пожалуй — если в этой Нимфадоре проявилось хоть немного блэковской крови, то не её супругу с ней спорить. Ремуса Люпина Родольфус помнил очень смутно, но воспоминаний казалось достаточно, чтобы сделать этот вывод. Да, определённо, говорить следует с Нимфадорой. Знать бы, как… но, как говорится, не попробуешь — не узнаешь.

Да и повод есть — Рождество. Для начала он их просто поздравит, а ещё через пару дней попросит о встрече. Ну а если получит отказ — наведается в Министерство и дождётся, когда она пойдёт с работы домой. И поговорит.

Эта мысль взбудоражила его, и Родольфус ещё долго шёл вдоль моря — так долго, что в какой-то момент увидел впереди огоньки маггловского городка или деревушки, до которой, он знал, от их дома была далеко не одна миля. Лишь тогда он аппарировал домой и из главного зала поднялся к брату.

В комнате было тепло: здесь всегда горел камин, заодно и освещая её. Сейчас яркие отсветы пламени ложились и на вечно спящего Рабастана, и на нарядный венок из ветвей остролиста, сосны и ели, что сюда принесла Падма, и на праздничные ленты, вместе с ветками того же остролиста украшавшие комнату.

— С Рождеством, — негромко проговорил Родольфус, садясь в стоящее у постели кресло. — Если бы чудеса и вправду существовали — сейчас было бы самое время для одного из них. Но увы — мы не магглы, и надеяться нам не на кого. Мы волшебники, и мы точно знаем, что чудес не бывает. Ну а мы с тобой ещё и не христиане… Так что никаких чудес, — он привычно тронул тёплое запястье, проверяя пульс.

Дверь вдруг дрогнула и бесшумно открылась, и в проёме возникла хорошо знакомая Родольфусу женская фигура.

— А я думала, что вы спите, — сказала Падма, входя в комнату с какой-то коробкой в руках. — С Рождеством.

— То же самое я думал о вас, — с откровенным удивлением ответил Родольфус. — Что вы спите — причём в другом месте.

— Я как раз встала, — она улыбнулась, — и решила перед завтраком заглянуть к вам и оставить подарок. Утро уже, — она поставила коробку на стол.

— В самом деле, — Лестрейндж кинул взгляд на часы, стрелки которых готовились разделить циферблат на две равные половинки строго вертикально.

— С Рождеством, — Падма открыла коробку и протянула ему какой-то свёрток, оказавшийся неожиданно тяжёлым.

— Мерлин мой — что вы, — он смутился. У него, конечно, тоже был подарок, но совсем простой и ни к чему не обязывающий. А вот то, что он держал в руках, вряд ли могло оказаться шарфом или ёлочной игрушкой. — Я признателен — но не стоило…

— Вы откройте, — улыбнулась она задорно. — И поймёте, что смущаться совершенно нечему.

— Я надеюсь, — он вздохнул — а, развернув бумагу, рассмеялся.

— Я сама пекла, — Падма подошла ближе. — Говорят, что мои Данди-кексы не самые скверные в Англии — и надеюсь, ради вашего блага, что это так и есть.

— Давайте узнаем, — Родольфус почти что развеселился. Патил всегда была безупречно тактична, и подумать, что она поставила бы его в неудобное положение неуместным подарком было глупо. — Выпьете со мной кофе?

— С удовольствием, — заулыбалась она. — У нас дома в Рождество завтракают в девять — у меня полно времени.

— Можно здесь, — неожиданно сам для себя предложил Родольфус, и она кивнула:

— Конечно.

— Я распоряжусь, — Родольфус сделал шаг к двери, — и вернусь. Я не ждал вас сегодня — но мне есть, чем ответить.

— Я пока умою и побрею его, — кивнула Падма, подходя к кровати и доставая из прикроватного комода бритвенные принадлежности — и Родольфус поймал себя на мысли, что иногда маленькие чудеса происходят даже с волшебниками.

И как жаль, что только маленькие.

Ответа от Люпинов Родольфус не получил: сова вернулась пустой, и позднее никаких посланий от них тоже не было. Это было ожидаемо, но отчего-то вызвало досаду, и Родольфуса это ощущение удивило. Он ведь ждал подобного — в чём же дело? Надеялся, значит? С какой стати? У любой надежды должно быть какое-то основание, но Родольфус, сколько ни искал, так его и не нашёл. Впрочем, его чувства, в данном случае, важны не были — важным было добиться желаемого, и отступаться он не собирался.

Нимфадору Люпин он дождался у входа в министерство. Был сырой и пасмурный январский день, и Родольфус, несмотря на согревающие чары, продрог: он пришёл сюда к пяти вечера, а сейчас было уже начало девятого. Авроры…

— Вы, — она увидела его сразу же и подошла сама. Первой.

— Добрый вечер, — вежливо произнёс Родольфус.

Нимфадора коротко кивнула ему и спросила довольно сухо:

— Что вам нужно?

— У меня есть к вам просьба, — начал он безо всяких предисловий — зачем? Вряд ли она ждала от него бесед о погоде.

— Просьба? — Нимфадора, кажется, удивилась. — И какая же?

— Разрешите мне увидеть Дельфини.

— Зачем? — неприязненно спросила Нимфадора. Её волосы потемнели, став в один миг почти чёрными и придав ей сходство разом и с тёткой, и с матерью.

— Я, — он сжал занемевшие от холода пальцы, — всё время думаю про неё. Знаю — я сам от неё отказался, и не хочу лгать вам — я не жалею об этом. Но… В моём доме нет детей, — проговорил он негромко. — И, наверно, не будет. И я… Кем бы ни был её отец, но мать была мне женой.

— Вы говорили, что она вообще не ребёнок, — жёстко сказала Нимфадора. — Что она чудовище. Помните?

— Помню, — кивнул он.

— Что ж теперь? — спросила она с напором. — Вы вдруг передумали?

— Я не знаю, — ответил он честно. — Я ей никогда ничего не скажу. Я просто хочу на неё посмотреть.

— Нет, — отрезала Нимфадора. — Она — наша дочь. И никакого отношения к вам не имеет. И не пишите мне больше — не стоит. Ответ не изменится. Хорошего вечера, — она коротко кивнула ему и аппарировала.

Что ж… Вот и всё. Ответ дан — и вряд ли будет изменён.

Родольфус продолжал стоять, глядя на то место, где стояла его собеседница, и думал, насколько ему нужно увидеть этого ребёнка и на что он готов ради этого, когда его окликнули:

— Мистер Лестрейндж!

Он обернулся — в паре шагов от него стояла Лайза Турпин, одетая в хорошо знакомую серую мантию невыразимца, выглядывающую из-под длинного тёмно-зелёного пальто. Она казалась очень повзрослевшей, и теперь стригла свои светлые волосы совсем коротко, даже короче, чем он, оставляя лишь пару дюймовых прядей на висках.

— Добрый вечер, — он вежливо кивнул ей, удивляясь уже тому, что она вообще подошла поздороваться — но Турпин, похоже, намеревалась продолжить разговор.

— Здравствуйте! — она улыбнулась и, шагнув к нему, протянула руку. То ли ей нравилось эпатировать окружающих, то ли…

Он ответил, и удивился крепости и уверенности рукопожатия.

— А вы, значит, пошли в Отдел Тайн, — сказал Лестрейндж.

— Да. Сразу после школы, — Турпин поёжилась. — Не хотите выпить чаю где-нибудь? — спросила она. — Январь в Лондоне отвратителен.

— Вы меня приглашаете? — искренне изумился он.

— Я вам собиралась писать, — невозмутимо сообщила она. — Но мне повезло вас встретить, и жаль упускать шанс. Но мы можем встретиться позже, если желаете.

— Писать мне? — вскинул он брови. — Зачем?

— У меня к вам разговор, — Турпин слегка улыбнулась, и он подумал, что она отлично осознаёт, какое впечатление производит на мужчин вот такая её полуулыбка, в которой идеально смешивались загадка, вызов и обещание. — Можем поговорить прямо тут, но мне кажется, что вы замёрзли. Я так точно, — она снова поёжилась.

Спрашивать её о том, не боится ли она испортить себе репутацию посиделками с ним в кафе, было неуместно, и Родольфус кивнул, приготовившись к аппарации:

— Ведите.

Но она опять его удивила: натянув чёрные кожаные перчатки, Турпин двинулась вперёд по улице, а затем, несколько раз свернув в какие-то переулки, неожиданно вывела его на довольно широкую и очень оживлённую маггловскую улицу и уверенно двинулась по ней. Родольфусу прежде не доводилось бывать в таких местах — хотя нет, пожалуй, такое случалось, только обстоятельства тогда отнюдь не способствовали тому, чтобы изучать окрестности. Магглы… Они никогда его не интересовали, но с тех пор, как он вернулся на свободу, его будто кто-то постоянно подталкивал к ним: сперва Драко, теперь вот его бывшая ученица… куда они, вообще, идут — и зачем?

— Нам сюда, — будто бы услышав его мысли, сказала Турпин и, толкнув стеклянную дверь, остановилась, пропуская Лестрейнджа.

Они оказались в небольшом и уютном баре. Турпин провела Родольфуса к одному из столиков у окна и, скинув с плеч пальто, повесила его на спинку своего стула — Лестрейндж обратил внимание, что её мантия в этот момент превратилась в обычное длинное платье. А вот он сам понятия не имел, во что ему следует трансфигурировать собственную.

— Магглам всё равно, — верно истолковав его замешательство, сказала Турпин, усаживаясь. — Я не думаю, что их возможно удивить хоть каким-то нарядом — ну а вас они, скорее всего, примут за судью или за священника. Или за актёра, или ряженого… вариантов много. Садитесь, — подбодрила она его, и Родольфус, поиронизировав сам над собой, слегка усмехнулся и устроился напротив неё.

— У меня нет маггловских денег, — предупредил он. — Я могу здесь просто посидеть с вами? Здесь так принято?

— Я вам одолжу, — парировала она. — Отдадите сиклями. Можно и просто так посидеть, конечно, но я искренне рекомендую вам здешний кофе. Он прекрасен. Заодно и согреетесь… а к нему я бы посоветовала пастуший пирог — я нигде ещё не встречала лучшего и подумываю о том, чтобы выкрасть рецепт. Если вы едите маггловскую еду, конечно, — добавила она, вроде бы, вполне мирно.

— Давайте узнаем, ем ли я её, — предложил Лестрейндж. Ситуация с каждой минутой становилась всё более странной, но он вовсе не ощущал неловкости — только любопытство и некоторое недоумение.

Пока Турпин делала заказ, он внимательно её изучал, вспоминая, какой она была в школе. Да, пожалуй, он не слишком удивился, увидев на ней пресловутую серую мантию: она была одной из самых хладнокровных и умных его студенток, и у него всегда было ощущение, что она соблюдает правила просто потому, что они пока что совпадают с её целями.

— Итак, — Турпин положила ладони на стол, — как вы справедливо заметили, я работаю в Отделе Тайн. И три месяца назад наш отдел начал работу над вашим изобретением.

— Мне казалось, я подробно описал принцип действия, — сказал Родольфус. — У вас есть вопросы?

— По ловушкам нет, — Турпин улыбнулась одними глазами. — Собственно, у меня не вопрос, а, скорей, предложение. Пока что неофициальное. Просто некая, — она задумалась или, скорей, сделала такой вид, — идея. Мистер Лестрейндж, как бы вы отнеслись к предложению поработать в министерстве?

Что?

Родольфус ошеломлённо сморгнул.

Ничего абсурднее он, пожалуй, представить себе не мог. Хотя нет — мог. Да, определённо, предложение вернуться в школу было бы ещё более диким — но предложение Турпин недалеко от него ушло. Лестрейндж в Министерстве? И не просто Лестрейндж — он, Родольфус? Нет, палач — вернее, разумеется, ликвидатор — из МакНейра, говорят, был неплох. Но ему-то предлагали сейчас нечто иное…

— Я бы удивился, — проговорил, наконец, Родольфус.

— Это я понимаю, — невозмутимо ответила Турпин. — А потом?

— Я спросил бы, кому эта мысль пришла в голову, — отозвался он так же невозмутимо.

— Руководству отдела практических изобретений, — сообщила она, продолжая вопросительно на него смотреть.

— Почему же это руководство, — спросил он уже с откровенной иронией, — не пришло само? Оно решило, что отказать такой хорошенькой женщине мне будет сложнее?

— Оно решило, — в тон ему ответила Турпин, — использовать эту возможность для того, чтобы выяснить, справится ли означенная хорошенькая женщина с данной задачей. Ведь разумно одновременно получить ответ на два вопроса сразу, не так ли?

— Если я не дам ответ, вас накажут? — Лестрейндж постарался вложить в интонацию как можно больше иронии.

— Это невозможно, — извиняющимся тоном ответила Турпин. — Вам придётся дать его — рано или поздно. Собственно, в данном случае отсутствие ответа — тоже ответ.

Лестрейндж улыбнулся. Он общался не с таким уж большим количеством невыразимцев, но уже начинал думать, что в их манере вести разговор определённо есть что-то общее.

— Вы мне предлагаете место в Отделе Тайн? — уточнил он.

Она состроила забавную гримаску — помесь терпения и неудовольствия:

— Я предлагаю вам подумать о том, что вы ответите, если его получите.

— Я подумаю, — кивнул он.

Официантка принесла поднос с кофе и пирогом, и Родольфус, осторожно взяв вилку, несколько недоверчиво принюхался к своей порции. Он, конечно же, ни за что не стал бы есть здесь, но ведь не позориться же перед своей ученицей! Пусть и бывшей. Тем более что она глядела на него с откровенным интересом и затаённой насмешкой, и Родольфус, сказав себе, что опасаться чего бы то ни было после азкабанской еды по меньшей мере смешно, отправил в рот первый кусок.

— У нас небольшой отдел, — вдруг сказала Турпин. — И новый. Вернее, ну как новый… его то создают, то расформировывают. То опять воссоздают. Вот, в очередной раз сделали.

Пирог оказался на удивление хорош: пюре было гладким, а фарш — сочным, в меру сдобренным вином, овощами и специями. Впрочем, почему он удивляется? Магглы всё же люди — отчего бы и им не любить хорошую еду?

Как же странно поворачивается порой судьба.

Если он примет это предложение, то станет первым Лестейнджем на службе у министерства. Он представил себе, как смеялся бы Рабастан, и, проглотив кусок, спросил:

— А какой у вас там график? Вы сегодня поздно.

— У кого как, — отозвалась Турпин, быстро доедая пирог. — Я предпочитаю с утра поспать и прихожу ближе к обеду — но вообще у нас нет какого-то определённого графика. Всё зависит от проекта, над которым работаешь. Некоторые вообще появляются раз в неделю или реже. Но бывают и такие дни, когда мы все буквально не выходим оттуда. Нечасто — но такое случается. А больше я вам не могу сказать ничего, — она закончила есть и, залпом выпив кофе, с довольной улыбкой поставила чашку на стол. — Остальное — тайна… которую, возможно, сможет приоткрыть мистер Крокер. Как вам кофе и пирог? Съедобны?

— Более чем, — признал он. — Вы открыли мне сегодня много нового… Сколько я вам должен?

— За открытия ничего, — она опять улыбнулась той самой обещающе-загадочной улыбкой, — а вот за еду три сикля. Это недешёвое место.

— Недешёвое, — вполне искренне согласился он, кладя монетки на стол. Сколько же всего должно было произойти, чтобы он вот так, от души произнёс сейчас и здесь это слово! — Но здесь вкусно — вы были совершенно правы.

— Я вас провожу назад, — предложила она, забирая монеты и кладя на стол пару разноцветных бумажек. И пообещала: — Мистер Крокер вам напишет — на днях.

— Он опять здесь, — раздражённо проговорила Нимфадора, отходя от окна и резким жестом накладывая на него заклинание. Апрельское солнце ярко освещало сидящего на ближайшей от их домика скамье человека. — Надо же, какое упорство! — она зацепилась за занавеску и резко дёрнула руку. Раздался треск, и Нимфадора, привычно накладывая Репаро на многострадальную ткань, рассмеялась. — Думаю, мы будем первыми, кто выяснит, сколько раз можно чинить одну и ту же вещь таким образом.

— Может, позволить ему? — спросил Ремус задумчиво.

— Впустить его в дом? — рассердилась Нимфадора. — Да ещё подпустить к детям?

— Он же служит в министерстве, — напомнил ей Ремус.

— Он невыразимец! — возмутилась она и добавила едко: — И ему, должна сказать, это очень подходит.

— Я не думаю, что он опасен для детей, — продолжал гнуть свою линию Ремус.

— Да не в этом же дело! — она всплеснула руками. — Ты бы слышал, что и как он о ней говорил, Рем!

— Шесть лет прошло, Дора, — мягко проговорил он. — И представь, в каком аду он живёт, — добавил он тихо.

— Так уж и в аду, — буркнула она, садясь за стол. — Работает себе в министерстве, его даже уважают… наверное. Кто-нибудь. Не беден…

— Рабастан так и не очнулся, — Ремус подошёл к ней и обнял за плечи. Нимфадора откинулась, прислоняясь к нему, и вздохнула. — Если человек шесть лет живёт почти что затворником, проводя все ночи и вечера с бесчувственным братом, он вряд ли счастлив, ты не находишь?

— Откуда такие сведения о личной жизни Родольфуса Лестрейнджа? — засмеялась она, запрокидывая голову и глядя на мужа снизу вверх.

— Я читаю «Пророк», — улыбнувшись, пояснил он. — Было бы что-нибудь ещё — Скитер бы раскопала. Но там ничего, ни слова. За всё это время. И я видел его, — добавил он с той самой мягкой интонацией, которая заставляла его жену морщиться и желать немедленно сбежать на работу. — Он несчастлив.

— И что теперь? — фыркнула она. — Несчастливых людей — пол-Англии. Предлагаешь их всех собрать здесь? Рем, — она развернулась. — Я не хочу впускать его в дом. Я всё понимаю — но он отказался от Дельфи, и никакого отношения к ней не имеет.

— Ну представь, каково ему тогда было, — он наклонился и прижался щекой к её виску, и она, подняв руку, запустила пальцы в его волосы. — Только что закончилась битва, его брат — в Мунго, и отправила его туда Беллатрикс… я не говорю уже о том, что он должен был воспринимать рождение Дельфи как предательство. Конечно, ему невыносимо было видеть этого ребёнка.

— И зачем же так мучиться? — язвительно фыркнула Нимфадора. — Вот и пусть не смотрит.

— Дора, — покачал он головой. — Почему ты так злишься? У тебя волосы так полыхают — вот-вот меня обожгут, — улыбнулся Ремус.

— Потому что я помню, как он говорил о Дельфи! — вскипела она. — Они с Нарциссой Малфой рассуждали о ней как о… не знаю — сове, которая осталась им обоим в наследство и которую надо куда-нибудь деть! Ей тогда ещё месяца не было — а они думали, куда бы её деть, Ремус!

— Ты вся в мать, — улыбнулся он. Нимфадора возмущённо засопела и уткнулась носом в его живот, с удовольствием ощущая на своих плечах его руки. — Дора, — сказал он негромко. — Ты же не можешь ничего сделать для Рабастана. Сделай для его брата.

— Так нечестно, — пробурчала она, неохотно поднимая голову и отращивая на месте носа грустно поникший хоботок. — Это запрещённый приём.

— Ну прости, — он наклонился и поцеловал её в переносицу, и она, тут же вернув носу его нормальный вид, с деланной обидой сказала:

— Ни за что. Как ни стыдно!

— Мне его очень жаль, — сказал, глядя ей в глаза, Ремус. — Я знаю, что такое терять. Это больно — и раны не заживают. До конца — никогда, — он сглотнул и коснулся её щеки ладонью.

— Это другое, — мягко сказала она, порывисто поднимаясь и обнимая его. — Рем, это совсем не…

— Другое, — согласился он. — Мы, всё же, не были братьями. Я представить не могу, каково ему, Дора, — он медленно покачал головой. — И не исправить уже ничего. Понимаешь?

— Да, — вздохнула она, сдаваясь. — Ладно… я подумаю, — сказала она, целуя его, и добавила тут же: — Но не обещаю!

— Конечно же, нет, — благодарно улыбнулся он, отвечая на поцелуй.

* * *

Разбудила Родольфуса сова. Он проснулся не сразу: этой ночью у Рабастана был приступ, тяжёлый и долгий, и заснул Родольфус уже после рассвета — прямо у него в комнате. Он открыл глаза и, неприязненно поглядев на настойчиво стучащую в окно птицу, распахнул его и, проклиная про себя настырного Крокера (потому что кто ещё мог писать ему?), отвязал от её лапки письмо.

Сон слетел с него в полсекунды. «Мистер Лестрейндж! Я вас жду сегодня в восемь вечера в «Дырявом Котле». Н. Люпин».

Неужели он добился своего? Наконец? И почти четыре месяца еженедельной «осады» дома Люпинов принесли, наконец-то, плоды? Впрочем, радоваться было рано: встреча вовсе не означала согласия. Но, по крайней мере, это был разговор — и не им инициированный. Большего он всё равно пока сделать не может.

Он пришёл на место заранее, чуть ли не за полчаса. Нимфадора же пришла вовремя — и, подойдя к его столу, оперлась о него руками, явно не думая садиться.

— Значит, так, — строго заговорила она, почти что сурово глядя на Родольфуса. — Я позволю вам с ней увидеться… Но, — она подняла вытянутый вверх указательный палец, — просто увидеться. В парке — и не вздумайте даже подходить к ней! Вам ясно?

— Да, вполне, — кивнул он. — Спасибо.

— Если попытаетесь с ней заговорить, или подойти слишком близко, или, паче чаяния, наложить какие-то чары, я вас, для начала, арестую — я найду, за что — и вы больше никогда её не увидите, — предупредила она жёстко.

— Я вас понял, — ровно проговорил он. — Я просто хочу на неё посмотреть.

— В это воскресенье, — сказала она. — Парк Виктории, рядом с клубом One O’Clock в четыре, — она развернулась и ушла, громко — слишком, на его взгляд, громко — ступая по старому скрипучему полу.

Он понятия не имел, где это. В Лондоне? С миссис Люпин вполне сталось бы загнать его куда-нибудь в Ирландию или в Эдинбург. Он найдёт, конечно — нужна карта… для начала всё же Лондона.

Но это всё мелочи. Главное — она согласилась! Он посмотрит, наконец, на этого ребёнка — и сможет, он надеялся, перестать о ней думать.

...Парк нашёлся быстро — в Лондоне, и оказался весьма популярным местом. Родольфус и сюда пришёл загодя, а к назначенному времени успел неспешно обойти его весь. Приятное место — только очень людное. Именно поэтому она, вероятно, его и выбрала — понадеявшись, что он не станет колдовать при магглах. Он, конечно, не станет — да и для чего? Он ведь просто хочет посмотреть. Ничего больше.

А потом он сидел и смотрел. Что ж… Ребёнок как ребёнок… обычная девочка. Блондинка — с почти белыми, платинового оттенка, слегка вьющимися волосами. Так странно… откуда бы? Её родители оба были брюнетами — правда, у матери Беллатрикс были светлые волосы, как, впрочем, и у всех Розье… как странно, что проявилось именно это. Но в целом — обычный шестилетний ребёнок, активный, подвижный, весёлый… Сидя на скамейке, Родольфус смотрел, как эта девочка с громким радостным визгом носилась по поляне за братом — а потом так же счастливо убегала от него, и вдруг вспомнил своё детство и их с братом: Рабастан тоже обожал играть в догонялки, и делал это с такими же громкими криками, как и эти двое. Как, наверное, и все дети?

Бегущий за сестрой Тедди вдруг споткнулся и рухнул плашмя — и Дельфини, обернувшись, тут же подбежала к нему и, присев на корточки, начала говорить что-то, сочувственно гладя брата по плечу, а потом обернулась и громко закричала:

— Ма-ма!

Но Нимфадора подходить не спешила, просто сделав знак рукой подняться, и Родольфус поймал себя на импульсе встать и подойти к ним самому. Он и в детстве никогда не мог удержаться, когда Рабастан падал и начинал плакать, всегда так горько, будто как минимум сломал себе что-нибудь — потому, наверное, у него потом так легко пошли все обезболивающие и заживляющие заклятья. Тедди, тем временем, поднялся, поддерживаемый сестрой, и захромал к матери — и только тогда Нимфадора с мужем двинулись, всё же, к ним навстречу. Потом Люпин, присев на корточки, утешал сына и незаметно для окружающих магглов залечивал его разбитые локти, ладони и коленки, а Нимфадора, тем временем, почти неотрывно смотрела на Родольфуса. А тот, удерживая на лице абсолютно нейтральное выражение, злился: что за женщина, которая в такой момент глядит на него, а не на собственного ребёнка? Он понимал, конечно, что ничего фатального не случилось, мальчик даже не сломал ничего — так, обычные ссадины… и всё же подобное отношение его задевало. Может быть, потому, что оно очень напомнило ему их с Рабастаном мать, которую детские слёзы всегда раздражали, и которая вообще весьма прохладно относилась к младшему сыну, охотно оставляя его при каждом удобном случае на старшего. И Родольфус старался, как мог, защищать и утешать своего младшего брата — и постепенно привык всю жизнь его опекать. Только вот защитить его, в конце концов, не сумел…

Тедди, тем временем, успокоился, и теперь, получив от отца большой яркий мяч, брат с сестрой носились по лужайке, радостно пиная его — и в какой-то момент тот отлетел далеко в строну и подкатился к ногам Родольфуса. Дети побежали за ним — девочка обогнала брата и, первой подскочив к мячу, весьма ловко ударила по нему ногой, обутой в маленькую коричневую туфлю. Её длинные, ниже пояса, светлые волосы взметнулись и мазнули Родольфуса по лицу, и она убежала прочь, за мячом, который уже успел перехватить её брат.

Они ещё долго играли на этой поляне, и вдвоём, и с маггловскими детьми, и даже с родителями, а когда они, наконец, ушли, Родольфус остался сидеть на скамейке — и почти что не удивился появлению Нимфадоры.

— Спасибо, — сказал он, вставая ей навстречу.

— Пожалуйста, — почему-то очень недовольно сказала она. — Вы слово сдержали — даже когда она подошла, — суровый тон, которым были сказаны эти слова, контрастировал с полным пристального внимания её взглядом.

— Я привык держать обещания, — ответил он очень вежливо.

— Вы довольны? — спросила он.

— Я вам очень признателен, — ответил он честно. Потому что сказать «да» на её вопрос он не смог бы — «довольством» его нынешнее состояние назвать было сложно.

— Я не знаю, кем вы её считаете, — сказала Нимфадора, — но она обычная девочка. Не мешайте ей жить.

— Что вы, — с некоторым удивлением проговорил он. — Это последнее, чего я хотел бы. Спасибо, что позволили увидеть её. И я рад, — он заставил себя улыбнуться, — что она обычный ребёнок. Мерлин дай, чтоб всегда так и было.

— Вы всё-таки видите в ней чудовище, — с недоброй усмешкой сказала Нимфадора.

— Я просто помню, как она родилась, — тихо возразил он. — Но очень надеюсь, что правы вы, и она — просто девочка. У которой, похоже, есть любящая семья.

— Есть, — кивнула Нимфадора и спросила с почти издевательской вежливостью: — Вы удовлетворены? Или желаете ещё что-нибудь?

— Я бы очень хотел увидеть её ещё раз, — он взглянул ей в глаза. — Вы видели — я держу слово. Обещаю не подходить к ней и не заговаривать.

— Зачем вам? — изумилась Нимфадора.

— Я не знаю, — ответил он честно.

— Как ваш брат? — спросила она вдруг с совершенно другим выражением. Он вздрогнул от неожиданности и ответил:

— Так же.

— А что говорят целители? — Нимфадора больше не выглядела ни напористой, ни сердитой.

— Что я должен его отпустить, — честно ответил Родольфус. — Шесть лет прошло. Он не очнётся, я знаю. Но отпустить не могу, — добавил он тихо. — Это неразумно, но пока он жив, всегда остаётся надежда на чудо. Пускай я в них давно и не верю.

Они замолчали, а потом Нимфадора сказала:

— Приходите к нам в следующие выходные, если хотите. В субботу, в два. Дети не слишком интересуются взрослыми гостями — они не обратят на вас особенного внимания. Но не смейте с ней разговаривать. Ни с кем из них.

— Спасибо, — сказал он неожиданно горячо. — Спасибо вам, миссис Люпин.

— Благодарите не меня, — сказала она резковато, — а моего мужа. Это он убедил меня. Но если вы хотя бы попробуете…

— Никогда, — твёрдо пообещал он. — Клянусь вам.

В Лестрейндж-холл Родольфус вернулся в глубокой задумчивости. Он понятия не имел, почему вдруг попросил ещё об одной встрече, и тем более не понимал, почему получил согласие. Из-за Рабастана, наверное: скорее всего, Нимфадора не могла забыть того, что случилось с ней тогда в башне. И решила отдать долг вот так. Да, разумно… но зачем ему самому понадобился этот ребёнок, он не знал. Ощущал ли он свою вину и ответственность? Точно нет — эта девочка никогда не имела к нему никакого отношения. Почему тогда?

Размышляя так, он неспешно поднялся к Рабастану. Время было к вечеру, и он ожидал встретить там Падму Патил — поэтому, увидев явные следы её пребывания здесь, ни капли не удивился. Здесь всё выглядело так, будто она вышла на минуту: обнажённый Рабастан лежал на животе, а его спина и руки блестели от масла, открытая бутылочка которого стояла сейчас на прикроватном столике. В комнате было, как обычно, очень тепло, но Родольфус всё равно укрыл брата одеялом и присел на край кровати в ожидании Падмы. Но минуты шли, а её всё не было, и Родольфус, занервничав, отправился на поиски.

Она нашлась быстро — он увидел приоткрытую дверь в её комнату, а когда, постучав и позвав мисс Патил, вошёл, то услышал из смежной с ней ванной комнаты шум воды. Он не мог бы объяснить, почему его это насторожило — может, потому, что никто не моет руки в душе?

— Мисс Патил! — он настойчиво постучал в запертую дверь.

— Мистер Лестрейндж? — почти сразу же отозвалась она, и он понял по её напряжённому голосу, что что-то произошло.

Плохое.

— С вами всё в порядке? — Лестрейндж вынул палочку.

— Нет, — шум воды стих, и Падма пообещала: — Я сейчас выйду.

— Я вас жду, — Родольфус отошёл от двери, но остался стоять рядом — и когда та открылась, вопросительно и встревоженно спросил: — Что случилось?

— Я не знаю, — вышедшая из ванной комнаты Падма была бледной — но не белой, а, благодаря смуглой коже, цвета чая с молоком — и с пугающе лиловыми губами. — У меня кровотечение, — она сжала края явно наспех натянутого халата. — И мне нужно в Мунго.

— Сядьте, — приказал он. Она подчинилась, и Родольфус распахнул дверцы шкафа, поспешно доставая оттуда туфли и мантию. — Я вас отнесу — вам сейчас стоит поменьше двигаться.

— Да, пожалуй, — она сморщилась от боли и прижала руку к животу.

— Вы беременны? — спросил он, подходя к ней.

— Нет! — ответила она удивлённо, и тут же повторила: — Точно нет. Это невозможно.

— Всякое бывает, — мягко возразил он. — И вам точно не стоит меня стесняться.

— В мыслях не было, — она бледно улыбнулась. — Я в последний раз могла забеременеть с полгода назад — вряд ли это до сих пор бы оставалось незамеченным, — она охнула и согнулась, прижимая руки к животу.

— Тем хуже, — он накинул на неё мантию и, присев на корточки, надел ей на ноги туфли — а потом поднял её на руки и понёс к двери. Левитировать девушку он не решился — кто его знает, в чём тут дело. Вдруг одни чары наложатся другие, и станет ещё хуже? Он навскидку мог припомнить с десяток тёмных заклятий, катализатором к которым выступала как раз левитация.

Она не сопротивлялась и лежала тихонько, тяжело и часто дыша, хоть и стараясь делать это глубоко и ровно. Обезболивающее он тоже побоялся накладывать — мало ли что, он же не медик — и поэтому почти бежал, впрочем, заглянув буквально на несколько секунд к брату, чтобы развернуть того на спину.

— Я потом сам всё доделаю, — сказал он, когда она виновато пробормотала:

— Вы простите, я…

— Да оставьте вы, — сказал он с досадой. И добавил тут же мягче: — Мы же оба с вами знаем, что, на самом деле, Басти всё равно, и за пару часов ничего не случится. А на случай приступа есть браслет, — он легко спускался по лестнице, радуясь, что нередко ходил тут в полной темноте, и теперь отсутствие обзора ничуть ему не мешало. Левое предплечье постепенно намокало, и Родольфус чувствовал отчётливый и так хорошо ему знакомый запах свежей крови. Мерлин, как же сильно кровит… ничего — он успеет. Там внизу камин, и через пару секунд они уже будут в Мунго.

…Пока они шли, Падма, кажется, почти задремала, и в реальность её вернул Лестрейндж, сжавший её плечо со словами:

— Приготовьтесь — мы идём в камин.

Стало больно — ненадолго, но так сильно, что она вскрикнула. А затем они оказались, наконец, в Мунго, и Лестрейндж, оставив её в палате, куда их тут же и проводили, и зачем-то всё же высказав сопровождающей их медиковедьме свои предположения, ушёл — а самой Падмой занялась полная немолодая целительница.

— Мистер Лестрейндж прав, — сообщила она, наконец. — У вас выкидыш, мисс Патил.

— Но это невозможно, — недоверчиво пробормотала Падма. — Я не…

— Тем не менее, это так, — проговорила целительница сочувственно. — Но у меня есть и хорошая новость: плод был совсем маленький, ещё даже пары недель не прошло — и у вас, моя дорогая, определённо, ещё будут дети.

— Это невозможно! — повторила Падма с нажимом. — У меня уже много месяцев никого не было!

— Дорогая, — мягко проговорила целительница. — Мы все связаны обетом — никто…

— Да я не стесняюсь и не боюсь! — воскликнула Падма с досадой, приподнявшись на локтях. — Я призналась бы — я сама целительница… вернее — поправилась она, — я учусь ещё и пока ассистентка. Я работаю в отделении проклятий, поэтому вы меня и не знаете. Но я говорю правду: я просто не могла забеременеть! Уже полгода как не могла — не от кого. Понимаете? — она требовательно посмотрела на целительницу. — Я клянусь: у меня просто физически не было такой возможности. Тут что-то другое.

— Нет, — очень серьёзно сказала та. — Я уверена в диагнозе. Это выкидыш. Но я пока не могу ничего сказать о причинах, — она вдруг нахмурилась.

— Но как такое возможно? — спросила Падма недоумённо. — Я, конечно, слышала маггловскую историю о непорочном зачатии — но…

— Нет, — целительница поджала губы. — Конечно же, нет. Я вам верю, мисс Патил — и, возможно, это дело для аврората.

— Аврората? — ещё более обескураженно спросила Падма.

— Кто-то мог быть с вами, не ставя вас об этом в известность, — сурово проговорила целительница. — А когда вы забеременели, точно так же избавиться от ребёнка — таких зелий много. Да и чар хватает.

— Мерлин, — пробормотала Падма растерянно, но через секунду её глаза сверкнули, и она, сжав губы и кулаки, сказала, яростно и твёрдо поглядев на целительницу: — Думаю, это единственно возможное объяснение. Я прошу вас выяснить непосредственную причину выкидыша. И, — она глубоко вдохнула, — вызвать авроров. Немедленно.

Целительница, кивнув, вышла, и Падма тут же откинула простыню и начала одеваться, не желая представать перед чужими людьми в виде несчастной пациентки. Нет уж! От возмущения и ярости её немного потряхивало, и это мешало: пуговицы на мантии не желали застёгиваться, а волосы почему-то так и норовили за них зацепиться и запутаться намертво. Падма как раз яростно отдирала очередную их прядь, не желающую расставаться с застёжкой на левом манжете, когда в дверь постучали.

— Входите! — крикнула она и рванула волосы на себя — пуговица, не выдержав, отлетела и покатилась по полу, замерев у самых ботинок вошедшего. Падма, проследив взглядом её путь, подняла глаза — и увидела стоящего в шаге от порога Родольфуса.

— Я хотел узнать, всё ли с вами в порядке, — сказал он, подманивая к себе пуговицу чарами.

— А вы оказались правы, — жёстко проговорила Падма. — Это выкидыш. Вот только я не знала о том, что у меня, оказывается, отношения, — она обхватила локти ладонями и вздёрнула подбородок.

— Вот как, — сказал он негромко. — Я найду его.

— Не хватает ещё вам отправиться в Азкабан из-за этого мерзавца! — её голос был полон отвращения и презрения. — Это преступление, и на это есть аврорат, — отчеканила она. — Пусть они и делают, что должны.

— Не каждая бы решилась посвятить в такое чужих, — медленно проговорил Родольфус, пристально на неё глядя. — И я понял бы вас.

— Это ещё почему? — она вскинула брови. — Мне стыдиться нечего: я здесь пострадавшая, — она провела по встрёпанным волосам всё ещё подрагивающей ладонью. — Пусть стыдится тот, кто виновен — и его родители.

— Пусть, — Лестрейндж продолжал смотреть на неё так внимательно, что Падма, наконец, обратила на это внимание.

— Вы так смотрите, будто видите меня в первый раз, — она слегка улыбнулась, заметив у него в руках пуговицу. — Можно? — попросила она, протянув руку.

— Вы позволите? — возразил он, указав палочкой на пострадавший манжет. Она кивнула, и Родольфус вернул пуговицу на место невебальным Репаро. — В определённом смысле, пожалуй, в первый, — признал он.

— А вы полагаете, что женщине в такой ситуации следует стыдиться? — спросила она удивлённо и недоверчиво.

— Я полагаю, что в такой ситуации следует убивать, — ответил он очень спокойно и добавил: — Не вам, разумеется.

— Нет, — Падма вдруг быстро шагнула к нему и схватила за руки. — Пожалуйста. Я знаю, что вы можете — и я… я признательна, — она поймала его взгляд и продолжила: — Но это решать мне, и я не хочу.

— Вам его жаль? — помолчав, спросил он. — Или вы считаете, что…

— Мне не жаль, — она нехорошо усмехнулась. — Я бы согласилась, пожалуй, если б пожалела. Но смерть — это очень просто, — её голос зазвенел. — Он ведь даже не поймёт ничего — а даже если и поймёт, то закончится всё почти сразу. Я хочу, чтобы он жил долго, — Падма глубоко вдохнула и накрыла кулаки Родольфуса своими ладонями. — Долго — и тяжело. И отправился в Азкабан — для начала.

Родольфус вдруг слегка улыбнулся и, склонившись, поцеловал её руки — и именно в этот момент распахнулась дверь, впустив в палату человека в аврорской форме.

Фосетт. На пороге палаты стояла ещё больше похудевшая и очень повзрослевшая Сандра Фосетт, бывшая старостой Рейвенкло до неё. Падма выдохнула с облегчением и не сдержала улыбку — о да. Эта найдёт. Из-под земли достанет мерзавца.

— Сандра, — произнесла Падма. Лестрейндж отпустил её руки, выпрямился, и она шагнула к Фосетт. — Хорошо, что это ты.

— Мы подумали, тебе будет легче говорить со мной, — кивнула та. — Но если хочешь, я пришлю напарника.

— Нет, что ты, — возразила Падма. — Я действительно рада. Я же знаю тебя, и уверена, что ты его найдёшь.

— Мистер Лестрейндж, — суховато и чрезвычайно официально проговорила Фосетт, поглядев на Родольфуса и пристально, и на диво безлично, — я прошу вас оставить нас с мисс Патил наедине.

— Я вас подожду, — сказал Падме тот и, коротко кивнув Фосетт, вышел.

— Я боюсь, — сказала Падма, садясь на кровать, — что мне нечего сказать: я не помню ничего. Тебе уже рассказали, в чём дело?

— Вкратце, — Сандра села рядом, но не слишком близко, оставив между ними около полутора футов. — Расскажи мне всё, что знаешь.

Выслушав её очень внимательно, Фосетт предложила:

— С тобой могли бы поработать наши легиллименты.

— Давай, — немедленно согласилась Падма. — Что угодно, чтобы найти эту мразь, — она сжала кулаки. — Скажи — на сколько его посадят?

— Лет на десять-пятнадцать, я думаю, — ответила Сандра. — И я склоняюсь к пятнадцати. Зависит от того, какое заклятье он использовал — если это Империо, то…

— Хорошо бы, — жёстко бросила Падма.

— Есть и другие запрещённые заклинания, — подбодрила её Сандра. — За них, конечно, не дают сразу пожизненное — но… Ты, значит, согласна на легиллимента?

— Конечно, — Падма кивнула.

— Тогда завтра в десять в аврорате. Спросишь меня, — Сандра встала. А потом спросила: — Можешь мне не отвечать, но... скажи: у тебя ведь ещё будут дети?

— Будут, — Падма слегка улыбнулась. — Он использовал хорошее зелье. Качественное, — добавила она саркастично.

— Вот и славно, — Сандра очень искренне улыбнулась и пообещала: — Я найду его.

— Я уверена, — кивнула Падма.

Они покинули комнату вместе, и, когда Фосетт ушла, Падма приблизилась к сидевшему неподалёку от дверей Родольфусу и присела с ним рядом.

— Спасибо, — сказала она негромко.

— За что? — кажется, он слегка удивился.

— За то, что ждёте, — Падма улыбнулась ему очень устало и добавила: — Не хочу ночевать здесь.

— Я вас провожу, — сказал он. — Куда захотите.

— То есть? — Падма с некоторой тревогой на него глянула.

— Если вам захочется побыть сегодня с родителями — то к ним, — пояснил он, — а в противном случае к нам домой. Но одну я вас сейчас не оставлю.

— Я и не хотела бы, — Падма вдруг шмыгнула носом. — Нет, не надо к родителям. Им вообще не стоит знать об этой истории… никому не стоит. Пока.

— Как скажете, — пообещал он. — Сможете идти?

— Да я, в общем, в порядке, — она попыталась поправить совершенно растрепавшиеся волосы. — Разве что, наверное, массаж вам сегодня придётся делать самому. Да и завтра.

— Разумеется, — он подал ей руку.

— Мистер Лестрейндж, — сказала Падма очень серьёзно. — Пожалуйста, не вмешивайтесь в эту историю. Они отыщут его рано или поздно, я уверена. Я знаю Сандру. Нельзя, чтобы из-за этого подонка вы вернулись в Азкабан, а ваш брат — сюда. Он не стоит этого.

— Это сложно, — совершенно честно признался он. — Я привык защищать своих сам.

— Своих? — переспросила Падма с улыбкой — и услышала в ответ совершенно серьёзное:

— Разумеется.

* * *

— Принести вам что-нибудь? — спросил Родольфус, усаживая Падму на кровать в её комнате. Они вместе вернулись назад — он поддерживал её всю дорогу, настояв, чтобы она позволила ему вести её под руку.

— Нет, спасибо, — она покачала головой и продемонстрировала бутылку объёмом в пару пинт, что ей выдали в Мунго. — Ненавижу кроветворное, — она чуть скривила губы. — Мне всё время кажется, что если бы туда не добавляли что-то сладкое, оно не было бы таким гадким. Впрочем, пить придётся, — она вздохнула. — Но зато меня отпустили до конца недели. С сохранением зарплаты, — Падма улыбнулась.

— Кофе? — предложил он, подумав. — Перебить вкус? Или вам нельзя?

— Почему нельзя? — возразила она. — Можно. Хотя лучше чай, но покрепче. И сладкий — забить эту гадость.

— Хотите ещё что-нибудь пряное? — предложил он.

— Угу, — Падма рассмеялась. — Перец чили — без ничего. Просто съесть. С семенами. Нет, спасибо — я вообще не хочу есть. Да и не смогу, кажется. Просто чаю.

— Эльфы принесут сейчас, — пообещал Родольфус. — Я зайду к вам, когда закончу у Басти.

— Заходите, — она кивнула. А когда он почти ушёл, окликнула: — Мистер Лестрейндж! — Родольфус обернулся, и она спросила: — Вы считаете меня своей?

— Мисс Патил, — он вернулся и, присев рядом с ней, взял за руки. — Я не знаю никого, кроме вас и себя самого, кого интересовало бы состояние моего брата. Искренне, а не из научного или служебного любопытства. Так что вы своя, — он склонился и коснулся её пальцев губами. — Вам не обязательно считать так же, — сказал он, выпрямляясь. — Я вам много раз говорил: если вы и были мне должны что-то, то вы давным-давно это отдали.

— Есть долги, которые вернуть невозможно, — покачала головой Падма. — Чем воздать за жизнь? Жизнью же? Это всё равно не то, — она говорила совершенно обыденно — как о том, о чём много думала и давным-давно отыскала для себя все ответы. — Это не значит, что ничего не нужно делать — нужно. Просто стоит понимать, что это невозможно. Может, разве что, выйти новый долг — обратный. Но ты всё равно не освободишься — даже после смерти. Некоторые вещи связывают людей навсегда, и с этим просто нужно жить, хоть благодарность порою — тяжёлая ноша. Я так думаю, — закончила она. — А вы можете не соглашаться.

— Почему же, — медленно проговорил Родольфус. — Я как раз согласен. Удивлён только тем, что и вы так думаете.

— Потому что я молодая и красивая женщина? — лукаво спросила она, и он согласился:

— Да, именно. Мне казалось, что подобные рассуждения впору людям постарше. И потом, признаюсь, я никак не могу до конца перестать видеть в вас ученицу.

— Но ведь как раз в этом случае мне вполне логично разделять ваши взгляды, — возразила она. — Вы были отличным учителем, мистер Лестрейндж.

— Что ж, спасибо, — он невесело усмехнулся и поднялся. — Я придерживаюсь иного мнения — но спасибо. Я зайду к вам позже, — повторил он и вышёл.

Падма же, посидев немного, с отвращением откупорила бутылку и, сделав пару быстрых крупных глотков, сморщилась и, вздохнув, подошла к окну. Распахнув его створки, она погасила свет и вгляделась в темноту, освещённую луною и звёздами. Море… Падма выросла в Лондоне и большую воду увидела впервые только в Хогвартсе — но то озеро не шло ни в какое сравнение с морем. Как, наверное, здесь чудесно летом… и она увидит это — наверняка. Ей здесь нравилось намного больше, чем в городе — просто несравнимо. И вокруг никого… Падма не была ни нелюдимой, ни замкнутой, но порою всё же уставала от людей, и нигде лучше, чем здесь, ей не удавалось от них отдохнуть. Порой она ловила себя на мысли о том, что если их исследования однажды приведут к успеху, и Рабастана получится вылечить, ей придётся покинуть это место. Можно будет, конечно, поселиться в какой-нибудь прибрежной деревушке — но это всё равно будет не то. Впрочем, дело того стоило — что ж поделать… если нужно, она с радостью заплатит эту цену.

— Мисс Патил, — она вздрогнула от неожиданности и обернулась на стоящего в дверях Лестрейнджа, и скорее с любопытством, чем с удивлением воззрилась на бутылку у него в руках. — Говорят, что красное вино полезно при кровопотерях. Это правда?

— В небольших количествах да, — Падма покосилась на опустошённую наполовину бутылку с кроветворным и решительно заткнула её пробкой. На сегодня хватит — остальное она выпьет завтра. Сразу всё глотать тоже вредно.

— Выпьете со мной? — спросил он. — Если это вам не повредит.

— Не должно, — она продолжала смотреть на него с любопытством. С чего вдруг такое предложение? Они часто ужинали или завтракали вместе, конечно — но тут было что-то другое.

— Я, разумеется, не колдомедик, — Родольфус вынул что-то из кармана, — но, однако, знаю кое-что, — он поставил крохотную коробочку на кровать и, коснувшись её палочкой, вернул ей прежний размер. А затем, трансфигурировав прикроватную тумбочку в столик, начал расставлять на нём посуду и принесённую с собой снедь. В комнате запахло свежезажаренным мясом, и Падма подумала, что, пожалуй, в состоянии немного поесть. — Но, по-моему, это всё сейчас разрешено.

— Я же не больна, — она подошла поближе. — Так что подойдёт любая еда. Пахнет очень вкусно… это оленина?

— Да, — он огляделся. — Из старых запасов. Где вам будет удобно? В кресле?

— Да, давайте, — Падма вернулась к окну и, устроившись в кресле, дождалась, покуда он перенесёт стол туда и трансфигурирует кресло и себе.

Лестрейндж сел и, разлив вино по бокалам, поднял свой.

— Мисс Патил. Мне давно следовало это сделать — но, как видите, я собрался только сейчас, — начал он — и она отчётливо почувствовала, что он волнуется.

— Я надеюсь, вас не оскорбит и не покоробит предложение брудершафта? — спросил Лестрейндж.

— Вовсе нет, — Падма широко улыбнулась и, подняв свой бокал, подалась вперёд. — Разве что польстит. Немного.

Лестрейндж обошёл стол и, склонившись, переплёл свою руку с её, а когда они допили вино, осторожно и едва ощутимо коснулся губами её щеки.

— А мне не хватило на это смелости, — призналась Падма. — Пару раз я думала, но решила, что с моей стороны это будет невежливо. Всё же брудершафт обычно предлагают старшие.

— И я тоже думал, — он вернулся в своё кресло и наполнил её тарелку. — Вы сказали, — сменил он тему, — что у вас полгода как уже нет ни с кем отношений. — Падма изумлённо вскинула брови, но Лестрейндж, не смущаясь, продолжил: — Связано ли со сменой вашего места жительства?

— Нет, не думаю, — ответила она почти сразу. — При чём здесь это?

— Вряд ли многим нравится подобное, — сказал он. — Когда вы предложили мне ваши услуги, я совсем не подумал о том, как на вас подобное отразится. Даже в министерстве ходят слухи.

— Слухи ходят всегда, — она пожала плечами, а потом нахмурилась и спросила: — Они вам вредят? Если нужно, я могу подтвердить кому захотите, что я…

— Мерлин, — Родольфус изумлённо воззрился на неё. — Мисс… Падма, — он качнул головой. — Уж что-что, а мою репутацию не испортить. Ничем. И на свете нет ни одного человека, у которого вообще было бы право задавать мне такие вопросы. Я имел в виду вас.

— Меня? — Падма весело усмехнулась. — Я целительница — пусть и будущая. Если я начну обращать внимание на подобные вещи, мне немедленно нужно уходить из профессии. Навсегда.

— Вы не только будущая целительница, вы красивая молодая женщина, — возразил Родольфус. — Красота сама по себе склонна порождать сплетни, а уж когда её обладательница делит кров с одиноким мужчиной с мрачной репутацией…

— Я не знала, что за вами тянется слава соблазнителя, — перебила Падма шутливо. — Про убийцу слышала — а вот это новость.

— Нет, конечно, — он тоже улыбнулся, почти против воли. — Но обычно сплетников не смущают подобные мелочи.

— Я уже говорила: мне нет дела до сплетен. А родители меня поняли, — она задумчиво повертела в ладонях пустой бокал. — Они благодарны вам, но им сложно сказать это. Из-за Парвати. Понимаете?

— Да, пожалуй, — ответил он как можно мягче.

Падма в первый раз произнесла при нём её имя. О родителях она порой вскользь упоминала — так же, как и о младшем брате, готовящемся через пару лет пойти в школу, но о сестре до сих пор не сказала ни слова.

— Мы не говорим о ней, — продолжила Падма после небольшой паузы. — Никогда. Я, наверное, сама виновата: поначалу я вообще не могла слышать про неё, особенно от родителей. Начинала плакать, — она не улыбнулась, лишь растянула губы в подобие улыбки. — Просто я… мы всегда были вместе. Даже в материнской утробе. Знаете, — Падма оперлась локтями о колени, — я почти не спала в первый месяц после поступления в Хогвартс. Мы же дома с ней и комнату делили — и вдруг её больше не было рядом. Это было так странно…

— Вы скучали?

— Нет, это не то, — Падма покачала головой. — Я не знаю подходящих слов. Это как… представьте, что у вас есть ещё одно тело. Оно ваше — но живёт отдельно и немного другое. Но всё равно ваше. Непонятно?

— Нет, — признал он, помедлив.

— Ну, — она задумалась. — Пожалуй, это чем-то напоминает, например, тот же Люмос без палочки. Мы все можем так сделать, но это не то. Вы помните, как учились подобному? И как не хватало тогда палочки?

— Да, — сказал он, помедлив и отводя взгляд к окну. Да, она умела объяснять, эта девочка… Падма. — И вот так… до сих пор? — всё-таки спросил он.

— Да, — очень просто отозвалась она. — Просто я привыкла обходиться без палочки. Но я всё равно каждый раз ощущаю её в руке… образно говоря, конечно.

Они замолчали. Падма медленно крутила в ладонях бокал, а Родольфус смотрел в окно, и когда она вдруг заговорила, вздрогнул всем телом:

— А какой он? Ваш брат?

— Рабастан? — зачем-то переспросил Родольфус. Падма кивнула, и он какое-то время разглядывал её, а потом сказал: — Я не знаю, с чего начать. Вы ведь знали его — вы, если я не ошибаюсь, бывали в дуэльном клубе.

— Да, конечно, — она вдруг тепло улыбнулась. — Знаете, он однажды как-то даже заступился за нас с Парвати — когда Харпер…

Падма вдруг запнулась и умолкла. Её лицо потемнело, и она медленно, словно не очень понимая, что делает, запустила пальцы в длинную прядь своих волос и, сжав руку в кулак, с усилием потянула их вниз.

— Что такое? — спросил Лестрейндж.

— Харпер, — она вскинула на него тяжёлый и яростный взгляд. — Он ко мне подходил вскоре после нового года. Пытался общаться, даже ухаживать, но я почти сразу это всё прекратила. Голословно обвинять нельзя, — добавила она быстро, — но я удивилась тогда, как легко он отстал. Я не говорю, что это он, — сказала она неохотно, — но проверить его нужно.

— Это просто, — сказал Лестрейндж. — Хотите — можем сделать это прямо сейчас?

— Не хочу! — воскликнула она почти что сердито. — Вам не терпится вернуться в Азкабан?

Возмущение, прозвучавшее в её голосе, было до того искренним, что Лестрейндж, пряча улыбку, просто кротко ответил:

— Нет.

— Завтра утром я напишу Сандре, — продолжала, между тем, Падма, но Родольфус возразил:

— Лучше напишите сейчас.

— Уже поздно, — возразила Патил. — Дело не такое уж срочное.

Но Лестрейндж с ней не согласился:

— Не уверен. Вас наверняка осмотрели и следящих чар не нашли, — начал объяснять он. — Но ведь информацию получать можно и иначе. Он же знал, что делает, когда подливал вам то зелье — я не удивлюсь, если у него есть информатор в Мунго. Кто-то, кто, возможно, вовсе таковым себя не считает — девушка, к примеру, с которой он охотно разговаривает о работе, или ещё кто-нибудь. Если так — он узнает о том, что случилось с вами, уже этим утром. И если он не совсем дурак — а он не таков, если не слишком деградировал — то он исчезнет из Англии. Напишите ей сейчас, — попросил он настойчиво. — Ещё даже нет полуночи — я уверен, что она поймёт вас.

— Напишу, — согласилась она. — Хотя если я ошибаюсь, выйдет некрасиво.

— Перед ним извинятся, — пожал он плечами. — И мистер Харпер узнает, что такое скверная репутация. А больше ничего не случится.

Когда сова с соответствующим письмом улетела, Падма горько сказала:

— Если это он — я удивительная идиотка.

— Знаете, — Лестрейндж вновь разлил вино по бокалам, — я рискну сказать, что у меня довольно большой опыт общения с самыми разнообразными мерзавцами, но я не припомню таких историй. Ни одной. Тот, кто сделал это, хитроумный дурак — а такое сочетание редкость.

— Потому что допустил беременность? — она взяла свой бокал, и, когда Родольфус кивнул, сделала глоток. — Да, пожалуй. Как по мне — Харперу ваша характеристика очень подходит.

— Это мы узнаем, — пообещал он, отрезая себе кусок мяса. — Вы сказали, Рабастан как-то вступился за вас с Парвати… вы мне не расскажете?

— Расскажу, — кивнула Падма, тоже возвращаясь к еде. — Мы тогда пришли пораньше и тренировали друг на друге трансфигурацию человека…

Он внимательно слушал и ловил себя на мысли о том, что, пожалуй, едва ли не впервые с тех времён, когда они оба учились в школе, слушает вот такую обычную и почти бытовую историю о своём брате. Без подтекста, без желания добиться от него чего-нибудь таким образом, без намерения уколоть — просто рассказ. История.

Интересно, а какими вообще видели их с Рабастаном ученики? Школьники — обычные подростки, не имевшие никогда с их семейством или с Лордом никаких дел? Такие, как сёстры Патил?

— Вы нас не боялись? — спросил он.

— Поначалу боялись, — призналась Падма. — Мы же ничего не знали о вас — только слышали о деле Лонгботтомов. И боялись, и ненавидели… но, наверное, недостаточно сильно, — сказала она без улыбки. — Может, дело ещё в том, что вы пришли после Кэрроу, и мы поначалу представляли себе сплошные Круциатусы. Но вы начали учить — просто учить. Объяснять, показывать… А потом появился дуэльный клуб, и мы окончательно перестали бояться.

— Почему? — он невольно улыбнулся.

— Потому что ваш брат не вызывал страха, — ответила она почти предсказуемо. — С ним было весело и интересно — но не страшно. Хотя в нём прорывалось иногда нечто опасное, но это нечто, — она задумалась, — не то чтобы не пугало... пугало. Но как-то не так, как у вас.

— Я, пожалуй, понимаю это, — сказал он. — Рабастан прекрасный боец, но во всём остальном он действительно почти не опасен. Он куда дружелюбнее и обаятельнее, чем я — и, в отличие от меня, не злопамятен.

— С ним, пожалуй, было веселее, — осторожно призналась Падма. — И легче. Но зато с вами интереснее.

— Просто вы у него не учились, — Родольфус вступился за брата, сам не зная зачем. — В этом клубе у Басти были другие задачи — он не ставил там «троллей» и, по сути, просто направлял вас. Надеюсь, что с пользой.

— Мы нет, но младшим нравилось учиться у него, — не сдалась Падма. — Мы же все сидели в гостиной по вечерам — они рассказывали. Они жаловались поначалу, что у него на уроках шумновато, но потом всё, вроде, устроилось.

— Басти в принципе не свойственна дисциплина, — усмехнулся Родольфус. — Полагаю, он не уделял ей достаточно внимания… ну и ему — я знаю — бывало иногда скучновато на уроках. Это тоже наверняка сказывалось.

— Но его всё равно любили, — сказала Падма. — Он красиво дрался — знаете, это было очень зрелищно, когда они с профессором Флитвиком устраивали показательные бои.

— Знаю, — он поддался неожиданному разговору. — Рабастан вообще всегда любил эффекты — с детства. Так-то он не отличался терпением, но его несложно было убедить потратить много сил и времени, обещая, что потом он сможет изумить кого-нибудь. Я когда-то так и научил его читать.

— Вы? — изумилась она. — Почему? Вы же… на сколько вы старше?

— На восемь лет. В детстве это очень много — ну и мне в какой-то момент просто надоело ему читать. И потом, я должен был скоро ехать в школу — кто ему читал бы? А учиться Басти не хотел — и в какой-то момент я ему сказал, мол, представь, как родители обомлеют, когда ты на день рождения будто походя откроешь у них на глазах какую-нибудь из подаренных книжек и прочтёшь при них вслух.

— Сколько же вам было? — она продолжала глядеть удивлённо, и Родольфус улыбнулся:

— Это было в последнюю весну — значит, мне было одиннадцать, Басти, соответственно, три.

— Ну и как? — спросила Падма заинтригованно. — Получилось?

— А вы знаете, — подумав, сказал он, — я не помню. Наверное.

— А писать его тоже научили вы?

— Я, конечно, — он опять заулыбался. — Впрочем, с этим было проще: он скучал, а я писал ему письма из школы, и ему, конечно, хотелось отвечать. Так и научился — почти сам. А потом уже и учителя появились. Которых можно было только пожалеть — потому что к тому, что такое «надо», Басти привыкал с трудом.

— А вы нет?

— Мне всегда это было понятно и близко, — Родольфус откинулся на спинку кресла. — Я вообще спокойный и организованный человек, и всегда таким был. Мне казалось — и кажется — что класть вещи на своё место просто удобно, так же, как и делать то, что нужно, сразу, не откладывая. И меня довольно долго удивляло то, что Басти не желал соглашаться с этим.

— Это правда удобно, — Падма тоже заулыбалась, — но порой ужасно не хочется. Скучно, например, или просто неприятно… но вообще я понимаю вас обоих.

Они рассмеялись — и в этот момент в так и не закрытое окно влетела сова.

Прочитав доставленное письмо, Падма медленно опустила его к себе на колени и отстранённо проговорила:

— Вероятно, это самое короткое расследование в истории аврората. И простое.

— Всё же Харпер? — спросил Лестрейндж, и, когда она кивнула, сказал: — Я жалею, пожалуй, что тогда его не убил. А ведь был шанс.

— Я люблю детей, — Падма взяла кусочек хлеба и принялась крошить его на тарелку. — Но пытаюсь представить, что было бы, если бы я обнаружила беременность раньше… и не знаю. Я хочу детей — но не так, — она докрошила кусок и взяла ещё один. — Знаете, наверное, мне в каком-то смысле повезло: не пришлось решать самой.

— Повезло? — уточнил Родольфус с такой интонацией, что Падма даже усмехнулась — правда, очень невесело:

— Ну… в каком-то смысле. Завтра утром Сандра мне расскажет подробности, потом суд… она пишет, что, если я хочу, это будет закрытое заседание. Но я не хочу, — она вскинула голову.

— Не хотите? — повторил он.

— Я пытаюсь убедить себя в том, что должна подумать о родителях, — лицо Падмы стало невероятно жёстким. — И о том, как больно им будет от мысли, что он убил их возможного внука. Но я думаю о себе — и о том, что хочу сломать жизнь тому, кто посмел так со мной обойтись. Сделать так, чтоб о нём все узнали всё — и чтобы потом, когда он вернётся, «Пророк» снова вспомнил бы эту историю и напомнил остальным. Я жестока?

— Вы бесстрашны, — ответил он с видимым удовольствием. — И правы. И всё же я хочу задать вам вопрос. Вы позволите?

— Да, конечно, — она быстро сжала и разжала кулаки.

— Вы уверены, что ваши родители не станут ему мстить? Вы отговорили меня от этого — но…

— Да, уверена, — оборвала она. — Во всяком случае, они наверняка не пойдут убивать. Не бойтесь… и спасибо вам, — она протянула руку и сжала его пальцы.

— Вы замёрзли? — спросил он: её рука была ледяной.

— Это просто кровопотеря, — она потёрла свои ладони друг о друга, а потом обхватила себя руками. — Ну и всё это… в целом.

— Я могу помочь? — спросил он. — Чем угодно? — и сообразил вдруг: — Вы простите меня — надо было сразу предложить: если вы хотите, пригласите сюда вашу подругу пожить на несколько дней.

— Нет, не стоит, — Падма крепче стиснула свои руки, и Родольфус заметил, как побелели кончики её пальцев. — Но спасибо. Может, я действительно её позову — не пожить, конечно, а просто заглянуть вечером.

— Камин открыт, — сказал Лестрейндж. — И прошу вас: не считайте сейчас себя должной делать здесь что-то. Вас с работы отпустили — я…

— Я умру тут со скуки, — улыбнулась она почти жалобно. — Вряд ли я смогу завтра сделать полноценный массаж, но во всём остальном… я же не умираю. Просто выбита из колеи и… — её голос вдруг сорвался, и она попросила почти шёпотом: — Вы могли бы кое-что сейчас сделать?

— Что угодно, — искренне сказал он.

— Обнимите меня, пожалуйста, — попросила она.

Он поднялся и, присев на подлокотник её кресла, осторожно обнял Падму за плечи — а когда она, вдруг расплакавшись, приникла к нему, подхватил на руки и, опустившись на её место, усадил к себе на колени и устроил так, обнимая и тихонько глада по голове. Она плакала — от обиды, бессильной злости и усталости, а Родольфус думал, что впервые в жизни утешает женщину, и понятия не имеет, как это делается. Так что он просто сидел, прижимая её к себе, а она просто плакала — пока не затихла.

А потом сказала:

— Спасибо, — и, выпрямившись, сжала его руку. — Иногда очень хочется, чтобы тебя обняли. Когда плохо — и ничего уже не поделать.

— Я рад, если смог помочь, — сказал он.

— Смогли, — она улыбнулась и, поднявшись с его колен, сказала слегка виновато: — Вы простите меня, мистер…

— Родольфус, — поправил он мягко.

— Да, Родольфус, — кивнула Падма. — Я ужасно устала, а завтра в десять мне в аврорат, и…

— Отдыхайте, — он легко поднялся. — Доброй ночи. И если вам понадобится что-нибудь, позовите эльфа — или приходите. Я легко просыпаюсь.

— Я надеюсь, что сегодня уже больше ничего не случится, — улыбнулась она измученно. — И мы выспимся. Доброй ночи, Родольфус — и спасибо вам ещё раз.

— Доброй ночи, Падма, — несколькими взмахами палочки Родольфус собрал всё со стола обратно в коробку, уменьшил её и, сунув в карман, вышел, тихо затворив за собою дверь.

…Процесс над Мариусом Харпером обещал быть оглушительно громким. Накануне судебного заседания, когда Падма уже стояла собранной перед зеркалом, Лестрейндж, которого это обещание весьма тревожило, решил, всё же, вмешаться, и решительно постучал в её дверь.

Падма, открыв дверь, неверно истолковала выражение его лица и заговорила первой:

— Родольфус, пожалуйста! Я не знаю, что вы задумали — но…

— Уделите мне пять минут, — попросил он. — Мне следовало поговорить с вами раньше, но я до последнего не хотел вмешиваться. Но всё-таки должен.

— Говорите, конечно, — удивлённо сказала она.

— Меня восхищает ваше намерение ославить Харпера на весь мир, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Как и ваше отношение к данной ситуации в целом. Но, боюсь, вы упустили одну деталь. Может быть, вы помните, что я сказал вам — я сталкивался с подобным прежде?

— Помню, — она кивнула и присела на край кровати.

— Учитывая мой прежний круг общения, говорит это об одном, — продолжал Родольфус. — Это очень небанальная идея — настолько небанальная, что обычным мерзавцам она в голову не приходит. И я очень прошу вас подумать, стоит ли ваше желание показательно уличить вашего обидчика того, чтобы заронить её в чьи-то головы.

Падма некоторое время молча смотрела на Родольфуса, а потом сглотнула и перевела взгляд сперва на ковёр, а затем куда-то в сторону окна.

И сказала:

— Нет.

— Я убью его, как только он покинет Азкабан, — буднично продолжил Лестрейндж. — Он достаточно помучается, а затем умрёт. И вы будете отомщены.

— Нет, — Падма почему-то вздохнула и посмотрела на него так, как никто и никогда не то что не смел на него глядеть — просто вряд ли в мире был хотя бы один человек, который мог бы счесть такой взгляд уместным: так смотрят на настойчивого и любимого ребёнка, настырно предлагающего несусветную глупость. — Я не хочу его убивать. Вашими руками, своими — не имеет значения. И не хочу жить, зная, что вы можете из-за меня отправиться в тюрьму. Я прошу вас, пожалуйста — не предлагайте больше такого. И не делайте, — она поднялась и, подойдя к нему почти что вплотную, требовательно посмотрела в глаза. — Обещайте, что мне не придётся стать убийцей.

— Нет, конечно, — успокаивающе проговорил он.

— И потом, — она недобро усмехнулась, — я хочу, чтобы он жил. Да, вы правы — процесс нужно сделать закрытым, но я найду способ рассказать всем, кто ему дорог, о том, что он сделал. Жаль, конечно, что вы не пришли ко мне сразу, как подумали об этом — выглядеть я сейчас буду очень глупо. И немножко жалко, — добавила она довольно отстранённо.

— Простите, — Родольфус должен был бы чувствовать вину, но Падма настолько не выглядела смущённой или расстроенной, что Лестрейндж лишь слегка на себя подосадовал. — Вы правы — нужно было прийти.

— Всегда же приятно скинуть ответственность на другого, — Падма улыбнулась. — Особенно когда он, как вы, с такой готовностью её забирает. Я сама должна была об этом подумать, — она вздохнула и коротким взмахом палочки распахнула шкаф. — Я, пожалуй, переоденусь — а то в этом виде я куда больше похожа на Кали, чем нужно.

— Похожи, — подтвердил Лестрейндж.

Она и в самом деле напоминала сейчас эту богиню — в своём длинном, тёмно-синем, почти чёрном платье и с накинутой на шею длинной ниткой крупного речного жемчуга самых странных, прихотливых форм, напомнившим Родольфусу знаменитое ожерелье богини-разрушительницы. Он вдруг вспомнил, что в благой форме её звали так же, как погибшую сестру Падмы — но сейчас от Парвати в ней не осталось ничего.

Кали. Он не слишком хорошо помнил индуистскую мифологию, но его знаний вполне хватало для, похоже, намеренно вызываемых Падмой ассоциаций — которые она, судя по всему, вознамерилась сейчас изменить.

— Теперь сюда нужно что-то другое, — сказала она, несколькими уверенными взмахами палочки собирая рассыпанные по плечам волосы в тяжёлый пучок на затылке. Выпустив из него пару длинных прядей на висках, она сняла с себя жемчуг и задумчиво оглядела своё отражение. — Можно так, конечно, но… — она покачала головой.

— Можно просто укротить юбку, — предложил Родольфус. — До колен. И добавить пояс. Выйдет типичнейшая целительница.

— Из детских книжек, — Падма фыркнула, но послушалась — и, придирчиво оглядев себя в зеркало, засмеялась: — Да, вы правы. Лимонную манию сверху — и мою колдографию можно использовать для рекламы Мунго. Вы пойдёте? — вдруг спросила она, и Родольфус качнул головой:

— Мне там не место. Тем более, если заседание будет закрытым — значит, зрителей не пустят. Я могу вас проводить, но мне было бы лучше и вовсе там не показываться. О нас с вами и так говорят, — он поморщился. — Не стоит им напоминать обо мне — особенно, если вы хотите для Харпера срок побольше.

— Я как раз хотела попросить вас не ходить со мной, — мягко согласилась она. — Из тех же соображений. Знаете, всё же это к лучшему, — Падма погрустнела. — Родители не заслужили такого… им было бы тяжело. Я и так не лучшая дочь, — она резковато захлопнула дверцу шкафа. — Ну, пора, — она поправила волосы и решительно пошла к двери.

Падма торопилась. Её не смущало то, что будут о ней думать несостоявшиеся зрители и особенно пресса — она просто хотела успеть. И поэтому, аппарировав к министерству, направилась прямиком в аврорат, надеясь отыскать там Фосетт или Поттера — или, в самом крайнем случае, самого главного аврора Робардса.

И столкнулась с ними обоими: Гарри с Сандрой вышли буквально ей навстречу.

— Ты что здесь делаешь? — Фосетт тут же шагнула к Падме. — Что случилось?

— Мне очень неловко, — после секундного колебания сказала она, — но процесс, всё же, надо сделать закрытым. Извини, — Падма глянула на Сандру виновато.

— Это дело, конечно, твоё, — неохотно и подчёркнуто равнодушно сказала та. — Но ты могла бы сообщить о своём решении раньше.

— Почему? — спросил Гарри. — Почему ты передумала, Падма? — спросил он, глядя на неё с вниманием и сочувствием.

— Потому что я не хочу никому подавать такую идею, — ответила она честно. — Не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал так же.

Сандра вдруг сморщила нос и, сунув руку в карман, протянула Гарри галлеон.

— Я тоже не выиграл, — возразил тот, и объяснил слегка недоумевающей Падме: — Мы сейчас обсуждали именно это — и поспорили, что я смогу тебя убедить настоять на закрытом процессе. К сожалению, — вздохнул он, — я додумался до этого только что, и поэтому…

— А узнал час назад, — тут же выдала его Сандра. — Я сболтнула.

— Вот поэтому, — Падма улыбнулась им обоим и посмотрела на Гарри, — ты и станешь когда-нибудь главным аврором.

— Это точно не самый актуальный вопрос на сегодня, — сказал Гарри. — Тебе надо подписать, — он открыл папку и протянул её Падме. — Здесь, — ткнул он пальцем и отдал ей перо. — Это решение — твоё решение — о том, чтобы заседание Визенгамота прошло в закрытом режиме.

— Жертвы всех тяжёлых преступлений имеют право решать, жаждут ли они внимания прессы или предпочтут решить всё в тишине, — пояснила Сандра.

— Но бывают исключения, — Гарри спрятал подписанную Падмой бумагу, — в случаях, когда преступления признают общественно опасными или представляющими урок для других. Но это не твой случай.

— Не мой, — согласилась она и, вздёрнув подбородок, первой пошла к лифтам.

— Там скандал, — сказала Турпин, заходя в лабораторию, где весь их отдел уже третий день бился над одной из модификаций стабилизирующих чар.

За те месяцы, что Родольфус работал здесь, он так и не привык до конца к своему новому положению. Он прекрасно помнил день своего появления здесь, как и свои впечатления: столько странного он не видел и не ощущал, пожалуй, с ранней юности, с тех времён, как пришёл к Лорду.

Они встретились тогда с Крокером у министерства, и тот сам провёл его внутрь — и Родольфус, идя вслед за ним через Атриум, думал, что впервые может спокойно всё здесь рассмотреть — например, ту же статую, показавшуюся ему вблизи и безвкусной, и претенциозной.

Они спустились на лифте на самый нижний этаж, и Родольфус изумлённо увидел совершенно не то, чего ждал. Перед ним был небольшой коридор, оканчивающийся тремя совершенно одинаковыми дверьми — ничего похожего на то, что он помнил с той битвы, что отправила их с братом когда-то в Азкабан во второй раз.

— Мы тут всё немного переделали со времён вашего последнего визита, — невозмутимо заметил Крокер.

— Вижу, — отозвался Родольфус.

— Выбирайте, — любезно предложил ему Крокер, указывая на двери.

— Что, любая дверь ведёт туда, куда мы идём? — поинтересовался Родольфус.

— В целом, да, — Крокер сделал приглашающий жест. — Открывайте же.

Лестрейндж взялся за ручку средней двери и, потянув её на себя, обнаружил за ней длинный и пустой коридор, уходящий куда-то вдаль.

— Прошу вас, — Крокер ободряюще кивнул.

Лестрейндж вошёл первым, сделал несколько шагов, остановился у первой же двери и вопросительно поглядел на своего спутника, вежливо поинтересовавшись:

— Нам сюда?

— Вам решать, — совершенно серьёзно ответил Крокер. — Вы же впереди. Ведите.

Лестрейндж несколько секунд внимательно на него смотрел, пытаясь понять, шутит тот или нет, а потом кивнул и пошёл по коридору, рассматривая совершенно одинаковые двери. Они шли довольно долго, когда Крокер, кашлянув, вежливо поинтересовался:

— Далеко ещё?

— Вы спешите? — Лестрейндж понимал, разумеется, что проходит некое испытание, только вот понятия не имел о его условиях.

— Не то чтобы, — отозвался Крокер. — Надоело немного. Мы тут можем ходить хоть до Рождества.

— Что ж, давайте остановимся, — Лестрейндж свернул к ближайшей двери и уверенно, одним жестом её распахнул. За нею оказался довольно большой холл с разлёгшимся посреди него существом, больше всего напоминавшим гигантскую, ярко-голубую в красных и синих пятнах, саламандру. Шерстяную.

— Опять сбежал, — прокомментировал Крокер и, вытащив из кармана блокнот, вырвал из него лист, написал на нём что-то, сложил самолётиком и запустил его в сторону третьей из семи выходивших в холл дверей — тот с лёгкостью прошёл через дерево и скрылся за ней. — Нам сюда, — он кивнул на крайнюю дверь справа и на сей раз открыл её первым.

Так Родольфус увидел «Отдел практических изобретений», и первой, с кем он там познакомился, была Орла Уоррингтон, напоившая их с Крокером чаем и угостившая их изумительными сконами с топлёными сливками и клубничным джемом, как Родольфус позже узнал, собственного изготовления.

С того дня прошло почти что четыре месяца, но Родольфус так и не привык ещё до конца ни к коллегам, ни к самому факту их наличия — как и к собственной работе в отделе. Впрочем, делать дело это ему не мешало.

— Там скандал.

— У нас тоже, — Акерли, худощавый длинноносый шатен лет, наверное, сорока, внимательно изучающий только что в очередной раз разлетевшуюся на обломки сферу, ткнул один из кусочков своей палочкой. Тот негромко пискнул и, отрастив три мышиные лапки, попытался отползти, но Акерли, немедленно вернув ему прежний вид, тут же пододвинул его к остальным.

— Что, опять не вышло? — Турпин подошла поближе. — Может, сделаем перерыв? — предложила она. — Третий день тут сидим — явно же не туда движемся.

— Да, пожалуй, — Крокер, собирающий со стены вязкую, насыщенного брусничного цвета субстанцию, отправил очередную её порцию в парящий рядом с ним сосуд. — И подумаем до завтра, где ошибка, — он осторожно потянул на себя краешек новой вязкой кляксы, и по лаборатории пронеслось отчётливое кряхтение.

— А скандал где? — Стреттон, полноватая и невероятно симпатичная кудрявая шатенка лет шестидесяти, неуловимо и настойчиво напоминающую Лестрейнджу Молли Уизли, отошла от клетки с белыми мышами, которых она методично перекрашивала в оранжевый, исчезавший, к её вящей досаде, едва она отворачивалась от клетки. Это же произошло и сейчас — и Родольфусу отчётливо почудилось, что на острых мордочках подопытных отразилось довольное ехидство.

— Суд над Харпером закрыли, — Турпин глянула на Лестрейнджа, тоже безуспешно пытавшегося загнать в колбу плывущий под потолком серебристо-розовый дым. — Журналисты в ярости. Но это, по-моему, правильно.

— Хочешь посмотреть — скажи прямо, — сказал Крокер. Почти полностью отделённая им от стены клякса вырвалась и прилипла обратно с громким чмоканьем.

— Хочу, — не стала Турпин отнекиваться. Лестрейндж посмотрел на неё с удивлением, и она ответила на невысказанный вопрос: — У нас есть возможность видеть заседания Визенгамота. Не все, правда — некоторые, особенно важные, закрывают по-настоящему. Но здесь нет политики, и посмотреть можно. Показать вам, как? — предложила она.

— Я пока что никого не отпустил, — буркнул Крокер. — И не отпущу, пока мы здесь не уберём всё.

— Мы потом уберём! — Турпин подошла к нему. — Ну хотите, я сама всё сделаю? После заседания.

— Договорились, — согласился он, мгновенно потеряв интерес к вязкой дряни на стенах. — Я надеюсь увидеть завтра лабораторию чистой, — сказал он и кивнул Турпин: — Идёмте, я вам выдам ключ.

— Я вам помогу, — пообещал Лестрейндж. — С благодарностью схожу с вами.

— Я сейчас вернусь с ключом — и пойдём, — Турпин двинулась вслед за Крокером, а оставшиеся сотрудники радостно начали расходиться.

В отделе их было семеро — и, на первый взгляд, только Крокер и в какой-то степени Турпин соответствовали представлению Родольфуса о невыразимцах. Джеймса Акерли в его вечных твидовых пиджаках и штанах вполне можно было принять за средней руки фермера, Агнес Стреттон в её разноцветных широких платьях — за заботливую домохозяйку и мать большого семейства (последнее, впрочем, было не так далеко от истины: она в самом деле вырастила четверых сыновей и порой смешила весь отдел историями о своих пятерых пока внуках), не читающую ничего сложней книг по бытовым чарам. Энгист Стамп, молодой человек лет двадцати пяти, выглядел как помесь драконолога, игрока в квиддич и какого-нибудь пирата времён Непобедимой Армады: ростом футов в семь с половиной, он обычно заплетал свои длинные, до лопаток, чёрные волосы в косу и носил ботинки и куртки из хорошей драконьей кожи. Орла Уоррингтон же, чей возраст Родольфус бы не взялся даже предположить, вне лаборатории больше всего напоминала картинку из модного журнала, наряжаясь в шелка, а зимой — в меха и самый лучший бархат. Именно она сейчас и выползла из-под одного столов на коленях и, подняв вверх правую руку с зажатой в ней колбой, с гордостью истинного охотника, получившего, наконец, заветный трофей, сказала:

— Вот она, наша проблема! Знакомьтесь, — она выпрямилась и торжественно водрузила колбу на стол. — Это маленький магнатимус⁽¹⁾ — остался, я так полагаю, с предыдущего эксперимента.

— Это не мы! — тут же вскинулась Турпин.

— Вот тебе и аргумент за наличие собственной лаборатории, — жизнерадостно сказала Крокеру Стреттон.

— Это аргумент прибирать всё тщательно, а не как обычно, — проворчал тот. — Но записку составь — чем Мерлин не шутит. Я попробую. А вы вычистите тут всё получше, — бросил он Лестрейнджу и Турпин. — Не хотелось бы опозориться точно так же.

— Непременно, — Родольфус подошёл к той стене, с которой Крокер провозился всё утро, и задумчиво тронул палочкой напоминающее брусничный джем нечто на стене. Да, возни предстояло немало — впрочем, монотонная работа никогда его не пугала. А взглянуть на суд ему хотелось. Интересно, для чего невыразимцам подобные привилегии?

— Всё равно нам тут ночевать, — жизнерадостно проговорила у него за спиной Турпин. Выражение её лица, впрочем, было слишком довольным и хитрым, и Лестрейндж уточнил:

— Вы этому радуетесь?

— Я надеюсь на то, что Сол сжалится над нами и выдаст хроноворот, — сказала она.

— Я слышал, что они все разрушились во время битвы здесь, в девяносто шестом, — сказал Лестрейндж с отчётливым удивлением.

— Я тоже это слышала, — кивнула Турпин — и, лукаво улыбнувшись, заговорила уже вполне деловито: — Мы не можем войти в зал суда, но увидим процесс со стороны. Должна вам сказать: я предупредила Падму, что мы с вами там будем. Вернее, — поправилась она, — я упомянула, что приду сама и предложу вам присоединиться.

— Я признателен, — Лестрейндж наклонил голову и, осенённый догадкой, спросил: — Вы предпочитаете эклеры от Фортескью или от Розы Ли?

— Смотря какие, — ничуть не удивилась она. — У Розы изумительны ванильные и фисташковые, а у Фортескью шоколадные. Хотя кофейные тоже неплохи.

— Вы не любите море? — спросил он, кивнув ей в ответ. Турпин глянула на него с удивлением:

— Вовсе нет… не могу сказать, что мне его не хватает — но там хорошо, конечно.

— Почему же не заходите в гости? — они шли по коридорам к спрятанной за лифтами лестнице, о существовании которой знали, по всей видимости, исключительно невыразимцы.

— Мы обычно совершаем набег на Фортескью или Розу Ли, — Турпин слегка обернулась. — Но вот будет жара летом — и я с радостью. Спасибо за приглашение, — сказала она очень серьёзно.

…Видеть зал Визенгамота со стороны Родольфусу было странно. Комната, в которой они расположились, находилась прямо над ним, и её прозрачный пол создавал ощущение присутствия: зритель словно парил над залом, имея возможность, при желании, в деталях рассмотреть лица любого из участников процесса.

Они вошли в тот момент, когда Падма, судя по всему, только-только закончила давать показания — и на лицах судей застыло смешанное выражение отвращения и сочувствия. Первое из них предназначалось подсудимому — который, Лестрейндж с неохотой признал это, держался пока что неплохо. Правда вот на Падму он не смотрел, напряжённо разглядывая то свои колени, то лица судей, выражение которых не обещало ему ничего хорошего.

Падму, между тем, на свидетельском месте сменила незнакомая Родольфусу дородная волшебница — авроратский легиллимент, вызванная Фосетт после, судя по всему, формального и вполне ожидаемого отказа Паркера от использования Зелья Правды и применения легиллименции к нему самому. Смысла в этом отказе Лестрейндж не видел: мадам Флорэс оказалась превосходным специалистом, размеренно и методично делилась с судом подробностями, демонстрируя через Омут Памяти восстановленные воспоминания потерпевшей. Падма слушала её с видимым спокойствием — только кончики её пальцев, что сжимали ручки кресла, белели, всё сильнее вжимаясь в дерево.

— Я сама управлюсь в лаборатории, — вдруг сказала Турпин. — Вы идите потом домой.

— Вы до завтра не успеете, — возразил Лестрейндж. Мерлин, как же он досадовал, что тогда, в бою не убил Харпера!

— Да не в первый раз, — слегка пожала она плечами. — Если что — попрошу помочь Грэма.

— Грэма? — проговорил Лестрейндж вопросительно, подняв голову.

— Грэхем Монтегю, — пояснила Турпин.

— Он ведь не из нашего отдела, — ещё больше удивился Лестрейндж. — Я считал, посторонних просто так привлекать нельзя.

— Нельзя, — кивнула она. — Но мне можно, — она слегка улыбнулась и пояснила: — Грэм не совсем посторонний — он мой муж. И поэтому Сол обычно закрывает глаза, если он мне помогает с уборкой. Мы и поженились поэтому, — добавила она вскользь.

— В смысле? — всё равно он не в силах был больше видеть воспоминания Падмы — ему с каждой минутой всё больше хотелось разнести потолок и… нет, определённо, лучше было отвлечься. Тем более что сказанное его удивило: ему довелось пару раз увидеть Грэхема Монтегю, и Родольфусу потребовалось некоторое усилие, чтобы представить его рядом с Турпин. Огромный, едва ли не восьми футов ростом, широкоплечий Монтегю имел лицо вышибалы из Лютного и, казалось, интеллектом вряд ли сильно от него отличался — однако же, судя по тому, что он вообще здесь работал, впечатление это было обманчивым. Так что пара выходила весьма необычная: маленькая, тоненькая, хрупкая Турпин должна была смотреться рядом с ним весьма странно.

— Мы бы не спешили с браком, — пояснила она, — но так проще проходить друг к другу. Ну а когда наш отдел вновь открыли, и я начала там работать, то довольно часто застревала в лаборатории на всю ночь. Грэхем приходил помогать, и когда Сол в третий раз его выдворял, он сказал, что для Грэма есть два способа избежать серьёзного наказания: никогда больше так не делать или заключить со мной брак. Мы подумали и решили, что второе нам нравится больше.

И только тут Лестрейндж вдруг понял, что Турпин вовсе не проговорилась — она просто отвлекла его от рассказа Флорэс. И признал, что это было к лучшему — он не сделал бы, конечно, ничего опасного, но…

Они замолчали. Лестрейндж с некоторым усилием отвёл взгляд от Падмы и принялся разглядывать её родителей — и внезапно сообразил, что знает её отца. С Хогвартса — тот был старше и учился, как и Падма, в Рейвенкло, но Родольфус запомнил колоритного старшекурсника. Значит, близнецы родились, когда ему было уже под сорок… нет — чуть меньше. Падма по возрасту вполне могла бы быть его дочерью… да и не только по возрасту. В ней был стержень, и была столь близкая Лестрейнджам храбрость — и Родольфус, глядя на неё, вполне мог представить, что она носит их фамилию. Как она сказала: «Если бы я пожалела — я бы согласилась, чтобы вы его убили». Их слова…

Приговор — четырнадцать лет Азкабана — Лестрейнджа почти удовлетворил. Он бы предпочёл, конечно, чтобы Харпер получил пожизненное, но прекрасно понимал, что подобного не случится. Что ж, это будет восемнадцатый год — двадцатая годовщина смерти Лорда… и двадцатый день рождения его странной дочери.

Он запомнит.

1) Алаптус магнатимус — это наименьшее насекомое планеты, известное на сегодняшний день. Длина его тела не превышает 0.12 миллиметра. Относится к отряду паразитических наездников. Обитает на яйцах и личинках более крупных насекомых.

Вернуться к тексту

— Вы там были, да? — спросила Падма, едва увидя Родольфуса.

Она возвратилась в Лестрейндж-холл почти сразу после суда и столкнулась в главном зале с Родольфусом, тоже только что вышедшем из камина.

— Был, — не стал он скрывать. — Благодаря мисс Турпин.

— Лайза предупредила, что позовёт вас, — Падма огляделась, будто бы решаясь на что-то, а затем спросила: — Как там? В Азкабане?

— Сейчас — очень терпимо, — Лестрейндж ждал такой вопрос. — Я могу показать, хотите?

— Да! — Падма выдохнула это почти жадно.

— Принесу Омут Памяти, — сказал он, а потом добавил: — Я сейчас собираюсь пообедать и выйти в море. Хотите со мной?

— Хочу, — она заулыбалась. — А во что мне одеться?

— Там тепло, но на лодке будет ветрено, так что надевайте что-то тёплое. И я посоветовал бы обойтись без юбки — если вы хотите не просто сидеть на скамье.

— Вы научите меня управлять ей? — спросила она с восторгом.

— Скорее, начну — если вам захочется, — пообещал он. — Вряд ли это сразу получится — но посмотрим. Я сейчас вернусь.

Но пообещать ей продемонстрировать Азкабан оказалось проще, чем выполнить. Что ей показать? Ему вовсе не хотелось мелодрам — нужно было найти что-то достаточно нейтральное. Однако фигура человека в камере — его собственная фигура — выглядела, на его взгляд, до того несчастной и жалкой, что Родольфуса слегка замутило. Он понятия не имел, как смотрелся со стороны — неужели вот таким его и увидел Поттер? Мысль эта показалась ему неприятной, но зато позволила сказать самому себе, что раз уж он в таком виде попался на глаза Гарри Поттеру, Падме тоже можно это показать. Впрочем, Лестрейндж постарался отыскать побольше воспоминаний не с камерой, а с коридорами — в конце-то концов, он ведь собирался показать ей Азкабан.

— А ведь это тяжело, — сказала Падма, вынырнув из Омута Памяти. За то время, что Родольфус ходил за ним, она успела переодеться — тёплый свитер вместе с курткой висели на спинке стула. — Тяжело шестнадцать лет сидеть одному в такой крохотной камере. Там совсем ни с кем нельзя общаться?

— Нет, нельзя, — Родольфус посмотрел на неё с интересом. — Прежде было можно — когда там были дементоры. Тогда вход в камеры закрывали решётки, но их убрали вместе с дементорами, и поставили тяжёлые и глухие двери. Ничего не слышно — только море. В нём со временем начинаешь различать десятки оттенков… иногда даже слышен шёпот.

— Как вы вынесли? — спросила она.

Родольфус пожал плечами.

— Я вообще не слишком общителен. Но вы знаете — в определённом смысле с дементорами там было проще.

— Почему? — она не удивилась и совсем не испугалась. И не стала морщиться в попытке изобразить отвращение и ужас, как обычно делали многие при упоминании этих существ.

— Даже если в тебе не было ни радости, ни счастливых воспоминаний, они всё равно забирали что-нибудь, — подумав, ответил Родольфус. — Это отнимало силы, и мы все очень много спали там. Многие сходили с ума — тем быстрее, чем эмоциональнее были. Знаете, — он сцепил пальцы, — когда Лорд нас освободил, и я увидел Басти, я в первый момент почти ждал, что он будет безумен — и, мне помнится, удивился, когда понял, что он в себе. А как будет сейчас с мистером Харпером, мне сказать сложно. Но по опыту скажу: оставаться наедине с собой не так просто. Он изменится — возможно, до неузнаваемости.

— И вы тоже изменились? — она смотрела на него очень внимательно, и Родольфус кивнул:

— Дважды. Да. Оба раза мне казалось, что я поумнел — не знаю, впрочем, действительно ли это так.

— А ваш брат?

— Басти? — протянул Лестрейндж задумчиво и, поколебавшись, признался: — Я не знаю.

Они замолчали — надолго. И молчали бы ещё дольше, если бы не появившийся с сообщением о готовом обеде Атли.

Но Родольфус продолжал размышлять над заданным вопросом и за едой. Изменился ли тогда Рабастан? Должен был — невозможно же, чтобы нет. Но тогда ему самому было не до брата: нет, он вновь привычно опекал его, но вот был ли он достаточно внимателен, чтобы отыскать сейчас ответ? Сейчас ему казалось, что Рабастан почти не переменился — разве что подрастерял юношескую капризность и сибаритство, став взрослее и будто спокойнее. Почему они ни разу не говорили об этом? Сам Родольфус не нуждался в подобных беседах, а вот Рабастану должно было не хватать их… или же он изменился намного больше, чем казалось его старшему брату.

Но теперь этого уже не узнать. Никогда.

Эта мысль впилась в него острым ржавым крючком и не отпускала его и во время обеда, и когда они с Падмой шли к берегу, и даже когда он вывел лодку в море. Падма, будто чувствуя его состояние, почти всё время молчала, ограничиваясь лишь необходимыми бытовыми репликами.

— Вы мне задали тяжёлый вопрос, — признал, наконец, Родольфус. Падма лишь кивнула в ответ, и они опять замолчали. — И заставили увидеть себя с неприятной стороны.

— Извините, — Падма грустно качнула головой. — Я совсем не хотела.

— В этом-то и дело, — он заставил себя встряхнуться. — Даже если вы бы хотели, у вас вряд ли бы вышло. Но есть такие вопросы...

— Есть, — отозвалась она. — Знаете, незадолго до битвы — буквально накануне вечером — Парвати мне сказала, что встречается с кем-то. Но не назвала имя, только загадала загадку и пообещала, что, если я не догадаюсь, расскажет мне завтра. А оно не настало, — проговорила она негромко. — Для неё не оказалось никакого завтра. И я, — Падма откинула со лба несуществующую прядь: ветер бил в лицо, сдувая волосы назад, — почему-то до сих пор продолжаю об этом думать. Угадала я или нет? — она грустно улыбнулась. — Это не имеет больше никакого значения, но засело в голове, и я ничего не могу с этим сделать. Хоть опрашивай однокурсников — или, может, ребят на курс младше. Это кто-то из школы — но… — она покачала головой.

— Можно и спросить, — Лестрейндж закрепил парус и присел на борт рядом с Падмой. — Не так много там народу и училось…

— Да, не так, — Падма смотрела куда-то за горизонт. — Я об этом думала, знаете… но… это словно узнавать подробности за спиной. Мы так никогда не делали, и я не хочу начинать. Нелогично, да? — она, наконец-то, посмотрела на него.

— Это уважительно, — отозвался он. — Вы любили сестру, и не хотите оскорблять её память тем, чего не сделали бы при её жизни.

— А вы стали бы? — спросила Падма.

— Стал бы, — ни секунды не раздумывая, ответил Родольфус. — Но я бы и при его жизни стал, — сказал он — и осёкся.

Стало холодно и темно — нет, Родольфус продолжал видеть солнце и ощущать на коже его тёплые лучи, но всё это вмиг стало ненастоящим. Почему он так сказал? Он ведь ни секунды не считал брата мёртвым — так откуда это «при его жизни»?

— Научите меня управлять лодкой, — вдруг сказала Падма. — Пожалуйста, — Родольфус помедлил, но потом потянулся за палочкой — и она возразила: — Нет, не чарами — так, как вы. Руками.

— Это будет тяжело с непривычки, — попытался возразить он. — Волны, да и вы…

— Я скажу вам, если устану, — Падма встала и повторила почти требовательно: — Научите.

И Лестрейндж сдался.

— Начнём с руля, — решительно сказал он.

…Это было странное ощущение: он смотрел, как она разворачивает лодку, пока что очень неловко, но с удивительным упрямством и тщательностью управляясь с парусом, и буквально ощущал на расстоянии ладонями её тело. Словно бы держал их у неё на плечах — и когда она споткнулась и начала падать, подхватил её и сказал:

— Вы отлично управляетесь, но давайте на сегодня закончим. Вы устали.

— Устала, — признала она, послушно опускаясь на скамью. — Мне кажется, у меня получилось?

— Получилось, — согласился он, завершая разворот чарами и ими же закрепляя парус. — Знаете — я порой смотрю на вас и думаю, что…

— Там сова, — сказала вдруг Падма, щурясь в яркое небо. — И она летит сюда.

— Вы ждёте письмо? — Родольфус притенил глаза рукой.

— Нет, но мало ли, — она вдруг вздохнула. — Мне, наверное, не следовало сбегать сразу после суда — надо было поговорить с родителями. Но, — она опять вздохнула, — я сбежала к вам.

— Некоторые вещи гораздо проще обсуждать с чужими людьми, — сказал он, и она возразила:

— Вы мне не чужой.

— Но и не отец, — тоже возразил он. — Не брат и не муж. И, к тому же, вы наверняка знаете, что я не стану вас жалеть — ну и вам меня не придётся.

— Просто я давно уже не знаю, как мне с ними разговаривать, — сказала Падма, продолжая следить за птицей. — Мне то кажется, что я должна как-то заменить им Парвати, то что им больно меня видеть, потому что они тогда вспоминают её… и их даже спрашивать бессмысленно, потому что если я права, они всё равно мне не скажут.

— Вы вполне можете быть правы, — сказал Лестрейндж, поднимая руку и подхватывая долетевшую, наконец-то, до них сову. — Но вам точно не нужно никого и никому заменять — у вас всё равно не выйдет. Только себя потеряете, — он снял с совиной лапы письмо, на котором уже знакомым почерком было написано его имя, и прочёл, развернув: «Если у вас есть желание, приходите в следующую субботу в три. Н.Люпин.»

Следующая суббота… А ведь в это воскресенье этой девочке исполнится шесть.

Ночь с пятницы на субботу выдалась трудной: Родольфус только заснул, когда его подняли сигнальные чары, и почти до рассвета они с Падмой привычно поддерживали дыхание Рабастана. Лишь когда показалось солнце, тот задышал, наконец, самостоятельно, и Родольфус в изнеможении уснул тут же, рядом с ним, прямо в кресле, которое у него даже не было сил превратить в кушетку. Приступ длился часов пять — дольше, чем когда-либо прежде, и Родольфуса это здорово напугало. Он бы вовсе предпочёл никуда сегодня не ходить, но в дом Люпинов его пускали нечасто, и поскольку он давно стал дорожить этими визитами, отменять нынешний попросту пожалел. В конце концов, для подобных случаев и существовали некоторые зелья — и одним из них он воспользовался. Это помогло: сонливость ушла, и Родольфус, убедившись в зеркале, что выглядит вполне сносно, собрался и ровно в три постучал в знакомую дверь.

Его встретила Нимфадора — или Тонкс, как она в какой-то момент велела ему себя называть вместо вежливого «миссис Люпин», которым Родольфус пользовался поначалу — и, привычно проведя гостя в комнату, усадила на диван в углу, а сама направилась к детям, строящим железную дорогу — чуть поодаль, на ковре перед камином.

— Принести вам чаю? — Лестрейндж вздрогнул от раздавшегося совсем рядом тихого знакомого голоса.

Ну конечно. Люпин. Муж-оборотень, видя которого Родольфус каждый раз изумлялся, до чего же тот мало походит на тех оборотней, которых знавал прежде.

— Лучше кофе, — вежливо попросил Родольфус.

— Сливки, молоко, сахар? — любезно спросил Люпин, и Лестрейндж качнул головой:

— Нет, спасибо. Просто чёрный.

Чья-то тень заслонила вход — и Родольфус, повернувшись, тихо выдохнул, увидев стоящую в дверях высокую темноволосую женщину, на которую, похоже, никто, кроме него, не обратил внимания:

— Меда.

Он поднялся и застыл, склонив голову в приветственном поклоне, и стоял так, покуда Андромеда Блэк — нет, Тонкс! — не вошла в комнату и, подойдя к нему, не сказала негромко:

— Родольфус.

— Мама, — спохватилась Нимфадора, подходя к ним. — Я говорила тебе, — начала она торопливо, — что…

Андромеда подняла руку, и Нимфадора умолкла.

— Как твой брат? — спросила Андромеда, внимательно глядя на Родольфуса.

— Так же, — ответил он и поправился: — Плохо. Никак. Я не знаю, как сформулировать. Прости.

— Мне жаль, — сказала она — и, обернувшись к дочери, велела: — Оставь нас.

Нимфадора пожала плечами, однако же спорить не стала и отошла к детям.

— Я слышала, что ты работаешь в министерстве, — произнесла Андромеда. — Верно?

— Да. Мне нужны были деньги, — откликнулся Родольфус. — Я умею не так много полезного, а там оказался нужен.

Они замолчали, и он теперь смотрел попеременно то на девочку, то на Андромеду, продолжавшую так и стоять у стола. А потом она развернулась и вышла — так же тихо, как и пришла.

Почему-то эта встреча вымотала его — выпила остатки сил не хуже дементора, с лёгкостью нивелировав весь эффект как бодрящего зелья, так и принесённого-таки Люпином вполне крепкого кофе. Дети продолжали вместе с присоединившимися к ним родителями строить на ковре путь из Лондона в Хогвартс, и Родольфус, не имевший возможности даже встать в дивана и размяться как следует, не заметил, как начал потихоньку дремать. И проснулся от того, что кто-то осторожно и вместе с тем очень настойчиво укладывал его на диван — и, открыв глаза, встретился взглядом с Андромедой.

— Ты едва держишься, — сказала она. — Ляг. Поспи.

— Я не… — слабо запротестовал он, но она уверенно положила руку ему на лоб и повторила:

— Ложись.

Не успев подумать, что делает, он накрыл эту руку ладонью и, закрыв глаза, прижал к своему лицу. Голова немного кружилась, как это бывает, когда при сильной усталости позволяешь себе, наконец, расслабиться, но ощущение было, скорее, приятным.

— Меда, — прошептал он, стараясь подольше удержать её руку.

— Что-то случилось с Басти, да? — спросила она негромко, и он, вздрогнув от этого «Басти», которого уже много лет не слышал ни от кого, почему-то ответил честно:

— Да. Но я привык. Так бывает, — он стиснул её руку и зажмурился.

— Спи, — сказала она, и он ощутил вдруг на лице её волосы.

И провалился в сон.

А когда проснулся, с изумлением увидел её же — сидящей рядом с диваном с книгой в руках.

— Меда, — сказал Родольфус, резко садясь.

— Что произошло? — спросила она так, будто имела на это право.

— С Басти? — зачем-то уточнил он. — Так бывает. Раз или два в неделю он порой перестаёт сам дышать. Или сердце вдруг замирает и останавливается… я привык. Правда, — улыбнулся он одними губами. — Только легче от этой привычности не становится.

— Понимаю, — неожиданно мягко проговорила она, откладывая книгу в сторону. — Я хотела бы навестить его. Ты позволишь?

Родольфус растерялся. Не считая целителей и, конечно же, Падмы, он никого не пускал к брату с того самого дня, как вернулся с ним вместе домой, и эта просьба застала его совершенно врасплох.

— Зачем? — наконец, спросил он, сам осознавая, насколько глупо это звучит.

Но Андромеда даже не улыбнулась.

— Он спас Дору, — сказала она. — И мы, всё-таки, родственники.

— Я не знаю, — сказал он хрипло. — Я не… не готов, наверное. Прости.

— Я не причиню ему вреда, — сказала она и мягко, и настойчиво.

— Я знаю! — он даже вздрогнул. — Просто не могу представить себе такого. Там не бывает никого — кроме, конечно, целителей… и сиделки, — добавил он.

— Сиделки? — переспросила она задумчиво.

— Басти нужен уход, — сказал Родольфус. — Я бы справился — но уже сложилось, что и утром, и вечером этим занимается мисс Патил. За редким исключением. Я бы вовсе не оставлял его без присмотра, — признался он, — но я понимаю, что необходимости в этом нет.

— Что ж, — Андромеда вдруг усмехнулась. — Я вполне могу быть сиделкой.

— Что? — ошеломлённо переспросил он.

— Скажем, раз в неделю, — невозмутимо сказала она. — Или два — если позволишь.

— Меда, — Родольфус откинул плед и, спустив ноги на пол, оказался с ней почти что лицом к лицу. — Я не…

— У тебя нет дочери, — сказала она. — Но есть брат. Представь, что кто-то спас его, и лежит теперь между жизнью и смертью, — она сделала паузу. — Я не в силах его вылечить — но хоть так. Позволь мне.

— Хорошо, — помолчав, согласился он.

— Ты боишься, — она неожиданно взяла его за руку. У неё были тёплые и сухие пальцы, и он вдруг подумал, что её руки совершенно не похожи на руки её покойной сестры.

— Я просто не ожидал, — сказал он, не шевелясь.

— Назначь день, — попросила она. — И приходи к нам, когда захочешь.

— Твоя дочь… — начал он, но Андромеда его перебила:

— Это мой дом, и мне решать. Но Дора не будет против, — добавила она мягче.

— Спасибо, — Родольфус, наконец, позволил себе оглядеться. Кроме них, в гостиной никого не было — а ещё стемнело и, похоже, уже давно. — Прости — мне очень неловко.

— Оставь, — она сделала неопределённый жест. — Ответишь мне на вопрос?

— Постараюсь, — говорить с ней Родольфусу было странно. Уж кто-кто, а она должна была бы просто выбросить его из дома — почему же?

— Что ты ищешь здесь?

— Сам не знаю, — отозвался он вполне искренне. — Ищу что-то.

— Чьи черты — его или её? — Андромеда отошла к слабо теплящемуся камину и неспешно начала подкладывать туда дрова.

— Его, — не задумываясь, ответил Родольфус. Его чуть знобило, как бывает после резкого и слишком раннего пробуждения, и он незаметно согрел себя чарами.

— Я не вижу их, — она закончила с камином и теперь неторопливо зажигала свечи — почему-то по одной. — Ни одной. Все шесть лет я искала их в ней — но их нет. Впрочем, — она повернулась, наконец, — я, с другой стороны, почти его и не помню. А на Беллу она почти не похожа.

— Почти? — переспросил он.

— Лоб и губы, — Андромеда направилась на стоящий в углу небольшой столик палочку и, передвинув его к камину, увеличила. — У Дельфини её губы и лоб — и такая же, в точности, линия волос. Ты не видишь?

— Нет, — с некоторой неловкостью признал он. — Я ведь смотрю издали, и так толком и не разглядел лица.

— Я вас познакомлю, — Андромеда начала, тем временем, накрывать на стол. — Но не прямо сейчас — и с одним условием.

— Что угодно, — предложил он, не раздумывая.

— Тебе нужно запомнить, что она не одна. Они с Эдвардом считают себя близнецами, и твой интерес к ней одной будет странен. Кстати, темпераментом она, вероятно, в отца — тут не мне судить, но она весьма спокойная и умная девочка. Впрочем, брата она нежно любит и, по-моему, слегка опекает. Так же, впрочем, как и отца — реального, разумеется, — Андромеда закончила сервировать стол и кивнула Родольфусу. — Поужинаешь со мной?

— Да, конечно, — он взглянул на неё с удивлением, но вопросов задавать не стал, вместо этого попросив: — Расскажи мне о ней ещё что-нибудь. Хладнокровна, значит?

Ему стало неуютно. Он понятия не имел, каким был Лорд в шестилетнем возрасте, но подозревал, что ему вряд ли были свойственны легкомыслие или страстность.

Впрочем, нет. Андромеда сказала иначе. «Спокойна». Можно приравнять спокойствие к хладнокровию? Нет?

— Вовсе нет, — Андромеда, кажется, удивилась. — Полагаю, я бы испугалась этого. Нет — она больше любит книжки и карандаши, чем шумные игры, но порой они с Тедди так носятся, что я боюсь, как бы они не расшиблись. Но беллиной истеричности в ней нет и следа.

— Твоя дочь согласится допустить меня к ней? — ему нужно было обдумать то, что она рассказала, и Родольфус пока сменил тему.

— Дора своенравна, — усмехнулась Андромеда. — Но ей сложно будет спорить разом со мной и с супругом.

— А он, значит, за? — надо же… за тебя вступается оборотень. Существо, которое так мечтала когда-то уничтожить твоя жена.

— Это он уговорил её вообще впустить тебя в дом, — Андромеда посмотрела на него с отчётливой иронией, а потом, развернувшись, извинилась и ушла за едой, оставив Родольфуса в глубочайшей задумчивости.

— У меня есть идея насчёт сидра, — сказал Драко.

Они сидели в саду у Малфоев. Стоял тихий майский день, достаточно тёплый для того, чтобы пить чай на улице, и они устроились на ласковом солнце, с удовольствием подставляя его мягким лучам бледные после зимы лица.

— Об этом даже думать рано, — возразил Родольфус. — Кто знает, каким будет урожай.

— Ну, каким-то да будет, — оптимистично сказал Малфой. — Вы поговорите с мамой — есть разные способы защитить деревья от насекомых и заморозков.

— Знаю, — кивнул Родольфус. — И всё же я не спешил бы.

— Идея требует времени, — возразил Драко. — И потом, разве ваш погреб пуст?

— Там есть сколько-то бутылок, — согласился Родольфус. — Я попробовал — сидр неплохой… но не знаю. На серьёзную продажу не хватит.

— А я и не предлагаю начинать с серьёзных продаж, — хитро ухмыльнулся Драко. — Идея вообще другая.

— Другая? — Лестрейндж вопросительно приподнял брови.

— Я бы предложил открыть кафе. Пока в Хогсмиде: во-первых, там аренда дешевле, чем на Диагон-элле, во-вторых, там есть постоянные жители, которые могут стать постоянными же посетителями, в-третьих, Хогвартс, который даст хоть и не постоянный, но заметный доход. К тому же, Хогсмид — излюбленное место для романтических и неформальных деловых встреч, и вот на этом-то мы и сыграем. Если получится.

— Кафе для свиданий? — изумлённо переспросил Лестрейндж.

Представить себя в роли владельца чего-то подобного было выше его способностей.

— Это слишком узко, — успокоил его Малфой. — И потом, конкретно для этого есть кафе Паддифут — не имеет смысла повторять то, что есть. Нет, мы сделаем нечто универсальное: достаточно уютное для свиданий и достаточно спокойное для обычного воскресного семейного или делового обеда.

— Драко, — Родольфус против воли начал улыбаться. — Ты всерьёз представляешь меня за стойкой? Даже не касаясь этого вопроса — как ты думаешь, мне может захотеться сменить серую мантию на белый передник?

— Ну при чём здесь вы? — в голосе собеседника прозвучал почти упрёк. — Разумеется, там должен быть кто-то другой, и этого кого-то можно будет просто нанять. И вообще, я полагаю, что не стоит афишировать ваше имя — ни как владельца, ни как производителя. Пока что.

— Не стоит, — согласился с ним Лестрейндж. — Как владельца уж точно… я не большой специалист в подобных вопросах, но, по-моему, это потребует вложений больше, чем принесёт продажа всего имеющегося сидра. Вместе с кальвадосом.

— Поначалу да, — ни капли не смущаясь, сказал Драко. — Но потом, со временем, всё окупится — если не наделать ошибок. Знаете, я последнюю неделю провёл в Хогсмиде и изучил там всё в подробностях, так что теперь представляю, что нам нужно. Посмотрите, — он достал карту и, развернув, подвесил её перед ними в воздухе. — Из похожих заведений там имеется кафе мадам Паддифут, — он махнул палочкой, и на карте вспыхнула соответствующая точка, — милое и очень романтичное место, «Три метлы» — кафе-бар для всех, «Кабанья голова» — старый бар с весьма неоднозначной репутацией и, наконец, чайная Розы Ли. Нашим конкурентом будут именно «Три метлы» — остальные слишком специфичны. Я бы предложил сыграть, во-первых, на интерьере, а во-вторых, на меню. А ещё, — он хитро заулыбался, — я бы предложил использовать кое-что маггловское.

— Расскажи, — Лестрейнджу стало смешно. Маггловские штуки в кафе Лестрейнджа — это было настолько же абсурдно, как и само кафе. Но, пожалуй, ему даже нравилось.

— Игры, — почти хищно сказал Драко. — Чаще всего в маггловских барах бывают дартс и бильярд, и я думаю, что они отлично подходят.

— Дартс, — задумчиво повторил Родольфус. — Это что?

— Dartboard, — пояснил Драко. — У нас она известна как «Приклад». Была популярна когда-то, но подзабылась. Мы можем это изменить — ну, по крайней мере, попробовать.

— Приклад, — повторил Лестрейндж. — В самом деле… отец с гостями играли — я помню.

— Она простая и азартная, — заговорил со сдержанным возбуждением Драко. — Можно заплатить за статью в «Пророке», в которой бы про неё напомнили — это могло бы помочь. Я подумаю, как это сделать — в принципе, в этом нет ничего невозможного… ну а в бильярд у нас по-прежнему играют, хотя и не очень активно. Но это тоже поправимо. Это не главная проблема.

— И какая же главная? — идея по-прежнему представлялась Родольфусу до того фантастической, что он с лёгкостью включился в обсуждение — как если бы речь шла просто о ком-то другом.

— Вам нужен партнёр, — озабоченно проговорил Драко. — Кто-то, кто даст, прежде всего, своё имя. Знаете кого-нибудь?

— Да, пожалуй, — Лестрейндж обхватил пальцами подбородок. — Думаю, что да.

— Кто? — безо всякого стеснения спросил Драко.

— Полагаю, сперва следует спросить у него, — осадил его Лестрейндж. — И во что всё это обойдётся?

— Это зависит, — с готовностью отозвался Драко, — арендуете вы помещение, покупаете его или строите.

— Я вообще не верю в реальность этой затеи, — признался Родольфус. — Что дешевле?

— В долговременной перспективе — разумеется, собственное, — Драко вновь взмахнул палочкой. — Вот здесь, между «Волшебными перьями» и «Волшебной одеждой Глэдрага», сейчас продаётся небольшой домик. Прежде в нём была бакалейная лавка, но наследникам это больше не интересно — я бы очень советовал вам её купить. Второго такого случая может просто не представиться.

— Сколько? — спросил Лестрейндж.

— Они хотят восемьсот, — сказал Драко. — Но я думаю, что можно будет поторговаться.

— Восемьсот галлеонов, — задумчиво проговорил Родольфус.

Эти деньги у него были, но в те месяцы, что он провёл в нищете, он неплохо научился считать. И прекрасно понимал — это много.

— Но зато это с правом торговли, — чуть нажал Драко. — Вам понадобится лишь лицензия на продажу спиртного, но она недорогая. А я бы поторговался — думаю, снизить цену галлеонов на пятьдесят реально.

— Предлагаешь пополам? — задумчиво протянул Родольфус.

Драко, к его удивлению, даже возмутился:

— Да при чём тут я? Я вам просто помогу немного с организацией, но ведь сидр ваш, да и три партнёра на одно маленькое кафе — слишком много. Ну позвольте мне, — проговорил он просяще. — Я хочу хоть что-нибудь для вас сделать — раз уж не могу помочь отцу.

— Малфой-альтруист? — усмехнулся Лестрейндж.

— Ну, мы родственники, так что это нельзя счесть альтруизмом в полной мере, — тоже усмехнулся Драко, и тут же предложил: — Не хотите посмотреть?

— Ну пойдём, — согласился Лестрейндж.

…Как же странно… Они с Драко ходили по первому этажу небольшого, почти квадратного в плане трёхэтажного домика, и рассматривали заставленное витринами и коробками помещение. Кафе? Он, Родольфус Лестрейндж, глава и, если уж быть честным, последний из рода — владелец кафе? Почти лавочник! У судьбы, всё же, своеобразное чувство юмора.

Они поднялись наверх, в квартиру хозяев, состоящую из нескольких крохотных, заставленных мебелью и заваленных всяким тряпьём комнат.

— Можно сделать двухэтажный паб, — сказал Драко, расчищая им дорогу. — Нижний зал — пошумнее, с барной стойкой, бильярдом и дартсом, а наверху потише и посвободнее. И оттуда посетители смогут наблюдать за игроками. Наверху ещё этаж, чердак и подвал, так что пространства достаточно, где всё хранить и готовить. Хорошее место.

— Почему ты сам не хочешь поучаствовать? — Лестрейндж отшвырнул носком ботинка старый сапог.

— У меня нет времени, — то ли честно, то ли очень хорошо имитируя это, ответил Драко. — Семейное дело отнимает его целиком — кроме того, я действительно очень бы хотел что-нибудь для вас сделать. Если всё получится — а я не вижу ни одной причины, по которой это бы не вышло — вы начнёте получать прибыль уже лет через пять. А, возможно, и раньше — если люди распробуют сидр. Да и кальвадос к тому времени вызреет…

— Его мало, — возразил Лестрейндж. — Но для первой партии может и хватить.

— Ну так что? — нетерпеливо спросил Драко. — Сделать тут ремонт я вам помогу: мы ведь с мамой почти перестроили мэнор. У вас тоже эльфы есть — не придётся никого нанимать. Наши им помогут — а я покажу нужные заклятья. На самом деле, здесь не так уж много работы, как кажется — если вынести весь этот хлам, останется только всё вычистить да перегородки убрать. Полы крепкие, лестница тоже — да и расположена она удачно и достаточно широка. Мама нам поможет — она будет очень рада, я уверен.

Родольфус молча кивнул.

Что ж… в конце концов, ещё их отец запустил семейное дело, а Родольфус и вовсе им не занимался, так что теперь от того ничего не осталось. Ему всё равно начинать с чистого листа — почему бы не так? Если у него, всё же, будут дети… Он поймал себя на том, что впервые с момента, как он вообще об этом задумался, эта мысль не вызвала у него отторжения — а перед глазами возник образ женщины, которая… впрочем, нет. Нет, конечно — это невозможно. Он найдёт себе жену — чуть попозже. Может быть, не здесь… не в Британии. Но ведь в самом деле жаль заканчивать историю их семейства вот так.

— Я не слишком верю в успех, — наконец, сказал он. — Но давай попробуем. Я так понимаю, этот дом всегда можно будет продать?

— Можно, — кивнул Драко, и глаза его заблестели. — Я сегодня же… сейчас же напишу владельцу.

— Напиши, — согласился Лестрейндж. Что-то на заваленном бумагами и, опять же, тряпьём столе привлекло его внимание — он подошёл ближе и увидел связку старых писем. Которую он, если сделка состоится, как и любой другой новый владелец, наверняка бросит в огонь. А ведь для кого-то они были важными — настолько, что он хранил их до своей смерти. Нет — Родольфус определённо не хотел, чтобы после их с Рабастаном смерти кто-то из бретонской родни точно так же рылся в их вещах и сжигал их.

Но об этом он подумает позже.

— Я хотел поговорить с вами, — сказал Родольфус за ужином.

Падма кивнула:

— Давайте, конечно. Я могу для вас сделать что-нибудь?

— Можете, — кивнул он. — Собственно, я полагаю, только вы и можете…

Она выслушала его очень внимательно — а когда он закончил, сказала:

— Я согласна — но не так. Не пополам. Я ведь не вношу ни кната — только имя даю. Я понимаю, что это важно — но это никак не стоит половины. Максимум одну десятую.

— Четверть, — твёрдо сказал Лестрейндж. Мысль уменьшать её долю ему совершенно не нравилась — но, с другой стороны, он её вполне понимал и поэтому готов был пойти навстечу.

— Но тогда вы позволите мне поучаствовать своим трудом, — заупрямилась она. — Вам понадобятся руки — хотя бы во время ремонта. Я неплохо знаю бытовые чары и смогу помочь.

— Я вам буду благодарен, — он склонил голову. — И, возможно, вы поможете мне придумать название?

— Я попробую, — она улыбнулась. — Мне нужно подумать.

— Подумайте, — Родольфус тоже улыбнулся.

* * *

— Идеально было бы найти французского повара, — сказал Драко.

Они вчетвером: он, Нарцисса, Падма и Родольфус — стояли посреди вычищенного и пустого первого этажа, закончив, наконец-то, с уборкой, и оглядывались.

— Как ты представляешь себе поиски? — осведомился Родольфус.

— Я бы побывал во Франции и походил по кафе, — тут же отозвался тот. — А когда нашёл бы то, что мне понравилось, дождался повара и поговорил с ним. Рано или поздно кто-нибудь да согласится.

— Это долго, — возразила Падма. — Хотя идея с поваром-французом и хороша. Я могу попросить отца помочь нам: у него точно есть дела и контакты во Франции. Думаю, если он даст понять, что его дочь ищет повара, тот отыщется быстрее.

— Я не думаю, что все французы рождаются с кулинарным даром, — скептически проговорил Драко. — Хотя ты права — это было бы проще.

— Можно сделать так, — предложила Нарцисса: — Мисс Патил попросит о помощи мистера Патила — а потом ты встретишься с претендентами. И я тоже напишу нашей французской родне — мы, конечно, потеряли с ними связь в последнее время, но, мы, кажется, не ссорились. А ещё можно сказать эльфам собрать семейные рецепты, — продолжала она, — и составить сборное меню.

— Сборное? — когда он, вообще, в последний раз ел в ресторане? Если не считать тех двух раз с Крокером и Турман — ещё в юности. И понятия не имел, чем обычно кормят в таких местах.

— Я могу попросить Джинни Уизли поговорить с невесткой, — не слишком уверенно предложила Падма. — Флёр Делакур — жена Билла Уизли. Она француженка — и я слышала, что любит хорошую кухню. Если это уместно, — добавила она, будто оправдываясь.

— Почему нет? — согласился Лестрейндж. — Спросите. Я вам буду признателен.

— А мне кажется, что это не лучшая идея, — возразил Драко. — Это всё равно, что вывесить объявление с именем владельца: наверняка Уизли заинтересуется деталями, а Поттер без проблем отыщет все ответы. Мы же не прячемся — просто не афишируем.

— Можно сделать чуть иначе, — улыбнулась Нарцисса. — Можно попросить её совета в другом: пусть назовёт вам хорошие французские кафе — не важно даже, где именно. Скажите, что собираетесь провести там свой отпуск — возможно, она вам не откажет.

— Я спрошу, — пообещала Падма.

И действительно спросила — правда, не у Джинни, а у Гарри, когда тот в очередной раз оказался в Мунго.

— Я узнаю, — пообещал он, наблюдая, как она аккуратно, дюйм за дюймом, возвращает его лучевой и локтевой костям, превращённым в металлические прутья с длинными, насквозь пронзившими мышцы, шипами, их нормальное состояние. — Это здорово, что ты решила развлечься и отправиться на континент. Ты одна поедешь?

— Набиваешься мне в спутники? — улыбнулась Падма.

— У меня отпуск только в октябре, — вздохнул Гарри. — Я же новичок — кто же меня летом отпустит. А вот ты давно не отдыхала.

— Для чего тогда интересуешься? — поинтересовалась она, осторожно заставляя очередной стальной шип втянуться обратно.

— Просто я волнуюсь за тебя, — очень мягко и осторожно отозвался Гарри.

— Почему? — Падма бросила на него быстрый и неожиданно острый взгляд.

— Потому что… Падма, я понимаю, что это не моё дело, — он вздохнул. — Я тебе не муж и не брат, и каждый живёт как живёт — но… просто я себя ощущаю слегка виноватым, что всё так произошло.

— Что произошло? — спросила она подчёркнуто терпеливо, но её губы дрогнули, скрывая улыбку.

— То, что ты живёшь с Лестрейнджем, — он замялся. — Слушай, Падма, — он слегка подался вперёд, будто на что-то решившись. — Если дело не в чувствах, а тебе, например, негде жить — у меня ведь целый дом. Большой дом. У меня всегда найдётся для тебя комната — живи, сколько хочешь!

— А ты Джинни спросил, — уже откровенно посмеиваясь, поинтересовалась Падма, продолжая трудиться над его пострадавшей рукой, — прежде, чем меня приглашать?

— Нет ещё, — признал он. — Но она наверняка против не будет — мы все…

— Гарри, — Падма всё-таки рассмеялась в голос. — Как ты думаешь, что должна будет сделать твоя невеста, когда в доме её жениха вдруг поселится молодая и красивая женщина? — она посмотрела на него как на неразумного ребёнка. — Джинни оторвёт нам головы — сперва мне, а потом и тебе. Профилактически.

— Я поговорю с ней, — твёрдо возразил Гарри. — Падма, в самом деле — если…

— Гарри, — Падма вздохнула и коротко стиснула его здоровую руку. — Ты чудесный друг — но у тебя проблемы с грамматикой, — она замолчала, сосредоточившись на пострадавшей конечности.

— Я не понял, — не дождавшись пояснений, — сказал Поттер. — Ты о чём?

— Я живу не С Лестрейнджем, — проговорила она подчёркнуто назидательно. — Я живу У Лестрейнджа. Это совсем разные предлоги.

Гарри вспыхнул и пробормотал что-то вроде «Вы с ним не…» — и Падма безжалостно добавила:

— И мы с ним не любовники. Уверяю, если бы это было так, я не стала бы скрывать. И ты прав — это совершенно не твоё дело. Но раз мы друзья — я ответила на твои вопросы?

— Ты прости, пожалуйста, — очень смущённо проговорил он. — Ты права — это и не моё дело, и вообще…

— А что, — с шутливым интересом спросила Падма, — многие так считают? — и, прочтя ответ по глазам, продолжила: — Люди удивительнейшим образом не видят очевидного даже у себя под носом… я ведь медиковедьма. Пока ещё — но моих знаний хватает для ухода за Рабастаном Лестрейнджем. Эта банальная мысль, что же, вообще ни в чью голову не пришла?

— Так ты там… Мерлин, — Гарри снова вспыхнул.

— Да, я сиделка, — Падма откровенно веселилась. — Понимаю, это удивительно и совершенно неожиданно — медиковедьма, обучающаяся на целителя и подрабатывающая таким образом. Диво дивное, — она убрала, наконец, последний шип и предупредила: — Так, сейчас будет обратная трансфигурация — это больно.

Сконфуженный Поттер лишь махнул здоровой рукой — и дёрнулся инстинктивно, когда Падма слегка похлопала её по тыльной стороне ладони:

— Ты обязательно когда-нибудь станешь главным аврором, — пообещала она. — Но ещё не сейчас. Ну, готов?

* * *

— У меня есть три вещи, которые, может быть, покажутся вам интересными, и ещё одно предложение, — сказала Падма за ужином. Полтора часа назад они вернулись из кафе, где Нарцисса с Падмой развешивали занавески и покрывали столы скатертями, а Родольфус с Драко заканчивали отделку второго этажа и вешали на окна деревянные жалюзи. Эльфы же, тем временем, проверяли кухню, и Родольфус иногда невольно улыбался, слыша доносящийся из задних комнат первого этажа, где расположили кухню, зычный и суровый голос Салли, на которую малфоевские эльфы с самого начала глядели со смесью ужаса и восхищения.

— Целых три? — Родольфус больше изобразил удивление. Он устал — смертельно вымотался за последние дни, разрываясь между Отделом Тайн, где как раз сейчас, как нарочно, ему приходилось бывать ежедневно, кафе, затея с которым ему уже вовсе не представлялась удачной, и братом.

— У меня есть список кафе от Флёр Уизли, — начала перечислять Падма, — есть идея по поводу названия нашего — и есть эскиз вывески. Я, конечно, не уверена, что они вам понравится, и…

— Давайте, — оборвал он, тепло улыбнувшись. Как же хорошо быть двадцатилетним! Он помнил себя в этом возрасте — когда сил столько, что отведённой для сна одной ночи трёх более чем хватает.

— Я бы предложила назвать кафе «fleurs de pommiers» — яблоневый цвет, — полувопросительно проговорила Падма. — Сразу будет ясно, при чём тут сидр и кальвадос — ну и сделать фирменным блюдом яблочный пирог. Вполне английское и привычное блюдо — и можно сделать две или даже три его вариации. Например, традиционный эппл-пай — и ваш татэн, и ещё что-нибудь с бисквитом.

— И утка с яблоками, — пошутил Лестрейндж. — Почему бы нет? И мне нравится название.

— Тем более что другого всё равно нет, — не стесняясь, договорила за него Падма. — Ну и тогда вот, — она положила перед ним листок пергамента. — Я совсем не умею рисовать — это просто эскиз, идея. Ветка яблони — поутру цветущая, а к вечеру на ней уже должны висеть спелые яблоки.

— Красиво, — откровенно говоря, ему было всё равно, и единственное, чего хотелось по-настоящему — наконец, лечь спать. — Вы сказали, у вас есть ещё какое-то предложение.

— Мне кажется, вам имеет смысл побывать во Франции самому, — осторожно проговорила Падма. — Задержаться там, возможно, на неделю или две… вы бы заодно и отдохнули немного — я здесь справлюсь.

— Нет, — отрезал Лестрейндж. И, заставив себя смягчиться, добавил: — Вы же видите, что происходит с Рабастаном. Если что-то пойдёт не так, а вы переоцените свои силы — я себе не прощу.

— Можно временно вернуть его в Мунго, — очень мягко предложила Падма. — Там с ним точно не произойдёт ничего — и я обещаю присмотреть.

— Нет, — повторил Лестрейндж. — Рабастан останется здесь — но во Франции я, бесспорно, побываю. Дело надо довести до конца — а вернее, — заставил он себя пошутить, — до начала.

Приступы у Рабастана, между тем, случались всё чаще и становились всё дольше и тяжелее, а целители лишь разводили руками — и Родольфусу, говоря откровенно, было не до кафе, хотя там практически всё было готово для открытия. Оставалось отыскать повара, но это требовало относительно продолжительной отлучки, на которую Родольфус сейчас решиться не мог. Да и не хотелось сейчас думать о подобных вещах. Какое уж тут кафе…

— Человеческое тело не приспособлено к подобному существованию, — сказал после очередного осмотра Сметвик. — Если бы можно было использовать чары вечного сна — но, к несчастью, они несовместимы с проклятьем. Никакие чары не совместимы, — добавил он с сожалением. — Остаются зелья — а они имеют подобный побочный эффект. Мы сейчас подбираем другую схему.

— Давно? — вежливо осведомился Лестрейндж.

— Второй месяц, — проговорил Сметвик с видимым сочувствием.

— Что произойдёт, если вы не преуспеете в ваших изысканиях? — спросил Лестрейндж, в принципе, предполагая ответ.

— Я надеюсь, что такого не случится, — обтекаемо сказал Сметвик. — Я советовал бы вам поискать специалистов в других странах. Кое с кем мы уже советовались, но мнений много не бывает.

— Я ищу, — отозвался Родольфус.

Это была правда — он искал. Ради этого он даже возобновил оборвавшееся было общение со Снейпом, который оказался неожиданно хорошим советчиком и даже сам написал некоторым своим знакомым — вот только толку от них всё равно не было. И когда очередной целитель вновь качал головой, говоря, что нынешняя схема — лучшая из возможных, Родольфусу порой хотелось навсегда закрыть ото всех двери своего дома, запереться в нём и никогда и никого больше не подпускать к Рабастану. Всё равно они не могут помочь. И никто не может. А те, кто мог бы — молчат.

Он понимал, почему. Нарцисса не однажды пыталась расспросить портреты что своих родителей, что других предков, да и сам Родольфус уже трижды говорил с ними — но в ответ получал только жёсткое «Ты не Блэк». Почему они отказывались открыть тайну Нарциссе, ни он сам, ни она не знали — и ничего не могли с этим сделать. Разумеется, Родольфус задал тот же вопрос и Андромеде, но она тоже лишь покачала головой.

— Такому не учат несовершеннолетних. А я ведь ушла из дома сразу же после школы. И сейчас я впервые готова пожалеть об этом.

Они сидели в комнате Рабастана. Вечерело; горячее летнее солнце постепенно остывало, и долетающий из окна ветер уже нёс с собою прохладу.

— Я хочу тебя попросить, — сказал Родольфус. — И тебе это не понравится.

— Я всегда могу отказать, — возразила она спокойно. — Ты знаешь, чем я могла бы помочь?

— Не уверен, что это сработает, — сказал Лестрейндж. — Но, возможно, они скажут тебе то, чего не говорят ей. Нарциссе.

— Они — это портреты? — Андромеда глубоко вздохнула и умолкла.

Родольфус тоже молчал, и довольно долго тишину в комнате нарушал лишь шум моря. Наконец, Андромеда медленно проговорила:

— Хорошо. Я ей напишу.

— Я сам её попрошу, — быстро проговорил Родольфус, но она усмехнулась:

— Не стоит. У меня нет желания с ней общаться, но и прятаться за тебя я не стану. Столько лет прошло — думаю, мы обе изменились достаточно, чтобы суметь вежливо общаться друг с другом. Но я удивлюсь, если они скажут мне хоть что-нибудь.

— Мне просить больше некого, — сказал Лестрейндж с благодарностью. — Я сам пытался, но на все вопросы слышу только «ты не Блэк».

— Ты не Блэк, — согласилась она и пообещала: — Я попробую.

Ему было легко с ней — легче, чем с кем бы то ни было. С Андромедой можно было и молчать, и говорить — и они разговаривали порой часами… и при этом он почти ничего не знал о её прошлой жизни. Только самые общие вещи: что её супруг работал в Мунго и был, оказывается, хорошим целителем, и что они оба были против решения их единственной дочери пойти в аврорат, и оба поначалу не смогли принять зятя.

— Вы не запретили ей? — спросил он.

— Каким образом? — Андромеда посмотрела на него довольно скептично. — И потом, разве мне кто-то позволял выйти замуж за Теда?

Это был первый раз, когда она заговорила о своём браке, и Родольфус не удержался от вопроса:

— Почему ты это сделала?

Андромеда удивлённо вскинула брови и хотела было что-то сказать, но смолчала, с любопытством его разглядывая.

— Потому что полюбила, — сказала она, наконец.

Родольфус кивнул со скрытой досадой. Это был обычный ответ — совершенно стандартный и ничего не объясняющий. Нет, он понимал, что такое бывает: он не раз наблюдал проявления этого чувства на самых разных людях, но эти наблюдения были внешними и не давали ответа на вопрос, что же происходит с человеком, совершенно порой отключая его разум. Но вопросов он задавать не стал: всё равно она не станет объяснять.

— Ты ведь Беллу не любил, — сказала Андромеда, продолжая смотреть на него с тем же непонятным ему любопытством.

— Нет, конечно, — с некоторым удивлением ответил Родольфус. — Это был договорной брак, и она прекрасно об этом знала.

— Я ни в чём не обвиняю тебя, — возразила Андромеда, непонятно чему улыбаясь. — Просто думаю, как объяснить.

— Что? — он тоже заулыбался — совершенно без причины, просто заражаясь её настроением.

— Что значит любить, — Андромеда задумчиво провела подушечкой указательного пальца по своей переносице. — Впрочем… ты ведь любишь Басти. Значит, знаешь.

— Это другое, — возразил он. — Басти — брат, единственная мне родня. Это не любовь — это просто родство.

— Это любовь, — она рассмеялась. — Другая — но любовь. Ты бы умер за него, верно?

— Умер бы, — без раздумий согласился Родольфус.

— И ты радовался, когда он был счастлив, — продолжала она полуутвердительно — и когда он кивнул, продолжала. — Это, в общем-то, и есть любовь. Просто он твой брат, а Тед не был мне родственником.

— Меда, я прекрасно понимаю, что это такое, — он опять ощутил досаду. Всё не то: не те слова, не о том и не так. — Мерлин с ним.

— Ты не можешь представить, как чужой человек вдруг становится своим? — не обращая внимания на его слова, спросила она. — Близость ведь не передаётся с кровью. Ты был близок с родителями?

— Я был слишком юн, когда они умерли, — он поморщился. — И сперва был ребёнком, а затем учился в школе. Мне было не до того.

— А с Басти?

Он открыл было рот, чтоб ответить — и умолк, будто поперхнувшись.

А ведь она права. Родители всегда держали сыновей на расстоянии, и хотя отец обучил Родольфуса многим — но не всем, просто не успев это сделать — необходимым для Лестрейнджа вещам, никакой близости между ними никогда не было. Это не родителям писал каждую неделю из школы Родольфус и не им рассказывал истории из своей школьной жизни — и когда он занимался их внезапными похоронами, он не ощущал тогда ничего, кроме досады на отца, не успевшего передать ему ощутимую часть необходимых для управления делами знаний. А ещё жалость к горько плачущему Рабастану.

— Ты права, — наконец, сказал он. — Я не понимаю, как это происходит. И меня это, — он задумался, — раздражает, наверное.

— У всех по-разному, — проговорила она почему-то утешающе. И спросила: — Рассказать тебе?

— Расскажи, — осторожно попросил он.

— Мы учились на одном курсе, но на разных факультетах, — заговорила она. — Сталкивались только на уроках… я почти не замечала его: какое мне было дело до магглорождённого хаффлпаффца? Как-то раз мы все шли из Хогсмида и увидели в небе нечто странное — я тогда ничего не знала про самолёты. Начали гадать — а Тед нам всем рассказал. Я не поверила — как и многие — но мне стало интересно. Я отозвала его в сторону и начала расспрашивать — с этого всё и началось…

— Любопытство, — медленно проговорил Лестрейндж.

— Да, оно, — она улыбнулась нежно и печально. — Он был не похож на других — совершенно не похож ни на кого из тех, кого я знала. Не знал многих обычных для меня вещей — мне это казалось смешным и нелепым сначала… а потом я поняла, что сама не знаю того, что точно так же естественно для него. Мы ходили в кино… хотя ты ведь не знаешь, что это, — Андромеда взглянула на него полувопросительно и продолжила: — Я вообще ничего тогда не знала о магглах, но мне стало вдруг интересно. Тед показывал мне маггловские города и катал меня на такси — я потом узнала, что это совсем недёшево. И я постепенно понимала, что мне с ним хорошо — интересно, надёжно и просто. А потом обнаружила, что могу быть с ним такой, какая я есть: он почти не знал меня, а фамилия Блэков была для него пустым звуком. Я была для него не одной из Блэк — я была Андромедой, и за мной никто не стоял. И когда я это поняла, я вдруг испугалась, — её губы снова тронула грустная и ласковая улыбка. — Потому что поняла, что совсем не знаю, кто же я — я как Андромеда, понимаешь? Я стала изучать себя и узнала много нового. Я пыталась говорить об этом с Нарциссой — к Белле даже подходить с подобными разговорами было глупо — но она не понимала меня. А я злилась. Постепенно мы почти совсем перестали общаться, а потом мы закончили школу — и поженились… и я больше не видела никого из родных. Да и не хотела.

— Ты не скучала? — ему было странно. Он пытался представить себе, как это — раз и навсегда вычеркнуть из своей жизни всех, кто до этого в ней был. И не мог.

Пока не подумал, что, по сути, именно это ведь и произошло с ним самим. Почти это — за небольшим и, сказать по правде, не таким уж важным исключением. Кто остался рядом с ним сейчас из тех, кого он знал с юности? Не считая Рабастана — Нарцисса. Ну и отчасти Снейп — но с ним они никогда не то что не были хоть сколько-нибудь близки, даже не приятельствовали. Так, разговаривали иногда, сталкиваясь у Лорда. Ну и был, конечно, тот год в Хогвартсе — впрочем, их общение всё равно нельзя было назвать дружеским или тесным. Впрочем, даже Нарциссу он, скорей, просто знал — прежде всего, как невестку, ну и просто как одну из их круга. А больше никого и не осталось…

Родольфус вдруг понял, что пропустил ответ Андромеды, и она заметила это.

— Извини, — он потёр лицо ладонями. — Я тебя не услышал.

— О чём ты задумался? — она вовсе не выглядела обиженной.

— О себе, — ответил он честно. — О том, каково это — разом разорвать связи со всеми, кого знаешь. И о том, — он усмехнулся, — что я сам в таком положении, просто это произошло само собой.

— Вовсе не со всеми, — возразила она. — Знаешь, Руди, ведь «наш круг» — тех, для кого важна чистокровность и всё это — невелик. Большинству волшебников дела нет ни до чистоты крови, ни до родословной — многие даже понятия не имеют, к примеру, что ветвей Блэков несколько. Да и знать не знают про них ничего. Блэки и Блэки. Странно, что не Шеклболты, — она улыбнулась. — В общем-то, я просто обменяла маленький кусок мира на большой — не на маггловский, хотя там мы тоже бывали, там ведь живут родители Теда, а на волшебный, но намного проще прежнего. И пока не началась война, я почти не вспоминала о том мирке, откуда ушла. Ну а ты? — спросила Андромеда. — Как это — быть невыразимцем?

— Я не знаю, — улыбнулся он. — Я так до сих пор и не привык к этой мысли. Там совсем не так, как мы представляем — но мне нравится, пожалуй. Если бы не Басти, я бы мог, пожалуй, сказать, что счастлив.

— Я поговорю с портретами, — пообещала она. — Не знаю, что из этого выйдет, но я постараюсь.

Портреты молчали. Оказаться в доме, где прошло её детство, Андромеде было странно. Она медленно бродила по коридорам, заглядывая в давным-давно нежилые комнаты — пришедшая с ней Нарцисса осталась внизу, и Андромеда ходила по дому в одиночестве. Вид той комнаты, в которой она выросла, превращённый родителями в кладовку, вызвал у неё горькую усмешку — впрочем, она ожидала чего-то подобного. Сейчас, когда она сама была матерью, ей было дико подобное: ей самой порой непросто давались некоторые решения дочери, но как можно вычеркнуть из жизни собственное дитя? Такого она не могла понять. Однако её собственные родители с этим, судя по всему, замечательно справились — может, дело было в том, что дочь у них была не единственная?

Так и не добившись ответа у портретов, Андромеда спустилась вниз и какое-то время молча разглядывала стоявшую у дверного окна женщину, в общем-то, совершенно ей незнакомую. Они виделись в последний раз, когда Андромеде было восемнадцать — с тех пор прошла целая жизнь, и не одна. А ведь они в чём-то похожи, подумала вдруг Андромеда: у них обеих уже взрослые дети, причём дети единственные, и они обе потеряли мужей. Хотя у Нарциссы ещё есть надежда… если есть, конечно. Ждёт ли она мужа? Или же они давно стали чужими? Да и были ли когда-то близки? Андромеда плохо помнила Люциуса, и воспоминания эти были не слишком приятными: в юности он совсем не производил впечатления человека, способного любить. Хотя, конечно, кто знает…

— Ты скучаешь по нему?

Нарцисса ощутимо вздрогнула и порывисто развернулась.

— Скучаю, — ответила она просто. — Ты, наверное, удивишься, но мы любили друг друга. Всегда.

— Отчего же? — Андромеда подошла ближе. — Любят самых разных людей. Что ж, я рада за тебя, если так.

— Но не пожелаешь ему возвращения? — с горечью спросила Нарцисса.

— От моих пожеланий ничего не зависит, — возразила Андромеда. — Я не знаю, какова его вина. И мне сложно его жалеть.

— Ты честна, — Нарцисса слабо улыбнулась. — Всегда была такой.

— Не люблю делать вид, — спокойно ответила Андромеда. — Никогда не любила. Я почти не знала его, да и за что мне жалеть человека, который, пусть и косвенно, имеет отношение к смерти Теда?

— Ты ошибаешься, — Нарцисса сцепила руки. — У него в тот год даже не было палочки!

— Скажи, — Андромеда подошла ещё ближе, — он бы убил Теда, если бы получил приказ сделать это? Или просто оказался бы в том лесу?

Нарцисса сжала губы и, опустив голову, отвернулась, и Андромеда обругала саму себя. Зачем она так? Что Нарцисса могла изменить сейчас? Бить упавшего отвратительно — Андромеда подошла к сестре почти что вплотную и, коснувшись её плеча, негромко позвала:

— Цисси.

— Ты права, — Нарцисса вскинула голову. Её взгляд был сухим и тёмным. — Он убил бы его, конечно.

Что ж. Раз так…

— Ну а Дору? Свою племянницу-аврора убил бы?

— Никогда, — выдохнула Нарцисса. — Он не тронул бы твою дочь. И тебя.

— Ты уверена? — жёстко усмехнулась Андромеда, и опять пожалела о своих словах. Зачем она это делает?

— Да, вполне, — Нарцисса смотрела ей в глаза почти с вызовом.

Андромеде вдруг стало смешно. Стоило не видеться больше тридцати лет, чтоб, сойдясь, тут же разругаться. Как ни странно, сестру она понимала: Андромеда и сама бы на её месте встала на защиту отсутствующего супруга. Их кровь, блэкова — и ничем её не вытравишь. Ни опалой, ни побегом, ни вдовством. И в её дочери, Нимфадоре, это тоже есть — хотя та ни разу не видела никаких Блэков, кроме матери.

— Я не собиралась ссориться, — отступила Андромеда. — И не собиралась тебя задевать.

— Мы давно по разные стороны, — как-то очень устало проговорила Нарцисса. — Вряд ли можно это теперь изменить. Я сама от тебя отказалась, когда была счастлива, и нечестно было бы менять что-то сейчас.

— Нечестно? — Андромеда вскинула брови.

— Нужно иметь гордость в слабости не идти на поклон к тем, от кого ты отказался в силе, — с горечью сказала Нарцисса.

Блэкова кровь…

— Ты и не пошла, — неспешно проговорила Андромеда. — Это я тебе написала. И пришла первой — я.

— Ты, — тихо согласилась Нарцисса.

Андромеда вдруг заметила две тонкие морщинки, тянущиеся от крыльев её носа к уголкам губ — и ещё одну, ровно между тонкими, идеально выгнутыми бровями.

— Так что можешь оставить гордость, — почти мягко проговорила Андромеда. — Все приличия соблюдены. Если хочешь.

— Я не знаю, — губы Нарциссы дрогнули в еле заметном намёке на улыбку. — Мы не знаем друг друга — ты и я. То, что было когда-то — прошло. Мы обе совершенно другие.

— Можем познакомиться, — Андромеда улыбнулась и повторила: — Если хочешь.

— Хочу, — Нарцисса тоже улыбнулась и наконец-то протянула ей руку.

* * *

— Непростой случай.

Невысокий жилистый мужчина закончил, наконец, осмотр Рабастана и обернулся к Родольфусу. Он был явно в годах, хотя время обошлось с ним милостиво — несмотря на густую проседь в коротко остриженных волосах, прозрачные, словно морская вода, светлые голубые глаза смотрели живо и пристально.

Его привёл Снейп, несколько дней назад вдруг написавший Родольфусу с предложением обратиться к его учителю и туманным предположением, что тот, возможно, сможет чем-то помочь. Лестрейндж тут же согласился: потерять он ничего не мог, и подобную рекомендацию счёл достаточной. И теперь этот синьор Алессандро Морозини, в превосходно сшитом чёрном дорогом сюртуке, потратив больше часа на осмотр Рабастана, а перед этим — немногим меньше времени на опрос самого Родольфуса и Падмы, был готов вынести свой вердикт.

— Я пока не возьмусь ничего обещать, — его голос, ближе к баритону, чем к тенору, звучал уверенно и спокойно. — Мне нужно будет прийти ещё раз.

— Зачем? — возможно, это прозвучало резковато, но Родольфус устал. Никакого ответа он, похоже, опять не получит — только зря потеряет время и нервы.

— У меня есть некоторые предположения, синьор Лестрейндж, — мягко отозвался Морозини. — Их нужно проверить, но сейчас я сделать этого не могу, у меня нет необходимого зелья. Его нужно приготовить, а это требует времени.

— Много времени? — не сдержался Лестрейндж.

— Вы торопитесь? — с любезной улыбкой осведомился Морозини. Падма молча покачала головой и посмотрела на Родольфуса умоляюще, и тот, сдержавшись, ответил не менее любезно:

— Нет. Что вы.

— Мне потребуется пара недель, — сказал Морозини. — Не очень хорошо, что заклятье неизвестно — но посмотрим, что получится сделать.

Родольфус кивнул, вспоминая то немногое, что сумел узнать об этом человеке. Слишком мало! Главным, что его смущало, было некоторое несоответствие образа эксцентричного богатого сибарита, с удовольствием проживавшего фамильные деньги, и той малости, что удосужился сообщить ему Снейп. «Мой учитель». Чему тот учил, Снейп уточнять не стал — а Лестрейндж не задал вопроса. Впрочем, упоминание римской академии в качестве места, где подвизался этот господин, всё же прозвучало, и Родольфуса это слегка успокоило.

Что же, ладно… что он потеряет? Только время — даже не деньги, пусть они и перестали быть серьёзной проблемой. И ещё немного надежды, но её не стоит считать.

Проводив Морозини, Родольфус некоторое время стоял у окна, вглядываясь в серое осеннее небо, в котором как-то особенно беспокойно кружили сегодня с самого утра чайки. Бесполезно. Всё это бесполезно — а приступы становятся всё длиннее и чаще.

Мерлин, как же он устал.

Его вывел из задумчивости запах кофе. Обернувшись, он увидел стоящую рядом Падму и, забрав из её рук чашку, сказал с благодарностью:

— Не стоило.

— Если не пытаться, точно ничего не получится, — сказала она. — Рано или поздно найдётся кто-нибудь, кто отыщет проблему. И решение.

— Что вы думаете про мистера Морозини? — спросил он, залпом выпивая горячий и очень крепкий напиток. — Как профессионал.

— Что он очень хорошо разбирается в чарах, хоть и старается не выпячивать свои знания, — тут же сказала она. — И наверняка имеет целительский опыт. Хотя он не целитель, я полагаю.

— Почему? — заинтересованно спросил Лестрейндж.

— Первое — по тому, как он нас с вами опрашивал и как осматривал. Очень профессионально и точно, — начала объяснять она. — Второе — по некоторым особенностям терминологии. Правда, он иностранец, — добавила она задумчиво. — Но нет — я уверена, что он не целитель. Не могу объяснить, почему — но наверняка нет.

— Ну, моя жена тоже не была профессиональной убийцей, — жёстко сказал Родольфус. — Ей это не помешало. Мне вам хочется верить, — Родольфус поставил чашку на подоконник. — Посмотрим. Две недели — не такой долгий срок.

Морозини оказался совсем не так прост, каким, похоже, хотел казаться — и каковым его многие и считали. Следующие две недели Родольфус потратил с пользой — и то, что он сумел разузнать об этом человеке, снова всколыхнуло в нём надежду. Синьор Алессандро, как выяснилось, во-первых, принимал очень заметное участие в войне с Гриндевальдом, а во-вторых, тогда же излечил Альбуса Дамблдора от какого-то редкого и непростого проклятья. Никаких подробностей Родольфус узнать не смог — но и этого было немало. А ещё поговаривали, что жена его тоже из Блэков — какой-то боковой ветви, и, подобно Андромеде, когда-то ушла из дому, порвав с семьёй раз и навсегда, уехав в чужую страну из-за этого загадочного господина. Странно — Родольфус отчётливо осознал, что слухи об этой женщине — Виоле, кажется, — неожиданно добавили доверия к личности Морозини. Уж ему-то, Родольфусу, было хорошо известно о характере женщин с фамилией Блэк... И всё равно надежда просыпалась сама собой — а вдруг...

С этого момента сколько он ни запрещал себе думать об этом — ничего не выходило. Время тянулось, словно патока, а письма от Морозини всё не было, и однажды за работой Родольфус впервые в жизни поймал себя на том, что не понимает, чем, собственно, занят. Толку от него в работе сейчас было настолько мало, что Крокер поинтересовался, не нужен ли ему отпуск — и, получив отрицательный ответ, подчеркнул, что без проблем и вопросов его предоставит.

А письма всё так и не было…

Сова от Морозини прилетела дождливым вечером, когда Родольфус с Падмой едва сели за стол. Прочитав письмо, он молча протянул его Падме, сушившей потоком тёплого воздуха из кончика палочки недовольную промокшую птицу, и, взяв с тарелки кусочек курицы, отдал его сове.

— Я сейчас напишу Сметвику, — заулыбалась Падма, едва взглянув на письмо. — Мы с ним обсуждали это — он меня отпустит.

— Спасибо, — искренне ответил Родольфус. — Знаю, это будет стоить вам выходного — но вы нужны здесь завтра.

— Всё равно погода плохая, — легкомысленно отозвалась Падма. — Не погулять и не полетать — зачем такой выходной?

— Выспаться? — к Родольфусу почти вернулось хорошее настроение.

— Я же рано встаю, — возразила она. — Всегда просыпалась рано — на рассвете, а зимой и до него... никогда не понимала, как люди умудряются спать до полудня.

— Вы встаёте с солнцем? — тихо переспросил Родольфус.

Как и Рабастан. Почему-то это показалось ему хорошей приметой, тем совпадением, что обещает удачу в завтрашнем предприятии — и он тут же сам над собой посмеялся. Дожил. Скоро он начнёт примечать, в какую сторону летит первая увиденная им поутру птица, а потом начнёт гадать на кофейной гуще и зеркалах.

— Более или менее, — кивнула Падма. — Сейчас раньше — лето же… так что, — вернулась она к прежней теме, — как видите, в выходном на этой неделе нет даже этого смысла.

— Вы давно были в отпуске? — спросил он, думая, что если Морозини и вправду поможет…

— Ну, — Падма задумалась, — у меня были каникулы. Пасхальные. На седьмом курсе.

— Так нельзя, — покачал головой Родольфус. — Вы должны…

— Я должна учиться сейчас, — перебила она. — Я хочу учиться. И не хочу ни в какой отпуск — зачем? Я давно решила, — она заговорщически улыбнулась, — что когда получу, наконец, лицензию целителя, побываю в Индии. И на континенте. Но не раньше. Мне вполне хватает для отдыха выходных — и потом, я ведь нужна здесь, разве нет?

— Не настолько, чтобы я не смог без вас обойтись пару недель, — возразил Родольфус.

— Ну, я не хочу рисковать, — улыбнулась она чуть натянуто, и Родольфус, в очередной раз обругав себя за неумение думать о подобных вещах заранее, добавил:

— Хотя мне и не хотелось бы. Я привык к вам, Падма, — признал он. — И когда вы дома, мне спокойно.

— Ну и о каком тогда отпуске идёт речь? — укоризненно спросила она и, закончив, наконец, сушить сову, принялась за еду.

Потянулись часы ожидания… Лестрейнджу казалось, что время почти что не движется — ощущение это было настолько реальным, что он с некоторым трудом отказался от мысли проверить, не остались ли на нём после их с Крокером очередного эксперимента какие-нибудь чары — хотя и был уверен, что нет.

…— Полагаю, — сказал Морозини, расставляя на прикроватном столике несколько флаконов, — что сейчас ваш брат умрёт. Ненадолго, минуты на две. Очень важно, чтобы вы не вмешивались, — предупредил он Родольфуса с Падмой. — Вам придётся мне довериться.

— Это безопасно до пяти минут, — успокаивающе сказала Падма Родольфусу. — Ну, пусть даже до четырёх — здесь довольно тепло.

— Я несколько снижу температуру, — Морозини медленно провёл палочкой над обнажённым телом Рабастана, задержав её над его головой. — Впрочем, полагаю, что мне хватит двух минут. Начнём, — он взял ближайший к нему флакон и, приоткрыв рот Рабастану, осторожно влил в него зелье.

Ничего не произошло, лишь охватывающий запястье Родольфуса браслет привычно нагрелся, и Лестрейндж ощутил рывок аппарации — но поскольку он и так находился в нужной комнате, он остался на месте, только голова заныла от неосуществившейся в последний момент попытки.

Лестрейндж замер, отсчитывая про себя секунды и неотрывно следя за движениями Морозини. Десять… Тридцать… Пятьдесят… Он прекрасно знал, что это иллюзия, что за это время ничего не могло проявиться, но Родольфусу казалось, что губы Рабастана постепенно бледнеют, приобретая сиреневатый оттенок. Семьдесят… Девяносто… Сто… Сто десять… Сто двадцать… Почему он медлит? Сто двадцать пять… Ну же!

Однако же Морозини продолжал методично вырисовывать палочкой по мёртвому сейчас телу сложный непонятный узор — и Родольфус уже едва сдерживался, когда невидимые линии засветились, наконец, бледно-красным. В пальцах Морозини в тот же миг возник флакон тёмного стекла, и он, капнув из него в приоткрытый рот Рабастана пару капель, быстро и уверенно ткнул концом палочки ему в грудь: раз, два, три. Рабастан вдохнул — глубоко, грудная клетка поднялась — и медленно опустилась, а Морозини, выбрав два флакона, слил их содержимое в один, затем добавил туда несколько капель из третьего и четвёртого и, заткнув хрустальной пробкой, взболтал длинными и какими-то ленивыми движениями. А затем, с искренним, как показалось Родольфусу, интересом поглядев на Рабастана, вновь открыл флакон и медленно вылил почти половину зелья в рот младшему Лестрейнджу.

— Полагаю, это предотвратит приступы, — сказал он, накрывая Рабастана одеялом. — Мы проверим это в ближайшие пару недель — а затем, если всё пойдёт правильно, я, возможно, смогу ввести вашего брата в естественный сон.

— В естественный, — повторил Родольфус — и, захваченный неожиданной, невозможной надеждой, медленно проговорил: — Это значит, что потом вы сможете его разбудить? А проклятье?

— Не смогу, — возразил Морозини с отчётливым сожалением. — Как и не могу пока сказать большего — я приду через две недели, и тогда мы вернёмся к этому разговору.

…Морозини оказался прав: приступы действительно прекратились. И когда он появился в Лестрейндж-холле в следующий раз, Родольфус встретил его словами:

— Вы сделали чудо. Он действительно просто спит.

— Пока нет, — возразил Морозини. — Но раз зелье сработало, теперь будет. Чары, что я наложу, потребуется поддерживать — я вас научу, как. Ваш брат будет просто спать — вполне естественным, просто очень глубоким сном. Большего я сделать не могу.

— А проклятье? — напряжённо спросил Лестрейндж.

— Оно тоже будет спать, — пообещал Морозини. — Вместе с ним. Это всё, что можно сделать — пока. Вы меня спросили в прошлый раз, и я скажу ещё раз: хотя сон и станет естественным, разбудить его я не смогу. И никто не сможет.

— Как в детской сказке, — очень тихо прошептала Падма, но они оба её услышали.

— Так и есть, — согласился Морозини. — Это древние чары — несколько трансформированные, но идея та же. Способ-то ведь старый: многие проклятья засыпают вместе с объектом. И я обещаю, — он улыбнулся, и улыбка вышла на удивление тёплой, — что однажды он проснётся. Но он должен захотеть этого сам — тут я не помощник. Когда это случится — напишите мне. Полагаю, тогда я смогу полностью снять заклятье. Не тревожьтесь — время у вас будет, я достаточно ослабил его.

— А если вы не доживёте? — жёстко спросил Родольфус. — Вы намного старше — а Рабастан может проснуться лет через пятьдесят.

— Может, — подтвердил Морозини. — Это, действительно, представляет некоторую проблему… думаю, мы поступим так: я вам опишу в подробностях, что и как нужно будет сделать. Пришлю через пару дней — но я всё же советовал бы оставить этот вариант действительно на случай моей смерти: потренироваться вам будет не на ком, а делать в первый раз подобные вещи всегда рискованно.

— Разумеется, — Родольфус немного расслабился, и теперь на его лице проступило нетерпение. — Я хотел спросить вас: что он чувствует? Мне никто не дал однозначного ответа.

— И я тоже не дам, — разочаровал его Морозини. — Я могу сказать с уверенностью, что ваш брат не чувствует боли — но осознаёт ли он что-нибудь и снятся ли ему сны, я не знаю.

— Понимаю, — Родольфус сдержанно кивнул. — Я вас не спросил в прошлый раз — сколько я вам должен?

— Ничего, — Морозини махнул рукой. — Я ведь не целитель — просто согласился помочь бывшему ученику. Да и случай интересный. А теперь давайте начнём, — он достал свою палочку. — Мистер Лестрейндж, мисс Патил — подойдите, пожалуйста, ближе и встаньте напротив. Предупреждаю: работы предстоит много.

Морозини оказался прав: они закончили почти к ночи. Проводив его, Родольфус какое-то время стоял внизу у камина и невидящим взглядом смотрел в тёмное окно. Чуда не случилось — вернее, в некотором смысле оно даже произошло, только оказалось не таким, как он надеялся. И Родольфус пытался справиться с совершенно неуместным разочарованием — но не мог: горечь, затопившая его, постепенно стала настолько сильной, что он даже ощутил на языке её вкус. А ведь он бы должен был сейчас радоваться: Морозини сумел справиться с изводившими Рабастана приступами, а Родольфусу подарил надежду.

Надежду… Вот недаром он всегда терпеть не мог это чувство, с лёгкостью способное портить всё, к чему прикасалось — как и всё, что неподвластно своему обладателю. Не питай он её две прошедшие недели, он бы был сейчас почти счастлив — или хотя бы обрадовался, так же, как и Падма. А не стоял тут один, в темноте, и не глотал горькую слюну, унимая спазм в горле.

Ему остро захотелось вдруг увидеть Андромеду — просто оказаться рядом с ней и поговорить о чём-нибудь отвлечённом. Интересно, слыхала ли она что-нибудь о той женщине, жене Морозини? Или это всего лишь досужие сплетни? Лестрейндж глянул на часы — время было за полночь. Но ведь, с другой стороны, она сама говорила: «Приходи в любое время»…

Воспользоваться камином он не решился: являться посреди ночи в чужой дом он полагал возможным лишь в случае серьёзной опасности или при наличии долгих и близких отношений с владельцем, и хотя Андромеда позволила ему приходить «когда он захочет», Родольфус был достаточно воспитанным человеком для того, чтобы верно понимать сказанное. Но всё же разрешение было дано, и он аппарировал к дому, решив постучать только в том случае, если увидит в окне свет, прекрасно понимая, что в такой поздний час подобное вряд ли возможно.

Однако же он ошибся: одно из окон третьего этажа мягко светилось. Родольфус понятия не имел, чья это комната: в доме он бывал лишь в гостиной да в холле, и наверх, разумеется, ни разу не поднимался. Но кто-то в доме явно не спал — и он, постояв немного на улице и ёжась от промозглого ветра, всё-таки подошёл к двери и коротко постучал. Какое-то время внутри было тихо, но потом замок щёлкнул, дверь распахнулась, и стоявшая на пороге Андромеда сделала шаг назад и почти приказала:

— Входи.

Родольфус вошёл, и она, молча сделав ему знак следовать за собой, повела по неширокой, застеленной основательно вытертым ковром лестнице наверх.

На третий этаж.

Заведя его в небольшую, освещённую одной масляной лампой комнату, она плотно и тихо закрыла за ними дверь и, обернувшись к своему спутнику, молча остановилась, внимательно наблюдая за оглядывающимся Родольфусом.

Комната была почти квадратной и совмещала в себе спальню с гостиной. Ничего необычного: кровать, шкаф, книжные полки… Небольшой стол у окна, рядом с ним — викторианское кресло с подголовниками, обитое неяркой тканью в полоску, и такая же подставка для ног. Стены голые — ни картин, ни колдографий, ни хотя бы детских рисунков, совсем ничего…

— У меня нет сил видеть его лицо, — негромко произнесла Андромеда.

— Я тоже убрал их все, — отозвался Родольфус. — Удивительно, как много их оказалось — первые дни я всё время натыкался на них в самых неожиданных местах. Басти нравилось расставлять их везде — а я не могу теперь видеть его… таким.

— Хотя и не забываешь, — сказала она, когда он умолк.

— Как и ты, — Родольфус попытался улыбнуться, но почти сразу отказался от этой идеи и, чтобы сгладить неожиданно возникшую неловкость, подошёл к книжным полкам и начал рассматривать корешки.

— Что у тебя случилось? — спросила Андромеда, подходя к нему и останавливаясь так близко, что он ощущал тепло её тела — или же ему так казалось.

— Веришь? Ничего плохого, — он обернулся и едва не столкнулся с ней. — У нас был целитель… или не целитель. Не важно. Ликвидировал приступы у Басти — насовсем.

— Ты мне говорил, — кивнула она. — Я помню. Морозини, кажется?

— Да, — Родольфус перевёл, наконец, взгляд на неё. — Ещё в прошлый раз, а сегодня сделал его сон настоящим. Больше никаких зелий не нужно. И пообещал, что однажды Басти проснётся — когда сам захочет. И тогда он снимет заклятье.

— Как в сказке, — проговорила Андромеда задумчиво.

— Да, — Родольфус усмехнулся — и, не выдержав её внимательного прямого взгляда, принялся разглядывать маленькие круглые пуговицы на её простом тёмном платье. — Мне бы надо радоваться или хоть лечь спать — не помню, когда я в последний раз спал всю ночь целиком. А мне горько, словно я опять его потерял.

— Тебе действительно нужно спать, — сказала она, легко, почти невесомо привлекая его к себе — и он, тоже обняв её, прижался щекой к её волосам и так замер, закрыв глаза. — Пойдём, — она потянула его к кровати, но он не двинулся, лишь крепче прижав её к себе.

— Как ты вынесла? — прошептал он.

— Смерть пережить легче, — сказала она неожиданно. Он вздрогнул, отстранился и заглянул ей в лицо, а она пояснила: — Она не даёт надежды. Как бы ни было больно — это финал. А жить так, как ты… я не знаю, смогла бы.

— Ты разве… — начал было он — и умолк, когда она с горькой улыбкой покачала головой:

— Нет, конечно. Разумеется, я предпочла бы как ты. Хоть и знаю, что это несравнимо труднее. Нет большей пытки, чем такая надежда.

— Скажи, — помолчав, спросил он, — ты никогда не хотела им отомстить?

— Тем убийцам? — задумчиво проговорила она, подводя его поближе к камину. — Конечно, хотела. Но мне пришлось бы потратить, возможно, всю свою жизнь на то, чтобы разыскивать их по лесам — и, возможно, так и не найти никогда. Я не думаю, что Тед хотел бы подобного. Впрочем, — она вдруг усмехнулась столь недобро и мрачно, что на миг стала невероятно похожа на свою старшую сестру, — одного из них я как-то встретила. В переулке.

— И, — чувствуя, как бежит по позвоночнику дрожь, еле слышно спросил Родольфус. — Что ты сделала?

— Он был грязен и пьян, — её губы чуть дрогнули, сложившись в полную презрения усмешку. — Пусть вот так и живёт — в переулках, грязи и виски.

— Ты его прокляла? — спросил он, вглядываясь в её глаза.

— Не пришлось, — качнула она головой. — Он сам себя проклял. Они все так закончат — более или менее. И такая казнь страшнее смерти.

— А если вдруг нет? — сам не зная, зачем, но понимая, что ему почему-то очень важно услышать ответ, спросил он.

— Для этого им придётся стать людьми, — жёстко сказала она. — И я отнюдь не об оборотничестве. И вот тогда, — добавила она медленно, — я, может быть, вернусь к мести.

— Я никогда не понимал, почему ты сбежала тогда, — вдруг признался Родольфус.

— Потому что не любил никогда, — ответила она очень спокойно. — Ты ведь не любил Беллу.

— И это было взаимно, — пожал он плечами. — И я никогда не лгал, что это не так. Но ты права — не любил. И даже привязан ни к кому не был — кроме брата. Но это не в счёт, — добавил он тихо.

— Это просто иное, — мягко возразила она. — Ты знаешь, — она взяла его за руку и повела к креслу. На сей раз он послушно пошёл и так же, не споря, сел — только посмотрел удивлённо, когда она присела рядом на подлокотник. — Я только не так давно поняла, что мы, сёстры, все трое, не так уж и отличались друг от друга. И жизни наши похожи… хотя самой младшей повезло больше всех, — она улыбнулась чуть грустно.

— Почему? — спросил он, продолжая держать в своей руке её руку.

— Потому что она жива. Как и её муж, — ответила Андромеда. — Пусть и в Азкабане. А почему мы похожи… мы все, в итоге, нашли любимых. И родили от них детей.

Он сжал зубы, заиграв желваками, и попытался было отнять свою руку, но она стиснула пальцы и не отпустила её — и он, дёрнувшись пару раз, тоже вновь сжал её, а потом, с внезапной усталостью откинувшисьь на спинку кресла, оперся виском о подголовник и спросил:

— Ты правда думаешь, что это — ребёнок?

— Ты ведь видишь её, — без всякого упрёка отозвалась Андромеда. — Она — обычная девочка. Разве что слишком сильно любит отца. Вернее, — она чуть-чуть улыбнулась, — того, кого им считает. Но это не так редко встречается.

— Вижу, — согласился он. — Только не думаю, что вижу по-настоящему. Они оба вообще порой напоминают мне Басти, — он накрыл их сцепленные руки второй. — Видимо, потому, что он единственный, кого я толком помню ребёнком.

— А мне — Дору, — улыбнулась Андромеда. — И Цисси. Возможно, потому, что Дельфи блондинка.

— Хотел бы я знать, почему её так назвали, — признался Родольфус. — Знаешь, я даже искал толкования — но все сводятся, так или иначе, к морю, кораблям, спасению и преданности. И если последнее я ещё хоть как-то могу понять, то остальное… какое дело Лорду до моря?

— Имя могла выбирать и Белла, — возразила Андромеда. — Есть такое созвездие.

— Есть, — кивнул Родольфус. И попросил: — Расскажи мне о ней.

— Обычная девочка, — мягко, почти успокаивающе проговорила Андромеда. — Живая, активная… не то чтобы очень добрая, но и не злая — боль причинять кому-то она вовсе не любит. Отца слушает куда больше, чем мать — но и мы все были такими, — она улыбнулась. — Любит книжки про приключения и мечтает о настоящей метле… рисует, разгадывает с братом головоломки и терпеть не может вышивать или шить — я уже и не заставляю. А больше всего любит всяких животных. Ребёнок как ребёнок.

— Знаешь, я всё время думаю, — тихо проговорил он, прикрывая глаза и ощущая щекой её тепло. — Мне ведь не хватило всего пары минут. Ну, от силы пяти. Приди я чуть раньше — я бы что-нибудь сделал. И ничего не случилось бы. Если бы я шёл чуть быстрее — я бы успел.

— Ты не мог знать, — мягко проговорила она.

— Я слишком рано расслабился, — жёстко возразил он. — Позволил себе поддаться слабости. Двигался, словно на прогулке… Чуть — и Басти сейчас был бы здесь. Я ведь даже оказался в нужном месте — просто не успел… всё бы получилось, не позволь я себе расслабиться. Понимаешь?

— И поэтому с тех пор ты себе не разрешаешь такого? — очень серьёзно спросила она.

— Я не… а я не знаю, — он немного растерянно улыбнулся. — Да нет… сейчас-то что. Нет.

— А мне кажется, что да, — Андромеда вдруг наклонилась, и её лицо оказалось всего в нескольких дюймах от лица Родольфуса. Взгляды их пересеклись, и какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза — а затем Андромеда протянула руку, мягко и уверенно положила ладонь на его щёку, и последним, о чём Родольфус ещё успел связно подумать, было то, что её кожа горяча и почему-то отчётливо пахнет дёгтем.

— Меда…

Она шевельнулась в его объятьях и неохотно открыла глаза. И, встретив его взгляд, медленно улыбнулась и, высвободив руку, неспешно провела ладонью по его щеке.

— Что мы наделали, — прошептала она, вглядываясь в тёмно-серые, словно осеннее небо, глаза Родольфуса. В них мелькнула тревога, и Андромеда тут же добавила: — Как подростки… в темноте, на полу… под заглушающим… — она рассмеялась, и он тоже ответил ей тихим смехом:

— Я даже подростком никогда так не делал.

— Да я, в общем, тоже, — призналась она и, потянувшись, прикоснулась губами к его губам. Он ответил, и какое-то время они целовались — а потом поцелуи перешли в ласки, и в какой-то момент он, задыхаясь, прошептал:

— Что ты делаешь… я не мальчик давно и…

— Ещё скажи, что не хочешь, — насмешливо шепнула она, дотянувшись до его паха.

— Не скажу, — выдохнул он, опрокидывая её на спину.

А когда всё снова закончилось, они долго лежали: она — на полу, а он — на ней, опираясь на локти и на колени и глядя в её лицо с такой жадной нежностью, что Андромеда, в конце концов, не выдержала и сказала:

— Ты так на меня смотришь, что я начинаю бояться.

— Меня? — он сморгнул, приглушая взгляд, и неохотно опустил его ниже. — Прости. Прости, Меда, я…

— Несоответствия, — она улыбнулась и взяла его лицо в ладони. — Так глядят на святыни. Но я просто женщина, Руди. Немолодая и уже не слишком красивая.

— Ты женщина, да, — подтвердил он, снова прикрывая глаза, но на сей раз уже от нежности. — И прекрасная. Я не знаю никого красивей тебя, Андромеда.

— Ты каждый день видишь в министерстве десятки молодых лиц, — засмеялась она. — Нельзя льстить так грубо.

— Я не льщу, — сказал он серьёзно, и посмотрел на неё так, что не поверить был невозможно.

— Руди, — она провела кончиками пальцев по его лицу. — До сих пор я молчала, потому что не считала себя вправе обсуждать твою жизнь. Но теперь у меня это право есть, — сказала она утвердительно, — и теперь я хочу спросить.

— Спрашивай, — Родольфус тоже взял в ладони её лицо и провёл большими пальцами от уголков глаз к волосам. — Что угодно.

— Почему ты не женишься? — спросила она.

— На тебе? — Родольфус среагировал прежде, чем успел подумать — и улыбнулся. — Потому что не успел сделать предложение. Но я собира…

— Ты живёшь с Падмой Патил уже второй год, — сказала Андромеда, поморщившись. — Она достаточно подходит для того, чтобы греть постель, но недостаточно хороша, чтобы носить имя мадам Лестрейндж?

Родольфус, онемев, смотрел на сурово глядящую на него Андромеду, и понятия не имел, как ему реагировать: то ли оборвать неуместный разговор, то ли посмеяться нелепости высказанного предположения, то ли объясниться. Первое было бы проще и естественней, но он сделал над собою усилие:

— Ты права. Я действительно очень дорожу Падмой, и уничтожу за неё любого, если придётся. Скажу даже, если бы я любил её не так сильно, я бы в самом деле сделал ей предложение, — он выдержал паузу, с затаённым удовольствием разглядывая проступившее на лице Андромеды удивление, и продолжил: — Но я полагаю, что она заслуживает иметь рядом любящего мужчину — причём любящего её как женщину. А не как я. Знаешь, — добавил он уже серьёзно, — я и рад бы её полюбить — она того стоит. Но, во-первых, она заслуживает кого-то лучшего, а во-вторых, она тоже не видит во мне кандидата в супруги. Мне хочется думать, что мы с ней уже родственники, но... — он качнул головой и замолчал, старательно приглушая иронию в своём взгляде.

Андромеда выглядела… смущённой. Это было настолько необычно, что Родольфус позволил себе некоторое время молчать и смотреть на неё — и она, почти что оправдываясь, проговорила:

— Мне жаль, Руди. И очень неловко. Но что можно подумать, когда молодая женщина селится в доме взрослого немолодого мужчины?

— Что она, возможно, сиделка? — он совсем не хотел язвить, но удержаться не смог, хотя и произнёс это довольно мягко — и совершенно не ожидал последовавшей реакции. Андромеда вспыхнула вдруг, вся, целиком, как подросток залившись краской мгновенно, от шеи до корней волос и, судорожно вздохнув, прижала пальцы к губам.

— Прости, — прошептала она, и Родольфус, уже жалея, что позволил себе так с ней обойтись, покачал головой:

— Это ты прости. Меда, ты права — я ведь знаю, как это выглядит. Падма, насколько я знаю, никогда не скрывала, что работает на меня. Я поначалу надеялся, что это поможет и защитит её от таких слухов, однако этого почему-то не случилось. Она утверждает, что ей всё равно, а я, — он вздохнул, — малодушничаю, пожалуй. Я привык к её обществу, и с грустью думаю о том времени, когда она выйдет замуж: вряд ли они с мужем захотят жить в Лестрейндж-холле.

— А ты, значит, хотел бы? — спросила она, внимательно разглядывая его.

— Я хотел бы, — признался он с лёгкостью. — Но не представляю себе мужчину, который согласился бы на такое.

— Мне неловко будет теперь видеть её, — сказала Андромеда. — Вспоминая каждый раз, что я думала про неё и тебя.

— Она не знает, — успокаивающе проговорил он. — А даже если бы знала — пожала бы плечами и сказала что-нибудь про стереотипность мышления.

— Мерлин, — Андромеда рассмеялась. — Я действительно ощущаю себя девчонкой: такой же безапелляционно глупой, и такой же неприлично счастливой.

— Почему неприлично? — спросил он, проводя рукой по её лбу и густым тёмным волосам, в беспорядке сейчас разметавшимся по полу.

— Я вдова, — пояснила Андромеда, глядя на него смеющимися глазами. — Вдовам так себя вести не положено.

— Ты, — заговорил он, помедлив и очень тщательно подбирая слова. — Меда, ведь шесть лет прошло… Понимаю, что не двадцать — но ведь и не месяц.

— Ты так смотришь, — Андромеда притянула его к себе, и он лёг, ощущая под собой её тело. — Я не думаю, что Тед хотел бы, чтобы я всю жизнь прожила одна. Он бы ревновал меня, будь он жив — но не в смерти. Я не знаю, что у нас с тобой выйдет, — продолжала она, гладя его по спине и плечам. — Но мне хорошо с тобой — здесь, сейчас. Дальше будет видно.

— Мне нужно во Францию, — сказал он решительно, поднимаясь на локтях. — На пару недель… может, на три. По делам — но… поедем со мной? — попросил он. — Я тебе покажу Бретань и Нормандию, море, маяки… едем, Меда!

— И ты будешь где-то пропадать целыми днями, — она покачала головой, впрочем, продолжая улыбаться. — Нет, не стоит.

— Я не буду пропадать, — возразил Родольфус. — Видишь ли… я, пожалуй, удивлю тебя, но я — вернее, мы с мисс Патил и под патронажем Драко собрались открыть кафе. Нужен повар.

— Что? — Андромеда воззрилась на него с таким изумлением, что Родольфус против воли рассмеялся. — Ты? Кафе?

— Деньги, к сожалению, самостоятельно не размножаются, — пояснил он. — Я, конечно, хорошо сейчас зарабатываю, но должно же быть какое-то своё дело. То, чем занималась наша семья прежде, в общем-то, похоронил ещё мой отец — ну а мы с Басти даже не были посвящены в подробности. Всё равно начинать всё с нуля, и я выбрал…

— …кафе? — Андромеда расхохоталась, и тут же крепко его обняла. — Это самое странное, что я когда-либо слышала.

— Кафе — просто средство, — возразил Родольфус, хотя сейчас, слушая стук её сердца рядом с собственным, он вообще не хотел ничего говорить. — Я надеюсь разыграть карту Огдена — только не с виски, а с кальвадосом и сидром. Мы всегда отлично их делали — разве что не продавали. Я решил попробовать.

— О, я помню ваш сидр, — подхватила Андромеда. — Мне он нравился. Думаю, у тебя всё может получиться — чем, действительно, ты хуже старого Огдена? Кальвадос, конечно, не в английской традиции, но традиции меняются. А вот сидр у нас делают — хотя он не похож на ваш. Но зачем тогда кафе?

— Это Драко придумал, — усмехнулся Родольфус. — Решил, что это и доход дополнительный даст, и возможность начать продавать сидр. Но я там просто совладелец, и афишировать это обстоятельство не собираюсь. Официально им владеет Падма. Для открытия всё готово, но нам нужен повар, и мы решили, что это должен быть француз. Поедешь со мной? — повторил он.

Андромеда молчала с минуту, а затем, вдруг совершенно по-девичьи улыбнувшись, сказала:

— Поеду. И, наверное, как никогда в жизни удивлю свою дочь.

— И она меня арестует, — тоже улыбнулся Родольфус.

— Есть за что? — Андромеда вскинула бровь.

— Она хороший аврор, — ответил Родольфус. — Придумает. Например, что-нибудь про любовные чары.

— Они недоказуемы, — возразила она. — Это тебе не зелья — а ты ведь слишком хитёр для такого, правда? И потом, Родольфус Лестрейндж и любовные чары — это всё равно что арифмантика и садовый гном. Идём спать, — она села, потянув его за собой. — Очень поздно — я устала.

— Я могу остаться? — спросил он севшим вдруг голосом.

— Полагаю, ты обязан так сделать, — она поднялась и пошла к кровати. — Если боишься — можешь сбежать утром, — добавила она с весёлой иронией.

— То, чего я боюсь, не подвластно твоей дочери, — легко поднявшись, Родольфус крепко и решительно прижал к себе Андромеду и добавил: — К сожалению или к счастью — там будет видно.

Проснувшись, Родольфус некоторое время лежал, не шевелясь и ощущая тепло лежащей рядом Андромеды. Он всегда спал на спине, и сейчас, повернув голову, мог видеть её ухо, щёку, и кусочек шеи, полускрытой длинными волосами. Он лежал и думал, что должен бы думать о чём-то, но голова была на диво пустой. Тело же казалось лёгким и расслабленным одновременно — ощущение было странным и совершенно незнакомым.

И что теперь делать?

Что, вообще, делают в таких случаях? До сих пор представление Родольфуса о подобных отношениях ограничивалось контактами с супругой — он вообще никогда особенно не ощущал такого рода потребности, даже в юности, а уж после Азкабана и вовсе решил, что эта тема для него, наконец-то, закрыта. Правда, через некоторое время он обнаружил, что ошибся, но довольно быстро привык сбрасывать иногда возникающее напряжение самостоятельно, что его вполне устраивало. Отношений он не хотел — никаких и ни с кем, а потому и не искал их, и был совершенно уверен, что в его жизни такого не будет.

И ошибся.

Да ещё как…

Он придвинулся чуть ближе и, медленно повернувшись, зарылся лицом в волосы Андромеды, ткнувшись подбородком ей в затылок. От знакомого ему уже запаха дёгтя — слабого, смешанного с ароматом её собственной кожи — закружилась голова, и Родольфус прижался животом к её спине и едва успел удивиться нарастающему возбуждению, как услышал тихое:

— Проснулся?

— Разбудил? — виновато спросил он. — Прости.

— Это не самый неприятный повод проснуться, — она развернулась и уверенно его обняла. — У тебя настолько растерянный вид, будто ты понятия не имеешь, как здесь оказался, — сказала Андромеда шутливо.

— В некотором роде, так и есть, — согласился Родольфус. — Это словно не я.

— Хорошо, что я тебя знаю, — улыбнулась она. — А ещё хорошо, что мне не восемнадцать — потому что в те годы, боюсь, за такие слова я бы вышвырнула тебя в окно. Потому что не поняла бы их смысла.

— А теперь понимаешь? — осторожно спросил он.

— Полагаю, ты имел в виду отсутствие подобного опыта, — проговорила она утвердительно и позвала: — Иди ко мне.

— Меда, я… — слабо попытался он протестовать, но тут же с некоторым удивлением понял, что, на самом деле, вовсе не против.

Когда они спустились, наконец-то, в гостиную, там уже не было ни Нимфадоры, ни её мужа, а дети клеили что-то за столом и уже успели совершенно перемазаться.

— Доброе утро! — поприветствовали они вошедших дружным хором, и с не менее дружным изумлением уставились на Родольфуса.

— Доброе утро, — невозмутимо отозвалась Андромеда. — Вы уже позавтракали?

— Мы хотим ещё чаю, — тут же отозвался Эдвард. Кончики его волос стремительно начали краснеть и желтеть, он толкнул в бок Дельфини, и они, переглянувшись, вновь уставились на Родольфуса — а когда Андромеда вышла на кухню, мальчик всё-таки решился: — Можно вас спросить?

— Можно, — Родольфус отодвинул стул и тоже присел к столу.

— А вы ночевали тут? — выпалил он, и дети, засмущавшись, захихикали.

— Ночевал, — он не видел необходимости лгать. Андромеда, насколько он понял, не собиралась ничего скрывать от семьи — значит, лучше было с самого начала быть честным.

— А когда вы пришли? — Эдвард вновь решился первым — Дельфини лишь глядела на Родольфуса своими большими, очень странного, фиалкового цвета глазами, но заговорить не решалась.

— Ночью, — ответил он честно.

Дети снова переглянулись, потом пошептались, явно споря, а затем Эдвард спросил:

— А зачем?

— Он пришёл ко мне в гости, — раздался от двери громкий голос Андромеды. Волосы Эдварда мгновенно сменили цвет на обычный тёмный, и дети тут же притихли, немедленно начав с преувеличенным тщанием мазать клеем очередные детали. — Мы хотим позавтракать, — Андромеда подошла поближе. — Сдвиньте всё и идите мыть руки, если не передумали пить чай.

Дети тут же вскочили и, довольно ловко для своих лет собрав всё и сложив на краю стола, убежали в ванную

— Они любопытны, — прокомментировал Родольфус.

— Они дети, — Андромеда начала накрывать на стол. — А сегодня произошло нечто необычное. Конечно, им интересно.

— Что ты скажешь им? — спросил он, с удовольствием за ней наблюдая.

— Правду, — Андромеда чуть пожала плечами. — Знаешь, я ещё когда сама была девочкой, решила, что я никогда не стану лгать своим детям — так, как делали наши родители. Я скажу им, что ты мой близкий друг — полагаю, этого пока что довольно.

— Ну а дочери? — Родольфус с некоторым трудом удержался от того, чтобы не поймать её руку.

— Ну а Дора уже взрослая девочка, — усмехнулась Андромеда. — И вполне способна справиться с полной правдой. И потом, она всё равно догадается — выйдет только хуже, да ещё и смешно и глупо. Тем более что я еду с тобой во Францию.

— Не боишься, что она поседеет до срока? — пошутил Родольфус.

— Хм-м, — Андромеда внезапно задумалась. — Надеюсь, что нет.

Ответить Лестрейндж не успел, потому что вернувшиеся в этот момент дети, едва усевшись за стол, совершенно синхронно потянулись к сконам. — Они несладкие, — предупредила она, но добилась этим, кажется, лишь обратного эффекта: цепкие детские пальцы немедленно сомкнулись на выпечке, и через секунду Дельфини и Эдвард с видимым удовольствием уже торопливо жевали их. — Не спешите, — одёрнула их Андромеда. На обоих личиках мгновенно отразилось раскаяние — настолько искреннее, что Родольфус, не сдержавшись, фыркнул. Неужели все дети на свете ведут себя одинаково? Его брат тоже с раннего детства обладал подобным умением — правда, про себя Родольфус сказать такого не мог. Но, возможно, он просто не видел себя со стороны?

— Можно вас спросить? — опять не выдержал Эдвард, осторожно косясь на Андромеду.

— Можно, — этот мальчик, в котором презабавно сочетались любопытство, воспитанность и осторожность, ужасно смешил Родольфуса. Он был непохож, конечно, но невольно напоминал ему Рабастана — наверное, просто потому, что он всех детей сравнивал с братом. Других ему просто не довелось наблюдать.

— А вы часто будете теперь у нас ночевать?

— Тедди! — Андромеда, явно не ожидавшая подобного нахальства, даже отложила вилку.

— Он же разрешил спросить! — немедленно начал защищаться тот.

— Я не знаю, — совершенно честно ответил Родольфус.

— А откуда вы знаете бабушку? — подала, наконец, голос и Дельфини.

— Я уже и не вспомню, как мы познакомились, — Родольфус перевёл взгляд на неё. — Это было в детстве — мы с ней были совсем маленькими. Наши родители общались, и мы часто вместе играли.

— А потом вы женились на её сестре, — сказала Дельфини уверенно. — И потому поссорились? Да?

Родольфус изумлённо и растерянно открыл рот, подбирая слова — и немедленно закрыл его, чтобы не расхохотаться. Андромеда тоже выглядела обескураженной, и тоже с явным трудом сдерживала смех.

— Почему ты так решила, дорогая? — наконец, спросила она.

— Вы же не общались раньше, — рассудительно сказала Дельфини. — Раз вы в детстве дружили, а потом не общались — значит, вы потом поссорились.

Родольфус посмотрел на неё с явным удивлением. Надо же… впрочем, ей было, от кого унаследовать логику, этой девочке. Мысль показалась неприятной и какой-то чуждой, совершенно не подходящей к нынешней ситуации, и Родольфус отодвинул её подальше. Пока.

— Мы поссорились не поэтому, — между тем, сказала Андромеда. — Мы в то время уже вовсе не дружили.

— А теперь? — очень хитро подхватила Дельфини — и, склонив головку набок, замерла, улыбаясь.

— А теперь, — невозмутимо ответила Андромеда, — подружились снова. Тебе чай просто с сахаром, или с молоком?

— С молоком, — Дельфини разочарованно вздохнула и, переглянувшись с братом, снова принялась разглядывать Родольфуса.

— Ты хочешь ещё о чём-то спросить? — подбодрил он её.

— А почему вас так мама не любит? — спросила она

— Почему ты так думаешь? — ответил он, вопреки всем правилам приличия, вопросом.

— Потому что мама никогда от нас не отходит, когда вы приходите, — вдумчиво пояснила Дельфини.

— И волосы у неё как у ёжика, — поддержал её Эдвард.

— Думаю, — очень осторожно проговорил Родольфус, бросив вопросительный взгляд на с непонятным ему удовольствием наблюдавшую за их беседой Андромеду, — что об этом лучше спросить у неё.

— Она не скажет, — девочка вздохнула. — Ну скажите тогда, вы не знаете, или просто не хотите говорить?

— Ну откуда бы мне знать чувства твоей мамы? — попытался он выкрутиться, но тут Эдвард возразил:

— Мы про чувства сами знаем. Мы не знаем, почему.

— Так вы знаете? — повторила свой вопрос Дельфини.

Родольфус бросил ещё один, почти беспомощный взгляд на Андромеду — он понятия не имел, что ему следует отвечать. Сказать правду? Но какую именно?

— Родольфус сделал когда-то много скверного, — наконец, пришла ему на помощь Андромеда. — И сидел за это в Азкабане. Много-много лет. Полагаю, вашей маме бывший преступник представляется не самой подходящей для вас компанией.

Дети после этих слов притихли — так же, впрочем, как и сам Родольфус. Да, она умела говорить правду — настоящую правду. Пусть и не всю.

— Но теперь же вас выпустили? — спросил, наконец, Эдвард. — Значит, больше вы не преступник?

— Больше нет, — подтвердил Родольфус. — Хотя прошлое всё равно со мной.

— А за что вас посадили в Азкабан? — явно не сдержавшись, почти скороговоркой выпалила Дельфини. — Что вы сделали?

— Много всякого, — он поморщился. — И, сказать по правде, у меня нет ни желания повторять что-либо из этого, ни об этом говорить.

На обоих детских личиках отчётливо отразилось разочарование, и Родольфус подумал, что, наверное, в следующую их встречу Нимфадора просто спустит его с лестницы. Даже несмотря на заступничество матери.

— Твоя очередь спрашивать, — между тем, заметила Андромеда, кивнув Родольфусу. — Полагаю, ты имеешь теперь право на пару личных вопросов.

— Чем сейчас занимаются дети? — спросил он. — У меня нет своих, и мне не у кого больше спросить. Что бы вы делали, если бы могли заняться чем угодно?

— Мы летали бы!

— На метле!

Их ответы слились в один — и они, переглянувшись, мечтательно и расстроенно завздыхали.

— Только мама не разрешает, — сказал Эдвард. — Только на игрушечных!

— А мы уже большие! — поддержала его Дельфини. — А не малыши совсем!

— Мы уже даже писать умеем! — подхватил, распаляясь, Эдвард — и Родольфус не удержался:

— А как связано умение писать со сдержанностью и хорошей координацией?

— Мы же пишем буквы! — воскликнула Дельфини. — Настоящие, как взрослые! Это трудно — но мы научились же! Значит, мы уже большие — и могли бы…

— Вам шесть лет? — уточнил Родольфус.

Сам он — так же, как и Рабастан — уже вполне летал в этом возрасте. Разумеется, на зачарованной метле, с наложенными на седоков чарами, не позволяющими им свалиться с неё, и под пристальным присмотром эльфов — но они летали. Впрочем, ведь у Тонксов эльфов нет… почему так, кстати? Нет, он понимал, что Андромеда после своего побега не могла их унаследовать — но ведь было и Бюро по найму эльфов, почему же они им не пользуются? Впрочем, задавать этот вопрос сейчас было неуместно, и в ответ на дружное «Да-а-а!» Родольфус сказал:

— Это слишком рано. И потом, где вам тут летать? В маггловской деревне?

— Мы же далеко живём! — воскликнула Дельфини. — И ведь можно же заколдовать нас…

— Мы бы осторожно! — подхватил Эдвард.

— Это решать вашим родителям, — мягко, но абсолютно категорично сказала Андромеда — и дети, погрустнев, разочарованно переглянулись и насуплено принялись за еду.

А Родольфус поймал себя на остром желании предложить им всем свой дом и своих эльфов — для полётов. Да и те мётлы детские тоже ведь наверняка хранятся где-то — чары нужно будет подновить, конечно, но ведь это несложно. Надо будет предложить это Андромеде — но наедине.

Благо, у него такая возможность теперь точно будет.

Голые ступни кололи многочисленные обломки ракушек, щедро намешанные в песке, а глаза слепило непривычно яркое солнце. Впрочем, Родольфус почти не замечал ни того, ни другого, глядя на идущую рядом с ним Андромеду. Обнажённую Андромеду: здесь, на этом маленьком, спрятанном в скалах пляже, не было никого, кроме них. Да и не могло быть: Родольфус сам зачаровал его от любых посетителей ещё час назад.

— Ты был прав, — сказала она. — Здесь чудесно, и совсем не похоже на Англию.

— Да, — слабо понимая смысл её слов, сказал он, постаравшись сосредоточиться.

— Ты не слушаешь, — она обернулась, и он не стал отрицать:

— Нет. Я смотрю.

— Я не помню, когда я в последний раз плавала, — Андромеда, улыбнувшись, снова отвернулась к воде. — Тем более, в море.

— Здесь прохладная вода, — предупредил он. — Если хочешь…

— Не хочу, — помотала она головой. — И я не боюсь холода. Просто не уверена, — в её голосе зазвучала улыбка, — что вспомню, как это делается.

— Это нельзя забыть, — возразил Родольфус. — Если научилась один раз… ты просто не заходи глубоко.

— Посмотрим, — сказала она, ступая, наконец, в воду, и останавливаясь. Волны набегали и отступали, омывая её ступни, и те начали проваливаться в песок — Андромеда улыбнулась счастливо и, бросив на Родольфуса быстрый косой взгляд, проговорила: — В детстве мы бывали на море каждое лето. И мы с Цисси всегда так стояли и спорили, кто быстрее погрузится в песок по колено. Я всегда выигрывала: я была старше и тяжелее.

— Ты ей не подыгрывала? — спросил он, становясь рядом.

— Нет, — сперва удивилась Андромеда, но потом в её глазах отразилось понимание, и она спросила: — Ты бы подыграл Басти, да?

— Да, — признал Родольфус. — Но я старше не на год, а на восемь — это, всё же, другое. Вы же с Циссой почти ровесницы и, вероятно, соперничали?

— Она меня раздражала, — Андромеда начала медленно входить в воду. Берег здесь был весьма пологим, и глубина увеличивалась очень плавно. — Такая тихая и правильная девочка, как с картинки: локоны льняные, голубые глаза в пол-лица… Послушная, идеальная — но я-то знала, что она не так проста, как родители думают.

— Не так? — Родольфус улыбнулся почти против воли.

— На самом деле, я теперь и не знаю, — призналась Андромеда. — В детстве мне казалось, что нет — потому что Нарцисса редко когда сообщала кому-либо своё мнение, особенно если её не спрашивали. Она не врала, нет, — просто никогда не спорила с родителями. А когда я её спрашивала, почему она со всем соглашается, она пожимала плечами и спрашивала — а зачем с ними спорить? Всё равно они сделают всё по-своему. И была права, — она рассмеялась.

— Для тебя это аргументом не было? — с интересом спросил он.

— Когда как, — подумав, ответила Андромеда. — Всё же я не Белла — вот кого никогда не интересовало ничьё мнение, кроме собственного. Но я всё же бунтовала порой, а Нарцисса говорила, что однажды она вырастет и тогда сможет жить, как захочет, а сейчас потерпит. Зачем ссориться, если результат известен?

— А он был известен?

— В общем, да, — признала Андромеда. — Спорить с матерью и отцом было абсолютно бессмысленно — ведь, в конце концов, у них всегда было Силенцио, да и двери в наши комнаты запирались. Вот Нарцисса и не спорила, и поэтому её почти никогда не наказывали. Но она… у неё всегда была какая-то своя жизнь. Внутренняя — и никто из нас о ней ничего не знал. Цисса могла часами молча смотреть в окно или, например, гулять в одиночестве. Или сидеть над книгой, и за весь вечер так и не перелистнуть ни одной страницы.

— Ты описываешь гениальную лицемерку, — вдруг сказал он. — Даже удивительно.

— О нет, что ты! — Андромеда очень удивлённо на него посмотрела. — Ничего подобного. Лицемер притворяется чистосердечным и добродетельным, а Цисса никогда не производила подобного впечатления ни на кого, включая родителей. Мы всегда считали её замкнутой, задумчивой и послушной. Но она никогда не пыталась представлять свои шалости в другом свете — она просто не шалила. Ну, почти, — Андромеда поёжилась и, окунув руки в воду, растёрла мокрыми ладонями талию. — Но когда шалила — признавалась и стоически принимала наказание. Тоже молча. Правда, плакать плакала иногда. И ты знаешь, — она зачерпнула в горсть воды и опять обтёрла свою талию, — я сейчас подумала, что, пожалуй, она была из нас троих самой гордой. В детстве я не видела ничего такого, конечно, а сейчас мне кажется, что это всё объясняет. Потому и правила не нарушала — чтоб прощения не просить. А может быть, я всё это придумала, не знаю, — она сделал ещё несколько шагов и резко присела, погружаясь в воду с головой, так, что на поверхности остались только её тёмные и длинные волосы. Впрочем, она тут же вынырнула, счастливо отфыркиваясь, оглянулась на Родольфуса и поплыла.

А он двинулся следом.

Так они и путешествовали, тратя куда больше времени на неспешные прогулки по старинным бретонским и нормандским городкам, нежели на собственно ту цель, ради которой Родольфус покинул Британию. Впрочем, делом они тоже занимались — заодно завтракая или обедая — однако же время шло, а подходящая кандидатура всё никак не находилась: где-то им не нравилась кухня, где-то повар не желал даже обсуждать переезд, где-то вроде бы и кухня была неплоха, и вопрос о смене места жительства повар был готов обсуждать, но, к примеру, не желал включать в меню чужие рецепты… словом, под конец второй недели поисков результат был нулевым.

— Может, Мерлин с ним, с французом? — Андромеда перевернулась на живот, подставляя солнцу спину, и в двадцатый раз за день вытряхнула из волос песок. Почему она отказывалась защитить их от него заклинанием, Родольфус не понимал, но давно перестал спрашивать. — Будет кафе с эльфами. И найти какую-нибудь приятную хозяйку — или же хозяина. Колоритного и…

— Кафе с эльфами? — скептически повторил Родольфус. — Будет второй Хогвартс. С французским оттенком.

Андромеда рассмеялась и погладила его по щеке — Родольфус, прикрыв глаза, замер от её прикосновения. Сейчас ему не хотелось думать ни о чём. Хотелось просто лежать, ощущая её кожу, солнце, песок, ветер — и не думать. Ни об этом кафе, ни о деньгах, ни о будущем — ни о чём вообще. Даже о том, что это странно и совсем на него не похоже.

— Ты устал, — Андромеда придвинулась к нему и снова провела пальцами по лицу. — И никак не отдохнёшь.

— Чем больше я отдыхаю, — отозвался он, не открывая глаз, — тем больше устаю.

— Так бывает, — она продолжала гладить его лицо, медленно скользя пальцами по лбу и щекам. — Если очень долго не отдыхать — привыкаешь. И не чувствуешь усталости. Но она есть… и сейчас уходит. Ты просто начал опять её чувствовать. Это хорошо.

— Не уверен, — Родольфус потянулся за её рукой и уткнулся носом в ладонь. — Никогда не чувствовал себя таким слабым… почти никогда, — его голос упал до шёпота.

— Спать на солнце вредно, — Андромеда наклонилась и поцеловала его прямо в солнечное сплетение — он вздрогнул и, мгновенно обняв её, открыл глаза и сказал:

— Значит, спать не будем.

…Повезло Родольфусу буквально в последний день. Впрочем, поначалу разговор с очередным претендентом выглядел не слишком многообещающим: тот тянул, задавал пустые вопросы и, в конце концов, сказал:

— Если честно, не готов я к переезду.

И вот что бы было не сказать сразу?

Попрощавшись, Родольфус с Андромедой вышли из маленького кафе, расположенного на углу небольшой площади, и остановились, оглядываясь.

— Извините, мсье, — раздался рядом с ними негромкий взволнованный голос. Родольфус обернулся и увидел молодую, лет двадцати пяти от силы, невысокую темноволосую женщину, взволнованно комкавшую в руках полотенце. — Вы не уделите мне двух минут?

— Да, конечно, — спешить ему, совершенно определённо, было некуда. Женщина выглядела вполне мирно, но Родольфус всё же незаметно достал из рукава палочку и сжал её рукоять в ладони. Мерлин знает, кто она — в этом мире не так мало людей, у которых к нему счёт. — Чем могу?

— Я Энор Ремли, — она вежливо кивнула. — Я работаю там, — она кивнула на кафе, из которого они только что вышли. — Так получилось, что я слышала ваш разговор… я работаю там уже восемь лет — с тех пор, как закончила Шармбатон, — она говорила торопливо и очень взволнованно. — Дядя — месье Ремли брат моего папы — в самом деле замечательный кулинар, и я всему у него научилась! Но открыть здесь собственное кафе он мне просто не даст — это будет настоящая семейная ссора, понимаете? Ваше предложение… может быть, вы могли бы дать мне шанс? — умоляюще проговорила она. — Ваш десерт готовила я — вам понравилось?

— Остров был чудесен, — успокаивающе проговорила Андромеда. — И фисташковый соус к нему замечательный. Я впервые такой попробовала — его чаще делают с фруктовыми и карамельными.

— Да, я знаю, — она с признательностью улыбнулась. — Я сама его придумала… и не только его — но я с радостью буду готовить и по вашим рецептам! Пожалуйста, разрешите мне показать вам, что я умею! — она сжала несчастное полотенце так, что Родольфусу показалось, что она сейчас его разорвёт. — Разрешите угостить вас ужином! Завтра вечером у меня дома… пожалуйста!

— Давайте попробуем, — Родольфус и не думал отказываться. Она была милой и решительной — и потом, никакого выбора у него всё равно не было. — Вы могли бы приготовить на ужин что-нибудь традиционно бретонское, и какой-нибудь яблочный десерт? Любой, на ваш выбор.

— Да, конечно, — она просияла. — Я вам сделаю чудесный яблочный мусс с тёмным мёдом и корицей — подойдёт?

— Вполне, — Родольфус слегка улыбнулся. — Говорите, куда и когда приходить.

— Приходите сюда, на площадь, к восьми часам, — предложила она. — Я вас провожу, чтоб не искать. Я живу в маленьком коттедже на берегу, так что проще будет проводить, — улыбнулась она чуть-чуть виновато.

— Договорились, — кивнул Родольфус, а Андромеда ободряюще улыбнулась и протянула молодой женщине руку. И сказала, когда та ушла:

— Если ты её наймёшь, за тобой, пожалуй, утвердится слава соблазнителя. И, возможно, даже бабника.

— Почему? — изумлённо спросил Родольфус.

— Очень просто, — продолжала улыбаться Андромеда. — Сначала мисс Патил, теперь — хорошенькая бретонка… я боюсь представить, что начнут говорить, когда наша связь всплывёт.

— Не всплывёт, — возразил он очень серьёзно. — Меда, я тебя никогда и ничем не скомпрометирую. Клянусь. Если твоя дочь не станет болтать…

Андромеда, глядя на него со всё возрастающем недоумением, расхохоталась и, сжав его руку, покачала головой.

— Говорят, что в Отдел Тайн приглашают только умных волшебников, — проговорила она. — Ты умён, Родольфус Лестрейндж, но мне никогда не понять, как же можно при таком уме быть таким, — она опять рассмеялась, — чудовищно глупым. Ты не думаешь же, что я стала бы делать то, чего стесняюсь? И, тем более, стала бы делить постель с тем, с кем не готова пройти под руку по Диагон-элле?

Лестрейндж вспыхнул, а Андромеда, продолжая посмеиваться, повела его за собой — через всю площадь.

Энор Ремли постаралась: к большому удивлению Родольфуса, ужин вышел и бретонским, и британским одновременно. Первым блюдом шёл суп с лобстером — нежный, пряный, изумительно оранжевого цвета. Вторым — баранина с белой фасолью, помидорами и чесноком, а десертом стал обещанный яблочный мусс, поданный с кружевными, настоящими бретонскими блинчиками.

— Вы чудесно готовите, — резюмировал Родольфус. — Не боитесь заскучать в холодной Англии?

— Разве можно заскучать с кафе? — возразила Ремли и внезапно смутилась. — Правда, я не очень хорошо говорю по-английски… но я выучу! — горячо пообещала она. — Я уже начала!

— Это представляет некоторую проблему, — поморщился Родольфус. — Впрочем… говорите ли вы по-бретонски?

— Конечно, — Ремли, кажется, удивилась. — Разве он похож на английский?

— Не похож, — задумчиво ответил Родольфус. — Но мои эльфы на нём говорят тоже, а значит, у вас, по крайней мере, не будет проблем в общении с ними. Но английский вам придётся выучить — для начала хотя бы на уровне меню.

— Если я его выучу, вы меня возьмёте? — спросила Ремли с такой надеждой, что Родольфус вдруг почувствовал себя немного неловко.

— Я возьму вас сейчас, — сказал он. — Поживёте пару месяцев в Англии, пообвыкнетесь немного — заодно и язык учить будет легче. Кафе новое — раньше на его месте был магазин, нужно обустроить кухню. Вы могли бы этим заняться? Мой племянник говорит, что было бы хорошо открыться к Хэллоуину: первый выход школьников в Хогсмид, и вообще крупный праздник. Да, забыл сказать: кафе находится в волшебной деревне, так что можно не скрываться.

— Месье Лестранж, — Ремли прижала стиснутые руки к груди. — Вы не пожалеете, клянусь вам!

— Я вообще не склонен к сожалениям, — отозвался он. — Но есть несколько моментов, мисс Ремли, которые я хотел бы обсудить с вами. Для начала я вам расскажу немного о себе.

Родольфус говорил сухо, не скрывая почти ничего — Андромеда молча слушала, как безжалостно и отстранённо он описывает своё прошлое, лишь переводя взгляд с него на сидящую напротив молодую женщину. И думала, что вот так, в таком изложении, всё это звучит чудовищно — и даже финал с защитой школы мало исправляет впечатление. Так, наверное, смотрит на него и её Нимфадора.

А ведь есть и те, для кого рассказанное — отнюдь не абстракция. Например, Августа Лонгботтом с внуком. Невилла Андромеда почти не знала, а вот со старшей Лонгботтом встречалась. Не сказать, чтобы часто, и назвать их отношения близкими было нельзя, но всё же…

— Я рассказываю вам всё это по двум причинам, — подвёл итог Родольфус. — Во-первых, вы имеете право знать, кто вас нанял. Во-вторых, это объяснит вам, почему моё имя как владельца кафе упоминаться не должно. Оно будет работать под именем моей совладелицы — Падмы Патил. Я же, хоть и не стану скрываться, афишировать своё участие не намерен, и хочу просить вас о том же. Я пойму, если вы теперь откажетесь.

— Я, — Ремли нервно вздохнула и сглотнула комок в горле, — наверное, должна была бы отказаться. Наверное, — повторила она. — Но я не хочу. Вас ведь отпустили, — она снова сглотнула, — а значит, сочли искупившим всё. Ну, или ещё почему-то… я не знаю. Я не судья, — она стиснула руки и, заставив себя улыбнуться, добавила: — И, наверное, я просто очень хочу получить эту работу.

— Вы её получили, — просто сказал Родольфус и протянул ей руку. — Я не тороплю вас: вам понадобится время на сборы и, конечно, на увольнение. Жить вы сможете, если захотите, в том же доме — там есть наверху свободные комнаты. Разумеется, бесплатно. Что касается оплаты — я бы предложил вам не фиксированную сумму, а процент. Плюс, конечно же, подъёмные — переезд в чужую страну дело непростое.

…Открытие кафе «Fleurs de pommiers» приурочили к началу осени. Дом официально был оформлен на имя Падмы, и когда она об этом узнала, у них вышел очень эмоциональный разговор с Родольфусом.

— Вы сказали, что я буду совладелицей! — возмущённо воскликнула она, вскочив и опрокинув стул, а затем положив бумаги на стол с такой силой, словно бы желала вбить их в него навечно.

— Вы и есть, — невозмутимо сказал Родольфус. — Посмотрите повнимательнее: капитал поделен пополам.

— Ах, ещё и пополам?! — Падма задохнулась и буквально побелела от ярости. — Мы ведь договаривались по-другому, — отчеканила она.

— Ну простите, — он развёл руками, тщательно удерживая на лице серьёзное и немного виноватое выражение. — Согласитесь, будет странно, если моя доля больше, а имя вовсе нигде не упоминается. И какая разница, что здесь написано, — пожал он плечами. — Никакого дохода пока нет, и пока неизвестно, будет ли вообще. Вот когда появится — тогда и будем делить.

— Это подло, — Падма яростно сверлила его взглядом, сейчас очень напоминая ему давно почившую супругу. — Я ведь соглашалась совершенно на другое!

— Ну подарите мне потом недостающую часть, — примирительно проговорил Родольфус. — В самом деле, ну подумайте, как всё это выглядело бы? Словно вы воспользовались моим безвыходным положением и заставили меня убрать отовсюду свою фамилию.

— А сейчас, — ехидно возразила Падма, — это выглядит так, словно я воспользовалась вашим безвыходным положением и заставила вас подарить мне ровно половину. Первый вариант мне лично представляется порядочнее.

— С каких пор, — Родольфус удивлённо вскинул брови, — вас заинтересовало общественное мнение?

— Я… — она запнулась, — это совершенно другое! Слухи — это просто сплетни, а я с вами говорю о совершенно реальных вещах! Финансовых!

— Я вам верю, — просто сказал Родольфус. — И не считаю важным, что написано в бумагах. Зря?

— Вы, — губы Падмы дрогнули в улыбке, и она медленно покачала головой. — Вы меня поймали, — признала она. — Только всё равно это свинство. Как вам только не совестно?!

— Мне? — Родольфус тоже позволил, наконец-то, себе улыбнуться. — Побойтесь Мерлина. Вы кому это говорите?

— В самом деле, — она шумно выдохнула и пробормотала себе под нос: — Что ж за дни-то такие…

— Что у вас случилось? — мгновенно подобрался Родольфус.

— Ничего катастрофического, — она скорчила забавную рожицу. — Так… неудачный роман. Пройдёт. Просто неприятно чувствовать себя дурой.

— Расскажите мне, — попросил он, придвигая Падме опрокинутый стул.

— Мне не хочется, чтобы это звучало как жалоба, — она села и потёрла правой ладонью тыльную сторону левой руки. — Тем более, вам. Но досадно ужасно.

— Иногда стоит выговориться, — мягко возразил он. — И вы вовсе не выглядите жалобщицей. Впрочем, из меня специалист в подобных вещах, — он самокритично усмехнулся, — как из вас — русалка.

— Я умею плавать! — рассмеявшись, запротестовала Падма, и Родольфус поддержал шутку:

— Ну пусть будет гоблин.

— И считать тоже! В том числе и деньги, — она ткнула пальцем в бумаги и сказала: — Спасибо. Вы меня рассмешили — это очень кстати. У меня самой не получалось.

— Редкий для меня случай — рассмешить кого-то, — заметил Родольфус. — Рассказывайте.

— Да я всё вам рассказала, в общем-то, — подумав, признала с некоторым удивлением Падма. — Неудачный роман. Так бывает.

— Честно говоря, очень странно, — сказал Родольфус. — Я не знаток женской красоты — но, на мой взгляд, вы прекрасны. И мне сложно представить, чтобы кто-то мог не ответить вам на чувство.

— Он не то что не ответил, — протянула Падма задумчиво. — Просто я, как оказалось, была призом. Вернее, трофеем, — она поморщилась и вздохнула. — И это донельзя неприятно.

— За вас бились на дуэли? — как он ни старался, но не смог сдержать улыбки.

— Если бы! Вернее, — тут же спохватилась она со смехом, — не дай Мерлин, конечно. Но нет, всё куда страннее. Я, как оказалось, привлекала его не как я сама по себе, а как приложение к вам. Как ваша любовница.

— Что? — Родольфус изумлённо вскинул брови, и она повторила со смехом и досадой:

— Как любовница Родольфуса Лестрейнджа. Его будоражила мысль о том, что он наставляет вам рога. А я имела глупость влюбиться. А на днях он рассказал мне, что, мол, поначалу это было весело, но теперь ему уже совсем не нравится делить меня с вами. А я посмеялась и начала его успокаивать, и когда он понял, что я говорю правду… вы бы видели его лицо, — она фыркнула. — На самом деле, позже вспоминать всё это будет весело — но сейчас ужасно неприятно.

— Это оскорбительно, — во взгляде Лестрейнджа больше не было ни грана смеха. — И мне несказанно жаль, что вы так пострадали. Я вам говорил, что слухи…

— Что вы предлагаете? — перебила Падма. — Начать прятаться? Отказаться ухаживать за Рабастаном? Перед каждым оправдываться? Это ведь не поможет. Бросьте, Родольфус, — она поморщилась. — Говорить всё равно будут — люди вечно говорят. Просто мне стоит смотреть повнимательнее, прежде чем кидаться в отношения. Красота — ещё не всё, — несколько назидательно проговорила она и пояснила: — Он очень хорош собой. Но, похоже, внешне лучше, чем внутри.

— Это всё, — Родольфус обвёл рукой комнату, — вас компрометирует. Я, к несчастью, не вижу решения — кроме названных. Но они меня не устраивают.

— Много чести, — Падма снова фыркнула, — менять жизнь из-за тех, кто лезет в неё безо всяких на то оснований. Просто думать надо головой, а не… — она улыбнулась и махнула рукой. — Вы простите — я сегодня не особенно удачный собеседник. Знаете, о чём я пожалела, когда на него смотрела?

— О запрете на применение непростительных? — пошутил Родольфус.

— Это тоже, — Падма улыбнулась. — Но вообще о том, что я работаю в Мунго в отделе проклятий. Ведь если наколдовать ему что-нибудь омерзительное, он ведь к нам же в отделение и явится.

— Могу я наколдовать, — предложил Родольфус. — Полагаю, у меня выйдет даже надёжнее. Что бы вам хотелось?

— А давайте, — её глаза мстительно сверкнули. — Сделайте его сексуально притягательным для всех, — сказала она так быстро, что Родольфусу стало ясно: месть была продумана. — Ладно — для всех взрослых, — уточнила она. — Дети-то ни в чём не виноваты. Вот пускай помучается пару дней — покуда не сообразит, что происходит. Только посильнее, — попросила она. — Так, чтобы при взгляде на него у всех, что называется, вставало. Кроме, — она торжествующе усмехнулась, — меня… ну и, думаю, всех заведующих отделениями Мунго и, уж ладно, авроров. А то неудобно выйдет, — она рассмеялась. — Сможете так сделать?

— Думаю, смогу, — сказал он, рассмеявшись беззвучно. — Мне понадобится пара дней, чтоб составить чары, но я знаю, с чем работать — и какая-нибудь частичка его тела. Как для оборотного.

— Я вам принесу, — пообещала Падма. — Волос подойдёт?

— Да, вполне, — покивал Родольфус. — Лучше с луковицей.

— С удовольствием выдерну ему клок, — Падма снова рассмеялась. — Я вам принесу на днях. Но с кафе всё равно подло, — вернулась она к изначальному разговору.

— Вам ли говорить про подлость? — осторожно пошутил Родольфус, и Падма, задумчиво поглядев на него, вдруг кивнула:

— В самом деле. Мне ли?

Осень пролетела быстро, и ещё быстрее пронеслась зима. Лестрейндж делил время между собственными исследованиями, работой в Отделе Тайн и кафе, которое быстро стало очень популярным — неожиданно для Родольфуса и, похоже, ожидаемо для Драко. А уж когда Ремли завела кота — огромного серого зверюгу, порой больше напоминающего пушистый шар на коротких ножках и с хвостом, нежели хищного зверя — пришлось даже вводить практику бронирования столиков. Нуаж⁽¹⁾, как назвали кота, или спал на одном из подоконников, где Ремли для его удобства разложила разноцветные матрасики, или важно шествовал от стола к столу, снисходительно позволяя желающим себя гладить. Вызываемого им ажиотажа Лестрейндж не понимал, а вот Драко, заведший обыкновение ужинать в «Яблоневом цвете» раз в неделю, предсказал его, едва увидев.

— Полагаешь, большинство волшебников никогда не видело котов? — возразил тогда Лестрейндж.

— Ты не понимаешь, — Драко лишь махнул рукой. — Это символ. Живой символ — да ещё и такой яркий. Нигде нет таких, это ново и необычно. Вот увидишь — все сочтут, что очень по-французски. Или по-бретонски, — вежливо поправился он.

— Кот как символ Бретани? — усмехнулся Родольфус. — Ладно бы горностай — его мех, по крайней мере…

— Мерлин! — простонал Драко. — Родольфус, да кому какое дело до реальности? Большинство волшебников никогда в жизни там не были и не будут. Франция — это же красивая легенда, почти сказочка. На этом и играем, — подмигнул он. — Кот отлично вписывается в антураж, и очень хорошо, что он именно кот, а не книззл.

— Ну, посмотрим, — не стал спорить Родольфус.

А убедившись, что Драко прав, как-то по весне признал:

— Ты попал с этим котом просто в точку. Как и с сидром — я уже не поручусь, что моих запасов хватит до нового урожая.

— Это было очевидно, — сказал Драко очень довольно. — У нас не было ничего приятно-экзотического — это непременно должно было сработать. Скучно же всегда жевать баранину, запивая или сливочным пивом, или виски. А тут вдруг разнообразие: крабы, рыба, птица — ну и блинчики, — он заулыбался. — Ты статистику не ведёшь, что чаще всего заказывают?

— Веду, — предсказуемо отозвался Лестрейндж. — И ты прав: как ни странно, наиболее популярны блинчики. Почему-то особенно гречневые — я никак не ожидал.

— Потому что необычно, вкусно и легко взять на вынос, — тут же пояснил Драко. — Вообще, если так пойдёт, через пару лет ты легко откроешь ещё одно кафе — даже на Диагон-элле. Или ещё где-нибудь — к примеру, в Эдинбурге или даже в Дублине.

— Зачем? — изумился Лестрейндж. — Сидр и так популярен, я сказал бы, с избытком — да и кальвадос идёт отлично.

— Ты не подводил полугодовой баланс? — с любопытством спросил Драко. — По моим прикидкам вы должны быть в плюсе. В очень неплохом плюсе.

— Так ты что, — медленно проговорил Родольфус, — не так просто у нас регулярно ужинаешь?

— Я, по большей части, всё-таки обедаю, — назидательно поправил его Драко. — А так да — не просто так. Мне же интересно! — добавил он, защищаясь. — Это же моя идея. И я хочу знать, как она развивается. Нельзя?

— Можно, — Родольфус вздохнул.

Вот сейчас Драко чудовищно напоминал ему собственного отца — та же помесь самоуверенности и некоторого нахальства, та же манера быть в курсе всего, что однажды попало в поле его зрения, те же иногда совершенно неожиданные познания… то же обаяние, наконец. Мерлин бы его уберёг от такой же судьбы…

— Кстати, — Драко чуть смущённо кашлянул. — Я тут женюсь скоро — ты придёшь на свадьбу?

— Женишься? — Родольфус заулыбался. — Я приду, конечно. Кто она?

— Астория Гринграсс, — глаза Драко на мгновенье затуманились, а по губам скользнула мечтательная улыбка.

— Я её помню, — немного подумав, сказал Родольфус. — Она училась у меня на пятом курсе. Вдумчивая и спокойная девушка.

— Я вас познакомлю ещё раз, — пообещал Драко. — Она тоже помнит вас. Говорит, что вы были лучшим учителем Защиты из всех.

— Это приятно, — Родольфус скупо улыбнулся. — И я за тебя рад.

— Ну а вы? — хитро улыбнулся Драко.

— Что — я? — Родольфус поглядел на него с подчёркнутым недоумением.

— Вы-то сами когда женитесь? — не смутившись ни капли, спросил Драко.

— Тебе не кажется, что это не твоё дело? — ровным голосом поинтересовался Лестрейндж.

— Как сказать, — невозмутимо возразил Малфой. — Она всё же моя тётка. Я волнуюсь.

Отыскал ответ Лестрейндж не сразу: некоторое время он разглядывал сидящего с чрезвычайно милым и любезным выражением лица Малфоя, раздумывая, принимать ли неожиданно заявленную степень близости, или же отшить мальчишку так, чтобы он и думать забыл на ближайшие годы о подобном, а потом сказал:

— Когда будет, что узнавать — вернее, когда и если — ты узнаешь среди первых.

— Я надеюсь, — кивнул Драко очень многозначительно.

Разговор этот не выходил у Родольфуса из головы. Малфои вовсю готовились к свадьбе, назначенной на день равноденствия, и чем ближе становился её день, тем более задумчивым становился Лестрейндж. Когда же до праздника осталось меньше двух недель, он как-то вечером привёл Андромеду на берег и, взяв её руки в свои, сказал, привычным взмахом палочки приглушив шум беспокойного в этот раз моря:

— Я хочу спросить тебя. Если ты захочешь, то всё, сейчас сказанное, ветер унесёт в море — и я никогда об этом не вспомню. Обещаю.

— Странное вступление, — Андромеда поймала его взгляд. — Говори.

— Андромеда Тонкс, — Родольфус, продолжая глядеть ей в глаза, медленно опустился на одно колено. — Ты выйдешь за меня замуж?

Глаза Андромеды изумлённо расширились, и в них плеснуло изумление. Губы дрогнули, она сглотнула — а потом вдруг рассмеялась. А когда от этого её весёлого смеха сердце у Родольфуса сперва замерло, а затем куда-то рухнуло, сказала:

— Выйду.

Вырвавшийся из-под потерявших силу чар Лестнейнджа шум моря почти заглушил её короткий ответ, но Родольфус услышал — и, притянув её ладони к лицу, уткнулся в них и так замер. Андромеда некоторое время стояла, а потом, высвободив одну руку, провела ею по его волосам и позвала:

— Руди. Поднимись.

Он послушался, и когда она увидела его лицо, то сама притянула его к себе и обняла. А потом добавила шёпотом:

— Ты как будто не ожидал.

— Я боялся, — шепнул он в ответ.

— Чего? — спросила она, продолжая гладить его волосы.

— Брак — это ведь… — он запнулся. — Одно дело встречаться. Но брак…

— Тут, скорее, мне бы надо бояться, — возразила она, и Родольфус, вздрогнув, отстранился и резко спросил:

— Почему?

— Что ты будешь думать о возможном наследнике, а я не лучшая кандидатура в матери. Мне уже…

— Я не племенной жеребец, — отрезал Родольфус. — Я хочу ребёнка — от тебя, а не вообще. Нет так нет, — пожал он плечами. — Значит, наша ветвь закончится.

— Ты не веришь в то, что Басти очнётся, — очень тихо проговорила Андромеда.

— Морозини обещал, что он проснётся, — горько отозвался Родольфус. — Но кто знает, когда именно — и каким, — добавил он еле слышно. — Но я не хочу сейчас говорить ни о ком и ни о чём, кроме нас и твоего согласия, — он прижал её к себе и поцеловал.

…Свадьба вышла тихой. Они выбрали для неё один из первых дней апреля: оба были слишком взрослыми, чтобы назначать длительную помолвку, да и в оглашении никто из них не нуждался. Гостей было немного — лишь семейства Люпинов и Малфоев, Падма Патил да Снейп — и самыми счастливыми, помимо новобрачных, были дети. Эдвард и Дельфини, в первый раз попавшие в Лестрейндж-холл, растеряли всю свою воспитанность ровно через двадцать пять минут после конца церемонии — когда один из портретов обратился к ним с каким-то вопросом.

— Ух ты! — восхитился Эдвард. — Настоящие портреты! Живые!

— Ты не видел таких прежде? — спросила Нарцисса, добровольно, кажется, принявшая на себя обязанности няньки.

— Нет, не видел, — сказал подошедший к ним Люпин. — У нас нет портретов — только колдографии.

— Это же совсем не то! — воскликнул Эдвард. — Они разговаривают!

— И вообще почти как живые! — добавила Дельфини.

— Они действительно отчасти живые, — подтвердила Нарцисса. — Не совсем, конечно, но они обладают и памятью, и эмоциями человека, с которого написаны. И могут рассказать много интересного.

— А у вас такие тоже есть? — спросила Дельфини, с интересом её разглядывая.

— Есть, — Нарцисса кивнула.

— А нам можно посмотреть? — тут же выпалила девочка.

— Если мама с папой разрешат, — дипломатично ответила Нарцисса. Однако дипломатия не помогла, потому что Тедди, сморщив лоб и превратив свои волосы в напудренный парик с косичкой, сказал:

— Вы ведь бабушкина сестра, верно? Значит, нам вы тоже бабушка — но двоюродная. Значит, мама же не сможет нас не отпустить, правильно?

— Почему же нет, — сдерживая улыбку, возразила Нарцисса. — Мы с вашей бабушкой очень долго были в ссоре — я когда-то её сильно обидела, — объяснила она.

— Но теперь же вы помирились? — возразила Дельфини.

— Теперь да, — кивнула Нарцисса. — Но совсем недавно. Ваша мама меня совершенно не знает — она может побояться отпускать вас к незнакомке. И я её пойму.

— А вы пригласите нас всех вместе! — тут же отыскал решение Эдвард.

— Тедди! — мягко осадил его Люпин. — Некрасиво так напрашиваться, — упрекнул он мальчика, однако же перед Нарциссой извиняться не стал.

— Я вас приглашаю, конечно же, — улыбнулась Нарцисса. — И вас тоже, — обратилась она к Люпину.

— Благодарю, — отозвался тот суховато. — Мы обсудим это с женой — непременно.

— Ну па-ап, — протянула Дельфини, потянув его за руку.

— По-моему, — сказал Люпин, — нас зовут к столу. Пойдёмте, — он обнял детей за плечи и, кивнув Нарциссе, повёл их в Главный зал, где, действительно, гости уже устраивались за празднично накрытым столом.

Впрочем, дети усидели за ним недолго — и, едва получив разрешение выйти из-за него, отправились исследовать замок. И разумеется, они не догадывались, что делают это под невидимым присмотром старой лестрейнджевской эльфийки.

1) Фр. Nuage — облако.

Вернуться к тексту

— Предлагаю сделать карту, — сказал Эдвард, вытащив из кармана карандаш и блокнот.

— Думаешь, нас сюда ещё пустят? — с некоторым сомнением спросила Дельфини.

— Разумеется, — удивлённо и уверенно сказал он. — Здесь же теперь живёт бабушка — не будет же она каждый день приходить к нам и сидеть там с нами, пока родители на работе? Наверняка она будет брать нас сюда!

— Ну, не знаю, — сказала Дельфини. — Маме, кажется, тут не нравится. Да и папе тоже.

— Думаю, — авторитетно заявил Эдвард, — маме просто не нравится, что её мама снова замужем. И бабушкин новый муж ей не нравится ещё больше.

— Точно, — согласилась Дельфини и, взяв у брата блокнот, открыла его и нарисовала большой прямоугольник. — Это Главный зал, — пояснила она. — Мы пошли сюда, — она провела несколько коротких линий. — Это лестница. А мы сейчас тут, — она поставила жирную точку.

— Возьми другой лист, — сказал Эдвард. — Это будет второй этаж.

План довольно быстро рос — правда, некоторые двери оказались заперты, что расстраивало юных исследователей и заставляло их бурчать что-нибудь сердитое, однако же дело двигалось, а страницы блокнота заполнялись одна за другой.

За очередной дверью их ждал сюрприз: на застеленной белоснежным бельём кровати крепко спал незнакомый мужчина. Дельфини, заглянувшая в комнату первой, поначалу шарахнулась было обратно, но, поскольку тот не проснулся, через пару секунд дети снова заглянули внутрь. Любопытство победило и, постоянно переглядываясь, они тихонько вошли.

— Он, по-моему, заколдован, — прошептала брату Дельфини.

— Думаешь, как в сказке? — спросил тот, и она кивнула. — Думаешь, давно он спит? — спросил он.

— Мама никогда о нём не говорила, — сказала та, разглядывая спящего. — Давно, наверное.

— Как ты думаешь, кто это? — спросил Эдвард.

— Это Рабастан Лестрейндж, — прозвучал от двери женский голос. — Младший брат хозяина.

Дети — оба — подскочили от неожиданности на месте и, обернувшись, увидели стоящую на пороге Падму Патил.

— Извините! — торопливо проговорила Дельфини.

— Мы случайно! — добавил Эдвард.

— Мы тут просто шли…

— …и увидели…

— …мы ничего не трогали…

— …просто посмотрели…

— Ну, раз ничего не трогали — значит, ничего страшного, — сказала Падма, подходя к красным от смущения детям. — Ты была права, — сказала она девочке. — Он и вправду заколдован. Но боюсь, что не совсем как в сказке. Вряд ли его сможет разбудить чей-то поцелуй.

— А что сможет? — спросила Дельфини и немедленно покраснела ещё сильнее.

— Этого никто не знает, — грустно улыбнулась Падма. — Один человек сказал, что однажды он проснётся — когда сам захочет. Но как это понимать — мы не знаем.

— Может быть, его позвать? — предложила Дельфини с энтузиазмом.

— Мы зовём, — сказала Падма. — Каждый день. Но, возможно, как-нибудь неправильно.

— А о нём ещё кто-нибудь знает? — спросил Эдвард.

— Все знают, — улыбнулась Падма. — Он ведь был когда-то жив-здоров.

— Даже мама? — недоверчиво спросила Дельфини.

— Ваша мама — тем более, — Падма подошла поближе и слегка склонилась к детям. — Он однажды спас ей жизнь. А его заколдовали.

— За это? — зачарованно спросила Дельфини.

— И за это тоже, полагаю, — ответила Падма. — Но, по большей части, нет. За другое.

— А кто? — выдохнула девочка.

— И за что? — добавил Эдвард.

— Третья сестра вашей бабушки, — Падма присела на корточки, оказавшись теперь почти такого же роста, как и её маленькие собеседники. — И первая жена Родольфуса.

— Ух ты, — тихо прошептала Дельфини, а Эдвард спросил:

— Это было в войну? Да?

— Да, — кивнула Падма. — Это случилось, когда мы защищали школу. Ваши родители были там, и она чуть было не убила вашу маму. Рабастан за неё вступился, но проиграл ей. И с тех пор спит.

— Мама же аврор, — недоверчиво сказал Эдвард. — Как она могла её победить?

— Она была очень сильной волшебницей, — серьёзно сказала Падма. — Очень сильной — и очень злой.

— А что с ней случилось? — с любопытством спросил Эдвард.

— А её убил один семикурсник, — с подчёркнутым спокойствием сказала Падма. — Невилл Лонгботтом.

— Семикурсник? — ахнула Дельфини.

— Так бывает, — кивнула Падма и напомнила: — Она чуть не убила вашу маму. И заколдовала Рабастана. Она многих убивала и мучила, — добавила она. — Они подрались на дуэли, и он победил. И убил её.

— А где был тогда Родольфус? — спросила Дельфини.

— Он сражался в другом месте, — сразу же ответила Падма. И добавила тихо: — И, возможно, спасал в тот момент меня.

— Почему же тогда мама его так не любит? — озадаченно спросила Дельфини.

— Потому что он когда-то тоже был злым волшебником, — сказала Падма очень серьёзно.

— Почему? — широко раскрыла глаза Дельфини.

— Потому что я был глупым, — раздался голос Родольфуса. — Очень глупым и очень самовлюблённым. И молодым, — он вошёл в комнату и прикрыл за собой дверь.

— Извините, сэр, — вежливо сказал Эдвард. — Мы тут просто всё осматривали — и…

— И случайно зашли в комнату, — подхватил Родольфус. — Я понимаю. Мне следовало запереть дверь, зная, что придут гости — или уж не жаловаться.

— Вы не сердитесь? — уточнила Дельфини.

— Я надеюсь, этот дом станет вашим — так же, как и тот, в котором вы живёте, — сказал он. — Так что нет — я не сержусь. Но сейчас нам нужно вернуться — думаю, что у вас ещё будет время всё здесь изучить.

— А как вы узнали, что мы здесь? — спросила Дельфини, когда они шли по коридору.

— Мне сказали эльфы, — не стал он ничего скрывать.

— У вас эльфы есть? — дети тут же переключились на другую тему. — А их можно увидеть?

— Можно, разумеется, — Родольфус улыбнулся и пообещал: — Мы сейчас вернёмся к гостям, и я вас познакомлю.

Некоторое время они шли молча, а потом Дельфини не выдержала:

— Сэр, а можно вас спросить?

— Можно, — разрешил Родольфус. — Только называйте меня по имени, — попросил он. — Я теперь, в каком-то смысле, ваш дедушка — странно слышать «сэр» от внуков, не находите?

— Мама нам велела говорить вам «сэр», — заупрямилась Дельфини, но Эдвард возразил ей:

— Ну так это было же давно! А раз вы теперь дедушка, то она не будет настаивать. Наверное.

— Делайте, как вам удобнее, — примирительно предложил Родольфус, и Эдвард тут же заявил:

— Я вас буду звать Родольфусом!

— А я подумаю, — упрямо сказала Дельфини.

Покуда дети вели такие беседы, Нимфадора наконец-то подошла к матери и сказала:

— Я, наверное, должна тебя поздравить.

— Вовсе нет, — сказала та. — Если не хочешь.

— Я сама не знаю, — расстроенно ответила та. — Мама, я, на самом деле, рада, что ты счастлива. Папы нет уже семь лет, и я вовсе не считаю, что ты до самой смерти должна быть одна. Я всё понимаю — но… мама, ну почему он? — спросила она почти с болью.

— Так случилось, — Андромеда слегка улыбнулась. — Ты винишь себя?

— Да! — Нимфадора сжала руки. — Если бы тогда я не поддалась на уговоры Рема и просто не впустила его в дом, ничего бы не было!

— И счастливой я бы тоже не была, — Андромеда положила руку на предплечье дочери. — Мне действительно жаль, что ты так расстроена. Ты могла не приходить сегодня.

— Да если бы я была просто расстроена! — воскликнула она, стискивая пальцы матери. — Я и рада за тебя, и злюсь, что мы теперь никуда от этого твоего Лестрейнджа не денемся… ну и дети — я же не могу теперь мешать их общению, — сказала она почти с отчаянием.

— Ты ещё не поняла, что он никак ей не опасен? — Андромеда покачала головой.

— Пока нет, не опасен, — Нимфадора не привыкла сдаваться. — Но кто знает, что будет, если они станут чаще общаться? Мам, — она вздохнула. — Я всё понимаю, но мне страшно оставлять детей с ним. А придётся, — добавила она совсем тихо. — Я же не уйду из аврората. А Рем — из школы.

— Ты забыла, что он тоже работает, — улыбнулась Андромеда. — В министерстве. Да, не каждый день — но часто. Ты их будешь оставлять со мной, а не с ним. Не бойся.

— Он не нравится мне, — расстроенно сказала Нимфадора. — И когда я думаю, что мне теперь никогда и никуда не деться от него, это вовсе не делает его симпатичнее.

— Тебе вовсе не обязательно с ним общаться, — возразила Андромеда.

Нимфадора фыркнула:

— И что это будет? Мы начнём тебя разрывать на две части, а при встрече здороваться сквозь зубы?

— У меня большой опыт запутанных семейных отношений, — Андромеда усмехнулась. — Даже то, что ты описываешь, будет лучше тех, которых у меня с моими родителями просто не было. Может, это судьба? — проговорила она задумчиво. — Выбирать между мужем и другой частью семьи?

— Вот ещё, — возмутилась Нимфадора. — Ничего тебе не надо выбирать. Я не собираюсь с ним дружить, конечно, но способна обсудить погоду и статьи в «Пророке». Ну, могу ещё поговорить о Нуаже, — добавила она уже почти улыбнувшись.

— Надо же, какой полезный кот, — заметила Андромеда и, протянув руку, легонько коснулась подушечками пальцев щеки дочери. — Этого вполне достаточно, — с благодарностью сказала она. — Я тебя никогда не попрошу о большем.

— А попросишь — я начну травить авроратские байки, — засмеялась Нимфадора. — Ты же первая и не обрадуешься. Ладно — в конце концов, это же твоя свадьба, — она обняла мать и, поцеловав её в щёку, шепнула: — Покажи мне Лестрейндж-холл! Раз уж ты теперь тут будешь жить — нужно же мне представлять, что это за место!

Весна стала для Родольфуса временем почти всех важных праздников — к двум свадьбам ожидаемо добавился общий для обоих Люпинов день рождения, а затем, в начале мая, наступил день рождения Андромеды. Лето же и вовсе стало порой, во всех смыслах горячей. Прежде всего, из-за сада, где деревья постоянно требовали то защиты от вредителей, то от заморозков — а потом пришла пора сбора плодов и, собственно, приготовления сидра. Этим занимались эльфы, но с участием Родольфуса, который, к тому же, обучал теперь этому свою жену. Хорошо хоть дети — или, если быть совсем уж точным, внуки — требовали куда меньше внимания, проводя почти всё время с отцом дома… но когда закончился август, ситуация изменилась. Андромеда забирала их к себе, возвращая вечером домой, и Родольфус, получивший, наконец-то, некоторую передышку в Отделе, теперь часть своего времени проводил, внимательно за ними наблюдая. И запутывался всё сильнее: эта девочка, Дельфини, поочерёдно напоминала ему то Беллатрикс, то не виденного никогда ребёнком Лорда, то маленького Рабастана, то вообще любого из знакомых ему детей.

— Ты так смотришь на неё, — сказала как-то Андромеда. — Словно изучаешь и пытаешься увидеть, что у неё внутри.

— Я боюсь, — сказал Родольфус.

— Её боишься?

— Я боюсь двух дат, — он обнял её за плечи. — Может быть, в ней и нет ничего, и она действительно просто девочка. А может, что-то спит в ней — и проснётся, когда она впервые получит в руки палочку. Или станет взрослой. Я не знаю, какие ритуалы поспособствовали её рождению, как и не знаю, что с ней делали, когда она уже родилась.

— Мы все думаем об этом, — помолчав, призналась Андромеда. — Но не обсуждаем — никогда. Только мне не страшно, — добавила она тихо. — Мне больно. Больно даже думать об этом.

— Она стала тебе настоящей внучкой? — понимающе спросил он.

— Она мне племянница, — возразила Андромеда негромко, и Родольфус пристыженно опустил голову. — Ну и внучка, конечно, — добавила она мягко. — Я люблю эту девочку — и видит Мерлин, я бы многое отдала, чтобы она выросла просто человеком. Так ведь может быть, — добавила она полувопросительно.

— Может, — без особенной уверенности подтвердил Родольфус. — Мне встречались ритуалы, которые теряли силу, если те, кто их провёл, умирали. Или если умирали те, для кого их проводили.

«Только вот никакие ритуалы не изменят того факта, что отец её не был человеком», — с горечью подумал он, но не стал произносить это вслух. Зачем? Всё равно они не могли ничего изменить. Впрочем… вдруг ей повезёт? И сыграет тот единственный и невозможный шанс, о котором говорят, что он есть всегда. Вдруг так будет?

Он поймал себя на мысли, что действительно желает этого, и не только ради Андромеды. Как, когда, зачем он привязался к этой девочке? Мерлин, Руди, мало тебе брата — теперь ещё и она?

Впрочем, привязался он не только к ней — к его собственному удивлению, Эдвард тоже вызывал у него очень тёплые чувства. Они оба незаметно стали ему дороги — это Лестрейндж понимал вполне отчётливо. Иногда это причиняло ему боль — потому что это были не его дети, не его и не Рабастана — но, по большей части, ему нравилось это новое чувство.

Ну а время продолжало лететь, и в середине декабря Андромеда, встретив его вечером, сообщила, что беременна.

— Ты хотел же, — смеясь, сказала она. — Представляю себе лицо Доры, — Андромеда покачала головой. — Между ней и этим ребёнком будет тридцать три года разницы. Мне представить страшно.

— Да, звучит странновато, — согласился Родольфус, глядя на неё и счастливо, и недоверчиво. — Ты уверена?

— Да, вполне, — улыбнулась она. — Впрочем, я была сегодня в Мунго — на всякий случай. И они подтвердили. Если всё пройдёт хорошо, в конце лета или в начале осени у нас с тобой будет сын. Лучше бы, конечно, в начале осени, — добавила она полушутливо.

— Почему? — машинально спросил Родольфус. Новость была слишком ошеломляющей, и он был не в состоянии думать о чём-то ещё.

— Потому что в этом случае он поедет в Хогвартс на год позже, — пояснила Андромеда и, шагнув к нему, обняла. — Руди, я шучу. Конечно же, это неважно. Что ты?

— Я не ожидал, — сказал он очень тихо.

— Не ожидал, что у супругов бывают дети? — рассмеялась она.

— Нет, — он тоже засмеялся и, зажмурившись, прижал её к себе, да так и замер.

Шутка Андромеды оказалась пророческой: роды начались под вечер тридцать первого августа.

— Не спеши, пожалуйста, — вполне серьёзно просил Родольфус, крепко держа жену за руку. Уходить он отказался, а поскольку Андромеда тоже этого не хотела, целители, которых он привёл домой, возражать не стали.

— Представляешь, как обидно родиться первого сентября? — возразила Андромеда, и Родольфус не сумел понять, шутит она или говорит серьёзно. — Всего несколько часов — и он едет в школу на год позже.

— Ничего, потерпит, — отрезал Родольфус. — Зато будет самым старшим на курсе — тоже не так плохо.

— Ты не понимаешь, — Андромеда зашипела, пережидая схватку. — Или делаешь вид, что не понимаешь, — продолжала она, когда та прошла. — У них разница со Скорпиусом всего полгода, а так будет полтора. Понимаешь?

— Меда, — Родольфус даже растерялся. — Но нельзя ускорить роды. Будет, как получится…

— Можно, — Андромеда упрямо сжала губы. — Делать это чарами или зельями опасно, но вот если очень захотеть… — она снова застонала, изо всех сил стискивая его руку. Обезболивающие чары работали, но целители посчитали неверным снимать боль полностью, и она терпела, а Родольфусу хотелось разорвать их всех. Сейчас он почти ненавидел этого ребёнка — ненавидел и любил разом. Почему же так долго? Он не раз и не два об этом спрашивал — и ему твердили в ответ, что всё идёт совершенно нормально, даже быстро, но он им не верил, просто не мог поверить!

Всё закончилось за десять минут до полуночи — и когда они услышали первый крик своего сына, Андромеда счастливо и гордо прошептала:

— Я успела! — а Родольфус, горячо целуя её, сам не знал, плакать или всё-таки смеяться. Получилось лишь прошептать:

— Да. Ты успела.

— У вас совершенно здоровый мальчик, — сообщила, между тем, целительница, протягивая уже вымытого и завернутого в льняную пелёнку малыша Родольфусу.

— Как ты назовёшь его? — спросила Андромеда, когда Лестрейндж очень осторожно положил младенца ей на грудь.

— Почему же я? — он чувствовал себя будто пьяным — кажется, даже выглядел так же. — Мы с тобой. Вдвоём.

— У тебя ведь есть для него какое-то имя, — Андромеда с некоторым трудом оторвала взгляд от новорожденного и поглядела на Родольфуса. — Скажи мне.

— Александр, — Родольфус наклонился и заглянул в маленькое красное личико.

— Хорошо, — с неожиданной лёгкостью согласилась Андромеда. — Пусть так будет. Александр, — повторила она, осторожно касаясь пальцами лба младенца.

А когда она уснула, Родольфус, попросив одну из медиковедьм остаться, осторожно поднял в воздух колыбель со спящим младенцем и неспешно левитировал её в комнату к Рабастану. Была уже ночь, и висящая на небе четвертинка растущей луны неярко освещала комнату, разливая свои бледные лучи сквозь открытое по случаю тепла окно.

— Ты стал дядей, — негромко проговорил Родольфус, опуская колыбель у кровати вечно спящего Рабастана. — Я уверен, ты обрадовался бы и гордился так, словно имеешь к этому хоть какое-то отношение, — продолжал он, беря брата за руку. — Ты всегда умел находить совершенно дикие поводы для гордости — такой бы ты точно не упустил. Я уверен, — он поднял его руку и, очень осторожно подняв из колыбели ребёнка, аккуратно опустил ладонь брата на его головку, — что ты был бы замечательным дядей. Ксандр полюбил бы тебя… знал бы ты, как я надеюсь, что полюбит, — прошептал он с неожиданным отчаянием — а потом, опустив ребёнка себе на руки, трансфигурировал стул в кресло-качалку и, откинувшись на его спинку, некоторое время сидел молча. А потом вдруг тихонько запел по-бретонски:

— Сеют звёзды серебро, серебро

В колыбель через окно, сквозь стекло.

Скоро полночь — почему ты не спишь?

Закрывай глаза скорее, малыш.

А над нашим морем чайки кружат,

Днём и ночью твой покой сторожат.

И на берег набегает волна -

Принесёт тебе ракушку со дна.

Сыплют звёзды серебро, серебро -

От него твоё лицо так светло.

Сбереги тот свет в душе, мой сынок,

Пусть хранит тебя от бед и тревог.

Ясных снов тебе, мой милый малыш,

А пока ты под луной крепко спишь

Папа дерево для лодки найдёт,

А для паруса лён мама спрядёт.

Колыбели серебра тебе, сын,

Хватит вдоволь до глубоких седин.

Не жалей его — смотри: сквозь стекло

Сеют звёзды серебро, серебро.

Это была старинная колыбельная — говорили, что её привёз с собой первый Лестрейндж, и что с тех пор слова её никогда не менялись. До сего момента Родольфус и понятия не имел, что помнит её — но едва он вспомнил первую строчку, как она потянула за собою вторую, а та — третью, и четвёртую, и… Эту песенку всегда пели всем Лестрейнджам — он и сам когда-то пел её Рабастану. Кажется, целую жизнь назад…

А теперь вот снова поёт ему. И ему, и своему сыну. Маленькому Лестрейнджу с совсем не лестрейнджевским именем, данным в честь того, кто хотя и не сумел вернуть ему брата, но, по крайней мере, смог позволить ему просто спать — а ещё подарил надежду. Такую же хрупкую, как и лежащий на руках Родольфуса новорожденный мальчик — и, увы, куда менее реальную.

Но зато у него был теперь сын, и Родольфус очень надеялся, что тот никогда не оступится так, как это сделали они с братом.

Иногда Родольфусу казалось, что с временем что-то случилось, и оно теперь движется намного быстрее, чем прежде: вроде только что была осень, а уже пора украшать дом к Рождеству, а потом вот уже и апрель, и очередная годовщина их с Медой свадьбы, а потом дни рождения — её и Ксандра… и опять пора делать сидр и кальвадос, и, кажется, почти сразу думать о рождественских подарках. Один год, другой, третий — и вот уже пошёл новый, одиннадцатый год после того, как его жизнь в очередной раз рассыпалась прахом. Одиннадцатый год после битвы за Хогвартс, после рождения Дельфини, после проклятья, забравшего его брата, и после смерти Беллатрикс.

Год, когда Дельфини должна получить палочку.

Родольфус осознал это вскоре после Рождества — за день до празднования нового, две тысячи девятого года. Этот праздник у них отмечали весело и шумно — как когда-то давно, при родителях Родольфуса, когда Рождество считалось семейным днём, а вот в Новый год к ним съезжались гости, чтобы танцевать и запускать фейерверки ночь напролёт. А утром, первым утром нового года, на рассвете, в море пускали специально сделанную для этого лодку и смотрели, где она окажется к первому лучу солнца — и так определяли, каким будет год. Родольфус возродил эту традицию в первое же новогодие сына — это стоило ему многочасовых бесед с портретами, но он не жалел об этом времени. Правда вот с гостями было сложнее — и он, подняв архивы и вновь выспросив портреты, занялся поисками бретонской родни. И весьма удивился, когда получил в ответ на свои вежливые письма радостные и весьма, на его взгляд, многословные ответы. Сам он никакой особенной радости от вновь обретённых родственников не испытывал, но считал, что Ксандру никакая поддержка не помешает, и чем семья больше — тем лучше. К счастью, бретонские Лестрейнджи оказались настоящими Лестрейнджами и, как быстро выяснилось, всему на свете предпочитали собственные дома, но семейные связи чтили. Так что всё закончилось, в итоге, быстро установившейся перепиской в виде поздравлений и нечастыми встречами во время праздников.

С Малфоями было куда проще — и, сказать по правде, приятнее. Тем более что разница между росшими в двух семействах детьми составляла немногим более полугода: Скорпиус родился в самом начале февраля, и они с Александром отлично поладили. Да и Андромеда с Нарциссой постепенно нашли общий язык — не сдружившись, правда, по-настоящему, но, во всяком случае, с удовольствием общаясь по поводу сына и внука.

Даже отношения с Нимфадорой — или Тонкс, как он давно привык её звать — у Родольфуса почти незаметно для него изменились. Она приняла и беременность матери, и появившегося брата удивительно легко, и даже к самому Лестрейнджу начала относиться если не теплее, то, по крайней мере, без прежней откровенной неприязни. Задавать вопросы Родольфус, разумеется, не рискнул — да и кто и что бы мог ему ответить? — и старался лишь выдерживать нужный тон. Впрочем, виделись они не слишком часто, а уж оставаться наедине им практически и вовсе не доводилось. Кроме того, их дети оказались бесценной и неисчерпаемой темой для разговора.

Иногда он говорил себе, что вот это и называется счастьем — да и чувствовал себя почти так. Почти — потому что надо всем, что происходило в его жизни, тенью, то едва заметной, то густой почти до осязаемости, висел продолжавший спать в одной из башен глубоким и почти естественным сном его брат.

Рабастан.

Родольфус приходил к нему каждый вечер и то помогал Падме с массажем, то просто читал что-нибудь вслух, то просто разговаривал с братом, словно бы тот мог его слышать. Но всё чаще и чаще ловил себя на ощущении, что всё меньше чувствует Рабастана — забывает его интонации, жесты, реакции… Образ брата потихоньку бледнел, словно выцветая, как это бывает с плохо выкрашенными тканями, и Родольфусу всё чаще приходилось окунаться в Омут Памяти, чтобы восстанавливать в памяти уходящие мелочи. Это было больно, стыдно и очень неправильно, но он ничего не мог с этим поделать. Краски меркли — и когда Родольфус поймал себя на этом в очередной раз, он начал говорить. Разговаривать о Рабастане с Андромедой или с Падмой, вспоминая те самые мелочи, из которых чаще всего и складывается чей-то образ в нашей памяти. Поначалу это было странно, но со временем он привык — и перестал замечать сочувствие в глазах его собеседниц. Или просто не хотел замечать.

Постепенно у Родольфуса с Андромедой возникла традиция приходить по воскресеньям в комнату к Рабастану и сперва читать ему вслух «Пророк», а потом рассказывать о чём-нибудь, что произошло на неделе.

Нынешнее воскресенье ничем не отличалось от остальных. Был первый день февраля, сырой и серый, один из тех дней, когда всё вокруг — и земля, и небо, и вода — кажутся залитыми одной блёкло-бурой краской, где-то тёмной, где-то разбавленной почти что до белого, но, в целом, одинаково унылой и грязной.

— Как же это странно, — негромко проговорил Родольфус.

— Ты про что? — Андромеда, сидевшая по другую сторону кровати и читавшая вслух «Пророк», удивлённо посмотрела на него. — Кингсли никогда не скрывал, что…

— Прости, я не слушал, — признался Родольфус. — Задумался о том, как живу.

— Ты мне не ответил, — Андромеда отложила газету, сложив её пополам. — Ты о чём сейчас говорил?

— Обо всём, — он легонько провёл рукой по краю кровати. — Всё не так, как должно было бы быть, — по его губам скользнула горькая улыбка. — Если кто-нибудь из нас и должен был бы лежать здесь — то не он, а я. Он всегда шёл за мной следом: это я привёл его когда-то к Лорду, да и в остальном… это я, по сути, его вырастил. Но я, — он дёрнул уголком рта, — на свободе и даже, — Родольфус глянул на Андромеду с острой нежностью, — счастлив так, как никогда и не думал, что буду. А он здесь. И это и неправильно, и странно.

— Это тоже наказание, — сказала Андромеда. — Тебе. Ничего странного, Руди.

— Азкабан бы тоже подошёл, — усмехнулся он невесело. — Одиннадцатый год заканчивается — и никаких подвижек. Ничего.

— Помнишь про Лонгботтомов? — помолчав, спросила Андромеда. Он кивнул, и она продолжила: — Я всё время думаю о том, как их положение похоже на то, что Белла сделала с Рабастаном.

— Похоже, — повторил задумчиво Родольфус. И вдруг замер на полуслове.

Андромеда хотела было сказать что-то ещё, но смолчала — а Родольфус внезапно поднялся и поспешил к двери, невнятно пробормотав что-то вроде:

— Мне надо поработать, — и стремительно вышел из комнаты.

…Эта мысль крутилась у него в голове давным-давно — ещё с последнего разговора с Морозини, но до этого момента ему не хватало какой-то мелочи, намёка, и сейчас его дала Андромеда. Сев за расчёты, Родольфус просидел за ними, не вставая, почти сутки — и, закончив, схватился было за перо… но, поразмыслив, медленно его отложил.

Откинувшись на спинку кресла, он потёр уставшие глаза, прикрыл их, и некоторое время сидел тихо, ни о чём не думая и просто слушая море. Потом выпрямился, с хрустом потянулся — и медленно и вдумчиво перечитал свои записи. Да, определённо, он нашёл решение. Разумеется, пока всё это было только теорией — но он был уверен в успехе. Оставалось написать Морозини и потом явиться с ним в Мунго. Или даже не ходить самому — да, пожалуй, так бы вышло быстрее.

Но имеет ли он право решать такое сам?

Эта мысль его удивила. Разве он не должен искупить то, что сделал? Что они оба сделали? Разве может быть лучший способ, чем…

А с другой стороны… сколько лет прошло? Тридцать… нет — двадцать восемь. Больше четверти века — да, в грядущем ноябре будет двадцать восемь лет с тех пор, как они всем семейством вместе с младшим Краучем явились к Лонгботтомам. Каково это — очнуться через двадцать восемь лет в совершенно чужом мире? В том, что он покажется Френку и Алисе чужим, Родольфус ни мгновенья не сомневался. Обнаружить, что твой крошечный сын вырос, все друзья умерли, а один из тех, кто с тобой это сделал, мирно служит в министерстве? А каково будет этому самому ребёнку? Выросшему без родителей — и внезапно получившему в их качестве двух людей, оказавшихся в совершенно незнакомом мире и, вполне возможно, до сих пор живущими прошедшей войной. Он опять сломает им жизнь — и Августе, и, главное, Невиллу. И не потому, что хочет им добра — в этом Родольфус не лгал себе ни секунды. Не поэтому, а просто потому, что ему хотелось, наконец, почувствовать себя свободным от этой вины и забыть о Лонгботтомах навсегда.

Он сделал это для самого себя, не для них.

И чем всё это будет лучше самого преступления? А, Родольфус?

Но теперь, когда он был уверен, что знает, как их вылечить, он не мог оставить всё как есть. Но и полностью исправить содеянное не мог тоже.

И что ему делать?

Просидев ещё с полчаса и по-прежнему не отыскав никакого решения, он разумно рассудил, что спешить не стоит: времени уже прошло так много, что ещё день, неделя или даже месяц ничего существенно не изменят. Спрятав все бумаги, он, скорее по привычке, нежели из необходимости, запер стол и, спускаясь вниз, осознал, что голоден. Спать хотелось тоже — но сперва, пожалуй, следовало поесть, а затем найти жену и извиниться за то, что так внезапно бросил её накануне одну.

Но она, как выяснилось, не обиделась, и сама вышла в столовую, едва Родольфус приступил к трапезе:

— Всё в порядке?

— Я совсем потерял счёт времени, — виновато проговорил Родольфус. — Думал просто записать идею — и сам не заметил, как просидел над ней целый день.

— Сутки. Записал? — на губах Андромеды возникла озорная улыбка.

— Записал, — кивнул Родольфус. И признался: — И теперь не представляю, что с ней делать.

— Пусть лежит, — пожала она плечами, садясь напротив. — Придумаешь после.

— Понимаешь, — после некоторой паузы проговорил Родольфус, — это не простая идея. Тут, — он поморщился и отложил приборы, — тот самый случай, когда, даже не решая ничего ты, по сути, всё равно решаешь.

— Расскажи мне, — попросила Андромеда. — Но сперва поешь.

— После, — отмахнулся он и попросил: — Выслушай меня сперва. Может, ты сумеешь что-нибудь придумать.

— Расскажи, — кивнула она. — Хотя я и не представляю, что я...

— Думаю, я знаю, как помочь Лонгботтомам, — сказал он, потирая висок: голова немного кружилась, и сейчас он ощутил себя вымотанным. — Ты сказала вчера, что их состояния похожи — их и Рабастана, — пояснил он, отвечая на её изумлённый взгляд. — Нужно будет всё перепроверить, но не думаю, что я ошибся. Полагаю, что те чары, что позволили Басти обходиться без зелий, могут вылечить Лонгботтомов — если Морозини их доработает. Мне такое не по силам — или же придётся потратить много лет на обучение — а он сможет, полагаю.

— Ты уверен? — она поднялась, подошла к нему и, придвинув стул, села рядом с ним и опустила ладонь ему на колено.

— В целом, да, — Родольфус кивнул безрадостно. — В этом-то уверен. В другом — нет.

— В чём? — она взяла его руку в свои.

— В том, нужно ли это делать. Видишь ли, — он слегка сжал её пальцы, — я представил себе, как всё это будет. Вот очнутся они — двадцать восемь лет спустя. Вместо сына — взрослый мужчина, вместо матери — старуха, большинство друзей мертвы, а они сами превратились из ещё молодых людей в зрелых. Им ведь было… сколько? Они чуть младше меня, значит, двадцать пять-двадцать семь — и очнуться пятидесятипятилетними… представь только. Я уже не говорю про их сына, — продолжал он с не совсем понятным ему самому раздражением. — Ещё раз ломать ему жизнь я откровенно не готов — а ведь так и будет. Одно дело навещать всю жизнь родителей в Мунго — и совсем другое вдруг их обнаружить в своей жизни в качестве активных участников. Я понятия не имею, как он сейчас живёт, но уверен, что их появление ничего от этой жизни не оставит.

— Не оставит, — согласилась она.

Они замолчали, и молчали так долго, что Родольфус понял вдруг, что засыпает. Он зажмурился, потряс головой и, вдруг улыбнувшись, стиснул руки Андромеды:

— Я, пожалуй, знаю, что мне делать. Спасибо, — он привлёк её к себе и зарылся лицом в волосы.

Да, он знал. И хотя решение ему не нравилось, оно представлялось Родольфусу единственно верным.

Невилл смотрел на короткое письмо, принесённое совой час назад. Ровные, написанные чётким твёрдым почерком строки с вежливой и настойчивой просьбой о встрече.

Встрече с Родольфусом Лестрейнджем.

Для чего?

Что ему могло вдруг понадобиться?

Лестрейндж был последним, кого Невилл бы хотел видеть. Первым его порывом было вовсе сжечь письмо и не вспоминать о нём больше — но он просто сунул его в ящик. А потом достал, и последние минут пятнадцать сверлил его мрачным взглядом, понимая уже, что согласится — хотя бы для того, чтобы следующие десять лет не гадать о том, что понадобилось Лестрейнджу.

В конце концов, он ведь не обязан будет исполнять его просьбу — если это будет просьба. Хотя что это ещё может быть? У Лестрейнджа нет ничего, что могло бы быть нужно самому Невиллу — значит, он придёт просить о чём-то. Можно будет просто сказать «нет» и уйти. И забыть о нём — как он сделал после битвы.

Хотя сделал ли? Он хотел забыть — очень хотел никогда не думать о том, что обязан жизнью старшему Лестрейнджу. Ладно Снейпу — это было, если поразмышлять, даже забавно. Но не Лестрейнджу! Не тому, кто лишил его семьи! Не тому, из-за кого он каждую неделю, сколько себя помнил, ходил в Мунго — к людям, которые могли бы вырастить его и, возможно, даже и погибнуть потом на войне, но не существовать так, как жили сейчас его родители.

Тому, из-за которого он теперь навсегда был обречён ощущать себя неудачником и трусом. Потому что он не отомстил — у него было полгода, а он так и не сумел ничего сделать. Смерть Беллатрикс ничего не меняла — почему-то ему был особенно важен именно Родольфус. Возможно потому, что с ним Невилл не просто не сумел — он побоялся. Невилл точно это знал — самого себя ведь не обманешь.

Невилл иногда жалел, что не воспользовался тогда, после битвы, случаем и не отомстил — но всякий раз, когда всерьёз задумывался об этом, понимал, что, выпади ему ещё один шанс, поступил бы так же. В сущности, судьба сама отомстила за его родителей — так он думал до тех пор, покуда не узнал о работе Лестрейнджа в Отделе Тайн. Вот тогда он и подумал, что того, что с тем случилось, недостаточно, потому что он живёт. Живёт по-настоящему — пускай даже и страдает.

Хотя — страдает ли? То, что он забрал брата к себе в дом, вроде бы, свидетельствовало в пользу этой версии, ну а там кто знает. Можно ведь решить, что, поступив таким образом, выполнил свой долг — и вообще не заходить в ту комнату. Потому что видеть каждый день в таком состоянии кого-то близкого — это ад, и кто станет себе такое добровольно устраивать?

Эта мысль потянула за собой другую — страшную настолько, что, когда она появилась впервые, Невилл её отложил. Но она вернулась и заставила додумать себя, и он сдался. Смог бы сам он поселить родителей рядом? Если бы это было безопасно — или если бы существовали чары, что смогли бы защитить его и всех окружающих от их неконтролируемых и мощных магических выбросов? В Мунго с этим справлялись, но категорически не советовали забирать их в частный дом. Вот они и не забирали… Так, по крайней мере, привык думать Невилл — что его родители остаются в Мунго только потому, что опасны и для себя, и для других. Но что было бы, если бы нашёлся способ справиться с этой опасностью?

В первое же своё посещение Мунго он, смотря на по обыкновению безразлично разглядывавшего его отца и робко трогающую время от времени край его рубашки мать попытался представить, что вот так было бы каждый вечер. Всегда. Он бы приходил домой, и находил бы их там — вот таких. И, наверное, был бы вынужден запирать их на ночь в комнате — ну и зачаровывать от них свою дверь.

Ему стало тоскливо и одновременно так мерзко от этой тоски, что он едва не сбежал — но всё же остался, и даже попытался, невесть в какой раз, поговорить с матерью, сам не понимая толком, что и для чего говорит. Да ей это и не было важно, она просто смотрела на него, молча и чуть-чуть искоса, а потом украдкой — всегда, всегда это было почему-то украдкой! — вложила ему в руку свёрнутый маленьким квадратиком конфетный фантик.

Невилл вдруг подумал, что Лестрейнджу легче: его брат ведь просто спал. И, поймав себя на этой мысли, разозлился и возненавидел сам себя — потому что из неё следовало, что… Он не стал додумывать — хотя это и не требовалось.

А теперь перед ним лежал небольшой прямоугольник пергамента с просьбой о встрече. Невилл взял чистый лист, перо — и, решительно набросав несколько слов, отправил письмо с совой.

…Они встретились тем же вечером в «Кабаньей голове». Невилл пришёл раньше срока, но Лестрейндж уже был на месте: сидел в углу за маленьким столиком и крутил в руках нетронутый, похоже, стакан с виски. Невилл подошёл и, не здороваясь — и потому что не мог подобрать подходящее приветствие, и просто потому, что не хотел — спросил:

— Что вам от меня понадобилось?

— Для начала я прошу у вас прощения за то, что сейчас скажу, — начал Лестрейндж так серьёзно, что Невилл неохотно кивнул. — Видите ли, мистер Лонгботтом, — медленно и веско проговорил он, — я пришёл к вам потому, что знаю человека, который мог бы излечить ваших родителей. Только, — добавил он после паузы, — он пока не знает об этом. Но он сможет, я уверен.

— Вы что несёте? — задохнувшись, резко сказал Невилл, еле разбирая собственные слова сквозь стоящий в ушах звон.

— Я искал способ помочь брату, — пояснил Лестрейндж. — Не нашёл, — добавил он, словно упреждая возможный вопрос. — Но зато нашёл возможность вернуть ваших родителей.

— Вы нашли? — переспросил Невилл, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями.

— Только общую идею, — негромко проговорил Лестрейндж. — Сами чары я составить не в силах, но я представляю, что именно нужно сделать, и примерно знаю, как. Но я не целитель — это совершенно не моя сфера.

— Почему тогда вы так уверены? — Невилл стиснул край стола.

— Потому что я хороший аналитик, и неплохо разбираюсь в некоторых разделах магии. И я вижу, что и как работает. Но не представляю, как это сделать, так сказать, технически.

— И что вы хотите от меня? — напряжённо спросил Невилл. — Денег?

— Что? — ошарашенно спросил Лестрейндж.

— Почему вы сразу не пошли с этим в Мунго? Для чего пришли ко мне? — Невилл перегнулся через стол, подавшись к Лестрейнджу.

— Потому что не считаю себя вправе единолично принимать такое решение, — тяжело проговорил Лестрейндж. — Здесь, — он положил на стол запечатанный конверт, — имя человека, который сможет им помочь. И моё письмо ему — о том, что и как нужно сделать. И, конечно, если он решит ко мне обратиться, я отвечу на любой вопрос. Но решать, отправлять его или нет, есть право у вас и только у вас, — он придвинул конверт к Невиллу. — И ещё у вашей бабушки, разумеется. Я уже однажды разрушил ваши жизни. Повторять не хочу.

— То есть сейчас вы её не рушите? — Невилл дёрнул ртом и, придвинув к себе конверт, положил на него взмокшие ладони. — Отдавая право мне принять такое решение?

— Рушу, — согласился Лестрейндж. — Но, по крайней мере, у вас есть право самому ею распорядиться. Или мне не следовало вообще ничего предпринимать? — спросил он совершенно серьёзно.

— Вам не следовало тогда являться к моим родителям, — буквально выплюнул Невилл. — И пытать их. Не пришлось бы теперь мучиться.

— Не следовало, — согласился Лестрейндж. — Но я не могу изменить прошлое. Только будущее. И, боюсь, не к лучшему.

— Не судите по себе, — отрезал Невилл. — Я всегда хотел их вернуть.

— Я не только о вас думал, — возразил Родольфус, — но и о том, каково будет вашим родителям прийти в незнакомый и чужой мир.

— Полагаю, они справятся, — Невилл встал, забрал конверт и молча вышел.

Его первым порывом было тут же распечатать его, прочесть имя, и немедленно отправить сову тому неизвестному целителю. Однако аппарация немного остудила его, заставив задуматься. И чем больше он раздумывал — тем больше ненавидел Лестрейнджа, поставившего его перед таким чудовищным выбором.

Потому что тот был прав. И про его, Невилла, вновь перекорёженную жизнь, и про то, каково будет его родителям. Как они вообще тут будут жить? Вдруг они не смогут колдовать? Вдруг они не будут ничего помнить? Или как раз будут, и каково это — обнаружить, что все твои друзья и большая часть родных умерли?

Невилл понял вдруг, что боится. И, как ни странно, абсолютно их не знает, хотя Августа рассказывала много и часто, особенно в детстве. Больше, конечно, о Фрэнке, но и об Алисе немало. Однако никакого цельного образа родителей в голове у Невилла не было — на самом деле, он понятия не имел, какие они. Они были аврорами… Он немного знал авроров — самых разных, через Гарри, иногда встречая тех на его дне рождения. И никак не мог представить среди них своих родителей.

Впрочем, у него теперь будет шанс.

Только надо как-то подготовить бабушку. Лестрейндж прав: нельзя подобные вещи делать за спиной. Но, с другой стороны, вдруг он в чём-то ошибся? Вдруг лечение не подействует или просто убьёт их? Заставлять её делить с ним ответственность было и жестоко, и нечестно. Но и умолчать было бы неправильно… Мордред! Как же он сейчас ненавидел Лестрейнджа! И себя — за эту ненависть, спровоцированную, как он полагал, его собственной нерешительностью и безответственностью. Надо было, всё же надо было уничтожить его тогда! Отомстить и…

«И не дать родителям этого сомнительного шанса», — чётко прозвучало у него в мозгу. Невилл, стукнув кулаком об стену, сунул так и не вскрытый конверт в стол и отправился в теплицу.

Нужно поработать руками и хоть ненадолго перестать обо всём этом думать.

— Руди.

Родольфус, игравший с сыном в мяч, обернулся на голос Андромеды. Мяч, большой и яркий, ударил его в руку и откатился в сторону, и Александр тут же побежал за ним, а Родольфус, напряжённо вглядываясь в лицо жены, спросил:

— Что случилось?

— Срочный номер «Пророка», — она странно улыбнулась и протянула ему газетный лист. — Ты был прав.

Родольфус бросил взгляд на страницу и, увидев в заголовке знакомую фамилию, криво усмехнулся:

— Да. Был.

Он умолк и, подхватив на руки смеющегося и вырывающегося сына, прижал мальчика к себе. Александр недовольно закряхтел и, бросив мяч, сосредоточенно начал выворачиваться из отцовских рук, но едва Родольфус опустил его на пол, тут же запросился обратно — и немедленно начал вырываться вновь.

— Новая игра? — улыбнулась Андромеда.

— Да, — рассеянно ответил Родольфус, крепко держа сына, но при этом глядя куда-то в пространство.

— Руди, что не так? — она накрыла его плечи руками.

— Боюсь, что всё, — он подбросил сына в воздух и подвесил его так, медленно левитируя по комнате — Александр залился восторженным смехом, а Родольфус сказал негромко: — Я не представляю, каково им сейчас. Всем. Разве что Августа рада, наверное.

Он умолк, сосредоточившись на сыне, и какое-то время в комнате слышался только его радостные смех и голос.

— Ты боишься? — очень тихо спросила, наконец, Андромеда.

— Боюсь, что устроил им ад хлеще прежнего, — Родольфус опустил мальчика на пол и попросил жену: — Можешь поиграть с ним?

— Иди, — кивнула она, садясь на ковёр рядом с сыном, а Родольфус ушёл бродить по берегу и вернулся только к ужину.

— Замёрз? — спросила Андромеда, увидев его покрасневшие от ледяного ветра руки.

— Знаешь, — он поглядел на них так, словно видел их впервые, и несколько раз медленно сжал и разжал пальцы, — я поймал себя на сильнейшем желании их увидеть. Даже думал, чей бы волос кинуть в оборотное.

— Зачем? — Андромеда нервно и непонимающе нахмурилась, и Родольфус покачал головой:

— Понятия не имею. И не стану, разумеется. Это иррациональное желание — теперь я, пожалуй, лучше понимаю Басти, — он почти улыбнулся. — Оказывается, подобное желание и в самом деле существует -

даже не просто существует, а бывает очень сильным. Неудивительно, что он иногда не удерживался. Ну а что тревожит тебя? — спросил он, пристально на неё глядя. — Я хотел спросить уже давно, но всё полагал, что раз ты молчишь, то хочешь разобраться сама. Но это слишком долго тянется.

— Я всё думаю о том, что Тед получит письмо на шесть дней раньше Дельфи, — сказала Андромеда.

— Верно, — после крохотной паузы сказал Родольфус. — А вот я об этом не подумал… может быть, прислать поддельное? А потом перехватить настоящее, — предложил он.

— Даже если сделать так, — возразила она, — то как быть с палочкой? Ей её не продадут. А как задержать их обоих с покупкой почти на неделю, я не представляю. Мы об этом думали, конечно, — продолжала Андромеда. — И рассказывали Дельфи то же, что и всем: что она родилась совсем слабой, и никто не знал сперва, выживет ли она — а потом, как раз через шесть дней, она почти умерла, но целители её спасли. И всё-таки она какое-то время не дышала — и, можно сказать, родилась тогда заново. И поэтому, возможно, получит своё письмо на эти шесть дней позже.

— И она поверила? — скептически спросил Родольфус.

— Это всё, что мы придумали, — вздохнула Андромеда. — Если бы она родилась не позже, а раньше, всё бы было проще — но мы ведь ни от кого не скрывали рождение Теда, и менять дату было невозможно.

— Ну, — протянул Родольфус не слишком уверенно, — возможно, для ребёнка объяснение выглядит вполне надёжным. Но она ведь вырастет… хотя, с другой стороны, я не представляю, что ещё здесь можно придумать.

…Апрель приближался стремительно — и когда до официального дня рождения близнецов оставалась всего пара недель, как-то вечером Андромеда встретила Родольфуса невероятно растроганным:

— Тедди предложил собрать гостей не одиннадцатого, а семнадцатого! Как он говорит, «на всякий случай».

— Я соврал бы, если бы сказал, что удивлён, — заулыбался Родольфус. — Тедди щедрый мальчик.

— Он и палочку обещает сестре идти покупать только вместе, — продолжала она, сияя. — Руди, мне так странно… и так хорошо видеть это.

— Почему же странно? — удивился он. — Я бы в детстве сделал так же.

— У вас разница в восемь лет, — возразила она. — Это совершенно другое. Вы с Басти никогда не соперничали. А я представляю себя и Циссу — и поверь, — она еле слышно вздохнула, — мне бы даже в голову не пришло подобное. И ей тоже.

— Значит, твоя дочь оказалась лучшей матерью, чем твоя собственная, — он приобнял её за плечи. — Впрочем, может, дело в том, что они близнецы — Падма говорит, что это совершенно другое, и совсем не похоже на обычные братско-сестринские отношения.

— Но они НЕ близнецы, — тихо возразила Андромеда.

— Это знаем мы, но не они. Впрочем, — признал он, — я не представляю, как обычно это происходит с близнецами: я ни разу ни одних не видел близко в раннем детстве. Падма же ни разу не усомнилась в том, что они брат с сестрой, — тут же сказал он. — Значит, выглядит похоже. Хорошо бы, так всегда и было, — прошептал он еле слышно.

Так что праздник был назначен на семнадцатое. Это была пятница, но поскольку отмечать столь важную дату было решено дважды (сперва в тесном кругу семьи, а на следующий день — с ровесниками, а и Нимфадора, и Родольфус, и даже Ремус вполне могли освободиться к обеду), время было признано удачным.

Собирались к четырём. Вожделенное письмо о зачислении в Хогвартс Дельфини получила ещё с утра — и тогда же Нимфадора, взявшая в этот день выходной, повела детей за палочками. Взяв с них клятвенное обещание не пользоваться ими под угрозой отобрать их до самого отъезда в Хогвартс, она с помощью подоспевших Андромеды и Родольфуса занялась приготовлениями к празднику — и никто из них не заметил, что именинники в какой-то момент куда-то исчезли.

* * *

— Думаешь, получится? — взволнованно спросила Дельфини.

— Думаю, должно, — уверенно сказал Эдвард, сжимая слегка влажную от волнения руку сестры.

Они стояли прямо перед спящим Рабастаном, возбуждённо и взволнованно переглядываясь.

— В крайнем случае, не получится, — успокаивая скорее саму себя, проговорила Дельфини. — Ну и что? Никто же ничего тогда не узнает.

— Вот именно! — Эдвард стиснул её руку покрепче и навёл свою новенькую палочку на Рабастана. — На счёт три? — спросил он.

— Ага, — Дельфини крепко-крепко сжала его руку и, тоже наставив палочку на Рабастана, быстро и глубоко вздохнула.

— Раз, — сосредоточенно сказал Эдвард. — Два… — они оба вдохнули, — и три.

— В наш одиннадцатый день рождения, — заговорили они хором, — в день обретения волшебных палочек, мы называем своё желание — одно на двоих, — они выдохнули синхронно, а затем, набрав побольше воздуха, продолжили: — Мы желаем, чтобы Рабастан Лестрейндж проснулся! Наше слово твёрдо и да будет так! Рабастан, мы зовём тебя! Вернись к нам! — почти выкрикнули они.

Палочка в руке Дельфини вдруг вздрогнула, и из её кончика вырвался ослепляюще-белый луч, угодивший Рабастану в грудь и мгновенно прожёгший одеяло. Оно вспыхнуло, но ни Эдвард, ни Дельфини этого не заметили — потому что палочка в руках девочки полыхнула тоже и прежде, чем та успела осознать, что происходит, сгорела прямо у неё в руке, осыпавшись лёгким пеплом на кровать и, к тому же, больно обожгла её руку.

Лишь тогда они увидели пламя на кровати и, вскрикнув, разом схватились за край горящего одеяла и одним резким движением сдёрнули его на пол, решительно затоптав, — так, как учил их когда-то папа.

…А покуда в спальне Рабастана Лестрейнджа полыхал пускай и локальный, но настоящий пожар, в доме Люпинов, наконец-то, обнаружилась пропажа героев дня.

— Вот куда они могли подеваться? — больше раздражённо, чем напуганно говорила Нимфадора, спускаясь из пустых детских в столовую, где был уже накрыт праздничный стол, за которым сидели Лестрейнджи и Поттеры. — Нашли время играть в прятки!

— Им сегодня можно и немножко пошалить, — вступился за детей Ремус. — Найдутся.

— Их все ждут! — она огляделась и достала свою палочку. — Нашли время играть в прятки! Тедди, Дельфи — выходите немедленно! — громко крикнула она. — Или мы начнём без вас!

— Мы вас ждём! — весело добавил Ремус.

А Родольфус вдруг ощутил неприятный холодок, медленно поползший вдоль его позвоночника. Неужели он был прав, и с Дельфини произошло то, чего он и боялся, и ждал? Ждал, как ждут неизбежного, но надеясь, и одновременно понимая, что надежда эта пуста — и всё равно, вопреки всему, продолжая надеяться.

— Руди, — вдруг шепнула Андромеда, и Родольфус, едва глянув на её побелевшее лицо, чётко понял: он действительно был прав. Просто она поняла, что произошло, быстрее него, потому что…

Андромеда молча указала ему на стол, и Родольфус, проследив её движение, застыл, с отчаянным непониманием глядя на лежащий рядом с его тарелкой тонкий серебряный браслет.

Тот, что он носил, не снимая, семь последних лет.

— Нет, — выдохнул он беззвучно, а потом вскочил, громко уронив стул, и аппарировал.

— Мама? — обернувшаяся на грохот Нимфадора недоумевающе посмотрела на Андромеду.

— Я боюсь, — очень тихо проговорила та, беря так и оставшийся на столе браслет, — что случилось что-то очень плохое. Не с детьми, — добавила она, сжимая ставший бесполезным металл в руке. — С Рабастаном. Извини меня, — она поднялась и тоже аппарировала.

— Хорошо бы, если б только, — пробормотала Нимфадора — а потом, вдруг побледнев, резко обернулась к Ремусу и сдавленно проговорила: — Не дай Мерлин, это связано… я проверю, — она требовательно протянула к нему руку и, схватив мужа за предплечье, тоже аппарировала.

Одеяло Эдвард с Дельфини потушили, но на смену огню пришёл дым, и они, кашляя и начиная задыхаться, дружно ринулись к окну, распахнув его настежь. Некоторое время они жадно дышали, высунувшись наружу; Дельфини тихо всхлипывала, и Эдвард крепко обнял сестру за плечи:

— Давай скажем, что это моя идея.

— Она общая, — Дельфини посмотрела на брата сквозь слёзы. — Тедди, что теперь будет? Мы, — она сглотнула и опять всхлипнула, — убили его?

— Я не знаю, — прошептал он.

Оба боялись обернуться и проверить: словно бы пока они не увидели последствия своих действий, тех и не было. Наконец, Эдвард медленно повернул голову, краем глаза глянул на кровать и, резко развернувшись, закричал:

— У нас получилось! Дельфи, получилось!

— Что? — она буквально подпрыгнула и, тоже повернувшись, встретилась с растерянным, но вполне живым взглядом незнакомых карих глаз. — Вы нас видите? — позабыв обо всём, выкрикнула она, спрыгивая с приступки и подбегая к кровати наперегонки с братом. — Видите же, да? — Дельфини взобралась коленями на постель и приблизила своё лицо к лицу Рабастана так близко, что почувствовала запах его обгоревшей на груди рубашки. Но ей было всё равно — она с жадностью вглядывалась в его растерянные глаза, и не сразу среагировала на тянущего её назад брата, шепчущего:

— Дельфи, Дельфи! Здесь Родольфус! Дельфи же!

А Родольфус, аппарировав прямо в спальню брата, задохнулся было от гари, но, однако, не успел даже удивиться — потому что первым, что он разглядел в ещё не выветрившемся дыму, был слегка рассеянный, но, определённо, совершенно осознанный и живой взгляд его брата.

— Басти, — неверяще выдохнул Родольфус, будто налетев на этот взгляд и потеряв на несколько секунд способность двигаться. — Басти, — повторил он, очень медленно делая первый шаг и на бесчувственных, ватных ногах подходя к кровати. — Басти, — проговорил он в третий раз — и, оперевшись коленом о край постели, наконец, недоверчиво коснулся рукой щеки брата, от которого Эдвард, наконец-то, оттащил сестру. Тот улыбнулся — его губы дрогнули, будто он пытался вспомнить, как разговаривать, но, не сумев произнести ни слова, почти сразу отказался от попытки — и прикрыл глаза, повернув неловко голову и прижавшись щекой и виском к его ладони. — Басти, — Родольфус трясущимися руками провёл по его лицу, а потом, наконец, склонился и обнял брата, смеясь и плача одновременно.

Он не видел больше ничего — ни замершую в дверях Андромеду, ни заплаканных, но невероятно счастливых, гордых и, в то же время, виноватых детей, ни появившуюся вслед за матерью Нимфадору и её супруга. Мир свернулся, схлопнулся, сосредоточился на человеке, которого он прижимал сейчас к себе с такой силой, что… Мерлин, что он делает? Он же так задушит его, или что-нибудь сломает… Но как… Почему же… Неужели…

Родольфус ослабил хватку и, отстранившись, жадно заглянул в лицо Рабастану — тот сморгнул и, с некоторым усилием втянув в себя в воздух, снова попытался что-то сказать, но сумел издать лишь негромкий стон.

— Ты же узнаёшь меня? — умоляюще прошептал он. — Узнаёшь, Басти?

Рабастан моргнул и кивнул — неловко и неуверенно, но Родольфусу этого более чем хватило, и он снова прижал к себе брата, правда, на сей раз куда осторожнее, и так замер — надолго.

Между тем, Нимфадора, меньше всех впечатлённая случившимся, разглядывала обожжённую руку дочери и пыталась расспрашивать её, вызвав этим у девочки лишь горькие слёзы.

Наконец, Родольфус, слегка успокоившись, сумел заставить себя оторваться от Рабастана, осторожно, будто хрустального, уложил его обратно на подушки и повернулся.

— Ты, — сказал он, глядя на заплаканную Дельфини сияющими глазами. — Это сделала ты.

— Мы вместе! — запротестовала она, но Родольфус не слушал. Ему хватило одного длинного шага, чтобы оказаться с ней рядом и, подхватив девочку на руки, горячо и крепко обнять.

— Ты вернула его, — сказал он, вглядываясь в её радостные и мокрые от слёз фиалковые глаза. — Я не знаю, как, но ты это сделала.

— Мы вместе сделали! — возразила она, счастливо ему улыбаясь. — Я и Тедди! Это же особенный день рождения, — торопливо заговорила она, похоже, немного смущаясь то ли от всеобщего внимания, то ли от такой непривычной эмоциональности деда. — Говорят же, что желание, которое загадываешь в одиннадцать лет, непременно сбывается — мы давно с Тедди придумали, что попросим, чтобы он выздоровел, — быстро-быстро объясняла она. — И у нас получилось, как и должно было — только вот моя палочка… — её губы задрожали, и она снова заплакала.

— Что же твоя палочка? — спросил он, опуская её на пол, но продолжая держать за плечи. — Дельфи, что случилось?

— Она… — попыталась она ответить, но рыдания заглушили все слова — и тогда на помощь сестре пришёл Эдвард:

— Её палочка вспыхнула и сгорела, — сказал он растерянно, и виновато добавил: — А моя почему-то нет. Но мы вместе колдовали! — подчеркнул он немедленно. — И придумали вместе, и хотели!

— Спасибо, — Родольфус подался к нему и тоже крепко и горячо обнял. — Спасибо, — повторил он и вновь обратился к Дельфини: — Я куплю тебе новую, — счастливо проговорил он, вытирая ей слёзы краем большого пальца. — Твоя палочка погибла, возвращая Рабастану жизнь — это хорошая смерть. Не плачь так, — он прижал её к себе, и Дельфини обняла его за шею и ойкнула, задев свою обожжённую ладонь. — Больно? — тут же спросил Родольфус, садясь вместе с ней на кровать и устраивая девочку у себя на коленях. — Покажи мне, — попросил он, осторожно беря её правую руку и не замечая, что ни Нимфадора, ни Ремус даже не пытаются вмешаться. — Впрочем, толку от меня сейчас, — он поглядел на столпившихся вокруг людей. — Лучше в Мунго, — решительно сказал он. — Боюсь, я сейчас способен разве что Патронуса сделать, и он, пожалуй, мог бы принять не то что телесную, а вообще физическую форму, — пошутил он.

— Я не хочу в Мунго! — мгновенно запротестовала Дельфи. — У меня же день рождения и вообще…

— Надо, родная, — ласково попросил Родольфус, не замечая, как переглянулись остальные на этом слове. — Иначе шрамы останутся, да и больно. Тут немного лечить — тебе всё на месте сделают. Я бы и сам мог, но я сейчас слишком счастлив, — он обернулся и посмотрел на внимательно глядящего на них улыбающегося Рабастана. — Я боюсь сделать что-то не то. И потом, это, всё же, не обычный ожог, а от палочки. Пусть специалисты посмотрят.

— Но я не хочу никуда уходить! — умоляюще проговорила она. — Не сейчас!

— Мы никуда отсюда не денемся, — пообещал он. — Вы вернётесь.

— А заодно позовёте целителей, — вмешалась Андромеда. — Нужно же показать его им.

— Ладно, — подумав, согласилась, наконец, Дельфи, и разумно заметила, глядя на Родольфуса: — Я думаю, сейчас неправильно будет просить тебя пойти с нами. Но потом можно будет тебя попросить кое о чём?

— Всё, что хочешь, — счастливо кивнул он, а потом, резко вдруг посерьёзнев, добавил: — Ты прости меня. Я всегда был очень несправедлив к тебе и суров, — сказал он, не замечая, как напряглась Нимфадора. — Прости.

— Ты просто не доверяешь женщинам, — ответила Дельфини серьёзно. — Кроме бабушки. Это из-за твоей первой жены, я понимаю.

От изумления Родольфус даже не сразу нашёлся с ответом, и на сей раз увидел, как беззвучно рассмеялись Андромеда и Ремус, и как розовые волосы Нимфадоры приобрели ярко-малиновый цвет.

— Мы ей никогда ничего подобного не говорили! — воскликнула она протестующе.

— Спасибо, что понимаешь, — сказал, наконец, Родольфус. — Я был неправ и исправлюсь.

— Договорились, — широко улыбнулась Дельфини. — Ты пойдёшь со мной завтра покупать новую палочку? — тут же попросила она.

— Пойду, — кивнул он. — Но, действительно, завтра.

— А сегодня можно попросить кое-что? — спросила Дельфини с хитрой улыбкой. — На будущее?

— Да, конечно, — Родольфус, кажется, не перестававший улыбаться ни на секунду, бросил нетерпеливый взгляд на своего брата. — О чём?

— Ты научишь нас управлять лодкой? — выпалила она. — Ну пожалуйста! Мы же уже взрослые!

— Да, — он рассмеялся. — Научу. Летом — сейчас холодно очень, да и я занят. Но летом непременно — я клянусь.

— Что случилось… Родольфус? — Падма Патил, донельзя взволнованная, даже не сменившая форменную мантию целителя, разве что не ворвалась в комнату — и застыла, глядя на них всех.

— Чудо, — счастливо проговорил он, улыбаясь ей. — Я не понимаю его природы, но оно случилось. И ты кстати, — спохватился он. — Видишь, дорогая, никуда идти не нужно, — обратился он к Дельфини. — Падма ведь целительница — она сможет помочь. Ты ведь сможешь? — спросил он. — Ты умеешь лечить ожоги?

— Не простые, — вмешалась Нимфадора. — У неё в руке сгорела волшебная палочка.

— Никогда не видела такого, — призналась Падма, переключаясь с Рабастана, которого разглядывала, на девочку. — Но посмотрим. В мире много обжигающих артефактов — я не думаю, что волшебная палочка может причинить ущерба больше некоторых из них. Покажи мне, — попросила она, садясь рядом и беря собственную палочку. — Потерпи немного, — попросила она сочувственно. — Я чуть позже сниму боль. Потерпишь?

— Мне же можно завести другую? — жалобно спросила Дельфини, терпеливо позволяя Падме изучать ожог.

— Ну конечно, — Падма улыбнулась ей. — Завтра же пойдёте и купите тебе новую.

— А если больше не получится? — прошептала Дельфини.

— Почему же не получится? — ласково возразила Падма. — Всё получится. Это просто палочка — они иногда ломаются и, действительно, бывает, сгорают. Иногда взрываются даже. Это просто инструмент — хоть и ценный.

Она продолжала говорить что-то ласковое и успокаивающее, а Родольфус не мог отделаться от мысли, что Дельфини может быть права. А что если она заплатила за жизнь его брата не волшебной палочкой, а волшебством? Если потеряла его, вложив всё, что у неё было, в своё желание? Он прекрасно знал, насколько страстно дети умеют желать — и знал, что сила заклинаний часто напрямую с этим связана.

Вынудить себя хотя бы ненадолго вернуться за праздничный стол Родольфус не смог — впрочем, от него этого и не ждали. Он вообще не в силах был оставить брата ни на минуту, и пока приведённые Падмой целители заполонили комнату, сидел в изножье, позволяя им осматривать Рабастана — в особенности, похожий на густую паутину ожог на его груди. Вслушиваясь в возбуждённые разговоры, смотрел на явно не до конца понимающего происходящее брата, и думал, что немедленно должен написать Морозини, но не мог заставить себя отвлечься даже на это. Он давным-давно не верил в чудеса — и теперь, когда вдруг одно из них случилось прямо у него в доме, никак не мог уложить это в сознании.

Впрочем, он сейчас вообще с трудом думал: в голове у Родольфуса было на удивление пусто, звонко и легко. Значит, вот так ощущается абсолютное счастье?

Голос Рабастана — хриплый, тихий и неуверенный — отчасти вернул его в реальность. Рабастан его позвал — целители, наконец-то, разошлись, и осталась только Падма, скромно устроившаяся чуть поодаль у стола.

— Тебе сложно говорить, — Родольфус перебрался поближе и, сжав предплечье брата, улыбнулся. — Ты отвык. Это всё вернётся постепенно, не бойся.

— П-п-очему? — старательно выговорил Рабастан, и в его глазах мелькнул испуг.

— Много времени прошло, — как можно легче улыбнулся Родольфус. — Ты был без сознания очень долго. Помнишь, что случилось? — Рабастан, к его облегчению, кивнул, и Родольфус усмехнулся: — Белла проклинать умела. Тебя очень долго не было. Думаю, тебе придётся заново учиться говорить, ходить, колдовать — но всё это не важно. Ты вернулся — это главное. Я тебе помогу — во всём.

Падма тихо поднялась и выскользнула за дверь, не желая им мешать, но Родольфус даже не заметил этого. Если б можно было читать мысли! И не заставлять сейчас Рабастана мучительно вспоминать простейшие слова. Но подобное невозможно, и Родольфус пересел к брату поближе и начал рассказывать ему обо всём, что случилось за эти годы, стараясь говорить как можно медленнее и понятнее. Рабастан слушал его очень внимательно и, в какой-то момент найдя его руку, сжал её — очень слабо, как сумел — и держал в своей так, как делал это когда-то в детстве, болея или просыпаясь среди ночи от кошмаров. Постепенно веки его тяжелели, и он сперва задремал, а потом и уснул — и Родольфус, умолкнув, продолжал сидеть рядом и думал, как же этот, настоящий и естественный, сон отличается от прежнего! Иным было всё: ритм дыхания, мелкие, едва уловимые движения губ и глазных яблок, чуть подрагивающие время от времени пальцы…

— Он заснул? — Андромеда положила руки ему на плечи, и Родольфус вздрогнул: её появления он не заметил.

— Да, — негромко отозвался он. — Просто заснул. Как все мы. Меда, — Родольфус прислонился щекой к её груди. — Мне всё кажется, что это неправда. Морок. И привиделось от отчаяния.

— Вовсе нет, — она обняла его и коснулась губами волос. — Хочешь, я тебе докажу?

— Хочу, — он слегка улыбнулся.

— Это был бы слишком странный морок, — проговорила она, гладя его по голове. — Я не думаю, что в нём была бы Дельфини.

— Да, пожалуй, — признал он. Это имя привело его в себя — в самом деле, есть ведь эта девочка, и он ей обязан с этого момента навсегда. Ей и её брату, разумеется, — но, похоже, прежде всего ей. И он обещал назавтра… что он обещал? Он не помнил… — Мерлин, Меда, — он тряхнул головой. — Я сейчас задам один из самых странных вопросов в своей жизни — скажи мне, ты не помнишь, что я пообещал ей?

— Помню, — Андромеда улыбнулась снова. — Ты пообещал ей сходить завтра за палочкой, и обоим, что научишь их править лодкой.

— Лодка, да, — Родольфус потёр лицо руками. — Это позже… сходить за палочкой? — повторил он и невольно поморщился.

— Я побуду с ним, — пообещала Андромеда. — Пока тебя не будет. Обещаю, что не отойду ни на минуту.

— Не в том дело, — Родольфус посмотрел на брата и перевёл взгляд на жену. — Олливандер запретил мне приходить к нему ещё раз. Полагаю, он в своём праве.

— Подождёшь на улице, — спокойно предложила Андромеда. — Они наверняка пойдут всей семьёй — а ты просто подождёшь.

— Да, пожалуй, — Родольфус взял её руку и поцеловал ладонь. — Я едва соображаю… никак не соберусь. Не могу, — он поцеловал ладонь жены снова, а потом прижал к своему лицу. — Вообще думать не могу. Так странно.

— Думаю, раз в жизни можно, — успокаивающе проговорила Андромеда, садясь рядом с ним. — Ты ночуешь здесь сегодня?

— Я не знаю, — подумав, признал Родольфус. — Вроде, незачем… но я, наверное, останусь. Прости, — сказал он слегка виновато.

— Не за что, — она поцеловала его и решительно трансфигурировала один из стульев в кушетку, а потом, застелив её, ушла.

И хотя Родольфус был уверен, что и глаз не сможет сомкнуть этой ночью, он сам не заметил, как заснул — правда, в кресле, что придвинул вплотную к кровати. И проснулся на рассвете — от ощущения внимательного взгляда на своём лице.

— Басти, — Родольфус, потирая сонное лицо, резко сел. Свет в комнате был сероватым: хотя небо было ясным, солнце пока не взошло. Рабастан не спал: лежал и внимательно смотрел на брата, а когда тот пересел к нему на кровать, сглотнул, сжал губы и попросил, медленно и неуверенно выговаривая звуки:

— Пить.

Родольфус, трансфигурировав в стакан лежащую на столике салфетку, наполнил его водой из своей палочки и осторожно поднёс его к губам брата — а пока тот пил, проговорил тихо:

— Я совсем забыл вчера обо всём. Надеюсь, это не критично… мне придётся уйти сейчас — написать письмо и, — он улыбнулся, — пожалуй, умыться, — в глазах Рабастана плеснула тревога, и Родольфус быстро пообещал: — Я вернусь. Скоро. Басти, — он убрал стакан и провёл ладонью по слегка спутанным и впервые за одиннадцать лет не вымытым вечером волосам брата. — Впрочем… я, пожалуй, позову Падму. Мисс Патил, — поправился он — и, увидев удивление на лице Рабастана, улыбнулся: — Ты не помнишь? Я рассказывал тебе вчера. Слишком много всего за раз, да? — Рабастан слегка кивнул, и Родольфус пояснил: — Падма Патил. Помнишь её? Семикурсница, — Рабастан качнул головой, и Родольфус добавил: — Они с сестрой были близнецами и обе ходили в дуэльный клуб. Две девушки-индианки. Не помнишь? — губы Рабастана дрогнули в неуверенной улыбке, он едва заметно кивнул, и Родольфус, повторив его кивок, продолжил: — Её сестра погибла в той битве. В битве за Хогвартс. Той же, где Беллатрикс тебя… ранила.

Он умолк, давая передышку и возможность осознать сказанное. Рабастан молчал какое-то время, продолжая очень внимательно смотреть на него так, будто искал что-то в лице брата, и Родольфус вдруг то ли сообразил, то ли вспомнил, что ведь тот сейчас должен попросту плохо видеть. И, наверное, его это должно пугать…

— Тебе сложно фокусировать зрение, — сказал он, и когда Рабастан торопливо кивнул, постарался его успокоить: — Это временно. Твои глаза просто отвыкли — ты научишься снова. Не бойся.

— П… почему? — очень тихо выговорил Рабастан, жмурясь и тут же широко раскрывая глаза.

— Мышцы ослабли. Там ведь тоже мышцы — в глазах, и их, в отличие от многих других, невозможно было тренировать. Ты привыкнешь, — пообещал он. — Через некоторое время всё вернётся. Не бойся.

Дверь тихонько приоткрылась, в комнату заглянула Падма — и, увидев Родольфуса, вопросительно на него посмотрела.

— Входи, — он поманил её, и Падма, войдя, остановилась в паре шагов от кровати, тепло и радостно улыбнувшись Рабастану. — Это Падма Патил, — она протянула руку, наклонилась и мягко сжала пальцы Рабастана. — Она целительница, и поможет тебе быстрее прийти в форму. И побудет рядом, пока меня нет. Ты ведь не спешишь? — спросил он у неё.

— Ещё нет шести, — она придвинула себе табурет. — У меня есть часа два.

— Напишу Морозини и вернусь, — Родольфус встал и, кивнув напоследок брату, вышел.

Он шёл по коридору и думал, что должен был бы тревожиться и сердиться на себя за то, что упустил больше половины суток — но ни страха, ни тревоги, ни досады не было. Почему-то ему упрямо казалось, что теперь всё будет хорошо — наверное, впервые в его жизни всё по-настоящему будет хорошо.

Написав письмо, он вернулся и уже не уходил из комнаты брата, сам и покормив его первым в его новой жизни завтраком, и умыв, и переодев. Двигаться у Рабастана выходило неловко и тяжело — Родольфус всё делал сам, понимая, разумеется, что тому придётся упорно и, по всей видимости, довольно долго восстанавливать свои навыки, но сейчас не имея сил заставлять его делать что-либо. Завтра. Они начнут с завтрашнего дня — и потом, кто знает, не повредит ли Рабастану сейчас, пока проклятье не снято до конца, такая активность?

— Руди, — Рабастан вздрогнул, увидев Андромеду, но потом улыбнулся с облегчением, и она ответила ему мягкой улыбкой. — Понимаю, что сейчас не лучший момент, но ты вчера пообещал. Дети ждут.

— Да, — Родольфус кивнул. — Басти, я пообещал сходить за палочкой. Я вернусь через час… может, через два. Ты побудешь с ним? — попросил он Андромеду. Та кивнула, а когда он ушёл, приблизилась к Рабастану склонилась к нему и спросила:

— Руди рассказал тебе, что мы с ним женаты, и у нас есть сын?

— Д-да, — подумав, отозвался Рабастан, глядя на неё с любопытством.

— Хочешь познакомиться с племянником? — весело спросила она. Рабастан заинтересованно заулыбался и кивнул, и она, щелчком пальцев вызвав эльфа, попросила: — Приведи сюда Ксандра. Его зовут Александр, — пояснила она Рабастану. — Ему скоро будет три, и внешне он удивительно похож на тебя в том же возрасте, а характером пошёл в Руди.

— Т-ты, — медленно и тщательно выговорил Рабастан и облизнул губы. Андромеда подбадривающе кивнула, и он, подумав, продолжил: — И он… Руд-ди… вы…

— Думаю, ему самому захочется тебе рассказать, как так вышло, — возразила она, но он настойчиво повторил:

— Ты… п-почему?

— Почему я полюбила твоего брата? — она усмехнулась. — Я не знаю. Мне самой порой бывает странно. До сих пор. Мы похожи с ним, пожалуй… впрочем, ты не знаешь. Мой муж умер. Был убит в войну егерями, когда прятался. Он ведь магглорождённый… был им. Ну а Руди, — она снова усмехнулась, на сей раз с отчётливой горечью, — почти потерял тебя. Впрочем, это ничего не объясняет, — она отвернулась, перевела взгляд на дверь и сидела так молча, покуда та не открылась, и в комнату не вошёл темноволосый мальчик с игрушечной волшебной палочкой в одной руке и большой игрушечной же собакой в другой. — Ксандр, — Андромеда протянула к нему руку, и мальчик, подойдя, остановился ровно на расстоянии ладони от неё. Выражение его лица напоминало лицо исследователя, столкнувшегося с серьёзным и малоизученным пока что явлением, любопытным и, возможно, немного опасным. — Я хочу тебя представить твоему дяде, — Андромеда спрятала улыбку. Её сын был упрям — куда упрямее дочери, хотя до его рождения она и не подозревала, что такое вообще возможно — и последние недели всё настойчивее проверял на прочность что её, что своего отца. И, как ни смешно, она оказывалась куда прочнее: Родольфусу, как выяснилось, было намного сложнее проявлять по отношению к сыну даже разумную строгость. Впрочем, он старался, и пока что ему это, как правило, удавалось — лишь Андромеда знала, чего ему это стоило.

Впрочем, сейчас Александру сразу стало не до проверок: как всегда бывало, когда он видел незнакомого человека, глаза мальчика расширились от любопытства, и он, сделав несколько шагов к Рабастану, уставился на него с огромным интересом.

— Александр, это Рабастан, — немного церемонно проговорила она. — Твой дядя. Рабастан, — она повернулась к деверю, — это твой племянник.

— Здравствуйте, — очень вежливо и звонко проговорил мальчик. — Вы поправились?

— Ксандр знает, что ты был болен, — пояснила Андромеда. — Он бывал здесь, и довольно часто. Милый, Рабастану трудно разговаривать пока что, — сказала она сыну. — Можешь просто пожать ему руку.

Рабастан с заметным трудом приподнял свою — Андромеда незаметным движением палочки поддержала её на весу, — Александр же, решительно подойдя к кровати, положил собаку на пол, а затем без малейшего смущения взялся за его ладонь и довольно крепко сжал. А потом спросил:

— А потом вы сможете разговаривать?

— Д-да, — с улыбкой отозвался Рабастан.

— Папа говорил, — Александр отпустил его руку, и Андромеда так же незаметно позволила ей опуститься на кровать, — что вы любите летать.

— Л-любл-лю, — улыбка Рабастана стала шире.

— Я тоже люблю, — сказал мальчик — и, бросив хитрый взгляд на мать, спросил: — Вы меня научите?

— Д-да, — пообещал Рабастан, вызвав этим у Андромеды лишь беззвучный стон. — П-пот-том. П-позже.

— Когда совсем поправитесь? — уточнил Александр, и когда Рабастан кивнул, сказал очень проникновенно: — Поправляйтесь, пожалуйста, поскорее.

И ужасно удивился, услышав в ответ дружный смех и дяди, и матери.

А Родольфус, тем временем, шёл по Диагон-элле вслед за всем семейством Люпинов. Дельфини крепко держала отца под руку и то и дело стискивала пальцы матери или брата, шедших рядом, порой оглядываясь на него, Родольфуса. Когда же магазин Олливандера стал хорошо виден, она вдруг остановилась и, когда они все её окружили, напряжённо спросила:

— А что, если для меня не найдётся палочки?

— Закажем тебе индивидуальную, — тут же ответил Родольфус. — Так порой делают, в этом нет ничего невероятного.

— Почему же не найдётся? — успокаивающе проговорил Ремус. — Палочки — вещь, конечно, индивидуальная, но они ведь просто инструмент. В некоторых семьях они даже передаются по наследству — и ничего… Не переживай. Она обязательно найдётся!

— Но если я… — Дельфини закусила губы, — если я… если я больше не волшебница? — словно через силу очень быстро проговорила она. — Так не может быть?

— Нет, конечно! — уверенно воскликнул Эдвард.

Взрослые же молчали. Лишь переглянулись быстро и тяжело — и отвели глаза. Потому что понимали, что так могло быть — волшебники могут потерять магию, такое порою случается, а вот о подобном тому, что произошло между Дельфини и Рабастаном, никому из них прежде слышать не приходилось. И хотя целители, осмотревшие девочку, в один голос твердили, что она не пострадала, они ведь тоже могли ошибиться.

— Мы точно этого не узнаем, пока стоим здесь, — сказал Люпин, обнимая девочку за плечи. — Идёмте.

— Я вас подожду на улице, — подал голос Родольфус.

— Почему? — сразу вскинулась Дельфини. — Ты же обещал пойти со мной!

— Я пошёл, — возразил Родольфус. — Но входить в лавку не считаю правильным. Мистер Олливандер мне не будет рад.

— Почему? — Дельфини даже шагнула к нему. — Почему не рад?

— Слишком много его палочек я погубил, — ответил Родольфус. — Когда я был у него в последний раз, он велел не приходить больше. Так что я вас подожду снаружи.

— Ладно, — погрустневшая Дельфини кивнула и почти решительно направилась к магазину. Остальные вошли вслед за ней, а Родольфус остался. Однако же очень скоро дверь опять распахнулась, из неё выглянула Дельфини и замахала ему рукой, подзывая. — Господин Олливандер сказал, что ты можешь войти, — почему-то громким шёпотом сказала она, умоляюще и возбуждённо на него глядя.

Что же… раз сказал… Родольфус вошёл, хоть и не понимал, для чего это нужно Дельфини. Почему она так за него цепляется? С нею родители и брат — а его она почти и не знает. Так зачем?

Он остановился у порога, а Дельфини почти бегом подошла к прилавку, за которым стоял Олливандер.

— Я вас помню, дорогая, — сказал он, глядя на свою юную посетительницу. — И вас тоже, — кивнул он Эдварду. — Вы здесь были вчера днём — что же привело вас теперь? Решили купить второй чехол?

— Видите ли, мистер Олливандер, — заговорила Нимфадора. — Нам нужна ещё одна палочка. Мне очень жаль, но та, что мы купили вчера, сгорела. Вчера же, — добавила Нимфадора, кладя руку на плечо дочери.

— Сгорела? — голос старика опасно завибрировал. — Вы, мисс, умудрились сжечь мою палочку, и имеете нахальство являться ко мне с желанием купить следующую?! Сжечь палочку! — возмущённо повторил он — и Дельфини не выдержала:

— Я её не сжигала! — чуть не плача, воскликнула она. — Она сама сгорела! Я не знала, что так будет! И я не хотела такого, совсем!

— Как это «сама»? — Олливандер, похоже, не мог решить, верить ли девочке, но на всякий случай слегка сбавил тон. — Как такое случилось?

— Она… — начала было Нимфадора, но Дельфини её перебила:

— Мама, я сама расскажу! Я… мы, — она обернулась и взяла брата за руку, — мы с Тедди очень хотели, чтобы наш… — она задумалась, не зная, как коротко назвать Рабастана, и сказала, в конце концов, — брат мужа нашей бабушки поправился! И мы загадали это желание и сказали, что хотим — и это случилось, — она шмыгнула носом. — Палочка… Сначала был луч — яркий и белый-белый — а потом она вспыхнула и сгорела, вся сразу… Простите, пожалуйста, — попросила она умоляюще. — Я правда не знала, что так будет…

— Брат мужа бабушки, — тяжело и медленно проговорил Олливандер, глядя теперь на Родольфуса. — Что теперь с твоим братом? — спросил он его.

— Он очнулся, — тихо отозвался Лестрейндж. — Ваша палочка вернула его к жизни. Может быть, ценой своей.

— Скажешь, что я должен радоваться? — он опустил руки на прилавок и велел вдруг: — Подойди.

Родольфус подчинился, и когда оказался достаточно близко, чтоб расслышать шёпот, Олливандер проговорил:

— Худшая из палочек не стоит ни твоей, ни его жизни. И не только моих, — он резко повернулся к перепуганной Дельфини и проговорил уже совсем иным тоном: — Что же — с вашей стороны это было благородно. Думаю, что это не худшая смерть для волшебной палочки, — он поскрёб ногтями заросшую короткой седой щетиной щёку и обернулся к сложенным за прилавком коробкам с палочками. — Что ж… давайте попытаемся подобрать вам ещё что-нибудь. Может быть, — он достал одну из коробок, — эта? Нет? — спросил он, когда Дельфини, взмахнув палочкой, разочарованно положила её обратно. — Тогда эта?

Они пробовали и пробовали, но ничего не выходило. Палочки молчали, а подбородок Дельфини начал предательски подрагивать. Она всё ещё держалась, но всё хуже — и когда очередная палочка так и осталась в её руке простой деревяшкой, всё-таки заплакала и уткнулась лицом в грудь Люпина. Ремус её обнял, и она, обхватив его обеими руками, разрыдалась горько, безнадёжно и отчаянно.

— Ну же, мисс, — Олливандер вышел из-за своего прилавка и подошёл к девочке, которую утешала уже вся семья. — Разве можно так расстраиваться? У меня тут много, очень много палочек. Что-нибудь да подойдёт. Ну а если нет — я вам сделаю её отдельно. Ну, не плачьте, — он похлопал её по спине, и Дельфини, подняв, наконец, голову, поглядела на отца, потом на мать, на брата, на мастера — и остановила, наконец, взгляд на державшемся чуть в стороне Родольфусе.

— Всё равно я не жалею, — проговорила она, упрямо сжав губы и вздёрнув подбородок — и до жути вдруг напомнив этим ему свою мать. Настоящую мать, кровную. Беллатрикс. — Даже если я теперь не буду волшебницей.

— Мерлин, что за глупости?! — возмутился Олливандер, разворачивая её к себе. — Не жалеешь, говоришь, — повторил он. — А ну-ка, посмотрим… Так… не то… не то… погодите-ка, — он открыл спрятанную среди стеллажей неприметную дверцу и исчез за ней, а когда через несколько минут вернулся, на обшлагах его мантии виднелась пыль и, кажется, даже паутина, щедро усыпавшие и коробку, что он держал в руках. — Та-ак, — он открыл её и протянул всхлипывающей Дельфини. — Ну-с, попробуйте.

Она неуверенно протянула руку и вынула их коробки карамельно-коричневую, в чётко различимых разводах от древесных годовых колец палочку, взмахнула ей — и та мгновенно ответила, осыпав её и стоящих рядом Люпинов ворохом золотых, алых и зелёных искр.

— Да! — радостно воскликнул Эдвард, торжествующе подпрыгнув и обняв, похоже, слегка ошеломлённую сестру. — Я же говори тебе, говорил!

— Говорил, — подтвердила она — и кинулась на шею сперва ему, затем отцу, матери и даже — прежде, чем успела подумать, что делает — Олливандеру. Впрочем, она всё же остановилась прямо перед ним и лишь крепко прижала к груди палочку и выдохнула: — Спасибо!

— Из чего она? — спросила Нимфадора, с видимым облегчением переглядываясь с мужем.

— О, она весьма необычна, — сказал выглядящий весьма довольным Олливандер. — Тис и сердечная жила дракона. Весьма редкое сочетание — потому что слишком сильное. Это сильная палочка, мисс, — сказал он Дельфини. — Сильная и довольно своенравная. Я боюсь, вам может оказаться непросто с ней справляться в первое время.

— Ничего! — радостно помотала головой девочка. — Я справлюсь! А скажите…

Она что-то спрашивала, Олливандер ей отвечал — а Родольфус стоял, вцепившись рукой в стену и ощущая, как течёт у него по спине холодный пот, старательно сохраняя на лице нейтральное выражение.

Тис и сердечная жила дракона. Лорд и Беллатрикс. Как там говорят? Тис даёт власть над жизнью и смертью? Защитник или убийца? Но ведь говорят же, что злодеями не рождаются… но то люди — а она ведь не…

— Мы уходим, — услышал он голос Нимфадоры и, встряхнувшись, двинулся следом, почему-то не решившись посмотреть на Олливандера. Говорят, что он помнит всех, кому продавал свои палочки — но ведь он не мог догадаться? Ведь наверняка же не мог! Или…

Они вышли на улицу — сырой и прохладный воздух отрезвил и остудил Родольфуса. В конце концов, он всё равно не может ничего изменить: эта девочка уже родилась такой, какой родилась. Всё, что в его силах — помочь ей оставаться такой, какова она сейчас. Той, которая сказала, заливаясь слезами: «Всё равно я не жалею». А ведь она знать не знает Рабастана, да и с самим Родольфусом, сказать по правде, знакома не слишком.

— Я хотел бы сделать вам подарок, — сказал он, подходя к радостно разглядывающим новенькую палочку детям. — Каждому из вас. И раз мы здесь — может быть, вы скажете, чего бы вам хотелось?

— Щенка! — тут же воскликнула Дельфини. — Я хочу щенка!

— Дельфи, нет! — решительно вмешалась Нимфадора. — Мы с тобой это уже сто раз обсуждали. Собак нельзя держать в Хогвартсе, а ты уезжаешь через четыре месяца. Вырастешь, закончишь школу — и заведёшь, кого хочешь, а пока…

— Щенка так щенка, — твёрдо заявил Родольфус. — Жить он будет у нас, — тут же успокоил он Нимфадору. — Места много, да и я всегда любил собак. Но он будет твой — ты им будешь заниматься сама до отъезда и на каникулах. Извини, — сказал он невестке. — Я обычно никогда не спорю с вами как с родителями по поводу подарков, и не стану этого делать впредь. Но пойми и меня тоже — сегодня такой день, когда они могут получить всё, что захотят.

— Совсем всё? — недоверчиво переспросила Дельфини, переводя взгляд с него на мать и обратно.

— Ну, тебе же сказали «всё», — иронично ответила та, на удивление легко смирившись с решением Лестрейнджа. — Я надеюсь, правда, что какую-нибудь мантикору ты не попросишь — хотя лично мне было бы интересно поглядеть, как ты выкрутился бы, — сказала она Родольфусу.

— Я хочу собаку, — счастливо повторила Дельфини. — Мама, я же знаю, что держать дома существ вроде мантикор нельзя! — добавила она с упрёком. — А собак можно!

— Ты уже знаешь, какую именно? — улыбнулся Родольфус.

— Венгерскую овчарку! — без малейшего раздумья ответила та. — Они называются комондороки.

— Я не слышал о таких, — признался Родольфус. — И навряд ли мы сумеем купить щенка прямо сегодня, но я обещаю, что найду его для тебя.

— И тебе придётся завести для него стадо, — рассмеялся Люпин, пояснив на невысказанный вопрос: — Это пастушьи собаки. Без работы они будут очень скучать.

— Стадо так стадо, — пожал Родольфус плечами и поинтересовался с едва заметной улыбкой: — Большое?

— Ну, хотя бы с дюжину овец, — Люпин откровенно веселился.

— У меня есть про них книга, — вмешалась Дельфини. — Я тебе покажу! Они самые лучшие и умные собаки на свете — комондорок значит король! Ну, или как-то так, — поправилась она тут же. — Но они особенные!

— Значит, познакомимся, — кивнул Родольфус. — Ну а ты? — обратился он к Эдварду.

— А я не знаю, — его волосы приобрели лимонно-жёлтый цвет. — Можно, я подумаю?

— Сколько угодно, — Родольфус улыбнулся и, заметив выражение его глаз, спросил: — Я не тороплю — но если у тебя есть идея, даже экзотическая, то её можно обсудить.

— Ну, вообще-то я хотел колдокамеру… и лошадь, — он смутился и покраснел целиком, вместе с волосами, и быстро добавил: — Я решу, что выбрать, и скажу тебе, ладно?

— Выбирать не обязательно, — возразил Родольфус.

Нимфадора фыркнула и довольно громко произнесла, обращаясь, вроде бы, к мужу:

— Вот что-что, а скромность от тебя он явно не унаследовал.

— Бывают ситуации, когда она не слишком уместна, — возразил ей тот с улыбкой.

Эдвард же заворожённо повторил:

— Не обязательно?

— Нет. Тем более что лошадь мы сейчас тоже никак не купим: для неё потребуется подготовить конюшню, да и выбор — дело непростое. Но вот колдокамеру мы, полагаю, можем отыскать сейчас и здесь.

— Они продаются там, — Эдвард указал куда-то вперёд. — Идёмте, я вам покажу!

В магазине они провели больше получаса: Эдвард и Дельфини забросали продавца вопросами, из которых явствовало, что камерой они намерены пользоваться вместе, а когда наконец-то её выбрали, Родольфус готов был уже купить им каждому свою собственную — только чтобы быстрее освободиться и вернуться наконец домой. Но и торопить их он не считал себя вправе, и когда они всё же вышли на улицу, даже предложил зайти поесть мороженого к Фортескью, на что дети с радостью согласились. Нимфадора же поглядела на Родольфуса так оценивающе, что он ощутил себя на допросе, правда, говорить ничего не стала. Так что они провели там ещё почти час и расстались ближе к вечеру, договорившись, что Родольфус постарается в течении недели отыскать подходящих животных, и смотреть щенка и лошадь они непременно отправятся вместе.

— Что случилось? — Андромеда поднялась ему навстречу, и поспешно добавила: — Басти спит, заснул с час назад… остальное потом расскажу. На тебе лица нет.

— Её новая палочка из тиса, — сказал Родольфус — и, не обнаружив понимания в её взгляде, пояснил: — Как у Лорда. А внутри, — он болезненно усмехнулся, — сердечная жила дракона.

Они замолчали ненадолго, а потом Андромеда, взяв Родольфуса за руку, усадила его в кресло и, присев рядом, твёрдо сказала:

— Это ничего не значит. Мы ведь и так знали, что она — их дочь. Тисовая палочка была не только у Волдеморта. Даже если у его палочки внутри тоже была…

— Нет, — оборвал Родольфус. — Там было перо феникса. Так же, как у Поттера — иначе они бы не замыкали друг друга.

— Ну тем более, — она успокаивающе сжала его плечо. — Тис не бузина — он, конечно, редок, но не уникален. Это просто дерево, Руди, — Андромеда покачала головой.

— Да, наверное, — отозвался тот рассеянно.

— Руди, — Андромеда ощутимо тряхнула его за плечо. — Это просто дерево, ты меня слышишь?

— Слышу, — он вздохнул и, поглядев на неё снизу вверх, улыбнулся устало и перевёл взгляд на спящего брата. — Столько всего сразу... я запутался, наверное, — он прислонился головой к её руке и прикрыл глаза. — Если бы она была обычной, — прошептал он почти с отчаянием. — Я бы дорого отдал за это, Меда… Просто девочкой. Пусть даже Беллы и ещё кого-нибудь — кого угодно, но обычного мужчины! Ладно, — он открыл глаза и встал. — Пойду умоюсь и отправлю эльфов расчищать конюшню. Её, видимо, придётся ремонтировать — она уже лет тридцать стоит пустая.

— Конюшню? — Андромеда вскинула брови. — Для чего?

— Эдвард выбрал в качестве подарка лошадь, — усмехнулся Родольфус. — И раз так — я думаю, может, купить сразу несколько? Я любил когда-то верховую езду… да и Басти тоже. Ну а ты?

— Я ни разу в жизни не сидела верхом, — призналась Андромеда. — Но попробую. Признаюсь, я удивлена… а что выбрала Дельфини?

— Собаку, — он вдруг рассмеялся. — Кстати, строить всё равно, похоже, придётся — хотя я пока что надеюсь, она удовлетворится лошадьми и курами.

— Ну конечно, — Андромеда тоже заулыбалась. — Венгерская овчарка — пастушья собака. Как я не подумала. И что — Дора согласилась? — она удивлённо вскинула брови.

— Я пообещал, что собака будет жить у нас — у неё не было причины спорить. Ты ведь не против? — спросил он с запоздалой тревогой.

— Нет, — она тоже поднялась. — Говорят, что они умные — и выглядят презабавно, — она рассмеялась, и в этот момент в окно влетела сова.

Морозини сообщал, что готов прибыть к ним завтра утром — если синьору Лестрейнджу будет удобно, часов в девять, — и просил оставить камин в это время открытым.

* * *

— Интересно, — наконец, проговорил Морозини, опуская палочку, с помощью которой долго и тщательно исследовал паутинообразный шрам на груди настороженно наблюдающего за ним Рабастана. — И весьма неожиданно.

— Что не так? — Родольфус постарался задать этот вопрос спокойно, хоть и проклинал себя за то, что написал почти сутки спустя после того, как Рабастан очнулся.

— Всё как раз так, — Морозини глянул на него неожиданно весело и развёл руками. — Всё как надо. Он вполне здоров, если не считать предстоящего после длительного сна восстановления. Но проклятья не осталось — тот, кто выжег его, сделал это идеально. Даже я, пожалуй, так бы чисто не сумел. Шрам вот только не убрать, — он провёл по нему кончиками пальцев. — Даже и не пробуйте — ничего не выйдет, только хуже сделаете. Он пророс насквозь, — Морозини вновь взялся за палочку, — и останется не только на коже, но и на сердце, на лёгких, на костях… вам, синьор Лестрейндж, — обратился он к Рабастану, — стоит их беречь. Считайте, что перенесли тяжёлое ранение и инфаркт разом. Впрочем, это просто шрамы, — подчеркнул он. — В остальном вы вполне здоровы. Говоря по правде, я такого прежде не видел, — сказал он уже Родольфусу. — Мне хотелось бы увидеть тех, кто это сделал… их ведь было двое, вы говорили?

— Двое, — подтвердил Родольфус и пообещал: — Я поговорю об этом с их родителями, и если они не будут против — непременно напишу вам.

Последнее, чего он хотел — подпускать этого Морозини к Дельфи. Слишком уж велик был шанс, что тот поймёт, что она — не та, кем кажется, и тогда… Что случится тогда, Родольфус не знал — и даже не хотел представлять.

— У того, кто это сделал, с большой долей вероятности есть дар целителя, — сказал, кивнув, Морозини. — И дар сильный. Но развитие своё он получает постепенно, так что время есть. Приглядывайте за ними, — он слегка улыбнулся. — Ну а вам я, если пожелаете, напишу список зелий — они помогут восстанавливаться, — предложил он Рабастану. Глянув вопросительно на брата, тот кивнул — и Морозини, кивнув в ответ, предупредил: — Вас периодически могут мучить головные боли — особенно поначалу, пока зрение не восстановится. Чары в вашем случае будут лучше зелий — чары и массаж. В целом, полагаю, что к осени вы вполне вернёте себе физическую форму и сможете всерьёз заняться колдовством.

— А до этого нельзя? — новость Родольфусу не понравилась: слишком хорошо он знал своего брата, чтоб не представлять себе его реакцию.

— Почему же нельзя? — удивился Морозини. — Можно. Бессмысленно только, по большей части. Но и беды не будет — в никуда все усилия уйдут, да и всё.

— Спасибо, — Родольфус протянул ему руку и сжал горячо и искренне. — Я обязан вам — навсегда. Если я когда-нибудь смогу для вас хоть что-нибудь сделать — дайте знать.

— Запомню, — Морозини кивнул. — Хотя и надеюсь, что не придётся. Впрочем, жизнь длинная… а сейчас мне бы присесть где-нибудь и бумагу с пером — я вам список обещал.

Дар целителя… Родольфус смотрел на быстро пишущего за столом Морозини. Дар целителя. Власть над жизнью и смертью… а ведь, в некотором смысле, у целителей она как раз есть. Может, в самом деле, обойдётся? Может, именно поэтому такая палочка и выбрала Дельфини? Поэтому — а не потому, что…

Он ведь не знает, что тогда пытался создать Лорд и какие качества закладывал в младенца. Мог ведь захотеть и вот такого наследника — ну а что? В этом даже есть определённая логика — с его-то ужасом перед смертью разумно иметь под рукой собственного целителя. Мог ведь и подстраховаться так — или, например, если у неё действительно есть такой дар, мог использовать её в каком-нибудь ритуале. А какие вообще бывают ритуалы с младенцами? Эта сфера никогда не интересовала Родольфуса, но в их библиотеке наверняка отыщется что-нибудь подходящее. Ну а не у них, так у Малфоев. Да, пожалуй, стоит изучить этот вопрос: девочка растёт, и кто знает, что и как проявится.

Лестрейндж оказался прав: в их семейной библиотеке обнаружилось немало соответствующих книг. Ритуалов для зачатия было много, но они все, насколько он мог понять, предполагали участие двух людей. Впрочем, таких… созданий, каким был Тёмный Лорд после возрождения, в мире вряд ли было много, и наверняка тот нашёл способ адаптировать ритуал под себя. А вот у него не было для этого ни времени, ни знаний, ни, сказать по правде, желания — потому что его жизнь стала яркой и невероятно плотной. Родольфус буквально разрывался между братом, требовавшим теперь неизмеримо больше времени, чем прежде, работой в Отделе Тайн, Андромедой, сыном, внуками — и животными. Потому что к концу месяца они купили-таки щенка, и Родольфус, наблюдая в питомнике за его взрослыми родителями, с откровенным удивлением разглядывал больших белых собак, больше всего напоминающих живые клубки свалявшихся шерстяных ниток. Дельфи же была в восторге, и когда щенок был выбран, кинулась на шею Родольфусу, горячо шепча:

— Я тебе всё-всё напишу, когда уеду! И эльфов научу, что надо делать, и пока я дома, я сама с ним буду заниматься — ты увидишь, они умные, спокойные и замечательные!

— Я люблю собак, — он приобнял её в ответ и погладил мягкие светлые волосы. — Вернее, любил когда-то — будет повод вспомнить, как это было.

С лошадью всё оказалось посложнее: начиная от восстановления конюшни, с чем возни неожиданно оказалось больше, чем Родольфус предполагал, и заканчивая выбором животного. Как-то вечером, когда они все — вместе с Рабастаном, со вполне ожидаемым любопытством включившимся в процесс в качестве зрителя, — рассматривали бесконечные каталоги, Эдвард вдруг случайно обронил:

— Трудно выбрать! Вот если бы он был крылатым…

— Так ты хочешь крылатого коня? — Родольфус оторвался от страницы. Эдвард почему-то покраснел и смущённо кивнул, а Родольфус спросил изумлённо: — Что ж ты раньше не сказал?

— Это очень дорого, — пробормотал мальчик, краснея до самых кончиков волос. — Я смотрел. Они стоят как пятьдесят собак Дельфи.

— Эти тоже не бесплатны, — пошутил Родольфус.

— Но не так же! — воскликнул Эдвард, почему-то чуть не плача. — Это же тоже лошади — они мне тоже нравятся!

— Но ты хочешь крылатого, — понимая, что покупка выйдет куда более накладной, чем он предполагал, Родольфус не мог удержать улыбку. Что он мог поделать: до сих пор всё, что казалось ему похожим на реакции брата, вызывало у него чувство, очень близкое к умилению.

— Хочу, — Эдвард низко-низко опустил голову.

— В некотором смысле это проще, — подумав, сказал Родольфус. — Но держать его здесь я не смогу — это требует совсем других условий, я их обеспечить просто не в силах. Нам придётся арендовать стойло у мадам Флетвок, но зато о нём наверняка замечательно позаботятся. Я ей напишу, — пообещал он. — Возможно, придётся встать в очередь — я не знаю, есть ли у неё сейчас кто-нибудь на продажу. Подождёшь?

— Мама меня убьёт, — расплываясь в счастливой улыбке, пробормотал Эдвард. — Она и на лошадь-то рассердилась — а теперь совсем убьёт.

— Убьёт — похороним, — очень серьёзно проговорила Андромеда и спросила: — Ты бы предпочёл сожжение или погребение?

— Я бы предпочёл лечение, — не менее серьёзно отозвался Эдвард. Дельфини не выдержала и расхохоталась, и через секунду они смеялись все вместе.

— Руди, — говорил Рабастан всё ещё довольно невнятно, но Родольфус замечал это только если сосредотачивался: понимать брата он привык с детства. — Я… хочу спросить. Можно?

— Можно, — кивнул он. Они сидели на лужайке — Рабастан в кресле, а Родольфус рядом на табурете — и смотрели на тихое и пронзительно-голубое сегодня море. С тех пор, как Рабастан проснулся, прошло около двух недель, и недели эти вместили в себя очень много. Приближался день рождения Андромеды — до него оставалась буквально пара дней — и Родольфус всё чаще подумывал выбить у Крокера в личное пользование один из их лабораторных хроноворотов, потому что двадцати четырёх часов в сутках ему чудовищно не хватало. — Что ты хочешь узнать?

— Помнишь, — то ли осторожно, то ли попросту неуверенно заговорил Рабастан, — девочку? Которую… родила Белла?

— Помню, — засмеялся Родольфус. — Конечно же, помню. Мерлин, я болван, Басти… надо было сразу тебе рассказать.

— Расскажи, — попросил тот, с непонятной жадностью глядя на брата.

— Я не знаю, какой ритуал они провели тогда, — улыбаясь, счастливо заговорил Родольфус, с нежностью глядя на Рабастана, — но она выросла удивительной… это ведь она вернула тебя. Да, она, — повторил он в ответ на изумлённый взгляд Рабастана. — Но давай сначала. Тогда…

Рабастан слушал его очень внимательно — лишь улыбка его становилась всё ярче и шире, и когда Родольфус закончил, он неожиданно рассмеялся.

— Ты так рад, — с ласковым удивлением сказал Родольфус. — Почему? Ты жалел её?

— Она моя дочь, — тихо проговорил Рабастан. И повторил: — Моя. Не его.

— Что? — онемевшими губами переспросил Родольфус.

— Она моя, — повторил Рабастан. — Я не мог тебе рассказать. Я давал обет, — добавил он виновато. — Я пытался… дать понять. Чтобы ты догадался сам. Но не смог. Никогда не умел… говорить намёками, — он облизнул пересохшие губы и устало прислонился головой к спинке кресла.

— Твоя, — медленно повторил Родольфус.

— Я… я был таким дураком, — покачал головой Рабастан. — Когда соглашался. Я даже не осознал, что это… это будет мой ребёнок. Лорд, — он вновь облизнул губы, но Родольфус этого, кажется, даже не заметил, — Лорду нужен был младенец. Зачатый… определённым образом. И выношенный… Мерлин, — пробормотал Рабастан, снова облизывая пересохшие губы — на сей раз Родольфус это увидел и, поднявшись, аккуратно смазал их ему маслом из маленькой жестяной баночки.

— Тебе трудно говорить много, — сказал он с видимой неохотой. — Отдохни.

— После, — возразил Рабастан. — Я сперва расскажу. Ребёнок для ритуала. Он хотел вернуть себе нормальное тело, — Рабастан сделал паузу подлиннее, то ли отдыхая, то ли подбирая слова, — и для этого был нужен младенец. Белла вызвалась, разумеется… и я тоже согласился. Добровольно, — горько подчеркнул он. — Требовалось… добровольное согласие. Он не заставлял меня, — по лицу Рабастана промелькнула боль. — Даже подчеркнул, что… что понимает, что не каждый… не каждый так сможет. А ему нужна искренность. И не накажет, если я… откажусь. А я… Я как-то… Не подумал. Совсем. Что она будет живая. И первая…

— Не мучай себя, — перебил его, наконец, Родольфус, придвигаясь ближе и беря за руки. — Всё закончилось. Она жива… она выросла, у неё отличная семья, и она счастлива.

— Когда я увидел её, — тихо и упрямо продолжал Рабастан, — я… Это было как молния. Моя дочь — и я знал… знал, что с ней сделают. И что я сам её отдал. И что я ничего… ничего не могу уже сделать. Но она… она должна была подрасти. И я ждал… я очень ждал и надеялся, что Поттер успеет… прежде… прежде, чем ей исполнится… сорок дней, — он умолк, наконец, тяжело дыша и устало закрыв глаза. Родольфус тоже молчал — лишь подтянул на нём плед повыше.

Рабастан через пару минут задремал, но Родольфус этого даже не заметил — он сидел, глядя пустым, невидящим взглядом прямо перед собой, и пытался осознать услышанное.

— Руди? — Андромеда неслышно подошла сзади, и он, вздрогнув, поднял голову и грустно ей улыбнулся. — Ты расстроен, — сказала она, обнимая его за плечи. — Что не так? — она встревоженно посмотрела на спящего Рабастана, но когда тот слегка пошевелился, вновь перевела взгляд на мужа.

— Я такой кретин, Меда, — проговорил он негромко. — Я ведь мог её вырастить. Сам. Мог тогда просто забрать её у Малфоев — и вырастить.

— Кого? — всё больше тревожась, спросила она. — Руди, ты о ком сейчас говоришь?

— О Дельфини, — сказал он, встряхиваясь и поглядев ей в глаза. — Я мог просто оставить её себе.

— Ты не мог, — возразила она. — Ты был в Азкабане — помнишь?

— Я мог объявить её своей, — упрямо проговорил он. — Признать. Тогда она осталась бы у Малфоев, а я смог бы забрать её, когда вышел. И растить дальше сам.

— Думаешь, тогда он очнулся бы раньше? — с мягкой улыбкой спросила она, присаживаясь к нему на подлокотник.

— Что? — недоумённо переспросил он и покачал головой. — Нет. Возможно. Не знаю. Прости, — он зажмурился на секунду и, открыв глаза, сообщил: — Она — его дочь. Не Лорда. Его.

— Дельфи — дочь Рабастана? — ошеломлённо переспросила Андромеда. — Но…

— Да, — он болезненно улыбнулся и повторил: — Я мог сам её вырастить.

— Ты хочешь рассказать ей? — помолчав, почти что сурово спросила Андромеда, и Родольфус, удивлённо вскинув брови, возразил:

— Нет, зачем? Что ты, нет. У неё уже есть семья. Никому не станет лучше от того, что я всё разрушу. Басти всё равно теперь никогда не станет для неё настоящим отцом — я думаю, он поймёт и согласится с этим. Нет, шанс упущен и его не вернуть. О том и грущу, — он прижал её ладони к своему лицу.

— Она будет считать тебя не дядей, а дедом, — мягко проговорила Андромеда. — А его — двоюродным дедом… и ты прав: ну какой из него отец.

— Я ведь видел, — горько проговорил он, и она почувствовала ладонями движение его губ. — Видел, что они похожи. У неё его нос и подбородок, и руки очень похожи, и она точно так же запрокидывает голову, когда смеётся, и хватает сразу всё двумя руками, а не одной — Басти тоже так делал, когда был маленьким. Я всё видел, но упорно списывал на то, что мне все дети кажутся похожими на него!

— Не вини себя, — Андромеда отняла у него одну руку и медленно провела ей по его волосам. — Не только ты не увидел. Мы же тоже.

— Выходит, я до сих пор ему верил, — усмехнулся Родольфус, отпуская её руку и сажая Андромеду себе на колени. — Так сильно, что ни разу даже не усомнился. Сам постоянно твердил, что гомункулусы не размножаются, но не смог сделать из этого самый простой и логичный вывод. А ведь Басти намекал мне — как мог, — он зарылся лицом в её волосы, и она, обнимая его, утешающе прижалась губами к его собственным. — И ведь делал это настолько прозрачно! Меда, я сейчас вспоминаю наши с ним разговоры — он же только что не сказал прямо! Потому что не мог… Мерлин, да он даже пытался возиться с ней — это Басти-то, которого младенцы интересовали всегда ещё меньше, чем меня самого! И ведь я же знал, что у него что-то случилось, — он говорил всё быстрее, — видел, что Басти в какой-то беде, и чего только ни передумал! Но мне даже в голову не пришло подумать в ту сторону — даже когда я увидел, как Белла буквально отшвыривает его от колыбели. А он просто солгал всем нам! В очередной раз солгал.

— Волдеморт? — полувопросительно произнесла Андромеда.

— Волдеморт, — медленно повторил он.

— Тебе не с чего было предположить, что он лжёт, — мягко проговорила она. — Лгут обычно из страха или для выгоды — но тут ведь не было ни того, ни другого.

— Я ведь знал, что Рабастан с Беллой любовники, — вздохнул он с досадой. — Я мог просто проверить. Сразу же, ещё тогда — просто на всякий случай.

— Ты не ревновал? — спросила она.

— Нет, зачем? — пожал он плечами. — Он такой же Лестрейндж… прости, — Родольфус вдруг немного смутился. — Я никогда не любил Беллу — как и она меня. Это был брак по сговору, и мне было не до неё. Меня даже устраивало, что они друг с другом сошлись… ну прости, — повторил он, и она покачала головой:

— Оставь. Это был ваш брак и ваше с ней дело… ты не лгал ей — этого мне довольно. Не вини себя, — попросила она. — Ты не мог знать. Никто не мог.

— Но проверить я был обязан, — возразил он упрямо. — Раз понимал, что у Лорда никаких детей быть не может. Есть десятки ритуалов, где используются младенцы, и то, что рассказал Басти, очень логично. Почему я тогда всего этого не увидел…

— Потому что тебе было плохо, — тихо проговорила она. — Ты тогда думал только о брате — я знаю, как это, когда кого-то теряешь. В первые дни не понимаешь вообще ничего… а у тебя была тогда надежда, и ты был погружён в неё весь, без остатка. А тут ненужный ребёнок… тебя просто не хватило на неё. Вот и всё.

— А должно было хватить. Впрочем, теперь уже ничего не поделать, — он потёр лицо ладонями и заставил себя улыбнуться. — Знала бы ты, как мне жаль.

— Потому что она его дочь, — она вдруг озорно улыбнулась, — или потому, что ты всегда хотел иметь дочку?

— Я вообще никогда никаких детей не хотел, — возразил он, тоже заулыбавшись. Знал, конечно, что они должны быть, но это не имело никакого отношения к желаниям.

— Никогда бы не сказала, — засмеялась она.

— Это потому, что он твой, — сказал он и тут же поправился: — Наш. Наш с тобой.

— И похож на Басти, — добавила она.

— Похож, — согласился Родольфус. — А ведь мне теперь будет просто радостно его видеть, — добавил он задумчиво. — Мерлин, Меда… сколько же всего изменилось.

— Хочешь, добавлю тебе ещё одну странность? — улыбнулась она — он кивнул, и Андромеда продолжила: — А ведь ты, как ни удивительно, должен быть благодарен Волдеморту. Ритуал был — просто не такой, как ты думал. Дельфи была рождена для того, чтобы вернуть своего отца к настоящей жизни, и она это сделала. Правда, не того и не так, как они хотели — но, — она улыбнулась опять, — всё сбылось.

— Это слишком для меня, — возразил Родольфус. — Даже если ты права — слишком.

Восстанавливался Рабастан, на взгляд Родольфуса, удивительно быстро — и тем больше он изумился, когда как-то вечером, в очередной раз с заметным трудом, но всё же уже вполне самостоятельно добравшись из своей комнаты до кабинета брата, Рабастан, упав на стул, в ярости впечатал сжатые кулаки в столешницу.

— Что стряслось? — Родольфус отложил перо. — Что не так, Басти?

— Да всё! — тот вытянул вперёд руку и, с отвращением продемонстрировав Родольфусу подрагивающие пальцы, снова сжал кулак. — Я себя ощущаю то ребёнком, то стариком — я два раза останавливался, пока шёл сюда! А здесь, по сути, один коридор и всего пара лестниц!

— Лестницы крутые, а коридор длинный, — заметил Родольфус, с некоторым трудом удерживаясь от улыбки.

— Ты издеваешься?! — Рабастан с размаха ударил ладонями об стол.

— Вовсе нет, — Родольфус, вздохнув, вышел из-за стола и присел рядом с братом. — Просто ты неверно сморишь на всё это. Не с того угла. Я могу тебя понять, но разделить твоё возмущение — увы, нет.

— Ну конечно, — фыркнул Рабастан обиженно. — Тебе-то что? Это же не ты…

— Басти, — Родольфус успокаивающе накрыл его предплечье ладонью. — Видишь ли, у меня и у тебя сейчас разные точки отсчёта. Диаметрально противоположные. Поэтому там, где ты видишь лишь беспомощность, лично я вижу прогресс. Ну подумай, — заговорил он примирительно, — ты ведь каждый день делаешь хоть что-то из того, что не мог сделать вчера. Ты проспал одиннадцать лет — и проснулся всего лишь месяц назад! И ты ещё жалуешься, что с трудом добрался до моего кабинета? Самостоятельно прошёл коридоры и лестницы — ты, который месяц назад даже сесть не мог! Тебе мало?

— Мало! — ответил Рабастан, впрочем, уже, скорее, в шутку. — Руди, я всё понимаю, — он вздохнул. — Но это невозможно тяжело! Я же помню, знаю, как это должно быть — это словно не моё тело! Ты не представляешь, как мне порой стыдно.

— Стыдно? — удивлённо переспросил Родольфус. — Мерлин, Басти, перед кем?

— Ну не перед тобой же, — буркнул Рабастан, неожиданно краснея и отводя взгляд.

— Ты, — Родольфус, сощурившись, посмотрел на брата так пристально, что тот заёрзал и демонстративно отвернулся, — о Падме?

— Это для тебя она «Падма», — проворчал Рабастан куда-то в сторону. — А я её знать не знаю… не знал. Ну, почти. Руди, она же красавица! — воскликнул он, разворачиваясь к брату так резко, что едва удержал равновесие — тот его подхватил, и Рабастан, покраснев от гнева, воскликнул: — Ну видишь!

— Я согласен, — с огромным любопытством разглядывая брата, сказал Родольфус, никак не реагируя на его последнее восклицание. — Падма очень красива. Тебе это мешает?

— Нет! То есть, да… То есть… да иди ты к дракклам, — Рабастан раздражённо вывернулся из всё ещё придерживающих его рук брата и уставился в окно.

— Если хочешь, — мирно и невинно предложил Родольфус, — я найду другую сиделку. Мужчину или женщину — как тебе удобнее?

— Ты совсем дурак? — Рабастан обернулся на него с искренним изумлением и, увидев в его глазах смех, тоже фыркнул. — Нет, не надо никого искать, — добавил он со всей доступной ему язвительностью. — Мисс Патил меня вполне устраивает.

— Басти, — Родольфус, улыбнувшись, тут же посерьёзнел. — Я хочу тебя кое о чём попросить.

— Ну? — Рабастан демонстративно вздохнул. — Я и так делаю, что могу. Даже если тебе так не кажется.

— Да, я знаю, — Родольфус посерьёзнел. — Не об этом. Падма здесь живёт уже шесть лет, и за это время стала очень мне дорога. Я прошу тебя — десять раз подумай перед тем, как решишь что-нибудь предпринять. Потому что, — он поймал взгляд брата, — я тебя отлично знаю, Басти. То, что я никогда не лез в твою личную жизнь, не означает, что я не был с ней знаком — и я настоятельно прошу тебя прежде, чем что-либо делать, задать себе вопрос, не обернётся ли это потом чужой болью.

— Я не собираюсь причинять ей боль! — вспыхнул Рабастан. — Я…

— Я знаю, что не собираешься, — оборвал его Родольфус. — И думаю, что ты меня понял. Не обманывай её и не разбивай ей сердце. Потому что с тебя станется, — постарался он пошутить.

Но, похоже, шутка не вышла: Рабастан усмехнулся грустно и спросил:

— Думаешь? — он качнул головой и провёл рукой по волосам, разом и приглаживая их, и ероша. — Я вот не уверен… по-моему, она видит во мне просто пациента — уж точно не мужчину. И я её понимаю, — он болезненно поморщился и поднялся. — Ладно, извини за истерику — ты работал, я не буду мешать, — Рабастан невнятно махнул рукой и ушёл, не увидев, как улыбается ему вслед Родольфус.

Он не слишком удивился чувствам брата — он догадался о них, когда впервые увидел, как тот смотрит на Падму. Родольфус и сам не знал, что думает об этом — с одной стороны, нельзя было пожелать брату лучшей супруги, но с другой... уж слишком очевидно, что чувство Рабастана скорее всего продиктовано обыкновенным отсутствием выбора, наложившимся на выздоровление после длительного воздержания. Сейчас его брат мог быть вполне искренен, но когда он окончательно поправится, начнёт выходить и жить по-настоящему, это чувство легко может исчезнуть. И Родольфус не сможет его за это винить — только Падме от этого вряд ли будет легче.

С другой стороны, она была взрослой и сильной женщиной и вполне умела за себя постоять.

Однако Родольфус всё равно ощущал ответственность за неё — ответственность, а ещё желание защитить.

Так же, как и Рабастана. Он был искренен, говоря, что давно уже видит в ней то ли дочь, то ли сестру, и надеялся не оказаться однажды в ситуации выбора между ней и братом.

И когда, через пару дней после разговора с Рабастаном, Родольфус увидел как-то сидящую в нише на подоконнике Падму, расстроенно и задумчиво поглаживающую оконное стекло ладонью, он почувствовал неприятный и болезненный укол и, поколебавшись, подошёл к ней и остановился рядом.

— Что случилось? — мягко спросил он.

— Я ужасно привыкла к этому дому, — она посмотрела на него, и Родольфус увидел влагу на её ресницах. — И грущу, что пришла пора его покидать.

— Ты хочешь уехать? — тоже погрустнев, спросил он.

— Не хочу, — она постаралась улыбнуться и вздохнула. — Но я очень скоро перестану быть нужна Рабастану — по-хорошему, я уже ему не нужна, но пока формально остаётся массаж и…

— Ну при чём здесь Рабастан, — оборвал её Родольфус. — Падма, я ведь говорил тебе — это твой дом, пока ты этого хочешь. Я бы рад был, если бы ты осталась здесь навсегда, — он слегка улыбнулся. — Привела бы сюда мужа, в будущем, родила здесь детей… и, в любом случае, твоя жизнь здесь никак не зависит от Басти. Лишь от твоего желания.

— Не могу же я так просто здесь остаться, — возразила она, соскальзывая с подоконника.

— Почему? — удивился он так искренне, что она рассмеялась:

— Потому что с какой стати?

— Просто так, — пожал плечами Родольфус. — Перед кем тебе оправдываться? Впрочем, — он посерьёзнел, — я могу тебя понять. И понимаю. Если ты останешься теперь, безо всякой внешней причины, слухи, едва подзатихшие с моей свадьбой, всколыхнутся снова, и на сей раз отвечать тебе будет нечего.

— Ну и что? — на сей раз пожала плечами уже Падма. — Я давно уже вышла из того возраста, когда должна кому-то что-то объяснять или оправдываться — если это не касается дела. Впрочем, полагаю, что друзья и близкие поймут. Ну а остальных всё это не касается. Но… Спасибо за предложение — я пока не знаю. Мне и неловко, и ужасно хочется согласиться, — она улыбнулась. — Мне здесь лучше, чем где бы то ни было, я давно ощущаю этот дом своим и всё время напоминаю себе, что…

— Вот и славно, — он приобнял её за плечи. — Оставайся. И не плачь, пожалуйста, — мягко попросил он. — Тем более что пока ты очень нужна Рабастану, — улыбнулся он.

— Ненадолго, — она тоже улыбнулась. — Он прекрасно восстанавливается, и я думаю, что скоро вполне можно будет потихоньку начать работать с палочкой.

— Думаю, что без тебя это всё было бы куда медленнее, — осторожно проговорил Родольфус.

— Красота порой помогает, — без стеснения или ложной скромности кивнула она. — Дополнительный стимул — это всегда хорошо. Тем более что, как мне кажется, — добавила она с лукавой улыбкой, — Рабастан куда менее сдержан с женщинами, нежели его старший брат.

— Не то слово, — шутливо вздохнул Родольфус. — Я могу его понять: очнуться и одной из первых увидеть такую красавицу…

— Вот и славно, — она опять улыбнулась. — Пусть старается. Думаю, что летом он начнёт выходить и вспомнит, что вокруг полно красивых молодых женщин, которых он наверняка заинтересует. И это тоже станет замечательным стимулом — уже для восстановления магических умений.

— С тобой ведь случалось такое? — спросил Родольфус, сам не зная, радуется ли он этому.

— Что в меня влюблялись пациенты? — уточнила она и спокойно кивнула. — Конечно.

— Ты не спишь? — Родольфус встревоженно нахмурился, увидев в темноте чёткий силуэт у окна. — Басти, ночь уже.

— Сплю, — негромко отозвался тот, не оборачиваясь. — Я мешаю?

— Тебе плохо? — Родольфус подошёл ближе и, остановившись рядом, вгляделся в бледное в свете луны лицо брата.

— Тебе кошмары снятся? — Рабастан повёл плечами и, плотнее запахнув халат, вцепился в его обшлага.

— Мне вообще не снятся сны, — Родольфус придержал вздох. — Ты не говорил о кошмарах.

— А что о них говорить? — Рабастан пожал плечами. — Всё равно же с ними ничего не поделать. Я спросил целителей — они несут какую-то муть, сводя всё к зелью сна без сновидений. Я уж лучше погуляю.

— С кем ты говорил?

— С целителями, — Рабастан раздражённо дёрнул плечом. — Ты оглох?

— С кем из них? — невозмутимо уточнил Родольфус.

— Да какая разница? — взорвался Рабастан.

Они замолчали, и довольно долго стояли рядом, глядя в окно, за которым серебрилось ночное море.

— Что ты видишь? — наконец, негромко спросил Родольфус.

— Лица, — так же тихо ответил Рабастан. — Люди. Те, кого я убивал. Убил. Я их помню… как выяснилось. Хорошо помню. Всех. И порой они приходят — встают рядом, у кровати. Некоторые садятся… и глядят. Смотрят, смотрят… молча. Женщина какая-то всё волосы расчёсывает… длинные такие — ниже пояса. Волнистые. С них кровь капает… Они все в крови, — он нервно усмехнулся, — Я же почти никогда не пользовался Авадой. Или вообще никогда. Тяжко было… я обычно режущим. Горло. Быстро и, — он чуть дёрнул головой, — эффектно, что ли. Пьянило. Я их в Азкабане всех вспоминал, и тогда почти наяву видел. Когда вышли — думал, что забуду… не забыл. И теперь, наверное, не забуду.

— Часто? — выждав долгую паузу, спросил Родольфус.

— Да. Не очень. Я не знаю, — Рабастан повёл плечами, а потом обхватил их ладонями и, так постояв, отпустил и устало потёр лицо. — Раз в неделю. Может, чаще. Или реже. Как-то так.

— Я могу помочь? — спросил Родольфус. Вышло почему-то резко — он поморщился, но исправлять уже было поздно.

— Не знаю, — Рабастан взглянул на него тоскливо и вдруг попросил: — Поговори со мной. Сейчас. Можешь?

— Могу, — Родольфус огляделся и предложил: — Идём, сядем к камину? Я разожгу.

— Не надо света, — заупрямился Рабастан. — Я хочу смотреть на море. Сядем тут?

— Сядем, — Родольфус вызвал эльфа, приказав принести пару пледов и горячий чай. Рабастан буквально упал в придвинутое кресло, и пока Родольфус укрывал его пледами, молчал, неотрывно глядя в окно. А когда тот закончил, стиснул его руку и пробормотал:

— Я всё время их видел. Когда спал. Ну, почти всё время. Рассказать тебе?

— Расскажи, — Родольфус, холодея от рождающегося внутри подозрения, передвинул своё кресло вплотную, не отнимая руки из ледяных пальцев брата. — Мы… Я не знал, что ты что-то чувствуешь и осознаёшь.

— Я не всё хорошо помню, — Рабастан сжал его руку с такой силой, будто бы хотел сломать, или падал и пытался за неё уцепиться. — Я порой проваливался в темноту, и её не помню. Словно умирал. Мне не нравилось, — он сглотнул. — Было… страшно. Потом страх уходил, и не оставалось ничего. Только я. Странно… Жутко. Ничего не чувствуешь и не помнишь… знаешь просто, что ты есть. А вокруг — ничего. И в тебе ничего. Я не знаю, как объяснить, — прошептал он тоскливо, и Родольфус проговорил мягко:

— Ты потом объяснишь. Продолжай.

— Мне хотелось выбраться. Я не знал, куда — просто выбраться. Но я сам не мог. Рваться было некуда — там же нет ничего. А потом, — он вдруг улыбнулся, — появлялся голос. Твой. Я не разбирал слов — только слышал. Далеко. Я хватался за него, и тогда, — он опять сглотнул, — приходила боль.

— Тебе было больно? — почти прошептал Родольфус.

Все целители в один голос убеждали его в том, что его брат не чувствует ничего, и уж точно никакой боли. А выяснилось…

— Было, — Рабастан кивнул и, забрав у эльфа чай, отпустил, наконец, Родольфуса. — Но так было лучше — я, по крайней мере, понимал, что живой. Даже понимал, что сплю, и пытался проснуться… только у меня не выходило. Мне казалось, — он отпил чай, — что ещё немного — и получится, но… Это как выныривать с глубины: поднимаешься ведь медленно — если чересчур торопиться, то кровь вскипит. Она и вскипала, — Рабастан сделал ещё один глоток. — Наверное. Ощущение, думаю, похожее. Только вместо воздуха в крови иглы, и они все разом тебя протыкают… и я падал обратно. В ту черноту. А потом опять тебя слышал. И не только тебя, — он вдруг улыбнулся. — Её голос я тоже помню. Слова нет, а голос вспомнил, когда услышал. Было два голоса. А потом и боль, и тьма закончились — и я просто заснул. И тогда пришли они, — он опять поёжился и, в несколько глотков допив чай, снова обхватил себя руками. — Эти люди. Я всё время убивал их. Каждого. Один на один. Никого из вас не было — только тени, я и эти люди. Кто-нибудь из них. Я их убивал, а они не умирали. Падали и продолжали смотреть. И шептать. Что — я не мог понять, — Рабастан судорожно вздохнул и умолк.

— Я не знал, — сказал зачем-то Родольфус. — Я не знал, что тебе больно. Мне жаль.

— Ну а если бы знал? — резко спросил Рабастан. — Что ты сделал бы?

— Я бы… — начал было Родольфус — и осёкся.

Он бы отпустил его. Отпустил — и тогда не случилось бы никакого чуда, и сейчас они не разговаривали бы здесь в темноте.

— Так что хорошо, что ты не знал, — неожиданно весело проговорил Рабастан, вновь беря брата за руку. — Я хотел жить. Даже когда спал — хотел. Иногда я слышал вас во сне, — он заулыбался. — Если это удавалось, эти люди уходили, и я мог передохнуть. Мог просто спать и слушать вас. Я ни слова не помню, — он опять замолчал, а потом вдруг попросил почти нормально: — Можно мне ещё чая? С молоком. Руди, брось, — он посмотрел на брата и опять улыбнулся: — Если бы ты знал, меня бы давно не было. А так есть… хоть бы и с кошмарами. Скажи, а меня ведь будут судить?

— Что? — переспросил сбитый с мысли неожиданной сменой темы Родольфус.

— Ну судить, — повторил Рабастан с некоторым нетерпением. — Тебя же судили — значит, и меня должны. Меня тоже ждёт Азкабан?

— Нет, — отрезал Родольфус. — Никакого Азкабана. Разбирательство будет, конечно, но меня ведь отпустили. А на тебе куда меньше крови.

— Я вот не уверен, — Рабастан говорил вполне обычно, и на этом фоне его недавний рассказ казался ещё более жутким. — На тебе непростительных больше — а вот про кровь я бы поспорил.

— Не настаивай, — усмехнулся Родольфус. — Ты за кровь отсидел. В школе мы с тобой были вместе, так что тебя оправдают.

— Но ты ведь сидел, — возразил упрямо Рабастан. — Пять лет.

— Потому что не стал тогда защищаться, — неохотно сказал Родольфус. — Хотя стоило. Но в то время у меня не было сил, да и смысла я не видел — и вообще полагал это правильным. Но тебя я посадить не дам.

— Думаешь, они тебя послушают? — насмешливо спросил Рабастан, но Родольфус без труда услышал за этой насмешкой страх.

— Полагаю, да, — Родольфус тоже позволил себе некоторую иронию. — Раз меня оправдали, то придётся оправдать и тебя. Тем более, — добавил он медленно, — что одно из главных обвинений теперь будет звучать по-другому.

— Это какое? — почти с жадностью спросил Рабастан.

— По делу Лонгботтомов. Я не рассказал тебе, — слова давались тяжело, словно он раскрывал какую-то постыдную тайну. Свою тайну. — Их ведь вылечили.

— Что? — ахнул Рабастан, почему-то даже отшатнувшись.

— Вылечили, — повторил Родольфус. — Недавно. Они оба очнулись и вполне пришли в себя. Спроси Падму — она знает больше моего.

— Вылечили? — недоверчиво переспросил Рабастан. — Но как так? Почему?

— Почему? — переспросил Родольфус. — Вероятно, потому, что давно пытались, — пошутил он, но вопрос брата ему совсем не понравился. — Басти, что не так?

— Думаешь, их вызовут в свидетели? — напряжённо спросил Рабастан.

— Я не знаю, — Родольфус тоже начал нервничать. — Вряд ли — на моём слушанье это дело вовсе не обсуждалось. Речь пойдёт об уроках, о школе и её защите… но даже если и вызовут — ты их не пытал. Ты там был, но это просто пособничество. За него ты отсидел с лихвой.

— Не пытал, — эхом отозвался Рабастан.

— Басти, в чём дело? — Родольфус подался к брату. — Лучше расскажи мне.

— Кто их отыскал, помнишь? — очень тихо спросил Рабастан.

Они замолчали, а Родольфус пытался справиться с внезапно обрушившейся на него досадой и яростью. Когда он писал Лонгботтому… Невиллу, он, уж если быть действительно честным, ни секунды не верил, что Рабастан когда-то очнётся. А главное — он абсолютно забыл о том, что Алису и Фрэнка нашёл когда-то именно его брат. Да, пытали их Белла и Крауч, да, он сам тогда к ним не присоединился только лишь потому, что его помощь не требовалась, да, он тогда и не думал их останавливать… но нашёл и выследил Лонгботтомов Рабастан.

Мерлин.

Что же он наделал?

Если это выяснится… нет, пожизненного срока, конечно, не будет, но возможность оправдания станет эфемерной.

Впрочем…

— Полагаешь, они это знают?

— Знаешь, как я выследил их? — с кривоватой ухмылкой спросил Рабастан.

— Нет, — Родольфус вновь ощутил внутри едва только унявшийся холодок.

— Мы все тогда их искали — я, Крауч, Белла… а повезло мне, — он болезненно усмехнулся. — Я увидел Алису на улице — совершенно случайно. Она шла к какому-то переулку, и я понял, что она сейчас аппарирует. И пошёл за ней, позабыв об дезиллюминационном и оборотном. Она обернулась, увидела меня и тотчас аппарировала, но я успел бросить следящие. Она их потом нашла и сняла, но было поздно. Мы нашли дом.

— Она может вспомнить, — медленно проговорил Родольфус.

— Может, — Рабастан кивнул.

Они опять замолчали, и на этот раз молчали очень долго. А потом Рабастан поднялся, уронив на пол пледы, и проговорил:

— Пойду лягу. Доброй ночи, Руди.

И ушёл, ступая почти беззвучно и оставив Родольфуса сидеть и смотреть в темноту.

— Я глазам не поверила, когда получила письмо, — сказала Алиса.

Маленькая и худенькая, она больше напоминала собственную тень, нежели живого человека — вернее, напоминала бы, если бы не её взгляд. Яркий, твёрдый — Родольфус натолкнулся на него, едва выйдя из камина, и остановился, словно бы перед стеной.

— Добрый день, — негромко проговорил он. — Спасибо, что согласилась встретиться.

— Для тебя — не слишком, — ответила она. — Я ведь знаю, почему ты здесь.

— Знаешь? — переспросил он.

— Тебя оправдали, — Алиса совершенно беззастенчиво его разглядывала. — А вот твоего брата — нет. Ему только предстоит суд. Ты пришёл просить за него. Не так ли?

— Так, — он тоже смотрел на неё, не отводя взгляда. Как это — возвратиться в мир, где ты был лет тридцать назад? Каково обнаружить выросшего, вполне взрослого сына, и не обнаружить друзей, не встретить почти никого из тех, кто прежде тебя окружал?

— Я пойду на суд, — она сузила глаза. — И скажу, кто и как нашёл нас. И кто отнял у нас тридцать лет.

— Он вас не пытал, — Родольфус еле удержался от того, чтобы сжать кулаки.

— С этим превосходно справилась твоя жена, — голос Алисы зазвенел, и её руки сжались в маленькие кулачки. — Но ей вряд ли удалось бы это, если бы твой младший брат нас не нашёл, не так ли?

— Он за это отсидел, — попытался ещё раз Родольфус. — Мы там провели четырнадцать лет. При дементорах. Это мало?

— За то, что мы с Фрэнком не увидели, как наш сын вырос? За потерянные тридцать лет? Как ты думаешь? — спросила она жёстко и холодно. — У тебя ведь теперь тоже есть сын. Что бы ты сделал с тем, кто лишил бы тебя возможности смотреть, как он растёт рядом с тобой?

— Хорошо, — Родольфус на мгновенье сжал губы. — Что бы сделала ты для того, кто спас жизнь этому сыну?

— Ты сейчас расскажешь мне, что твой брат спас Невилла? — спросила она с презрением.

— Не брат, — возразил Родольфус. — Я. Я и Снейп. Расспроси об этом сына — я уверен, что он помнит, — тоже жёстко проговорил он и вдруг понял, что опоздал.

Она знала.

Знала — но, похоже, это тоже ничего не значило.

— Тебя вызвал директор, — парировала Алиса. — Ты не мог ему отказать. Дело было вовсе не в Невилле. Ну а если даже в нём — значит, ты пытался заплатить по счетам. Ты — но не твой брат. Я приду на суд, — повторила она. — А теперь уходи, и не смей тревожить нас ещё раз. Даже чтобы напомнить, что это ты подсказал Невиллу человека, который нас излечил, — добавила она, словно ударила. — И что именно ты догадался, как это сделать. И заставил его принимать решение. Тебе даже не хватило смелости сделать это самому!

— Дело было не в смелости, — возразил он зачем-то.

— Ну а в чём? — серовато-голубые глаза Алисы сверкнули, и Родольфус понял вдруг, почему и на что она злится.

— Я ведь понимал, что сломаю ему этим жизнь ещё раз, — сказал он. — Но и утаить такое не считал себя вправе. Всё, что я смог сделать — дать ему решить всё самому. Потому что это много проще — ломать себе жизнь самостоятельно.

— Добрый и заботливый Родольфус Лестрейндж, — словно выплюнула она ему в лицо. — Убирайся из моего дома. Убирайся — или я потребую возобновить и твоё дело. И добьюсь этого, будь уверен.

Лестрейндж молча развернулся и исчез в камине, а она, проводив его взглядом, разрыдалась.

С каждым днём Алиса Лонгботтом всё меньше понимала, зачем её вылечили.

Её сын вырос, казался незнакомым и совсем чужим. И Алиса, глядя на него, всё пыталась и никак не могла разглядеть в чертах этого серьёзного и взрослого мужчины того малыша, которым помнила своего ребёнка.

Её друзья умерли. Все — никого, никого не осталось! Так же, как и её родители… она осталась одна — совершенно одна, потому что Фрэнк…

Этого Фрэнка она тоже не знала.

Да она и саму себя не знала — не могла узнать в зеркале, отражавшем вместо молодой русоволосой женщины непонятную седую старуху с морщинистой сухой кожей и запавшими глазами. Поначалу Алиса вообще пугалась своего отражения, но сейчас почти привыкла, однако узнать себя в нём всё равно не могла. Словно бы её заколдовали и засунули в незнакомое немолодое тело, выдав заодно и незнакомого супруга и сына.

Забрав её настоящую жизнь и её мир.

И она ничего, совершенно ничего не могла с этим сделать. Только отомстить — наказать одного из тех, кто с нею это сделал. Это не вернёт ей ничего — но, возможно, хоть отчасти сможет примирить с реальностью.

Поначалу она пыталась говорить с Фрэнком — он ведь оказался в точно таком положении! Он ведь должен был понять, но… Но нет — Фрэнк жил, знакомился с Невиллом и его женой, читал газеты, бродил по Диагон-элле… Говорил Алисе о том, что они должны узнать этот мир и жить в нём, и узнать сына, и…

А она не могла понять. Как он может? Как он может бриться по утрам, не шарахаясь от незнакомого лица в зеркале, как он может жить в том мире, где все те, кто наполнял его когда-то, умерли, а новых его жителей они просто не знают? Она спрашивала его — а он… Он не понимал. «Просто надо жить дальше, Элис», — говорил он ей и ласково сжимал плечо.

А потом шёл расспрашивать сына о чём-нибудь.

Или мать.

А Алиса не знала, куда себя деть, и не понимала, как ей жить в этом новом непонятном и ненужном мире.

Никого не осталось… Вообще.

Хотя…

Хотя нет. Один человек остался. Правда, прежде Алиса мало знала его, и теперь странно было бы к нему обратиться, тем более что он ведь тоже наверняка изменился, потому что кто бы за прошедшие тридцать лет не изменился?

И потом…

И потом, он был женат на дочери той, что заменила Беллатрикс Блэк. Значит… значит, правду говорят о том, что оборотни — тёмные твари. И другими не бывают.

Так что не осталось никого.

И она была одна. Во всём мире.

От того, прежнего мира у неё не осталось ничего. Ни друзей, ни родни, ни дома, ни даже вещей — да, она всё понимала, разумеется, Августа не могла сохранить их домик: сколько стоило их с Фрэнком содержание в Мунго, Алиса даже думать боялась. И она понимала, почему Августа не сохранила почти ничего из её вещей: для чего? Никакой надежды не было — как и личного мотива. Нет, у них всегда были неплохие отношения, но всё же это именно Фрэнк был её сыном, и о нём она хотела сохранить память. Фрэнк, а не она. Кое-что, правда, осталось: палочка, какие-то бумаги и колдографии, разобрать которые Алиса почему-то никак не могла решиться… и всё. Ни одного платья, ни одной пары туфель, ни даже её любимой щётки для волос, которой Алисе почему-то отчаянно не хватало. Ничего не осталось… Ей, конечно, купили всё новое, и её наряды были даже красивыми — но они были чужими. Всё вокруг было новым, а она всегда любила привычное. Это было глупо, но Алиса отчаянно тосковала по самым обыкновенным вещам — по той самой щётке для волос, по своим новым, всего несколько раз надетым туфлям, купленным совсем незадолго до того, как… Как она тогда мечтала о них — и как радовалась, когда их купила! Но больше всего она почему-то скучала по своему комоду. По щётке для волос — и комоду. Они купили его вскоре после рождения Невилла — небольшой, из светлого дуба, со множеством ящичков. Алиса увидела его совершенно случайно в витрине какой-то лавки — и влюбилась. Он был дорогим, но они с Фрэнком всё-таки купили его — и каждый раз, открывая и закрывая его ящички, Алиса ощущала настоящее удовольствие.

А теперь его тоже не было.

Нет, ей не хотелось упрекать Августу — совершенно. Алису начинало колотить, когда она думала о том, каково ей пришлось, и она твердила себе, что обязана ей. За всё — и за то, что та вырастила её сына, и за то, что оставила их с Фрэнком вместе, непонятно как умудряясь находить деньги на их общее содержание. Она искренне старалась ощутить благодарность — и не могла.

Впрочем, у неё вообще почти не получалось чувствовать хоть что-то, кроме всеобъемлющей, выматывающей душу обиды. На то, что она потеряла не просто годы жизни — она потеряла её саму. Потеряла все те планы, что когда-то строила, потеряла свою молодость, потеряла всех друзей.

Потеряла себя, наконец.

Каждый вечер она подолгу вглядывалась в зеркало, откуда на неё глядела некрасивая и какая-то совершенно бесцветная незнакомка с маленьким, обтянутым неприятно мягкой, чуть морщинистой кожей лицом с неясными, словно бы размытыми чертами, навсегда скрывшими под собой прежнюю, знакомую ей Алису. Она никогда не была красивой — даже в детстве, — но как раз тогда, когда родился Невилл, вдруг начала себе нравиться. Тогда в своём отражении она начала видеть обещание того, что со временем она увидит в зеркале… не красотку, нет — но такую Алису, о какой мечталось. Черты станут чётче и, может, волосы ещё потемнеют, сменив невнятный тёмно-каштановый на куда более внятный чёрный.

А что теперь? В её волосах было столько седины! Перец с солью, пошутил как-то Фрэнк — она обиделась, а потом даже расплакалась. Он не понял причины и заверил её, что ей очень идёт, и ему очень нравится — Алиса тогда едва не запустила в него каким-нибудь неприятным заклятьем. При чём тут, вообще, он?! Какая разница, что он думает о ней, если она до отвращения не нравилась себе самой? Потому что это ведь была не она! Ей по-прежнему было двадцать пять, только теперь этого никто, кроме неё, больше не видел.

Потому что рядом с ней больше не было никого. У Алисы никогда не было много подруг, но всё же кое с кем она была близка. С той же Доркас, к примеру — пусть она и не могла бы назвать это дружбой. Доркас была яркой — яркой и решительной, совершенно не такой, как Алиса. Даже не как Фрэнк — она вообще была ни на кого не похожей. С Марлин было проще, и вот с ней они и вправду дружили. Но её смерть Алиса успела оплакать уже тогда — а вот Эммелина… да и остальные. Все они — не только те, кто состоял в Ордене — все они погибли. Почему так? Почему она осталась совсем одна?!

«Ты же не одна», — твердила она себе каждый вечер. Есть ведь Фрэнк! По крайней мере, Фрэнк ведь у неё есть! И он был в таком же, как она, положении…

Хотя нет.

Она больше не ощущала его. Просто не чувствовала. Это был не её Фрэнк — это был какой-то незнакомец, в чьих чертах она лишь иногда ловила что-то знакомое. Не могла она быть замужем за этим господином средних лет, худым, сутулым, высоким и… лысым. Да, он был почти лысым — на затылке у него ещё сохранились поседевшие кудряшки, но... Нет, это просто не мог быть её Фрэнк!

Но и это было не самым страшным.

Хуже всего было то, что Алиса не могла отделаться от ощущения, что потеряла ребёнка. Потеряла своего малыша — потому что в том мужчине, что носил его имя, не было ровно ничего от того Невилла, которого она помнила. Он тогда как раз учился есть сам и уже уверенно держал ложку, и она подумывала о том, чтобы начать давать ему вилку. И о том, что пора уже, наверное, как Поттеры, купить игрушечную метлу. Именно о ней она и думала в тот день, когда так глупо попалась. Она это точно помнила, и каждый раз, когда мысленно возвращалась в тот день, стискивала кулаки в бессильной ярости. Если бы она пошла тогда другой дорогой! Или была повнимательнее. Она ведь нашла одно следящее, что нацепил на неё младший Лестрейндж — почему, ну почему же она не поискала второе!

И теперь старший Лестрейндж хочет, чтобы она всё простила? Чтобы не пришла на суд? Хочет, чтобы тот, из-за кого всё это с ней… с ними случилось, просто так вернулся домой?

Ну уж нет. Она будет на этом суде. Что бы ни случилось, она будет там — и она сделает всё, что сможет, чтобы хоть один из тех, кто забрал её жизнь, потерял хотя бы кусок собственной.

Когда суд закончился, зал начал пустеть, а освобождённый Рабастан, улыбаясь неуверенно и недоверчиво, растирал затёкшие от ремней запястья, к нему подошла Алиса Лонгботтом. Впрочем, правильнее будет сказать, «попыталась подойти» — потому что путь ей в нескольких шагах от цели заступил Родольфус.

— Пропусти меня, — потребовала она, сжав свои и без того тонкие губы.

— Нет, Алиса, — он демонстративно заслонил брата собой. — Я готов признать, что ты в своём праве — но ему я защитник, а не судья. Хочешь сделать больно — делай мне. Я не меньше виноват.

— Меньше, — возразила она. — Смешно, но как раз ты и виноват меньше их всех. Ты нас не пытал и не нашёл — ты там просто был. И ты — я помню — спас Невилла.

— Алиса, — подошедший Фрэнк приобнял её за плечи, но она раздражённо сбросила его руки. — Нет смысла говорить с ними. Пойдём.

— Твой муж прав, — сказал Родольфус. — Смысла нет. Ты не скажешь ничего нового.

— Нет, пусть скажет, — Рабастан вдруг вышел из-за его спины и встал прямо перед Алисой.

— Твоё место в Азкабане, — отчеканила Алиса, глядя ему в глаза. — И мне жаль, что я не сумела тебя туда отправить.

— Я там уже был, — отозвался Рабастан и вдруг, требовательно обернувшись, попросил Родольфуса: — Оставь нас. Пожалуйста.

Тот кивнул, но не отошёл, а просто наложил на них с Алисой заглушающее, оставшись стоять, как стоял, почти что плечом к плечу.

— Ты понятия не имеешь, что ты сделал, — сказала Алиса. — Даже не представляешь. Знаешь, как это — проснуться и понять, что то, что ты считала сном, и есть твоя жизнь? Почти вся?

— Знаю, — помолчав, сказал он. — Но не так, как ты. Я действительно спал. А потом проснулся.

— И всё осознал, да? — спросила она зло и насмешливо.

— Это не метафора, — он и сам не знал, зачем к ней подошёл и зачем вдруг начал объяснять. — Я действительно проспал одиннадцать лет.

— Предлагаешь пожалеть тебя? — спросила она воинственно.

— Нет, — подумав, отозвался он. — Тут мы отличаемся. Я сам виноват.

— Одиннадцать лет — не тридцать, — резко возразила Алиса. — И ты потерял только годы! У тебя осталось всё: брат, дом и друзья…

— У меня их никогда не было, — возразил Рабастан с горечью. — Я, наверное, и не умею. Никогда ни с кем не дружил. Так — приятельствовал. В остальном — да, ты права. Осталось.

— А у меня ты забрал всё, — она глянула ему в глаза. — Если бы не ты, вы бы не нашли нас. Я вырастила бы сына — возможно, и не одного. Если б я могла, — добавила она звенящим от ненависти голосом, — я бы поступила с тобой так же. Тоже забрала бы у тебя тридцать лет и всех, кто тебе дорог. А потом дала бы очнуться и смотрела, как ты барахтаешься.

— Но я тоже потерял годы! — защищаясь, почти жалобно воскликнул Рабастан. Конечно, ни Фрэнк, ни Родольфус не услышали этих слов, но оба увидели выражение его лица и лица Алисы, и оба шагнули вперёд, к своим, и глянули друг на друга с недобрым предупреждением.

— Одиннадцать против тридцати? — хлёстко спросила она.

— И ещё четырнадцать — в Азкабане! — возразил он запальчиво. — Мне всего девятнадцать было, когда мы все сели! Я и прожил-то на свободе всего год после школы — а потом…

— Бедненький! — язвительно перебила его Алиса. — Кто же в этом виноват, бедный мальчик? Может быть, — она сделала паузу, — ты?

— Ты не знаешь, что такое Азкабан! — взорвался Рабастан. Родольфус стиснул было его плечо, но он дёрнул им, резко сбрасывая его руку. — Ты понятия не имеешь, как это — жить рядом с дементорами!

— Ну а ты понятия не имеешь, что такое жить будто в вязкой жиже, — почти прошипела в ответ Алиса. — И я даже не могу показать тебе, потому что это даже невозможно вытащить из головы! В отличие от тебя!

— Хочешь посмотреть? — он шагнул было к ней, пытаясь приблизить собственное лицо к её, но Родольфус в тот же миг схватил его за плечи, удерживая на месте, а Фрэнк, мигом отодвинув жену в сторону, заступил ему дорогу. Заглушающее заклятье пало, но ни Рабастан, ни Алиса этого даже не заметили.

— Хочу! — она попыталась оттолкнуть мужа, но тот стоял крепко, и Алиса, развернувшись, бросила Рабастану на прощанье: — Только ты ведь не посмеешь, младший Лестрейндж! — и быстро вышла, почти выбежала из зала. Фрэнк пошёл за ней, а Родольфус, развернув к себе взбудораженного Рабастана, требовательно спросил:

— О чём вы говорили?

— О жизни, — буркнул тот, остывая под его встревоженным взглядом. — Идём домой, — он развернулся и быстро двинулся к выходу, не оглядываясь.

* * *

Громкий, но какой-то неуверенный стук в дверь оторвал Падму от чтения. Отложив журнал, она обернулась к двери и, ловким взмахом палочки распахнув её, с некоторым удивлением воззрилась на стоящего на пороге Рабастана.

— Добрый вечер, — поздоровался он, улыбаясь чуть смущённо. — Я не разбудил вас?

— Ещё рано, — она встала ему навстречу. — Входите.

— Я хотел вас попросить, — Рабастан закрыл за собой дверь и, сделав пару шагов, остановился. — Вы не могли бы мне помочь?

— Если это в моих силах, — аккуратно проговорила она. — Что случилось? Вы садитесь, — она указала на стоящее у окна кресло, но Рабастан не двинулся с места.

— Насиделся сегодня, — усмехнулся он. — Я совсем ненадолго. Обещайте, что не скажете ничего брату, — попросил он тут же.

— Не могу, — сказала она, подумав. — Вдруг вы сейчас попросите меня помочь вам с собой покончить.

— Не попрошу, — не сдержав смешок, сказал он. — Я не собираюсь никому вредить. Хватит вам такого обещания?

— Вполне, — после небольшой паузы решилась она.

— Не расскажете? — упрямо повторил он.

— Нет, — она улыбнулась. — Не расскажу.

— Вы ведь видели наш разговор в суде, — начал он, нервно стиснув руки. — Мой с Алисой.

— Но не слышала, — качнула головой она.

— Я хочу ей показать, — Рабастан нервно облизнул губы. — Азкабан. Она не простит меня — ни меня, ни брата, это я понимаю — но, возможно, сочтёт себя хотя бы отчасти отомщённой. Ну а если нет — пусть всё равно увидит, — он упрямо скрипнул зубами.

— Вы хотите, чтобы я помогла вам извлечь воспоминания? — уточнила Падма.

— И это тоже, — он сглотнул. — Я в целом помню, как это делается… вы умеете?

— Я не менталист, — возразила Падма, — но нас учили помогать кому-то это делать. Можно, во всяком случае, попробовать. Это срочно?

— Нет, — он дёрнул плечом. — Я пока не звал её. И второе, — Рабастан, наконец-то, посмотрел на неё. — Вы могли бы… не то что присутствовать — просто быть в это время дома?

— Я буду, — пообещала она. — Если договоримся заранее — у нас принято о внеплановом выходном предупреждать за неделю.

— Это тоже проблема, — расстроенно признал Рабастан. — В доме не должно быть ни Руди, ни его жены — и вообще, кого-то ещё. Я не представляю, как узнать об этом заранее.

— Ну, — подумав, сказала Падма, — думаю, я могла бы помочь с Родольфусом. Он ведь обязательно хотя бы пару дней в неделю проводит в Отделе Тайн — полагаю, про один конкретный день у меня выйдет разузнать наверняка. Остаётся Андромеда и дети, — она задумалась. — Если бы их всех отправить на какой-нибудь большой детский праздник… но ни у кого из знакомых, насколько я знаю, дня рождения не предвидится. Разве что до июля ждать.

— До июля долго, — Рабастан всё же сел, но не в кресло, а на стул. — Хотя можно подождать, конечно… но я не хочу.

— А я знаю, кажется, — вдруг заулыбалась Падма. — Можно подгадать под день, когда все пойдут к Флетвок — ведь туда, как правило, ходят все вместе. И бывает это регулярно: сразу после завтрака в субботу.

— Руди иногда остаётся дома, — возразил Рабастан.

— Остаётся, — кивнула Падма. — Но не думаю, что так произойдёт два раза подряд. Он был дома в прошлый раз — готовился к суду. Значит, в эту субботу он, скорее всего, уйдёт, а у меня как раз нет дежурства.

— Сейчас вторник, — Рабастан остро на неё глянул. — Мы успеем? С воспоминаниями?

— Думаю, да, — Падма посмотрела на часы. — Сейчас уже поздно — я обычно ложусь часов в десять — но завтра вечером можем попробовать. После ужина. Понадобится Омут Памяти — лучше сразу проверять, что мы вытащим.

— Я достану, — кивнул Рабастан — и, тепло и благодарно улыбнувшись, сказал ей: — Спасибо. Я вам очень обязан.

— Мы пока ничего не сделали, — возразила Падма. — Может быть, и не получится — хотя я завтра перечитаю, как это делается.

— За согласие, — он поднялся. — И вообще… я вас не поблагодарил до сих пор — а должен бы. За всё, что вы делали и делаете. Я представить не могу, — признался он, — как это — каждое утро и каждый вечер возиться, считайте, с трупом.

— Вы не так на это смотрите, — возразила Падма. — Я целитель, и знаю, что порой неважно, что человека нельзя вылечить. Если сделать всё, что можно, этого бывает достаточно. Вот я и делала, только и всего, — и она снова улыбнулась.

— Почему вы стали колдомедиком? — спросил он, явно не желая уходить. — Я вас помню в клубе — мне тогда казалось, что вам нравится драться…

— Мне не то чтобы нравилось, — возразила она. — Мы просто тогда понимали, что… а ведь вы не знаете, — перебила она сама себя. — Это долгая история. Я расскажу, если хотите, но давайте тогда выпьем чаю? — предложила она. И когда он кивнул, сдвинула бумаги со стола и, достав чашки, жестом предложила Рабастану сесть.

Пока Падма заваривала чай, он молчал, наблюдая за ней и с заметным трудом удерживаясь порой от того, чтобы коснуться её руки, порой оказывавшейся совсем рядом с его собственной. А когда вызванный ею эльф принёс молоко, спросил удивлённо:

— Вы тоже пьёте чай с молоком?

— Не всегда, — она улыбнулась. — Но вы любите, я знаю — и потом, ведь на ночь в самом деле лучше так. В общем, — она разлила чай и, присев к столу, задумчиво покачала в пальцах ложечку, — у нас тогда была тайная группа…

Рассказ вышел долгим — чай, к которому ни один из них не притронулся, давно остыл, когда Падма, наконец, закончила.

— Я не знал, что Руди спас вас, — хрипловато проговорил Рабастан.

— Спас, — повторила она негромко. — Но я даже не поблагодарила его тогда — не смогла. А когда немного пришла в себя, было уже поздно, — она горько улыбнулась. — Суд уже прошёл, и Родольфус был в Азкабане — навсегда, как я тогда думала. А ещё я всё время, с тех пор, как держала умирающую сестру на руках, думала, что если бы я знала, что нужно делать, она выжила бы.

— Поэтому и стали колдомедиком? — очень тихо спросил он.

— Да, поэтому, — она слабо улыбнулась. — Так что всё банально… но потом мне повезло: оказалось, я талантлива. Ну и что мне оставалось? — она улыбнулась уже ярче. — Ваш брат был в Азкабане, оставались только вы, и единственное, как я могла выразить свою благодарность — сделать что-нибудь для вас. Всё, как видите, было довольно эгоистично.

— Я хотел бы вам ответить чем-нибудь таким же, — сказал Рабастан. — Только вот, боюсь, мои рассказы даже близко не такие… — он запнулся, подбирая слово, — светлые. Но хотите, покажу Азкабан и вам?

— Если вы не передумаете — хочу, — серьёзно ответила она. — Но вы вовсе не должны.

— Да я сам боюсь вспоминать, — вдруг признался он. — Мне просто кажется, что я должен ну хоть что-нибудь сделать.

— Разве вы не сделали? — спросила Падма.

— Я? — он вздёрнул брови в горькой и дурашливой гримасе. — Вы же были на суде и всё сами слышали — всё, что я сделал. Я не знаю даже, что тут стоит выделять голосом, — усмехнулся Рабастан, — «сделал» или «я». Всё, что было вправду сделано, сделал Руди. Я не лидер, и мне не обидно, — он пожал плечами. — Никогда и не было. Просто я сидел там, на суде, и думал, что, по сути, всё, что сделал я — именно я, сам, без брата и не по указке — очень скверно и совсем немного. Что, пожалуй, к счастью, — он вдруг смутился и поднялся. — Я совсем вас заболтал — уже почти одиннадцать. Простите. Доброй ночи, и спасибо вам. За всё, — он быстро взял, почти схватил её руку, поцеловал, мягко коснувшись губами средних фаланг и очень быстро вышел, почти выбежал из комнаты.

— Начинаем? — спросила Падма.

Они с Рабастаном вновь сидели в её кабинете, но на сей раз вместо чайных принадлежностей на столе стоял Омут памяти, широкая старинная чаша, вырезанная из местного известняка и украшенная кельтским узором.

— Я сумею подхватить, — без особенной уверенности сказал Рабастан. — А вот вытащить — вряд ли.

— Я помогу, — она подняла палочку. — В крайнем случае просто ничего не выйдет. Не волнуйтесь.

— Честно говоря, это не те воспоминания, потерю которых я бы горько оплакивал, — пошутил Рабастан и, сосредоточившись и прикрыв глаза, медленно приставил свою палочку к своему виску. Некоторое время он не двигался, только пальцы немного подрагивали — а потом вдруг вдавил кончик палочки в висок и прошептал, не открывая глаз: — Давайте!

Падма тут же приложила к его палочке свою — так, что они буквально слились в одну — и, взяв в руку обе, осторожно потянула. Из виска Рабастана за ними потянулась тонкая серебристая ниточка, которую Падма аккуратно и медленно опустила в чашу, и когда та утонула в ней тёмным облачком, с облегчением выдохнула и вернула Рабастану его палочку.

— Посмотрите? — предложила она.

— Да, — он облизнул пересохшие побледневшие губы, склонился к чаше и опустил в неё лицо,

но почти сразу вынырнул — мелово-белым. Неловко осев на стул, схватил разумно подготовленный Падмой стакан с водой и сделал несколько быстрых жадных глотков.

— Получилось, — прокомментировал он, поёжившись и отодвинувшись от чаши подальше. — Сами убедитесь.

Падма чуть помедлила и решительно опустила лицо в клубящийся в ней туман.

Ощущение падения было знакомо: их учили работать с Омутом, но место, где оно закончилось, Падма видела впервые. Маленькая и тёмная камера с высокими каменными стенами и узким, странно скошенным окном под самым потолком. Вдоль одной стены — деревянная койка на цепях, занимающая её всю, целиком. Вдоль второй — решётка, из которой виден коридор и такая же решётка камеры напротив, за которой темнота. Здесь вообще было темно — темно и очень тесно. Сколько же шагов? Или футов? Шесть или, может, семь по длинной стене — и, пожалуй, пять по короткой. Жутко…

Рабастан сидел на койке — тощий, бледный, в изношенной полосатой робе, и напряжённо глядел сквозь решётку. Падма подошла поближе, чтобы рассмотреть его, и он вдруг шарахнулся в сторону. Вышло столь естественно, что она, невольно вздрогнув, отскочила в сторону — а потом увидела истинную причину его ужаса.

Вернее, причины.

Дементоров было несколько — вроде шестеро, если она верно разглядела. Даже здесь, в воспоминании, она ощутила идущий от них холод, а потом картинка померкла, расплылась, стала призрачно-прозрачной, но, однако, не исчезла, а как будто наложилась на другую. Падма о таком читала: вот так выглядят воспоминания в воспоминании. И то, что она увидела…

Она вынырнула, так и не досмотрев — до того резко, что едва не упала назад. Рабастан подхватил было её, но она с коротким вскриком оттолкнула его руку, шарахнувшись в сторону — и, тяжело дыша, сделала несколько шагов к окну и остановилась, отвернувшись. Ей потребовалось секунд тридцать, чтобы успокоиться и взять себя в руки — а обернувшись, она наткнулась на прямой и очень мрачный взгляд Лестрейнджа.

— Мне уйти? — спросил он.

— Для чего вы собираетесь показывать миссис Лонгботтом вот это? — спросила Падма. — Вряд ли это вызовет у неё хоть что-нибудь, кроме ненависти.

— Вы, наверное, не досмотрели, — помолчав, сказал он. — Или я не вытащил конец.

— Я не досмотрела, верно, — она потёрла лицо руками. — Она тоже не досмотрит, — добавила Падма уверенно.

— Досмотрит, — Лестрейндж усмехнулся. — Ещё как досмотрит. Но вам точно больше не стоит, — он потёр колено.

— Нет, я досмотрю, — она вернулась к столу. — Если это важно.

— Может быть, мне это кажется, — помедлив, возразил Рабастан, но мешать ей не стал.

Ей пришлось увидеть всё заново: камера… дементоры… воспоминание… а потом она вдруг словно оказалась внутри то ли Рабастана, то ли дементора, и поймала их ощущение. Сожаление, отчаяние, страх… Отрицание — то самое, которое обычно возникает в первые минуты после кажущегося нам фатальным события, за отмену которого мы готовы были бы отдать всё на свете, но отлично знаем, что не в наших силах повернуть время вспять. И опять страх, страх, страх — и боль, не физическая, другая, но не менее сильная. Та, что скручивает внутренности, словно выворачивая их наизнанку, и жжёт, и режет, и кусает, и от которой нет ни одного лекарства, кроме разве что сна без сновидений, да и тот помогает ненадолго.

— Знаете, что самое жуткое? — спросил Рабастан, когда она опять вынырнула. — Что не можешь ничего исправить. Понимаешь это, знаешь, что ничего и никогда уже не вернуть — и всё равно желаешь этого всем своим существом. И так — каждый… я не знаю — вечер, ночь, день — в Азкабане не было времени. Это быстро забывается, — продолжал он, — потому что это очень хочется забыть. Но я их вижу порой — во сне. Думаю, Алисе понравится знать об этом.

— Дементоров? — Падма тихо села рядом с ним.

— Дементоров, — кивнул Рабастан. — И тех, кого я убил… этих чаще. Тут захочешь — не забудешь, — он усмехнулся. — Я думаю, Алисе нужно знать, что она хоть как-то отомщена.

— Возможно, — Падма взяла в руки палочку и спросила: — Продолжим?

— Завтра, — сказал Рабастан. — Или, может, в самом деле… да, давайте продолжим. Вы их сможете потом выловить и сложить куда-нибудь?

— Я не передумаю, — Падма смотрела на палочку Рабастана — пальцы сжимали её до синевы на ногтях. — Ни завтра, ни послезавтра. Но на сегодня точно достаточно. Я, в конце концов, пока что за вас отвечаю. Хватит.

— Я бы лучше прямо сейчас всё закончил, — почти попросил Рабастан. — Мне подумать жутко, что завтра всё это повторится. Вам не обязательно проверять их сегодня! — умоляюще проговорил он. — Я их сам проверю — просто помогите мне их вытащить! Пожалуйста!

— Хорошо, — поколебавшись, согласилась Падма.

И они продолжили, но теперь все извлечённые воспоминания проверял один Рабастан: Падма больше так и не решилась окунуться в Омут Памяти. После пятого или шестого раза Рабастан измученно откинулся на спинку стула и, прижав к лицу ладони, глухо проговорил:

— Хватит.

— Вам бы лечь сейчас, — Падма вытянула из Омута последнее воспоминание и, убрав его в очередной флакон, плотно закупорила его и положила к остальным.

— Да не дай Мерлин, — Рабастан передёрнул плечами и, отняв от лица руки, покачал головой. — Я сегодня спать не буду — ну, по крайней мере, попытаюсь. Потому что ничего хорошего во сне сегодня не увижу, — он потёр ноющий после колдовства висок и поморщился.

Уходить ему не хотелось, но причин оставаться здесь больше не было. Да и настроение у Падмы после того, что она увидела, явно не располагало к общению — так что Рабастан, поднявшись, попрощался, и, забрав Омут памяти, ушёл, ощущая спиной её внимательный взгляд. Ему было грустно и досадно — но кто он и кто она? Рабастана влекло к ней, но слова брата прочно засели в его голове — и потом…

— Басти?

Рабастан вздрогнул всем телом и, разворачиваясь на голос Родольфуса, первым делом с облегчением подумал, что успел вернуть Омут Памяти на место: объясняться с братом ему сейчас не хотелось.

— Ты здоров? — Родольфус подошёл ближе, встревоженно вглядываясь в лицо Рабастана.

— Голова болит, — честно отозвался тот. — Хочу пройтись по берегу.

— Так поздно? — Родольфус нахмурился.

— А что, для меня установлен комендантский час? — огрызнулся Рабастан.

— Просто ты обычно в это время уже спишь, — примирительно проговорил Родольфус.

— Значит, нынче необычный вечер, — Рабастану сейчас совершенно не хотелось ни с кем говорить. Развернувшись, он прошёл мимо брата, спустился вниз и направился к берегу, почти сразу пожалев о том, что не надел ни плаща, ни какой-нибудь мантии поплотнее: вечер был хотя и майским, но весьма прохладным. Но, однако же, возвращаться ему до того не хотелось, что он, ёжась, просто обхватил себя руками и пошёл быстрее: быстрое движение разгоняет кровь и порою согревает не хуже тёплой одежды.

К морю он спускаться не стал: аппарировать он сейчас не мог, а подъём назад в полторы сотни ступеней был пока что для него слишком сложен. Но и здесь, наверху, тоже было хорошо, а залитое лунным светом море было видно даже лучше. Рабастан пошёл почти по самой кромке скал, двигаясь так близко к обрыву, что порывы ветра порой заставляли его сердце замирать от ужаса, когда он оступался и слышал шорох осыпающихся вниз камушков. Но потом, когда этот хоть и острый, но мгновенный страх отступал, у него внутри разливался покой — тот покой, которого он и искал сейчас.

Рабастан вернулся домой заполночь, и с порога увидел сидящего у горящего камина Родольфуса. Подошёл, придвинул себе кресло, сел и протянул к огню заледеневшие руки, откинувшись на спинку и закрыв глаза.

— Она очень красивая, — сказал Рабастан после долгой паузы, когда жар от огня отогрел его руки и пополз, наконец, по замёрзшему телу, расслабляя его.

— Падма? — отозвался Родольфус.

— Падма, да, — Рабастан слегка улыбнулся, но глаз не открыл.

— Красивая, — Родольфус трансфигурировал одно из сложенных у камина поленьев в плед и накрыл им брата.

— Я всё вспоминаю, — Рабастан натянул плед повыше, устраиваясь удобнее и плотнее зажмуриваясь, — видел ли я таких, как она, так близко. И не могу вспомнить. Никого.

— Каких именно? — уточнил Родольфус, исподволь внимательно разглядывая Рабастана.

— Красивых, — и светло, и грустно улыбнулся тот. — Сильных. Умных. Талантливых. А я кто?

— Ты? — Родольфус не сдержал улыбки. — Я не знаю, Басти. Тебе решать.

— У меня нет ничего, что ей бы понравилось, — Рабастан под пледом обхватил себя руками. — Теперь — даже красоты, — добавил он иронично. — Ни ума, ни силы, ни таланта… в принципе, меня всегда это устраивало — а сейчас ведь уже поздно.

— Людям редко нужно в других то, что у них самих в избытке, — ненавязчиво проговорил Родольфус. — То есть нужно, разумеется — но в совсем небольших дозах. Тебе хватит, — он слегка усмехнулся.

— Может быть, и так, — согласился Рабастан. — Но тогда ведь нужно ещё что-нибудь. Что?

— Я не знаю, — негромко проговорил Родольфус. — Думай.

— Думать — это не ко мне, — фыркнул Рабастан и с едва заметной горечью рассмеялся.

— Я действительно не знаю, — сказал Родольфус серьёзно. — Это у тебя всю жизнь случались романы. А я до сих пор не понимаю, как мне удалось жениться на Меде.

— Там же было по-другому, — Рабастан даже приоткрыл глаза. — Разве можно сравнивать? — он зажмурился опять и завернулся в плед поплотнее. — Я ведь даже Беллу не любил, — тихо-тихо проговорил он. — Был влюблён… когда-то. Наверное. Я не помню. А она… другая. Понимаешь?

— Чем другая? — Родольфус чуть придвинул своё кресло к брату.

— Она добрая. И в ней нет страха, — подумав, проговорил Рабастан. — Совсем. Это так… так странно. Доброта есть — а страха нет.

— В Белле тоже не было, — напомнил Родольфус.

Рабастан от удивления распахнул глаза:

— Да полно! — он даже выпрямился, изумлённо глядя на брата.

— Белла никого не боялась, — тоже удивившись, возразил тот.

— Да она до ужаса боялась чем-нибудь огорчить Лорда! — Рабастан продолжал смотреть на него изумлённо. — Белела и едва не теряла дар речи, когда он бывал ей недоволен! Ты забыл?

— А ты прав, — медленно проговорил Родольфус. — Прав… — повторил он. — Но это… это другой страх.

— Да какая разница-то? — фыркнул Рабастан, вновь откидываясь на спинку и закрывая глаза. — Страх есть страх. А в ней этого нет. Совсем.

— Пожалуй, — в голосе Родольфуса звучало смешанное с удивлением понимание. — Да, пожалуй. Знаешь, — с неожиданным теплом проговорил он, — а я не увидел этого. Вообще не смотрел в эту сторону. Все шесть лет.

— Потому что ты такой же, — буркнул Рабастан с очень довольной улыбкой. — Тебе это кажется нормой, вот ты её и не видишь.

— Думаешь, я ничего не боюсь? — с недоверчивым удивлением спросил Родольфус.

— Не боишься, — подтвердил Рабастан. И добавил: — Тебе нечем, — он зевнул вдруг, широко и долго, прикрыв рот сложенными домиком ладонями, а потом сказал, вставая и откидывая плед: — Пойду спать. Доброй ночи.

— Ты решил меня разжалобить? — спросила вместо приветствия Алиса Лонгботтом, едва выйдя из камина.

Она долго думала, получив то неожиданное письмо, соглашаться ли на визит. И идти ли сюда одной, или всё-таки взять с собой мужа. В конце концов, она всё же пришла сама, без Фрэнка, и вообще ничего никому не сказала — хотя пару раз и была близка к тому, чтобы показать странное приглашение и позвать его с собой. Но Фрэнк словно чувствовал, и едва она набиралась решимости, говорил или делал что-нибудь, остро напоминавшее ей о том, что они с ним теперь живут в разном времени.

То, что это так, Алиса осознала на суде. В тот момент, когда она, закончив давать показания, вернулась на своё свидетельское — отдельное — место и нашла взгляд мужа. Она ожидала встретить в нём ярость, горечь, обиду — что угодно, но не то, что там увидела.

Любопытство. Фрэнку было интересно: он разглядывал и зал, и судей, и даже, как ей показалось, подсудимого, прежде всего, с острым интересом. Да, в его глазах мелькал и гнев, и сочувствие — но живого любопытства было куда больше. Вот тогда она и поняла, что он, как и прежде, живёт настоящим и даже заглядывает в будущее — а она застряла в прошлом, из которого ей выбираться… не хочется.

Это понимание затмило для неё даже её проигрыш. Однако, когда младшего Лестрейнджа отпустили, Алису захлестнула такая мощная волна горячей ненависти и обиды, что она накинулась на Рабастана как последняя истеричка. Тоже мне, аврор… пусть и бывший! После, дома, ей самой было мучительно стыдно за эту безобразную вспышку, и от утешений Невилла и Фрэнка, говоривших, что прекрасно понимают её, стало только хуже.

Мерлин, во что она превратилась? Да, она потеряла тридцать лет, но ведь впереди у неё была ещё три раза по столько, если не четыре. А что она? Только и делает, что плачет по тому, чего всё равно никогда не будет. И зачем тогда она очнулась?

— Если хочешь вернуть свою жизнь, — зло и резко сказала она своему отражению в тёмном окне, — изволь жить. Раз они живут — ты тем более должна.

Но легко было сказать… Алиса понятия не имела, что ей делать дальше. А ведь нужно будет искать работу — она же не может всю оставшуюся жизнь сидеть на шее у сына, для которого она, как ни больно это понимать, всё-таки чужая и незнакомая женщина. Но кем и где? Когда-то она была аврором — и аврором неплохим — но это было именно когда-то. Кто её теперь возьмёт назад? Никто и никогда. Их вон до сих пор то и дело дёргают из Мунго — то одно проверить, то другое… разве ей дадут хотя бы попробовать? Да и если вдруг дадут — как она, в её-то возрасте, будет выглядеть в Академии, среди восемнадцатилетних девчонок? И тягаться с ними ей — как? Говорят, конечно, что пятьдесят — расцвет для волшебника, но Алиса этого совсем не чувствовала. И потом, расцвет — это всё равно не начало.

Так что аврорат был для неё закрыт, а чем заняться ещё, она просто не знала. Никакая наука — ни теоретическая, ни практическая — её никогда не интересовала, и она с отчётливым удивлением слушала своего сына, взахлёб рассуждающего о скрещивании растений и о получении их новых видов. Ещё меньше привлекали её торговля или всяческие ремёсла — и что оставалось? Наняться куда-нибудь… кем? И что это будет за жизнь?

Что она вообще умела? Кто такой аврор? Аврор — это человек, умеющий, прежде всего, думать. И смотреть — и не просто смотреть, а видеть. И анализировать, и делать выводы — и уже потом, если вдруг придётся, воевать. Это лишь в войну они больше дрались, а вообще-то ведь такие вещи случаются редко. Но ведь она начинала ещё до всего этого кошмара, и была хорошим аврором.

Раз в аврорат ей не вернуться, значит, надо отыскать такую профессию, где её умения тоже пригодятся. Что же это может быть? Где ещё нужны умение анализировать, смотреть и делать выводы, если не в науке и не в аврорате?

Она думала как раз об этом, когда Августа, читавшая, как обычно делала после завтрака, «Пророк», вдруг проговорила:

— Ну надо же. Никогда не думала, что скажу такое, но какой бы эта Скитер ни была мерзавкой, но писать она умеет.

— Что там, мам? — заинтересовался Фрэнк.

— Статья о вчерашнем заседании, — Августа протянула ему газету, и Алиса, заинтересовавшись, тоже подошла посмотреть.

Да, написано было действительно хлёстко, но не стиль привлёк её внимание. Дело было в том, как обращалась эта Скитер — кстати, кто она такая? раз уж даже Августа, судя по всему, знает её имя? — с фактами. И покуда Фрэнк с Августой обсуждали статью, Алиса вновь и вновь её перечитывала, стараясь подходить к ней не как к газетной статье, а то как к свидетельским показаниям, то как к приложенному к незнакомому ей делу резюме, коротко его описывающему. Выходило интересно и захватывающе, и она так увлеклась, что в какой-то момент тихо встала и ушла с газетой в свою комнату, где взяла карандаш и, привычно начертив на листе бумаги таблицу, которую любил использовать когда-то Моуди, начала её заполнять.

А закончив, решительно направилась в библиотеку, где надеялась найти подшивку «Пророка» за… ей не слишком было важно, за сколько именно лет. Нашла — и последующие дни методично читала газеты, чертя всё новые и новые таблицы, с довольным удивлением осознавая, что, похоже, придумала, чем и хочет, и сможет заняться.

Она так погрузилась во всё это, что письмо младшего Лестрейнджа в первый момент вызвало в ней исключительно любопытство — уже привычная злость пришла после. Он захотел показать ей Азкабан? Собрался разжалобить? Для чего? Что ему ещё от неё нужно — раз его отпустили, сочтя, что отбытый им срок достаточен за его преступления? Тем более что… как там было? «они оказались не столь тяжелы, как нам всем представлялось ранее». Не столь тяжелы? Потерять тридцать лет жизни — не тяжело? Алиса как сейчас вспомнила, с каким ошеломлением слушала тогда приговор. «Не столь тяжелы»?! Она еле удержалась от того, чтобы не проклясть их всех, но не стала. Нет, они не стоили такого — того, что станет с ней самой после подобного проклятья. Трусы! Соглашатели и трусы — и хотела бы она знать, что они-то делали в войну? В тот момент те же Лестрейнджи ей казались приятней — ведь они, по крайней мере, были честнее. А эти…

Что же — она сходит. И посмотрит — и на Азкабан, и на дом Лестрейнджей, и на них самих. Ведь наверняка там будут оба: разве сможет старший оставить с ней наедине младшенького? И неважно, что она пока что ничего сильней Ступефая сделать не может — впрочем, и могла бы, всё равно не стала бы марать об него руки. Только Лестрейнджам такая логика недоступна, так что Родольфус наверняка будет стоять за спиной угловатой высокой тенью и смотреть. Что ж — пусть смотрит. Она уже не боится. Она уже ничего не боится — и, наверное, не испугается никогда.

В назначенное время Алиса вышла из камина, увидела одиноко стоящего перед ней Рабастана и вместо приветствия поинтересовалась:

— Ты решил меня разжалобить? — недоумевая, почему и зачем его старший брат прячется.

— Я не думаю, что у меня это выйдет, даже если меня будут резать на куски, — ответил ей Лестрейндж.

— Где твой брат? — спросила она.

— Зачем он тебе? — кажется, даже растерялся Рабастан. — Его нет. Никого нет — только ты и я.

— Надо же, — она скрестила на груди руки. — Ну, показывай, что хотел. Мне не доставляет удовольствия находиться здесь, и ещё меньше нравится тебя видеть.

— Омут на столе, — он шагнул в сторону, открывая дорогу к длинному дубовому столу, на одной из узких сторон которого стояла старая каменная чаша.

Алиса быстро пересекла зал — звук её шагов непривычно гулко отдавался под его сводами, и она на миг почувствовала себя первокурсницей, идущей к Распределяющей шляпе — и, дойдя до стола, решительно опустила лицо в туман, клубящийся в чаше.

Выпрямилась она нескоро. Рабастан сидел совсем рядом, и она вдруг разглядела его по-настоящему. Бледный и худой, он выглядел не постаревшим, как она сама или Фрэнк, а каким-то ссохшимся и потасканным юнцом, чьё смазливое личико поблёкло и покрылось морщинами и который совершенно не представляет, что с этим делать. Слабость и растерянность — вот что было написано на его лице, и Алиса вдруг подумала, что он ведь тоже наверняка понятия не имеет, как ему теперь жить. И, наверное, это достаточно странно: обнаружить в одночасье, что твой брат женат уже на другой — причём на сестре женщины, которая едва тебя не убила, и чья дочь замужем за оборотнем, и они воспитывают близнецов. То есть ты, весь такой чистокровный и из Двадцати Восьми — а ведь Лестрейнджу наверняка это важно — почти свёкр… или как там это называется — оборотню.

А пожалуй, ему вправду немногим лучше, чем ей. Может быть, даже хуже: у него нет ни жены, ни детей, и теперь уже навряд ли появятся — ибо откуда? Кому нужен вот такой потасканный и растерянный недоросль? Слово родилось само собой и показалось Алисе идеальным. С ним всё встало на свои места: Рабастан Лестрейндж был действительно недо. Вот брат его — да, тот был человеком. Отвратительным ей, мерзким, даже страшным — но, бесспорно, человеком. Личностью. Его можно было ненавидеть — а этого…

— Как забавно, — медленно проговорила Алиса. — Получается, что те следящие, что ты успел кинуть на меня — чуть ли не единственное, что ты сумел сделать в жизни сам. Впечатляющий итог.

— Да, выходит именно так, — в глубине глаз Рабастана мелькнуло нечто, но Алиса не сумела увидеть, что именно, и решила, что не хочет знать, что это. — Тебя это радует?

— Уж точно не огорчает, — она развернулась, пошла к камину и шагнула в него, не простившись.

И лишь через несколько дней осознала, что эта встреча изменила для неё очень многое: ненависть и обида, сжиравшие её изнутри, исчезли, оставив по себе лишь смешанную с брезгливостью даже не отвращение, а неприязнь.

Словно к флоббер-червю, резать которых в школе было для Алисы противно до тошноты.

После ухода Алисы Рабастан так и остался сидеть за столом, и внезапно прозвучавший рядом голос Падмы заставил его невольно вздрогнуть.

— Вы в порядке?

— Сам не знаю, — он поднял голову и посмотрел на неё. — Нет, наверное. Но тут ничего не поделаешь — потому что она права. Почти права.

— В чём? — Падма села на соседний стул.

— Вы не слушали? — удивился он.

— Нет, конечно, — её голос тоже звучал удивлённо. — Вы просили быть неподалёку — я была.

— Вы, — он, почему-то покраснев, смутился. — Вы простите. Я сужу по себе, — он растянул губы в улыбке, но глаза смотрели серьёзно. — Я бы наверняка подслушал. И не подумал, что вам просто неинтересно.

— Мне интересно, — Падма улыбнулась так открыто, что он не сдержался и ответил ей тем же. — Меня просто научили в детстве, что подслушивать нехорошо, — её улыбка стала шире, — а потом повторили то же самое уже в Мунго. Я же не жена вам и не родственница — у меня ни прав, ни оснований подслушивать.

— Интересно? — выхватил он из её слов то единственное, что его интересовало.

— Интересно, — подтвердила она, глядя на него серьёзно и ласково. — Вы расскажете?

— Да там, в общем, и рассказывать нечего, — пожал он плечами. — Она просто… она правильно сказала, что, по сути, мой единственный вполне самостоятельный поступок в жизни — это то, что я их выследил. И то случайно.

— Так не может быть, — возразила Падма уверенно.

— Тем не менее, — он развёл руками. — Правда, есть ещё кое-что, только там гордиться и вовсе нечем, — в его глазах промелькнула боль, и он тихо добавил: — Я бы рассказал вам, но… нет, не стану, пожалуй.

— Я поверю вам, — мягко сказала Падма. — Просто на слово. И всё равно полагаю, что так быть не может. Просто эти два поступка кажутся вам самыми яркими — вот и всё.

— Нет, — он почему-то резко помрачнел и вдруг словно выдохся, постарев разом лет на десять. — Я сказал вам правду, Падма. Мне приятно, что вы думаете обо мне вот так, но вы неправы, и я сам не знаю, почему не радуюсь вашему заблуждению. Должен был бы — а никак.

— Я не вижу в этом ничего ужасного, — сказала Падма, помолчав. — Не всем торить путь. Кто-то должен идти следом, выстраивать на нём дома и растить сады. Эта роль не хуже и не лучше — она просто иная.

— Были б те сады, — очень горько отозвался Рабастан.

— Один точно был, — она улыбнулась. — Ваш дуэльный клуб — помните? Мы любили его, и очень многому там научились. И я помню разговоры у нас в гостиной: младшие о вас очень хорошо говорили.

— Правда? — он совсем по-детски распахнул глаза, и она кивнула:

— Правда. А ещё вы спасли Тонкс, — словно вскользь напомнила она. — Или это тоже не считается? А может, это было сделано по указке?

— Я… — он смешался. Покраснел, побледнел, потом опять покраснел — и пробормотал, потерев ладонью переносицу: — Это дико. Но я как-то… забыл, что ли.

— Забыли? — она улыбнулась весело и радостно. — Это здорово.

— Почему? — он совсем запутался, глядя на девушку растерянно и вопросительно.

— Потому что человек, который помнит сделанную им подлость и забывает о спасённой жизни, определённо небезнадёжен. Знаете, о чём я думаю?

— Нет, — он, заулыбавшись, покачал головой. — О чём?

— О том, что нужно вернуть воспоминания из Омута к вам в голову, а Омут — на место, — решительно сказала Падма, доставая свою палочку.

— В самом деле, — спохватился Рабастан, и поспешно добавил: — Вы позволите спросить?

— Я не обещаю ответить, — отозвалась она, — но спрашивайте.

— Что это за дерево? — указал он на её палочку — светлую, с яркими красно-коричневыми разводами колец.

— Лиственница, — Падма улыбнулась. — И внутри — перо феникса. А у вас?

— Как ни странно, теперь яблоня, — он усмехнулся. — Это третья — я завёл её после второго освобождения. Были ещё кизил и боярышник, и всегда с волосом единорога в середине. Так что когда говорят, что яблоня не сочетается с тёмными искусствами — нагло врут, как видите.

— А ещё я слышала, что владелец яблоневой палочки обаятелен и проживёт долгую жизнь, — подхватила Падма и добавила с улыбкой: — Я не знаю про второе, но вот с первым склонна согласиться.

Рабастан вспыхнул и, глянув ей в глаза, медленно проговорил:

— От вас это и неожиданно, и приятно.

— Я так думаю, но могу ошибаться, — весело сказала Падма и кивнула на Омут памяти: — Давайте, всё-таки, всё здесь уберём?

Возвращать воспоминания ему совсем не хотелось, но не оставлять же их здесь… впрочем, сейчас настроение ему испортить было сложно, и когда они закончили и Рабастан собрался нести чашу в сокровищницу, он спросил вдруг:

— Вы там были? В нашей сокровищнице?

— Нет, конечно, — удивилась Падма.

— Я думал, Руди показал вам всё, — весело сказал Рабастан. — Хотите посмотреть?

— Нет, не всё, — оживлённо отозвалась Падма. — И да — я хочу!

— Так идёмте. Строго говоря, это не совсем сокровищница: ценности хранятся в Гринготтсе, а здесь, дома, скорее, склад артефактов — ну и некоторые семейные вещи вроде украшений, что нельзя продать.

— Потому что опасно? — понимающе спросила Падма.

— Или бессмысленно, — кивнул Рабастан. — Потому что никто, кроме членов семьи, попросту не сможет их надеть: будут падать или, наоборот, не налезут. У нас не так много страшных проклятых вещей, как рассказывают — хотя есть, конечно. Некоторые, впрочем, можно надеть на кого-нибудь, и тогда они подходят, — продолжал рассказывать он. — Правда, ненадолго, но достаточно, чтобы поблистать на балу.

— Здесь бывали балы? — с любопытством спросила она.

— О да! — с внезапной ностальгией воскликнул Рабастан. — Моя мать устраивала потрясающие приёмы! Я потом нигде таких не встречал. В детстве мне казалось, что вот это и есть настоящая взрослая жизнь, — рассмеялся он. — Но теперь так не делают… наверное. Руди — точно нет, — сказал он с уверенностью.

— Ему было не до этого, — мягко возразила Падма.

— Да он просто не умеет, — отмахнулся Рабастан. — Никогда не умел и не любил всё это. Ему скучно было там даже в юности — я же помню.

— Каждый вечер он приходил к вам в комнату, — сказала после небольшой паузы Падма. — Разговаривать, читать… часто делать массаж, причесать, умыть — он, по-моему, делал это чаще, чем я. Думаете, ему было до балов? Даже свадьбу и рождение Александра праздновали очень скромно.

Рабастан ей не ответил. Она тоже замолчала, и к сокровищнице они подошли почти в полной тишине. Открыв дверь, Рабастан обернулся к Падме и выпалил, нервно кривя рот:

— Вы считаете меня капризным неумным мальчишкой? Знаете, а вы правы. Так и есть. Я и вправду не держу всё время в голове, каково ему было. Потому что если я начну об этом думать постоянно, я рехнусь, — он упрямо вздёрнул подбородок. — Я и так на стенку лезу от вины — ещё и это я не выдержу.

— Перед кем? — негромко спросила Падма, подходя к нему почти вплотную.

— Перед всеми, — он отчаянно, горько усмехнулся и резко спросил: — А хотите, расскажу вам всё? Правда, вам вряд ли понравится, — его губы дрогнули и сложились в неприятную и неприязненную ухмылку, — но я расскажу. Если захотите.

— Хочу, — твёрдо и спокойно кивнула Падма.

— Ну тогда, — Рабастан шагнул в сокровищницу, огляделся, поманил свою спутницу к себе, и, указав на старинный кованый сундук, предложил: — давайте здесь. Вы садитесь, а мне всё равно, где ходить, потому что я не усижу сейчас на месте.

Падма молча села — Рабастан прикрыл, не запирая, дверь, и какое-то время молча мерил комнату шагами. И заговорил — быстро, прерывисто, перескакивая с одного на другое, а потом возвращаясь и опять отступая и путаясь… Говорил он долго — так, что в какой-то момент, устав, обессиленно уселся прямо на пол, оперевшись локтем о сундук, на котором сидела Падма. За всё время она не произнесла ни слова, но и взгляда своего, от которого сам Рабастан почти не отрывался, словно бы цепляясь за него, не отвела ни на миг. Наконец, закончив этот длинный монолог историей Дельфини, он умолк и оперся лбом о сгиб локтя, замерев. Запал кончился, и сейчас он сам не знал, с чего и зачем вдруг вывалил на неё всю свою жизнь — потому что это было худшим, что он мог придумать, чтобы вызвать в Падме то, что ему хотелось. Но теперь…

Падма соскользнула вниз почти бесшумно и, опустившись на колени, молча привлекла его к себе, кладя голову Рабастана на плечо — он подался вперёд и зарылся лицом в её пахнущие розой волосы, и когда его губы случайно коснулись её шеи, замер.

Они долго сидели так, обнявшись — а потом Падма начала тихонько гладить Рабастана по волосам, словно убаюкивая — и он сам не понял, как, но… заснул.

И проснулся словно от толчка — внезапно открыв глаза, увидел хорошо ему знакомый потолок собственной спальни. Некоторое время он лежал, вспоминая, как здесь оказался, а потом прижал к лицу ладони и, резко дёрнувшись, свернулся в клубок и так замер, пытаясь проглотить вставший в горле горький и горячий комок. Он хотел заплакать, но никак не мог — лишь глотал через подушку воздух… а потом почувствовал на затылке и плече тёплые ладони и услышал тихий голос:

— Ну пожалуйста. Не надо.

Он так поспешно развернулся, что едва не сшиб склонившуюся над ним Падму, и они с размаху столкнулись лбами. Оба вскрикнули от неожиданности и, что уж тут скрывать, боли — впрочем, Падма рассмеялась первой:

— Как вы? Целы? — хохоча, спросила она, потирая лоб.

— Не знаю, — Рабастан тоже начал смеяться, сам не очень понимая, чему.

— Дайте, я взгляну, — она обхватила его лицо руками и, продолжая смеяться, коснулась пальцами покрасневшего места удара. — Ничего… но я даже среагировать не успела, — она выпустила его. — Вы простите.

— Это вы простите, — он сел на кровати, глядя на неё радостно и смущённо. — Я не помню, как вернулся.

— Вы заснули, — весело сказала Падма. — Я отлевитировала вас и закрыла дверь, как сумела. Вроде замок щёлкнул — но, наверное, лучше проверить.

— Бред какой-то, — Рабастан помотал головой. — Меня словно вырубило.

— Вы здоровы, конечно, — сказала она, — но пока слабее, чем прежде. Рассказать всю жизнь за пару часов невероятно тяжело — тем более, такую и так.

— Вы мне очень нравитесь, — вдруг признался он. — Я сказал бы, что люблю вас, но боюсь не то что солгать, а ошибиться, что ли, — Рабастан осторожно взял руки Падмы в свои. — Я сейчас ни в чём не уверен, и меньше всего сам в себе. Я боюсь, что Руди может оказаться прав, и мне всё это просто чудится с отвычки и от скуки — и ещё больше я боюсь сделать больно вам. Надо было бы молчать — но я-то всё равно уверен, что люблю, — закончил он и, склонившись, прижался лицом к её рукам.

— Вы мне тоже нравитесь, — сказала Падма, мягко высвободив одну руку и ласково проводя ею по его волосам. — И я благодарна за честность. Но мне не шестнадцать лет, — продолжала она с улыбкой, — и я переживу, если ничего не выйдет: получится просто неудачный роман. Бывает. Так что я попробовала бы, — добавила она с лукавой улыбкой.

Рабастан медленно выпрямился, и их лица оказались друг напротив друга, рука Падмы скользнула ему на шею — а потом их губы, наконец, соединились.

— Что ты думаешь? — спросила Андромеда, подходя к стоящему у окна Родольфусу, уже минут десять наблюдавшему за неспешно шедшими по берегу Рабастаном и Падмой.

— О них? — спросил он.

— О них, — она положила руку ему на плечо.

— Сам не знаю, — он задумчиво потёр подбородок. — С одной стороны, я не представляю лучше жены Басти, чем она. А с другой, — он усмехнулся, — я не пожелал бы, говоря откровенно, Падме вот такого мужа. И поэтому не буду вмешиваться — пусть решают сами. Не дети.

— Полагаешь, Басти будет скверным мужем?

— Безусловно, — без малейшего сомнения сказал Родольфус. — Я люблю его, ты знаешь — но я хорошо его знаю. Он прекрасный брат — но муж… — он покачал головой. — Он ведь будет изменять ей.

— Почему ты так считаешь? — возразила Андромеда. — Из-за Беллы?

— Нет, Белла не показатель, — сказал Родольфус насмешливо. — Я бы оценил его верность — пусть бы даже и своей жене. Просто Басти влюбчив, и какой бы Падма ни была прекрасной, я уверен, что однажды он начнёт смотреть на других.

— Люди ведь меняются, — возразила Андромеда.

— Бывает и так, — отозвался Родольфус, и они негромко рассмеялись. — На самом деле, я знаю, что этот брак хорош для всех нас, но боюсь, что Падма как раз исключение. И поэтому молчу — удобнее прикрыться тем, что они оба взрослые, а я не хочу лезть в их жизни, — он накрыл её руку своей. — Потому что я, сказать по правде, очень хочу, чтобы Падма вошла в нашу семью, и у них с Басти были бы дети. А всё остальное… ну, в конце концов, ведь Басти не подонок — будет прятаться. И мне придётся помогать ему. Хотя всё это, конечно, отвратительно.

— Ей ведь не семнадцать, — Андромеда обняла его за плечи. — Падма сильная и не даст себя в обиду. Думаю, она намного сильнее его.

— Да, сильнее, — он накрыл ладонью и её вторую руку. — Ты права — намного. Что забавно, Басти это тоже понимает. И мне кажется, что он её действительно любит. Если бы я не был в этом уверен, то, пожалуй, вмешался. По крайней мере, попытался бы поговорить с ней, хотя сомневаюсь, что это бы помогло.

Там внизу Рабастан вдруг подхватил Падму на руки и легко поднял над землёй — она обвила руками его шею, и когда он опустил её на землю, ещё долго не отпускала, и они стояли, обнявшись, так долго, что Родольфус невольно заулыбался.

— Они очень красивая пара, — заметила Андромеда.

— Красивая, — кивнул он. — Хорошо бы ещё была счастливой…

…Лето пролетело словно один день, и в конце августа Родольфус заметил, что близнецы, и особенно Дельфини, с каждым днём грустнеют. Это было странно: обычно дети рвались в школу, и он, подумав, списал их грусть на нежелание расставаться с питомцами, к которым удивительно привязались. Александр тоже, впрочем, с того самого момента, как в их доме появился щенок, каждый вечер заводил разговоры о собаке, и Родольфус с Андромедой решили подарить ему на день рождения щенка — не венгерской овчарки, конечно, а кого-то поменьше, за кем трёхлетний мальчик смог бы ухаживать самостоятельно. Оставалось выбрать породу, и они, после долгих размышлений, остановились на белом терьере. К середине лета заводчик был уже найден, и теперь слегка подрощенный, трёхмесячный щенок уже ждал их.

Но истинную причину грусти близнецов Родольфус не угадал. Дело было не только в предстоящей разлуке — хоть она их и вправду расстраивала. Настоящую причину знала только Падма, но хранила её в секрете.

— Ты не хочешь уезжать? — как-то в середине августа спросила она Дельфини, уже с четверть часа сидевшую над одной и той же страницей лежащей перед ней книги. Они дружили ещё со времени свадьбы Андромеды и Родольфуса, а с тех пор, как очнулся Рабастан, а Дельфини получила свою новую палочку, она очень заинтересовалась целительством и с огромным любопытством расспрашивала Падму о её работе, о Мунго и о том, что нужно для того, чтобы там работать.

— Я хочу, — Дельфини несколько трагично вздохнула. — Просто мы надеялись, что вы поженитесь до нашего отъезда — а теперь мы всё пропустим…

— Кто поженится? — еле сдерживая смех, спросила Падма и получила удивлённый ответ:

— Ты и Рабастан. Это будет, наверное, красиво…

— Я тебе обещаю, — Падма улыбнулась, — если это случится, вы на свадьбе непременно будете.

— Мы же будем в школе! — тяжело вздохнула Дельфини, но в её глазах промелькнуло лукавство.

— Мы вас заберём на один день, — пообещала Падма — и всё-таки рассмеялась.

— Обещаешь? — требовательно спросила Дельфини. — Я хочу увидеть всё-всё-всё! Ты будешь самая красивая невеста в мире!

— Не такая, как когда-нибудь будешь ты, — Падма улыбнулась ей. — Но пока что мы об этом даже не говорили.

— Он не сделал предложение? — нахмурилась Дельфини. — Почему? Он же тебя любит!

— Любит, — подтвердила Падма. — Но семья — это больше, чем любовь, и куда серьёзнее. Посмотрим.

Александр получил щенка, и теперь всех изумлял на удивление ответственным подходом к уходу за ним. Лето кончилось, они всей семьёй проводили близнецов в Хогвартс — и Родольфус, стоя на платформе в окружении родных и глядя вслед медленно удаляющемуся поезду, вдруг поймал себя на ощущении, что не может всё вот это быть правдой. Сын, жена, живой и здоровый брат, с интересом оглядывающийся по сторонам, внук и то ли внучка, то ли племянница — и всё это у него? Его дом полон людей, эльфов и даже собак, и у них недавно был настоящий детский праздник с играми, подарками и толпой гостей — так, как это бывало когда-то в его собственном детстве. Это было так… не странно, нет, но удивительно — даже удивительнее того, что он, Родольфус Лестрейндж, работает в Отделе Тайн — и, похоже, Крокер потихоньку начинает перекладывать на него свои обязанности, намекая, что, возможно, через несколько лет сможет, наконец-то, вернуться в свой любимый Отдел изучения Времени. Как так вышло, и когда он вдруг свернул на ту дорогу, что и привела его сейчас на Кинг-Кросс?

— Я смотрю на них и думаю, что тоже так хочу, — сказал Рабастан, возвращая Родольфуса в реальность.

— На кого и как именно? — спросил он.

— На них, — Рабастан кивнул на Люпинов: Ремус собирался добраться в школу чуть позже через директорский камин.

— Так как именно? — повторил Родольфус вопрос.

— Провожать своих детей в школу, — отозвался Рабастан.

— Так женись, — Родольфус усмехнулся. — Для начала.

— Я боюсь, — помедлив, сказал Рабастан.

— Чего именно? — с некоторым удивлением спросил Родольфус.

— Вдруг ты прав? — спросил Рабастан серьёзно.

— Это часто бывает, — кивнул Родольфус. — В чём конкретно?

— Про меня. О том, что я разобью ей сердце.

— Так не разбивай, — слегка дёрнул уголком рта Родольфус. — Ты ведь отвечаешь за свои действия.

— Но я не могу заранее знать, захочу ли я…

— Да, не можешь, — жёстко оборвал его Родольфус. И добавил мягче: — Но ты не обязан делать всё, что вдруг захочешь. Ты же человек, а не животное. Басти, я не стану вмешиваться — жить тебе. Решай сам.

— Я действительно боюсь, — тихо повторил Рабастан.

— Ну, бойся дальше, — пожал плечами Родольфус и, отвернувшись, заговорил о чём-то с Андромедой.

Разговор этот, как и непривычная подчёркнутая отстранённость брата Рабастана задели и, промучившись недели две, в середине сентября он, ответив невпопад на какой-то вопрос Падмы, вдруг заступил ей дорогу — они шли вдоль кромки моря, останавливаясь иногда сыграть в «уток и селезней». А потом опустился на колени, обнял её бёдра и прижался лицом и животу.

— Что ты? — она опустила руки ему на плечи и погладила по волосам.

— Пэмми… Падма, — он поднял голосу и заглянул ей в лицо. — Я люблю тебя — по-настоящему люблю, как никого и никогда прежде. Я влюблялся раньше, да, и много — но сейчас всё по-другому. И мне страшно, — он поймал её руки и сжал в своих. — Страшно, что однажды я сломаю тебе жизнь, и что нормального мужа из меня не выйдет — я не очень-то и представляю, каким он должен быть, сказать по правде. Да я даже не слишком представляю, как я буду жить и чем займусь — но я… я жду каждое утро и каждый вечер, когда увижу тебя, и когда мне плохо, и ты меня обнимаешь, мне становится легче безо всяких зелий и чар, и я счастлив, каждую секунду счастлив, когда тебя вижу, и если б я мог, я бы просто ходил за тобой следом и ни на минуту не отпускал. Мне с тобой так тепло и легко, как никогда не бывает с самим собой или с кем-то ещё, и когда у тебя что-то случается в Мунго и ты приходишь расстроенной, мне больно и хочется защитить и закрыть тебя от всего, а когда ты радуешься, я люблю весь мир. У меня не так много есть, и умею я ещё меньше — но я отдам тебе всё, что могу, если ты захочешь. Падма Патил, ты выйдешь за меня замуж? — спросил он, доставая из кармана золотое кольцо, увенчанное розой, вырезанной из ярко-красного рубина.

Падма некоторое время молчала, явно что-то решая — а потом, склонившись, поцеловала его и ответила:

— Да. Выйду.

И протянула руку, позволяя надеть кольцо ей на палец.

Он подхватил её на руки и закружил, счастливо и жадно целуя, и едва не упал, но всё же устоял на ногах, и они долго целовались, приникнув друг к другу.

— Когда ты хочешь свадьбу? — наконец, спросил Рабастан.

— Я не знаю, — покачала она головой. — Как у вас положено?

— Да никак, — пожал он плечами, счастливо на неё глядя. — Или как угодно. У нас и по десять лет помолвки бывали, и вообще без них обходились. Лестрейнджи же, — рассмеялся он. — Кто нам что указывает?

— Можно завтра, — она тоже рассмеялась и немедленно добавила: — Но Родольфус нам оторвёт головы. Может, через месяц? В октябре красиво…

— …и традиционно, — весело подхватил Рабастан. — Но сначала я ведь должен попросить твоей руки у твоих родителей?

— И подарить подарки — можно символические, — сказала она. — Наша семья уже давно живёт здесь, и мы не слишком традиционны — но…

— Какие? — перебил он. — Что обычно дарят?

— Что угодно — книги, украшения, редкости… папа будет рад каким-нибудь красивым или редким камням, ну а маме можно подарить украшение — что-нибудь изысканное и массивное, она не очень любит лёгкие ажурные вещи. А ещё, — она рассмеялась, — на помолвке принято обмениваться подарками и невесте с женихом. Будь готов.

— А что, если мне откажут? — спросил он серьёзно. — Я — не лучшая партия. Мягко говоря.

— Не откажут, — успокаивающе возразила она. — Это ведь формальность. И потом, они очень уважают Родольфуса. И они ему благодарны — так что охотно примут тебя как зятя. Кроме того, я полагаю, что они о чём-то догадываются, — добавила Падма с улыбкой.

— Я успею всё за завтра, — возбуждённо проговорил Рабастан. — Мне им написать?

— Пожалуй, — Падма чуть задумалась. — Завтра у меня непростой день в Мунго — подождём до пятницы? — попросила она. — Ну и если ты захочешь вдруг порадовать моего брата — можешь подарить ему хорошую метлу. Он загонщик в школьной команде и будет счастлив.

— Я когда-то был охотником, — в голосе Рабастана зазвучала ностальгия. — Мерлин, как же я соскучился по квиддичу!

— Я сама в команде не играла, но болеть люблю, — сказала Падма. — Чемпионат мира в следующем году — мы его посмотрим?

— Ты действительно любишь квиддич? — с удивлённой недоверчивостью переспросил Рабастан.

— А зачем мне врать? — тоже удивилась она, и он, непонятно чему смутившись, прижал её к себе и спрятал лицо в её густых волосах.

* * *

Эту свадьбу после много лет называли одной из самых красивых в Британии и прозвали «золотой» — потому что золото было всюду, начиная с деревьев и заканчивая нарядом невесты, представлявшим из себя в первой половине церемонии затканное золотом ярко-алое сари, превратившееся после совершения брачного обряда в такое же ало-золотое платье. Мантия же жениха была хоть и не так ярка — белый рядом с красным выглядел спокойнее — но рисунок на ней был таким же. Золотой же была и посуда, и ленты на лёгком шёлковом шатре, укрывавшем накрытые прямо на берегу моря столы — и солнце, освещавшее тот день с по-осеннему ярко-синего осеннего неба.

Вечером же, когда гости разошлись, и новобрачные, сменив свои торжественные наряды на обычную и намного более удобную одежду, все Лестрейнджи, проводив с огромной неохотой возвращающихся в школу близнецов и простившись с их родителями, устроились в главном зале у камина, и довольно долго просто сидели молча, отдыхая.

— У меня есть кое-что для каждого из вас, — сказал Родольфус, извлекая откуда-то кожаную папку. — Свадебный подарок, если пожелаете.

— Ты уже и так... — начал было Рабастан, но умолк под его повелительным взглядом.

— Начнём с тебя, — сказал Падме Родольфус, открывая папку и протягивая ей бумаги. — «Цвет» теперь принадлежит тебе.

— Я не… Родольфус! — она покраснела и попыталась было отодвинуть от себя бумаги, но он просто положил их ей на колени.

— Родные чаще называют меня Руди, — сказал он. — Мне будет приятно, если ты к ним присоединишься, но я не настаиваю. Кафе твоё, однако ты вправе ничего в нём не менять.

— Я не стану, — проговорила она растроганно и улыбнулась. — Мне… Спасибо, Руди.

— Теперь ты, — Родольфус обернулся к брату. — Ты всегда любил сидр и кальвадос, и когда-то разбирался в них куда лучше моего. Я надеюсь, что ты станешь моим партнёром в их производстве не только на бумаге, — он протянул Рабастану лист пергамента. — Я не в силах заниматься садом, купажом и вдобавок работать в Отделе — и действительно надеюсь на тебя. Очень.

— Ну, в Отдел меня не возьмут, — пошутил Рабастан, пробегая взглядом пергамент. — Но сад — это здорово… всё равно мне делать нечего. И я и вправду когда-то мог легко отличить на вкус сортов двадцать кальвадоса.

— Ну вот и займись, — удовлетворённо кивнул Родольфус, салютуя ему бокалом означенного напитка.

Крупная чайка, покружив, опустилась на руку Рабастану. Тот издал короткий горловой клёкот и легко погладил птицу по крыльям открытой ладонью. Чайка ответила, пронзительно и отрывисто, — а потом, защёлкав клювом, сунулась в карман мантии. Выхватив оттуда сухарик и мгновенно заглотив его, птица ещё раз встряхнула крыльями и удобно устроилась на плече мужчины. Рабастан неспешно двинулся вдоль обрыва, уселся на один из камней неподалёку от края, ловко пересадил гостью себе на колени и как раз успел протянуть руку, чтобы дать усесться на неё второй.

Птицы постепенно слетались к нему, о чём-то переговариваясь и друг с другом, и с человеком, и последний не увидел, как от дома отделилась женская фигура — он заметил Падму лишь тогда, когда птицы встревоженно захлопали крыльями.

— Иди сюда, только медленно, — тихо позвал он остановившуюся в нескольких футах от него жену, и поспешно издал целую серию совершенно птичьих звуков, успокаивая своих беспокойных товарищей. — Садись, — шепнул он, и когда Падма медленно опустилась рядом с ним на камень, очень осторожно приподнял её руку и пошептался о чём-то с так и сидящей у него на плече чайкой. Птица поднялась на свои мощные перепончатые лапы, потопталась, а затем неспешно перебралась на подставленное Падмой плечо.

— Как ты это делаешь? — изумлённо шепнула она едва слышно, замерев на месте.

— Просто говорю с ними, — улыбнулся Рабастан.

— Где ты научился? — её глаза сверкали от любопытства.

— Я всегда умел. С детства… это просто бесполезная, — он улыбнулся, — но приятная особенность. Я люблю птиц. С ними словно сам летишь — они тёплые и невероятно живые.

— Ты расскажешь мне потом? — попросила она, не желая пугать разговором тревожно косящих на неё глазом птиц.

— Расскажу, — пообещал он.

Они долго сидели так — птицы на удивление быстро привыкли к Падме, и некоторые перебрались к ней на плечи и на колени, а одна из чаек даже забралась к ней на голову. А когда пошёл снег, Рабастан негромко прокурлыкал что-то, и все птицы разом взмыли вверх, направляясь к воде — на охоту. Лишь несколько небольших перьев невесомо колыхались в стылом воздухе, но вскоре и их снесло ветром.

— Идём в дом, — Рабастан поднялся и подал Падме руку. — Замёрзнешь.

— Никогда такого не видела, — восхищённо сказала она. — Басти, это удивительно! Ты их понимаешь? Всех?

— В целом, да, — кивнул он легко, обнимая её за плечи и ведя к дому. — Я всегда прекрасно ладил с птицами — да и вообще с животными. Но птиц я понимаю по-настоящему — только пользы в этом ноль, — он рассмеялся. — Хотя очень приятно — а ещё можно обходиться без надписывания конвертов, удивляя адресатов. Впрочем, знаешь, — он накинул ей на голову капюшон плаща и пошёл быстрее, — некоторая польза от этого умения всё же есть — я порой учил слётков, оставшихся без родителей.

— Чему учил? — Падма взяла его под руку и прижалась, словно согреваясь.

— Всему, чему не успели родители, — Рабастан распахнул свой плащ и накинул полу ей на плечи. — Мерлин, я кретин — ты совсем замёрзла, — сказал он расстроенно.

— Мы сейчас согреемся, — пообещала Падма, улыбнувшись. — Басти, я не в орхидею превратилась, а всего лишь забеременела. Всё отлично.

— Двойней, — буркнул он, идя всё быстрее.

— Да хоть тройней, — Падма рассмеялась. — Ну какая разница? Это не болезнь. А забавно будет, — постаралась она переключить его внимание, — если девочки родятся день в день с Александром. Хотя, конечно, должны на неделю позже.

— Лучше пусть родятся в срок, — они добрались, наконец, до дома, и Рабастан сразу потянул Падму к лестнице. — Сделать тебе ванну? Ты быстрей согреешься.

— Лучше посиди со мной у камина, — попросила она, — и давай выпьем чаю. А ты мне ещё расскажешь про птиц.

— Собственно, рассказывать нечего, — немного спустя продолжил Рабастан, гладя лежащую у него на коленях голову жены по волосам и неспешно заплетая их в косицы. — Я их просто понимаю — даже не помню, чтобы было иначе. Говорить на их языке я выучился позже, но это было несложно. Понимаешь… с ними просто, — он вздохнул.

— Просто? — она поглядела на него снизу вверх. Они устроились на ковре у самого камина в их гостиной: Рабастан сидел, прислонившись спиной к креслу, Падма же вообще лежала, положив голову к нему на колени и уютно завернувшись в плед.

— Они не путают и не врут, — сказал он, ласково ей улыбнувшись. — Они требовательны, но умеют выказать и любопытство, и благодарность… и играть умеют, — он опять улыбнулся. — И они не судят — не умеют. Могут просто улететь, если что-то им не нравится, но ты всё равно для них данность. Им не приходит в голову, что человека можно заставить измениться, понимаешь? Ты для них просто есть, как вода или ветер. Если злятся — то клюют, если ты сильнее — признают за тобой силу или улетают… просто всё, понимаешь, Пэм?

— Понимаю, — она запрокинула голову, ловя губами его пальцы.

— С ними можно быть собой, почти как с тобой и с Руди, но ещё больше, — он прикрыл глаза, когда она тихонько прикусила зубами кончики его пальцев. — Знаешь, я мечтал в детстве работать в магазинчике, где продают сов и других животных — знаешь такой? На Диагон-элле?

— Знаю, — она взглянула на него с острым интересом, и добавила: — Ты же можешь учить сов. Если захочешь.

— Могу, наверное, — протянул он озадаченно. — Но зачем? Мастеров полно…

— Ну, во-первых, не полно, — Падма приподнялась, села и положила руки ему на плечи. — Во-вторых, они бывают разными. В-третьих, тебе это нравится, разве нет?

— Нравится, — он притянул её к себе и поцеловал. — Только ты мне нравишься ещё больше…

В этот вечер разговор на этом и закончился, но идея Рабастана захватила — впрочем, некоторое время ему было не до этого: Падма сложно переносила беременность, а любое её недомогание вызывало у него настоящую панику.

— Что ты так пугаешься, мой хороший? — утешала его Падма, гладя склоненную на её плечо голову стоящего на коленях у постели Рабастана. — Ничего же страшного не происходит. Мне нехорошо — такое бывает.

— Я искал заклятья, что позволили бы мне забрать всё это, — как-то раз признался он. — Тебе и так трудно — а ещё и это… Но не нашёл.

— Мерлин упаси, — Падма покачала головой. — Басти, лучше будь со мной — просто рядом, ладно?

Роды вышли трудными и случились раньше срока, так что девочки-двойняшки родились почти в середине августа. Неожиданно для всех Рабастан оказался изумительным отцом: он с рождения возился с малышками, и купая их, и пеленая, и укачивая — разве что не кормил, и то, похоже, только потому, что физически не был на это способен. Когда же Падма через пару месяцев после родов вышла на работу, он и вовсе принял на себя все заботы о них.

— Вот уж никогда бы не подумал, что увижу такое, — как-то вечером сказал жене Родольфус, наблюдая, как его брат укачивает широкую колыбель, напевая засыпающим дочкам какую-то бретонскую песню.

— Да, пожалуй, — согласилась Андромеда. — Странно, да?

— Знал бы раньше — женил бы его сразу после школы, — заметил с шутливой досадой Родольфус. — Но кто мог предположить. Басти и младенцы... Мерлин всемогущий.

— Я вот не уверена, что после школы он бы к ним отнёсся так же, — возразила она. — Я почти не помню его в детстве и не знала в юности, но мне кажется, что он сильно изменился.

— Изменился, — тихо проговорил Родольфус. — О да.

…Время шло, и девочки росли — две малышки, похожие друг на друга как две капли воды и невероятно напоминающие свою мать. Александр очень быстро привязался к ним, и порой Родольфус ловил себя на том, что видит в сыне самого себя — например, когда тот терпеливо подбирал бросаемые годовалыми кузинами игрушки и тут же возвращал безо всякого раздражения, или когда на прогулках крепко держал их обеих за руки. Всякое случалось, конечно: они иногда и ссорились, и обижались друг на друга, и игрушки отбирали — тем более что малышки темпераментом пошли, скорее, в отца — но, однако, в целом Александр опекал сестёр.

Следующая беременность, случившаяся три года спустя, оказалась для Падмы и последней: она снова родила двойняшек, и опять девочек, и на сей раз роды были долгими и настолько тяжёлыми, что в какой-то момент целители начали нехорошо переглядываться и выставили ни на миг не отходящего от жены Рабастана из комнаты. К счастью, всё закончилось благополучно, и когда Падма достаточно пришла в себя, а Рабастан перестал вздрагивать от ужаса при каждом её стоне, он отчаянно попросил:

— Пэм, пообещай мне кое-что.

— Что, родной? — она погладила его встревоженное и напряжённое лицо всё ещё холодными подушечками пальцев.

— Больше никаких детей, — умоляюще проговорил он. — Хватит, Пэм. Пожалуйста. Если ты умрёшь, всё это потеряет смысл.

— Да, пожалуй, хватит, — она бледно улыбнулась. — Но скажи — ты не будешь грустить о сыне?

— Не хочу я никого! — простонал он страдальчески, и она, с некоторым трудом подняв руку, притянула его к себе и поцеловала в лоб. — Правда не хочу, — успокаиваясь, сказал он, кладя голову рядом с ней на подушку. — Пэм, ты чуть не умерла. По-настоящему. И я… я, наверное, возненавидел бы их, если бы так случилось. Не хочу я так, — прошептал он, прижимаясь щекой к её щеке. — К дракклам сына, — он улыбнулся, — и вообще дочки лучше.

— Лучше? — тихо рассмеялась она. — Чем?

— Красивее, — мгновенно отозвался он. Падма снова рассмеялась, и Рабастан настойчиво продолжил: — Ну в самом деле, какая разница? Обещаешь, что на этом всё?

— Обещаю, — она повернулась и поцеловала его в нос. — Я же знаю, что ты прав. И вообще, по-моему, четверо детей — вполне достаточно.

— Я умру без тебя, — прошептал он, очень осторожно ловя губами её губы. — Знаю, что умру.

— Никто не умрёт, — шёпотом пообещала Падма и тут же попросила: — Ляг ко мне. Просто рядом полежи, ладно?

— Обещаешь? — повторил он, ложась на край кровати и закрывая глаза. — Ты не бросишь меня здесь? Никогда?

— Обещаю, — тихонько проговорила она, тоже закрывая глаза и устраивая голову у него на плече.

Время шло, дети росли, и порой Родольфусу казалось, что он просто не успевает замечать, как это происходит. Вроде бы ещё на той неделе младшие малышки только ползали — а вот уже носятся по лужайке едва ли не быстрее сестёр и лазают на яблони за Александром, а потом уже и забираются потихоньку на игрушечные мётлы. И, казалось бы, совсем недавно он читал Александру сказки, а теперь они стоят на Кинг-Кроссе, провожая их со Скорпиусом в Хогвартс. Вот Дельфини шепчется с Падмой, рассказывая ей о своих первых романах и проводит вместе с ней у зеркала часы, тренируясь наносить свой первый настоящий макияж — а вот на последних в жизни Дельфи пасхальных каникулах Падма учит девушку укладывать волосы в прихотливую высокую причёску, к выпускному. Они очень подружились, Падма и Дельфини, и Родольфус только улыбался, когда видел в очередной раз знакомую сову, имевшую ужасную привычку плюхаться с разлёта прямо в тарелку адресата. Только с Рабастаном она себе подобного не позволяла — может, потому, что помнила своего учителя.

Потому что он и вправду занялся всерьёз птицами — сперва совами, превращая уже оперившихся птенцов в прекрасных почтовых птиц, а потом и вовсе начал приобретать известность как специалист, способный разобраться практически с любой птичьей проблемой, не подвластной колдомедикам — от необъяснимой агрессии до неустранимых обычными методами последствий травм. Впрочем, куда больше времени он всё равно тратил на детей, с видимым удовольствием занимаясь сразу всем, от кормления и укладывания спать до обучения письму и чтению. Он прекрасно ладил с ними — кажется, ничуть не хуже, чем с птицами — и не только с собственными дочерьми. Александр обожал его, да и Скорпиус, очень часто у них бывавший, полюбил его не меньше, чем своих родных. Они вообще очень сблизились с Малфоями с того момента, как в обоих семьях появились дети — и со временем Рабастан, Драко, Падма и Астория сдружились крепко и по-настоящему. Сам Родольфус не то чтобы держался в стороне — нет, просто многие их искренние интересы, вроде квиддича, оставляли его равнодушным. Но смотреть на них ему нравилось, и когда они вчетвером садились за бридж, Родольфус часто устраивался с рабочей рутиной где-нибудь неподалёку, время от времени поднимал голову от бумаг и поглядывал на них с нескрываемым удовольствием.

И думал, что вмешайся он когда-то так, как казалось ему справедливым и правильным, возможно, ничего бы этого не было.

Хотя…

Чем больше он узнавал Падму, тем больше удивлялся, до чего ей подходит фамилия Лестрейндж. Собственно, она ей подходила куда больше, чем его родному брату — и чем дальше, тем это становилось заметнее. Она была не просто сильной — она была, как правильно когда-то понял Рабастан, абсолютно бесстрашной. И при этом очень разумной и даже, по-своему, осторожной. Именно это сочетание осмотрительности, спокойствия и отсутствия страха и было тем букетом свойств, что веками выделяла их семью среди многих. Да и внешне она чем-то их напоминала: та же тяжесть волос и век, те же чётко, будто бы пером, обрисованные губы, тот же твёрдый подбородок, прямой и ровный нос… Даже пальцы — длинные, ровные, но не чрезмерно тонкие.

И харизма. Сила, стержень, которого никогда не было в его брате, но которого с лихвой хватало Падме — на двоих. Даже роли их в семье распределились зеркально: это Падма пропадала в Мунго, обретя уже довольно известное имя, и она же успевала заниматься кафе, ставшего, к большому удивлению Родольфуса, и популярным, и прибыльным. Рабастан же большую часть времени проводил дома и с огромным удовольствием растил детей, причём не только своих: через пару лет после появления на свет вторых двойняшек Лайза Турпин родила своего первенца, и поскольку и она, и её муж много времени проводили в Отделе, как-то незаметно вышло так, что их сын почти все дни проводил в Лестрейндж-холле, подрастая, в сущности, на руках Рабастана.

И Родольфус бы, наверное, даже испугался такой идиллии, если бы не то, что и раздражало его порой до ярости, и слегка успокаивало, убеждая в реальности происходящего. Хотя если бы он мог это изменить — он бы изменил. Но увы…

…Этим вечером они за ужином обсуждали то событие, коему определённо предстояло стать событием года: в этом мае исполнялось двадцать лет битве за Хогвартс, и этот юбилей должен был стать грандиозным праздником. Но собравшихся за намеренно поздним — чтобы дети уже спали — столом волновали отнюдь не грядущие торжества, а то, что должно было им предшествовать.

Амнистия.

Министерство готовило амнистию, и хотя пока что это считалось тайной, Родольфус знал о предстоящем событии едва ли ни с того момента, когда это решение было принято: позапрошлогоднее назначение его главой Отдела практических изобретений, кроме прочего, вынуждало посещать еженедельные заседания, на которых он и узнавал недоступные ушам обычных людей новости.

Списки пока не были утверждены, но в целом речь шла приблизительно о половине осуждённых за военные преступления и доживших до нынешнего момента. И Родольфус считал себя должным сделать всё, чтобы в этих списках оказался кое-кто из его старинных знакомцев.

А кое-кто, наоборот, нет.

— Этот шанс — единственный, — сказал Родольфус, закончив излагать новость. — Те, кто там останутся, там и умрут. Второго не будет.

— Ты о Люциусе думаешь? — тут же понял Рабастан.

— Прежде всего — да, — кивнул Родольфус. — В сущности, его шансы неплохи: на мой взгляд, его там давно не за что держать. Скверно то, что они хотят устроить сюрприз, а амнистия сама по себе никакого нового процесса не требует. Это значит, что допрашивать никого из частных лиц не станут — разве что в виде исключения. А вот меня могут — и если это случится, у меня будет шанс засвидетельствовать, что весь последний год у него не было волшебной палочки.

— Думаешь, поможет? — с непонятной нервозностью спросил Рабастан.

— Полагаю, это будет много лучше, чем ничто, — откликнулся Родольфус. — Но ручаться не могу.

— А о ком ещё? — Рабастан даже слегка придвинул стул в его сторону.

— Сложно сказать, — помолчав, протянул Родольфус. — Думаю, что Нотт и МакНейр. Первый был когда-то умницей и большим талантом, а второй — обычный исполнитель, оказавшийся у нас, насколько я знаю, больше по глупости. В любом случае, я почти уверен, что оба неопасны.

— А ещё? — Рабастан сжал руки.

— Если ты имеешь в виду кого-то конкретного — просто скажи мне, — попросил Родольфус, отметив, как Падма мягко положила руку мужу на колено.

— Мальсибер, — тут же проговорил Рабастан.

— Ну, ему как раз есть, за что сидеть, — усмехнулся Родольфус. — И вот он, очухавшись, вполне может стать опасен. Боюсь, нет — по крайней мере, не с моей подачи. Я не знал, что вы дружили, — добавил он с некоторым удивлением.

— Мы... — Рабастан хрустнул пальцами и нервно сжал лежащую у него на колене руку Падмы. — Мы не то чтобы дружили… я просто… просто так спросил, — он замолчал, упершись взглядом в пол.

— Басти, расскажи мне, — попросил Родольфус.

— Да неважно, — Рабастан мотнул головой, упрямо сжав губы.

— Ну скажи хотя бы, рад бы ты был этому или нет, — спросил Родольфус настойчиво.

— Я ему… обязан, — Рабастан выпустил руку жены и, вновь сцепив пальцы, резко откинулся на спинку стула. — Руди, это неприятно вспоминать… нет так нет. Я не хочу.

— Чем обязан? — Падма повернулась к нему и, придвинув свой стул вплотную, слегка отодвинула его назад и вот так, со спины, обняла супруга.

— Пэмми, я… — он чуть дёрнулся от её объятья, отстранился было, но тут же, наоборот, сам приник к ней. — Ладно. Раз вам интересно, — схватив стакан с водой, он сделал несколько быстрых глотков и заговорил быстро и глухо. — Это было… в рейде. Меня оглушили… я попался бы аврорам, если бы не он. Он меня и утащил, и прикрыл потом — перед Лордом. В целом, всё, — он опустил руки на стол и замолчал, глядя куда-то в сторону.

— Когда это было? — после длинной паузы спросил Родольфус.

Хотя какое это имело значение?

— Мы мальчишками были, — Рабастан продолжал смотреть в сторону. — Давно. Ещё до всего. Тебя не было тогда — а потом я… не забыл, но уже глупо было вспоминать такое.

— Меня не было, да, — эхом отозвался Родольфус.

— Мы общались с ним, потом, конечно, — сказал Рабастан. — Мы почти ровесники же… но не дружили. Там вообще никто ни с кем не дружил. Но Мальсибер и не подставлял никогда никого — знаешь, это было уже много. С ним легко было: он и в душу никогда не лез, и вопросов не задавал. Ну и квиддич, — он чуть усмехнулся. — В общем-то, всё это никакие не причины.

— Я не стану вмешиваться, — сказал Родольфус. — Даже если меня спросят — скажу правду: я почти его не знал. Потому что у меня есть аргументы против его освобождения — но теперь они, пожалуй, бьются тем, что ты мне рассказал.

Падма вдруг тихонько встала:

— Если я не очень вам нужна, я бы поработала пока, — сказала она и вышла. Вслед за нею почти сразу ушла и Андромеда — братья остались наедине.

— Ну? — спросил Родольфус. — Басти, что стряслось на самом деле?

* * *

— Пэм, — Рабастан вошёл в кабинет Падмы, как всегда, легко и стремительно, привычно обнял её со спины и прижался губами к шее.

— Я ещё занята, — она обвила рукой его склонённую голову и, повернувшись, поцеловала в щёку. — У меня ещё, — она глянула на часы, — почти час.

— Я соскучился по тебе, — он обошёл её кресло слева и присел на подлокотник. — Пэм, я очень соскучился, — повторил Рабастан, снова к ней прижимаясь.

Она посмотрела на него повнимательнее. Что-то было не так, и она очень быстро поняла, что именно. Страх. Рабастан был напуган — и напуган серьёзно. Собственно, она обратила внимание на это ещё за ужином, но тогда решила, что дело в какой-то очень старой и неприятной истории. Однако теперь ей казалось, что она ошиблась — ну, или старина внезапно перекликнулась с современностью. В чём же дело?

— Очень? — переспросила она, откладывая перо. В конце концов, статью ей не завтра сдавать — правка подождёт.

— Да, — он перехватил её руку и прижал к своему лицу. — Пэм, пожалуйста, — попросил он, и в его голосе ей почудились жалобные и просящие нотки. — Побудь со мной.

— А и Мерлин с ним, — решительно сказала она. — В самом деле — идём, — Падма обняла мгновенно склонившегося к ней мужа и прижала его к себе.

И услышала, как бешено колотится его сердце.

— Я люблю тебя, — прошептал Рабастан, торопливо и жадно целуя её ладонь.

— Я тоже тебя люблю, — шепнула она, запуская пальцы в его волосы, и позвала: — Идём в спальню?

Подождав, пока Рабастан уснёт, Падма встала и, одевшись, отправилась к Родольфусу. Тот обнаружился в кабинете, и промелькнувшее на его лице выражение убедило Падму в верности её предположений.

— Думаю, нам надо поговорить, — сказала она, закрывая за собой дверь и тщательно накладывая на неё заглушающие чары.

— Что случилось? — с обычной для него в разговорах с Падмой доброжелательностью спросил Родольфус.

— Как раз это я и хочу у тебя узнать, — объяснила она, садясь напротив. — Басти мне не говорит, и его трясёт даже от простого вопроса. Но с тобой он сегодня говорил, и я уверена, что про это.

— Пэм, — Родольфус осторожно улыбнулся. — Ты знаешь, что я люблю тебя не меньше, чем Басти. И всё же…

— Если речь идёт о какой-нибудь из его девиц, то я о них давно знаю, — спокойно перебила Падма и, оценив возникшие на его лице удивление и растерянность, улыбнулась и спокойно положила руки на стол. — Руди, ну что ты так смотришь. Я люблю Басти — именно его, а не некоего абстрактного человека по имени Рабастан Лестрейндж. Всего целиком, и такого, как есть. И я знаю о его интрижках — давно знаю. Полагаю, что с самого их появления. И даже знаю, отчего это взялось. Рассказать? — она улыбнулась мягко и слегка покровительственно.

— Расскажи, — согласился он негромко, пристально разглядывая её так, словно увидел впервые.

— Ему скучно, — она улыбнулась вновь. — Не со мной, а в принципе — ему не хватает опасности. Он ведь вырос с этим ощущением: война началась, когда он ещё в школе учился, и он знал, что ему предстоит в ней участвовать. А потом был Азкабан, а за ним — вновь война, а потом опять, а потом — снова школа… он всегда ходил по грани — и, как мне кажется, привык. Поэтому в обычной жизни ему порой становится очень скучно, и тогда он находит какую-нибудь девицу, — голос Падмы зазвучал нежно и снисходительно. — Я не думаю, что Басти делает это нарочно — полагаю, он вправду влюбляется. Его тянет к ней — ну и… — она развела руками и рассмеялась. — А потом, получив её, остывает — через пару недель или месяц. Потому что дело ведь совсем не в них, — она продолжала с улыбкой наблюдать за всё возрастающим удивлением Родольфуса. — Дело в смеси страха и удовольствия, что дают ему эти коротенькие связи. Он ведь любит нас — меня, девочек… любит и до ужаса боится потерять. Да, я знаю, — она вновь рассмеялась, когда губы Родольфуса дрогнули. — Я вообще хорошо его знаю, — повторила она с нежностью и теплом. — И если ты думаешь, что я отдам его какой-то девице просто потому, что она залезла к нему под мантию и в постель, то ты сильно ошибаешься. Очень сильно. Басти мой: это я десять лет дважды в день делала ему массаж, каждый вечер купала и каждое утро брила. Это я помогала ему заново учиться ходить. Это я просыпаюсь каждый раз, когда ему снятся кошмары, и бужу его раньше, чем он просыпается от них сам, а потом утешаю и помогаю уснуть. Это я родила от него четверых дочерей, и я не отдам его. Никогда. Если мне придётся, я стану за него драться — потому что он мой. Ну и я не самая плохая жена, не так ли? — она вновь улыбнулась, слегка смягчая впечатление от своих предыдущих слов.

— Ты прекрасная жена, — тихо сказал Родольфус после небольшой паузы. — Лучшая, которую я мог бы представить и пожелать Басти. И, сказать по правде, я не представляю, чем он заслужил тебя.

— А ты думай, что это не он меня заслужил, — она озорно улыбнулась. — Это я его захотела. И добилась. Так тебе кажется справедливее?

— Пожалуй, — Родольфус медленно кивнул. — Хотя я и теперь не очень понимаю, почему и за что.

— Руди, — Падма покачала головой. — Не суди по себе. Я же говорю: дело тут не в девицах. Если дать ему понять, что я знаю, и поставить ультиматум — я уверена, он никогда мне больше не изменит. Но он всё равно будет искать риск — и я понятия не имею, где именно. Экстремальный квиддич? Гонки на мётлах? Охота на мантикор? Игра? Ты хотел бы, чтобы Басти стал игроком? Вот и я нет, — сказала она решительно. — Пусть уж лучше так. И нет — я не вижу причин ревновать. Я сказала бы ему об этом — но, как видишь, не могу. Так что на сей раз случилось? — неожиданно вернулась она к тому, с чем пришла.

— А ты удивительная, — Родольфус взял её руки в свои и сжал. — Куда более удивительная, чем я всегда думал.

— Я вообще совершенство, — сказала она шутливо, отвечая на это его пожатие. — Но об этом давай после. Так что стряслось?

— Ты права, — Родольфус выпустил её руки и заговорил уже обычным деловым тоном. — Проблема действительно в любовнице — и я, признаться, пока понятия не имею, что делать.

— Расскажи мне, — попросила Падма. — Она не просто любовница?

— Она беременная любовница, — Родольфус поморщился. — Утверждает, что носит его ребёнка. Сына. И требует ни много ни мало развода. Басти в ужасе, — он слегка усмехнулся. — И тоже не знает, как быть — клянётся, что не понимает, как так вышло. Говорит, что всегда был очень внимателен и пил нужные зелья. Ни о каком разводе, разумеется, речь не идёт. Ты совершенно права: он боится тебя потерять.

— Знаю, — протянула она задумчиво, а потом вдруг улыбнулась необъяснимо тепло. — Вы чудесные — оба.

— Позволь узнать, на основании чего ты делаешь такой странный вывод? — спросил он.

— На основании того, что вы оба не знаете, что вам делать, — в её чёрных глазах промелькнуло странное выражение, и она спросила: — Помнишь Харпера? — Родольфус кивнул, и она продолжила: — Никому из вас даже в голову не пришло такое решение.

— Пэм, — Родольфус нахмурился, но она не посчитала нужным это заметить.

— И я, кажется, знаю, что ей сказать, — продолжала Падма. — Только говорить должен ты: нет гарантии, что она не расскажет Басти о разговоре, а ему не нужно знать, что я в курсе.

— Я поговорю, — кивнул он. — Расскажи мне.

— Я не верю ни в какую любовь с её стороны, — продолжала она. — Если бы она его любила, то не действовала бы так. Думаю, её больше интересуют имя, деньги и статус — но ты это сам увидишь. И если я права, то у нас всё должно получиться. А ребёнка я приму, — она улыбнулась. — Мальчик — это замечательно. Да и Басти будет рад, я думаю… в общем, я бы предложила сказать ей вот что.

* * *

— Мисс Карпентер, — Родольфус, ждавший неподалёку от входа в магазинчик, где работала любовница его брата, подошёл к вышедшей из двери молодой женщине в голубом пальто. — Думаю, нам стоит поговорить.

— Мистер Лестрейндж! — она вскинула голову и сложила на груди руки. — Здравствуйте. Очень приятно познакомиться.

— Где бы вы желали побеседовать? — спросил он, никак не отреагировав на её слова.

— Я бы пообедала где-нибудь, — беззастенчиво ответила та. Она была, Родольфус признал это, хорошенькой: невысокая шатенка лет двадцати с большими серо-голубыми глазами и чудесной фигурой.

— Извольте, — он кивнул. — Аппарация вам сейчас не показана — придётся пройтись пешком.

— Да, — её голос прозвучал очень довольно. — Я ношу ребёнка — аппарировать в этом состоянии небезопасно.

— Понимаю, — прохладно проговорил он и вежливо кивнул. — Пройдёмся.

— Можно выпить чаю у Розы Ли, — кажется, немного растерявшись, сказала мисс Карпентер.

— Как пожелаете, — Родольфус развернулся. — Тогда нам сюда.

Они в молчании дошли до чайной и, войдя внутрь, устроились за выбранным Родольфусом столиком в углу у стены. Подождав, покуда его собеседница сделает заказ и не взяв себе ничего, только попросив упаковать ему с собой коробку пирожных, Лестрейндж вновь заговорил:

— Мисс Карпентер. Мой брат известил меня, что вы претендуете на роль моей новой невестки. Это так?

— Я считаю, что сын должен расти с отцом, — ответила та. — И вообще в семье и в родовом доме. Он ведь Лестрейндж. Наследник, — она с гордостью улыбнулась. — У Рабастана ведь нет других сыновей.

— Сын есть у меня, — сообщил ей Родольфус. — Так что в наследнике мы не нуждаемся. Однако же с остальным я согласен, — добавил он, пока она, слегка растерявшись от его предыдущих слов, пыталась отыскать правильные слова для ответа. — Мальчик, безусловно, должен жить с отцом и в родовом доме.

Что-то в его словах — то ли тон, то ли выражение лица говорящего — насторожило молодую женщину, и она проговорила, чуть нахмурившись:

— Я рада, что мы с вами друг друга поняли, мистер Лестрейндж. Потому я и настаиваю на разводе.

— Развод исключён, — спокойно сообщил он в ответ. — Лишать четверых детей дома и отца ради вашего сына абсолютно невозможно.

— Но они девочки! — запротестовала она. — А у меня сын — он наследник и…

— Я уже сказал: у нас есть наследник, — оборвал он её. — Это раз. Два — я не вижу ни одной причины, по которой бы наследницами не могли быть девочки. Им достаточно просто не менять фамилию в браке и передать её своим детям. Это нетрудно, и это в нашей традиции. А главное, — его голос похолодел, — Рабастан и Падма — семья. И она, я уверен, с радостью примет его сына. Разумеется, нам всем, — продолжал он, наблюдая, как меняется в лице его собеседница, — и прежде всего, этому мальчику было бы проще, если бы он родился не у вас, а у Падмы. Это можно сделать — подобные вещи хотя и сложны, но возможны, я консультировался с целителями. Срок у вас небольшой, и плод можно перенести из вашей матки в её. Но я вас пойму, если вы…

— Это мой ребёнок! — почти закричала его собеседница, однако же окружающие ничего не услышали: невербальное заглушающее, незаметно наложенное Родольфусом, отлично работало. — Да я…

— Я сказал: я пойму вас, — повторил Родольфус. — В таком случае всё ещё проще: когда мальчик родится, мы проверим родство, и если оное подтвердится, мы его заберём.

— Что значит «проверите родство»? — возмутилась мисс Карпентер. — Ничего я вам проверять не позволю!

— В таком случае говорить об этом бессмысленно, — он пожал плечами, заботливо придвинул к ней чашку и примирительно добавил: — Пейте чай. Вам сейчас вредно нервничать.

— Вредно! — сердито подтвердила она и сделала несколько торопливых глотков. — Я не дам вам ничего делать с ребёнком!

— Это безопасная процедура, — мягко проговорил Лестрейндж. — Нужно только немного крови отца и ребёнка — и…

— Я не дам вам брать у него кровь! — вновь возмутилась его собеседница. — Не верите — дело ваше. Мне довольно того, что Рабастан мне верит — и…

— А ребёнок и вправду его? — ненавязчиво, словно вскользь спросил Лестрейндж — и она, фыркнув, выпалила:

— Нет, разумеется! Я… о-о, — её глаза округлились, и она, зажав рот рукой, сперва покраснела, потом побледнела и в ярости прошипела: — Это незаконно! Вы подлили мне веритасерум!

— Верно, — Родольфус, едва уловимо улыбнувшись, кивнул. — Но, согласитесь, оно того стоило.

— Я сообщу о вас в аврорат! — она сжала кулаки. — Если вы только посмеете сказать кому-нибудь, я пожалуюсь, и вас посадят!

— Навряд ли, — проговорил Родольфус с сомнением. — Полагаю, в данном случае Визенгамот ограничится штрафом или, например, общественными работами. Которые я, вероятно, отбуду по месту службы. Но даже если мне и присудят полгода Азкабана, я не против: по сравнению с теми двадцатью годами, что я там уже провёл, я их даже не замечу. В любом случае, оно того стоило. Я полагаю, вы теперь исчезнете из нашей жизни? — осведомился он.

— Не надейтесь! — она сощурилась и сжала губы. — Рабастан меня любит, и я ещё рожу ему сына!

— Думаю, что мой брат к вам не то что больше не притронется — близко не подойдёт, — усмехнулся Родольфус. — Он привязан к семье и, насколько я знаю, не намерен её разрушать. Так что, мисс, — он достал из кармана пару сиклей и положил на стол, — полагаю, наша встреча на этом закончена.

— Вы не скажете ему ничего, — она сплела пальцы и с заметным усилием их стиснула. — Это раз. Два — вы лишили моего ребёнка отца и поэтому теперь вы будете его содержать. Иначе, — она торжествующе улыбнулась, — я отправлю вас в Азкабан, сообщив о веритасеруме, и скажу, что вы угрожали мне. А потом пойду к этой Падме и всё расскажу ей. Вы же, как я понимаю, не хотите такого?

— Вы меня шантажируете? — поинтересовался Лестрейндж с искренним любопытством.

— Называйте как хотите, — пожала она плечами и пояснила: — У меня нет выхода. Ну куда я с ребёнком одна? А вы богаты.

— И это повод меня шантажировать? — уточнил он.

— Да пусть даже и так, — вновь пожала она плечами. — Вы вообще, как я слышала, убивали когда-то направо и налево — просто потому, что считали это нужным. Так что не вам меня осуждать.

— Это разные вещи, — сказал Родольфус.

— Это тоже преступление, — возразила она. — Так в чём разница? Я хотела родить от Рабастана, — она взялась было за чашку, но скривилась с отвращением и отодвинула её от себя. — Правда хотела. Богатая семья, и он любит детей… но у меня ничего не вышло: ваш брат отвратительно аккуратен. Пришлось немного… помочь, — она фыркнула. — И всё вышло бы — но тут влезли вы, — в её глазах промелькнула настоящая ненависть.

— Что вы, мисс, — качнул головой Родольфус. — Разумеется, нет. Мы бы в любом случае проверили родство, да и Рабастан бы никогда не развёлся. Это невозможно.

— Да почему? — воскликнула она с такой искренней и детской досадой, что он решил пояснить:

— Потому что семья — это далеко не только мимолётное желание или даже влюблённость. Падма и их дети — часть семьи.

— Ну, раз вы все такие семейные, — усмехнулась она, — значит, вы мне заплатите. Думаете, ей понравится узнать, что…

— Полагаю, ей это будет неинтересно, — пожал он плечами. — Мало ли, кто с кем спит. Любовница — это такая банальность… однако к делу, — он вдруг посерьёзнел, а выражение его глаз заставило его собеседницу побледнеть. — Шантаж — это минимум пять лет Азкабана, — сообщил он ей. — Ваш шантаж — не самый отвратительный, разумеется, но и вовсе не самый невинный. Полагаю, среди членов Визенгамота найдётся немало тех, кто осудит ваше желание разрушить семью из непонятной и необоснованной ничем мести: вам ведь никто ничего не обещал, насколько я понимаю, а мой брат честно и успешно предпринял все меры для того, чтобы в результате вашей связи не появился ребёнок. Значит, вас осудят лет на семь-восемь, и ребёнок ваш родится уже в тюрьме. Его, разумеется, передадут вашим родителям — они магглы, насколько я понимаю? — добавил он вежливо. — Им расскажут — я обещаю лично проследить за этим, — что случилось с вами, и объяснят подробно, за что именно вас осудили.

— Вы не посмеете, — пробормотала она в отчаянии. — Они здесь вообще не при чём!

— Я? — он вскинул бровь. — Вы говорите с бывшим Пожирателем Смерти, который, как вы сами заметили, убивал когда-то направо и налево. Вы действительно полагаете, что я не посмею расстроить правдой незнакомых мне магглов?

Некоторое время они молчали, глядя друг на друга, а потом она опустила голову и заплакала.

— И что мне теперь делать? — спросила она, тихо всхлипывая. — С ребёнком… одной… с дурацкой этой работой…

— Не думаю, что ваше положение попадает в сферу моей ответственности, — Родольфус поднялся. — Я надеюсь больше никогда не услышать о вас — помните об Азкабане, мисс Карпентер. Прощайте, — он направился к прилавку и, забрав приготовленную для него коробку, вышел из чайной, не оглядываясь.

-…так что можешь жить спокойно, — закончил Родольфус.

— Спасибо, — тихо отозвался Рабастан, глядя в пол.

— Ты не выглядишь довольным, — заметил он.

— Я, наверно, слишком сильно испугался, — вымученно улыбнулся Рабастан. — Так, что даже облегчения не чувствую. Руди, не молчи! — вдруг сорвался он. — Я же знаю, что ты думаешь! Выскажи уже всё!

— Ты дурак, конечно, — вздохнул Родольфус, чувствуя себя довольно глупо. — Но если мне приходится выбирать между тобой и ещё кем-то, выбор очень прост.

— Даже между мной и Пэм? — очень грустно спросил Рабастан.

— Полагаешь, ей бы эти новости понравились? — насмешливо ответил Лестрейндж. — Басти, по-хорошему, мне вообще не следовало бы вмешиваться, но я человек и не так силён, как следовало бы. Да и глупо на седьмом десятке становиться вдруг принципиальным. Но пожалуйста, прошу тебя — выбирай ты их поосторожнее. Что бы было, если бы она взяла и сама пришла к Пэм?

— Не пугай меня ещё сильнее, пожалуйста! — жалобно попросил Рабастан.

— А вообще мне её жаль, — Родольфус откинулся на спинку кресла. — Совсем девчонка — и, судя по тому, что на решилась на столь идиотский обман, а затем на шантаж, не блестящего ума. И с ребёнком… я боюсь, ей будет непросто.

— А его тебе не жаль? — тут же раздражаясь, спросил Рабастан. — Её-то за что жалеть? Жадная и злая дура… да и я, конечно, не умнее, раз связался, — зло добавил он.

— Ребёнка? — в глазах Родольфуса вспыхнул интерес. — Тебе жаль его?

— Жаль, конечно! — запальчиво воскликнул Рабастан и болезненно поморщился. — Ты представь, как он с ней будет жить.

— Что ты предлагаешь? — с ещё большим интересом спросил Родольфус.

— Я не знаю, — буркнул Рабастан. — Даже если дать ей денег, это не поможет: не полюбит же она его за это.

— Не полюбит, — согласился с ним Родольфус. — Ладно — думай, время есть. Что надумаешь — скажи, — он выразительно глянул на разложенные по столу бумаги и, выпроводив брата, задумался.

Показания по делу Люциуса Малфоя он давал вчера — и, по некоторому размышлению, никому не стал об этом рассказывать, чтобы не давать зазря надежду. Он вообще ни слова не сказал Малфоям о грядущей амнистии и просил о том же остальных членов семьи. Они так и так узнают — и пусть лучше сразу вместе с результатом. Он и сам ведь знал совсем немного: знал, что сама идея амнистии принадлежит Поттеру, дослужившемуся уже до Главного аврора, и знал, что её сторонников среди высших чинов министерства совсем немногим больше, чем противников. Знал, что принимать решение будет, разумеется, Визенгамот, и что соберётся он полным составом на закрытое слушанье только в середине апреля. Знал, что среди членов Визенгамота до сих пор немало тех, кто когда-то был там и при Лорде — и кто, собственно, и отправлял в Азкабан тех, кого теперь могли амнистировать. Знал, что уже почти принято решение об амнистии для Августа Руквуда и Корбана Яксли — «на особых условиях» — и, возможно, также и для Уолдена МакНейра, как для бывших служащих министерства.

А больше ничего.

Мальсибер. Что он знал о нём? Ничего, по сути — кроме безусловных талантов в ментальных искусствах. Вроде он когда-то приятельствовал со Снейпом… интересно, будут ли допрашивать по этому делу господина директора, и если да, будут ли его показания для узников к добру или к худу? Врать нарочно он не станет, но ведь правда может оказаться ох какой разной. Люциуса ему, вроде бы, топить не за что — хотя Мерлин разберёт его мотивы — а вот как насчёт школьного приятеля? Дракклы знают — не спрашивать же его об этом впрямую.

Впрочем, его самого обещали вызвать снова — и, возможно, даже не однажды. Интересно, можно ли считать допросы по чьему-то делу обнадёживающими? Или же наоборот? Или это вовсе не имеет значения?

Лестрейндж так и не нашёл ответов на свои вопросы, потому что вызывали его ещё много раз и расспрашивали про всех — методично и почти одинаково. Как ни странно, никакого обещания или обета с него не взяли — ничего, кроме стандартного контракта о неразглашении. То ли доверяли, то ли, на самом деле, не придавали его словам большого значения…

Он прекрасно знал, что само заседание увидеть не сможет: права невыразимцев на наблюдение за собраниями Визенгамота не распространялись на подобные мероприятия. Но надеялся, что узнает о результате заранее — чтобы, если будет нужно, успеть хотя бы подготовить Нарциссу с Драко к мрачной новости.

И ошибся.

Информация оказалась закрытой, а наутро газеты взорвались заголовками: «Самая великая амнистия!» и «Великий Урок Прощения!». До сих пор Лестрейнджам вполне хватало одного номера — но сегодня, едва их увидев, Рабастан схватился за газету быстрее брата, и Родольфус уступил, лишь спросив:

— Басти, кто?

— Погоди, — Рабастан так быстро развернул газету, что едва не разорвал страницу и, почти мгновенно выхватив взглядом нужный список, торопливо зачитал: — МакНейр, Малфой, Мальсибер, — его голос дрогнул, он заулыбался, и теперь читал почти скороговоркой: — Нотт, Руквуд и Яксли. Всё, — он откинул газету на стол и рассмеялся.

Родольфус, улыбнувшись, притянул её к себе и, отыскав нужную строку, прокомментировал:

— Их отпустят в полдень. В Министерстве. Так себе попытка сделать вид, что министерство постаралось избежать ажиотажа, — он сложил газету и поднялся. — Я к Малфоям, и должен сказать кое-что ещё. Теодора Нотта давным-давно нет в стране — могу предположить, что и «Пророк» он тоже не читает. Может и не узнать — это раз. Два — я понятия не имею, что родня МакНейра думает о нём. И три — я точно знаю, что Мальсиберов не осталось. Не думаю, что будет правильно просто оставлять их на пороге министерства, даже если им вернут палочки. Если у них при аресте были какие-то деньги, они вряд ли будут способны искать гостиницу. Да, не скрою — Отдел Тайн заинтересован в Нотте, но они навряд ли продемонстрируют свой интерес вот так сразу. Посему я…

— …ты хочешь их пригласить? — перебила его Андромеда.

— Я бы пригласил, — поправил её Родольфус. — Но я знаю, что тебе… что вам обеим, — посмотрел он и на Падму, — навряд ли понравится такое соседство. Так что я снял дом — неподалёку. Пока на неделю, но продлю аренду на месяц или два, если придётся.

— Где? — Рабастан вскочил.

— Хочешь всё проверить там? — спросил Родольфус. — Изволь — я провожу. Я отправил туда Мирни и Марни — они всё неплохо устроили. Завтракай спокойно, — сказал он, — я зайду к Малфоям и вернусь.

Он поймал взгляд Андромеды, которая слегка ему улыбнулась — и вдруг встала.

— Я пойду с тобой, — сказала она. — Думаю, что Циссе пригодится помощь.

— Идём, — Родольфус протянул ей руку, и они вдвоём исчезли в камине.

Некоторое время все оставшиеся молча изображали трапезу, а потом Падма вдруг сказала:

— Вы дружили.

Не спросила, а сказала, просто констатируя факт.

— Не совсем, — Рабастан покачал головой. — Мы… общались. Я ни с кем не дружил — я ведь говорил тебе, что не умею. Не умел, — поправился он. — Но мы общались — просто говорили. О разном. Много. Я сказал бы, что он тебе понравится, но я совсем не представляю, каким он стал. И я не уверен, что тебе захочется узнать это. Я не стану заставлять тебя, — добавил он почему-то встревоженно.

— Я сама не знаю, захочу ли, — сказала она задумчиво. — Но я точно захочу, чтобы ты мне сперва рассказал побольше… впрочем, не сейчас, — она посмотрела на часы. — Мне, конечно, надо в Мунго — но на сегодня я отпрошусь. Кто-то должен же побыть с вами, — обернулась она к дочерям. — И я…

— Доброго всем утра! — камин полыхнул зелёным, и из него вышла Лайза Турпин с сыном на руках. — Я не помешала? Видели «Пророк»? Вижу, видели, — сказала она, опуская мальчика на пол и подходя к столу. — Я подумала, что вам сегодня может пригодиться помощь, так что взяла выходной в Отделе и готова поработать нянькой. Надо? — весело поинтересовалась она, подходя к столу и подчёркнуто принюхиваясь. — Пахнет восхитительно!

— Лиз, ты лучшая! — Падма просияла. — Я уйду пораньше, но у меня есть пациенты, которых лучше было бы никому не передавать.

— Спасибо, — Рабастан порывисто обнял её за плечи. — Ты права: сегодня день… безумный, кажется.

— Ещё бы, — она отодвинула один из стульев и села. — Можно? — спросила она, потянувшись к корзинке с тостами.

— Всё, что хочешь, — Падма сжала её руку и, допив свой кофе, встала. — Мне действительно пора — но я вернусь рано, — пообещала она, забрала со столика у камина сумочку и шагнула в камин.

— Нянька из меня не очень, — сообщила Лайза больше детям, чем Рабастану, — но я знаю пару любопытных игр. Там снаружи дождь, но мы можем, например, рисовать на полу, верно?

— В главном зале больше места, — сказал Рабастан и немного нервно усмехнулся. — Если уменьшить стол, скамьи и кресла, там можно даже в квиддич сыграть.

— Тогда завтракаем — и туда, — решительно заявила Лайза, ловко трансфигурировала салфетку в чашку и налила в неё кофе.

— Вот и всё, — сказал Родольфус, открывая окно и глубоко вдыхая ночной воздух.

— Что «всё»? — спросила Андромеда, подходя к нему и обнимая со спины.

— Вообще всё, — он обернулся и внимательно вгляделся в её лицо. — Круг замкнулся. Прошлое закончилось, — он провёл ладонью по её щеке и задержал руку на шее. — Дальше будет что-то совсем новое. Для всех нас. Это была очень точная и правильная мысль — с амнистией. Поттер умница — он освободил нас. Всех нас, понимаешь?

— От чего? — спросила Андромеда, вглядываясь в его серые глаза.

— От войны. От вины. От прошлого. Оно не искуплено, но прощено. Думаю, это единственное, что с ним можно сделать.

— И что теперь? — она обняла его за талию.

— Не знаю, — улыбнулся Родольфус. — Будущее. Которого я не заслуживаю, но теперь имею на него право. Мы все имеем. Война закончилась.

— Закончилась, — согласилась Андромеда и, взмахнув, палочкой, проговорила: — Нокс.

КОНЕЦ